Владимир Колковский

В никуда из ниоткуда. Том 1

Владимир Колковский

В НИКУДА ИЗ НИОТКУДА

 

ТОМ 1

Книга первая

НЕЗНАКОМЫЙ ЛЕС

Глава первая

"Я... "

… Словно издалека откуда-то, исподволь, язычком щекотливым и робким проступила украдкой истома. Легкая изначально, она, между тем, нарастала наплывчато, полонила собой неприметно, лукаво... Покрывая испариной неторопливо, задыхаясь в лицо на ходу с равнодушным упрямством, ступая тишком, черной тучей свинцовой след в след нависая вприглядку угрюмо... Как вдруг охватила внезапно, нахлынула, выплескивая через край, враз овладела им всем, всей его сущностью.

"Вырваться, вырваться... всласть распрямиться всецело, решительно".

Так душным днем в электричке набитой, сальной, сытым змеем с ленцою ползущей по рельсам чугунным уныло, неспешно...

Он встрепенулся, рванул, устремившись отчаянно, и только с жаром липучим отрывисто брызнуло кропотливо увитое тело. Заморщинев натужно, багрово, полоснул тишину наугад безутешным надрывом... И, как глоток упоительный свежий -- материнской любви шелковистое пламя, снизойдя, прикоснулось ладонью лучистой, лепестком-незабудкою первой весны.

С каких лет мы себя помним?

С двух-трех… ну четырех, обычно. И когда Игнат порой в разговоре простом компанейском вдруг скажет (не без претензии на оригинальность, разумеется), что помнит себя даже с самых первых дней своих -- ему, конечно же, не верят.

Но это и вправду так.

Как наяву перед ним, к примеру, и победные вскрики, блеск глаз, торжество и усмешки вокруг, когда он впервые, держась не смело дрожащей слабенькой ручкой за скользкие стены, одолел вкруговую успешно огромную зальную комнату. Прекрасно помнит он и свои чувства в те самые мгновения, это были чувства человека соершившего вдруг что-то грандиозное… И словно в порыве вдохновения неудержимом он вновь триумфально исполнил тот памятный круг -- только чтобы снова услышать победные вскрики, чтобы снова увидеть в глазах торжествующих блестящее восхищение своим подвигом.

Слова свои первые он тоже очень хорошо помнит. Мать мелодично в напев по слогам выговаривала отчетливо самое простенькое, а он, вглядываясь внимательно в лицо ей, мимику ее губ старался уловить, повторить за ней точь-в-точь эти нехитрые звуки.

– Молодец… молодчина! – часто выговаривала она в тот день, ее глаза лучились счастливой и словно удивленной немного усмешкой.

Из ниоткуда комочком горластым продравшись вслепую, внезапно, нечаянно, и в никуда в тот же миг невзначай ускользая, мы с первых дней как в лесу незнакомом, до странности дивном, внимая пытливо, в оглядке растерянной...

И все те бесконечные вопросы, которые задавал Игнат взрослым в свои первые годы, касались непосредственно как раз того, что он наблюдал вокруг. А интересовало его все, он спрашивал обо всем, только вот на очень немногие вопросы взрослые ему могли ответить.

– Что это? – спрашивал он снова мать, показывая ладошкой на незнакомое дерево.

— - Дерево.

– Так и то дерево, ты сама сказала.

– Правильно…То березка, а это каштан.

– А почему: то «березка», а это «каштан»?

– Потому, что названия такие.

– А почему названия такие?

— - Потому что назвали так.

– А почему, почему назвали так?

– Почему… поче-ему… да потому! – в конце концов, перебивала мать решительно. -- Ай, Игнат, отстань, не задавай глупых вопросов.

Последнюю фразу мать всегда выговаривала совершенно не так, как прочие. Последнюю фразу она выговаривала всегда словно заучено, скороговоркой привычной, словно она уже не раз прежде говорила или слышала ее… Тогда Игнат еще не знал, как отличить вопросы «глупые» от нормальных, разумных и правильных, поэтому все его любопытство безмерное неизменно заканчивалось именно этой фразой, сказанной матерью так или иначе в зависимости от ее настроения.

Читать он научился задолго до школы. Вскоре часто даже опережал мать, когда она, держа в руках тоненькую книжечку, водила терпеливо, прерывисто согнутым пальцем по раздельным слогам.

– Молодец ... молодчина! – снова раз за разом выговаривала мать улыбчиво, но теперь Игнат уже и сам про себя удивлялся: «И чему тут так радоваться? Я же запросто!»

Очень даже запросто теперь он мог и выучить коротенькое стихотвореньице наизусть, а потом прочитать его перед новогодней елкой.

Новогодние праздники!

В детстве они всегда были самыми памятными, совершенно непохожими на праздники другие, пролетавшие по обыкновению совсем незаметно, как наскоро за один-единственный день. Дед Мороз, Снегурочка, конфетти, душистая нарядная елка… и подарки, подарки! Сначала у отца на работе в просторном фойе поликлиники, потом в школе, потом не раз еще в гостях у друзей и знакомых, и, наконец, елка самая главная, всегда самая памятная -- дома… Словно радушно, приветливо распахивались настежь расписные морозцем ядреным широкие двери в чудесную зимнюю сказку, которая повторялась день за днем снова и снова… И пусть бы всегда.

Снегурочка объявляла, а дед Мороз легонько подхватывал Игната на высокий ярко разукрашенный гирляндами стул у самой елки. Волнуясь, но всегда четко, уверенно декламировал наизусть он несколько новогодних куплетов и под аплодисменты с заслуженными подарками в руках торжественно шествовал к своим друзьям под восторженный шепот:

– Четыре годика-то и неполных всего. Молодец, молодчина какой!

Дома у них была неплохая библиотека, которая едва умещалась за прозрачными стеклами тогда еще новенькой, изготовленной из темного полированного дерева широкой мебельной стенки. Игнат давно заприметил там самый толстый затрепанный роман, название которого также заинтересовало его чрезвычайно: первым словом в нем было такое интригующее слово «битва».

— - О, читать уже умеешь! А что ты теперь читаешь? – часто спрашивали тогда взрослые.

— - Стишки, сказки, – в ответ.

Ну и что?

И что тут такого, стихи и сказки все дети читают. А назови он только этот роман!

С энтузиазмом Игнат взялся за работу. Однако роман тот с первой же страницы начинался уж слишком дотошными, слишком затянутыми для его неугомонного детского темперамента подробными описаниями. Битвами-приключениями здесь поначалу даже и не пахло. Спустя совсем немного времени маленький читатель вдруг обнаруживал, что, продвигаясь глазами по мелким строчкам по-прежнему, он наяву уже где-то очень далеко от их сути… Промусолив, все-таки, тоскливо еще с недельку шершаво потрепанные желтоватые страницы, он в конце концов затолкал решительно надоевшего до тошноты толстяка в самый темный закуток мебельной стенки, чтобы даже и не вспоминать никогда больше впоследствии про такую вот неудачу.

Считать Игнат также научился довольно рано. Еще в школу не пошел, а уже свободно мог досчитать хоть до миллиона.

– Глянь-ка, сын, книги. Учиться скоро по ним будешь, – улыбаясь, сказала мать однажды.

Она показала ему «Букварь» и «Арифметику». Игнат ухватился жадно, разглядывая внимательно ярко разрисованные страницы… и чуть не плача. Школа представлялась ему тогда чем-то необычайно интересным, загадочным и, конечно же, очень сложным, а тут было всего лишь смешное «1+1», «А-а», «У-у» и «Мама мыла раму»…

Только писать он тогда еще не напрактиковался так, чтобы было аккуратно, красиво и достаточно быстро, поэтому с письменными заданиями поначалу были наибольшие проблемы. Чтобы добиться на уроках желанных наивысших в то время «пятёрок» приходилось дома вечерами упорно, старательно выводить каждый значок, каждую цифру и каждую буковку… Зато по устным предметам для него словно и не было домашних заданий, он и так все знал отлично вперед на два года.

– Игнат, ты спросил бы у мамы… И где это она себе такого мальчика купила? – после блестящего его ответа спросила как-то однажды учительница.

Уже в годах по возрасту внешне она очень напоминала ту суровую женщину с известного военного плаката «Родина-мать зовет!». Словно в шутку с улыбкой она спросила, но и вздохнула тотчас же: ее сын, высокий, карикатурно худой и сутулый, с непомерно большой головой, которая даже слегка покачивалась при ходьбе, учился где-то в спецшколе.

В конце своей первой учебной четверти по дороге домой Игнат повстречал случайно дружка своего лучшего Витьку.

– Ну-ка, ну-ка хвались! И чего там они тебе понаставили? – поинтересовался он живо. – Дневничок дай-ка глянуть!

И минутку спустя он уже восклицал задорно и громко:

– Арифметика пять! Чтение пять! Письмо, рисование… и тут по пятерочке! Ну ты и молоток, мне б хоть одну на похвалку отзычил…

* * *

И уже тогда наблюдал Игнат изредка где-то там, в своем внутреннем «я» удивительную, странную перемену. Нечто похожее порой происходит, когда вглядываешься пристально в незнакомую стереограмму: неким скачком мгновенным и невразумительным взгляд переносит сознание словно в другое совсем, «параллельное измерение» и… и через еще мгновенье назад плоский однообразный узор-орнамент -- вдруг восстает величаво и явственно живая объемная картина.

Происходило это чаще всего на уроке, когда учительница, только-только закончив опрос домашнего, начинала рассказывать что-то новое, скучное, сложное. Как хорошо в такие минуты просто перевести дух, успокоиться, отдаться всецело беззаботным, прозрачно мелькающим туда-сюда невесомым мыслям… И тоже вдруг -- мгновенный таинственный переход -- и ты уже как бы и не ты, а словно чужой некто, «потусторонний», в раздумье флегматичном наблюдающий за всем происходящим извне, словно издалека откуда-то:

"Я"...

Этот задумчивый мальчуган на крайней «камчатке», худощавый, с лицом бледным и очень знакомым: «Я»…

А вон тот впереди за первой партой малышок белобрысый с прической «ежиком»… тоже не слушает, улыбается чуть заметно… Он… а ведь… ведь для него «Он» это… «Я».

Кто…или что «Я»?

Почему вот этот именно на крайней «камчатке» худощавый задумчивый «Я», а вон тот за первой партой у самого стола учительского… «Он».

Почему сейчас?

Почему сейчас именно, а не сто, тысячу, миллион лет до… или после?

Почему здесь, здесь именно, в этой школе-избушке невзрачной? Это же так прекрасно, наверное, жить в столице огромной и славной...

И почему я...

— - Горанский! -- врывается хлестко и властно извне знакомый строгий голос. -- Опять ты в облаках паришь высоких?

И все эти "Я", "Он", "Кто" и "Почему" исчезают так же внезапно, как и возникли, растворяясь бесследно где-то в ускользающих неуловимо, затерянных в вечности молекулах времени…

ГЛАВА ВТОРАЯ

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

1

Заветная цель

Еще задолго до школы Игнат много слышал, что ему выпало счастье появиться на свет в великой и могучей стране, где все, что ни есть вокруг «разумно и правильно». То же и с самых первых дней говорили и учителя в школе, говорили так часто и уверенно, что им было нельзя не верить… И уже задолго до школы Игнат твердо знал, что всю многовековую летописную историю его родной страны можно отчетливо разделить на два особых и совершенно разных периода: до революции и после нее.

До революции были «бедные», простые и честные люди – «народ»; и были еще немногие, «богатые», которые этот народ обирали-грабили и не давали ему быть счастливым:

От колыски до могилы вытискали соки

Кровь пили, тянули жилы каты-кровосмоки...

– такие вот, хорошо понятные ему стихотворные строчки из учебника «Родная литература» учил Игнат наизусть однажды.

Но в эпохальном революционном октябре 1917-го народ изгнал из страны навсегда или уничтожил богатых. Были еще после того огромные трудности в стране (голод, разруха, гражданская война), которые, однако, в итоге успешно преодолели, была и героическая победа в войне Великой Отечественной -- и все это в итоге лишь доказало окончательно «верность и единственность навсегда избранного пути».

И вот теперь со всех двенадцати часовых поясов его необъятной страны, как наперегонки и без устали громогласно слетались триумфальные вести о все новых и новых грандиозных свершениях, трудовых подвигах, небывалых достижениях… В науке, искусстве и спорте, везде и во всем -- казалось, что вот-вот, еще чуть-чуть и наступит, наконец то, к чему все так самозабвенно стремятся в этой удивительной стране с названием звонким Советский Союз, наступит, наконец то, после чего уже так просто и не скажешь: а к чему же теперь стремиться дальше?

И называется эта единая для всех, заветная цель тоже одним-единственным словом – коммунизм.

– А что такое коммунизм? – спросили однажды в классе у первой учительницы.

– Коммунизм?..

Тут она словно призадумалась немножко, но в итоге ответила как-то привычно:

– Коммунизм… коммунизм -- это когда от каждого по способностям, а каждому по потребностям.

Все же, взглянув пытливо на недоуменно застывшие личики своих первоклашек, попробовала разъяснить им попроще:

– Ну, работать тогда будут лучше. Намного! Много-много лучше, чем теперь. А если что-то понадобилось, то... то просто пошел и взял.

– А где? И взял — где? В магазине разве? – раздалось сразу отовсюду звонкими голосками.

— - Ну, небось найдут тогда где! – отвечала с улыбкой учительница, словно как раз именно эту проблему разрешить весьма просто.

— - А если... если нету копеек?

– А вот это и не важно, как раз. Как раз никаких копеек при коммунизме и не будет.

– Как это?

– А вот так… При коммунизме денег не будет вовсе. Ни копеек, ни рублей, все! Все-все будет абсолютно бесплатно.

– Все-все?

– Все-все!

– И даже мороженое?

— - И даже мороженое! – снова заулыбалась учительница.

– О-о-о! – отозвалось тот час же вновь восторженно фальцетным многоголосьем в классе. – А когда, когда же его построят?

– Скоро, скоро! – тот час же и скороговоркой задорной отвечала она словно бы в тон их радостному оживлению.

Но… но уже погодя совсем немного, после того, как первоклашки слегка поутихли, прибавила уже совершенно другим тоном. Прибавила протяжно и вдумчиво, отведя посерьезневший взгляд куда-то в сторону крохотных заснеженных окон их старенькой школы-избушки… Словно и не для них вовсе, так что услышали ее в классе очень немногие:

– Ско-о-ро… Скоро уже и сами, ребятки... И не оглянетесь как скоренько.

И показалось тогда определенно Игнату, будто она сейчас что-то очень давнее вспомнила.

Вспомнил и он, разговор этот. Только много позже, лет через восемь.

… В тот еще снежный по-зимнему мартовский вечер они возвращались в поселок с районных соревнований по хоккею. Ехали всей командой в своем родном школьном «пазике» после триумфальных побед во всех матчах; эйфория царствовала в тесноватом салоне автобуса, шутки, песни и смех не утихали ни на минуточку.

Евгений Николаевич, учитель физкультуры и тренер одновременно, крепко сбитый, простоватый с виду мужчина средних лет восседал по-хозяйски напротив всех на специально приспособленном для этого, привинченном к полу, невысоком сиденье возле самой водительской кабины. Его лицо, добродушное и крупное, пышущее жарко здоровым румянцем, тоже сияло и светилось улыбчиво триумфом победы, тем более, что сразу же после окончания соревнований коллеги-наставники всей своей дружной компанией традиционно и от души поздравили его в тренерской – и теплым словом, и доброй чаркой.

– А поедем еще скоро, Евгений Николаевич? – вдруг спросил кто-то радостно.

– Поедем! – прямо в тон его радостной эйфории отозвался живо и тот час же учитель.

– Когда?

– Скоро, скоро!

И опять же немного времени спустя Евгений Николаевич договорил уже совершенно иным тоном. Договорил тихо, в растяжку и куда-то в сторону, как когда-то в первом классе учительница… Так что услышал его, пожалуй, только Игнат, который сидел почти рядом:

– Па-а-едем… може.

И вот именно после этого его грубоватого «може» мгновенно предстало с очевиднейшей ясностью, что зима уже кончилась, и что на дворе уже середина марта, и что лед повсюду уже начал таять… И что ледовых дворцов в их крохотном районном городишке в ближайших N-лет --- ну никак не предвидится.

Но вот тогда, после той памятной беседы с их первой учительницей, изо дня в день с головой окунаясь в нескончаемую череду «эпохальных событий, героических подвигов и небывалых трудовых достижений» Игнат еще долго всерьез и с надеждою трепетной верил, что назавтра утром в стране советской вдруг триумфально объявят коммунизм. Он даже знал наверняка, как это будет; именно так в точности, как объявляли в то время сенсационный всякий раз, новый орбитальный полет в космос.

Внезапно со щелчком негромким и странным волнующе стихнет радио на самой середине передачи… и будет пауза… загадочная, томительная, долгая… и голос, наконец, торжественный, неповторимый, левитановский:

– Внимание… внимание… внимание! Говорит Москва!.. Говорит Москва!.. Работают все радиостанции Советского Союза!.. Работают все радиостанции Советского Союза!.. Передаем сообщение ТАСС!.. Передаем сообщение ТАСС!

И утро это будет праздничное, красное. Повсюду и в одно мгновение расцветут, заалеют кумачовые стяги, триумфальные лозунги, разноцветные воздушные шары…И будет парад, будут митинги, будут победные речи, и аплодисменты, аплодисменты, крики «ура!», улыбки на лицах… А потом они все дружной толпой огромной направятся вместе куда-то «туда», туда, где словно в пещере Али-бабы по волшебному слову «Сезам!» -- вдруг радушно и настежь откроются все двери, и можно будет свободно, в охапку накладывать доверху всевозможные мячи и велики, коньки и клюшки, шоколадки, мороженое и еще многое, многое… Все то, о чем вчера еще он только лишь грезил.

2

"ЧИТАЙТЕ, ЗАВИДУЙТЕ... "

Игнат появился на свет в очень богатой стране, которая по своему экономическому развитию далеко превзошла уже все остальные государства планеты за исключением одной-единственной. Знал он, что и от США, этой самой могучей страны капиталистического мира мы отстаем уже совсем не намного и вскоре обязательно обгоним. Мы ведь просто и не можем не обогнать -- у нас самая передовая на планете социалистическая общественная формация, самая эффективная в мировой истории социалистическая плановая экономика.

Изо дня в день на его родной планете, не прерываясь ни на мгновение, шло азартнейшее непримиримое противоборство двух держав-исполинов. Так, американцы превзошли нас по числу золотых наград на Олимпиаде в Мехико, зато мы их на следующей в Мюнхене, американцы первыми овладели фатально разрушительным ядерным оружием, зато мы еще более разрушительным термоядерным, мы запустили первый искусственный спутник, первого космонавта, первыми вышли в открытый космос, зато первым шагом успешным на иную планету стал отважный шаг американского астронавта.

Временами даже казалось, что главное и не сами достижения, подлинно грандиозные, исторические для всего человечества, а именно борьба вот эта, и победа в ней. И потому, наверное, долгожданный первый шаг летучий на многие годы стал одновременно как бы и последним, словно с концом увлекательнейшей затратной лунной гонки вдруг в одно мгновение исчез безвозвратно и весь интерес к самой планете, первой из мириадов неизведанных миров во всей Вселенной.

Игнат не только чувствовал, он словно и сам участвовал в этом захватывающем соревновании, как незримая крохотная неотрывная частица своей великой страны, страны, в которой ему выпало тоже великое счастье -- родиться… И, наверное, такой же незримой крохотно, но необходимой неотрывно частичкой ощущали себя очень многие из тех, кто был рядом:

– Советский Союз! – восклицал всякий раз горделиво Андрюха Петровский, мальчишечий кумир и лучший бомбардир футбольной команды поселка после очередного «сольного» своего прохода, заколотив неповторимо в ворота соперника очередной свой чудо-гол.

– Советский Союз! – восклицал всякий раз торжествующе Славик Малько, одноклассник Игната и знаменитый на всю округу грибник, выставив вновь на показ свое, переполненное горкой, огромное лукошко.

— - Советский Союз!.. Советский Союз!

И еще, и еще, снова и снова из уст самых разных в унисон разлеталось по миру в два слова аккордом созвучным…

Игнату иногда даже казалось, что на всей планете и есть только две по-настоящему полноценные державы, а все остальные лишь, затаив дыхание, с робостью и восхищением исподтишка наблюдают захватывающее противоборство двух могущественных гигантов. Случалось, правда, он, все же, немножко завидовал тем же бразильцам или немцам, например, во время крупнейших футбольных чемпионатов; канадцам, шведам или чехам в зависимости от того, чья сборная изредка первенствовал на хоккейном… Но уже очень скоро всегда неудачный футбольный чемпионат покрывали в охватку пеленой равнодушной суетливые будни, на высший хоккейный пьедестал снова на долгие годы триумфально заступала легендарная сборная СССР, а из репродуктора снова раскатисто, звонко вещал на всю планету неповторимый левитановский баритон:

– Говорит Москва!.. Говорит Москва! Передаем сообщение ТАСС!.. Передаем сообщение ТАСС!

И снова еще один подвиг, еще одно грандиозное достижение…

И юное сердце в восторге на взлет, и строки на память, что были мечтою далекой в восторге начертаны:

…Читайте,

завидуйте,

я --

гражданин

Советского Союза!

3

ХЛЕБ ПОД НОГАМИ

Из книг и учебников Игнат знал, что до революции «бедные» голодали, кусок черного хлеба для них был роскошью. А теперь на праздники столы «ломились от яств»… Продукты, хлеб были сказочно дешевы. Каждый день у них дома покупали целых пять буханок хлеба, четыре черного и одну белого. Часто хлеб был только что из «пекарни», так называли в поселке свой маленький хлебозавод -- бабушка, похудевшая уже, согнутая приметно годами, но тогда еще энергичная и живая, ломала ему тот час же горбушку черного:

– Держи-ка, Игнатка, самая детиная еда!

Хлеб был еще теплый, поджаристый, с аппетитной душистой корочкой, кажись, так и съел бы его весь… Но разве же можно съесть за раз целых пять буханок? Даже на всю семью на день хватало лишь двух.

Бабушка ставила тяжеловато на широкое дощатое крыльцо объемный круглобокий «чигун» с теплой водой, не спеша, старательно замешивала одну. Летом вмиг сбегалась и слеталась со всего двора вся домашняя птичья компания.

– Все-е… все тут! И куры, и утки, и гуси, – приговаривала ласково старушка, по-хозяйски, умело командуя в центре всей этой галдящей, суетливой, крылатой компании. – И кот тут, гляди, и собака.

И вправду: и кот, и собака тоже всегда были тут. Присаживались в рядок, на удивление терпеливо и мирно в ожидании законной своей пайки. Еще две буханки черного хлеба немного позднее бабушка замешивала свиньям, и каждый день Игнат видел это… Однажды его приятель бросил недоеденный хлеб с маслом просто себе под ноги в дорожную пыль.

– У войну б за то! -- гневно начал седой сухопарый старик, что сидел невдалеке на простенькой гниловатой покосившейся лавочке. – У войну б за то людцы…

И он не договорил даже, словно вдруг захлебнувшись гневом.

Его соседу рядом было тоже далеко за семьдесят. Это был лысоватый, но еще с виду крепкий и свежий улыбчивый дед. Вздохнувши протяжно, он чуть заметно кивнул:

– У войну бы еще и с тем сметьем на славу слизал… Мальчо еще горькое! И что оно, скажи, ище бачило?

– Горькое! Днями, як на выгон… Выдь-ка сам, глянь, что туда за бугры накидали… Туда, Петро, детвора не выносит!

– Дождали и то… изобилия. А помнишь, Иване? Еще и казали… коли и то буде?

– Я-то помню. Я-то, як раз, вельми добре помню, як лебеду да ржище мешали! – говорил возмущенно седой. – Трухи той мякины мешанку водицей засыпал – и хлеб…

– Зато теперь вот свиней кормим! – усмехнулся на это вдруг совершенно неожиданно лысоватый сосед. – Ты ж вот и сам днями с лавки цельную торбу а-аж чуть пёр, благо что лисапет есть… И на кои ляды, скажи, у бобылях тебе стольки?

— - А чем, чем? -- переменившись в лице в одно мгновение, уже как бы и заоправдывался в ответ горячо и смущенно седой. – Чем, скажи ты, кормить? Комбикорм той в лавке в дефиците, ведь не укупишь! А посеять, вырастить -- где земля? Кругом колхозы… и кто ж тебе дасть? А без жита, пшеницы… и где ж тебе то мясо?

– Правильно… Советский Союз! И Етнам тебе тута, и Куба, и Африка… В-весь свет! В-весь свет, посчитай, теперь кормим, так и что тут еще мелочиться? Можно и свиньям хлеб, коль цена тая в лавке копейчина… А ты… ты все ж не бери так в душу, Иване, переживем! – то ли утешал его, то ли теперь уже просто рассуждал негромко вслух лысоватый. – Переживем… И войну тую пережили, и голод, переживем и изобилие… Дасть Бог! Да вот только и оно глядит на все, мальчо это.

4

СТРАШНЫЙ СОН

Два раза в год на Первомай и октябрьские праздники был тогда военный парад на Красной главной площади страны, и Игнат вместе со всеми взрослыми обязательно смотрел его дома по телевизору.

«… героический созидательный мирный труд советского народа надежно хранят его доблестные вооруженные силы. Любую агрессию, от кого бы и откуда она не исходила, ожидает немедленный сокрушительный отпор!», – вещал уверенно, грозно за кадром торжественный строгий голос.

Стальными, серо-зелеными бронтозаврами тяжко ползли по багровой площади тупоносые цилиндры стратегических ракет.

– Одна такая колбаса штат Техас накроет! – замечали значительно, переглядывались между собой мужчины. – Или пол-Европы ихней… Нью-Йорк сгорит, как спичка.

– Борони Бог той войны и снову побачить! – горячо спохватывалась, торопливо крестилась рядом в ужасе бабушка.

Ее успокаивали, словно посмеиваясь от души с ее старческой наивности:

– Не боись, бабка, Советский Союз! И кто, скажи, теперь на нас сунется?

Игнат тоже слегка успокаивался, но ненадолго. Он ведь прекрасно знал, что и у «них» тоже очень много таких ракет.

– Мы можем гарантированно в тартары отправить Советы пять раз! – заявлял снова отважно американский генерал.

На это, однако, ему вполне резонно отвечал его же более рассудительный соотечественник:

– Я не знаю, сколько раз их можем мы. Но вот что они нас -- раз и навсегда! – вот это я прекрасно знаю.

Игнат много раз видел на фотоснимках, что случилось с японскими городами после первых в истории ядерных бомбардировок. Но ведь хиросимский «Малыш» теперь и вправду мог показаться лишь «малышом», теперь только одна-единственная стратегическая ракета несла на себе заряд много больший, чем все снаряды всех прошлых, отгремевших когда-то на планете бесчисленных войн.

– Земля содрогнулась! – услышал Игнат однажды в случайном разговоре об одном из советских подземных ядерных испытаний. – Сто мегатонн рванули…

И точно так же в душе его словно что-то содрогнулось: «Десять тысяч Хиросим за раз! А что если весь термоядер… и сразу?»

Это даже невозможно было себе представить. Перед глазами мгновенно восставало лишь только то, что будет уже после… Серая мертвая пустыня, пыль на руинах, пыль в воздухе… Сплошная серая пыль покрывает небо в сплошную так, что оно тоже кажется совершенно серым от непроглядной удушливой пыли… И силуэт одинокий где-то вдали на горизонте, как зловещий итог, как нелепый сгусток заразной, пропитанной ядами радиоактивно мерцающей пыли.

Вспоминалось невольно и сразу же где-то прочитанное: «И позавидуют мертвым живые…» Но ведь он-то, по сути, еще и не жил.

Множество интереснейших книг читал Игнат о прошлых войнах, множество смотрел кинофильмов. Книги и кинофильмы тогда в огромном большинстве своем были как раз о войнах, в особенности о войне недавней и самой кровавой Второй мировой. Теперь Игнат знал, что уже изначально с первых дней своих человек непрерывно воевал с себе подобными… С годами войны становились только более масштабными и кровопролитными, вот, в принципе, и вся-то разница.

Напалмовые сполохи вьетнамской войны, тлеющий ближневосточный кризис, жуткий карибский… Планета была снова разделена на два враждебно непримиримых лагеря… Где-то глубоко под землей в секретных бетонных бункерах тупо ожидали пускового командирского приказа послушные ядерные кнопки, и все время казалось, что вот-вот, непременно, сейчас, пусть даже просто случайно… Постоянная тревога эта не давала спокойно спать, Игнату постоянно снился один и тот же мучительный страшный сон.

… Низкий раскатистый гул нарастает словно из-под земли, могучий неумолимый предвестник. Гул набирает мощь, наполняет пространство дрожью, а душу отчаянием; времени нет, надо куда-то бежать, прятаться.

Игнат почему-то всегда один.

И он вправду бежит куда-то отчаянно, находит поспешно что-то похожее на барак, давно заброшенный, пустой, безлюдный… Пола в нем нет, стены легкие дощатые, если вдруг обвал, то не страшно. А еще почему-то во сне стены всегда как бы прозрачные и через них, как на экране в кино, можно отчетливо все видеть.

Игнат зарывается глубже во что-то, впопыхах неуклюже, судорожно натягивает себе что-то на голову… Но не всплошную, дослепу, а так -- всегда так непременно, чтобы обязательно была щелочка, маленькая, узенькая щелочка… Он твердо знает, что шансов нет, что это конец, но ему интересно, интересно до сладостной жути, ему любопытно до чрезвычайности -- а что, что будет дальше?

Из преисподней грохочущий пульс низвергая, неукротимо-всевластно-упруго дрожат горизонты. Вот-вот, сей миг, колыхнет пополам раздирающим заревом…

И…тишина.

Потолок… Свет из окна, за окном… Светлые стены.

Сонный размеренный постук настенной «кукушки».

И голос ласковый близкий родной:

– Заспался, Игнатка?.. А в школу! В школу я, что ли, за тебя пойду?

«Сон… только сон!…. жить… я буду жить!»

– Ну-ка, вставай! Бабуля блинчики твои испекла, я малину открыла…

«Блинчики мои любимые, чай, малина! Уроки сегодня такие легенькие, на переменке мячик погоняем. А после…»

И после -- все то, что будет после, кажется теперь таким легким, уютным и безоблачным.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ОДНОКЛАССНИКИ

1

Школа

Школа тогда еще теснилась сразу в нескольких строениях, разбросанных по всему поселку. Так, невдалеке от центра в конце узкой коротенькой улочки, прямой и ухабистой стояла неброско обычная деревенская бревенчатая «хата» с печью-грубкой, высокой кирпичной трубой и довольно просторным приусадебным двориком. Впрочем, даже с виду она была явно крупнее точно таких же, что за соседским забором, и потому, наверное, когда-то во времена очень давние из нее под чистую вынесли все хозяйское, что-то там слегка подремонтировали, поставили в каждую комнату одну на все три десятка детских головок и плечиков простенькую деревянную вешалку, а на середину школьные парты… Именно сюда «первый раз в первый класс» приводили каждый год поселковые мамы за ручку своих самых маленьких учеников.

Если вернуться назад в центр, а потом с полкилометра пройти главной дорогой прямо к церкви, то можно вскоре заприметить внешне не совсем обычное строение. Оно также бревенчатое, но с огромными на полстены, переливчатыми на солнце окнами и на высоком кирпичном фундаменте. Вряд ли здесь жил когда-то простой крестьянин, даже крыльцо и то само по себе было в поселке весьма приметным архитектурным сооружением: крутое, двухбокое, с могучими деревянными перилами под внушительным теремковым навесом.

– Килиманджар-ра!.. Эверест! – восклицал всякий раз Игнат, переводя тяжко дух, с тяжким ранцем за спиной штурмуя вприпрыжку десяток вытертых всклизь, грязноватых ступенек.

Зимой строение это неуклюже дымило уже не одной, а сразу тремя высокими кирпичными трубами, и словно в строгом соответствии с возрастом в его несравненно более просторные помещения перебирались, закончив начальные классы, уже заметно повзрослевшие ученики.

Проходишь еще с километрик какой-нибудь по главной улице, и вот уже рукой подать до самой окраины поселка. Только две низкие прямоугольные колонны с незатейливой фигурной выкладкой вверху, покрытые серой известью, в кровавых будто, кирпичных отбитках-осыпах в разброс напоминают теперь о широких когда-то здесь въездных воротах. А далее старосветский радзивилловский парк, и в нем былая княжеская усадьба, бывший панский «маёнток».

Аллеи в парке тоже когда-то были юными. Золотистою россыпью покрывал их тогда опрятно и празднично шелковистый нёманский прибрежный песок, по сторонам, нежно шепча листвою в согласии дружном, зеленели привольно родные здешние липки и чужак незнакомый маньчжурский орех, завезенный издалека князем. Их тогда прозрачные редковолосые кроны, невесомо порхая, суетливо нежили шустрые солнечные зайчики, скользя юрко вниз по весеннему гладковерху… А теперь и в жару летнюю не пробиться жгучему солнцу через косматые кроны, не потешить радушно смешливой веселкой комлистые пупырчатые толстокожие стволы. Тихо и сумрачно теперь в дальних аллеях… И как заколдовано… Навсегда.

Зато посреди парка раздолье, простор, и все по-новому. Целый спортивный городок со стадионом. Тогда, в детстве, он никогда не пустовал, до самой темноты только и слышно было окрест звонко на разные голоса:

– Аут, аут, вышел мяч!

– О-от, мазила… Ему хоть до Москвы разгони под прицелку ворота, а все одно стопудово спортачит!

— - Поливай на ход, хорош водиться!

— - Опсайт, опсайт… видишь мяч!

И, наконец, хор счастливый:

– Го-ол!

Слева от былых въездных ворот парк межевал неширокий здесь Неман пологим болотистым берегом. Высоко и круто вознесли здесь когда-то древние жители свою рукотворную оборонительную насыпь, мурованную на треть от земли огромными тесаными гранитными валунами-плитами. Внизу получилась отвесная в три роста крепчайшая каменная стена с узким плоским верхом, и на нем, чтобы миновать посуху топкий труднопроходимый здесь речной берег сразу же выходили заметную стежку; пожалуй, только узенькая стежка эта и хозяин ее, отвесный гранитный монолит почти не изменились за все минувшие многие столетья… Ни снегопады, ни проливные дожди, ни вешних вод бурливый кипень так и не оставили на них заметного следа.

Вокруг трех остальных сторон крутой замковой насыпи традиционный ров, классика средневекового феодолизма. Во время яростных атак кольчужной вражеской рати он всегда заполнялся речной водой. Нет в нем сейчас былой глуби, густо заросли бурьян-травою крутые бугристые склоны, но и сейчас еще не каждый взрослый летом в охотку взберется на самые выси, и не каждый мальчишка удачно скатит зимою на лыжах с заснеженной его верхоты.

По всему периметру рва некогда неприступно каменели высокие ровные стены. Давно развеяны они в пыль, но их былую твердыню еще и теперь легко можно представить по двум боковым башням, полуразрушенным с почти метровыми в толщину стенами, с зияющими черными квадратами и кругами-овалами высотных бойниц. Главная башня гораздо лучше сохранилась. В ее невысокую арку среди темных провалов заливного рва ведет узкий проход; тут тот час же представляешь себе и подъемный замковый мост, ржавый старческий скрегот его кованой железом массивной плиты на неразрывных цепях-исполинах… Но его, как и многое другое еще, о чем Игнат не раз с интересом читал в любимых исторических книгах давно уже снес в никуда неодолимый поток вечности.

Проходишь через арку во внутренний замковый двор, и снова невообразимый диковинный переплет средневековой старины и современности. По сторонам полуразрушенные башни, а в центре аккуратненькая, выложенная белыми камушками цветочная клумба. Среди ее красок, переливистых и душистых уютной порой бронзовый памятник пионеру-герою.

Его именем и названа школа.

Тут и главный корпус ее на левой окраине замковой горы. Это бывший панский дом, двухэтажный, белоснежно выкрашенный мелом с жестяной блестящей на солнце бордовой крышей. Тогда это было самое просторное школьное здание, и снова, словно в строжайше установленном соответствии с возрастом в нем учились самые старшие поселковые школьники, выпускники.

2

Школьный дворик

Иногда давние воспоминания ассоциированы в памяти так, будто бы они окрашены в какой-то соответствующий цвет или тон, иногда даже и объяснить очень сложно, с чем конкретно связаны именно такие ассоциации… Но когда Игнату, к примеру, вспоминаются его первые школьные годы, то тут как раз все просто и ясно. Ведь учился он тогда в том самом первом учебном «корпусе», той самой бывшей крестьянской хате с низким потолком, узенькими окошками и маленькими, темноватыми комнатками-классами. Там всегда было как-то серо, невзрачно и сумрачно, даже когда за окном ярко сияло солнышко или в классах включали электричество.

И потому, наверное, так манил на переменках первоклассников их маленький школьный дворик, мягкотравый изумрудно весной и ранней осенью, а зимой пушистый, белоснежный. Лишь только звонок с урока, и он тот час же превращался в футбольную площадку, поле жарких отчаянных сражений в снежки, но чаще всего в просторную борцовскую арену. Именно здесь с самых первых школьных дней выяснялось наиважнейшее, именно здесь на долгие годы завоевывался тот драгоценнейший авторитет, на который многие мальчишки с радостью поменяли бы тогда свои самые лучшие отметки.

С первой же переменки, стоило лишь выбежать на дворик, как сразу:

– Поваляемся? – слышалось звонко со всех сторон.

Мужчина – он и в семь лет уже мужчина; откажешься – кем сразу станешь?

И если кто-нибудь из взрослых погожим осенним утром заглядывал сюда случайно, то с изумлением наблюдал здесь что-то вроде средневековой битвы, вот только «рыцари» были все исключительно пигмейского роста, без мечей и копий, щитов и шлемов, а лишь в обычных пиджачок-брючки форменных школьных костюмчиках. Не было здесь и бешеной злости, пота ручьем, крови из носа -- здесь была настоящая честная борьба, соперничество один на один с единственной целью положить противника на лопатки.

По натуре своей Игнат совсем не из тех, кто сразу в бой. В начале он выбегал на дворик среди последних, занимал местечко где-нибудь в сторонке, наблюдал, приглядывался… Разбившись на пары, первоклашки делали проворно захваты, ставили хитроумно подножки, возились пыхтя и с сопением в партере.

Вскоре, однако, его и там кто-то заметил:

– А ты что тут только зыришь?.. Слабо?

И наверняка потом очень скоро пожалел об этом.

Игнат на свой возраст был высокий мальчишка. Мать даже частенько посмеивалась шутливо:

– Пойдешь в школу, детишки дразнить будут: «Дядя Степа, достань-ка воробышка!»

Но, если рассматривать силу абстрактно, в ее, так сказать, чистом виде, то навряд ли его можно было отнести к числу сильнейших даже в своем классе. Однажды на уроке физкультуры учительница отбирала сильнейших: просто разбивала мальчишек на пары, и кто кого перетянет; так вот, Игнат в том соревновании не попал даже в пятерку. Но зато в борьбе ему всегда помогали природная ловкость, сообразительность, умение видеть и сполна использовать малейшие недостатки противника.

Он мог проиграть в первом поединке, но потом уже четко знал, как вести себя в следующий раз. То ли атаковать стремительно, не дать опомниться, захватить сразу выгодно, то ли наоборот насторожиться, строго держать оборону и в то же время следить зорко, чувствовать каждое движение соперника, провоцировать его на решающую ошибку.

А еще, и это было пожалуй важнее всего, у него был свой особый «коронный» секретный прием, который он никому не мог открыть -- и даже, если бы хотел очень, даже дружку своему лучшему Витьке.

Одержав сразу несколько побед, Игнат вскоре уже и сам начал вызывать одноклассников на поединок. Наиболее опасными среди них были Зэро, Лось и Антольчик, сильнейшие в том самом соревновании, что когда-то организовала учительница. Ростом-фактурой они заметно выделялись среди ровесников, особенно Зэро.

Прозвище свое он получил вот почему. Когда дружки спрашивали у него сигаретку, или копеек «в позычку», он только в хитроватой вялой усмешке косо щерил крупные неровные зубы:

– Зэро! – отвечал коротко и разводил широко руками.

В решающем поединке с ним Игнат еще успел захватить выгодно, но что было в этом толку, если он даже не смог до конца сомкнуть руки на такой пояснице? Зэро навалился грубо всей своей неподъемной массой, словно так просто, внавалку без всяких хитростей грузно падал на него… Ноги обоих борцов уже оторвались от земли, в пространстве на мгновение безразлично зависли туго сплетенные тела… И вновь в какой-то неуловимый миг, словно волевым сверхъестественным усилием Игнат успел перевернуть обратно всю эту вдруг нависшую на нем почти двойную тяжесть и упасть уже сверху – а это была победа!

– И как ты умеешь так клевисто выкрутиться? – удивлялся потом и не раз Витька, наблюдая вновь нечто подобное.

– Сам не знаю!

– Свистишь.

— - Не-а, правда, сколько раз уже было. Все, кажись, капут, завалили... И вдруг тебе как ниоткуда!

– Давай так со мной попробуем.

– Толку! Все равно ведь ничего не выйдет.

— - Ну дава-а-й…

Отвязаться от приятеля всегда было очень не просто, но только чтобы вот так, по заказу действительно ничего не получалось. Это был по-настоящему секретный прием, непостижимо секретный даже для самого исполнителя, который, однако, выручал его бесчисленное количество раз и в самые критические мгновения.

После Зэро у Игната больше не осталось серьезных соперников. И впоследствии, когда у его одноклассников кто-нибудь спрашивал:

– Кто у вас в классе самый здоровый? – те неизменно отвечали:

– Горанский… Горанский Игнат.

– Кто бы сказал! – удивлялись поначалу многие. -- У вас там ведь лбы такие… Лось, Антольчик… а Зэро!

Но удивлялись недолго.

Однажды в затяжную февральскую оттепель перебрасывались на дворике в снежки с параллельным «А»-классом. Переменка была маленькая минут на десять, и это было даже не сражение, а только легонькая шеренга на шеренгу случайная разминка перед следующей, уже большой переменой.

– Скоро звонок. Погреемся напоследок? – спросил Игнат почти шепотом.

— - Можно.

– Тогда я в атаку… Алесь, Михаська, за мной!

Резко, решительно, выпуская снежок за снежком, он выступил вперед.

…Низкий, словно приплюснутый силуэт вертляво выкрутился как из-под земли, сиганул внезапно откуда-то сбоку – и сразу удар! Обжигающий, твердый, как камнем… И уже не Игнат, а распаленный гневом, израненный яростный зверь бездумно ринулся один на всю вражескую шеренгу.

Он бы запросто догнал этого Шурку, этого слабака и недоростка, который после своего подлого удара ледышкой под глаз также подло со всех ног сразу бросился наутек. Он бы с наслаждением швырнул его, вмазал, растер бы безжалостно обземь… Но дорогу уже заступал брат, грозный непобедимый могучий Валер, «самый здоровый» в своем «А»-классе.

Их было двое братьев-близнецов в параллельном «А»-классе совершенно не похожих друг на друга. Шурка весь пошел в отца, невысокого коренастого мужчину, а Валер в мать, круглолицую, широкую в кости, крепко сбитую, она была на целую голову выше ростом за мужа.

– Величкова порода! – говорили про всю ее родню в поселке. – А там тебе что девка, что хлопец -- все под потолок!

Игнат не слыхал никогда, чтобы кто-нибудь хоть разок победил Валера на школьном дворике. Сам он тоже, рассуждая трезво, до сих пор всячески старался избежать поединка с ним… И лишь только один израненный яростный зверь не рассуждал ни мгновения:

«Р-раз!» – он тоже бил под глаз, всю свою силу вкладывая в первый удар, весь свой гнев, всю неудержимую энергию аффекта.

Он даже не соступил, он лишь едва пошатнулся… Он устоял как массивная глыба этот могучий непобедимый Валер, он лишь едва-едва пошатнулся… Но именно эта легкая едва заметная заминка как раз и решила все. «Раз-два!» – левой-правой Игнат успел навесить еще, и противник уже не выдержал, тяжко осел на липучий снег.

– Айн-цвайн! Люкс, класс, так клёвисто вышло! – вспоминая, с изумлением восклицал потом всякий раз восхищенный Лешка Антольчик. – Как в кино ты его вырубил!

Глаз у Игната вскоре забордовел, бил непрестанно горячим занозистым пульсом, но он совершенно не чувствовал боли. Он был на вершине счастья.

– Вишь, Горанский пошел… Такого кадра посадил на пятую! – еще долго после того слышал за спиной завистливый уважительный шепот.

Глаз у побежденного также вскоре украсил даже не «фингал, а шедевр настоящий!» – как называл его восторженно Лешка Антольчик. Переменчивая палитра красок его чуть не целый месяц еще сладко тешила душу: ярко-красная с пунцовым отливом, она наливалась постепенно темноватой синью, чернела и так до бледных желтовато-черных кругов и пятен под глазом.

Теперь уже и смысла-то не было кому-нибудь спрашивать, кто «самый здоровый» в их классе. И это «самый здоровый» было как титул, титул важнейший, что возносил неизбежно и непосредственно на самую вершину мальчишечьей классной иерархии, давал королевскую власть во всех их глубинных, надежно скрытых от глаз учителей и взрослых повседневных взаимоотношениях.

3

Иерархия

Человек в чем-то еще и животное, в особенности в свои самые первые дни. То человеческое, с чем он появляется на свет, необходимо развивать и лелеять, иначе оно так и останется незаметным, надежно прикрытым животными инстинктами где-то в самых глубинных недрах его души. И если юное существо человеческое поместить в животное стадо, то оно так и останется навсегда животным; такие случаи известны, они вполне подтвердили это.

Стадо, прайд, семья, стая всегда выступают вместе, когда дело касается защиты общих интересов: охоты, обороны и т. д. В тоже время в каждом животном коллективе существует своя строгая иерархия, важнейший критерий которой победа в поединке.

Своя иерархия, иерархия строгая, установленная в сотнях борцовских поединков на школьном дворике существовала и в их, в общем-то, самом обычном школьном «Б»-классе. О многом из того, что происходило в классе учителя и взрослые даже не догадывались… В этом смысле класс вполне можно рассматривать как некий почти изолированный микромир, и теперь, вспоминая порою те давние годы, Игнат иногда даже удивляется подобию мира детского на мир взрослый, также разбитый на множество почти изолированных ячеек со своими собственными королями, корольками и диктаторами.

Титул «самого здорового» вкупе с главенствующей ролью «босса» в детально описанной чуть ниже т. н. «мафиозной цепочке» возносили Игната непосредственно на самую вершину классной иерархии. Однако слово «королевская» вряд ли является самым точным для характеристики той почти неограниченной власти, которой он обладал среди мальчишечьей половины класса, тем более что «король» сегодня должность, как правило, лишь декоративная.

Он был настоящим диктатором.

И, как настоящий диктатор, имел хоть и не очень многочисленную, но свою собственную, всецело преданную ему гвардию. В нее входили Зэро, Лось, Антольчик и еще некоторые… Все они едва перебивались с двойки на тройку, но были рослые, физически крепкие; с каждым из них Игнат мог справиться лишь с большим трудом и не всегда, но его главенствующую роль они признавали вполне и приказы его исполняли с аккуратнейшей точностью.

Таким образом, с самого начала своего существования «Б»-класс приобрел внутренне вот такую структуру. Во-первых, Игнат на самом верху со своей практически неограниченной властью, за ним сразу были его верные гвардейцы и, наконец, все остальные, которых они называли просто «пацанчиками».

Девчата, как и учителя, долго считали Игната тихоней, отличником с примерным поведением в дневнике, они даже не догадывались о его подлинной скрытой роли. И только с приходом «кавалерского» возраста, когда из-за них среди парней начались конфликты, очень и очень скоро поняли, кто есть кто в их собственном классе.

4

Гвардейцы и мафиозная цепочка

Гвардеец и двоечник Лешка Антольчик был закреплен за Игнатом как за отличником. Сидели они за одной партой на крайней «камчатке» своей много лет, и все эти годы Лешка Антольчик был очень доволен таким шефством.

Во-первых, Игнат каждый раз незаметно проверял диктанты у приятеля. Дело это было чрезвычайно ответственное:

– Знаю! Знаю я, кто у нас тут на медвежьи услуги дружкам большой мастер! – раскричался однажды «Дикий», учитель по белорусскому, бросая гневные взгляды в сторону Игната.

В тот раз Лешка, оболтус отпетый сдал такую работу, что хоть ты «пятерку» ставь. Поэтому теперь очень важно было не перестараться, оставить ровно столько ошибок, чтобы хватило как раз на «троечку».

– Хорош… хорош. Ладно и так, а то опять Дикий вызверится! – даже останавливал часто своего шефа Антольчик.

На контрольных по математике Игнат также не оставлял приятеля без помощи. Сначала он быстренько справлялся со своим заданием -- тут очень уж непросто всегда было удержаться, не вскинуть сразу же победно руку и на вопрос учителя:

– Что у тебя? – торжествующе выпалить:

– А у меня все готово!

И опять заслужить похвалу, опять пережить то же самое, знакомое с самых первых памятных дней сладко возвышающее чувство… Но тогда учитель, конечно же, присматривал бы за ним гораздо внимательнее или вообще предложил бы выйти на дворик погулять до переменки, поэтому победный восторг, скрепя сердце, приходилось частенько приносить в жертву товарищеской взаимовыручке.

Тем более, что выручал Игнат не только своего подшефного. За ним уже нетерпеливо ожидал своей очереди сосед спереди толстячок пухлощекий Михаська, за ним головастый верзила Зэро, за ним еще и еще, и так далее по цепочке.

– Ну что, бригада… готово. Пора запускать конвейер! – шептал Игнат, закончив свое задание. – Гони, поехали.

И опять же очень важно было не перестараться, не перескочить через ту же самую желанную троечку. Потому всегда решалась только часть контрольной, а объяснения приходилось сочинять на том самом, примитивно-простецком лексиконе, что был характерен для Лешки Антольчика и всей остальной его компании.

– Нас тут целая мафия! – когда все заканчивалось удачно посмеивались гвардейцы, потирая руки. – А ты уже тогда… наш босс выходишь.

Очень ценили Игната в классе и за подсказки. Частенько просили «помочь хоть чуточку» перед решающим ответом в конце четверти, и помочь вот таким образом он был готов всегда и каждому:

– Лады! – кивал согласно головой. – Только тут… сам ведь знаешь.

Последние слова он выговаривал не совсем уверенно. Дело в том, что учителя в их школе были, как правило, люди уже поработавшие, с опытом, с профессиональным слухом. Когда они хотели слышать, тогда было лучше не подсказывать, но на счастье всей мафиозной цепочки и не только ее, в процессе учебы обязательно наступал такой особенный период, когда учителя слышать не особенно-то и хотели... Период этот неизменно наступал в конце учебного года, а очень часто и в конце школьной четверти.

И действительно, строг и принципиален учитель сразу после каникул, сыплет двойки безжалостно направо и налево, родителям норовит звякнуть по любому поводу, грозится без конца на второй год оставить… А под конец года словно подменили его вдруг! Такой внимательный до деликатности вдруг становится, и подсказок «не слышит», и отметки только исправляй, еще и сам к доске приглашает, а на последней решающей контрольной лишь изредка в безразличии рассеянном поглядывает на класс, раскроет себе свой журнал где-нибудь посередке и что-то там внимательно, скрупулезно высматривает.

«Вот интересно! А сколько бы лет просидела в одном классе вся моя мафиозная цепочка, если бы не эта загадочная учительская доброта в конце четверти?» -- вопрос этот в те годы не раз приходил невольно на ум к Игнату.

Полешук Микола из купринской «Олеси», асс и профессионал непревзойденный в своем охотничьем деле, за многие месяцы так и не смог в итоге выучиться правильно вывести гусиным пером свое имя – Лешка Антольчик тоже, например, иной раз даже удивлял своей сообразительностью во многих житейских вопросах, а за все школьные годы выучился лишь читать чуть лучше, чем по слогам да еще считать рубли-копейки в кармане.

– Ну и что? – говорил он, улыбаясь, Игнату. – Институт мне по-любому не светит, а с вилами да граблями на плечах… И кому там, скажи мне, твои синусы?

И посмеивался еще вдобавок:

– «Пси-псинусы»… Гайку-болтик я и так без проблем закручу.

Казалось, он уже тогда знал прекрасно, что в жизни главное, что в ней пригодится обязательно, а что и не очень.

– Хочешь картинку из будущего? – лыбился тоже и словно с издевкой уже широченный сутулый Лось. – Ты инженер с дипломом на заводике за сто рэ, а я тут же гайки-болтики верчу за триста… Я на «Жигулях» новеньких с ветерком на работу, а ты велик ржавый ножками крутишь.

– Справедливо, считаешь?

– Ну так… кто в нашем государстве класс-гегемон? Пролетариат!

– Зачем же тогда вообще ходить в школу? – удивился однажды Игнат.

– А батька? Начни дурить… а так оно… помнишь, как Зэро?

Зэро как-то уж очень рано повзрослел. Уже в шестом классе у него начали пробиваться чернявые редкие усики; на уроках он часто доставал крохотное зеркальце, клал его на раскрытый учебник, не моргая почти, с бычьей неподвижностью пристально вглядывался туда, прилаживал старательно пальцами волосок к волоску. Рос он без отца. Мать свою, с виду скромную малозаметную в поселке женщину, в разговорах с дружками почему-то называл «материлкой»:

— - Мне материлка что, я и послать могу запросто! – часто хвастался на полном серьезе своим одноклассникам.

И вот однажды…

Он будто вдруг задал себе тот же вопрос, что когда-то и Игнат Лешке Антольчику:

— А зачем вообще ходить в школу?

Что послужило тому причиной, никто так и не узнал. Сам Зэро, будучи по натуре весьма скрытен, никому не рассказывал, ну а отыскать хоть какую-нибудь логику в его бочковатой «бычьей» голове тоже навряд ли кому б и удалось. Но вот тогда именно его досель самая скромная особа приобрела неожиданно такую широкую известность далеко за пределами их маленького поселка. Спустя немного времени, будто начальство великое, важное принимал сам Зэро в своей по-деревенски невзрачной избушке целые делегации… Классная, завучи, директор, инспекторы из РАЙОНО, по нескольку раз на день и в самом разном порядке… Игнат не раз замечал с изумлением, как на директорской машине доставляли с почтеньем оболтуса почти к самым дверям школы.

– Как профессора того в школу доставляют! – таращась и недоумевая, от души завидовала вся мафиозная цепочка. – Лекции читать… Вот тебе и Зэрко наш, на весь район напустил шороху.

Игната тоже не могло не интриговать такое удивительное превращение первейшего двоечника и оболтуса в чрезвычайно важную персону.

– И чего они с ним так носятся? – спросил он однажды у матери, тоже учительницы.

Ответила она не сразу и как-то уж очень сердито:

– О-от, остолоп, что еще? Ему ведь что в лоб что по затылку, а полетит ЧП из района -- тогда здесь у многих головы полетят.

И прибавила уже спокойней, и тоже с очевидным недоумением:

– Все у нас так. Как вверху сказали, значит, так и быть должно… Раз сказали «всеобщее среднее», значит и должно быть «всеобщее среднее»! И никаких гвоздей, без вариантов… Хоть остолоп тебе, хоть оболтус.

5

Пацанчики

Гвардейцы составляли подавляющее большинство т. н. мафиозной цепочки, но входили в нее также и некоторые пацанчики. Так, на соседской парте непосредственно спереди за Игнатом и его верным гвардейцем-подшефным расположились сразу двое из них, Михаська и Петрик.

Пухлощекий, румяный, весь кругленький как колобок Михаська своей силой только немногим из гвардейцев уступал, но неловкость и исключительная неповоротливость позволяли без проблем с ним справиться. Молниеносным отработанным движением Игнат всегда успевал выгодно захватить, а после просто перегибал Михаську пополам.

Вплоть до самого выпускного класса учился тот средненько и на контрольных-диктантах часто не мог обойтись без помощи соседа отличника. А поскольку располагался непосредственно за ним, то являлся одновременно и чрезвычайно важным передаточным звеном той самой вышеописанной мафиозной цепочки и потому, наверное, относительно редко оказывался в незадачливых объектах насмешливых забав со стороны порой просто изнемогающего от скуки диктатора и его верных гвардейцев.

В футбол-хоккей Михаська тоже играл слабовато, зато, как и Игнат был заядлым болельщиком. Болели они за разные команды, один за ЦСКА, второй за «Спартак», и очень любили поспорить, поддразнить друг друга шутливо, доказывая достоинства своих кумиров:

— - Ты только глянь, как он ездит, маэстро твой… Смех один, кругами!

– Смех… там один рост – машина! Бортанись раз с таким, тогда посмеешься… Твой зато, недоросток мелкий, прошмыгнет где-то как мышь между ног у защиты…

Однако и команда, и кумиры тот час же становились общими, когда играла сборная. Теперь уже не было конкретно армейцев и спартаковцев, харламовых и якушевых, теперь они все были просто «наши» -- игроки-легенды, десятилетиями удивлявшие весь мир… И были их незабываемые победы, и было счастье, и была гордость за могучую державу с названием величественным и звонким Советский Союз.

В час важнейших хоккейных баталий заядлыми болельщиками мгновенно становились сразу все в классе. Можно было даже не смотреть вчера телевизор, результат и так был безошибочно ясен с самого утра. Шутливо, оживленно в классе – значит, все в порядке; гнетуще, сонно, поникло… Ожидай тогда вскоре отголосков откуда-нибудь с далекой «камчатки»:

– Эх, та-айга… Чехам продули.

Пожалуй, один только Петрик, сосед Михаськи по парте не интересовался спортом вовсе. Он и внешне представлял собой почти полную противоположность своему колобку-соседу: выше на целую голову, необычайно худой, в огромных овалах толстенных выпуклых стекол очков, с бледноватым вдумчивым лицом тихони-отличника. Учился он и в самом деле отлично и в мафиозной цепочке почти никогда не участвовал; более того, Игнат сам частенько консультировался с ним на уроках, как написать правильно незнакомое слово или решить сложную математическую задачу.

Книги были, пожалуй, единственным его увлечением. Славик Малько, сосед Петрика в поселке и по рангу своему в классе тоже пацанчик однажды вот такую историю ребятам рассказывал:

«Летом как-то не видать было долго Петрухи. Ни на улице, ни возле дома… Потом встречаю:

– Ты это где запропажил? – интересуюсь. -- В лагерь, что ли, куда съездил?

– Дома был, – в ответ пожимает плечами.

– Как так?! Такой порой и на печь забуриться… А мы вот все из речки не вылезали. И чем, колись, занимался веселеньким?

– Книги читал.

– Как так, все время?!

– Все время.

– Гм… а-а… и что ж ты боле теперь не читаешь?

— - Да по левому глазу ноль-две… И по правому… чуток, может, лучше. Линзы жду пока новые.

Славик рассказывал всегда эту «историю» со смехом, как забавный анекдот, выделяя особенно две последние фразы: «И что ж ты боле теперь не читаешь?.. Да по левому глазу ноль-две!» – словно вся изюминка-суть характерная заключалась именно в них. И хоть сам Петрик утверждал однозначно, что сосед его все это просто выдумал, однако поверить в правдивость этой истории было очень и очень легко, глядя на подслеповатое бледное, будто заспанное всегда немного лицо ее главного героя.

Особенно же Петрик увлекался фантастикой и научно-популярной литературой. С ним Игнат постоянно обменивался «интересненьким», обсуждал увлеченно самые захватывающие сюжеты…

И не было тот час же их тесноватой сумрачной комнатки-класса, их маленького провинциального поселка, не было скучных надоедливых ученических будней… Манящий радужный туман неизведанного живописно укутывал, завораживал трепетно, возносил высоко-высоко в сокровенную даль, в необъятную тайну Вселенной… Тайну, которую так необходимо было разгадать.

Сам же Малько Славик сидел в среднем ряду за передней партой как раз возле учительского стола, завершая, таким образом, своей особой ту самую, описанную выше мафиозную цепочку. Наислабейший по силе из всех пацанчиков, ростом он был почти в два раза ниже, чем любой из гвардейцев, зато был знаменит в поселке как наипервейший грибник.

Поселок подступал впритык к Неману, а дальше за неоглядной во все стороны, в голубых озерных глазках растянутой гладью заливных изумрудных лугов также неоглядной зубчатой полоской синела на горизонте знаменитая принеманская пуща. Говорили всерьез, что она и впрямь нигде не заканчивается, что можно идти и идти вот так хвойниками смолистыми, непролазными кустистыми чащами, торфяными топкими болотами ажно до самых Столбцев… Ранней осенью, когда выдавался погожий солнечный денек, в лес выбирались дружно всем мальчишечьим коллективом и сразу после уроков.

– Айда, хлопцы, в лес. Говорят, грибы в пуще косами косят! – говорил радостно кто-нибудь, когда они, балагуря, толпой бесшабашной и вольной выбегали стремительно из настежь распахнутых высоких дверей школы.

И тот час же хором согласным в ответ:

– Такою погодкой!

— - Ура! Айда, поехали…

– Тогда час на сборы, возле моста.

… Бабье лето, ленивая важно роскошная пани. Светлый безоблачный, словно шелковый денек. Ровная мощеная улочка выводит торжественно прямо на мостик, мостик-ветеран через Неман, потемневший от времени, наплывной, бревенчатый. Милуясь словно в прощании, ласково тешат его деликатно стыдливые ладоши едва заметного сентябрьского солнышка, шаловливые нежные вздохи по-весеннему легкокрылых ветров. Белесая вальяжная синь равнодушно взирает на разомлевшие в раздумье тоскливом, пожелтелые дали, уезженный проселок извилистой узенькой лентой живо стремится к самой окраине леса.

Добирались до леса тоже всегда живо, весело, чередуя без устали бодрый шаг со скорым подбегом. И сразу же на свою любимую лесную полянку, что приютилась издавна возле густо заросшего сухим бархатистым камышом небольшого озера и посреди вековых коренастых, радушно приветливых дубов.

– Слишком толстых не волочь, давайте скоренько! – командовал Игнат.

Ну и как же в лесу без большого костра, без душистой парной крутопосоленной «бульбы», без горячего сочного сала, запеченного на огне до аппетитных поджаристых черноватых пригар… А после -- охота волнующая, волшебство и поэзия, шедевры неповторимые неутомимого лесного живописца… Запах иглистый сосен стройных, медяных; терпкий, прелого листья -- осинников и дубрав… И соревнование азартное, крикливое.

Только как же и соревноваться с этим вот Славиком? Разве что всей компанией.

Это было что-то невообразимое. Не торопясь, Игнат похаживал по краю полузаросшей кустарником хвойной полянки, вглядывался, посматривал по сторонам, нагибался низенько под колючие лапчатые ветки… А немножко поодаль на самой середине, казалось, просто ползал без всякого ладу на коленцах кто-то едва заметный в густой суховатой траве, копошился, шарил, трогал что-то там, и из-под его острого тонкого ножичка словно сами по себе, как живые, выскакивали испуганно упругие крепкие молоденькие боровички.

Вокруг кричали, хвастались добычей, вели счет. Славик до поры до времени не обращал на все это никакого внимания. Только в самом конце он снова обязательно присоединялся ко всей компании, всегда будто выныривал откуда-то. Ликуя, выставлял усмешливо на показ свое знаменитое огромное лукошко с картинно, старательно выложенным отборнейшими экземплярами, бугорчатым верхом:

– Советский Союз! – восклицал торжественно, словно утверждая тем самым свое неизменное превосходство. – Как, мальцы, считать будем?

Домой возвращались немножко притихшие, в туманных молочно, синеватых прохладных сумерках с пахучими важно, увесистыми кошами.

И с ясным желанием, на всех откровенно единым:

— - Эх, чтобы и назавтра погодка!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ДЕТСКИЕ ЗАБАВЫ

"А у нас вчера в школе мальчики мальчика головой обмаканули... "

ИЗ СЛУЧАЙНО ПОДСЛУШАННОГО РАЗГОВОРА МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ

1

Коронация

По натуре своей Игнат скорее «сова», чем «жаворонок». Он всегда обожал поваляться утром в кровати вдоволь, всласть, под завязочку… Но в их малочисленной почти сельской школе всегда была только одна утренняя смена, и вставать каждый раз приходилось очень рано. Поэтому первых два-три урока он был еще обычно как «заторможенный», словно еще не до конца проснувшись… Зато потом сразу же появлялись, нарастали стремительно бодрость, энергия, и точно так же сразу с какой-то глупой неудержимой жеребячьею силой волокло позабавиться.

В особенности, если учитель на уроке был совсем нестрогий. Англичанка «Танечка», например, миниатюрная, круглолицая, словно девчушка или трудовик, лысоватый усмешливый говорунок «Лыска»… Или же, что всего наиприкольней, новенькая учительница -- «Биологиня».

Именно тогда многие одноклассники, добрые друзья, приятели и надежные соратники в час нередких конфликтов между классами на школьном дворике превращались внезапно в беспомощных безнадежных «пацанчиков». И теперь их незавидная роль заключалась только в том, чтобы стать объектом насмешливых забав со стороны изнемогающего от скуки диктатора и его верных гвардейцев.

– Как там наши пацанчики? – даже встрепенувшись для бодрости и с какой-то неописуемо паскудной усмешечкой вопрошал зачастую Игнат в самом начале. -- Тихо что-то в нашем школьном лесу… Неужто заснули?

Спрашивал сидя за партой и нарочито всерьез приглушенным, будто бы озабоченным полушепотом. Спрашивал нарочито так, чтобы было отчетливо слышно на полкласса вперед, но не учителю. Спрашивал именно так, чтобы пацанчики слышали и знали, что забавы вот-вот непременно начнутся… Почему-то именно в этом всегда было какое-то особое сволочное удовольствие.

– За-аснули… Как пить дать заснули! – тот час же и точь-в-точь в тон своему шефу радостно отзывался рядом Антольчик.

А впереди через парту уже быстренько прятал в карманчик свое любимое зеркальце, улыбался чуть заметно в чернявые редкие усики узколобый верзилистый Зэро. Улыбался рядом и сосед его Лось – оба они тоже давно не знали, куда подеваться от скуки и вот дождались, наконец, пускового сигнала от своего шефа.

Услышав такой характерный диалог сзади, Михаська и Петрик уже знали, что самыми первыми жертвами, скорее всего, станут именно они.

– Хорош… хорош вам! – оборачивался иногда загодя, выговаривал почти безнадежно кто-нибудь из них.

Но одни лишь и все те же ухмылки в ответ… И едва только он отвернулся обратно, как тот час же следовал жесткий могучий удар в плечи.

Толстячок неповоротливый Михаська сначала вздыхал тяжко и только потом оглядывался; худенький проворный Петрик оборачивался куда ловчее, но даже и ему было очень непросто засечь-обнаружить своего настоящего обидчика. Первое время еще можно было отличить: один бил резко, упруго, второй более медлительно, с оттягом... Но Игнат первым и очень удачно выучился перенимать манеру своего соседа, и забавней, смешнее всего получалось тогда именно, когда бил он, а ярые бочки справедливого гнева катили неистово на Лешку Антольчика.

– Я-а?! – вытаращившись дико, тоже горячо и неистово подхватывался тот сразу. – Я-а?.. Ну-у, раз так, пацаны… теперь держитеся!

Вскоре и он очень ловко выучился перенимать манеру своего шефа.

Гвардейцы Зэро и Лось помимо этой очень любили и другую забаву. «Работали» они всегда не спеша, аккуратно и тихо, с ювелирной точностью… Как вдруг разом шум, грохот и взрыв смеха в классе.

– Где, где мои книжки?! – внезапно вскакивал с места растерянно кто-то из пацанчиков спереди.

Копошился шумно, шарил, высматривая по сторонам и залезая и под парту.

– Моя сумка! А почему она пустая? – вопрошал раз за разом.

И опять только хохот громом в ответ:

– По кругу запустили…

На уроках, все-таки какой-никакой, а был учитель, поэтому самые веселые забавы начинались на переменке. Во всех трех строениях старой школы не было общего гардероба, в каждом классе у задней стенки стояла своя отдельная деревянная вешалка.

– Расстилай бархотку! – кричали радостно гвардейцы, заприметив, что кто-нибудь из пацанчиков надолго вышел из класса.

Становились в короткую цепочку и по очереди старательно как на отметку, переступая и подпрыгивая, изо всех сил натирали обувку.

– Что надо бархотка! -- приговаривал частенько при этом Антольчик, поглядывая довольно на жирноватый зеркальный отлив тупоносых ботинок и на вымятую в пыльную тряпку чумазую курточку пацанчика. – Бархотка, гляди, клевая… И вакса теперь до утра не потребуется.

– Блестят и так как лаковые! – улыбался тоже ему в тон кудрявый, карикатурно лопоухий Лось. – Ну хорош, хорош… Тормозни, братуха, чуток. Дай теперь и другому сдоволиться.

Наконец где-нибудь на коридоре или дворике находили хозяина.

– Вам, судар, може ботики надо почистить? – хохотали с нахальной издевкой ему в лицо. – Там у нас в классе бархоточка новенькая!

Тот уже знал и тот час же несся в класс. Но не так-то и просто было вызволить свою «бархоточку». Рослые могучие гвардейцы становились в плотный кружок, хохотали, швыряли, перебрасывались, а среди них как беспомощный птенчик в крепкой клетке суетился, цеплял руками, прыгал отчаянно и без толку злосчастный пацанчик.

Знаменитого на всю округу грибника Малько Славика однажды забросили на высокий трехстворчатый шкаф в математическом кабинете.

– Тудысь, туды его! – тяжело дыша, ладил, усаживал его вверху среди плакатов, кубов и параллелепипедов высоченный Зэро. – Лады… вот теперь можешь и ножки свесить.

Все вокруг помирали со смеху, наблюдая, как боязливо крутится, дергает коротенькими ножками, копошится там потешно малявка, и только где-то очень близко было слышно, что он там такое пищит с высоты:

— - Звонок, звонок уже был!.. Дикий, сейчас Дикий!

Как вдруг в класс вошел Дикий.

Пацанчик проговорился, и на переменке его «короновали». Коронация – это была уже даже не забава, а кара, кара жестокая и памятная за серьезную провинность. «Заложить» гвардейца было именно такой провинностью.

– Короновать, короновать! Короновать его, ябедника! – кричали на переменке во весь голос гвардейцы Зэро, Лось и Антольчик.

Схватили безжалостно и, подняв за ноги высоко над полом, швырнули головой вниз прямо в пластиковую черную урну, куда обычно сбрасывали весь классный мусор… И опять тут же поставили на ноги. Со слезами на глазах, с оторванной живьем пуговицей и с нелепой на голове «короной» пыхтел, рвался изо всех сил на свободу злополучный пацанчик, но двое крепко держали с обеих сторон.

– Почтение, почтение, ваше величество! – повторял и повторял все время вблизи шепеляво, выпячивая в ухмылке жирные колбасные губы карикатурно лопоухий мурластый Лось.

И все поправлял и поправлял аккуратненько спереди непослушно болтающуюся, шаткую «корону».

– А теперь скипетр монарху! – заорав, впихнул кто-то грубо в руки короткую лысую швабру. – Дер-ржать…

Наконец притащили старое затертое учительское кресло, «трон».

– Готов монарх, есть стандарт-комплектация! – хором загремели гвардейцы.

«Стандарт-комплектацию» весьма живописно дополняли порыжевшие яблочные огрызки, смятые комки и лоскутья бумаги, грязная шелуха и еще что-то волосатое длинное, махристо обвисшее на бордовых ушах у «монарха». Гвардейцы прыгали вокруг, выписывали мудрено вензеля ногами, хохотали, гыгыкали, тыкали дурковато пальцами… Подбегали раз за разом близенько, били поклоны низко:

– Почтение!.. Почтение, ваше величество!

2

Биологиня

Впрочем, Игнату и его верным гвардейцам было совершенно «без разницы» -- над кем позабавиться, над одноклассниками, своими ровесниками или над теми же взрослыми, если только это было возможно.

Но лишь только в класс зайдет Дикий… Звенит звоном тот час же мертвая тишь.

Он только изредка мог прикрикнуть, да и то исключительно для профилактики. Невысокий он был, коренастый, морщинистый, весь всегда словно наэлектризованный. Казалось, иголкой ткни -- и взорвется… Было в его суховатом, нервном, серьезном лице что-то такое, что мгновенно и на прочь отбивало всякую охоту позабавиться.

Или вот еще… «Живёла».

Могучая она была учительница, красная, надутая. Глянешь, и сразу ясно, лучше не высовываться. Лешка Антольчик, все же, как-то один разик «рыпнулся»… так и вылетел пулей из парты вместе с портфелем своим растерзанным; он в одну сторону, а книжки-тетрадки в противоположную.

Совсем другое дело Танечка, англичанка миниатюрная, трудовик Лыска, колобок-коротышка потешный, и особенно новенькая учительница, Биологиня. Зайдут в класс, а веселья кипень и не стихает! В эти самые первейшие минутки урока мафиозная цепочка особенно старалась:

– Надо задать тон уроку! – говорил задорно Игнат.

Необходимо и очень важно отметить, что тут к гвардейцам по-компанейски, с весельем и радостью сейчас же присоединялись и пацанчики. Они ведь тоже и ничуть не меньше любили позабавиться, если это только было возможно… И опять теперь они все были друзья-одноклассники, теперь это снова был единый дружный монолитный «Б»-класс.

Уже во время подъема, приветствуя живо приход учителя, кто гикнуть успевал басисто, кто пяткой польку об пол бойко сбарабанить, а кто крышкой парты грохнуть незаметно… Важно было на общем фоне особо не выделиться, но при этом так богато дополнить ералашно гремящую полифонию звуков, чтобы вышла в итоге настоящая вакханалия. И вовсю балдеть всем вместе, глядя, как суетится, мечется и прямо разрывается криком учитель, пробуя навести хоть какой-то порядок.

А вот новенькая даже крикнуть с толком не умела. Только однажды вдруг как-то пискнула в голос с нежданной отвагой:

– Тиха-а!!

От неожиданности в классе и действительно наступила мертвая тишь. Но уже через мгновение громом взорвалось многоголосое: «О-о-о!» – и тут же, словно по команде – аплодисменты.

Когда она впервые вошла в класс, Лешка Антольчик как-то дурашливо хихикнул и словно с недоумением спросил, повернув голову в сторону Игната:

– И что эт-та за… совушка к нам пожаловала?

Что правда то правда, многое в ее большом круглом, бледноватом лице с короткой, поднятой на вихры, пепельно-серой укладкой волос вызывало невольно именно вот такую ассоциацию. В особенности огромные, чрезвычайно малоподвижные глаза и нос, сам по себе не маленький, острый, с заметной родинкой. В общем-то, вряд ли кто-либо назвал бы ее красавицей.

Преподавала она биологию, и между собой ее все называли Биологиней. Впрочем, ее настоящее имя наверняка и знали-то немногие. На передних партах возможно и слышали, как она себя называла, а сзади лишь видели, как немо шевелятся губы, словно в испорченном стареньком телевизоре без звука… И так было всегда, от первого урока до последнего.

А когда на задах уже кто-то отважно распевал развеселые куплеты, а из угла в угол пестрою стаей мелькали беспрерывно пикирные самолетные баталии, тогда она прекращала внезапно даже губами шевелить, а просто молчаливо смотрела с усмешкой беспомощной, растерянной, и как бы с любопытством даже:

– Н-ну и что… что еще мы придумаем? – казалось, вот-вот сейчас спросит.

Голову она не поворачивала, только медленно переводила вялые зрачки глаз из одного угла класса в другой.

«Интересно, а что она будет делать дальше?» – тоже с любопытством и с легкой растерянностью думали все, и на некоторое время даже тише делалось в классе. Но мафия не позволяла классу серьезно расслабиться. Зэро всегда держал под ногой наготове твердый граненый карандаш, едва лишь затишье, гулко, размашисто шугал им по дощатому полу. Рядом с ним каменным истуканом, с тупым, застывшим лицом низким нутряным басом мычал похоронно Лось. Это была уже его любимая коронка.

— – И кто это у нас там готовится в консерваторию… сесть?! – снова, заслышав горестные знакомые «арии», подхватывался не раз с места учитель и более опытный, чем Биологиня.

Но пухлые, колбасные губы лопоухого умельца натурально, словно сами по себе, выпячивались далеко вперед, и подловить его было весьма и весьма непросто... В скором времени к соседям-приятелям присоединялись дружно все остальные как гвардейцы, так и пацанчики, и уже вскоре в классе опять становилось очень весело.

Она попробовала сыпать двойки направо и налево, но, как заметил однажды беззаботно Антольчик:

– Больше одной за раз все равно ведь не поставит!

И хохотнул вдобавок, прекрасно зная все приятные обстоятельства недавно объявленного в стране «всеобщего среднего образования»:

– Ерунда мне эти двойки. Что за год главное, и свои законные три балла на финише мне по-любому отломится.

Забавнее всего получалось, когда Биологиня пробовала выставить кого-нибудь за двери. В особенности, если попадался все тот же Лешка Антольчик. Она становилась рядом с ним близко, одной рукой опиралась на парту, другой часто и быстренько дергала вверх-вниз:

– Давай-давай! По-одъем, по-одъем…

«Давай-давай!» – произносилось решительно, быстро, а «По-одъем, по-одъем…», – протяжно, с иронией.

– Я-а, опять я?! – в ответ, всплескивая руками, оглядываясь на весь класс, орал как невиноватый Лешка, хоть и сам очень часто не мог удержаться от лукавой усмешки.

Эта концертная всякий раз процедура изгнания продолжалась довольно долго, и в какой-то неуловимый момент совершенно самопроизвольно вдруг наступала диаметрально противоположная перемена декораций. Так, уже «подъем-подъем» произносилось решительно, быстро, а «да-авай, да-авай» – медлительно, с протяжной иронией... Наконец, махнув рукой безнадежно, Лешка поднимался скрипуче с места и уныло, вразвалочку плелся к дверям под гомерический смех всей остальной компании.

– Представители оппозиции демонстративно покидают собрание! – бросал напоследок и громко хлопал дверями.

Однажды, когда Биологиня только-только начала разводить свою очередную канительную процедуру, лилипут шустрый Малько Славик осторожно подкрался к ней сзади и прицепил на шерстяную кофточку большого майского жука. Жук был действительно на редкость большой, даже громоздкий на вид, с крепкими зацепистыми лапками. Его Славик на переменке отобрал у первоклашки какого-то ради идеи, которая вдруг мелькнула внезапно у него в голове.

Вначале насекомое держало себя солидно, уверенно, словно просто оценивая обстановку вокруг. Наконец:

– Пошел, пошел! – толкнул легонько Игнат в бок соседа.

Жук осторожно, медлительно двинулся вверх. Не добравшись немного до белоснежного, каймой выступающего из-под пушистой сиреневой кофточки полотняного воротничка, он неожиданно приостановился. Неспешно, значительно стал расправлять розоватые жесткие крыльца.

– Стоять, стоять! – немного превознося вверх руки, словно молился Игнат. – Рано тебе еще в полет… братец, рано…

И тот словно вправду услышал. Снова аккуратно заправил послушные крылышки, натужно, как альпинист на последних метрах восхождения, торжественно взобрался на крутую белоснежную вершину полотняного воротничка.

– Н-на вершине стоял хмельной! – пропел Игнат полушепотом, и почти с полкласса полегло сразу со смеху.

Она резко обернулась – жук пошатнулся неуверенно, будто и вправду «хмельной», задрожал и… и провисев секунды какие-то на единственной тоненькой лапке, неживым розоватым комочком стремительно скользнул вниз.

– Ой… что это?! – испуганно вскрикнула Биологиня.

И быстро-быстро заводила рукою по спине.

— - Вам паук за шиворот свалился! – деликатным голосом сообщил Игнат.

И тут же прыснул со смеху, потому что глаза у Биологини сразу прыгнули чуть ли не вдвое, а сама она пулей стремглав вылетела из класса.

Многие смеялись так, что даже не заметили, куда и как она пропала. Дивились потом, переглядывались, толкая друг дружку: «А где же наша учительница?»

Вернулась она заплаканная, с директором.

Игнат, как всегда, под репрессии не попал, зато досталось многим гвардейцам за прежние грехи. И Славику, конечно же, в особенности. И вот что он вскоре в отместку придумал.

Однажды в классе на переменке в возне случайной едва не сломали учительский стул. Треснул он громко, пошел в перекос, но Славик старательно его выровнял, что-то там незаметно подладил, и на вид стул стал совершенно как целенький. «Держись теперь, Биологиня!» – потирал довольно руки Славик, с нетерпением ожидая начала урока.

Прозвенел звонок.

Она, как вошла, так сразу и села… Спинка-ножки-сиденье во все стороны, а одна маленькая щепочка даже выше головы… Сидит, сидит Биологиня на полу среди разметавшихся по всему классу обломков и морщится-морщится точь-в-точь как малютка-плакса среди своего разбросанного суматошного хозяйства… Показалось тогда, что она сейчас и вправду как малютка-плакса захнычет, однако ж нет, совсем наоборот вышло. Засмеялась она, беззвучно так… И рукой махнула.

И после того уже больше никого не выгоняла. На самых последних своих уроках навесит сплошь множество учебных плакатов на всю ширь классной доски, да еще на полстенки вдобавок, сама займет себе местечко укромное где-нибудь в уголке подальше от первых парт, отвернется… И говорит-говорит себе снова неслышно, как в испорченном стареньком телевизоре без звука… Словно навсегда позади уже и класс, а заодно и все то, что в нем было.

* * *

Наконец-то… конец.

Наверное, самая тяжкая из всех глав. Тоскливей всего ковыряться в чернухе тогда, когда в памяти только иное.

И рад бы не трогать, и пожалел сотню раз, что ввязался. Но иначе нельзя, ведь задача поставлена прямо, задача понять и увидеть по сути причины конца той заветной всеобщей Мечты.

А начинать всегда лучше сначала.

И, взгромоздясь наконец на пригорок, кинем взгляды с его вышины.

ГЛАВА ПЯТАЯ

"ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ... "

1

Особенные черты

Когда Игнат читал книги, смотрел кинофильмы, он всегда всей душой своей переживал за персонажей положительных, «добрых» и ненавидел отрицательных, «злых». То же самое он может сказать и про всех своих друзей, приятелей, знакомых детства с которыми обсуждал книжные и киносюжеты, даже про таких как Зэро, Лось и Антольчик. То же самое он может сказать и про всех тех, кого знал в будущем, когда уже стал взрослым.

Наверное, с того самого первого неуловимого мгновенья, когда человек вдруг стал человеком, он, вместе с тем, приобрел и некоторые общие особенные черты, животным вовсе не свойственные. И потому Игнат теперь непоколебимо уверен, что каждый на этом свете, даже самый отпетый злодей и преступник всей душою своей всегда болеет и переживает за доброе и ненавидит злое, когда читает книги или смотрит кинофильмы.

Но, вместе с тем, с того же самого первейшего мгновения человек приобрел внутренне и некоторые иные совершенно особые черты. И потому, наверное, почти каждый день наблюдал Игнат где-то там в своем внутреннем «я» внезапную и необъяснимую перемену. Будто кто-то пинком нахальным и властным распахивал с грохотом настежь прозрачно невидимую перегородку, и оттуда, потирая усмешливо лапки, а то и просто хохоча во все горло, шаловливо выпрыгивало нечто ему совершенно не свойственное, циничное, безжалостное… То, что до поры до времени таилось там тихо и незаметно, верно зная, что суетиться вовсе и не нужно, его час и так непременно наступит.

И если бы Игнат порой, как некоем воображаемом реалити-шоу беспристрастно и пристально взглянул на себя со стороны, то убедился бы тот час же, что в чем-то даже и переплюнул с запасом тех самых «злых» отрицательных персонажей, которых так ненавидел, когда читал книги или смотрел кинофильмы. Тем более, что вообразить ему все это было тогда совсем нетрудно. Он ведь и сам в те годы не раз становился объектом самых различных подобных, вполне обычных в мальчишечьей жизни забав. Гвардеец, пацанчик… Все это было так относительно за порогом своего класса, там была улица, свой микромир, своя иерархия.

Неизменно чаще всего было совсем другое.

Даже в своем классе определенное место в иерархии, завоеванное в сотнях борцовских поединков на школьном дворике, необходимо было подтверждать постоянно. И не все здесь зависело только от себя самого. Тот же Славик Малько, например, в первом классе мог бы с любым из ровесников смело поспорить, но потом словно остановился в росте. Вскоре он был почти на голову ниже ростом за любого из гвардейцев – так вот совершенно неожиданно и для себя самого он вдруг превратился в безнадежного пацанчика, забавляться над которым, как над весьма опасным прежде соперником было теперь для многих еще более в охотку.

Наоборот, одноклассник дружка лучшего Витьки, сосед его постоянный все школьные годы за партой, «Генка-Артист» по прозвищу, всего лишь за одно лето после пятого так вытянулся ростом, что даже и не узнать было.

– Знаешь, кто у нас в классе теперь «самый здоровый»? – поведал однажды как о диве каком-то и не без зависти тоже повзрослевший Витька. – Генка-Артист! А помнишь, рассказывал, ка-ак его... Зато теперь! Психопат какой-то, кто б раньше и подумал. Вчера вот об Сережку Матвеева указку сломал.

– За-адаст он теперь вам перцу! – заметил на это уверенно Игнат. – Еще и не то увидишь.

И действительно, он не раз примечал уже, как бывший объект прежних насмешливых забав, повысив неожиданно и для себя самого незавидный свой статус, словно изо всех сил поспешает теперь компенсировать свои прежние мытарства. Нечто подобное, кстати, Игнат наблюдал неоднократно и впоследствии в мире «взрослом», когда «взрослые» забавы внешне уже как бы и совершенно другие, но по причинам своим, да и по сути все те же самые, «детские»…

2

КРАСИВО, ВЕЛИЧЕСТВЕННО... и про свиней

«Время, когда люди не будут убивать друг друга и животных, рано или поздно настанет, иначе и быть не может, и он воображал себе это время и ясно представлял самого себя, живущего в мире со всеми животными, и вдруг опять вспомнил про свиней, и у него в голове все перепуталось.

... ведь если их не резать, то они размножатся, знаете ли, тогда прощайся с лугами и огорадами. Ведь свинья, ежели пустить ее на волю и не присмотреть за нею, все вам испортит в один день".

А.П.ЧЕХОВ. «ПЕЧЕНЕГ»

Небо, солнце, звезды… земля, вода, воздух и еще многое, многое… Все это было до Игната, было сейчас, и должно было быть… Должно было быть еще неведомо сколько.

Появился на свет он почему-то в огромной могучей стране, где вот уже больше, чем полстолетия, «строили коммунизм». Так было до него, так было сейчас, и так должно было быть -- в этом он даже не сомневался. То, что говорили про коммунизм в школе, то, что писалось о нем в книгах было красиво и величественно… Красиво и Величественно, как сама Правда.

Его вера была естественным откликом юной, чистым листом выброшенной в «незнакомый лес» настежь открытой души на простые и понятные идеалы и лозунги. Его вера была ясным конкретным следствием той самой главной особенной светлой черты, что появилась у человека именно тогда, когда он стал человеком.

Красота и Величественность так завораживают, уносят обманчиво в какой-то гипнотический радужный транс, когда даже и вспоминать не захочется, что кроме добрых и светлых у человека есть еще и совершенно иные «особенные» черты. Когда даже и вспоминать не захочется про каких-то там, к примеру, «свиней», хоть они и тут же, рядом, в своем собственном хлеву, самых разных мастей и размеров...

Мог ли Игнат хоть чуть-чуть сомневаться тогда?

Тогда в своем детстве, «в лесу незнакомом, в оглядке растерянной…»

Он ведь если и верил когда-нибудь вот так, по-настоящему и без всяких сомнений, то только тогда, в своем детстве. И потому, наверное, теперь коммунистическая теория порой ему кажется в чем-то по-настоящему «детской», а гениальные создатели ее надежно отгороженными тишиной своих кабинетов от всех непредсказуемых взбалмошно, суетных противоречий реальной человеческой натуры.

* * *

А где-то далеко-далеко за непроницаемым «железным занавесом», словно на другой планете еще существовал совершенно иной мир... Там и теперь еще были «богатые» и «бедные», там и теперь еще «человек человеку был волк».

«Бедных» так много... Неужели они и там не могут прогнать своих «богатых»? – никак не мог тогда понять Игнат. – Неужели они не хотят быть счастливыми и тоже строить коммунизм? Чтобы и у них тоже человек человеку стал друг, товарищ и брат?»

КНИГА ВТОРАЯ

БИРЮЗОВОЕ ЛЕТО

Лето, лето!

Пылкого солнца горячие ливни,

Шелест полуденный вольных ветров,

Далей безоблачных хмель шаловливый,

Таинства звуков малиновый звон…

Сойди к детства реке желто-рыжим знакомым проселком. Брызги свежести отрадной, буйных трав изумрудный ликующий жар… Песка золотистого пышное пламя -- босоногим мальчишкой проворным погрузись, приумолкнув и робко в обжигающую его нежину, по крупице заветной вбери с бережливой украдкой роскошный рассыпистый бархат… И вдруг бездумно с разбега сорвись отчаянно, разом, с высокого выступа в ядреную звонкую синь, резвым «дельфином» стремительно вынеси упругое ловкое тело на величаво послушную плавную ширь… И там лишь, скользнув невесомо на спину и раскинув раздольно руки, глядя сладостно в дальние выси, словно растворись навсегда безмятежно в струистых животворных водах.

Иволги певучий праздник, голосов в зазеркалье игривом перламутровый трепетный звон. С наплывного бревенчатого мостика загляни снова в даль, переливчатой дымкой манящую… Будто выглянул растерянно, приоткрыв невзначай потайное окошко, белесый застенчивый листик заливного песчаного островка… Глянцевой искрою ласково дышит голубая ленивая гладь, а на бескрайних просторах ее и на самой шири -- детство русоголовое словно застыло навек заворожено по коленца в воде: сорванцом загорелым, в задумке неведомой, с прозрачной удочкой в руках…

Загляни снова в даль, в дней минувших святые страницы. Там есть и твое бирюзовое лето… Золотистою кистью, неповторимой палитрой расписал прозорливо усердно его навсегда всемогущий и щедрый живописец.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПОЭТЫ ПРИДУМАЛИ?

1

Антон

1976 год.

Эпоха развитого социализма.

Расцвет ее... и конец почти самый.

Вскоре назовут ее "эпохой застоя".

В самом начале июля появился в поселке серьезнолицый, так, особо ничем не примечательный с виду минский студент-дорожник – по старому брусчатому большаку вели тогда широкополосную магистральную бетонку, и из столицы студентов часто присылали на практику.

Иногда ведь так бывает: куда ни глянь, где ни глянь – все одно в одно у человека; у Антона же все было как раз наоборот. Невысокий, худощавый, остроплечий как мальчуган двенадцатилетний он вследствие ранней седины выглядел значительно старше своих двадцати. Наряди его в приличный костюм, рубашечку с селедочкой-галстуком, и тот час же перед вами вылитый инженер, интеллигенция… Но одевался он везде и всегда в вытертую до бела коротенькую джинсовку. Учился на дорожного строителя, закончил уже три курса политехнического, а сам не раз впоследствии с усмешкой искренней признавался новым друзьям в поселке:

– Кто в сорочке на свет, а я так, видать, с гитарой!

– А что ж твои дороги? – поинтересовался как-то Игнат.

– Шаблон, технология. Такие дороги у нас в стране советской еще лет сто штамповать под линеечку будут! -- услышал в ответ.

– Что ж пошел тогда в политехнический?

– Серьезный диплом в жизни никогда не помеха… Да и армия… не хотелось загреметь. Сей институт, по-моему, лучше всего пройти заочно.

Творческий люд зачастую, в особенности под хорошую чарку большой любитель по-рассуждать на эротические темы; Антон же, напротив, не пил даже шампанского и из поселковых красавиц за все лето так и не присмотрел ни единой, хоть и нравился серьезностью своей, по их же признаниям, многим. Казалось, он здесь вообще не обращает ни малейшего внимания на женский пол, как, впрочем, и на все остальное за исключением своего ансамбля, хоть и не имел тут с него ни копеечки.

Когда впервые взял в руки гитару, теперь он уже и сам не помнил. Бренчал на ней сначала в школьном ансамбле, потом в институтском… Множество друзей и знакомых появилось у него вскоре среди городских музыкантов, некоторые работали в «веселых заведениях» столицы, и не раз просили его выручить, подменить кого из приятелей.

– В кабаках всегда класс лабануть! – рассказывал он в первый же вечер своим новым знакомым в поселке. – Четвертак за вечер всегда есть, а как пошла на больных халява -- так, глядишь, и степуха целая.

– Каких таких… «больных»? – переглянулись в растерянности между собой не опытные еще провинциалы.

– Н-ну, нормальный же человек не будет музон за мани-мани заказывать, вот мы их и зовем «больными»,— - охотно и как-то уж очень просто прояснил Антон их очевидное недоумение.

У него была весьма своеобразная манера говорить и рассказывать: солидно, медлительно, почти без эмоций, разделяя отдельные слова и фразы коротенькими паузами, с легкой усмешкой человека уже немало повидавшего на своем житейском веку. Ему нельзя было не верить, и даже самые авторитетные «бойцы» в поселке слушали его рассказы с какой-то удивительной для них деликатностью.

– Раз подваливает в конце один нерусский, сует двадцатник,— - продолжал он далее. «Да-арагой, хачу «Сулико»! А я… мне-то что за разница, «Сулико» так «Сулико»… Пожалста, и рад бы, да вот проблема… Слов-то я не знаю! И уже назад ему червонцы, а тут мои пацаны как угледят... И давай меня все разом на уши ставить! Облом бы мне тут же приснился, кабы не в первый раз. Только что в первый раз и выручило…

– А сами-то они что, разве все песни знают? – удивились посельчане.

– Э-эт запросто! – улыбнулся в ответ как-то интересно Антон. – Давай мани, и хоть японский, а хоть и китайский гимн тебе сразу слабают.

– Как так… по-китайски?!

– А что там слова, коль бутылёк уж на душу плюс стопарик на грудь? Сразу все слова по болтам... Что по-китайски тебе, а что… Я и сам потом так навострился.

Тут все сразу и почти хором стали упрашивать его продемонстрировать свое умение, и Антон запросто почти без всякой паузы затянул вдруг ладком задорным знакомый припев одного очень популярного тогда советского шлягера. Что бы подумал англичанин, услышав внезапно такую досель невообразимо оригинальную связку слов и звуков -- то уже наверняка так и останется неизвестным… А вот посельчане, знакомые с английским языком лишь по двум в неделю обычным школьным урокам – те так только слушали да между собой переглядывались. Позже Антон повторил этот же свой лингвистический фокус на танцах в клубе с эстрады уже перед всей остальной местной публикой.

– Ну и как тебе песенка? – не мог не поинтересоваться Игнат у дружка своего лучшего Витьки, который не присутствовал на первом «показе» и тогда только недавно вернулся домой со вступительных.

– Песня, как песня, – пожал тот в ответ безразлично плечами. – Нормальная песенка... А сам-то ты че так лыбишься?

Танцевали тогда в поселке чаще всего под простенький бобинный магнитофон в тесноватом зале-фойе местного Дома культуры или по-народному ДК.

Заходишь впервые и сразу: «Аврора», былинный крейсер на все полстены, той, что справа. Вот уже с полвека он был здесь, показанный неизвестным Игнату доморощенным живописцем на своей вечной стоянке среди синевы нерушимой неоглядных невских вод. На фоне его трех знаменитых величественных труб поначалу едва и приметишь чуть далее небольшой пестрый бумажный лоскут. Подходишь ближе… А! поселковая «Колючка», традиционный и обязательный тогда повсеместно в советских госучреждениях орган настенной газетной сатиры.

Пожелтела уже с незапамятных пор единственная на ней с мастерством Остапа Бендера нехитро вымаляваная карикатура, актуальнейшая зато во все без исключения исторические времена и на всех бывших советских да и теперешних наших просторах. Темный звездчатый фон, в уголке бледноватый серпок месяца... Двое крадутся гуськом, озираются… Раздувшись мешковато, пузырчато выпираются у них спереди объемные серые рубахи.

Со стены напротив -- кто с усмешкой приветливой, а кто сурово насупившись, поглядывали с Доски почета на тревожно крадущихся в ночи «несунов» ветераны войны, передовики и герои труда. Кое-кто из них давно уже навсегда выехал из поселка, а кое-кто уже и обрел свой вечный покой на поселковом кладбище, но их тоже слегка пожелтевшие, знакомые фото еще долго немо и пристально взирали на застывший напротив тот самый революционный крейсер, на полинявшую от времени все ту же «Колючку»-ровесницу словно охраняя их зорко.

— - Навечно, что ли, они все здесь застыли? – гадало, наверное, уже не одно поколение посельчан. – И кого ж, в конце концов, сменят первыми? Орденоносцев-героев или несунов-воришек мелких? А может… и всех сразу?

Вход в ДК в эпоху развитого социализма был для всех бесплатным, и танцевали тогда ровно столько, сколько хотели. Тут, правда, все было на усмотрение начальства, но начальство это тогда как по заказу олицетворялось в дивчине молодой, энергичной, только-только после института.

Новым в поселке людям тогда очень часто даже задавали вот такую «загадку»:

– Почему в нашем ДК танцы всерьез раньше десяти вечера никогда не начинаются?

Как было отвечать на такой вопрос приезжему?

Поэтому ему обычно сами и отвечали после небольшой паузы:

– … а потому что у нас только в десять вечера винный бар закрывают.

Шутка шуткой, но и вправду. Ведь девчата прекрасно знали, что идти в клуб раньше и смысла-то особого нет, все равно там пока еще немного кавалеров отыщешь, почти все они еще «там» на соседней улице, где пока еще запросто и без проблем всяких можно взять «на разлив»... И лишь после того как приземистая мощная хозяйка барной стойки словечком емким, а то и просто в плечи решительно выставит в двери своего самого последнего неугомонного клиента – только тогда они все компанией шумной и теплой завалят весело в клуб.

– Как там вчера на танцах? – бывало, спросит Игнат.

И в ответ лишь короткое:

— - Глухо.

Инструменты в ДК были: две электрогитары, клавишные, ударник. Были и музыканты, которые, впрочем, лишь «что-то умели» и потому выходить на эстраду осмеливались нечасто. Но вот приехал Антон и всего лишь за несколько репетиций организовал в поселке такой ансамбль, первое же выступление которого прошло здесь с легендарным успехом.

Голос у него был не очень сильный, но с оригинальным слегка сипловатым тембром. С подобным вокалом не раз уже ранее и на порог не пускали престижных песенных фестивалей, но случалось и так, что потом они, бывшие неудачники, давали вскоре завидную фору тем же счастливым победителям, долго и триумфально властвуя на вершинах эстрадных хит-парадов… И песни Антон привез свои, такие разные и такие мелодичные, их подхватил тот час же весь поселок. А его серебристая лидер-гитара выдавала то тихие и мягкие, то яркие и звонкие ритмы, завораживая томно медлительным танго, заводя стремительно темпераментным шейком… Прочие музыканты, как раз все те же самые местные «умельцы», ему, в общем-то, лишь подыгрывали, но коль уж хорош воевода… Лишь неделька прошла, и не узнать стало прежние танцы!

Словно праздничными вдруг стали в поселке суббота-воскресенье:

— - Вновь вся околица в гости к нам! – дивились поначалу посельчане, но это только вначале.

В восемь вечера в ДК уже было полно народу. Наезжала молодежь со всей округи, да и не только молодежь, самый различный возрастной контингент манили неудержимо далеко слышные в вечерней тиши мягкие гитарные отзвуки. Даже те, кто давно уже выехал в город, кто прежде бывал в родном доме от силы раз в год, а то и реже – даже они теперь каждые выходные как на вахту являлись в почти забытый ими прежде поселок. Целая толпа вываливала в пятницу шумно из столичного автобуса.

– А что ж столица ваша? – торжествующим смехом встречали их здесь посельчане. – Смерч побил или волною накрыло?

И даже зал, даже зал этот сумрачный тесный с облупленной ветхой побелкой, с давно некрашеным полом скрипучим, даже зал этот самый казался Игнату таким необычно уютным и праздничным в этих два коротеньких летних месяца. Вначале танцы были только по выходным, как обычно, потом к ним как-то незаметно прибавились среда и четверг; еще немного позже, взявшись дружно за руки, вторник и пятница… А в конце августа уже и дня единственного совершенно невозможно было представить без танцев, танцев до утра, танцев «до упаду» – пока еще хватало сил у Антона и его музыкантов.

2

Неуловимый миг

Звенящею россыпью отгремели задорно последние ритмы забойного шлягера, и с минутку лишь ненатурально высокие беспорядочные отзвуки электронных шумов разрывали пронзительно ненавязчивый шелест разговорного фона.

– Танец взаимного приглашения! – снова с улыбкой протяжно и звучно выкрикивает на весь переполненный зал раскрасневшийся Антон, и с неподатливых туго, серебристых струн его лидер-гитары льется тихо и вдумчиво медленный танец.

Неуловимый миг, смуглый блеск карих глаз, волшебная тайна невольной чуть заметной усмешки… Игнат больше не рассуждает ни секунды.

– Можно? – приглашает с легким деликатным поклоном.

И снова улыбка чуть заметная в ответ:

– Пожалуйста.

Умело, ладно переступая, плавно кружат они в такт музыкальным аккордам... Вновь укутывает нежно, певуче дышит чужая печаль, знакомая и близкая, в ней и скорбь и кручина, и еще что-то высокое светлое, что чарующей трепетной грустью так сладостно тешило душу… Вновь так близко горячее юное тело, но так горячо и так близко – как никогда.

У Игната были совсем другие, вполне конкретные планы на этот вечер. Он даже и Витьке еще утром признался, кого из «новеньких» уже присмотрел днями в поселке. И вот в какой-то неуловимый миг все эти конкретные планы -- долой, и он пригласил на самый первый же медленный танец именно ее... Обычно у него всегда было наготове несколько привычных первых фраз для завязки, обычно он легко и просто обходился ими, тасуя по очереди или по кругу, что не так приелось или просто по принципу, что первей на язык, то и сгодится... Но и тут, словно без следа выветрило всю эту изрядно обветшалую словесную муть, и он задал, казалось бы, совершенно нелепый вопрос:

– Ты меня знаешь?

Правда, жила она в поселке тогда еще недавно, может с полгода, как сюда переехали ее родители. Но… кто же его не знает? На школьной самой почетной доске его симпатичная усмешка, рослый широкоплечий парень, со штангой в центнер справляется, спортсмен в районе известный. Соревнования тогда частенько на их стадионе проходили, всей школой за своих болели. Все, все видели и знали его победы.

– Кто ж тебя не знает?

И тот час душа на взлет у Игната:

– И я давно уже обратил внимание на такую симпатичную незнакомку… С первых секунд мечтаю познакомиться.

– Неужели?

– Я похож на обманщика?

– Кто ж тебя знает.

– Посмотри мне в глаза!

Мелькнув задорно своими карими искорками, она тихонько смеется:

– Что ж только теперь? Что ж признаешься так поздно?

Здесь притворный вздох:

– Знаешь… знаешь, все не мог осмелиться. Никак.

– Ты?… ты -- и такой несмелый? Я бы не сказала!

– Так это я только сегодня… даже вот и сам себе удивляюсь.

Казалось, Игнат уже вошел привычно и окончательно в свою обычную роль молодцевато бывалого кавалера как вновь совершенно неожиданно для себя самого, словно и действительно лишь вследствие своей такой удивительной в этот вечер смелости у него вдруг вырвалось:

– Так я тебя провожу сегодня?.. можно?

Не любил он делать такие вот конкретные предложения во время танца, в особенности первого. Знал по опыту, что сейчас же начнется: «Не знаю…», «Может и сама не заблужусь…», – и т. д., и т. п., пошел себе вилять непредсказуемый серпантин пресловутой женской логики. Попробуй-ка в ней разобраться, поэтому у него уже давно была отлажена своя собственная вот такая система. Присмотрел первым делом, пригласил на танец, знакомился, приглашал на танец разок-второй еще... И лишь потом, судя по обстоятельствам, делал наконец, окончательный вывод: а стоит ли все-таки поджидать ее после танцев на выходе из ДК. Так и впрямь оно было намного вернее, но в тот раз это: «Так я провожу тебя сегодня?» – вырвалось и действительно словно вдруг, как естественное продолжение их разбитной непринужденной беседы.

… И внезапно холодком студеным темнеет ее лицо, опускаются живо карие глазки:

– Н-нет… не надо.

– Почему? – еще успел поникло спросить Игнат.

– Есть причины…

Кончился танец.

Быстрые импульсивные ритмы раз за разом чередовали снова и снова лирические и грустные, вечер близился к финишу своим чередом… А Игнат печальным задумчивым флегматом все стоял и стоял неподвижно в своем обычном уголке зала.

– С какого фланга удар, признавайся! – подходил к нему, спрашивал Витька. – Да что… что, скажи? Что с тобой сегодня такое?

– Ай… вот нашла отчегось меланхолия, – отвечал тот неохотно или вообще только молчаливо пожимал плечами.

Витька был годом старше друга. Он только что закончил школу и теперь во всю готовился к предстоящим вскоре вступительным.

– Тогда по домам? – предложил он, наконец. – С такой физией, братец, ты здесь все равно ничего не выстоишь.

– Пойдешь опять науку зубарить?

– Сегодня вряд ли уже. Завтра с утра и пораньше.

– Ну-у… пошли.

Они вышли на широкое крыльцо. Стояла темная июльская звездная ночь. Звезды были так выразительны, так явственно ярки, что казалось и они с любопытством в миллион глаз наблюдают чрезвычайно внимательно за всем тем, что происходит на этой удивительной планете.

– Постоим, давай? – предложил Игнат. – Чувствую, все равно до утра не уснется.

Он ведь и впрямь заприметил ее сразу же, как только она появилась в поселке и пришла в параллельный 9 «В»-класс. Тоненькая стройная, она была неповторима милой прелестью смуглого с легкой раскосинкой кареглазого личика, глянцевым шелком густых темно-русых волос… И познакомиться действительно он предполагал на первом же школьном вечере, но как раз на ту самую субботу пришлись важные спортивные соревнования…

– Все, друг, приветики! – сообщил сразу же по его приезду Витька, который был всегда в курсе всех его подобных планов. – Пошла твоя Юлия.

При этом он как-то по-особенному хмыкнул, разведя широко в стороны руки.

— - С кем?!

– С Генкой… Артистом.

– А-а… Ясно.

Генка Войтович по прозвищу «Артист» был в поселке признанный авторитет в амурных делах. Не было ничего удивительного, что это именно он перехватил девчонку. Успел первый, что ж… Твоя удача, отбивать в поселке было совершенно не принято.

– Не стоят они все соперничества! – со всей определенностью высказывался на сей счет тот же Витька. – Ни одна… Хоть ты справа хоть слева возьми, а в упор не увижу.

Игнат ему никогда не перечил, и сегодня навряд ли, все-таки, пригласил бы ее на танец. Но он теперь знал, знал теперь в точности, что они уже давно не встречаются.

Танцы, между тем, заканчивались.

На широком просторном крыльце и возле него под синеватым рассеянным светом невысокого уличного фонаря густо толпилось уже довольно много парней. Кто с нетерпением ожидал подружку, кто веселых друзей-попутчиков себе в компанию на дорогу домой, а кто и сам не ведая чего – как Игнат, например, в тот самый вечер. Вдруг в раскрытых широко настежь высоких дверях клуба с каблучковым постуком звонким стремительно выступили под ручку в ряд сразу три стройные девичьи фигурки и… И одну из них Игнат узнал тот час же. Ступив на крыльцо живо, она приостановилась на мгновение… Знакомо уже мигнули ему навстречу блестящие карие искорки, пытливо и как-то очень загадочно.

Только много позже, изведав сполна всю непредсказуемую взбалмошность ее бойкой натуры, он бы и не удивился вовсе такому неожиданному повороту. А вот тогда… Тогда он даже и удивиться не успел, нужные слова снова, словно сами по себе с разбитной молодцеватой искренностью слетели решительно с его уст:

– А я вот тебя поджидаю!

– Как так, разве снова осмелился?

Юлька усмехнулась лукаво, и, по-видимому, что-то неслышно шепнула своим двум подружкам. И те тот час же вышли вперед, торопливо сбежали вниз по сухим гулким цементным ступенькам.

… Июльский ласковый ночной воздух был насквозь пропитан упоительной яблочной свежестью. Смолкла вскоре музыка, в унисон ей и птицы, и даже гуляка записной неугомонный, легкомысленный неманский ветрик до утра приютился устало в своем таинственном речном логове. Ослепительно вспыхнув бенгальскими искрами, пронзая стрелою полнеба, рассыпались в неистовом вихре пунцовые зори: казалось, что это именно он, тот самый всевидящий небесный наблюдатель теперь игриво подмигивает всем влюбленным миллионом приветливых крохотных глаз.

Молодцеватая бойкая разговорчивость больше не оставляла Игната до самого нескорого их прощания. Множество самых разных историй, смешных и грустных, недавних и полузабытых, своих и услышанных захватывающей нескончаемой вереницей с необычайной легкостью вспоминалось ему. А она заливисто смеялась над смешным, не притворно грустила над грустным, тихонько заслушивалась простым, сокровенным… И потому в его рассказах все было так живо и ярко, не в пример живее и ярче, чем в действительности, и потому рассказывать ей было таким удивительным, ранее еще неизведанным наслаждением.

– И почему мне так хочется тебе рассказывать? – даже не спросил, а будто вслух удивился он. – Сколько раз мы уже обошли этот несчастный скверик?.. три?... пять?.. два десятка?

– И я не считала… А я… я знаю! Я знаю, почему.

– Скажешь?

– Скажу… конечно скажу! Просто… просто мне очень хочется тебя слушать.

И уже возвращаясь домой росистым бодрящим утром, он не один еще раз с какой-то растерянностью дивной внезапно ловил себя на том, что продолжает по-прежнему разговаривать с ней. Разговаривать так, словно они и не расставались вовсе -- вслух, еле слышно, с живыми жестами рук, с живой мимикой на лице.

И спал он неспокойно.

Время от времени хмельную призрачную мглу его беспорядочных сновидений пронзало трепетно волнующее сладкое воспоминание, и он почти пробуждался… Но не совсем, на мгновения… В эти такие коротенькие и такие бесконечно долгие мгновения бирюзовою радугой счастья уносили пленительно в даль будущие новые встречи.

3

Романтика любви

Влюбляться Игнат начал почти с тех пор, как себя помнит.

В начале была Светланка, красивая строгая девочка с большими серьезными глазами. Дошколята еще, они тогда часто охотились вместе на огромных коричневых и сине-зеленых стрекоз в поселковом старинном парке. Охота эта вместе с тем неизменно представляла собой и азартнейшее соревнование, и чаще всего побеждала именно она, расчетливая осторожная соперница… Тогда Игнат не понимал и даже не задумывался, что у него с ней было не так, как с другими девчонками, и что оно такое это «не так», но… Но это «оно», безусловно, было. Будто жаром вспыхнуло ало лицо его, когда однажды Витька, тогда еще белобрысый и въедливый мальчуган вдруг ляпнул звонким голоском на всю улицу, смеясь и показывая на нее пальчиком:

— - Вон, гляньте! Девка пошла, что Игнатик наш бегает…

В школе они учились в одном классе, несколько лет подряд сидели за одной партой. Потом она как-то сразу пошла в рост, вытянулась вскоре на целую голову выше его, словно ссутулилась даже… И вообще теперь она стала казаться ему вовсе не такой красивой.

Тогда он полюбил Наташу. Та наоборот маленькая была совсем не красивая, слишком уж веснушчатая, с тоненькими смешными стебельками-ножками. Но, подрастая из году в год, все хорошела и хорошела… Веснушки стали почти незаметны, в высокой стройной фигуре появилась очаровательная округлость.

– Классная фигурка у Наташки! – не раз замечал повзрослевший теперь уже Витька. – Голливуд.

Ее улыбки, ее случайные взгляды ловил теперь втайне Игнат… Потом, когда уже выросли, летними теплыми вечерами они часто сидели на узенькой лавочке под старой раскидистой яблоней возле ее дома. Он, то тихонько подсаживался все ближе, то словно случайно касался чуть слышно ее руки, то что-то говорил, рассказывал… Но думал только об одном.

Как бы ее поцеловать.

А когда, наконец, лишь коснулся губами ее беленькой бархатной щечки, то она даже не шелохнулась. Она только прошептала чуть слышно: «Не надо…» Прошептала чуть слышно и словно для того лишь, чтобы хоть что-то сказать.

И он стал целовать ее еще.

У нее были холодные руки, холодные губы, холодное лицо. Она глядела на него широко раскрытыми глазами, которые тоже казались очень холодными, и так было всегда. Прежде Игнат всегда думал, что именно с поцелуев начинается настоящая большая любовь, но вот тут как раз все получилось совсем наоборот. У них все закончилось быстро и как-то совсем незаметно.

Каждый год к ним в поселковую школу в девятый класс прибывало пополнение из окрестных деревень, где были восьмилетки. Каждый год первый школьный вечер с участием «новеньких» был самым интригующим, его дожидались, о нем говорили задолго, загодя выглядывая себе самых симпатичных. Игнат присмотрел себе сразу двух. Они были подружки и похожи, как сестрички-близняточки, обе были невысокие стройненькие с живыми улыбчивыми личиками. Всегда ходили под ручку вместе, и обе совершенно одинаково улыбались ему при почему-то очень частых встречах. «С которой же все-таки пойти?» -- все решал он и никак не мог разрешить такую вот сложную задачу… Наконец, придумал простое: с той, что на предстоящем школьном вечере улыбнется ему первая. А чтобы не тащиться назад в одиночку долгой незнакомой дорогой из деревни домой да еще в потемках и возле старого мрачного поселкового кладбища, уговорил дружка Витьку пойти со второй за компанию.

Дорога за поселком была неширокая брусчатая, усаженная по сторонам молодыми стройными тополями. Шли споро; Игнат со своей парой немного поодаль и сзади. Как кавалер бывалый, говорил он много, развязно и обо всем: о кино, музыке, книгах, называл знаменитые имена.

– А это кто?.. такая? – несколько раз спрашивала она и снова молчала.

Тогда он решил действовать смелее.

– А вот это не надо! – сказала она строго, но руки его с плеч все же не сбросила.

Далее уже почти всю дорогу шли молча. Да и о чем было говорить, теперь он даже и не знал. Изредка украдкой заглядывал в близенький профиль, но она лишь серьезно, вдумчиво смотрела неотрывно вперед, словно его и не было рядом вовсе, и словно вовсе не его рука вот уже довольно долгое время лежала неловко и непонятно зачем на ее жестковатом худеньком плечике. Вскоре рука его так слежалась, примлела, что он был бы и рад уже сбросить, но… но и это тоже сейчас было сделать как-то крайне непросто, не нарушив при этом невзначай ее таинственно неведомых дум.

Зато впереди беседа не утихала.

– Как хоть зовут-то тебя? – спрашивал бойко тоненький девичий голосок. – Сколько пошли, а не знаю…

– Иоганн Кеплер! – каким-то не своим совершенно, возвышенным голосом отвечал Витька.

– Гм… а почему ты пошел провожать именно меня?

– Ты меня интересуешь чисто как женщина!

Такой вот ответ, по-видимому, ее несколько озадачил, потому как и там на какое-то время наступило молчание. Но вскоре беседа продолжилась вновь, хоть и на все тот же несколько странный манер. Она говорила, расспрашивала серьезно, внимательно, а он отвечал обязательно так, словно лишь хотел попрактиковаться в какой-то своеобразной шутовской оригинальности.

– Ты… Кеплер! – смеялся Игнат, когда, наконец, все закончилось. – Тебе хлеба не дай, абы…

– Простецкие девчатки! – лишь отмахнулся рукою в ответ Витька. – Расскажи лучше, как там вчера в футбол сгоняли.

Летом с началом памятных антоновских танцевальных вечеров Игнат сразу же стал их постоянным посетителем. Всякий раз с охотничьим азартом снова и снова выглядывал себе среди приехавших на летние каникулы в поселок девчонок «новенькую», приглашал на танец, знакомился, провожал домой… А дальше…

– Неужели и впрямь они все как одна? – говорил он с изумлением другу. – Знакомишься… все, все как в первый раз! И душа на взлет, и мечтания, мысли… А погулял вечерок-другой, вечерок-другой-третий потерся на лавочке в парке и…

– … только привет-привет – и финиш! – договорил за него быстренько Витька. – Кажись, с кем хочешь пошел бы да только не с ней.

– И где же оно… высокое, светлое?

– Романтика любви?

– А ты, ты… сам-то хоть веришь? Есть ли на всем белом свете?

– Ну-у… как там… на свете! Ты лучше книги читай, поэзию.

– Так что ж выходит? Поэты все и придумали?

Витька немножко призадумался, хотел уже что-то ответить, но… Но в конце концов, как это с ним чаще всего и бывало, не выдержал «серьеза». Изменившись шутливо в лице, усмехнулся вначале, а потом и рассмеялся в ответ:

– Так им же за это ведь денежку платят!

* * *

У Игната были другие, вполне конкретные планы в тот памятный вечер… И приглашать он уже было двинулся в противоположный уголок зала… И вдруг в какой-то неуловимый миг…

Не раз он замечал и впоследствии. Бывает так, что уже и не веришь, говоришь-убеждаешь всех, что не поверишь никогда. И вот, иногда даже в самый грустный, безнадежно заостренный, самый тягостный пик этого неверия – один маленький эпизод, одно почти незаметное событие, одна, казалось бы, совершенно случайная встреча…

Кто он, таинственный сеятель нашей веры?

Кто мы в его замысле строгом?

4

И снова был вечер...

Снова был вечер тихий, теплый, уютный, и снова Игнат шел на свидание. Жил он неподалеку от площади в самом центре поселка, а она на далекой окраине в конце длинной темной улицы. Фонари на ней никогда не горели; их, затеяв проказливо коротенькое суматошное соревнование на меткость, разбивали неизменно в первый же вечер местные задиристые пацаны. Дома, обычные деревенские бревенчатые хаты, подступали здесь так близко к брусчатой дороге, что можно было легонько вскочить на невысокий рубленый заборчик и просто тихо постучаться в окошко. Но Игнат всегда бросал камешки. Почему-то всегда казалось, что где-то совсем рядом, в соседнем дворе кто-то притаился молча, выглядывает, вот-вот окликнет сейчас грубо, поэтому редко когда удавался сразу же точный бросок. Вот и сегодня первый же наугад выбранный камешек легкий и плоский, вильнув размашисто перед самым окошком, резко спикировал вниз и глухо скользнул невесомо по бревенчатой стенке. Второй, выбранный тоже весьма неудачно, отнес внезапно куда-то в сторону случайный залетный порыв непоседливого неманского ветерка… В третий раз Игнат уже почти не сдерживался, и стекло звонко дзынкнуло так будто треснуло. «Ну вот, сейчас еще и батька выскочит!» -- даже втянул он испуганно голову в плечи, и быстренько переметнулся на другую сторону улицы, где, словно гигантский круглый пень, торчал приземисто из-под земли низенький бетонный колодец с широким кольцевым срубом. Присев вплотную за ним, можно было спрятаться.

Юля всякий раз собиралась долго, но и ожидать ее тоже было усладой. Усладой всегда волнующей и немножко тревожной, хоть он давно уже совершенно безошибочно научился угадывать в беспорядочных сполохах за занавешенным окошком ясные приметы того, что она дома и собирается. Он ведь никогда не уговаривался с ней наперед, да и попробуй-ка ты еще с ней договориться! Другой раз все никак расстаться не могут, уже за полночь давно, уже и мать не раз выйдет из дому, покличет, а заговори он только про еще одну новую встречу… Всегда она «не может», всегда дела у нее, хоть ты все дни подряд перебери на целый месяц вперед.

– Так… когда ж мы увидимся? – только почесывал недоуменно затылок озадаченный донельзя Игнат.

– Когда сердце подскажет! – снова искрились лукаво в ответ ее блестящие карие глазки.

«Хочешь прийти, приходи… Нет? Тоже обойдусь запросто!» – чудилось неизменно ему во всем этом. И снова казалось, что она с ним лишь «просто так» ради забавы, и что никак не может позабыть «его»… Того, был кто с ней прежде.

«Ну и ладно! И я буду просто так… Буду и я просто так!» – говорил и говорил он себе снова, чтобы хоть немного унять эти жгучие, всецело овладевавшие им ранее совершенно неведомые ощущения.

Мягко скрипнули двери, и Юлька легкая тоненькая, в светленьком с короткими рукавчиками летнем платьице живо сошла, как сбежала с невысокого крылечка. Возле калитки и на дороге никого не было.

– Игнат?.. Игнат.. ты?… ты где? – спросила она в растерянности.

Он не ответил и, поднимая ноги высоко, нарочито медлительно, словно кот-охотник в густой непроглядной траве начал осторожно подкрадываться сзади. Даже и сам не слышал своих собственных шагов и уже занес, не дыша, к ее глазам свои разведенные широко в стороны ладоши, как вдруг она оглянулась испуганно и… И оказалась тотчас же в его объятиях.

Так молчаливо они и простояли с минутку.

– И куда мы сейчас? – словно озабоченно выговорил он наконец.

И отмахнулся рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

– А мне без разницы.

– Ну и мне…

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была большая «разница», в какую именно сторону идти. Идти назад, откуда он уже пришел только что, было далековато, а главное -- и он даже не сомневался в этом -- все до единой затишные лавочки в их любимом центральном скверике уже давным-давно заняты, и придется в итоге тащиться еще дальше в старый парк на самую на противоположную окраину поселка. Нет-нет, куда более привлекала его в действительности другая сторона. Там всего лишь через несколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле, среди которого метров через сто у самой дороги пугающе бугрилось только одно большое черное кругловатое пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее крапивным кустарником, колючим малинником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом лесном бору росли вековые в три обхвата темно-игольчатые сосны и ели, дряхлеющие шершавые тополя. На их обширных непроглядных верхушках суетливое воронье соорудило усердно настоящий гнездовой город, крылатые обитатели которого раз за разом всей своей несметной стаей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил в раз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

Возле кладбища всегда было тихо, безлюдно, да и кто ж на трезвую голову полез бы сюда ночью? Суетливое воронье в сумерках, наконец, утихало, зато старинные, еще с панских времен замшелые бронзовые кресты и гранитные угловатые памятники выплывали из темноты причудливыми, жуткими, невероятнейшими силуэтами. И звуки тоже можно было вдруг услышать самые жуткие… Но... но они уже они ничего не слышали.

Трепетный нежный отзывчивый бархат ее милой ладошки… призывная амбра горячего юного тела… пропасть хмельная первого прикосновения губ… И через мгновенье кресты и памятники, земля, небо и воздух, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то невообразимо далекое, внешнее, нематериальное… Совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

– Юленька… милая… скажи, любишь? – тихо-тихо, словно сами по себе горячо шептали его губы.

И так же тихо-тихо, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном вновь и вновь целовал он такую родную и близкую теперь ладошку, глаза, душистую прелесть шелковистых волос… И словно говорил и говорил бесконечно все те же самые, мириады раз уже сказанные и неповторимые вечно слова.

5

"О чем ты все думаешь... "

Поселок их небольшой компактный. За часок-полтора можно не спеша обойти его весь вкруговую. И древний очень, ему уже под тысячу. Но здесь в центре теперь все на современный лад, просторная асфальтированная прямоугольная площадь. Везде и всюду, где лишь приметное место, там тогда были плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными ритмично и звонко в самом разном порядке: «Ленин – партия, коммунизм – светлый путь, советский народ – ударный труд»… Казалось, что они тут были всегда и всегда будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два аккуратненьких скверика один напротив другого. В том, что размером побольше – Ленин, бронзовый, на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше некогда точно так же монументально возвышался над всей округой еще один не менее знаменитый «вождь», чьим священным именем тогда еще чаще и звонче пестрели те же самые плакатные лозунги. Тогда казалось, что и он божественным бронзовым идолом застыл здесь навсегда… Как грянула вдруг нежданная «эпоха разоблачения», и тот, кто с его грозным именем шел бесстрашно в атаку, а со «скупою слезой глазах» за погребальной труной его -- тот же самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу послушно его с постамента, грохоча в дорожной пыли проволок по булыжной брусчатке и тяжко плеснул в черную глубь с высокого отвесного берега.

Один лишь бронзовый Ильич пережил благополучно пока еще все эпохи. И теперь еще возвышается он непоколебимо над поселком – одна рука призывно выкинута дланью в сторону всем известного магазина.

– Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! – посмеиваются частенько поселковые выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще чуть дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство их здесь, она обычная бревенчатая и как обычно при ней цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки, а еще крохотный лужок. Посреди его такое же крохотное озерцо, рукотворное квадратное, усаженное со всех сторон старыми комлистыми тополями. Далее невысокий заборчик, а за ним в обе стороны от Немана и до самой недалекой зубчатой кромки хвойного леса неоглядно цветистые заливные луга.

Большинство народу в поселке «гаварыла» на повсеместно обычной для белорусской деревни т. н. «тросянке». Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские на белорусский лад: «хватить», «видев», «прывет»… Так говорили люди уже пожилые, семейные, минувшие «кавалерский» возраст, а также совсем зеленая молодежь, которая до такого возраста еще не доросла. Как-то одним летом поехал Витька в пионерский лагерь на все три месяца, где было полным-полно городских; когда же вернулся назад, то сыпал сплошь чисто по-русски.

– Нешта ты, хлопчик, са-авсем другим голоском запел! – еще долго после этого дразнили и смеялись с него малолетки-приятели.

Но вот приближался незаметно восьмой-девятый класс, и с этих пор каждый уже не только не прятал своих еще недавно стыдливых симпатий, а наоборот изо всех сил старался приобрести себе авторитет и славу удачливого молодцеватого кавалера. Точь-в-точь такая же резкая перемена происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый не только модной прической, «фирмовым прикидом», но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.

Вот только одна Юлька могла вдруг сказануть такое словцо, какого Игнат вообще никогда даже и не слышал в своем родном поселке. До своего недавнего переезда сюда она жила в крохотной глухой деревеньке в десяток хат, что в двадцати километрах по минской дороге. Рассказывает он, к примеру, что-нибудь бойкое, с мудрено закрученным сюжетом – она только слушает внимательно, потом вдруг приостановится, стрельнет в лицо стремительно глазками да как сказанет:

– Ты гэдыки интярэсны!

Наверное, он бы от души посмеялся, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки. Но вот когда говорила она… Говорила мелодично и живо, голоском нежным и милым, тогда она казалось ему еще более привлекательной.

– Скажи-ка мне! И с какой глуши ты приехала? – все же иногда под хорошее настроение шутливо спрашивал он.

– Ты уже… гарядской! – блестя в ответ темными глазками, кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.

Только вот что вспоминалось сей час же.

Он, бывший ее, однажды рассказывал:

– Вчера вечерком гуляем… она смотрит-смотрит пристально, непонятно так, как в первый раз видит… Потом вдруг как сказанет: «Генка, а яки ты пригожий!»

Рассказывая об этом, Генка-Артист весь сиял и светился, а Игнат, тогда с ней незнакомый, слушал с обычным и не совсем доверчивым безразличием. Он и сам часто не скрывал от приятелей свои амурные похождения, мог живописно поведать как то, что было в действительности, так и то, что только в его богатых фантазиях…

Зато теперь!

Как легко, как явственно теперь было представить ее глаза, ее лицо, ее голос, ее интонацию в те мгновения! Жгучая щемящая волна подступала вновь, вскипала, перехлестывала через край колючей игольчатой пеной, грозила в раз могучим буйным цунами залить, разрушить волшебный оазис в постылую мертвую пустыню…

Чернея лицом даже, он хмурил брови. Она это видела и начинала допытываться:

– О чем ты там все думаешь?

– Ни о чем.

– Я же вижу.

— - Ни-о-чем!

«Я, наверное, виновата?.. Но в чем, скажи!» – слышалось ему неизменно в этих расспросах.

Но в чем? В чем же она была виновата?

– Скажи, Игнат…

– Что тебе сказать?!

– О чем ты все думаешь?

– Ни-о-чем! – снова и снова отвечал он неприступно. – Да тебе и нет разницы.

Огромнейший чернильный купол, словно сочувствуя, мигал теперь с грустью изредка холодными отсветами зорь. «Ну и что теперь, финиш? – словно читая с легкостью мысли, раз за разом спрашивал. – Завтра айда на танцы по новенькую?»

И вдруг пронзал пространство снова, блистал метеорной искристой стрелой, словно усмехался в полнеба, играясь… И назавтра снова был вечер тихий, теплый, уютный, и снова непослушные легкие камешки радушно приветствовали знакомое окошко на самой окраине поселка.

6

Генка-Артист

Не сказать, что Генка-Артист был уж очень там… «красавец», с ударением на слоге последнем. Овал лица почти квадратный, нос рыхловатый, глаза белесые, блеклые, волосы прямые, жесткие. Блондин, правда, а блондины тогда были в большой моде. И все же была в нем та известная неуловимая природная помесь безграничной уверенности в себе и какого-то своеобразного шутливо-дурашливого обаяния, что вкупе так часто неодолимо манит, притягивает властно доверчивый женский пол.

И фигура.

У него была аленделоновская фигура.

Никогда и никак не мог понять Игнат, как с такой ладной гожей фигурой Генка-Артист был совершенно бестолковым спортсменом. В футболе «матки» набирали его в команду последним, а на коньках он катался так, что смех один. Но хоккей был в поселке любимым престижнейшим видом спорта, школа даже за большие деньги закупила настоящую форму, яркую, красно-белую, и каждый мальчишка мечтал хоть раз когда-нибудь выйти в ней на лед за свою сборную. Хоккейные герои были подлинными героями и в глазах девчат, поэтому Генка-Артист ухитрился все-таки примазаться к сборной, пусть хоть и в качестве третьего запасного голкипера. На лед его, разумеется, так и не выпустили, зато теперь он имел свое полное законное право артистически рисовать в своих рассказах и победные ледовые достижения.

Но Артистом его прозвали вовсе не за это.

– Генка, ты же у нас вылитый Чубин… Артист! – первым так назвал своего приятеля-одноклассника однажды Витька.

И это была правда.

Кто теперь помнит Олега Чубина?

Лет тридцать назад он уехал за кордон и словно растворился там бесследно. За все эти годы Игнат видел его лишь раз в одном мизерном двухминутном эпизодике какого-то голливудского фильма, тотчас же, впрочем, и забытого. Но вот тогда сразу же после выхода на киноэкраны знаменитого «Таинственного всадника» его имя в Союзе гремело.

В выпускных классах многие девчата заводили себе объемные ярко раскрашенные тетради с различными весьма интересными и жизненно важными вопросами: «Что такое любовь?», «Что такое счастье?», «Твоя любимая книга?» и т.д. После отдавали друзьям и знакомым на руки для ответов. Читая с любопытством некоторые из них, Игнат зачастую дивился их исключительной оригинальности. Так, например, один писал, что «любовь – это хождение двух дураков по асфальту нашего города», второй называл танцы всего лишь «печальной необходимостью»… В тетрадках этих девичьих обязательно присутствовал и такой вопрос: «Кто твой любимый артист?» -- и самое удивительное, самое непонятное для Игната было именно тут! Все девчата, все до одной-единственной называли только одно-единственное имя – Олег Чубин!

Была ли тут внешность?

Да нет, каждая из тех же девчат наверняка назвала бы более симпатичного. Как артиста его тоже, впрочем, не особо-то и выделяли критики. Однако было, по-видимому, в его личности одно из явственных проявлений той необъяснимой загадочной силы, что так часто магически давит на людскую породу, заставляет слепо слушать, восхищаться, выбирать…

Артист-Генка умело смастерил себе круглый, величиной с пятак цветной значок и всегда красовался в нем, когда шел на танцы или на свидание. У каждого из нас есть хоть один, хоть маленький, но свой особый талант, был такой особый талант и у Генки, красоваться. Как ему это удавалось, он никогда не рассказывал, да и вряд ли бы смог. Это было именно то природное, данное ему Свыше, то, что нам дается неизвестно за что, неизвестно за чьи и неизвестно за какие заслуги… Так, например, Игнат тюленькался всегда с неделю целую, пока привыкал к обновке – Генка-Артист всегда и во всем нравился себе сам, был неподражаемо уверен, что точно так же нравится другим вокруг. А все остальное выходило у него так, словно само по себе, дескать, меньше всего, друзья, я об этом думаю… Любая, даже самая простенькая обновка всегда смотрелась на нем так, что непременно казалось -- нарядись в нее сам, и будешь обязательно выглядеть точно так же эффектно.

Модник он был первейший. Прическа всегда последний крик: «а-ля хиппи», «ветерок», «ежик», шмотки тоже… Все ему подражали, и благодаря этому мода никогда не запаздывала в поселок. А один раз даже вот такой анекдот получился.

В то время среди мужской половины земного шара были в моде брюки-клеш от колена вроде матросских. Чем шире клеш – тем «хипповей», но…

– Двадцать два на двадцать семь, больше никак не выйдет! – говорил сочувственно говорливый миниатюрный мужчинка, главный закройщик в поселковом швейном ателье, показывая на выбор разноцветные продолговатые рулоны материи. – Ширины в кусках маловато… А коли так уж хочется – бери двойную.

Бери двойную! Легко сказать… Двойная длина – это же и двойная цена, а тут и на одну попробуй еще, выпроси у матери денег. И только потом, когда эта мода уже начала отходить, в ателье неожиданно завезли очень недорогую материю. Не кондицию, наверное, но с малозаметными глазу дефектами… Генка-Артист заказал себе сразу же двадцать два на пятьдесят.

– Даже и закройщик сначала не брался! – рассказывал он впоследствии. – А потом: «Ладно! Мне и самому интересно, что из этого получится…»

– А с модой-то как? Дал ты тут Генка маху?

– Да знал я, знал… Так ведь двадцать два на пятьдесят! Три года мамка денег жилила.

Самое интересное, что сам он покрасовался в этой своей обновке лишь до первой поездки в столицу в гости к замужней старшей сестре, потому как вернулся оттуда хоть и в тех же самых брюках, но уже перешитых аккуратненько по новой моде. Но почин его, все-таки, успели подхватить привычно, и еще долго после этого все приезжие от души дивились безмерно, наблюдая в поселке такое огромное количество давно отживших свое суперклешей:

– Мореходку разве у вас здесь на Немне открыли?

Если бы в поселке с самого начала его древнейшей тысячелетней истории вели свою собственную книгу рекордов Гиннеса, то в ней непременно оказался бы и Генка-Артист. Навряд ли еще кто-либо в поселке и близлежащих окрестностях за все минувшие столетия заинтересовался девчатами в столь юном возрасте. И не втайне, а всерьез… Еще в шестом классе он показал Витьке, хорошему своему приятелю и постоянному соседу по парте маленькое круглое фото с симпатичной, улыбающейся приветливо незнакомкой. Показал и дарственную надпись на обороте, выведенную четко мелкими буковками: «Геннадию на память». Спрятав фотографию, он, между прочим, заметил: «И тебе тоже давно бы пора завести».

А спустя лишь год он уже влюблялся так часто, что обычно даже не успевал до конца разобраться с предыдущим своим увлечением. Любовные похождения были для него чем-то вроде увлекательнейшей игры, бесценным достоинством которой было то, что она никогда не могла ему наскучить. Ребята не раз замечали как он, проводив домой одну девчонку, возвращался снова на танцы в ДК и уже подкатывал к другой.

– Одной тебе вчера было мало? – интересовались назавтра приятели.

– Разного товара надо в жизни попробовать.

– Так может и не потолок еще?

– Есть еще резервы…

В конце прилегающей к старому парку маленькой улочки, где он жил, была заброшенная хата с жестяной крышей и дощатой верандой. Хозяева ее давно уже выехали, покупателя пока не находилось, вот она так и стояла с забитыми окнами в кустистом бурьяне да разгулявшемся крапивнике посреди приусадебного дворика. На веранде у Генки-Артиста была своя «резиденция».

На дверях висел тяжкий ржавый замок, но он умело подобрал ключ. Притащил туда пару старых стульев, смастерил из ящиков нехитрый стол. Была там еще одна весьма важная вещь, гитара. С него-то и гитарист был никакой вовсе… Знал, впрочем, парочку аккордов, но это было и не важно… И не раз, проходя по улице мимо, парни слышали из «резиденции» негромкое треньканье струн, приглушенные голоса и смех.

Вот только с Юлей он дружил, в общем-то, хоть и не долго, но для него – так долго, как никогда. И в то время даже ни с кем больше.

– И что это на тебя нашло? – дивились тогда искренне парни, вспоминая дружно его прежние подвиги.

В ответ он толком так ничего и не говорил. Чаще всего только улыбался как-то совершенно на себя не похоже, словно недоумевая не менее, что ж это такое на него и в самом-то деле «нашло». Обычно он очень любил рассказывать о своих амурных похождениях, любил рассказывать даже явно больше, чем сами эти похождения… Но вот тогда он как раз почти ничего и не рассказывал.

Это были действительно совершенно не понятные для всех, хорошо знавших их обоих странные отношения. Ведь и у каждого донжуана есть своя вполне определенная специфика, свой ограниченный контингент женских характеров, здесь ведь все зависит не только от внешности и той самой шутливо-дурашливой обаятельности, но еще и от уровня интеллекта… А вот тут-то как раз и была совершенная нестыковка.

Очень мало говорил он и про то, почему они расстались.

– Так… завязали… Завязали и баста! -- отвечал так всякий раз на расспросы, но опять же вновь как-то неопределенно слишком, словно ему и самому тут тоже было не все еще ясно.

А веснушчатая рыжая непоседа-болтушка Танька по секрету рассказывала, что в последний раз именно Генка-Артист просил ее вызвать подружку из дома… И еще может с целый час терпеливо выстоял на улочке после того, как погас вокруг свет во всех окнах.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЕЩЕ ВЧЕРА

1

Витька и златые горы

В этот год Генка-Артист тоже окончил школу, но его абитуриентские хлопоты не беспокоили вовсе. Мать его давно уже работала секретарем в поселковой школе, была давно на «ты» со всеми учителями и перед каждым выпускным экзаменом тайком метила ему билеты. Потому аттестат в итоге у него получился весьма приличный, он подал документы в самое престижное столичное радиотехническое училище, где не было вступительных, а только конкурс аттестатов, и спокойненько теперь веселился до самой осени.

Совсем по-другому обстояли дела у одноклассника его Витьки. Он никогда не рассказывал, где работает его мать, а Игнату почему-то даже не хотелось и спрашивать. Невысокая, худенькая с характерной краснинкой на мелком личике, она вообще была человеком весьма неприметным в поселке.

Зато батька наоборот был мужчина видный, огромного роста, широкоплечий, мощный. Круглый год он расхаживал по поселку в старой затертой телогрейке с белесыми разводами то ли от муки то ли от извести, и только в большие зимние холода вдобавок еще и кособучил небрежно на голову что-то совершенно невразумительное с кожаным черным верхом и задранным на бок одним ухом. Левый глаз он имел привычку как-то странно прищуривать, грудь при ходьбе выпячивал сильно вперед, а руки наоборот немножко назад. Все это придавало ему весьма грозный вид; Игнат в детстве, лишь едва завидев его издали перебегал тотчас же на противоположную сторону улицы… Но в действительности это был человек крайне спокойный, рассудительный, неразговорчивый даже в компании. Лишь изредка, хорошенько выпивши, он мог вдруг затянуть широко и в полный голос:

– Чтоб я-а имел златые горы и реки полные вина-а-а-а…

На последнем слове он неизменно обрывал, растягивая его секунд на десять.

– Ха-ха-ха! – гремели тотчас же дружным хохотом собутыльники. – Не видать тебе, Петро, златых гор, как ушей своих! А вот когда ты с женкой получку получишь – вот тогда у вас точно и реки потекуть…

Однако Петро не обращал никакого внимания на подобные шутки. Работал он грузчиком в хлебном магазине, кроме этого разводил на своем подворье всякую живность, кроликов, нутрий и т.п. Очень часто у людей его типа главный смысл в жизни заключается в накоплении, но в данном случае было стопроцентное исключение. Почти все без остатка уносили стремительно те самые винные реки и в действительности до краев полноводные во время очередной получки. Впрочем, это вовсе не мешало ему пренебрежительно и с насмешливым сожалением поглядывать на тех, кто отдавал свое свободное время пустым и глупым на его взгляд забавам:

– И чо, чо ты там, хлапеча, все бегаешь? – не раз вопрошал он досадливо, наблюдая сыново увлечение спортом. – Нема тебе, бачу, работы… Так дам я тебе и работу.

Каждый год еще в конце октября, едва дождавшись самых первых морозцев, они, мальчишки убегали за Неман на озерца смотреть лед, держит ли? И если первый ледок не рушился сразу обвалом гремучим вниз, а лишь только слегка ободряюще потрескивал, в радости неудержимой уносились домой за коньками и клюшками, а потом до темноты гоняли шайбу.

Витька так стремительно бегал, словно летал на коньках. Всегда казалось, что он и впрямь летает надо льдом, касаясь его заснеженной поверхности только во время поворотов -- резких, бесстрашных, с вихрем рассыпчатых искристых снежинок из-под полозьев. «А сейчас секите, мальцы… Сольный проход!» – восклицал он часто в азарте игры, и как ас-горнолыжник слаломную трассу с легкостью огибал, будто застывшую замертво, растерянную команду противника. В наслаждении от мастерства своего, смеясь с беспомощных защитников, колотил вдруг упругую шайбу в ворота пяткой клюшки… А мог еще и по второму кругу пройтись запросто.

Витька играл за сборную школьников области.

– У вас там Витек есть, Бутовец… В хоккей -- класс играет! Знаешь его? – познакомившись едва, спрашивали у Игната.

– Как не знать, друг мой самый лучший! – спешил тот час же признаться он.

Очень не просто было Витьке хоть что-нибудь выловить в глубоких не мелеющих даже изредка безбрежных винных реках. Каждое лето он искал и находил, где подработать, потому приодеться всегда мог и умел аккуратно, со вкусом, даже элегантно. Волосы у него были светло-русые с особенным золотистым отливом, глаза большие зеленоватые спокойные, но с весьма заметной хитринкой. Стройный под сто девяносто, длинноногий, узкий в поясе и широкий в плечах, не по-юношески мужественный, он на танцах всегда смотрелся одним из самых заметных кавалеров. Но никогда, никогда не вертелся, как Генка-Артист возле каждой новой юбки… Выбирал, высматривал, мог и за вечер целый так и не присмотреть себе достойной.

«Бывают же и такие чудеса на белом свете!» – думал иногда Игнат, воображая себе своего друга рядом с его батькой. Впрочем, вместе их он никогда не видел на улице, и в гости к себе Витька его никогда не приглашал. За все многие годы Игнат так и не побывал ни разу у своего лучшего друга дома.

С самых своих первых сознательных дней они, мальчишки, тогда слышали и знали, что в их самой справедливой на планете всей социалистической стране нет бедных и нет богатых. Слышали и знали, что везде и во всем все равны. Они учились в одной и той же школе, выбегали на одну и ту же улицу, дружили, ссорились, дрались… И поначалу действительно даже и не задумывались о том, что между ними может быть на самом деле громадная разница. Так Игнат, например, был из элитной «шляхетской», как здесь шутливо говорили семьи. Отец хирург, главврач в немаленькой поселковой больнице, мать учительница.

– Ты там гляди с Бутовцом, со своим! – говорила, правда, порой тревожно мать. – И разве нет вокруг тебе хороших мальчиков?

В особенности это было, когда кто-нибудь из соседских хозяек приходил жаловаться за свой сад.

– Ну вот. Вот я и говорю, научит тебя твой Бутовец! – кивала мать тогда как-то растерянно головой. – И пусть бы своего не было. Вкуснее разве у соседа?

Соседские яблоки почему-то и впрямь казались гораздо вкуснее, да только Витька здесь был не причем. Ведь по чужим садам ничуть не меньше лазили и другие, у кого также «своего хватало». И так, чтобы напрямую, дружить им никто не запрещал. Потом, когда они уже выросли, мать даже так говорила:

– Хлопец он, видать по всему, неблагий. И толк из него был бы…

И прибавляла порой, помолчавши, а когда и со вздохом:

– Когда бы его да в толковые руки.

Зато с разными неприятными надоедливыми вопросами про школу и уроки к Витьке дома никто и никогда не цеплялся.

— - Я в нашу школу только побалдеть наведываюсь! – все десять учебных лет с насмешливым удовольствием говорил, словно хвастался он.

И на пару вместе с Генкой-Артистом приятелем своим и постоянным соседом по парте был в своем классе самым главным организатором всего того, что так частенько досаждало, портило нервную систему их учителям. Взахлеб и с величайшим наслаждением рассказывал он Игнату обо всех своих классных придумках! Оригинал и фантазер, он всегда умел «выкрутиться», имея для этого наготове в некоторых особо типичных случаях даже свою собственную теорию.

Вот как, например, можно (если уж совсем «не бум-бум») продержаться успешно последние десять минут до заветного спасительного звонка:

«Сначала выходишь на класс. Топаешь, топаешь себе тихонько.. топаешь, топаешь… Потом вдруг -- р-раз туфлей за парту и чуть не носом в пол!

Все, конечно, ржут.

Тут ты им еще словцо по-прикольней накинешь, фразу. Пусть себе поржут до упора! Три минутки тут верные, а то и все пять. Сам можешь когда проверить… Ну все, наконец, приплыли на этом… Можно теперь двигаться дальше… Только добрался к столу учительскому, повернулся… Цоп вдруг себя за вихры!

– Что там у тебя еще?

– Дневник в портфеле забылся.

И уже назад потихоньку потопал…

Залезаешь в портфель, копошишься там, копошишься, копаешься…

А дальше-то что?

Что там осталось-то, в принципе? Смех, мизер, миниум импровизации!» – восклицал часто в конце своих рассказов Витька с победным восторгом.

Заливистый смех очередной замысловато добытой такой вот «победы» был неизменным и главным героем всех его бесчисленных успешных «импровизаций». Да только вот сразу после выпускных ему стало совсем не до смеха… Аттестат-то в итоге вышел на «три» с маленьким хвостиком.

Только теперь он, да и не только он, очень многие рядом только теперь вдруг осознали конкретно, зачем вообще нужен хороший аттестат. И в чем подлинный смысл вот этого постоянного учительского:

– Ско-о-ро!.. Скоро, скоро уже дойдет до вас, братцы… Да только смотрите, чтобы поздно не было.

2

Пьяный угол

Пришла пора поступать, и у каждого теперь появилась желанная цель, которая приобрела постепенно значение заветной мечты. От того поступишь или нет, казалось, зависело все твое будущее.

Поступил ты -- и твоя особа тот час же приобретает твердый и неоспоримый авторитет в родном поселке, ведь ты теперь при важном серьезнейшем деле. По улицам, площади ты теперь похаживаешь гордо, независимо, все учителя при встречах с тобой улыбчивы, вежливы, они тоже словно празднуют вместе с тобой и разговаривают уже как-то совсем по-другому и уже почти как с равным… Поступил ты – и пред тобою разом открылся целый мир, мир новый загадочный романтичный. Тысячи самых радужных перспектив в блестящем сиянии своем восстают ослепительно перед тобой, и само их достижение теперь кажется делом таким легким и приятным, ведь для этого нужно совсем-совсем немного, лишь чуть-чуть постараться.

И пусть еще вчера ты был безнадежный троечник на которого все рукой махнули, а подготовился, поступил нежданно -- и тут же себя реабилитировал, как тот форвард футбольный, у которого весь сезон напролет толком не шла игра, но который в самом последнем решающем матче вдруг забил самый важный решающий гол. В одно мгновение все уже забыто, его восторженно носят на руках, ликующей стотысячной толпою ему аплодирует весь стадион.

— - Не хотел в школе учиться, а пришла пора -- взял себя в руки. С характером, значит, парень! – говорят теперь уважительно о тебе в поселке.

И ты героем возвращаешься домой после всех испытаний, без конца и с наслаждением рассказываешь о волнующих приключениях на вступительных. А те, кому все это еще только придется пережить, слушают с завистью и с холодком тревожным внутри воображают себе свои собственные будущие испытания.

Ну а неудачники с наступлением осени разделялись отчетливо на две совершенно разные группы. Одну из них составляли бывшие крепкие ученики из уважаемых в поселке семей, которым просто не повезло на вступительных. Все они старались как можно реже появляться на улицах. Кто-то в домашней тиши усердно готовился поступать на следующий год, а кто-то дожидался предстоящего весеннего призыва в армию. Даже парадокс удивительный и странный получался. Они ведь жили постоянно в поселке, а встречали их на улицах гораздо реже, чем уехавших на учебу в города счастливых победителей. Те так наоборот каждые выходные непременно наведывались в родной поселок и целыми днями шумной толпой разгуливали торжествующе по знакомым улицам.

В другую группу входили обычно как раз те, чьи родители самозабвенно плавали в тех самых бездонных винных ручейках и реках. Этих тоже было очень просто повстречать в поселке. С самого утра обычно они уже занимали один из самых заметных уголков центральной площади, это было особое, знаменитое на всю близлежащую округу место. С неких незапамятных времен оно даже имело и свое собственное название, "Пьяный угол".

Дело в том, что немножко поодаль по главной дороге был уже как-то упомянутый в самом начале и знаменитый также на всю округу весьма скромный на вид подвальчик под неброской, но весьма звучной вывеской «Винный бар».

– Во всем Союзе только два винных бара! – любили похвастаться приезжим бывалые посельчане. – Пивных сколько хочешь, а вот винных… Винных два всего лишь. Только в Вильнюсе и в нашем г.п.!

Так ли это в действительности и как там, в Вильнюсе, Игнату было неведомо. Но вот в их собственном баре что-то, а уж комфорт да уют с интерьером наверняка считали чем-то совершенно излишним. Четыре каменные, окантованные поржавевшим железом невысокие ступеньки вели круто вниз в тесный сумрачный подвальчик, наполненный всегда удушливым сигаретным смогом и беспорядочным рокотным гулом многочисленных посетителей. Здесь было лишь только самое необходимое: голые казематные стены, полтора десятка грубых стальных стояков, пластиковый «столовский» поднос с обычными стеклянными на две сотки грамм гранеными стаканами, а на простеньких дощатых полках одно лишь рублевое темно-лиловое счастье или т. н. «чернило».

На Пьяном углу непременно приостанавливался как тот, кто еще только шел в винный бар, так и тот, кто оттуда уже только что вышел. Угол не пустовал с раннего утра до поздней ночи. Обсуждал, дискутировал, взрывался смехом дружным, а иногда, случалось, и кровавым мордобоем… Здесь же в десятке метров на площади была автостанция. Ни один приезжий не мог выскользнуть незаметно из автобуса так, чтобы его не заприметили сразу на Пьяном.

– А-а, гостейка ты наш дорогой! – окликали тот час же с надеждой любого знакомого. – Как житье-бытье наше?.. С нами постой, поделися.

И уже через минутку-другую с улыбочкой вкрадчиво:

– Так что стоим тут на солнышке тепленьком, киснем?.. Так, глядишь, и ено скоро скиснет… А не пора ли уже нам потишку туды, на четыре ступеньки?

И уже вскоре можно было видеть как очередной «гостейка» направляется «потишку туды», а с ним рядышком, скаля в предчувствии сладостном зубы, и парочка счастливцев за компанию, бросая небрежно напоследок всем прочим:

— - А у нас сегодня рыбный день, мальчики, хвосты обрубаем!

3

Урбанизация

То бурливо, решительно, а то лениво и неспешно писал год за годом многовековую почти тысячелетнюю историю поселка неодолимый поток вечности. Бывали времена когда многое здесь словно застыло в глубокой задумчивости на целые десятилетия, а бывало и так, что и единственный день безжалостно разом «рушил все до основанья». Десять лет тоже лишь мгновенье неуловимое в этой по меркам крохотной людской жизни необъятно растянувшейся тысяче, но тот, кто примерно в году 65-том прошлого столетия по какой-либо причине лет этак на десять уехал из поселка -- даже и не узнал бы его после.

Не забыть Игнату, как в раннем детстве. Бурлит, струится каждый день живой пестрый людской ручеек по улицам, на площади, в парк, в магазины… В ДК тогда, что ни праздник, всегда были концерты. Сами же посельчане были и умелыми артистами, и внимательными зрителями. Игнат тоже с первого класса танцевал в школьном ансамбле, с тех же пор неизменно выступал на всех праздничных концертах… И каждый раз просторный зрительский зал, казалось, уже бы и не смог уместить еще больше народу.

В их старом парке, что на окраине поселка, была тогда летняя открытая танцплощадка. Точь-в-точь как в городе с высокой дощатой эстрадой, огороженная по всему периметру прозрачной металлической сеткой. И точно также как в городе там тогда летом было не пробиться.

– Что ж ты думаешь. В школе тогда вас одних поселковых за семьсот было, а теперь… Теперь даже со всей округой и половинки не наберется! – рассказывала про те недавние времена мать, учительница.

Стадион в парке с рублеными в пять ярусов ярко окрашенными трибунами, с аккуратным, всегда гладко и ровно подкошенным травяным газоном был тогда гордостью и одной из главных достопримечательностей в поселке.

– Добрая у вас поляна футбольная! – поговаривали не без зависти заезжие знатоки. – Тут хоть республику принимай…

И действительно, стадион тогда частенько принимал соревнования даже республиканского масштаба. Каждое лето одна вслед за другой тут гремели спартакиады, каждая точь-в-точь как маленькая Олимпиада. Древний парк в эти дни был так похож на столичный в выходной весенний солнечный денек! Весь поселок был тут – и они, мальчишки, и самое важное авторитетное начальство… Все, все вместе горячо и азартно болели за «наших»… И они не подводили, они были кумирами-победителями, все мальчишки мечтали быть такими, как они.

В особенности, как Андрюха Петровский. Такому форварду, казалось, можно хоть за Союз в сборную.

– Андрюха ваш от Бога форвард! – нахваливая, завидовали соседи.

Вечерами Игнат не раз видел, как их кумиры с темно-синими объемными сумками в накидку через плечо, в полосчатых ярких тренировочных костюмах, гомоня оживленно, проходили поспешно на стадион. До темноты там были слышны азартные вскрики, топот ног, гулкие стуки футбольных мячей, земля на тренировочных полях вокруг была выбита в камень. еперь это кажется просто фантастикой. Разве можно теперь даже представить себе тех немногих, кто еще не съехал в город -- на тренировке?

С каждым годом все чаще и чаще слышал Игнат в разговорах:

– Молодцом парень, в столице остался!

– Ну вот, буде теперь растить патлы на Пьяном…,— - а это уже про тех остальных, кому так и не посчастливилось где-то «остаться».

* * *

В детстве всегда, когда дома было одиноко и скучно, убегал Игнат по привычке в свой любимый старый парк. Там самые памятные заветные места детства, там обычно встречал он кого-нибудь из друзей, приятелей, а то и целую компанию.

Но в тот памятный день в парке почему-то было безлюдно. Не было слышно в окрестности и звонких мальчишечьих голосов. И только возле стадиона у самых входных ворот Игнат вскоре приметил тесный мужской кружок. Там на мягкой травке дружно присели их футбольные кумиры последнего поколения футбольных кумиров. В полном составе своем собрались, по всей видимости, на выездной гостевой матч в соседний городок к извечным своим соперникам.

Не спеша, из-под огромных тенистых деревьев выходит к воротам как кавказец чернявый высокий худощавый Арсентьевич. Он и шеф, и тренер, а еще и «дамский мастер», как его прозвали здесь в поселке. Он так мечтал иметь хотя бы одного сына, а имел уже вместо того целых пять невест на выданье.

— - Ну что, что сказал? – первым подхватывается с места Андрюха Петровский, лучший бомбардир последнего поколения футбольных кумиров. – Что начальство новое решило, едем?

– «А до ж… мне твой спорт!» – сказал. – Нема, говорит, у меня для твоей банды автобуса. Продовольственная программа в державе советской теперь на все и про все. Народ, говорит, накормить пришло время…

На лице у «дамского мастера», всегда флегматичного спокойная безнадежность.

А кумиры-победители еще долго сидят у ворот кружком тесным, кусают сухие травинки, бросают редкие и теперь уже никому не слышные слова.

Тогда Игнат только в шестом был.

Прошло еще всего лишь три годика с малым, и уже очень многое из того, что когда-то было, теперь казалось фантастикой.

Словно не стало вдруг прежних праздников в поселке, и прежних концертов тоже. Давно растаскали на дрова и дела хозяйские последние не догнившие столбы и доски, одно то, что еще оставалось от некогда шумной летней танцплощадки. Заросло густо травою то место… А через их стадион, знаменитое некогда футбольное поле теперь напрямки ходят, торные стежки-дорожки протяжно чернеют голой убитой землей вдоль и поперек. Скоро догниют тоже, развалятся от времени пожухлые кривые трибуны, гнутые в щелястых рассохах нелепые бревна футбольных ворот, зацветут безобразно беговые дорожки… Что тут было, кто тогда отгадает?

* * *

Промелькнет незаметно бирюзовое лето.

И вновь души живой не встретишь вечером на улицах во всем поселке… окромя как на Пьяном.

4

Где-то там и далеко...

Одним из редких в то незабываемо жаркое лето пасмурных июньских вечеров друзья неспешно прохаживались в центр возле «Винного». Как огромный пчелиный улей бар рокотал басовито и глухо, выдыхая горячий прилипчивый смрад… Витька приостановился вдруг, с минутку вот так неподвижно разглядывая четыре знаменитые ступеньки, мутные едва видимые из-под земли влажные стекла крохотного окошка.

– Неужто и я там скоро буду вот так заседать? – выговорил, наконец, он чуть слышно.

И тот час же смех, крики и хохот, словно в ответ:

— - Рулюй, Андрюха!.. По центру задний ход!.. Стоять! – гремит разноголосо и беспорядочно сквозь слегка приоткрытые тяжкие двери.

Он «выруливает» на коленках криво, цепляет вскользь руками заплеванные грязные ступеньки. На ногах без носков скребут носами пыль дырявые футбольные бутсы.

– Андрюшка… Андрейка… ты один только разик не выпей, носки хоть себе купи, – по утрам, когда он еще не на Пьяном, часто просит мать тихим голосом. – Сынка! Ведь просто, так просто… Один только раз, один только разик.

Но в ответ лишь:

– Не-е, мамо, не-е… Видно так уже не получится.

Он взглядывает порывисто вверх, вертит незряче косматой мосластой головой:

– Р-рубаль даешь, делавы! – хрипит вдруг едва разборчиво в заплеванные бычками низкие ступеньки. – Ты, слышь делавы, р-рубаль…

И снова крики, смех и хохот, словно в ответ. Снова в ответ посыпанные густо матерком кудряво соленые фразы:

– Го-отов, клиент!

— - Хор-рош, Андрюха… Повыступал чуток, пора и задний.

– Не смажь, гляди только.

– Он не сма-аже… Футболер, дюже целкий хлопец.

Июньский тихий вечер не по-летнему хмурый постепенно все гуще и гуще наливался унылой душной непроглядной тьмой. Было молчаливо и безлюдно на улицах, и только там под землею кипели жаркие страсти, гулким эхом как по сообщенным едино сосудам отдаваясь где-то дальше на Пьяном углу.

– Помнишь его финты? – рядом тихо спросил Витька.

– А ля Андрюха! Таких и у Гарринчи не было.

– Он мне раз яблоко дал… сладкое, белый налив… Сладкое-сладкое! Как сейчас помню.

– Его ж ведь тогда всей толпой, что ни финал на руках носили.

– А бутсы, глянь. С тех пор нейначе.

– Железная обувка! Каши давно просят, а ногу еще всунуть можно…

Откуда-то с боку дохнуло порывисто влажной прохладой, раздался сырой постук первых рассыпчатых звонко дождевых капель. Еще с утра было ясно, солнечно, а как за полдень налетела всплошную густая серая наволочь, затянула по-осеннему все небо… И вот, наконец, пошел дождь.

– Неужто и я тут… с концами? – вдруг еле слышно спросил опять где-то рядом Витька.

И на его лице впервые вот так явственно со всей своей очевидностью предстала перед Игнатом вся зыбкая неуверенность земного существования. Еще вчера, казалось, ты был кумир, любимец, классный герой, еще вчера, казалось, весь мир твой и для тебя… А остался лишь тут, спустился на четыре каменные ступеньки под землю «туды»…

Не раз все это и прежде происходило на глазах у Игната в их тиши провинциальной и привычно мирной. Но было тогда как-то очень далёко и… И тоже привычно, как сводки привычные по утрам с далёких фронтов планетной повседневности, сегодня там столько человек, а завтра…

Но ведь Витька… Он ведь не был «где-то там и далёко». Он был его лучшим другом. Лучшим другом с едва памятных лет, он будто бы всегда был рядом.

Когда, как они подружились?

То же спросить, когда ты впервые выбежал на улицу, выудил своего самого первого окунька, забил свой самый первый гол… Сколько у них вместе было всего этого самого первого… Первого земного.

А сколько, казалось, еще будет. И земного, и даже космического.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КАК ПОСТУПИТЬ, КАК ПОСТУПИТЬ...

1

"Можно сражаться, можно... "

Игнат не раз думал, что бы и сам делал на месте друга.

– А что если тебе попробовать в физкультурный? – предложил однажды вариант, который казался ему наиболее оптимальным.

– Попробовать?! -- в ответ Витька заговорил сразу же в полный голос, полыхнувши в одно мгновенье багрово. – Попробовать-то можно, нет никакой тут проблемы! Пожал-ста, хоть в Москву на Ленинские горы вези прямиком документы. Только знаешь, Игнат, что мне днями на выпускной математике сказали?.. «Тебе, хлопче, всего-то одна и есть дорожка, в фабзай колхозный на тракторист-машинисты широкого профиля!» Так по мне лучше…

– А там как раз математика и не надо. Специализация главное… Бег там, гимнастика, плавание. Плюс история и сочинение… Ты подумай.

Спортом Витька давно занимался, не только хоккеем. Имел разряд по бегу, на турнике вертел запросто «солнце», да и плавать он, как и всякий природный неманец умел великолепно. И читать он любил, был парень начитанный. Как раз по истории учителя ему не раз ставили хорошие отметки.

Специальность тоже можно было подобрать не очень дефицитную. О платном приеме, как и о платном образовании вообще -- в эпоху развитого социализма даже и не слышали, на многие специальности были небольшие конкурсы. А на некоторые даже и недобор, вымучил хоть как-нибудь свои трояки, и и полный вперед за дипломом.

А диплом есть диплом.

– Был бы диплом, а к нему уже все приложится! – рассуждали так многие, выглядывая, где бы попроще проскочить.

Игнат тоже говорил:

– Тебе ведь что сейчас?.. Вырваться, вырваться самое главное! А то год, считай, до армии… Так за год тут, конечно, пить не будешь, так от скуки ласты склеишь.

Вот только сочинение.

Не очень-то получалось у Витьки гладко расписать свои мысли на листке бумаги… А ведь еще есть и ошибки! С диктантами у него всегда были большие проблемы.

И все-таки.

Все-таки… а если так вот подумать -- одно сочинение.

– Можно сражаться, можно! – убеждал Игнат друга. – Целый месяц у тебя в запасе, тридцать дней. И ночей… коли мало покажется.

2

Джинсовые зубы

В начале июля вся поселковая молодежь «кавалерского» возраста разделилась отчетливо на две совершенно разные группы.

Абитуриенты и все остальные.

Первые, позабыв обо всем на свете, засели яростно за учебники и на некоторое время, словно исчезли из поселка. Зато понаехали отпускники и студенты на каникулы. А тут еще приехал Антон, и начались его легендарные танцевальные вечера, которые на два коротеньких летних месяца будто вернули назад те недавние времена, когда кипела и бурлила жизнь в их маленьком поселке.

Как азартный игрок во время игры, так и Антон, казалось бы, забывал про все и про вся, лишь только брал в руки свою серебристую шестиструнку-гитару. И как только выдерживал он, совсем не здоровяк с виду такие марафонские концерты, в августе почти ежедневные и до самого рассвета?

– Шеф, пять капель! Пять капелек всего, хоть для допинга? – словно в помощь предлагали ему иногда коллеги-музыканты.

– Не-а, мальцы, я за честный спорт! – улыбался он только в ответ.

И тут же снова кричал, наморщинев лоб, уже серьезно:

– Пашка, ми-септ! ми-септ, подсекаешь?.. Давай тогда, поехали заново.

И вот что еще крайне удивляло некоторых:

– Интересный он товарищ, приятель ваш! – говорила однажды Юля. – С вечера до утра теперь танцы… с вечера до утра он теперь там… А ты видел когда-нибудь, чтобы он сам танцевал? Ну, хоть разик?

Она говорила и спрашивала так, словно этот весьма любопытный вопрос уже не раз и с живым интересом обсуждался среди девичьей половины поселка.

– Был бы сам… Ни то ни се и так себе. А то ведь симпатичный парень, многие скажут! – прибавила она.

Прежде Игнат за своими делами как-то совершенно не замечал этого. Но теперь, напрягши память, он и впрямь уверился, что ни разу за все время не увидел Антона танцующим.

– Он же с ансамблем все время… с ансамблем всегда своим, когда ему? – попытался объяснить он не совсем уверенно.

— - А другие музыканты? – махнула с усмешкой тоненькой ручкой Юля. – Эти-то ведь, погляди, еще как успевают!

– Так что… если уж музыкант, так обязательно за всеми успеть нужно? – взглянул на проблему уже несколько с другой стороны Игнат. -- Может, дама сердца у человека. В столице, может… или…

– Но ведь не так же, не до такой же степени… Чтобы даже и на танец единственный никого не пригласить!

И Юлька недоумевала по-прежнему, словно негодуя даже.

«Ну да, правильно. Сначала пригласи, а раз пригласил, то и заговори… Потом… а потом и так далее и само собой разумеется!» – только улыбнулся про себя на ее слова Игнат.

Но вслух он ничего не сказал.

– Тут загадка какая-то, – дивилась не раз его подружка и впоследствии. – Спросил бы ты как-нибудь.

Спросил бы!

Но как было спросить?

Лишь несколько раз за все время говорил Игнат с Антоном. И разговоры эти всякий раз уже очень скоро превращались в монолог непрерывный на одну и ту же тему: «Соло, бас, бюстер, битлы, роллинги…»

Юля назвала Антона «приятель ваш», да только вряд ли это так было. Между ним и посельчанами всегда была та характерная непреодолимая дистанция, вследствие которой здесь никто так и не смог назвать его ни своим другом ни даже приятелем.

В одном из двух сквериков на центральной площади, в том, что побольше, была небольшая дощатая беседка. К вечеру в те дни, когда в ДК не было танцев, там собирались парни в тесный приятельский кружок. И словно сам центр его незаметно и скоро перемещался всегда именно в тот самый уголок, куда, поздоровавшись тихо, присаживался скромно «маэстро».

В беседке частенько и допоздна травили анекдоты. У Антона они тоже были весьма своеобразными с некой особой интеллигентской спецификой. Поведал он их немало, но запомнился Игнату почему-то только единственный из них.

Вот этот:

«Прибегает грузин к стоматологу.

– Да-арагой, зубы нада срочна!

– И что, командир, ставить будем? Железо, пластмассу, золото?

– Паслушай, да-арагой, какой жэлеза, какой золата? Что я -- бе-эдный?.. Став джинсовые!»

Во все времена на всех наших бывших и теперешних просторах были и есть некоторые особенные предметы, непременные атрибуты поначалу элитной, а впоследствии вдогонку за ней и обычной массовой публики. В эпоху развитого социализма в роли такой вот конкретной атрибутики «простого человеческого счастья» выступал триумвират «квартира-машина-дача», и, конечно же, фирменные американские джинсы.

Это уже сейчас они и для бомжа совершенно не роскошь, это сейчас они, как им и положено быть обычная повседневка, рабочая одежка… А в те времена и действительно являлись предметом необычайно важным для всего советского народа. «Доставали» их у подпольных коммерсантов за рубли недоступные многим, часто копили годами, во всем себе отказывая… Зато уже после везде и всюду на улице, танцах, в ресторане и даже в театре поглядывали свысока и с презрением на всех остальных, несчастных -- тех, что всего лишь в обычных простеньких нашенских «штониках»…

* * *

Мерседес-коттедж-мобильник… самолет-дворец-вилла на Канарах… Триумвиратов и ныне хватает.

Атрибутика счастья сегодня иная, а вот формула… Будем иными, будет и формула... Вот только поверить в это сегодня, пожалуй, еще труднее, чем в эпоху развитого социализма.

3

Смех и слезы

Витька тоже иногда вечерком забегал в беседку, чтобы «хоть чуть-чуть отдохнуть от науки».

– Маэстро ваш… Как нет его, так одна вроде компания, а как зашел – так сразу он, и все остальные! – заметил он однажды.

Витька ведь неспроста именно так выразился: маэстро «ваш». Не для дружка теперь были танцы. Вера -- душа любого дела; поверив, пусть хоть совсем немножко вначале, Витька и в ДК теперь забегал вечерами лишь изредка.

Есть такой оригинальный жанр театрального искусства, спектакль-монолог. Там один-единственный актер и целый зал зрителей; теперь же иногда Игнат наблюдал рядом нечто совершенно противоположное. Будто масса талантливейших актеров вокруг правдиво и искренне разыгрывали свой не выдуманный, захватывающий спектакль, а из уголка неотрывно и тоскливо взирал на него лишь один-единственный зритель, Витька.

– Балдеем? – словно не выдержав, даже воскликнул в сердцах он однажды. – И я… тоже балдею!

– Ну, так говорил же! – не смог удержаться Игнат, чтобы не припомнить шутливо другу его любимейшую школьную присказку. – Можно и сейчас…

– Смейся, смейся! – закивал тот час же головой как бы обиженно Витька, хоть Игнат вовсе и не думал смеяться, а лишь улыбнулся невольно и чуть-чуть.

Рядом, его рука на плечике, приютилась, поглядывая на друзей и на зал, такая миловидная в синеватом полумраке загорелая смуглая стройная Юлька.

– Погодите-ка… голуби! – глядя с тоской на обоих, выговорил Витька мстительно. – Подождите, и самим всего-то годик остался. Посмотрю как тогда…

– Х-ха, ты уже точь-в-точь, как классуха наша! – теперь уже и впрямь рассмеялся Игнат. – Тоже все подождите годик да погодите.

– Вот и слушай, пока не поздно.

– Что ж сам-то не слушал?

С какой-то непривычной для него грустновато-усталой усмешкой Витька только кивал головою в ответ.

– Зато, наверно, давно уже на память все выучил? – вдруг стрельнула лукаво ему в лицо своими карими глазками Юлька.

– На па-а-мять… Ну ты и скажешь же! На память… Абзац, народ, получается, мучишь-мучишь науку эту, а толку… И подумать страх… Экзамены, аудитория… Эх, как не наелся, видать, так уже не налижешься, такая вот видится сказка вдали… Эх, как поступить, как поступить… Одна лишь надежда моя на ее, на удачу родимую! -- говорил с передышкою Витька, словно выгружая в ответ неуклюжие рваные фразы.

А вокруг!

Вновь на минутку притихшие синеватые сумерки зала, казалось, уже и не смогли бы уместить-втиснуть в себя еще больше народа. Слева возле стены плотными кружками расположились по-приятельски парни; девчата под ручку в рядок на фоне навечно застывшей «Авроры» -- напротив. В уголках и возле окон приютились парочки.

– Танец взаимного приглашения! – снова кричит улыбчиво на весь зал Антон.

И снова так трепетно возносит душу его любимая:

За рекой калина красная,

Налитая соком,

Обожгла ты руки белые

Золотой осокой...

Сладостной грустью манит серебряный звон милозвучных аккордов… кружат пары… мельтешат вперемешку искрометные пестрые блики… переливистая пышная феерия! Так близко она, рядом… И так далеко бесконечно.

В золотой осоке прячутся

И дожди, и солнце...

Ой, кому-то нынче плачется,

А кому -- смеется...

– Лето, лето!.. ну и лето, ребятки, мне нынче выдалось, – все шептал и шептал рядом едва слышно Витька, неотрывно взирая в зал. – Сколько жить, столько помнить буду.

– И нам… и всем не забыть.

– Не забыть! Мне бы так … и не забыть.

Сделав резкое ударение на слове «так», Витька перевел взгляд медленно. И уже как-то более внимательно глянул на их обоих.

– А ты? – подмигнул вдруг совершенно неожиданно другу уже со знакомой своей лукавой хитринкой. – Сам-то ты хоть помнишь? Как там у тебя… поэты? Поэты придумали?

– Поэты, поэты…, – словно согласился с ним поспешно Игнат.

4

"Двухтысячный год"

«Одна только надежда единственная – на удачу!» – и впоследствии говорил Витька всякий раз друзьям при встречах.

Но у него была вовсе не та натура, чтобы полагаться на одни лишь только капризы удачи. Недельки за две до вступительных он повез документы в приемную и вернулся оттуда не с пустыми руками. Привез целый комплект крохотных, размером в ладошку толстеньких книжечек. Все они очень удобно раскладывались в длинную гармошку, на каждом особенном листике был только один, отдельно выписанный вопрос с самым главным по пунктам.

– И где ж ты надыбал такое? – глянувши мельком, поинтересовался Игнат.

– А-а, мужик какой-то вертелся возле корпуса. Лысоватый такой, в очках, как профессор… А класс, скажи, шпоры! И за три рублика пачка….

И даже в эпоху развитого социализма никак нельзя было обойтись без коммерсантов. Тихенько, с оглядками выползали они тут же из темных уголков там, где лишь только запахло «наваром».

Витька аккуратно пронумеровал странички, усовершенствовал значительно свой выходной костюм. Пришил маленький тряпичный карманчик на самом удобном незаметном месте, каждый день старательно просматривал мелко исписанные странички, как цирковой фокусник тренировался без устали нащупывать нужный вопрос. Все это явно придавало ему уверенности, возвращало, хоть и ненадолго такое обычное ранее игривое настроение.

– Хочешь байку новую? – спросил однажды. – Вчера плавал на речке, и мужики какие-то плескались близко. Короче, подслушал.

Вечерами он теперь каждый день бегал на стадион и речку, тренировался в беге и плавании.

– Давай, молоти! – усмехнулся Игнат.

– Значит так, слушай… Двухтысячный год. Школа.

Учитель спрашивает на уроке истории: «Кто такой Брежнев Леонид Ильич?»

Ученик в ответ: «Мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой!»

И на этом месте, словно поставив тем самым завершающую точку, Витька рассмеялся таким же коротким, как и его анекдот смехом.

Игнат засмеялся тоже, но больше из уважения к другу. А если по правде, анекдот этот ему тогда показался не очень уж и смешным. Когда миллионы каждый день с утра и до ночи, со всех страниц и экранов, словно наперегонки поспешали выразить «мудрому вождю и верному ленинцу свою искреннюю признательность лично», а эпоха Аллы Борисовны еще по-настоящему не наступила – даже и не верилось тогда, что когда-нибудь и всерьез сможет реализоваться нечто подобное.

– А вот еще! – продолжая смеяться, продолжал Витька далее. – Слыхал уже, как новую водку расшифровали?

– Это которую? Их ведь две сейчас.

– «Колос».

– Не-ет. Не слыхал… как это?

– Тогда слушай.

И после коротенькой паузы Витька продекламировал протяжно и звонко:

– «Косыгин-Останови-Леньку-Обнаглел-Сволочь!»

Здесь необходимо пояснить, что в эпоху развитого социализма цены были постоянными абсолютно на все за исключением лишь вина и водки. И то цену тогда повышали вовсе не так тривиально, как теперь, просто подняли и все. Первым делом обязательно меняли этикетку.

Именно вот такое волнующее событие, задевшее непосредственно за живое каждого советского человека и фольклорно породившее такую весьма грубоватую расшифровку произошло тогда совсем недавно: в магазинах появилось одновременно сразу две новые этикетки, «Нива» и «Колос».

Посмеявшись вдоволь и вдруг преобразившись мгновенно, Витька вновь стал очень и очень серьезным.

– Эх, как поступить, как поступить, – завздыхал он снова мучительно. – Неделька всего лишь осталась и… час пик! Кто, что я буду через ту недельку с малым?

* * *

Уехал он не попрощавшись.

Все абитуриенты отъезжали на вступительные одинаково незаметно… Вот только домой они возвращались совершенно по-разному.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В НАЧАЛЕ АВГУСТА

Вступительные экзамены тогда проходили во всех учебных заведениях одновременно и в два потока. Первый с начала августа и по десятое число, второй соответственно с десятого и по двадцатое. Можно было, правда, попробовать и раньше в один из престижных московских институтов, а потом, в случае чего, еще успеть перекинуть куда-нибудь документы. Но поступить, например, в МГУ… Вряд ли кто-нибудь из посельчан даже пытался когда-либо сделать это.

Так что, по сути, все решала одна-единственная попытка.

Экзамены, экзамены…

Множество их пришлось пережить Игнату впоследствии, и не раз наблюдал он с ярчайшей наглядностью удивительное проявление тех характерных необъяснимых особенностей, хорошо известных каждому, кто сдал хотя бы одну сессию. Когда, например, ты с грехом пополам подготовился, молишься как бы назавтра хоть троячка того несчастного выловить, а повалила вдруг удача холявная, пруха…

И наоборот.

Первые победители появились в поселке уже спустя несколько первых августовских дней, потому как медалистам достаточно было сдать на «пять» только один профильный экзамен. Словно вынырнули они, счастливцы, откуда-то разом, и теперь их видели повсюду и вместе. На пляже, на площади, в ДК на танцах… Одновременно поползли слухи и про первых неудачников:

– Лесничего хлопец, слышал? Слышно, цвайман… и сразу.

– Слышно такое.

– Так, может, и видел?

– Х-ха, видел… Теперь ты его не скоро увидишь!

* * *

Отгремела тревожно короткими грозовыми ливнями первая неделя августа.

И вновь запарило жарко. Но не по-июльски с родниковой прозрачною синью бездонного чистого неба, с ослепляющей гаммой огнистого жгучего солнца, а как-то душно и вяло. Добела полинявшее с поволокою блеклое небо теперь подслеповато плавило размытое мутное солнце в нерасторопное сонное пятнышко, что из последних сил едва-едва доплывало до самой окраины леса.

– Ну и засоха сёлета, людцы! – говарили, изумляясь, даже самые старые жители поселка. – Коли оно так и было?

Приветливым розовым вечерком присаживались они по-соседски где-нибудь на знакомой завалинке в задушевный степенный кружок.

– И коли оно так? Ты хоть припомнишь, Иване?

– А як Костик за Неман у сваты шугал?.. Напрямки в одних ботах да лугом.

— - Чей-то Костик?

— - Агрономчин…

— - А-а, так то Михеевич! Что сын начальником важным у Киеве… Так то, видать, ище до германца было?

– До германца, до того…. До кайзера.

— - А сам-то ты, с которого будешь?

– Я?.. я-то с пятого.

– О-о, так ты еще мальчо совсем проть мяне. Где ж тебе помнить… от-то было и лето!

* * *

После парного лёскота громогласных обильных грозовых дождей в знаменитой принеманской пуще необычайно высыпали грибы. Носили лукошками, корзинами, ведрами… На целый день компаниями дружными выбирались далёко в лес на решетчатых тряских повозках. В сырой гулкой утренней тиши непрестанно звенело в луговом непроглядном тумане, и так до самой окраинной плотной фаланги вековых коренастых дубов:

– Давай, водила, не спи… Погоняй ты хоть трошки той пугой!

– Ну и неча спешить. Еще и те грибы не доспели.

– Ага, не доспели! В том лесу уже, як на базаре.

– Не боись! Такой порой хоть на ночь едь… Всем буде.

И вправду, хватало всем.

На сыроежки-свинушки и нечто подобное даже и не смотрели. Из корзины горделиво выглядывал великопышный мосластый боровик, продолговатый краснощекий белоног-подосиновик… И подберезовик тоже. Подберезовики в то самое лето все были как на подбор необычайно крепкие здоровые боровикастые.

* * *

В начале августа они встречались уже каждый вечер. И каждый раз, когда давно уже была пора прощаться, бесконечно долго стояли возле калитки ее домика, тесно прижавшись в бархатистом покрове нежной ласковой августовской ночи.

– Игнат… ну Игнатик… пора ведь уже, – вновь и вновь еле звучно шептала она, и вновь лишь еще теснее прижималась к нему.

И он отзывался чуть слышно как во флюидном полусне:

– Пойдем… скоро… сейчас… скоро.

Где-то рядом, совсем близко были ее горячие губы… и чуткий отклик ее милой ладошки… и ландыш хмельной шелковистых волос… и теплота, и созвучье как единого тела.

Застенчивый августовский ветер шелестел лениво крупным тяжким листом молодых придорожных каштанов. Любопытные небесные глазки уже сонно мерцали белесой усталою дымкой, все ясней и ясней проступали непроглядные ночью прямые пустынные дали, словно задремавшей тоже поселковой улицы.

– Игнат… Игнатик… сейчас мама опять покличет.

– Скоро… пойдем. Пойдем сейчас… скоро.

– Светает уже… тетки заре пойдут к коровам.

– Пойдут… пойдем.., – все шептал и шептал он как эхо. – Тетки…

И вдруг пробуждался словно:

– Тетки?.. Пора! Пора идти. Я пошел!

Он отрывался действительно решительным резким волевым движением, ступал в шаг несколько раз порывисто… Но не мог не оглянуться -- она в тот же миг… И словно в тот же миг была снова в его объятиях.

На восходе начинал уже отчетливо розоветь далекий небосклон. Все чаще и чаще бесцеремонно и рьяно заливались пробудившиеся сполохом хрипловатые певуны. Во дворах по соседству были слышны первые домашние стуки.

Поселок просыпался.

Неприметно, стремительно, сладостно пролетали незабываемые минутки незабываемого лета…

И одно лишь изредка импульсным отблеском, словно сквозь сон: "Витька... час пик!"

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРОЩАЙ, БИРЮЗОВОЕ ЛЕТО!

 

1

Земля, вода, пространство, небо...

Ясное росистое утро.

Алая полоска зари на лесистом небосклоне, молочный дымчатый туман во влажных ложбинах, над спящей рекою, над камышовыми старицами. Мягкие стылые вздохи недалекой уже осени.

Игнат с двумя ореховыми удочками и легким алюминиевым бидончиком выходит неспешно на пожухлый, иссушенный обильным солнцем, просторный принеманский луг знакомой утоптанной стежкой.

– Привет, гулёна!

Там его уже ожидает нетерпеливо Витька. Живо здоровается за руку, перекидывая ловко в другую свои нехитрые рыболовные снасти. Сверкает, искрится в глазах его знакомая лукавая искорка:

– И давно она отпустила? Иль не поспел еще в хату, схватил только уды?

– Нетушки, я сегодня пораньше отпросился! – отвечает сонно Игнат. – Ради такого веселого дельца. Еще коли и не надто развиднело.

Отвечает, зевнув слегка, с коротеньким добродушным смешком. И, словно сбросив тем самым последние прилипчивые обрывки сна, спрашивает уже бодро, энергично:

– Так что, студент?.. Будет сегодня удача наша? Не всю ж ее в боях тамошних кинул?

В ответ Витька улыбается широко, белозубо… Так он улыбается уже с неделю после своего триумфального возвращения со вступительных и все рассказывает, рассказывает… И всем разом, и каждому из посельчан в отдельности. Нет теперь ни единого человечка во всей округе, который бы не знал наизусть все его недавние приключения на вступительных и не слышал еще о «гениальной» его идее.

– Куда двинем? – уточняет Игнат. – В Железный?

Все еще с чуть заметной улыбкой Витька согласно кивает головой. Это их любимое место.

Парни впервые за все лето выбрались «на щупака».

Был самый сезон. И не потому вовсе, что в другое время щука, зубастая прожорливая хищница не очень-то интересовалась живцами, просто попробуй-ка ты сначала выловить того же самого живца, например, весной! Верховодку шуструю даже и ту обмануть проблемно -- и что за живец верховодка, не живуча, губка тоненькая… Всунется дура с испугу в густую водяную поросль или та же щука едва лишь ухватит за хвост -- только потянешь удочку, как уже пусто на крючке. Весной мальчишки вот что делали. Брали длинное метра в три широкое марлевое полотно, двое держали по бокам, а третий загонял… Только так еще и удавалось добыть немного суетливой мелкой рыбешки в студеной воде на мелководье. Зато в конце августа красота, только успевай забрасывать непослушного упругого мясистого червячка-«цыгана» с пологого песчаного берега… Полчасика прошло лишь, а у парней в серебристых бидончиках уже кишмя кишели губастые живучие верткие пескарики.

По старому бревенчатому мосту перешли торопливо на противоположный берег. Справа за мостом Неман с полкилометра как бы линейкой ровняли, но затем он резко, едва ли не под прямым углом заворачивал влево, и дальше снова была равнина. Парни двигались наискосок, словно по гипотенузе гигантского травяного треугольника, в азарте спешно ступая тяжелыми, росисто набрякшими кедами по узенькой тропке. Миновали протяжную, заросшую низкой осокой, подковообразную старицу, их по всему лугу изогнутыми камышовыми озерами и озерцами синело множество. Некоторые, наиболее крупные, даже имели свое название: Камыши, Затока, Старый Неман, Синевица…

Вначале замаячил кромчато дальний пологий берег реки, там густым затуманившимся лозняком изумрудно курчавился бугорчатый песчаный пляж. С ближней же стороны жухлотравый высохший берег обрывался внезапно вертикальным в три роста пепельно-серым дерновым отвесом, и лишь только возле самой воды белела тоненькая полоска пенистого заливного суглинка. А дальше черная глубь, полшага и с головой… Из земли здесь во многих местах проступала ноздреватая ржавая россыпь железистого рудняка, оттого и название это пошло Железный Берег.

Парни застыли в нескольких метрах от береговой кромки, начали осторожно разматывать удочки.

– Глянь-глянь… гляди, какая барракуда плеснула! – толканул тихонько приятеля в бок Витька.

Но Игнат уже и сам видит, как по идеально гладкой утренней водяной глади разошлись степенно валкие круговые расплывы.

– Наша будет!

– Тс-с… накаркаешь.

Осторожно закинули удочки. Стараясь не высовывать голову за непрочный тонкий краешек дернового карнизика, медленно, с остановками, повели подвижные шаткие поплавки вдоль иссохшего загрубелого берега.

Друзья давно уже не признавали никаких прочих разновидностей рыбалки, только на живца. Да и что такое, скажем, ловля на пареный горох, хлебный мякиш или отварную картошку? Нырнул молниеносно легонький поплавок-бусинка в речную глубь: не спи, подсекай скорей, тащи добычу и… мелочишку костлявую верней всего. А на щуку даже и удилище специальное! Могучее, тяжкое. Леска, поплавок какие… Долбанет стрелой вниз такой вот бочковатый поплавок хищница-рыбина – вздрогнешь тот час с замиранием духа, напрягшись отчаянно как борец-олимпиец перед решающей схваткой.

– Потянула! – вскрикивает рядом вполголоса Витька.

Снежно-белый пенопластовый поплавок его вдруг исчез моментально в мутноватой водной глуби.

– Зацеп, может?

– Поглядим.

Витька плавно пробует подтянуть невидимый с берега поплавок ближе к поверхности воды… и едва не выпускает круто согнувшееся удилище. Так стремительно, звонко заскользила тугая толстая леска на середину реки.

– Зацеп… скажешь!

– На бок, на бок его заворачивай! – шепчет Игнат. – Сорвет живца.

Раз-другой Витька неторопливо, жестко подтягивает на себя согнутую неподатливую удочку. Наконец, вздрагивая мелко узловатым кончиком, она перекошенной гибкой дугой застывает неподвижно в покрасневшей руке. Теперь уже хорошо видно, как переливисто мелко дрожит в темноватой глуби расплывчатый беленький зайчик затонувшего поплавка.

Что там так упруго ворочается в таинственной водной толще?

Щука?.. судак?.. жерег?

Или может сам полновластный хозяин здешних вод, неповоротливая колода-сом? Двухпудовых головастых сомов тогда не раз вылавливали в Немане. А ведь может случиться и мелочь колючая, окунек-недокормышек словно в насмешку. И такое бывало… Не раз полосатый задира, которого обычно и на червячка выудить запросто, тянул поплавок-бочку вместе с грузилом свинцовым как барракуда настоящая.

И когда, наконец, хищница-рыбина заглотнет пескаря под завязочку?

Через минутку?.. две?.. три?.. пять?

А ведь так тянет не удержаться, подсечь сразу, выбросить одним махом на берег серебристой пружиной… И тоже «дать маху», вырвать пустой уныло крючок из зубасто ощеренной пасти.

Только вот у Витьки щука почти никогда не срывалась. Может, ему просто фартило, но сам он объяснял это всегда именно тем, что изобрел свой собственный «фирменный непробиваемый» способ подсечки. И в доказательство демонстрировал частенько стальной гнутый крючок своего огромного удилища, который почему-то неизменно оказывался точь-в-точь в самой середине узкорылой щучьей губы, а не сбоку, как обычно.

Неподвижно, терпеливо застыл Витька. Напрягшись, вздрагивает мелко, дразнит тоненький кончик его удилища… Наконец, струна-леска снова, но уже более плавно заскользила прямо на самую середину реки.

– Потащила! – чуть слышно бросает Витька. – Пора.

Несколько быстрых неуловимых движений, затем он наклоняет резко удилище вниз и в сторону, начинает неторопливо подтягивать к себе непослушную рыбину. Пестрая темно-зеленая хищница отчаянно рвется, поблескивает желтоватым низом, брызгает, лупит пружинисто изо всех сил хвостом, выгибается жесткой железной подковой…

Но Витька твердо уверен в своем непробиваемом фирменном способе. Он никогда не бросается стремглав на добычу, не спешит поскорей снять ее с крючка. Удилище в руке, щука на крючке – так демонстративно, торжественно шествует он напрямки берегом к своему победно блистающему на солнце серебристому бидончику.

– Ладная штучка!

– Кэгэ на полтора потянет, – с легкой завистью в голосе на глаз взвешивает Игнат. – Начало положено.

Незаметно прошло время.

Бледное томное солнышко справно закончило ровно половинку своей привычной ежедневной работы. И, словно заслужив тем самым коротенький полуденный отдых, на минутку спряталось за небольшое облачко, чтобы вскоре вновь еще более старательно продолжить свое извечное круговое путешествие. Припаривало. Пышущая приторным жаром лиловая поволока на окраине неба обещала скорый грозовой ливень.

За утро Витька успел вытащить на берег еще две «ладненьких». Два полосатых влажных щучьих хвоста бодро торчали и из игнатова бидончика рядом.

– После обеда явно дождь лупанет! – говорил довольный донельзя удачной рыбалкой Игнат. – Скупнемся?

Секунды -- и они уже в одних плавках. Витька отбежал резво метров на двадцать от берега, с разбега отточено прямым тренированным «солдатиком» звонко плеснул с отвесного выступа.

– Эй, догоняй, догоняй ты скорей! – слышалось вскоре громко уже с самой середины. – Ты, тельмеха!

Но Игнат любил осторожно, по-сантиметрику всласть погружать нагретое солнцем, загорелое тело в кристальную речную прохладу. Приостанавливаться как бы несмело, ощущать на ступнях щекотливые прикосновения любопытных мальков, в упоенье вбирать и вбирать бесконечно благодатный божественный дар… И вдруг одним махом с головою вонзиться в студено струистые воды.

Тут, в Железном, была самая глубь. Не раз лучшие пловцы пытались достать дно с большим тяжким камнем, но всегда не хватало воздуха, нестерпимо, занозисто покалывало в ушах. Лишь метрах в ста по течению обрывистый открытый берег постепенно переходил в пологий, заросший вгустую пожелтевшей осокой, кустистым крапивным лозняком. Постепенно и мельчало. Теперь уже было очень просто достать бархатистое песчаное дно -- и так до самого поворота.

Легким размашистым кролем парни стремительно проскочили глубь, стишили ход спокойным накатистым брассом.

— - Вчера чувиха новенькая была на танцах! – запыхавшись немного, рассказывал отрывисто Витька. – Делова-ая… Артист сунулся, а она ему: «Дяр-ревня ты в город переодетая!»… Такой облом, наржались.

– А он что?

– Да что он. Вот если бы она… Была бы она одна да на всем белом свете.

Друзья помолчали.

– Про Юлю он тебе ничего не рассказывал? – спросил вдруг Игнат уже другим совершенно, посерьезневшим голосом.

– Не-а… а ты… ты все думаешь?

Игнат не ответил. И далее плыли уже молча, скользя с наслаждением в уютной речной прохладе. Но это была всего лишь та знакомая, привычная с малых лет каждому неманцу шелковистая мягко прохлада… Совсем недавно Игнат испытал нечто совершенно новое, иное, почти фантастическое.

Резко выбросив руки вверх, он приподнялся в порыве до пояса над убегающей водной гладью, молниеносно скользнул вертикально на дно. Прикоснулся едва толстым пальцем ноги песка, теперь было всего лишь роста полтора глубины… Точь-в-точь как это было тогда в первый раз в самом начале этого незабываемого лета.

Он нырнул снова, достал руками дно, вьюном выкрутился в бурлистой водяной толще. Оттолкнувшись упруго от дна, торпедой выстрелил до пояса в налитое звонкими брызгами голубое пространство и словно взлетел невесомо на блистающий небесный купол. Снова камнем обрушился, снова взлетел и снова обрушился… Земля, вода, пространство, небо… земля, вода, пространство, небо!

Вновь и вновь, вновь и вновь… И вдруг неуловимый миг -- и полузабытье, нирвана, лишь четыре стихии и он, слитые во что-то родное, единое, вечное…

2

Гениальная идея

Словно в честь их счастливых победителей все оставшиеся августовские дни вдруг объявили в поселке подряд праздничными, и танцевальные вечера в ДК теперь были каждый день и до самого рассвета.

Витька не пропускал теперь ни единого вечера, но теперь уже казалось, что как раз сами танцы его не очень-то и интересуют. Он даже располагался чаще всего где-нибудь в тихом уголке и спиной к залу среди таких же, как и сам торжествующих рассказчиков и внимательных слушателей, а со стороны можно было только видеть, как энергично взлетают-дергаются время от времени его руки, подчеркивая тем самым кульминационность отдельных моментов.

«За спецуху, ребятки, я не и сильно мандражил, – так уверенно начинал он теперь всегда, и как легко было ему теперь признаться в этом! – На прикидках был запас, ну и нормально… Прошло как и надо.

А на истории!

Братцы мои, такая холява. Открываю билетик, а там… Великая Октябрьская, ее роль во всемирной истории и т. д… Так я в принципе и без подготовки мог, с первого класса ведь об этом только и слышишь… Второй вопрос еще лучше, Сталинградская битва. Ведь одних только книжек хороших немеряно-читано, а сколько фильмов смотрел! Короче, и тут бы на пять баллов железно выехал, кабы на дополнительных вопросах не завис немножко. Но и четыре балла мне, в принципе -- то что доктор прописал!

В этом месте на сияющее, словно отполированное гладко удачей улыбающееся лицо рассказчика неизменно ложился гнетущий морщинистый оттенок тревоги:

– Сочинение только осталось… Одно сочинение, последний экзамен… И какой, какой экзамен! А я ведь честно признаюсь, братцы, я ведь только на одну историю и налегал круто. А литература… литературу так… Можно сказать, картинки одни и глянул, все равно, думаю, что толку за двумя зайцами гнаться? Ясное дело, ведь как не наелся, так уже не и налижешься, короче, на свободную тему была вся и одна-единственная надежда моя. Сочиню, думаю, все-таки, аж за целых полдня хоть что-нибудь.

Только сижу-сижу я в аудитории… Минутки шустренько бегут-бегут одна за одной да одна за другой, а листик передо мной… Он все как был, так и есть, что снежок белый.

Час-второй незаметно проходит.

«Приплыл ты, Витька, приплыл ты все-таки… и с концами!» – одна только мысль в голове мельтешит-мелькает, и голый ноль по теме. Пусто-пусто внутри, как на той в домино костяшке. И за спиной тоже голос слышу, явно мой случай: «Наверно я погиб…», – словно кто-то мысль мою ту как по книжке открытой читает.

А сколько надежд уже было, сколько поднялось! Начало такое, что и в чудных снах не приснится. Не провали лишь теперь, на троячок -- и готово, финиш, привет вам, друзья, пальцы вверх и качайте студента! И так мне уже стало…

Как вдруг -- гениальная идея!

Поднимаю руку.

– Что у вас?

– Парта моя… краска липнется.

(А у них и по правде ремонт был недавно).

– Та-ак…

– Газетку можно подстелить?

– Почему нет, стелите. Пожалуйста.

Расстелил я тогда быстренько «Правду», смотрю… Мама моя, передовица как раз по теме! И тут, братцы мои, как сошло на меня сразу, такое писание выдал, жаль, черновика не осталось. Не поверил бы теперь точно, что и сам писал! И слова главное! Главное слова-то нужные всегда под рукой, ошибок ведь так не насадишь.

А закончил я…

И тут у Витьки опять всегда была пауза, опять была торжествующая усмешка. Но теперь он уже улыбался так, как мог улыбаться лишь один он со своей неподражаемой лукавой хитринкой, точь-в-точь так, как он улыбался еще совсем недавно, рассказывая Игнату о своих самых удачных школьных «импровизациях».

– А закончил я, братцы, так: «Спасибо партии и Леониду Ильичу Брежневу за наше счастливое детство!»

И почему-то всегда казалось, что самая важная решающая «гениальная» идея снизошла на него именно в самом конце.

– Назавтра утром бегу в приемную, гляжу списки… Четыре балла!»

4

Лариса-Горлопан

Главным начальством в ДК была девушка серьезная, строгая. Высокая, рыжеволосая пышно с большими синими глазами и уже по-женски «в теле», хоть ей было тогда лишь немногим за двадцать. Посельчанам казалось, будто бы она всегда чем-то недовольна, а ее верхняя пухленькая губка имела какой-то оригинальный заносчивый выгиб, всегда казалось, что она сейчас скажет: «Фе!» – или что-нибудь еще вроде этого.

Сразу же по приезду в их тихий провинциальный поселок она с энтузиазмом молодого специалиста попыталась организовать здесь маленький театральный кружок, очень похожий на тот, что был в ее родном институте, и который в мечтах ее радужных превращался вскоре в знаменитый на всю республику народный театр. Вывесила даже простенькую, написанную от руки «шариком» пригласительную афишку на специально предназначенной для этого поселковой Доске объявлений. Доска эта почему-то представляла собой небольшую крашеную в синий цвет дощатую бочку, воздетую на короткий толстый шест и вкопанный на Пьяном углу.

– Хорош тебе, Микола, чернило жрать! Рви ты в артисты… Артистов у нас тут и без тебя велико, зато там тебе скоро и медаль дадуть, самый главный артист у нас тут будешь! – на целую неделю хватило смеха и похожих шуток у развеселой постоянки Пьяного.

А потом это объявление куда-то исчезло внезапно, оставив после себя лишь несколько крепежных металлических кнопок и обрывные крохотные лоскутки бумаги возле них. Были наверняка у молодой выпускницы еще какие-то порывы традиционного первоначального энтузиазма, еще какие-то определенные попытки хоть что-нибудь здесь организовать, но Игнат о них уже не знал. Когда же энтузиазм этот первоначальный изрядно притух, то осталось вместо него лишь одно единственное желание: вырваться, вырваться! Вырваться хоть куда-нибудь да поскорее из этой «глуши».

На это было необходимо разрешение районного начальства, но:

– Мы вас с таким трудом в министерстве выбили, и что ж теперь? Теперь отпусти?… Не-ет, дорогая вы наша Лариса Ивановна. Будем отрабатывать! Будем отрабатывать три года ровненько, как и положено.

И вот теперь она отрабатывала в их поселке последний год, добросовестно отворяла и затворяла в нужно время скрипучие двери своего старенького ДК. В случае чего доверяла охотно ключ подружкам, поэтому танцы летом всегда заканчивались только под утро, и молодежь была ею очень довольна.

Прозвали ее в поселке «Лариса-Горлопан» за оригинальную привычку звучно перекликаться со знакомыми через улицу:

– Анька, ты на пляж? – кричала она приятельнице.

– Ага.

– Очки взяла?

– Какие?

– Синие!

– Взяла.

– Ну тогда жди, я скоренько!

Кавалера своего у нее здесь не было, очень уж солидно, даже неприступно, наверное, выглядела она на свой возраст. Молодые семейные мужчины, вырвавшись в одиночку на часок из дому в клуб как один словно по команде оборачивали масляно жирные взгляды ей вслед, неотрывно и молча провожали вот так через весь зал. Но она лишь плавно и строго, словно ни души вокруг неторопливо шествовала в свой служебный кабинет, там, обычно, и проводила весь вечер в компании то и дело забегающих пообщаться многочисленных приятельниц. Как и Антон, сама она никогда не танцевала, но чтобы свести их в пару… Такой даже и мысли ни у кого не могло возникнуть, слишком уж большая нестыковка была и в росте, и в комплекции.

И только на последнем прощальном вечере…

4

Прощальный вечер

Вечер этот состоялся в самое последнее воскресенье августа и стал самым торжественным, самым людным из всех вечеров. Именно тогда на эстраду вдруг вышла она… Высокая, статная, пышноволосая, словно сама королева ДК… Объявляла каждый танец, пела с легендарным теперь ансамблем… И как она пела!

А еще она читала стихи. Одно из стихотворений этих под названием «Бирюзовое лето» навсегда запомнилось Игнату и… Юлька, а ты не забыла, помнишь? Как из другой галактики -- привет тебе.

Витька весь вечер снрва улыбался. Снова улыбался так, как теперь он улыбался всегда, и снова рассказывал, рассказывал… И только когда объявили самый последний прощальный танец, его улыбка снова на мгновение какое-то стала как некогда грустной. Но не устало, счастливо.

– Эх, лето-лето… лето-лето, ребятки, мне в этот год! – еле слышно все шептал и шептал рядом он.

Витька… куда и как передать привет тебе?

Нет уже Витьки… такого, каким он был.

Но он навсегда останется. Хоть и другой чуть, наверное -- среди бирюзового лета, он и его гениальная идея.

* * *

Прощай! Среди снегов, среди зимы --

Никто нам лета не вернет...,— -

навсегда вливал в сердца Антон свою последнюю прощальную.

Ты помнишь, плыли в вышине,

И вдруг погасли две звезды...

Но лишь теперь понятно мне

Что это были...

Он не успел закончить, как его уже подхватило множество рук. Качали, до потолка подбрасывали шумно вместе с его неразлучной гитарой… И просили, просили.

Просили снова непременно приехать следующим летом. Раскрасневшийся в своей неизменной джинсовке нараспашку, необычайно усмешливый стоял Антон, дыша запыхавшись часто в свой микрофон… И обещал, обещал.

Но широкая магистральная бетонка ушла вскоре далеко за поселок. Не стало здесь больше студентов-практикантов. Никогда больше не приехал и Антон.

Его ансамбль остался, остался его репертуар, его любимые песни. Осталась, наверное, здесь на какое-то время и некая особая прощальная частичка его души, и следующим летом танцевальные вечера еще иногда напоминали те самые знаменитые антоновские…

Но уже через год:

– Как там вчера на танцах? – бывало, спросит Игнат.

И снова в ответ лишь короткое:

– Глухо…

* * *

Необычайно жаркое лето закончилось в тот год как-то сразу. Казалось, еще вчера пылкое августовское солнце поливало обильно пожухлые принеманские луговые дали, как вдруг налетела стылая осень с сиверным буйным ветром, с тоскливою россыпью серых промозглых дождей.

Прощай, бирюзовое лето… Прощай беззаботное детство.

Наступил десятый, выпускной.

КНИГА ТРЕТЬЯ

НА ПОВОРОТЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ОТЛИЧНИК

1

Счастливый день

… Класс не дышит, не шелохнется. Единым существом тридцатиглавым застыл он в мертвой и словно дрожащей упруго тиши.

– Так… может сам кто? Есть у нас сегодня смелые?

Географица Нина Степановна только-только зачитала выразительно первый вопрос и пытливым взглядом внимательно окинула приникшие низко к раскрытым учебникам льняные, русые и чернявые головы.

– Ясно… смелых нет. Значит, смелость сегодня в отсутствии. Что ж, буду вызывать.

Темно-синяя чернильная авторучка в ее немолодых уже крупных, красноватых с мороза пальцах снова вдумчиво двинулась сверху вниз в свое привычное путешествие по пустой журнальной клети… Словно дрожит упруго звенящая мертвая тишь.

– Дз-з-з… дз-з-з, – вдруг и впрямь едва слышно совсем рядышком.

«Муха?» – тот час же и невольно мелькает догадка.

Но откуда? За белесою росписью широких оконных стекол морозно синеет январское ясное утро.

– Дз-з… дз-з-з-з,— - снова слышится тихенько рядышком. – Дз-з-з…

Но теперь уже так явственны, так выразительно явственны знакомые дурашливые нотки… Лешка!

Лешка Антольчик.

Сосед по парте, верный гвардеец и добрый приятель. Снова чуть слышно исподтишка дзынкнувши он, будто вместе со всеми неотрывно вглядывается в раскрытый на парте учебник, а сам, между тем, лишь с усмешливой беззаботностью поглядывает на притихший тревожно класс. Как обычно, он и не открывал вчера книгу, да только что ему! Начало четверти ведь еще, ну больше одной двойкой, ну меньше... Сколько их уже было, а сколько еще будет.

– Антольчик! – коротко и решительно обрывает, наконец, затянувшуюся паузу учительница.

И тот же час «Хх-а-а…»,— - словно вздохнул с облегчением весь класс. Зашелестел, засуетился, многоруко задвигал, где-то упал звонко на пол с парты учебник, где-то незвучно хлопнула откидная крышка парты.

– Что, молодцы вы мои, вздохнули?.. Так вы вчера, видно, и в книжку глядели!

Широко улыбается круглое, накинь лишь платочек, и тот час же бабушкино старческое лицо учительницы. Вот уже за треть века как она в школе, и кому как не ей знать, что не до уроков им всегда, и уж тем более не до ее несчастной экономической географии: «Сельское хозяйство Центрального района, пищевая промышленность Волго-Вятского»… Особенно теперь в самом начале четверти, когда еще так мало оценок в журнале, и когда каждый так надеется проскочить на холяву.

Наивная детвора!

Один лишь только взгляд на класс, и сразу же ясно, кто и с чем пришел сегодня на урок. Понятно, что есть в каждом классе несколько обязательных прилежных учеников, обычно среди девчат, они всегда хорошо подготовлены, а вот остальные… Любого можно очень запросто подловить.

Только… зачем?

– И что ты за учитель такой, если у тебя столько двоечников? – обязательно спросит тогда начальство.

И снова, вначале хоть и не очень строго, но напомнит обязательно: в нашей стране всеобщее среднее образование, и нет плохих учеников, а есть плохой учитель.

По сути, оно логично, правильно. Зачем тратить лишние школьные годы на таких вот, к примеру, антольчиков? Ему ведь все равно твоя экономическая география что тому волу библейскому да псалмы на уши… И не всем же в конце концов быть инженерами, нужно ведь в жизни кому-то и жижу с навозом в хлеву за свиньею прибрать. Жизнь она штука такая. Есть в ней поэзия, есть проза… А есть и «соленые» анекдоты.

Немало уже самой разной детворы за долгих тридцать лет прошло через ее учительские видавшие виды руки, и не раз уже ей приходилось убедиться, что хорошие и отличные отметки еще совершенно ничего не значат для будущего. Тот же Андрюшка Петровский, например. Когда-то ведь тоже неплохо учился. Толковый, казалось тогда, из него выйдет парень. И спортсмен, ведь, какой… был. А теперь! Перед глазами тот час же представал бурый, косматый, беззубый ободранец.

Рабочий сегодня поболе за иного инженера имеет. Сколько их прежних оболтусов неплохо устроилось в столице! Получили квартиры, теперь на выходные молодцами наезжают в поселок. В воскресенье под вечер обязательно встретишь кого-нибудь на автобусной, и сам приберется как на праздник, и жена, и дети… По сторонам теперь посматривает уже не без столичной фанаберии: «Эх ты, глушь-провинция!»

– Добрый вечер, Нина Степановна! – поприветствует всегда так искренне, радостно, как победитель: человек, мол, сами видите. А что тогда говорили...

Так что, правила игры здесь предельно просты. Выставил ему свой «законный» трояк в журнальную клеточку, и пусть себе шурует пряменько в рабочий класс. И все было бы прекрасно, если бы не совсем уж дебилы -- и здесь Нине Степановне невольно и вновь припомнилась та самая дурацкая «эпопея на весь район», что устроил когда-то ей как классному руководителю такой вот в точности дебил Зэро.

… Лешка Антольчик, широколицый простоватый парнишка с высоко поднятым на вихры густоволосым чубом все так и сидел неподвижно на своей крайней «камчатке» будто его вдруг острым рогом по голове пристукнули.

– Живенько! – понимая прекрасно причины такой вот медлительности, хмуря брови, подогнала учительница строго. – Все никак не проснется.

Наконец как-то по-старчески уныло, жалобно скрипнула его тесноватая парта, и он насквозь проржавевшим несмазанным роботом задвигал неуклюже вперед.

– Дз-з-з! – насмешливо кинул ему в след Игнат.

Он ведь тоже даже и не открывал вчера географию. Это и не обязательно было, потому что Нина Степановна, учительница понятливая и не очень строгая всегда разрешала держать открытыми учебники на парте. Действительно, это было чрезвычайно удобно. Глянул, к примеру, на переменке первый раздел заданного параграфа и сиди себе спокойно – вызовут, так не подведет память. А если вызвали отвечать кого-нибудь другого, то можно сразу же начинать следующий раздел, пока одноклассник отвечал, Игнат всегда успевал хорошенько подготовиться.

Но вот сегодня он не спешил браться сразу же за следующий раздел. С самого начала не было ни малейшего сомнения, что Лешка Антольчик так очень долго не продержится. Уже сколько минут он вот так и стоял молча, глядя отрешенно застывшим взглядом на стену, куда-то далеко-далеко вдаль поверх голов своих одноклассников.

– И это все? – выдержав терпеливо необходимую паузу, спросила, наконец, с иронией учительница. – Все что ты нам теперь скажешь? Мог бы, дружок, зря и не тратить времени… Два, садись!

И снова в мгновение одно тишина в классе, снова упруго дрожит в воздухе звенящая мертвая тишь.

– Так, вопрос остается все тем же. Раз мы так… раз мы так ничего и не услышали, – внимательно вглядываясь в журнальный список, вдумчиво как бы про себя выговаривает Нина Степановна.

— - Горанский! – слышит, наконец, Игнат свою фамилию звучно.

Спокойно, уверенно выходит он на середину класса. Он-то, как раз, и не тратил зря времени… За несколько молчаливо мучительных лешкиных минут успел еще раз внимательно просмотреть первый раздел параграфа, особо выделить в нем главное. На счет дополнительных вопросов он тоже не особенно тревожился. Они у Нины Степановны всегда были одни и те же, лишь только с каждым новым уроком прибавлялось несколько новых, а несколько «старых» исчезало соответственно.

«Эх, вот если бы у всех так! – мечтал снова Игнат и на сей раз, с победой вернувшись на свое привычное место. – Вообще можно было бы тогда не раскрывать домашнее. А вот если бы еще так, как у Кольки…»

Последнее пожелание он также и так же мечтательно не раз восклицал про себя, хоть и знал прекрасно, что так, как у «Кольки» больше ни у кого быть не могло.

Колька, Дикий, Живёла…

Подобные прозвища в их школе были у многих учителей. По-видимому, они давались весьма метко с самых первых дней их работы, а потом уже, словно по наследству передавались старшими учениками следующим поколениям. Иметь прозвище учителю в их школе обычно значило быть личностью яркой с какой-то своей особенной оригинальной чертой характера, и именно такие учителя и их уроки остались наиболее памятными Игнату.

Вот, например, та же Нина Степановна.

Она и между ними, школьниками, тоже всегда была только Ниной Степановной. И уж очень сухой и будничной была на ее уроках такая интереснейшая наука как география, наука о захватывающих путешествиях и далеких до конца еще не изведанных странах. Все, все ее рассказы были на один и тот же знакомый манер -- и про су### пустынную Сахару, и про роскошную таинственную Амазонию… Временами Игнат даже и пытался послушать, но, в конце концов, все его попытки эти всегда заканчивалось совершенно одинаково, точь-в-точь так, как с тем самым толстенным романом в его раннем детстве. Уже очень и очень скоро он вдруг ловил себя на том, что в мыслях своих уже где-то очень далеко от урока в днях завтрашних или вчерашних.

Только один-единственный ее урок запомнился навсегда Игнату, да и то это была вовсе не география. Был у них тогда в школе предмет такой «трудовое обучение». Класс делили на парней и девчат; первые столярничали и слесарили в мастерских, а вторые шили, вязали, готовили… Все это называлось у них «домоводством».

И вела этот предмет у девчат тоже как раз Нина Степановна.

Однажды, когда их собственный «трудовик» заболел, а заменить его было не кем, ребят оставили под ее присмотром в классе. Раскрасневшаяся, искрясь легким блеском в глазах, вдохновенная даже… Это ведь был совершенно другой человек, совершенно другая Нина Степановна! Живые слова, «смачные» фразы – теперь Игнат уже и рад бы ее не слушать, но… На всю жизнь запомнилось ему в тот день как приготовить по-домашнему вкусно чебуреки с печенкой.

* * *

Вторым уроком в тот необычайно удачный для Игната день была история.

– Ну-с, с кого начнем? – спросил учитель, закончив свои обычные в начале каждого урока приготовления. – Есть инициатива?

Привычным взглядом он окинул вновь притихший класс.

– Лес рук! – иронически усмехнулся, словно отвечая тем самым на свой же вопрос. –Что ж, ладненько… давай тогда ты, Галина.

– Смотри, смотри! Смотри скорей, счас, счас -- зырк на ножки! – сразу затолкал смешливо Игната в бок, шутовски таращась, сосед Лешка.

Учитель истории Николай Павлович по прозвищу «Колька» был как раз одним из тех ярких оригиналов-преподавателей, которые есть непременно в каждой школе, но всегда в одном-единственном варианте и каждый по-своему. Энергичный и усмешливый балагур он в свои пятьдесят два выглядел разве всего лишь на сорок:

– Он и Лыска ровесники! – даже как про диво некое говорили школьники, но это было и действительно так.

Если кто-нибудь из учеников на уроке уж слишком внимательно рассматривал свои ногти, Колька тогда внезапно приостанавливал на нем свой иронично улыбающийся взгляд… Так вот и смотрел неотрывно далее, усмехаясь и покручивая головой, сопровождая все это какими-то неподражаемыми и очень частыми гримасками.

Вскоре начинал посмеиваться и весь класс.

— - Тебе что, маникюршу покликать? – шутливо спрашивал тогда учитель.

А если это не помогало, скоренько шел к двери, широко отворял ее настежь:

– Эй, маникюрша! – выкрикивал звучно в пустой коридор.

Частенько в самом начале урока он приказывал:

– Тетрадки раскрыть! Положить на край парт.

Потом медленно проходил по рядам, внимательно просматривал домашнее. Приметив порой, что у кого-то не проведены поля в тетради, приостанавливался рядом и снова долго, пристально всматривался в исписанный листок бумаги. Всматривался демонстративно пристально с теми же очень частыми неподражаемыми гримасками, точно также неподражаемо покручивая головой… Наконец, начинал смеяться весь класс. Под громкий смех этот торжественно доставал он из карманчика чернильную авторучку, нарочито старательно, с остановками выводил витиевато ей.

– Вот теперь любуйся! – по завершении всей этой процедуры цокал звонко языком, словно и сам от души любуясь на свой замысловатый шедевр. – Что у пьяного дорога.

На уроках у Николая Павловича никогда не было той словно пронзающей воздух, дрожащей звоном мертвой тишины, как у Живелы или Дикого. Но если веселье в классе перехлестывало уж слишком через край, тогда он мог стать вдруг очень серьезным, и тот час же дисциплина и порядок в классе… Все прекрасно знали, что теперь на уроке лучше не шутить – и Зэро, и Лось, и Антольчик.

Все давно заметили, что Колька не в пример чаще вызывает к доске красивых фигурных девчат. Для них он никогда не жалел хороших оценок, мог пособить и во время ответа легким дополнительным вопросом. Но вот только сегодня в этом не было совершенно никакой необходимости. Изотова Галина, круглая отличница мечтала поступить на исторический, она всегда отвечала историю без единой запинки, словно читая раскрытый невидимо перед собой бумажный лист с написанным на нем четко параграфом.

– Молодчина, Галинка… Что значит, слушаешь – и душа, и сердце оживают! – проставляя в журнал оценку, говорил довольно учитель. – Пять… пятерочка с плюсом.

И проводя ее слегка прищуренным взглядом до самого места, снова глянул рассеянно в свой журнал.

– Горанский! – теперь вызвал сразу, словно это была первая фамилия, что попалась случайно ему на глаза.

Историю Игнат также не открывал вчера. И на переменке он также даже и не глянул в учебник. Лишь во время ответа Галины просмотрел мельком небольшой первый абзац следующего вопроса, для этого хватило лишь нескольких минут. Очень важно было то, что доверчивый Колька не только разрешал держать учебники открытыми на уроке, но у него вдобавок к этому еще можно было и отвечать прямо с места, не выходя на класс.

– А с места можно? – все же для верности поинтересовался Игнат с холодком в сердце.

«А вдруг – нет? – мельтешило внутри отчаянно. -- Облом ведь тогда, не выкрутишься».

Но:

— - Можешь… можешь начинать,— - как всегда, добродушно согласился учитель.

И отлегло с души тот час же: «Теперь лады!»

Медленно вставая, Игнат толканул незаметно в плечо толстячка Михаську, соседа спереди. Тот уже знал, и через секунды его раскрытый учебнике занимал точь-в-точь свое специальное место на парте, которое для оперативности и удобства было даже аккуратно помечено карандашной тоненькой риской.

Во всемирной истории отмечено немало выдающихся личностей, которые с успехом умели выполнять одновременно сразу несколько совершенно разных дел. Подобное чрезвычайно полезное свойство заметил в себе издавна и Игнат. Он мог запросто гладко, неспешно рассказывать первый, ранее прочитанный абзац, зорко следить при этом за учителем и одновременно незаметно посматривать, запоминая, через плечо соседа в абзац следующий. Самые первые разы он еще мог как-то запутаться, сбиться, но потом уже так намастерился, что многие даже и не верили.

– Неужто-таки и не глянул вчера дома историю? – покрутил удивленно чубатой головой и на сей раз Антольчик.

– Глянул, глянул! – широко улыбнулся в ответ Игнат. – Вот только другую немножко… Куда интереснее, Леха.

И понес победителем раскрытый посередине дневник на отметку учителю.

* * *

Даже не добыв до конца предыдущий учебный год, Биологиня навсегда исчезла из поселка и школы. На ее место в класс пришла Живёла.

– А я говорил, говорил, что так будет! – выговаривал запоздало Игнат своим верным гвардейцам. – Помнишь, Лось?.. А ты, Зэро? Говорил же тебе сколько раз. Говорил, лихой брат, тормозни!

– Ну, так… надо ж было задать тону! – вспоминали тот час же гвардейцы его же собственные слова.

– Все он, Славик, малявка этот! – басил дипломатично Лось. – Не закинул бы тогда ей того жука за шиворот -- и теперь бы еще пели песни на биологии.

Теперь все то, прежнее даже и вообразить нельзя было. У могучей Живёлы, которую Игнат со спины однажды принял за здоровенного дядьку даже голос имел самолетные децибелы. Когда она запускала его на полную мощь, весь класс на минутку впадал в какое-то своеобразное оцепенение.

– Не понять мне, девчатки, которые из вас жалуются, – дивилась искренне она однажды в классе. – Цепляется… У меня, помню девчонкой, раз сунулся -- только и свиснула юшка с носа!

Все раз и навсегда запомнили, как грохотнула однажды лешкина парта, как долго собирал он потом по всему классу манатки… Вместе с тем Веру Андреевну уважали и даже любили очень многие.

Она и пошутить могла, хоть и изредка, грубовато обычно, но всегда очень метко. Она была справедливая принципиальная учительница. Каждый знал железно и без всяких известных исключений -- ты получишь у нее на уроке именно то, что заслуживаешь, а какая ее оценка была в аттестате, такая же непременно была и на вступительных. В той мертвой тиши, что неизменно царствовала на ее уроках, слушали все, а объясняла она просто и очень доступно. Многие ее питомцы побеждали на различных олимпиадах, потому Веру Андреевну хорошо знали во всей республике, не раз приглашали принимать вступительные экзамены в самые престижные институты.

Не учить дома биологию теперь стало очень рискованно. Но как раз вчера вечером Петрик принес, наконец, давно обещанную фантастику, которую давно уже советовал прочитать. Петрик всегда советовал не зря, в этом Игнат убедился с первой же страницы, уносясь беззаветно в иные миры.

«Ай, тот раз вызывала, вряд ли сегодня опять, начало четверти еще… Вон столько пустых клеток в журнале!» -- рассуждал он примерно так на переменке. И рассчитывал просто отсидеться тихонько на биологии, перевести немножко дух после тех хоть и очень удачных в итоге, но чрезвычайно волнующих приключений, что пережил на первых двух уроках.

Как вдруг:

– Сегодня начнем урок с разбора нового материала! – строго и значительно сказала в самом же начале учительница.

И сразу же екнуло сердце у Игната. Фраза эта на все сто процентов означала лишь одно: во второй половине урока будет письменная контрольная работа по домашнему заданию. Вариантов всегда было не менее шести, но пусть бы себе и только один! Все равно списать у Живёлы было абсолютно невозможно. Это на истории доверчивый Колька, раздав вопросы, отдыхал уютно и безмятежно в своем учительском кресле, а на биологии грозная учительница сразу же занимала самый обзорный пункт во всем классе, зорко, не отрываясь ни на мгновение, следила за каждым.

– Итак, тема у нас сегодня.., – говорила далее Вера Андреевна, но Игнат больше не слышал ни слова.

За все минувшие неполные десять лет у него ни разу еще не было двойки журнал. Он знал прекрасно, что это означало для него, как для отличника. «Тогда по-любому трояк за четверть, и за год тогда боты, пятерку не выставит!» – мелькало лишь одно лихорадочно в эти тревожные мгновения. И вот тут…

То, что случилось потом, так красноречиво напомнило Игнату то самое витькино летнее сочинение и гениальную его идею.

– Два часа сидел как истукан, мозги пряг… и как вспышкой! – не раз восклицал, изумляясь, приятель. – Вот задачка, как расписать такое?

Что там какие-то два часа, все свои школьные годы Игнат видел перед собою «ее». Не раз останавливал на ней свой рассеянный взгляд и тогда в начале урока. Но почему-то только в самую последнюю решающую минуту…

Он быстренько раскрыл учебник как раз на домашнем задании. Нажав обеими ладонями изо всех сил, распрямил, пригладил. Затем положил его вот так во внутренний ящичек парты. Теперь необходимо было хоть чуть-чуть успокоиться.

– Приготовьте все по чистому листку бумаги! – приказала немедленно учительница, лишь только закончив разбор нового материала. – Итак, пишем контрольную. Вариантов у нас шесть сегодня. Значит так, помечаем… первый, второй…

Игнат дрожащими непослушными пальцами одной руки нащупал лежащий внутри парты, распластанный страницами вверх открытый учебник. Осторожно прижал его там, где отбрасывалась крышка парты, и где была «она», его единственная и последняя надежда. Она, она именно, длинная узенькая щелочка, в которую все-таки было можно усмотреть всего лишь одну-единственную книжную строчку… Одну единственную, но именно в этом сейчас была его единственная и последняя надежда.

«Спокойно… спокойствие… теперь главное спокойствие».

Игнат застыл, затаился неподвижно. Поднес ручку ко лбу, словно разглядывая вдумчиво лежащий перед ним чистый листик бумаги. Под всевидящим оком Живелы холодело внутри, дрожало и замирало сердце, но он выдержал вот так терпеливо несколько неописуемо жутких минут.

«Пора!»

Беззвучными редкими толчками ленивца заводил он беспорядочно вверх-вниз раскрытым учебником. Сантиметрик – стоп… стоять пять секунд. Полсантиметрика – стоп… пять секунд.

«Спокойствие, только спокойствие… еще полсантиметрика. Так, не то… так, снова нет. Еще немножко выше… спокойствие, только спокойно! Еще немножко выше… так, так… так… Ага, есть! Есть, кажись… Вот и оно, вот начало параграфа!»

Далее все было гораздо проще. Незаметно двигая учебник понемножку вверх, Игнат только менял по ходу дела книжные фразы на свои. Работу свою он сдал первым, и учительница быстренько ее просмотрела:

– Что и сказать, молодчина Горанский… Давай-ка дневник на пятерочку.

* * *

На четвертом уроке разбирали контрольную, которую писали в прошлый раз.

Математик Михаил Иваныч, «Галушка», невысокий, широкий как в плечах, так и в груди строгий мужчина лет сорока брал из разноцветной горки тетрадок верхнюю, называл фамилию, а потом останавливался на ошибках. Слушали внимательно, а многие даже, затаив дыхание, ожидали своей очереди. Получить хорошую отметку по математике было очень не просто и весьма престижно. Не раз случалось так, что на все параллельные классы выходила в итоге лишь одна пятерка по контрольной, и если в роли такого вот единственного триумфатора оказывался Игнат, то тогда он с неделю целую, как на крыльях летал.

Задание в прошлый раз было чрезвычайно трудным. Одна за одной пролетали стремительно, ставшие вдруг такими незаметными драгоценные минутки урока.

– Ну что там, босс, скоро? Давай уже, пора запускать конвейер! – словно издалека откуда-то все зудел над ухом назойливым шепотом Лешка Антольчик.

Но Игнат лишь едва успевал отмахнуться в ответ, занятый целиком и даже не взглянув на своего подшефного:

– Т-сс, да подожди ты!

– Сколько еще ждать, пятнадцать минут на моих уже.

– Отцепись! Сам завис, не видишь?

Наконец, главное и основополагающее звено замершей в ожидании шефской помощи мафиозной цепочки, глянув в последний раз на часы, махнуло безнадежно рукой:

– Абзац нам, мальцы, сегодня!

Но на переменке Лешка уже говорил спокойно, с пониманием. Как и всегда в тех редких случаях, когда мафиозная цепочка оставалась без шефской помощи:

– Начало четверти еще, ясное дело. Ну а коли есть начало, то будет всегда и конец. А под конец даст нам и Галушка продышку!

И в этом он никогда не ошибался.

Тем более приятно было Игнату теперь, перебирая раз за разом мысленно тяжелое задание, убеждаться с уверенностью снова, что серьезных ошибок, скорее всего, нет.

«Ну и денек сегодня! – думалось ему в восторге. – И тут пятак, не иначе».

– Горанский… Горанский Игнат… Одна из лучших работ, – словно в подтверждение его радостным мыслям говорил вскоре похвально учитель. – Если бы еще аккуратней немножко… молодец Игнат.

А еще через несколько минут наступило самое приятное.

— - Раскрыть дневники! Поставьте сегодняшним днем каждый свою отметку, – приказал Михал Иваныч уже не строго, а как-то торжественно.

Потом пошел по рядам, проставляя свою подпись. Возле Игната он приостановился, обождал немного.

– Ишь ты… сколько их уже тебе понаставили! – рассматривая страничку его дневника, даже удивился он улыбчиво.

– Иду на рекорд! – также улыбчиво блеснул глазами в ответ счастливый Игнат.

Он уже понял…

Нет! Он уже и всем существом своим явственно чувствовал, что это сегодня за день такой. День, когда как по накату ладится любое дело, день, когда уж если пошла удача с начала, так уж и до самого конца.

В тот феноменально счастливый день было еще два урока, физика и физкультура.

Еще в конце минувшего учебного года принял Игнат окончательное решение поступать в университет на физфак. Теперь он учился на заочных подготовительных курсах, раз в месяц готовил письменную контрольную работу и отсылал ее на проверку. Выбором своим он был в огромной степени обязан учителю, который частенько поговаривал:

— - Физика это, прежде всего, решение задач!

Соответственно этому и задачи на его уроках решали почти каждый раз, а зачастую и целый урок. И, когда в тот удивительный день первая же зачитанная учителем задача оказалась из недавно выполненной курсовой контрольной, Игнат даже и не удивился вовсе. Ему даже показалось, что иначе и быть не могло… Ни секунды не рассуждая, вскинул он вверх руку:

– А можно мне?.. Мне можно попробовать?

На физкультуре сдавали бег на тысячу метров. Выполнить на пятерку обычный школьный норматив, имея давным-давно первый взрослый разряд по легкой атлетике -- проще, наверное, через обычный порог переступить. Но когда Игнат в конце урока принес дневник на отметку учителю, тот даже и не понял сначала:

– Что-то ты, парень, совсем новенькое выдумал…

И действительно, ведь такого еще не случалось в его практике, чтобы какую-то «физ-ру» и проставляли под роспись в дневник.

– А вы посмотрите! – Игнат, широко улыбаясь, провернул торопливо дневниковые страницы, открыл сегодняшний день.

А там!

Там уже красовалось шикарно целых пять пятерок, кудряво отмеченных целой шапкой разноцветных учительских подписей.

– Для книги рекордов, Евгений Николаевич!

– Гиннеса?

– Не-ет… пока. Фамильной всего лишь.

Теперь уже заулыбался широко и учитель:

– Я-ясно… теперь все понятно. Что ж, получите!

И он смачно вывел, размашисто расписался.

2

Рациональный подход

В свои первые школьные годы, когда Игнат и так «все знал на два года вперед» пятерки чередой дружной, словно сами летели ему в дневник с легкостью приятной и даже привычной. И действительно, ну что такое «А-а», «У-у» и «Мама мыла раму», если уже запросто читаешь целые книги?.. Что такое «1+1», когда можешь запросто досчитать хоть до миллиона?.. Что такое значки и крючочки под линеечку, когда уже запросто пишешь целые письма? По сути, сделать полностью домашнее задание означало для него тогда лишь только написать аккуратно и без ошибок письменное, да выучить коротенький стишок наизусть, если его задавали на дом.

Но с годами ситуация начала резко меняться. С каждым годом новых учебных предметов становилось все больше и больше, все более объемными и сложными становились домашние задания. Теперь уже для того, чтобы «знать все», необходимо было просиживать целые вечера над зачастую занудными, совершенно незнакомыми параграфами… Но куда, куда более влекли его ежедневно стадион и рыбалка, любимый фильм по телевизору и новый фантастический роман… И постепенно у Игната начал устойчиво слагаться в стройную систему совершенно иной, чрезвычайно рациональный подход к учебе, когда все зависело от конкретного предмета и от определенных особенностей характера конкретного учителя.

Так, к примеру, экономическую географию он не любил, считал сухой, черствой, неинтересной наукой. Да и не нужна она ему была для поступления. Такие предметы он вообще считал как бы лишними и не нужными, и в этом смысле ни чем не отличался от того же Лешки Антольчика с его так называемыми «пси-псинусами». Такие предметы можно было и не готовить дома, как следует, однако иметь по ним итоговую отличную оценку за год было необходимо. Во-первых, как максималисту, а во-вторых, что гораздо важнее, для аттестата.

Средний балл аттестата тогда округляли вот таким образом: «3», «3,5», «4» и так далее до наивысшей в то время пятерки. Потом эту цифру прибавляли к полученным на вступительных экзаменах отметкам. Отсюда ясно, какое это имело огромное значение: не добрал, положим, в школе до максимальных средних «пяти» – рви потом, где хочешь на себе волосы, коль не хватило каких-то там смешных полбалла до проходного.

Ясно, что таким особенным экземплярам, как Зэро, Лось и Антольчик была совершенно единая хрень-балда, что первый начальный класс, а что десятый выпускной. А вот, например, толстячок неповоротливый Михаська и коротышка грибник знаменитый Славик Малько, которые еще в девятом лишь едва-едва перебивались неуклюже с тройку на четверку, к концу десятого класса вдруг превратились незаметно почти в круглых отличников с пятерошным аттестатом! И вот такую неожиданную перемену в десятом выпускном классе Игнат наблюдал с изумлением у многих своих одноклассников.

Даже как-то обидно ему было.

– Как это назвать, Михась? – спрашивал он с ехидцей у соседа спереди. -- Я вот с начала самого и по самому максу, а ты под конец… И один, считай, у нас результат на выходе. Холява, по-моему.

– А сам-то ты? – вместо ответа спрашивал тот с кривоватой ухмылкой. – Сам-то упускал когда?

И прибавлял еще с той же усмешечкой:

— - Эх, знали бы они про твои те пятерки!

Под «ими», конечно же, Михаська разумел некоторых учителей. И что тут было возражать, когда Игнат и сам впоследствии не раз признавался со смехом:

— - Анекдоты про мою учебу в школе рассказывать можно!

И действительно, рассказывал. Про свой самый счастливый день, например… А еще про диковинную «универсальную» тетрадку.

3

Универсальная тетрадка

Зачем учить дома «су### и черствую» экономическую географию, если, глянув побыстряни ее на переменке, можно и так очень просто получить желанную пятерку? Зачем учить дома историю? Она также совершенно не нужна для поступления, а холява на ней еще и покруче… Доверчивый Колька так тот даже прямо с места разрешает отвечать.

Кроме того, на таких вот ненужных уроках, если они стояли в расписании первыми, можно было сделать массу самых разных полезнейших дел. Начала, к примеру, та же Нина Степановна разбор нового материала – достал сейчас же тетрадки и книги из портфеля и погнал себе спокойненько на своей далекой уютной «камчатке»… И списать можно, и выучить.

Таким образом, у Игната очень часто получались в расписании такие дни, когда можно было и вовсе не заниматься домашним. А других интереснейших дел и забав с играми всегда набегало ровно столько, что он в такие дни очень часто даже забывал поменять тетрадки и учебники в портфеле. Пришел домой со школы, бросил небрежно портфель под стол, назавтра в утренней спешке просто подхватил его -- и на занятия.

И главная проблема заключалась именно в этом. Чтобы прочитать заданный параграф на переменке -- нужен учебник, а его-то как раз и нет! На Лешку-соседа оболтуса какая надежда… Тот и месяц целый мог запросто таскать один и тот же портфель в школу.

– Хоть бы книжки носил мне! – в нелепой растерянности кричал на него часто Игнат. – Хоть какой-нибудь толк из тебя был бы.

В ответ Лешка только теребил смущенно затылок:

– Ай, опять из головы выскочило.

– Выскочило… Пусть бы хоть разик в нее что-нибудь да вскочило… Сколько раз уже говорил. Пришел со школы, так и поменял сразу же, вот ведь и вся проблема.

– Так я думал… Как шел по дороге все думал… А как пришел, так и выскочило! – виновато оправдывался Лешка.

И вдруг отведя взгляд в сторону, бормотал уже очень тихо:

– Что ж, такой деловой, сам не поменял сразу?

В ответ Игнат злился еще больше.

– Сам, сам! – передразнивал своего подшефного въедливо. – Ты вот, ты вот хоть бы что-нибудь сам… Лучше скажи… вот что теперь делать скажи? Книжки нет, а сто пудов вызовет… Михаська, Петрик, дайте географии.

– У самих одна.

– Ну вот, пожалуйста... приплыли! Слышь, Лешка, а у девчонок если?

– Достали мы их. Без толку.

Тут Игнат уже просто не выдерживал:

– Так, братец, давай тогда так. Где хочешь и как хочешь… короче, чтобы мне была география! В «А»-класс, если что сбегаешь.

Такие же грандиозные проблемы были вначале и с тетрадками. Куда списать домашнее, если нет нужной тетради? Но вот именно эту проблему Игнат разрешил вскоре кардинально и просто. Он быстро подметил, что в старших классах учителя уже обычно не собирали повседневные тетрадки на проверку, а только изредка в самом начале урока проходили по рядам, просматривали таким образом, сделано ли домашнее.

Поэтому теперь у Игната все тетрадки были универсальными. Надо списать – он просто брал первую попавшуюся, переворачивал на чистую страничку и смело катал туда. В общем-то, такая нехитрая система работала безукоризненно, и за все время лишь один неприятнейший конфуз случился.

Да и то, считай, по собственной глупости.

В тот раз Игнат то ли забыл, то ли просто поленился отвести красным карандашом под линеечку нужные в тетради поля, а историк Колька на своем традиционном просмотре это, конечно же, заметил. Выведя, как всегда, с нарочитой старательностью свою знаменитую «пьяную дорогу», он вдруг совершенно неожиданно отвернул одну страничку назад… А там формальдегиды! Еще одну страничку назад… закон Джоуля-Ленца! Еще назад… объем прямоугольного параллелепипеда!

Долго ворочал туда-сюда изумленный Колька диковинные странички, необычайно долго покручивал головой, сопровождая все это своими неподражаемыми гримасками.

– И что эт-то, хлопче, у тебя за экономия? – спросил, наконец, протяжно. – Батька рубля на тетрадки не мае?

С тех пор поневоле и обязательно пришлось держать наготове в боковом кармане портфеля отдельную тетрадку по истории. К счастью, не так уж и часто были по ней домашние письменные задания...

«Рациональный» подход к учебе еще не один раз приносил вот такие похожие и не очень побочные досадные неприятности. Были и трояки в журнал, были и четверки за четверть, в особенности за четверть первую… Но в целом -- в целом же все это было не принципиально.

И, как результат, Игнат неизменно имел на выходе именно то, что ему, как раз, и было нужно. А именно массу свободного времени, и все десять ученических лет с высоты самой почетной школьной Доски улыбчиво поглядывал на окружающих его взрослеющий год от года немножко торжественный глянцевый лик.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДЕТСКИЕ МЕЧТЫ

Тёмную выбери ночь и в поле безлюдном и голом,

В сумрак седой окунись… пусть ветер, провеяв, утихнет…

Слушай… это летит хищная, властная птица,

Время ту птицу зовут, и на крыльях у ней твоя сила

Радости сон мимолетный,

надежд золотые лохмотья…

И.АННЕНСКИЙ

Чувство осознанное, что он вдруг совершил что-то «такое» грандиозное пробудилось у Игната еще тогда, когда он впервые, «держась несмело дрожащей слабенькой ручкой за скользкие стены, одолел вкруговую успешно огромную зальную комнату». И в тот же миг как порыв вдохновенный проявилось неодолимое желание повторить свой подвиг… Желание, стремление к этому остались навсегда, с первых памятных дней с какой-то инстинктивной необходимостью самым важным для него было всегда претендовать на самое наивысшее, "грандиозное", словно это было неотъемлемой и наиважнейшей частицей его души.

С давних пор людское племя пытались делить на группы, классы, касты и т. п., по разным признакам. Вот, например: «На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита на свете были люди трех сортов: высшие, средние и низшие…»

Так утверждает герой одной из самых знаменитых антиутопий минувшего века, подробно характеризуя далее особенности и жизненные устремления каждого «сорта». Долгое время именно такое разделение, невзирая на вполне очевидную его ироничность, представлялось Игнату наиболее всеобъемлющим, полным. Однако в настоящее время он почти всерьез считает, что трех «сортов», пожалуй, и за много, и что можно свободно обойтись и всего лишь двумя.

А именно.

Есть одни очень и очень немногие люди, которые уже изначально пусть в мечтах своих, пусть хоть в мыслях всегда стремятся к чему-то наивысшему, грандиозному… И есть еще обычно вполне счастливые люди, которым всегда известно по жизни доподлинно "че надо конкретно", и как его этого «конкретного» добиться.

1

Чемпион района

В поселке тогда, где лишь свободное местечко, там непременно была небольшая площадка, дочерна выбитая округлая земляная плешь, и по паре крупных булыжных камней по краям. Собралось только десятка с два окрестных мальчишек, и можно было тот час же разбиваться на команды.

– Матки кто? – выбирали первым делом двух наиболее авторитетных игроков.

Затем они по очереди и по одному набирали себе партнеров.

Игнат и в футболе первенствовал среди ровесников. Сколько их было, забитых голов, победных матчей! Но заниматься спортом регулярно и всерьез он начал значительно позже. И не футболом, а именно тогда, когда в его родном поселке открыли спортивную школу со специализацией «легкая атлетика».

Туда вначале множество самой разной детворы записалось. Все-таки, это было дело новое и уже потому чрезвычайно интересное. А еще там сразу и бесплатно выдавали на руки темно-синие тренировочные костюмы, триковые, простенькие, зато с широкими белыми полосками, как у настоящих спортсменов. Выдавали также и красиво прошитые по краям разноцветными толстыми нитями весьма дефицитные тогда китайские кеды. Уютный стадиончик в радзивилловском старом парке зазвенел сразу дружно фальцетным, хорошо слышным даже на далеких окраинах рассыпчатым многоголосьем.

Но уже очень скоро выяснилось, что пропускать тренировки нельзя категорически. Нельзя курить, плохо учиться, и вообще уже очень скоро выяснилось много такого, что с каждым разом все более превращало веселую игривую забаву в надоедливую почти ежедневную работу.

Многие «отсеялись». Осталось всего лишь десятка два человек из тех, в основном, кто и раньше постоянно выступал за школу на различных соревнованиях. Остался и Игнат.

Прыжки в высоту нравились ему за мгновенное, едва уловимое, но все же вполне реально осязаемое ощущение полета. Но более всего понравилось ему то, что почти сразу же и очень быстро пошли в рост результаты. Как ни тренировка, как ни соревнования, так обязательно пять-десять сантиметров прибавил…

Игнат предполагал, что так будет всегда, и в своих тайных мечтаниях всерьез рассчитывал стать в скором будущем чемпионом международного масштаба, пусть хоть пока только среди ровесников. Тогда, вначале, он и не понимал даже: почему это вокруг так мало желающих стать чемпионами, если для этого нужно всего лишь слегка попотеть на тренировках? Это же так чудесно возбуждать своими рекордами восторженные овации многотысячных стадионов! Счастливо, улыбчиво возвышаться триумфально на высшей ступени пьедестала почета под величаво торжественный гимн своей могучей страны…

И тренер поддерживал его горячо, всецело.

Это еще только годика через три его бывший тренер вдруг поменял резко свою специализацию. Переоделся окончательно в ватную рабочую фуфайку, грубый вязаный шерстяной свитер, обулся в высокие толстые резиновые сапоги, занялся усердно картошкой, разводом кур, нутрий и прочим фермерством. А вот тогда в самый первый год работы после окончания института, он везде и всюду бодро похаживал в стильных полосатых адидасовских кроссовках, элегантной красно-белой эластиковой спортивке, был большим энтузиастом и признанным кумиром молодежи в поселке.

Игнату казалось, однако, что более всего его бывшему тренеру пришлась бы к лицу походная форма пешего римского воина-легионера. Короткая прическа, мужественное лицо, нос классический, римский, и даже через яркую эластиковую спортивку выразительно проглядывала атлетически выпуклая грудь. Многие поселковые девчата признавались по секрету, что вот именно с такой конкретно внешностью они и представляют себе «настоящего мужчину». Однако сам он, махнув пренебрежительно рукой, неоднократно с ухмылкой выговаривал приятелям:

– Слабый пол, одно слово! Мелочь, мелочь, мелочь… и разговоров не стоит. Лично я, ребята, до тридцати лет вешать себе этот хомут на шею не собираюсь.

Сразу по приезду в поселок ему как молодому специалисту выделили маленькую комнатку в общежитии. Каждый вечер туда наведывались гости. И не только его подопечные, заходили целыми компаниями. Слушали музыку, травили анекдоты, рассказывали различные жизненные истории, несравненное большинство которых принадлежало самому хозяину. Вряд ли кто-либо мог бы поспорить с ним в мастерстве рассказчика. Повествовал он не спеша, солидно, подчеркивая для выразительности особо кульминационные моменты значительными паузами, с легонькой усмешкой человека, для которого уже нет никаких секретов в жизни.

Как, впрочем, и особых проблем тоже:

– Лучше попасть под автобус, чем под мой кулак! – любил, между прочим, заметить он.

Временами, наблюдая очевидный эмоциональный эффект от некоторых своих рассказов, тренер благодушно впадал в какое-то своеобразное вдохновение. И словно в порыве откровения говорил тогда Игнату, что уже очень скоро они выиграют республику, потом Союз, а там, глядишь, начнут стабильно и за кордон ездить…

Затаив дыхание, молча слушал Игнат. Все это так соответствовало его самым тайным заветным мечтаниям.

Как вдруг случилось нежданное. Игнат снова первенствовал на районе, снова улучшил свой личный рекорд, а затем… Затем словно в гранитную стенку уперся. На области лишь повторил свой лучший результат, и не вошел с ним даже в пятерку. Он посчитал, что это эпизод, случайность, что вскоре все начнется снова. Вставал с утра пораньше, в жару и дождь бегал выматывающие многокилометровые кроссы за Неман, еще больше потел изо дня в день на тренировках. Старался разнообразить, менял раз за разом методику, но день сменял день, неделя неделю, месяц шел за месяцем… А он не только сантиметрик лишний прибавить, а даже и свой лучший результат мог показать далеко не всегда.

– Роста, видать, у меня маловато, – объяснял он так свои неудачи. – Теперь ведь все чемпионы под два метра.

– Не-ет, нет, Игнат! – возражал в ответ тренер. – Два метра прекрасно. Прекрасно, конечно, кто ж спорит… Да только в спорте с любым ростом, с любой фактурой всегда так. Вначале результаты растут как на дрожжах быстро, потом замедляются постепенно и… стоп! В какой-то момент остановка. Вот как у нас с тобой теперь… Ишь ты, а я думал мы еще хоть чуток да побудем в прогрессе.

– И что ж теперь?

– Пахать, пахать… Пахать, пахать и только пахать!

– Сколько?

– Сколько! Если бы знать… Надо сначала подвести рабочую базу под организм, вывести его на новый уровень. А для этого нужно время и время… И работа, работа, работа… Сколько пахать, спрашиваешь? Ну, здесь, в принципе, зависит от конкретного организма. Кому месяцы, кому годы, а кому…

– Годы?! Целые годы топтаться на месте, толочь метлою воду в ступе… Да кто ж так выдержит?

– Только тот, кто хочет стать чемпионом! – твердо отчеканил в ответ тренер. – Но только по-настоящему хочет.

Вот так на диво легкий приятный путь к наградам, славе и чемпионству внезапно и уныло вытянулся для Игната в неизмеримо долгий ухабистый серпантин едва заметной горной тропинки, безнадежно исчезающей где-то в заоблачном тумане ребристой крутобокой вершины. Одно дело ступать хоть чуть-чуть, совершать ежедневно пусть крохотный еле видимый шаг, но вперед, и совсем другое молотить без конца упругим резиновым молотком в гранитную толстую стену, ни куска не выбивая при этом, ни заметной расколинки.

– Не могу я жить далекой перспективой! – говорил и говорил Игнат снова тренеру. – По мне как должно? Коль сделал работу, так и получи результат! Сделал больше, так и получи соответственно.

В ответ тот только усмехался, посмеивался с его детской наивности:

– А кто бы, скажи? Кто бы и не хотел да вот так? Поди-ка спроси у любого. Только знаешь, дружок, ведь и не обязательно в спорте, и в жизни нашей тоже как-то совсем по-другому получается! Вот дали мне теперь, к примеру, эту сотнягу смешную в месяц, и живи ты с ней как хочешь. А сколько -- сколько ведь совсем не сказали. Год-два или до пенсии до самой... И ты… ты ведь тоже не думай. Закончишь институт, сядешь на оклад и… Так что, привыкай! Пора уже и тебе привыкать понемножку, коли жить на этом свете хочешь.

– А если я не могу?

– Х-ха! – хохотнул в ответ коротко тренер. – Через твое «не могу», дружок, можно переступить как через порог!

И, повертев немного коротеньким густоволосым чубом, он посерьезнел снова. Далее говорил уже опять деловито:

– Ты вот что, Игнат. Ты лучше меня послушай… У нас же с тобой еще целое лето впереди. Вот увидишь! Сам увидишь потом… Как работнём на солнышке, себя не узнаешь.

«Что ж, за три вольных солнечных месяца можно и впрямь сделать очень много, – согласился, в конце концов, с ним Игнат.

Но как раз еще незадолго до лета в начале мая тренер неожиданно познакомился с ней. Она была стройна и голубоглаза, она была эффектная блондинка, она также молодой специалисткой прибыла недавно в поселок преподавать фортепиано в музыкальной школе. И, несмотря на то, что ему не только тридцати, а даже еще и двадцати пяти лет не исполнилось…

Внезапное знакомство это оказалось по-настоящему фатальным. За все лето Игнат лишь один-единственный раз и увидел своего бывшего тренера, да и то совершенно случайно. В сапогах и свитере, с мастерком в руке, весь в голубоватой краске и побелочной извести тот теперь был полностью занят ремонтом своей, но уже отнюдь не холостяцкой маленькой комнатки в общежитии.

– Вот видишь… Видишь, дружок, как оно в жизни нашей случается! – отведя взгляд куда-то далеко в сторону, одно лишь выговорил тренер как-то растерянно.

Растерянно и виновато в то же время. Виновато, словно оправдываясь тем самым и за «этот хомут на шею до тридцати», и за обещанное «как работнём, так себя не узнаешь!»... Он, конечно же, думал, что Игнат на него в обиде большой, но… Но это было вовсе, это было совершенно не так.

Это лето… Это ведь было оно, то самое лето.

Его то самое, бирюзовое лето.

Да и выбор, выбор конкретный и окончательный был уже сделан.

А спорт…

Игнат вообще никогда не рассматривал спорт, как нечто уж очень серьезное для себя. То, чему стоит посвятить полностью всю свою жизнь или хотя бы только молодые лучшие годы ее… Наивно уверенный какое-то время в своих выдающихся способностях, он лишь хотел тоже запросто, как бы вмимоходь удивить и ими весь мир.

2

Фантастика

В детстве Игнат очень любил, когда отец подбрасывал его «в гору». Сильные ловкие руки подбрасывали высоко-высоко под самый окрашенный синеватой краской дощатый потолок их тогда еще крохотной съемной комнатки, а так хотелось еще выше…

И когда однажды в классе писали сочинение на тему «Кем быть?» – Игнат написал, что «мечтает покорить небо». Он писал про ослепительную бездну прозрачнолобого небесного полушария-купола, вальяжно роскошную синь без конца, причудливые танцы белоснежных пушистых громадин, про цветистую нежно переливчатую красавицу-радугу, до которой так хочется дотянуться руками… И, конечно же, что взлетит выше всех.

Даже учительница зачитала его работу всему классу.

Тогда в раннем детстве Игнату казалось, что все необозримое количество людских профессий, дел и занятий можно разделить только на два вида, романтические и неромантические. И привлекали его исключительно первые. В самом деле, он даже и представить себе не мог, как это можно всю свою сознательную взрослую жизнь изо дня в день заниматься лишь одним и тем же. Прибирать, например, с глупой метлой один и тот же наскучивший до смерти маленький дворик или же стоять у станка, вытачивать по шаблону одну и ту же до тошноты надоевшую примитивную деталь.

Учителя в школе говорили:

— - В нашей стране советской всякий труд в почете!

Возможно это было и так, но чтобы вот так самому, изо дня в день и всю свою многолетнюю взрослую сознательную жизнь… Тут у Игната тот час же и невольно возникала грустная ассоциация с помещением душным и тесным, окна-двери в котором забиты наглухо, прочно, навсегда. Пожалуй, лишь одним продавцам в магазине, представителям профессии явно неромантичной, он немножко завидовал поначалу. Да и то лишь до тех пор пока в детской наивности своей думал, что все в магазине его… Его, продавца собственное.

Вообще, с самого начала он мог насчитать крайне мало по-настоящему интересных, увлекательных, захватывающих профессий. Но даже из них очень многие со временем постепенно теряли в его глазах ореол настоящей романтики. Так, к примеру, те роскошные яркие картины, что заняли вдохновенно и красочно не одну полосатую страничку в его школьном сочинении превратились в итоге в бескрайний арктический пейзаж. Ослепительный, белоснежный, но… Но бесконечно, бесконечно однообразный. Что, что там за облаками увидишь теперь «такое»? Такое, по-настоящему удивительное, то, что никто и никогда еще не видел.

Быть путешественником?

Но эпоха великих географических открытий давно уже канула в лету. Новых крупных terra inkognita на его родной планете уже просто не осталось. А что там откроешь где-нибудь на мизерном забытом Богом коралловом островке посреди океана? Червячка неизвестного, инфузорию новую, травинку ничтожную, что и в микроскоп-то едва и высмотришь. Этим ведь человечество тоже не удивишь, тут давным-давно пришло время рутинной черновой работы.

Все более обычными и будничными становились теперь с каждым разом и космические орбитальные витки вокруг Земли. Тем, кто мечтал стать космонавтом, Игнат говорил:

– Гагариным ты уже все равно не станешь. А еще годков пять-десять… И как вагончик трамвайный будут по кругу гонять.

– А на Марс, Венеру?

– И что там? Что ты там отыщешь еще кроме каких-нибудь инфузорий?.. Так зачем и лететь так далёко? Вон, погляди, сколько лужиц за Неманом!

Говоря это, Игнат улыбался шутливо. И вдруг, становясь в одно мгновение серьезным, говорил уже возвышенно, строго:

– Туманность Андромеды, созвездие Кентавра… Или хотя бы до т-Кита добраться!

Только там, считал он теперь, на бесчисленных планетах иных звездных систем возможно и затаилось «оно»… Оно, по-настоящему удивительное и необычное, пусть опасное и жуткое, но неоткрытое и неизведанное… Только там теперь ему грезилась «настоящая» романтика и цель, высокая и манящая.

И он уже путешествовал изо дня в день на миллионы парсек, среди мириадов звезд и мириадов галактик… В далекое прошлое и невообразимое будущее, с замиранием сердца заглядывал трепетно в загадочные параллельные измерения… Где-то в неимоверно затерянных далях на неизвестной планете с лиловым небом и двумя разноцветными солнцами терпел катастрофу его звездолет, гибли друзья, и в одиночестве черном, в бездне чужой и зловещей он жил, выживал и… надеялся. Вместе с гениальным ученым овладевал он могучими силами, властвовал безмерно, читал с легкостью чужие мысли, на заезженных колесах уэлссовской машины времени искал захватывающих приключений на неоглядных просторах штормливого океана истории.

Фантастические сюжеты тогда полностью завораживали Игната. Но читал он нередко и куда более серьезную литературу. И вот из книг более серьезных научно-популярных вскоре обескураживающее выяснилось, что так хорошо знакомый ему фотонный светоскоростной звездолет, на котором чаще всего и путешествовали по Вселенной его любимые фантастические герои еще очень и очень нескоро построят.

Да и построят ли вообще?

С приближением скорости к световому пределу возникают грандиозные трудности, и как их преодолеть науке пока неизвестно даже в принципе. Да и с этой невообразимой лишь по скромным земным меркам, недосягаемой пока даже в принципе, предельной скоростью тоже ведь и не очень-то разлетишься по Вселенной! До самого близкого и почти наверняка уныло безжизненного Сириуса три с лихвой года, а до ближайших наиболее интересных звездных систем так и всей жизни не хватит.

Из всего этого весьма явственно следовало, что и его новая мечта, мечта стать межзвездным астронавтом-исследователем тоже навряд ли когда-нибудь сбудется. Теперь, пожалуй, оставалось лишь одно. Не покидая родной планеты, уже здесь на Земле изобрести или открыть что-нибудь «такое»…

Фантастические ученые-изобретатели почти все были физиками. А еще – учителем физики в их классе был именно Сергей Петрович Шагалов.

3

Учитель физики

На уроках физики в классе неизменно царствовали те же строгие дисциплина и порядок, что и у Живёлы или Дикого, но там лишь едва шепоток или шорох – сразу крик и всеобщее оцепенение -- Сергей Петрович же мог и за урок целый по-настоящему так и не засерьезить голос. И не потому вовсе, что был роста огромного, спортивного сложения (поговаривали, что он в молодости действительно много занимался спортом), просто на его уроках все и всегда было совершенно не так, как у других преподавателей.

Проходят, например, они закон Архимеда.

– Лето не забыли еще? – спрашивает вначале учитель улыбчиво, словно и сам посмеиваясь немножко над наивностью своего вопроса.

И действительно, сразу целый хор ребячьих голосов в ответ… Лето! Ну как же забыть его, вольное звонкое лето.

– На речке все плавали?

И это тоже вопрос совершенно нелепый. Лето и речка словно синонимы для каждого неманца.

– И ныряли, конечно же… А с камнем нырял кто-нибудь? Ну-ка, хлопцы!

– Сколько раз!.. Конечно!.. в Железном! – слышится вновь отовсюду.

Ныряли во многих местах на реке, но любимейшим местом поселковых мальчишек был Железный Берег с его прямым, как стена высоченным отвесом. В одном месте берег треугольным травяным мысиком заступал обрывисто в реку, здесь образовался струистый омут; крутило слабо, зато было глубоко до ужаса. Многие пытались здесь достать дно, ныряя с тяжелым камнем.

– А заметил кто-нибудь, где камень легче? Кто скажет… в воде или на берегу? – спрашивает дальше учитель.

В памяти Игната встает жаркий солнечный день, блистающая на полуденном солнце ленивая полоска Немана. Он ныряет за «матицей», крохотным сереньким червячком-личинкой и первейшей наживкой, что водится обычно в больших земляных грудах, береговых отвалах. Отвалов этих всегда великое множество в глубоких обрывистых местах. Нащупаешь груду… Легкая, кажись, мелочь, не стоит и тащить на берег, а лишь едва показалась из воды -- тот час же как свинцовая стала.

– В воде, в воде конечно же легче! – забыв даже поднять руку, с места вскрикивает он.

– Правильно заметили, – с удовольствием соглашается учитель. – А теперь, ребята, давайте-ка подумаем вместе… Почему так? И насколько.

Теперь уже и в самом деле всем было в охотку в этом разобраться, как просто в охотку решить иногда интереснейшую сложную задачу. Вообще, все без исключения задачи на уроках физики были интересными и сложными, таких Игнат почти не встречал в учебниках. Одного человека Сергей Петрович обычно вызывал к доске, но будто для того лишь, чтобы было кому-то писать на ней.

Решали же неизменно всем классом.

– Та-ак, уравнения мы составили, – глядя внимательно на расписанную значками и цифрами школьную доску, говорил вскоре учитель вдумчиво. – Система у нас есть. Первый этап мы, так сказать, одолели. Теперь этап следующий… Смотрим внимательно… Сила! Нам здесь неизвестна сила… ну… кто? Есть идеи?

Решение каждой своей задачи Сергей Петрович всегда разбивал на отдельные этапы, и на каждом из них была необходима идея. Почему-то всегда казалось, что идея эта неизвестна никому и даже самому учителю, почему-то всегда казалось, что идею эту не отыскать без помощи класса, их помощи… Но отыскать чрезвычайно важно, просто необходимо.

А еще важнее не проспать, не промедлить, опередить всех, отыскать ее первым -- хаосной россыпью, водопадом бурливым мельтешили растерянно мысли, расплывались струистым течением вширь, чтобы ярко блеснуть лишь одной озаряющей вспышкой:

– Можно, можно я? – спешил тогда вскинуть сразу руку Игнат.

И точно также каждый, кто рядом. Блеснула озаряющей вспышкой интересная мысль, спешил тот час же поднять руку. И снова ошибка, и снова залетом случайным не в тему, и снова не то… Но уже очень скоро Игнат приметил, что если поднималось сразу несколько рук, то учитель обычно давал первое слово как раз тому, кто чаще всего ошибался. Всегда казалось, что нет для него наибольшей услады, чем выслушать как можно большее количество самых разных идей и мыслей, пусть себе и самых ошибочных, пусть себе и совершенно нелепых. Строгий и серьезный, он в то же время весь словно лучился той мгновенно узнаваемой внутренней усмешкой человека, занятого сейчас своим любимейшим делом.

А уже тот, кто говорил правильно, тот ощущал себя настоящим победителем. Возвышенная радость победы, неутолимая жажда пережить ее вновь и вновь превращали в итоге самый обычный урок, решение одной-единственной задачи в захватывающую викторину, азартнейшее соревнование идей -- и даже самые безнадежные члены мафиозной цепочки, хоть и разумея ничтожно по сути, следили за соревнованием этим с неотрывным вниманием.

На дом Сергей Петрович задавал обычно одну задачу из учебника и одну свою. Не раз так было, что из всего класса решить ее удавалось лишь одному Игнату. Решить, переворошив отчаянно сверху вниз и снизу вверх множество учебников и пособий, разрисовав полтетрадки устало чередами изорванных формул… И уже потом, лежа в постели, до прихода сна с наслаждением воображал он себе, как назавтра утром в ответ на вопрос учителя: «Ну что, ребята, как там наша задачка?» – победно вскинется лишь его, одна-единственная его рука.

4

Сомнения и вера

В самые первые годы своего земного существования Игнат, по сути, лишь реализовывал данное ему Свыше, реализовывал то, что дается нам изначально «неизвестно кем, неизвестно за что и неизвестно за какие заслуги». И в крохотных рамках также полученной им Свыше общественной миниячейки, ограниченной строго скромными околицами маленького провинциального поселка, ему было очень просто выделиться, а иногда даже и добиться всеобщего восхищения.

Но… незаметно прошли годы.

Кончилось детство.

Пришла тревожная пора решающих перемен. Чем, чем таким уж, «особенным», выделялся он среди своих сверстников теперь?

Ну, отличник… и что?

Только в одном его классе было еще пять отличников, причем у них тех самых, ранее подробно описанных проколов, побочных и неотвратимых последствий его рационального подхода к учебе никогда не было. В различных предметных олимпиадах он хоть и множество раз участвовал, но никогда далее районной не пробивался. Та же Галина Изотова, например, так она по истории и на республиканских сражалась успешно… Правда, на контрольных по математике и физике его пятерка не раз была единственной высшей оценкой на все параллельные классы, не раз его лучшие сочинения с восторгом зачитывали учителя, но… Но опять же все это были заметные достижения лишь в тех самых мизерных рамках крохотной провинциальной миниячейки. Поступи он, предположим, на физфак, и кем, кем он будет вот там? Там, среди преодолевших жесткий экзаменационный отбор, на фоне победителей республиканских и союзных олимпиад?

Огромные сомнения теперь одолевали Игната.

И все же она была, вера в свои силы, вера в свои возможности. И вдохновляли, поддерживали эту веру именно уроки физики.

Ведь теперь он познал по-настоящему, что значит решить ту задачу, которую никто в классе так и не решил, решить ту задачу, которая поначалу казалась до неприступности сложной -- возможно, заполночь уже воскликнуть «Эврика!» чуть слышно, и долой тот час же все сомнения, только ясность и легкость, вдохновенье и вера... Крылатая вера, что по силам все, стоит только по-настоящему захотеть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НЕ ЗА МОРЕМ-ОКЕАНОМ

1

Минирейхстаг

В детстве под влиянием возвышенным тех самых красивых и величественных фраз, что, казалось, насквозь пронизывали всю идеологическую атмосферу вокруг, под аккомпанемент задорный ежедневных грандиозных газетных и телерадиоуспехов Игнат верил всерьез, верил по-настоящему, верил без всяких сомнений. Верил и надеялся втайне, что однажды праздничным ясным утром в стране советской вдруг триумфально объявят коммунизм, и тогда сразу же и навсегда счастливо сбудутся все его надежды и мечтания, как в чудесной волшебной сказке после ее счастливого конца.

Но годы шли, а коммунизм все так и не объявляли. И с каждым годом сквозь ярко-алый покров звонкогласых возвышенных фраз, через конвейер набатный небывалых трудовых и всевозможных иных достижений все отчетливей и явственнее стало проступать нечто совершенно иное и даже порой совершенно противоположное. И не где-то там, неведомо где, за высокими горами или за морем-океаном -- а тут же, рядом.

Например, в их районном городке, что двадцати километрах от поселка, и где Игнату приходилось бывать по разным делам довольно часто. Там уже на автостанции возле самых посадочных площадок возвышалось тогда вычурно массивное угловатое построение для известных людских потребностей. Это было самое первое, что бросалось в глаза, стоило лишь выйти из автобуса. Каменное, серо-зеленого, казематного цвета оно издали очень напоминало Игнату то ли минирейхстаг на известных картинах его последнего решающего штурма, то ли еще какое-то крупное военное оборонительное сооружение, что по каким-то непонятным причинам осталось здесь нетронутым еще с войны.

– Додуматься! -- бормотнул однажды чуть слышно и куда-то в сторону их учитель математики. – Считай, под нос самый люду впёрли.

Они тогда возвращались домой с районной олимпиады. Автобус в тот теплый майский день «по техническим причинам» надолго задерживался. Долго, томительно долго вдыхали они насквозь пронизывающую, спертую «амбру»… И вот впоследствии, заслышав снова привычно, что в его самой могучей на планете социалистической стране все так разумно и правильно, Игнат почему-то тотчас же и невольно вспоминал ту самую поездку, те самые едва слышные слова учителя, его, перекошенное омерзительной гримасой-усмешкой усталое лицо.

2

«Насосная» станция

На самом деле это была вовсе не насосная станция, а спасательная. Работал на ней Игнат во время летних каникул после восьмого класса.

Место это разыскал Витька. Каждое лето приходилось искать ему, где подработать. Мешал он раствор, таскал кирпичи на стройках, был подсобником у мелиораторов и даже у геологов. Геологические партии тогда частенько наведывались в их поселок. Витька уже знал, где и как искать, и вот однажды он предложил:

– Хочешь вместе со мной подработать? Есть тут одно местечко блатное.

– И где это?

– На спасательной, слышал? Там два матроса на сезон надо. Восемьдесят рэ в месяц… А всего за лето стольника полтора чистыми выйдет.

Сто пятьдесят!

Целое богатство, если еще даже и десятки живой не держал в руках от роду. И хоть Игнату было несравненно проще выпросить у матери, например, деньги на новый костюм или туфли, однако лишних денег в семье не было, и он прекрасно знал это. Что, что, ну а вырядиться на сто пятьдесят рублей тогда парню можно было с ног до головы -- и не только на летний сезон.

И еще.

Это ведь были бы его первые, впервые заработанные собственными руками свои собственные деньги, и познать то, как они достаются по жизни, казалось ему тогда подлинным и не простым испытанием, первым таким в его жизни и уже потому чрезвычайно интригующим.

– На Немане целый день, рыбалка будет. И делать, считай, ни черта не надо. За это ж тебе еще и деньги хорошие платят -- курорт, а не работка! И где, где, скажи, ты еще найдешь такую? – радостно говорил далее довольный донельзя Витька.

– А справимся?

– На лодке доплыть до пляжа! И что тут справляться? Ты хоть на веслах умеешь?

– Та-ак… себе. До сих пор маловато случалось.

– Ну вот, заодно и научимся. Ты не тяни, думай скоренько, а я сто процентов иду.

Располагалась станция за поселком на живописном неманском берегу, как раз на повороте, что между мостом и Железным. Неман был здесь очень широкий. Пологий с этой стороны болотистый берег метров через двадцать довольно круто поднимался в травянистый широкий пригорок, где и приютился как-то уныло среди сочных роскошных луговых трав старый облупленный вагончик на заржавевших железных колесах. Точно в таких обычно временно размещаются строители.

Открыли тогда станцию в поселке еще совсем недавно, и вагончике она также помещалась временно. Об этом красноречиво свидетельствовала и вся ее внутренняя обстановка: стол начальника с виду обычный кухонный, несколько простеньких стульев, самосбитая с единственной претензией на грубую прочность неуклюжая дощатая лавка; в дальнем углу темнеющей запыленной грудой валялся разобранный водолазный костюм. Сюда же обычно сносили на ночь моторы и весла с лодок.

Начальником станции был «Бык». Лет за пятьдесят уже, широкий, грузный с квадратной, словно навеки застывшей физиономией трезвый Бык смотрел всегда хмуро, исподлобья, почти не моргая. Настоящая фамилия его была Мархоткин, но за глаза в поселке его все называли именно Бык и никак не иначе.

Некогда Бык был большим начальником в поселке, но затем, заглянувши чрезмерно в чарку, как-то уж очень резко поехал вниз. Словно по инерции он еще побыл некоторое время в самых разных начальниках, но с каждым разом все меньших и меньших -- именно на их мизерной спасательной станции он и побыл еще немножко в начальниках самый последний раз.

Начальника своего Игнат видел несравненно меньше, чем всех остальных работников. Поговаривали, что он все время в разъездах, все время что-то "выбивает" под строительство постоянного главного корпуса станции. Строительство это, впрочем, тогда уже началось и велось своими силами. Так, немного поодаль от вагончика бугрились неровно ссыпные кучи песка и булыжника, а также протяжно чернел вырытой вручную земляной щелью неглубокий узенький ров под фундамент. Но на этом строительство почему-то зашло в тупик, теперь всегда хоть чего-либо да не хватало. Даже сам Бык, казалось, совершенно искренне изумлялся:

– Не пойму никак, что за ерунда. Глянешь с вечера -- вроде все есть, можно завтра с утра за работу. А как под утро! То того тебе, то... Песка только да галешника этого всегда до черта.

– Что б ты так жил, как не знаешь! – то ли с досадой, то ли с завистью возмущались потом его бывалые подчиненные. – Вмазал бы так вчера разве! Зато у свояка на даче теперь до неба фундамент.

По вечерам пьяный Бык теперь появлялся часто на танцах в ДК. Подходил, брал кого-нибудь из парней в уголке за пуговицу и все пытался то ли сказать, то ли доказать ему что-то… Парни уже знали, и если кто успевал, тот давал моментально полный вперед ходу, заприметив, что к нему пошатываясь и что-то бормоча, направляется хмурый озабоченный Бык.

А под особо забойные ритмы он уже молодцевато выплясывал вместе со всеми, топал и подпрыгивал на одном месте как бешеный, мотая размашисто и часто вверх-вниз густой чернявой чуприной. Чтобы не остаться по случайности без ног все широко расступались, давали танцору широкий простор, смеялись и хлопали громко в ладоши...

Начальник Бык не имел официального заместителя по штату, но вторым по старшинству здесь бесспорно считали водолаза Ваню Буховича. Как и Андрюха Петровский, одногодок-ровесник его Ваня Бухович также принадлежал к некогда славным футбольным кумирам последнего поколения и также навсегда остался в родном поселке. Также всегда был не прочь сыгрануть в «подкидного рубля на троих» на Пьяном, но в отличие от своего бывшего партнера по команде и лучшего друга знал хоть какую-то меру и имел при этом железное здоровье, потому на праздники, когда наряжался в приличный костюм и до сих пор еще смотрелся «человеком». Как и у Андрюхи, про его некогда славное футбольное прошлое теперь напоминали лишь старые футбольные бутсы, которых он также теперь не снимал круглый год, лязгая летом шипами по дорожной брусчатке, как конь подковами. Шнурки он не завязывал, рубаху расстегивал, выставляя картинно на показ заволосатевшую богатырскую грудь:

– Ковбойку бы тебе еще да пистолю за пояс! – мелькала неизменно у Игната такая невольная мысль, когда он встречал в поселке водолаза Буховича.

На прежних людных спартакиадах Ваня не раз побеждал и в соревнованиях по классической борьбе, потому его еще с тех пор очень уважали в поселке за силу. Вообще он был человеком железной уверенности в себе:

– Вот я тебе, хлопче, зараз я-ак дьмухну! – выговаривал он часто в вагончике, выделяя значительно каждое слово, и уже одной единственной этой фразой разрешал всегда моментально все самые спорные вопросы.

Поговаривали даже, что и сам Бык его побаивается, и на многое закрывает глаза как начальник. На то, например, что водолаз штатный Иван Бухович предпочитает как можно реже залезать в воду, а вместо этого в свое рабочее время день-деньской напролет торчит с дружками на Пьяном углу.

– Что, Иван, занял уже вахту? – посмеиваясь, приветствовали его на ходу знакомые мужики. -- Давно стоим?

Отвечал он всегда серьезно, для большей значительности видимо выговаривая окончания многих слов на «о»:

– Гэто няважно, что я стою. Главно, каб работа ишла!

— -Хорошая у тебя работка! – смеялись в ответ мужики. – Где б нам такую…

– Работа важнецкая! – кивнул однажды, не обращая никакого внимания на их смех на полном серьезе Иван. – Людей спасаем, на СОС-сигнал спешим.

– На СОС? – подхватил сразу, ухмыляясь беззубо, уже развеселый Андрюха, который в тот день тоже, как и всегда ошивался на Пьяном углу. – На СОС, говоришь? – повторил он, и уже по одному только тону его все вокруг поняли, что он сейчас что-нибудь «такое» выдаст.

И действительно после маленькой паузы, коротко хохотнув, он расплылся опять в широкой блажной кривоватой усмешке:

– Н-насосы…

Здесь необходимо отметить, что наряду с бомбардирским футбольным был у Андрюхи еще один хорошо известный всем посельчанам природный талант. А именно, сказануть неожиданно к месту живое яркое словцо или меткую смачную фразу -- правда, словцо это или фраза могли быть на первый взгляд и самыми обычными, но «выдавались» они всегда так неподражаемо метко, живо и смачно, что еще долго после этого с небольшими языковыми вариациями крылато витали по всему поселку.

Так, сказанул как-то Андрюха одному заезжему городскому умнику в растяжку и с характерной кривоватой ухмылкой:

— - Де-елавы!… Слышь, де-елавы ты надто.

И тотчас же все «слишком умные» стали в поселке именно «де-елавыми».

Послал он однажды кого-то:

— - Кур-ри отсюда!

И еще очень долго во всей округе посылали подальше именно так, а не как обычно.

Спросил как-то Андрюха неподражаемо по-своему:

— - А тт-и будешь болей? – и вопрос этот почти нелепый словно заинтересовал здесь сразу очень многих.

«А тт-и будешь болей?» – с фальшивой и не очень претензией на авторский тон стало слышно повсюду в поселке от края до края.

Когда-то такому редкому и своеобразному таланту весьма благоприятствовала бомбардирская футбольная слава, но и теперь еще Андрюха порой, если только был не совсем еще «на рогах», мог неожиданно выдать нечто вот такое «свое»… И вот именно после его этого кривовато-насмешливого «н-насосы» бывшая спасательная станция превратилась для посельчан мгновенно в «насосную», иначе ее с тех пор в поселке и не называли.

* * *

Купаться на Неман без взрослых поселковые сорванцы убегали уже с самых ранних лет.

– Мам, я скупнуться! Можно? – словно и не спрашивал, а сообщал просто звонким голоском шустрый мальчуган уже откуда-то с улицы.

– Ладно… беги… Гляди мне только! – лишь вздохнув тревожно, разрешала мать.

А что поделаешь, все равно ведь не усмотришь, когда когда духота такая, что даже и в тени не продохнуть, и такая река под боком! Все равно, запрещай, не запрещай, а как только мать на работу, так он тот час же на Неман. Только и оставалось ей, пожалуй, что бросить громко в след знаменитое, грозное:

– То гляди ж мне, утопишься – додому не приходь! – что потом еще долго и с усмешливой беззаботностью витало среди поселковой детворы.

Соответственно и плавать каждый прирожденный неманец умел великолепно уже с самых ранних лет. Потому трагедии на воде происходили крайне редко и как-то случайно, словно по велению рока. Каждый из таких несчастных случаев помнили десятилетиями, о них напоминали и многие известные места на реке.

Так, крохотное озерцо, послед одной из стародавних неманских стариц называли Котова озерина. В ней когда-то еще задолго до игнатова появления на свет провалился по неосторожности зимой под лед десятилетний школьник по фамилии Кот. Лешка Ковшур, также один из недавних славных футбольных кумиров нырнул однажды головой там, где до него каждое лето спокойно ныряли многие и множество раз -- будто его именно, затаившись фатально в непроглядной мути, ожидал терпеливо все эти годы тот самый черный, проклятый, не догнивший корч… Место это теперь называли Ковшеровой ямой.

Однажды утонуло сразу трое, но это были вовсе не посельчане. Ни один посельчанин не полез бы купаться в Черную бухту. Правда, с одной стороны там весьма привлекательно золотился рассыпчатым песочком широкий пологий пляж, но уже где-то посередине он зловещим, будто заостренным вытянутым клином заступал далеко в реку. И уже через пару метров крутило бешено, а противоположный высоченный отвес-берег, казалось, просто обрывался в бездонную черную глубь, непроглядно черную даже в самый яркий солнечный день.

Именно золотистый безлюдный пляж и привлек однажды жарким летним днем одну заезжую городскую компанию. Первой начала тонуть женщина, ей бросился на помощь сначала муж, потом брат… Теперь же, когда в поселке вспоминали в разговорах Черную бухту, то вскользь всегда прибавляли при этом:

— - Ну… что майор с женкой утопился.

Вот, пожалуй, и все те трагедии, что случились в близлежащих окрестностях за очень многие годы. Позднее уже во взрослой жизни вполне очевидна была Игнату роль таких стаций и ее бесчисленных всевозможных вариаций в обеспечении главнейшего достижения социалистического общественного строя в советской стране, в обеспечении «всеобщей занятости». Но вот тогда в годы юные… До невозможности сложно было тогда понять ему -- кому и зачем вообще понадобилось открывать в таком крохотном малолюдном поселке столь экзотическое трудовое учреждение, как их спасательная станция. Особенно в то лето, которое в отличие от предыдущего сухого и знойного выдалось чрезвычайно дождливым, холодным, ветреным.

Неман вышел из берегов, разлившись почти вдвое. Диковинно широким для лета, свинцовым извилистым змеем рассекал он насквозь отсыревшие под по-осеннему облачным небом унылые заливные луга. Рыжие от непрерывных дождей безлюдные пляжи безнадежно тосковали по живительным солнечным денькам.

– Ну и кого? Кого, скажите мне людцы, спасать вот в такую коломуть? – также с безнадежными нотками в голосе вопрошал хмуро Бык на очередной утренней планерке. – Я бы сам купаться и за гроши не полез… Льет и льет себе, и конца нема на эту непогодь.

И, переведя дух тяжко, он продолжал уже деловито:

– Так! Теперь значит, расклад сегодня на день… Я в район по строительству гляну. А ты, Иван, тут за меня командуй. Вряд ли, конечно, но как солнце, то сразу за весла. Молодежь на Железный, старики на ту сторону моста...

Проводив недалеко своего начальника, старший водолаз Ваня Бухович вскоре в свою очередь передавал эстафету:

– Мухлюй, теперь ты за старшего. Глянь что по корпусу, а я в центр на полчасика.

И потихоньку шествовал в центр занимать свою обычную ежедневную вахту.

– «По корпусу глянь!», – передразнивал его въедливо спустя немного времени также всегда с утра хмурый Мухлюй. – Глянь… И что тут глядеть, коли за ночь опять весь цементович сбаёдовали? Ров этот, что-ли, жвиром засыпать, а потом опять поновой выкопать?

Мухлюй, старший матрос по штатному расписанию на станции когда-то отлично учился в школе, поступил успешно в институт. Что с ним случилось потом, Игнат точно не знал, одно лишь было ясно, что и здесь наверняка не обошлось без того же «стакана». В последнюю свою сессию уже бывший студент, чтобы отдалить хоть не на долго горький момент истины, сам выставил себе в зачетку все отличные отметки, сам в ней и расписался.... Когда же вскоре обман этот раскрылся, вот тогда он и стал для всех в поселке «Мухлюем».

Оставшись за начальника, он тот час же вытаскивал из кармана старую затертую колоду карт.

– Давай, мальцы, на разминку! – немножко хрипловатым с утра голосом приглашал заскучавших тоже коллег.

Сам он был готов шлепать картами целые сутки напролет. Однажды со смешком, как анекдот вроде, поведал один маленький характерный эпизод из своего недавнего студенческого прошлого:

«Раз сели мы в сессию тысячу писать. Дружок лыбится:

– Завтра экзамен, а мы за фишняк…

— - Ну и че такого?

— - Ха-алява буде.

– Че так думаешь?

– А примета такая есть… верная.

И тут я ему (сделав коротенькую паузу, Мухлюй вдруг расплылся по уши в широкой дурковатой усмешке):

– Х-ха, ве-ерная! Кому может она и верная, а вот я уже месяц целый пишу, а все от винта!"

Мухлюй сначала пробовал учить, но такие особо любимые им высокоинтеллектуальные игры как «бридж», «преферанс» и даже «тысяча» на Насосной так и прижились. Играли всегда в обычного подкидного, но и здесь Мухлюй предстал сразу же как игрок бывалый. Козырями не разбрасывался, мелочь не вызывал; часто, уже будто бы отбившись, держа в руке целую кипу картежных листов, вглядываясь внимательно в лица партнеров, требовательно вопрошал:

– Ну, тузы-короли! Тузы-короли-дамы… есть, нету? Тогда я забираю!

Все, что уже вышло из игры, он запоминал безошибочно. Не раз кто-то оставался с единственной картой, прижимал ее плотно к столу слегка дрожащей рукой.

– Что ты там мылишься? – глядя на все это, лишь только посмеивался с торжествующей ухмылкой Мухлюй. – Сказать?

– … ?

– Король чирвенный!

И действительно, хоть ты бросай этого несчастного короля в открытую на стол! За все время пребывания Игната на станции, Мухлюй так ни разу и не ошибся.

Кроме него на станции был еще один штатный матрос по фамилии Гайдук. Внешне он чем-то напоминал Игнату его одноклассника Малько Славу, был такого же маленького роста, тоже щуплого телосложения.

— - И сколько в нем того человека! – говорили о нем в поселке.

В дополнение к внешнему сходству и имя его тоже было Слава. В школе он учился неплохо, несколько лет подряд поступал на филфак, но неудачно. Был вообще человек тихий, вдумчивый, пробовал писать стихи. Однажды в компании говорил о себе: « Не Лермонтов, не Пушкин, простой поэт…

– … Гайдушкин!» – договорил за него однажды в рифму оказавшийся случайно рядом Андрюха на свой манер, кривовато ухмыляясь, и вот с тех пор именно матрос-поэт Гайдук Слава превратился для всех в поселке именно в «Гайдушкина».

Под утренней разминкой на станции понимали обычно подкидного один на один, причем мелочь до девятки для динамики игры всегда отбрасывали. Гайдушкин также играл неплохо, но остротой памяти даже и близко не мог сравниться с коллегой по работе, потому ему приходилось не в пример чаще тасовать затертую шершавую колоду.

– Так, глядишь тебе и мозоль за руку! – расплывался вскоре в знакомой широкой ухмылке мордастый Мухлюй. – Может, пора и спецухи достать? Давай, давай, поэт тренируйся…

И время от времени он восклицал нетерпеливо:

– Эх, когда уже там, наконец, мужики подвалят?

Вскоре, впрочем, «подваливали» и мужики, заядлые картежники со всей округи. И среди них постоянных, ночных сторожей, пенсионеров и просто обычных местных оболтусов Игнат поначалу с величайшим изумлением узнал и врача Хотяновского, одного из самых уважаемых в поселке представителей местной интеллигенции. И действительно, немного за тридцать по возрасту, он своей выразительной артистической внешностью даже и в самой элитной столичной компании наверняка бы выделился, а не то, что среди всей этой разномастной поселковой шушеры. Но уже весьма скоро Игнат убедился с полной ясностью, что как раз удивляться здесь и совершенно нечему. Это ведь тоже был картежник! Картежник с ног до головы, картежник до мозга костей… Ему было совершенно все равно, кто и что рядом, главное, что здесь непрерывно и днями напролет азартно хлестали картежные листы, и был серьезный, достойный его соперник, Мухлюй.

Работал Хотяновский посменно и, как свободная минутка, поспешал тот час же отвести душу в бесконечных баталиях на Насосной. Тем более, что и жил он совсем рядом. Именно с его долгожданным появлением в облупленном ржавом вагончике начиналась настоящая игра. Вшестером, командами три на три. И, хоть их никто и никогда не назначал специально, лидеры-капитаны определились сразу же; только лишь несколько первых отбоев игра продвигалась, словно сама по себе, затем полное руководство ею брали твердо в свои руки капитаны, Мухлюй и Хотяновский:

– Та-ак, теперь слушай сюда, мужики! Теперь, главное, спокуха… Значится так, там козыри, крупняку по завязку, будем мальца потрошить. В принципе, я нормалюк, пускай ко мне после заходит… А вот ты, ты, братко Демидыч… Деми-идыч, радость моя, ты теперь со своей бубой сто процентов наш клиент!

Слово «потрошить» принес в вагончик Хотяновский, и оно сразу же здесь стало наиболее популярным:

– А теперь потрошить, потрошить! – с каким-то особенным азартом, самозабвенно выкрикивали время от времени во весь голос капитаны.

Каждый раз вели счет. Скрупулезно, как наиважнейшее… Но играли всегда исключительно на интерес, и когда через часок-другой в вагончике вновь начинался традиционный сбор «капусты на чарли», не было никакого значения, кто здесь сегодня в победителях, каждый ложил всегда, сколько мог. И проблемнейшей из проблем в таких случаях -- кому идти -- здесь точно также никогда не возникало. Повесив на плечо объемную хозяйственную сумку, «на магазин» неизменно отправлялся поэт Гайдушкин, хоть сам он, как и врач Хотяновский, почти никогда не пил вина. Просто ему было всегда в охотку с ветерком прокатиться на своем стареньком велике в центр.

– Что, Славик, видать горючее кончилось? На заправку, нейначе? – заприметив, привечала его по-свойски радушно развеселая постоянка Пьяного. – Привет насосам…

3

«Простой советский человек»

А матросы-сезонники Игнат и Витька или «школяры», как их тут все называли, в свои первые рабочие дни на Насосной пробовали учиться грести на веслах. Вначале лодку лишь вертело без всякого ладу на одном месте, заваливало круто на бок, обдавая колюче студеными брызгами, выносило стремительно на самую быстрину… Но затем, намастерившись ловко, парни уже запросто гоняли по всей неудержимо вырвавшейся на свободу, разбушевавшейся водяной шири. Притащили из дому все свои простецкие рыболовные снасти, коротали время за любимейшей своей охотой на зубастую речную хищницу.

В дождь приходилось отсиживать тягуче томительное рабочее время в тесноватом вагончике. Приютившись тихонько где-нибудь в уголке под смачный лёскот картежных листов, гром раздающихся в такт заковыристых фраз, они также не без интереса наблюдали внимательно за всеми перипетиями переменчиво фартовой игры.

– Как работка, школяры? – подмигнул однажды молодцевато, уже успевший изрядно выпить, довольный Мухлюй. – Нр-равицца?

И «нр-равицца» ли работка ему самому можно было даже и не спрашивать. Немало счастливых победных минут выдалось сегодня у его команды.

– А что? – вопросил он далее смешливо и дурашливо. – На престижи не катит?

Однако, помедлив чуток, словно сам себе и ответил уже почти серьезно, уверенно:

– Простой советский человек! Гордо звучит, знаменито… Как вас, школяры, там в правильных книжках учат? «Простой советский человек…

Тут он запнулся, словно забывшись. И договорил за него неожиданно и тихо такой молчаливый обычно Гайдушкин:

–… нет выше званья и достойней!»

И он тоже улыбнулся, но едва заметно.

– Нет выше званья и достойней! Простой советский человек… нет выше званья и достойней! – тряхнув возбужденно за плечо коллегу, завосклицал как в экстазе, закрасневший мордатый Мухлюй. – И кому сказать, как не поэту? Эх, страсти-мордасти, поле зеленое, молодь на массал…

Последней загадочной фразой он и закончил призывно. Что означала фраза эта, в особенности ее последнее слово, школяры так никогда и не узнали. Через мгновение в веселом вагончике снова раскатисто и смачно хлестали атласные картежные листы, снова самозабвенно и страстно гремело на всю округу так полюбившееся здесь: «А теперь потрошить, потрошить!» -- но… Но Игнат теперь, казалось, не слышал ни слова.

«Простой советский человек»…

Белозубые улыбчивые рабочие в светлых рубахах, с высоко закатанными рукавами у заводского станка и в апельсиновых ярких защитных касках на городских стройках, симпатичные солнцеокие колхозницы с колосьем рассыпчатым спелой пшеницы в загорелых руках… Таких вот рисованных плакатных «простых советских людей» Игнат видел сызмальства и, считай, на каждом углу в своем родном поселке... Для него, «простого советского человека» был эпохальный 1917-й год... Для него было и все то, что было после...

И вдруг… Мухлюй.

Хотя… простой? Простой он человек?

Советский?.. Так ведь комсомолец даже, как и все.

Простой человек Мухлюй, советский человек Мухлюй… Порознь все это как-то и не слишком резало слух, а вот вместе… Известная с самых первых лет словесная культовая комбинация в тандеме с раскабанелой, «датой», торжествующей рожей картежника как-то чрезвычайно поразила тогда Игната.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НА ЗАДВОРКАХ ПЛАНЕТЫ

1

Две реальности

Почти ошеломляющее впечатление это лишь дополнило все те весьма смутные противоречивые сомнения и догадки, которых к этому времени накопилось уже немало у Игната. Год за годом он все с большей уверенностью понемножку осваивался в таинственной чаще «незнакомого леса», озираясь все приглядней, внимательнее, он теперь замечал не только лишь то, что лежит под ногами и видно вокруг, но и более сокрытые его детали.

И все очевиднее становилось ему с каждым годом, что вся та современная социально-общественная среда, в которой ему было определено существовать судьбой изначально, словно разбита на две почти независимые, совершенно не похожие одна на одну «параллельные» реальности.

В первой, книжной и телерадиогазетной (теперь Игнат, скорее всего, назвал бы ее «виртуальной») все было разумно и правильно. Был недосягаемо далекий для живых, непогрешимый святый как Бог «самый человечный человек», была заветная цель и светлый путь к ней, были грандиозные успехи и небывалые исторические достижения… Был плакатный улыбчивый «простой советский человек» и был величайший деятель всей нашей эпохи «мудрый вождь и верный ленинец» – главный герой, главный борец и учитель и даже главный писатель.

А в реальности второй, той, что сразу же за порогом дома, были винный бар и Пьяный угол, «минирейхстаг» и «насосная» станция, был начальник Бык и простой советский человек Мухлюй… Были смешки, анекдоты и «Ленька».

В реальности виртуальной было всеобщее равенство, человек человеку был друг, товарищ и брат, а в реальности настоящей повсеместно царствовала очевидная иерархия. В классе, на улице, среди взрослых… Правда, в школьных учебниках по обществоведению взрослых тоже делили: передовым классом-гегемоном здесь считали класс трудящихся, рабочих и крестьян, а уже чем-то второстепенным, т.н. «прослойкой» между ними интеллигенцию. Однако Игнат теперь поделил бы, например, все взрослое население своего родного поселка совсем по-другому.

Да и не только он.

Даже их первая учительница не раз говорила с легенькой усмешкой, словно про то, про что не очень-то и следует говорить:

– В вашем «Б»-классе всю поселковую шляхту собрали. Кого ни глянь: то директор батька, то председатель, еще какой-нибудь начальник… За исключением некоторых, – прибавляла она в конце, разумея под некоторыми таких, как Зэро, Лось и Антольчик.

Подобно и Игнат.

На первое место по престижу и важности среди посельчан он бы отнес полностью все местное начальство, а также некоторых авторитетных специалистов, людей обычно пожилых, заслуженных, с дипломом. Сюда же (и долгое время это особенно удивляло его) можно было смело присоединить и особ совершенно другого рода, представителей профессий на первый взгляд и весьма скромных. Все вокруг прекрасно знали, что жить так, как живут они и не «схимичить» невозможно, в реальности виртуальной им всем была одна известная дорога… Однако в реальности настоящей их уважали, приглашали охотно в самые элитные дома, про них говорили не без зависти: «Умеет жить человек!»

– Мам, а кого зарплата больше… у Аксюты или у Стасевича? – наивно поинтересовался однажды Игнат.

Аксюта, директор школы казался ему тогда самым большим поселковым начальником. Зато двухэтажный из белоснежного кирпича просторный дом Стасевича с огромными на полстены, поблескивающими на солнышке окнами, был тогда самым богатым в поселке, в завидном гараже его поблескивала голубенькой лаковой краской новая «Волга», самое шикарное советское авто того времени.

– Зарплата?.. у Стасевича? – заулыбалась в ответ мать. – Техник в зубопротезной… Какая там зарплата, работяга простый боле имеет.

И прибавила уже как-то многозначительно:

– Что там зарплата… Там золото.

«Простые работяги» без диплома, гегемоны реальности виртуальной как раз и составляли вторую, наиболее многочисленную часть взрослого населения поселка. Очень важно отметить, что винная чарка здесь была не на самом первом месте. Обзаведясь семьей, они добросовестно ходили на работу, кропотливо занимались приусадебным хозяйством, с любовью и ответственностью воспитывали детей. Все это объединяло их в большой степени с представителями первой элитной группы, как, кстати сказать, и неуемное стремление выловчить что-нибудь и где-нибудь помимо зарплаты… Стремление это, впрочем, как еще Карамзин свидетельствует -- было и есть, по-видимому, наиболее всеобъемлюще полным в сколь угодно далеко обозримые времена нашей единой истории, несмотря на все ее самые значимые «эпохи» и переломные моменты.

И, наконец, представители третьей последней по значимости группы взрослого населения поселка выбирали бездумно бездонные реки, слащаво заманчивые, безнадежно заплывчатые…

2

Железный занавес

Критерии реальной «взрослой» иерархии были тоже отнюдь не виртуальные, а самые конкретные. Должность, чин, денежный мешок, триумвират все тот же «квартира-машина-дача» вместе со штатовскими джинсами в придачу… Был еще один важнейший критерий, почти недосягаемый для простого люда и потому особо престижный – побывать «там».

Планета была разделена «железным занавесом» на два враждебных, противоборствующих во всем, совершенно различных лагеря, социалистический Восток и капиталистический Запад. Что, что было «там» за незримым, непроницаемым для обычного советского человека таинственным барьером?

В реальности виртуальной там была горстка буржуев-капиталистов, были армады бездомных, голодных, безработных. Там были забастовки, демонстрации, была непобедимая мафия, наркоманы, проститутки на выбор за витринами центральных авеню.

В реальности же настоящей было советское, «нашенское», что значит третьесортное, «колхозное», часто смешное и уродливое… И было «их», импортное, дефицитное и желанное, неизменный атрибут самых высших иерархических кругов, т.н. большого начальства.

Были и случайные отголоски из тех же самых кругов, от тех, кто бывал «там» не раз и запросто:

– А вы знаете, сколько у них зарабатывает квалифицированный рабочий? какое у них пособие по безработице? почем сегодня доллар на черном рынке?

– Видели бы вы их дороги!

– Там в твоем пальтишке хваленом последний нищий в сортир ходит!

– У нас дефицит во всем, а у них кризис перепроизводства...

В реальности виртуальной там был дикий загнивающий капитализм, экономический коллапс, тупик цивилизации… А у нас Юрий Гагарин, космические корабли, орбитальные станции, военная мощь, олимпийские победы, всеобщая занятость и копеечное хлеб-молоко-яйца «изобилие» в магазинах… Все это было, было и на самом деле, и этого было не отнять…

Так где же и в самом деле был экономический тупик, а где авангард цивилизации?

3

Неожиданное открытие

И вот как раз с экономической географией, этой «сухой и черствой» наукой было связано одно из величайших разочарований Игната в те далекие уже годы.

На уроках, если выпадала свободная минутка и в борьбе со скукой, он часто просматривал школьные учебники вперед. Обязательно находил там что-нибудь интересное. Это не только помогало скоротать до невозможности тягучее время, но оказывалось и весьма полезным впоследствии, знакомое ведь всегда значительно легче запомнить.

Но что такого уж интересного можно отыскать в учебнике по экономической географии среди сухих ее цифр и показателей? Переворачивая всякий раз унылые без картинок и фотоиллюстраций черно-белые книжные страницы, Игнат снова и снова убеждался в этом. И лишь однажды в самом конце…

Там, в самом конце учебника он вдруг обнаружил таблицы с различными экономическими показателями многих стран. Из них действительно следовало, что во многих важнейших отраслях экономики его великая страна занимала прочное второе место в мире, а в некоторых даже выходила на первое, но… Но только по «валу»!

В укромном уголке каждой таблицы была малозаметная узенькая графа. И именно в ней было то, что тогда так поразило внутренне Игната. По показателю количества продукции на душу населения его великий и могучий Советский Союз несравнимо уступал не только США, но и Японии, и всем странам западной Европы, и даже всем друзьям своим странам социалистическим… По этому показателю его великий и могучий Советский Союз был недалеко от уровня стран развивающихся, стран так называемого «третьего мира».

Но ведь количество продукции на душу населения -- показатель этот, по сути, наиважнейший, определяющий в оценке эффективности экономики!

Его богатейшая страна с "самой передовой плановой социалистической экономикой» была по ее эффективности, оказывается, где-то на самых задворках планеты.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ОТГОЛОСКИ БИРЮЗОВОГО ЛЕТА

1

Тогда и теперь

А у нас с тобою

Все осталось прежним,

Разве может осень

Помешать любви?

Строки эти тоже привез в поселок Антон бирюзовым летом.

Весна, лето любви… И зима, осень.

Еще неделю назад казалось, что бесконечное свидание и впрямь никогда не окончится. Бархатистою нежной порой, в хороводе волшебном неповторимых мгновений разве можно было тогда даже думать об этом?

Но…

Порывистым ветром, дыша остужено сырыми зябкими рассветами, разорвал отчаянно домашний августовский уют серый заплаканный сентябрь. А вместе с ним на парочку -- и дружок его неразлучный, тревожный поворотный десятый выпускной.

* * *

Снова был вечер ветреный, сырой, неуютный, обычный для этой осени. Частый обложистый дождик моросил неутомимо два дня и две ночи подряд, и лишь сегодня после обеда слегка распогодилось. «Ну вот, надо ж и ему хоть чуток отдохнуть! – вздохнув с облегчением, тот час же понадеялся Игнат. – Может хоть на ночь чуток успокоится».

В прошлую субботу дождь был весь день и весь вечер. Они погуляли недолго по безлюдным поселочным улицам, и, прощаясь, снова попытались приютиться привычно возле своего доброго знакомого старого молчуна-колодца, пусть хоть и под ненадежно широким, подвижным, брезентовым куполом игнатового зонтика. Но дождь внезапно секанул норовисто и хлестко колючей россыпью, студеный сивер подхватил сердито словно оживший в руках, неудержимо взлетающий зонтик, остервенело мял и комкал его без конца в осклизлую мокрую онучу.

Сегодня к вечеру дождик как бы и утих, но мглистый рассеянный воздух был уже насквозь пропитан мельчайшей водяной пылью, которая внезапно накатывала пронизывающими волнами промозглой расплывчатой непогоди. Под призрачным светом поникших задумчиво столбовых уличных фонарей сизовато мерцала крупчатая плоская матовая кукуруза загрустившей дорожной брусчатки, забияка сивер потрясал разъяренно костлявыми пальцами оголевших мокрых придорожных каштанов… Так и сидел бы, казалось, в тепле-уюте домашнем весь вечер, сонливо взирая в голубые эфирные дали или витая где-то далёко среди заковыристых изгибов невероятных сюжетов… Но сегодня была суббота, и был единственный, единственно возможный теперь на всю неделю их вечер свиданий.

Нежная июльская ночь… И хмурый, растерзанный ветром, промозглый октябрьский вечер. Теперь все вокруг словно наперегонки поспешало встрять, вмешаться, не дать прикоснуться, обнять и хоть немножко вобрать в себя такого желанного и трепетного тепла… Пронизать насквозь зябкой сыростью и покинуть одну лишь постылую безнадежность, мучительную ностальгию по былым «бирюзовым» денькам.

Дружка-ветра застенчивый шепот, ароматы цветущих лугов, и прощальные отсветы зорь… Тогда он даже и думать не мог, тогда он точно знал, что услышит в ответ, и слышал это. И вот теперь, как чужак непрошенный, буйный сквозистый октябрь прямо с порога плеснул жгуче в лицо то минувшее и почти позабытое, что так щемило занозисто в их самые первые дни.

А началось все с того, что кто-то из одноклассниц попросил Игната ответить на вопросы в своей традиционной девичьей тетради. Первым делом он глянул ответы других и, конечно же, с особенным любопытством ее ответы (тетрадка, оказывается, уже успела побывать в ее руках).

Ее любимый артист был тоже Олег Чубин!

Это сразу и как-то особенно больно кольнуло Игната, совершенно «непохожего» в отличие от Артиста-Генки. И вот впоследствии, когда они целыми часами молчаливо блуждали по продрогшим пустынным улочкам поселка, будто кто-то чрезвычайно ехидный и настойчивый снова и снова посылал безжалостно ему в память все ту же самую, когда-то случайно подслушанную фразу.

– О чем ты там все думаешь? – снова тревожно, внимательно вглядывалась она ему в лицо.

– Ни о чем.

— - Нет, ты скажи.

– Ни-о-чем.

– Я же вижу. Что темнишь, я же спрашиваю.

– А я отвечаю! Ни-о-чем… И вообще… и вообще тебе нет никакой разницы! – обрывал он, в конце концов, решительно.

А далее была снова молчаливая пауза.

Но еще более в той же девичьей тетрадке впечатлил обескураживающее ответ ее в графе «Твое любимое стихотворение».

Юля писала:

Умей смеяться, когда грустно,

Умей грустить, когда смешно,

Умей казаться равнодушной,

Когда в душе совсем не то...

Многое, слишком многое, казалось бы, тот час же объясняли эти коротенькие четыре строчки. Ведь теперь она на его прямые вопросы никогда не отвечала также прямо и искренне. Она теперь только отмалчивалась или в ответ были лишь смешки да какие-то глупые шуточки… А вот сегодня, став вдруг необычайно серьезной, ответила очень тихо с загадочной вдумчивостью:

– Можно любить… А можно только… можно только позволять себя любить.

И будто в порыве откровения поведала, что в той маленькой деревеньке, откуда она приехала, «был тот, кто, кажется, нравился ей по-настоящему».

– Только он даже и не знал об этом. И не догадывался… может. Мы ведь тогда еще совсем маленькие… совсем-совсем дети были. Вряд ли, наверно и увидимся когда еще,— - немного помолчав, прибавила она в конце.

И как показалось Игнату с явной грустью.

Вот так неожиданно из дней давным-давно минувших словно вынырнул нелепо еще один новый и совершенно незнакомый ему объект неспокойных дум. Такой же, впрочем, далекий и нереально-абстрактный, как и Генка-Артист теперь, который еще в конце августа уехал на учебу в столицу и почти не появлялся в поселке.

– Его Виталик звали… Глаза у него были синие-синие! – продолжала дальше как по живому резать Юля.

– А как же я? – удивился Игнат. – А как же мы с тобой… наше лето?

– Лето, лето, оно было, как сон, наше лето. Но ведь сны, сны… они ведь непременно… Непременно когда-то заканчиваются.

– Так что выходит? Выходит, сон закончился? – уже почти зло спросил Игнат. – Так, может, пора и завязывать?

– Ну, если уж тебе так хочется… Если я тебе так уж наскучила.

Новый и уже далеко не первый их разлад, достигнув стремительно своего эмоционального пика, сменился очередной молчаливой паузой. Она, явно обиженная его последним вопросом, смотрела надув щечки хмуро и пристально, только вперед. Он, окончательно сбитый со всякой логики ее последним ответом, безуспешно пробовал хоть немножко унять весь этот вдруг возникший в голове невообразимый сумбур.

С чужими застывшими лицами, вглядываясь молчаливо в туманную мглу неширокой улицы, подошли они незаметно к старому колодцу. Теперь уже можно было попрощаться, бросить напоследок последнее слово… Бросить просто и коротко, как он и хотел, как он и приказывал себе без конца в эти бесконечно долгие мгновенья.

Но…

Но напоследок был взгляд, тоже один и тоже почти бесконечный… И уже где-то за ним далеко бесконечно -- стихший дождь, злобный сивер, зябкая сырость, молчаливые паузы... и все до единой «нереальные абстракции».

И вновь так близко-близко были ее горячие губы, и ласковый чуткий отзыв ее милой ладошки, и ландыш хмельной шелковистых волос… И сердца стуков созвучье в объятьях тепла, тепла их бирюзового лета.

* * *

И были еще коротенькие встречи в школе, волнующие мимолетные мостики от свидания к свиданию.

Всякий раз, лишь едва ступив за порог своего класса, он ощущал себя так словно каждая мгновенная, неприметная всему остальному миру случайная встреча могла стать и чрезвычайно важной для них, и, может быть, поворотной.

Он замечал ее уже издали: вот-вот, под ручку с подружкой они, выступают задорно, щебечут или шепчутся о своем… Вот-вот, промелькнет сейчас мимо, не глянет… И вдруг быстрый взгляд, смуглый блеск и усмешка! – как это было тогда, в первый раз, как это было уже сотни раз после.

И снова сердце на взлет… на минутку, на день, до нечаянной встречи.

2

Лусточка черного хлеба

А Витька…

Теперь он уже был там, за тем заветным барьером, который еще только предстояло штурмовать Игнату следующим решающим летом.

Теперь Витька был студент, он жил в большом городе, он победителем наезжал по выходным в поселок. Сенсационным триумфом своим он совершил почти невозможное.

* * *

Ссоры и конфликты иногда лишь укрепляют дружбу, подчеркивают ее ценность и значимость в глазах каждого. Совершенно противоположный случай был у Игната с Витькой. Своим чрезвычайным самолюбием и жаждой первенства они ничуть не уступали друг другу и никогда не потерпели бы взаимно даже некого подобия превосходства в их мальчишечьей дружбе. По-видимому, где-то уже на бессознательном т.н. «шестом» уровне они очень тонко чувствовали эту конкретную особенность своих характеров, прекрасно понимая, что даже один-единственный и не очень серьезный конфликт между ними может тот час же привести и к разрыву, разрыву полному и навсегда.

И потому, наверное, в течение всего такого продолжительного времени их детской дружбы, они почти инстинктивно и всячески избегали каких-либо серьезных попыток окончательно выяснить: «кто кого». С самого начала, бесследно исчезающего теперь где-то в необозримо слоистых глубинах памяти, они, не сказав ни единого слова, словно договорились между собой раз и навсегда: мы равны, равны во всем -- и выяснять тут совершенно нечего, так оно было, есть и так оно будет.

По сути, оно так и было в их раннем детстве.

Тогда там, за порогом своего дома было совсем не важно -- кто ты, из какой ты семьи, кто у тебя «батька-мати». Они, мальчишки, учились в одной и той же школе, выбегали на одну и ту же улицу, и там ты был уже совершенно один со своими кулаками, своим характером, своим умением постоять за себя -- и именно это в самую первую очередь определяло тогда твой авторитет, твое достоинство, твое конкретное место в классной и уличной иерархии.

Как и в хоккее, Витька здесь тоже всегда первенствовал среди ровесников.

– Бутовец пацан резкий! – говорил так с уважением про своего одноклассника его сосед по парте и хороший приятель Генка-Артист. – Сам не полезет, а прыгни… Долго не думает даст-не даст -- сразу в пятак!

Так он говорил, приобретя уже столь неожиданно и для себя самого драгоценный статус «самого здорового» в своем классе.

Но шли годы.

И с каждым годом все очевиднее становилось, что всеобщее «равенство-братство» среди взрослых в их «самом справедливом на планете социалистическом обществе» -- это, скорей, где-то там, в реальности «виртуальной», реальности книжной и телерадиогазетной. А в реальности настоящей, той, что сразу же за порогом дома, среди взрослых тоже существует своя вполне очевидная иерархия. Иерархия ясная и строгая со своими, совершенно не похожими на детские критериями и приоритетами.

Однажды уже в конце зимы друзья катались на лыжах с замковой насыпи в парке, любимейшем лыжном месте всего юного поколения посельчан. Очень уж нравилось местным ребятам, что здесь было одновременно как бы две горки сразу по обе стороны глубокого желоба бывшего заливного рва. С той стороны, где когда-то высились неприступные стены рукотворная оборонительная насыпь возвышалась почти втрое, и, скатившись удачно с ее крутой высоты на самое дно, ты по инерции словно взлетал молниеносно уже снова вверх -- и именно в этом была своеобразная, захватывающая дух, неповторимая двойная интрига.

Кое-где с более низкого «берега» бывшего заливного рва вниз вели раскосые торные стежки. Здесь было уже не так круто, и горку на свой вкус и по силам легко могли выбрать и самые маленькие лыжники. С восхищением и завистью поглядывали они, как мимо них стремглав проносятся их старшие товарищи: приземисто согнувшись, с ветреным посвистом, с лыжными палками-крыльями за спиной.

Утром в тот день небо было полностью затянуто в облачный темно-серый покров, выпал пушистый легкий снежок, но еще до обеда распогодилось солнечно. Яркие стрелы лучезарно выблестнули в разлатых лазурных небесных прогалинах, щедро рассыпавши книзу переливчатые искристые блики. Морозный приветливый воздух затрепетал радужно прозрачною свежестью. Чаровница-зима, своенравная пани торжествовала опять в самоцветах роскошных, в ослепительно синей лучистой короне… И вместе с нею командой заирделощекой звонкогласо и шумно ликовало-праздновало в заснеженном парке все юное поколение посельчан.

Двухполосная лыжная мозаика живописно опоясывала всю замковую насыпь. Кое-где обрывистый спуск круто падал вниз близким к вертикальному градусом, кое-где он вначале стремился полого и только ближе к середине после бугорчатого выгиба обрывался резко вниз также почти вертикально. А кое-где лыжню прокладывали протяжно, наискосок -- и по свежевыпавшему пушистому снежному бархату лыжи катили здесь чрезвычайно долго, словно смакуя тем самым без устали свою любимейшую утеху.

В тот день деликатно несмелый морозец так и не смог шершаво занастить бархатистую белую скатерть, и лыжи катили с игривой и мягкой охотой. В такую погодку невозможно накататься вдоволь… И время тоже, как с крутой горы на лыжах, мчится совсем незаметно.

– Кажись, по третьему кругу уже! – говорил, дыша глубоко, разогретый в пар раскрасневшийся Витька. – Теперь с которой махнем? Давай… давай-ка вон с того горбыля!

– Поехали! – охотно согласился также в жар румяно раскрасневшийся, рубаха-шарф нараспашку, вспотевший Игнат.

И вдруг…

И для себя совершенно неожиданно, он вдруг предложил:

– А может с Лысой попробуем?

Предложил так, словно лишь испытать хотел, как отреагирует на это Витька. Дело в том, что заветно желанная для каждого юного посельчанина Лысая гора так и оставалась для обоих друзей пока еще единственной непокоренной лыжной вершиной в старом парке.

Наиболее крутой и высокой замковая насыпь была с речной стороны, однако здесь не позволял проложить лыжню трехметровый нижний гранитный отвес. Лишь в одном месте с самого краешка, где он только-только заканчивался, было свободно от молодых подросших деревьев и кустарника. Самая вершина здесь почему-то никогда не зарастала дерновой травой, чернея уже издали земляной округлой плешью, поэтому, наверное, место это и назвали в какие-то незапамятные времена Лысой горой. В раннем детстве, когда Игнат иногда подбирался украдкой к ее краю, даже голову кружило от такой высоты.

– Может лучше в другой раз… а?.. со свеженькими силами? – помолчав немного, в свою очередь предложил Витька.

И уже с огромным облегчением Игнат тот час же кивнул согласно головой:

– Давай так.

– А сегодня так съездим. Просто глянем… Давненько не бывал на Лысой.

Резко оттолкнувшись деревянными палками, мальчишки легко скатились с невысокого берега бывшего заливного рва. Как по широкой частой лестнице, боком и немного наискосок энергично двинулись вверх.

Лысая гора располагалась метрах в двадцати правее бывшего панского двухэтажного дома, а теперь главного школьного корпуса. Пуская лыжи растяжным плавным накатом, Витька подъехал к краю первым. Опираясь всем телом на лыжные палки, он постоял так раздумчиво на самом краю какие-то секунды и… и, даже не отталкиваясь, так вот пригнувшись слегка, молниеносно соскользнул вниз.

– Айда за мной! – слышалось счастливо уже через мгновения откуда-то далеко-далеко снизу. – Так классно…

Все случилось так быстро и неожиданно, но… Но теперь уже иного выбора просто не было. «Равные во всем», они, тем не менее, с величайшим вниманием следили ревностно за мальчишечьими достижениями и успехами друг друга, и спасовать трусишкой теперь, отдать такой очевидный увесистый козырь в витькины победные руки Игнат просто не мог.

Точь-в-точь как в самые важные ответственные мгновения с волнующим холодком защемило тревожно в груди. Страшно было даже глянуть вниз, но теперь самым главным и было не глянуть вниз. Отчаянным волевым усилием Игнат отодвинул весь этот лихорадочный безумный страх куда-то на самый бесчувственный краешек сознания и, прижмурив глаза даже, бездумной лавиною ринулся в бездну…

Съехавшего удачно сначала налетом выбрасывало на пологий пригорок, верх покатого здесь, засыпанного глубоким снегом неманского берега. Повернув легчайшим усилием лыжи немножко влево, можно было еще долго скользить по заледенелой твердой речной поверхности.

– Вот спроси меня счас, как съехал? Ведь ни за что не скажу, только картиночки разные вертятся…

Витька говорил внизу взахлеб, торжествующе, но как показалось совершенно отчетливо Игнату и немного разочарованно также, словно аналогичная удача друга значительно понизила в глазах его всю несомненную грандиозность такого внезапного подвига.

– … помню только самый верх, и что сразу духи заняло. Только-только уже падать собрался, пронеслось дрободаном по памяти, юзом -- а тут уже и на берег вынесло! Неужто съехал? -- и ура сразу! – передавал точь-в-точь взахлеб Витька и игнатовы захватывающие ощущения во время его молниеносного спуска.

Он ведь также совершенно необъяснимо устоял на ногах. благодаря, лишь, наверное, каким-то инстинктивным загадочным резервам своего организма.

– Так может еще по разику?

– Ты что, а… носом? С Лысой съехать! Дай рассказать, хоть денечек порадоваться.

... Уже вечерело.

Небо на горизонте багровобоко залиловело. На смену лучистому жизнерадостному пышному яблоку бледнолицым пухлощеким лимоном неторопливо выступил его элегантный флегматичный приятель. Нетерпеливыми искорками любопытно выглянули первые звездные глазки. Подмораживало все крепче. Затишное звонкое вечернее луговое пространство переполняло грудь бодрой озонирующей свежестью.

— - Вишь ты… стемнело! – удивленно и будто только сейчас заметил Витька. – А ты хоть раз катался на лыжах в притемках?

– Конечно! Сколько раз… Духи еще и не так забирает! Летишь с той горы, как в протьму.

– Погоняем еще?

– Я за!

– Вот только… эх, одно только… Вот если бы еще и пе-ре-кусить немножко!

– Ага, и я б с удовольствием. А знаешь, есть идея… Сгоняем ко мне быстренько? Тут Немном совсем близко… Куснем по хлебушку с маслом и назад.

– Поехали! – охотно и радостно согласился сразу же Витька.

По лыжне прямой и укатанной, проложенной аккуратно по береговому краю реки, в минутки домчались стремительно к невысокому деревянному крылечку игнатовой хаты.

– Жди меня здесь, а я мигом!

Игнат быстро скинул лыжи и, уткнув глубоко в снег тонкие алюминивые палки, взбежал гулко вверх по скрипучим заиндевелым ступенькам.

Вначале была тесноватая дощатая веранда, летняя пристройка. Тут Игнат старательно вытер ноги, обил аккуратно соломенным веником налипший снег. Не разуваясь, прямо в ботинках заскочил сразу на кухню. Достал там впопыхах из навесного желтого шкафчика свежую пахучую ржаную буханку, от души резанул он ее на широкие ноздреватые лусты.

– И куда ты ище? – выйдя из зала на стуки и, прислонившись рукою к дверному проему кухни, говорила озабоченно бабушка. – Расхлистаны, гойсаешь где та! Зараз ноч на дворе, хватя…

И, взглянув на его полные руки, уже удивленно спросила:

— - А хлеб?.. И куда тебе стольки?

– Я с хлопцем, мы еще покатаемся, можно? – словно и не спросил, а сообщил в ответ скороговоркой Игнат, и не дожидаясь ее ответа, он быстренько выскочил на улицу.

– Держи! – прямо с порога протянул другу обильно намазанную свежим сливочным маслом, душистую ржаную краюху.

– Быстро ты! А хлебушек… а-а, пахнет как… Смакота! – с такими словами потянулся тот улыбчиво за своим бутербродом. -- Эх, покатаемся еще!

И он уже снял торопливо свою толстую шерстяную варежку…

Как вдруг внутри на веранде выразительно скрипнули входные двери. Отвернув слегка легкую матерчатую занавеску, кто-то чрезвычайно внимательно вглядывался в хорошо освещенный недалеким уличным столбовым фонарем маленький приусадебный дворик.

«Бабка! – пронеслось тот час же и как-то очень тревожно в голове у Игната. – И везде ж и всюду ей надо…»

И Витька тот час же вздрогнул.

Изменившись в мгновение ока всем лицом своим, словно испуганно отдернул он руку:

– Я… я… знаешь… Знаешь, Игнат, мне что-то расхотелось… что-то мне совсем расхотелось, давай завтра? А? После школы… давай?

Молча, уже с вовсе не нужным бутербродом в руках, провожал Игнат растерянным взглядом в густеющих сумерках унылый, будто сгорбленный мальчишечий силуэт…

Они не сказали больше ни слова.

Но несказанные слова эти и так с предельной ясностью прозвучали отчетливо в ушах у Игната:

– А ведь назавтра все скажут: «У Бутовца Петрухи уже и хлеба лусточки черной нема хлопцу у хате!»

* * *

И с того вечера многое, казалось бы, совершенно нелепое стало теперь намного понятнее Игнату.

– Эй ты, мерзлячишка, зиму-зимушку, что-ли, встречаешь? – так и подмывало его спросить шутливо, повстречав порой своего друга прохладным октябрьским днем почти во всем зимнем.

И тут же на ходу придумывал он совершенно другой вопрос. Глянув внимательно Витьке в лицо, вспоминал он тот час же тот самый зимний вечер, и ту самую, намазанную маслом, ржаную краюху черного хлеба.

– А зато и не скажут теперь: «Одеть-обуть нечего, вот он голяком драным по околицам и гойсает!» – звучало снова в ушах так отчетливо.

И тоже не сказанное.

3

Вино

Вино…

В чем его магия и сила? Чем оно так манит, неодолимо привораживает взрослых, превращает их порой во что-то совершенно непонятное, так на себя не похожее?

Вопросы эти еще с самого раннего детства чрезвычайно интриговали Игната, в особенности во время домашних затяжных праздничных гостевых застолий.

– А мне… попробовать? – спрашивал он иногда несмело.

Ему никогда не отказывали:

– Пробуй!

Зная наверняка, что будет дальше, наливали с усмешкою несколько горьковато-кислых капель. И всякий раз он мог лишь пригубить, даже содрогнувшись от одного лишь мерзкого запаха.

– Ласый напиток? – смеялись тот час же взрослые. – Так может еще и беленькой?

Очень и очень просто было понять, почему взрослые так мгновенно краснеют лицом, «хакнув» вертят головой, морщатся. Но вот почему так самозабвенно полнят ту же рюмку вновь и вновь… Чрезвычайно интригующий вопрос этот так и остался загадочно непонятым еще на очень многие годы.

* * *

Впервые это случилось весной… А может и летом, после восьмого класса.

Точно Игнату теперь и не вспомнить. Он теперь лишь помнит, что уже задолго до того дня он вдруг заметил, что очень многие взрослые теперь кажутся ему непривычно маленькими, на многих теперь ему приходится смотреть уже как бы и сверху вниз. По ночам ему стали сниться волнующие трепетные сны… И было ощущение перемен, перемен важных и неизбежных, что наплывали неспешно, незаметно, но неотступно.

Как раз в этот день случился один маленький эпизод, который, однако, разъяснил сразу многое.

Мостовым в поселке работал низенький ростом старичок, сморщенный, весь словно иссушенный временем, но еще весьма и весьма энергичный. Детвора прозвала его «Шухер» -- только размотаешь удочку, наживишь, забросишь в азарте с бревенчатого мостика, а он уже несется как неизвестно откуда:

– Прочь! Прочь! – еще издали махая руками, верещит пронзительно ржавым голосом милляровской бабы-Яги.

– Шухер! – фальцетным разноголосьем отзывалась моментально детвора, горохом сыпанувши стремительно с моста на берег.

К счастью, шустрый старичок любил порой и кимарнуть часок-другой в своей маленькой дощатой сторожке, только тогда и удавалось натаскать немного окуньков и плотвичек с невысокой мостовой поренчи… В то самое утро Игнат настолько увлекся непрерывным клевом, что уже ничего не замечал вокруг, как вдруг сзади треск, возня, шорох…

Оглянулся мгновенно – Шухер!

Снова привычно екнуло сердце, с привычной стремительностью завертелась в мозгу непростая задачка, в какую сторону быстрей и сподручней утекать. Но… но старик не обращал на него никакого внимания. Он только копошился и копошился себе неспешно, лязгая топором и ломиком в подгнивающих толстых бревнах.

Шухер никогда не прогонял взрослых с моста.

В тот день была суббота, и как раз в эту субботу Терешко, колхозный главбух, отдавал свою старшую дочь замуж. Каждое такое событие было в поселке праздником всеобщим.

– Ну и субботка у нас двадцатого! – подсчитав аккуратненько первым, торжественно сообщал кто-нибудь. – Пять свадьб сразу.

– Ого! И у кого й то?

– Ивановича сын, агрономки… Жерносек дочку старшую…

– Ленку? Двадцать хоть е?

– Летом буде.

– А я-то гляжу! гляжу, ты уже целый месяц по пятам! Небось, не один бидон допомог вылакать?

– Не боись, тебе на похмел еще хватит.

Сама торжественная церемония регистрации происходила в поселковом совете, небольшом тогда каменном белом здании с высоким просторным деревянным крыльцом. Родня и приглашенные гости от души поздравляли молодых под традиционный бокал шампанского, а в это же время въездные ворота у дома, перегородив их неприступно длинным широким столом, уже старательно украшали отборными цветами, яркими воздушными шариками, разноцветными лентами; обвивали мастеровито еловым игольчатым лапняком… На самом виднейшем месте с большой ответственностью надежно прикрепляли крупный лист белой бумаги с выразительно вычерченной на ней конкретной цифрой.

– Смех один, десять литров! – не мог часто удержаться от такого вот комментария кто-нибудь из бывалых. – Тот год за Немном гулял, там за проход тебе сотня в стандарте.

В ответ на это ему замечали резонно:

– Намалевать нам и тут хоть целую бочку запросто. А коли по реальности глядеть… Что тут, что там, добро, коли хоть с полведерка отломится.

Терешкина хата была в поселке по соседству с витькиной.

– Зайдем, глянем? – предложил в тот день дружок лучший уже под вечер. – Все хлопцы там. А потом разом двинемся в клуб.

— - Давай.

В надвигающихся скоро вечерних сумерках народу у принаряженных торжественно невысоких въездных ворот становилось все больше и больше. Разбившись на небольшие переменчивые кружки, взбалмошно-шумные и не очень -- в зависимости от возрастного ядра -- окрыленные враз, многочисленные любители холявной сотки со всего поселка нетерпеливо взирали в суетливые сполохи занавешенных оконных стекол, где уже вовсю кипела и буйствовала развеселая свадьба. Время от времени у одного из таких кружков семенящим мелким подбегом словно выныривала откуда-то из густых сумерек приземистая шустрая бабенка с объемной полотняной сумкой в руках.

– Давайте, хлопчики! Ну-ка, тепленькой… За молодых.

– Са-авсем… Са-авсем ты нас уже забыла, Максимовна! – разочарованным эхом доносилось тот час же из прочих кружков.

– Ага, забудешь вас! – лишь отмахивалась усмешливо она в ответ. – Еще и после той не просохли.

И уже спешила назад в хату.

– Ну и как она, родимая? – слышалось вскоре ей вслед. – Пошла, что надо?

– Ай, еще тая муть… сахарница.

– А ты уже раскатал губу! На холяву так ему еще и хлебную… Держи котлету.

Прибывших к свадебным воротам друзей заприметили сразу:

– Давайте сюда, мальцы, поспешаем. Тут как раз толечко и на вашу долю.

Закрасневшийся масляно, широко расплывшийся в блажной усмешке Генка-Артист держал с некой особой торжественностью в одной руке маленький круглый графинчик с мутноватой жидкостью, а в другой глубокую алюминиевую миску с закуской.

– Ну, кто? Давай ты, Витек… по-старшинству.

Слегка растерянный от неожиданности и как-то сразу необычайно посерьезневший Витька принял осторожно тремя несмело согнутыми пальцами дополна налитый стограммовик. Не моргая, так и взирал на него неотрывно, словно еще не решившись окончательно.

– Э-э, браток, кота за хвост не тяни! – командовал рядом кто-то из бывалых. – Тут раз-два, залпом надо… О!.. о-о! Молодец, так и надо. Хлебушка, хлебушка дайте, на-ка, на-ка нюхни!

Как пригнутый неведомой силой, Витька лишь вертел головой машинально, все никак не мог он вдохнуть подсунутый грубо ему под самый нос, пропахший насквозь холодной котлетой, хлебный мокрый спасительный мякиш.

– И-ишь ты! Ишь ты, как она его закрутила… Ну хорош, хорош. Теперь другу, держи.

Мерзковато хлестнула, проняв мелкой дрожью до самого донца белесая сивушная муть. Взяв робко в руку влажный граненый стаканчик, Игнат и впрямь содрогнулся невидимо всем телом, как перед внезапным скачком со скалистого обрыва примкнул отчаянно веки… Но сегодня это уже ничего не значило, сегодня пришла пора познать, и он чувствовал это.

Махнуть залпом точно также как Витька, не получилось. Первого глубокого продолжительного глотка хватило, пожалуй, лишь на половину огненно жгучей удушающей порции -- какие-то мгновения казалось, что вот-вот, сейчас хлынет неудержимо назад отвратительное теплое пойло, но как противную горькую микстуру во время тяжелой болезни знакомым волевым усилием Игнат, все же, одолел судорожно, довершил решительно двумя коротенькими легкими глотками.

– В три этапа, раз-два-три! – хохотнул рядом похвально и ободряюще Генка-Артист. – Молоток, талантлёвый ты хлопец… Сразу видать.

И уже совал торопливо под самый нос свою почти пустую, осклизлую миску.

…Она подступила откуда-то изнутри, едва слышно, сплошной массивной наволочью. И, обождав лишь секунды еще в апатичной уверенной вялости, придавила мгновенно и в раз с разбитной феерической силой.

Как это чудесно!

Легкая беззаботная эйфория! Гармония внутри, гармония вокруг, гармония всюду… Лишь один ликующий и бесконечный от земли до зорь, всепоглощающий океан гармонии в блажных шелковистых сумерках… И нет, казалось, сейчас наилучшего приюта во всей Вселенной.

Неодолимою тяжестью своей хмельное марево придавило бесцеремонно куда-то на самое донце и былую рассудительность. Теперь Игнат уже почти не думал, хотелось орать – орал, хотелось смеяться – хохотал во все горло, хотелось задирать – лупил размашисто приятелей в плечи… А слова… Слова и звуки словно сами по себе неудержимо сплетались в горластые хлесткие фразы.

И все же.

Снова откуда-то изнутри проступила щемящей украдкой тревога. Нарастало все явственнее пугающее ощущение того, что эта дивная, неизведанная прежде всеохватная эйфория, достигнув в итоге своей пиковой точки, пошла постепенно на спад. Тревога эта дыбилась в гору, перерастала потихоньку в подлинный страх, наполняла собою всецело, пробуждая собой неудержимо лишь одно-единственное желание, одну-единственную цель… Вернуть!

Вернуть, вернуть обратно всеми силами тот всеобъемлющий сладостный пик.

Вернуть, продолжить, сохранить навсегда… И то же единственное желание, та же единственная цель были теперь и у всех, кто был рядом.

– Ну и де?.. де она там?.. де она, скоро она, та Максимовна? – слышно было снова и снова все чаще сквозь шутки, смех и буйные пьяные выкрики.

– Ты стой здесь, а я у ворот ближе. Не воронь, зови, если что! – командовал в азарте Витька.

Ни сивушный дух, ни мерзкая теплая горечь уже не пугали. Решительными скорыми глотками Игнат прогонял до конца очередную жгучую порцию. Витьке фартило намного заметнее в тот вечер, он не забывал о друге, но и о самом себе в первую очередь.

– Там друг твой, глянь: фигурное катание! – сообщили вскоре Игнату, смеясь и показывая пальцем куда-то в сторону забора. – О! гляди-гляди, пошел опять на круг… Стоять, стоять!

Выписав быстро мелковатой дробью на деревянных непослушных ногах сразу две подряд заплетастые замкнутые фигуры, Витька хватанул неуклюже обеими руками за дощатый заборчик и резким обвалом осадисто ринулся вниз.

– Го-отов клиент!

– Оп-па, с копытов! – заливался где-то рядом развеселеньким смехом незаметный в сгустившихся сумерках и явно тоже добавивший Генка-Артист. – Абзац, мальцы, пора тралевать до хаты.

Витька уже тогда тянул килограмм на семьдесят с гаком, но предстоящая задача его доставки домой показалась Игнату вначале не такой уж и сложной. После очередной, недавно принятой «допинговой» порции, вновь бодрящей всесильной волною наплыла, завластвовала эйфория. Но теперь она уже была не такая возвышенная, сладостная, как в начале, а какая-то смешливо-дурашливая, что ли… Теперь его почему-то смешило буквально все вокруг, но если бы вокруг ничего и не было, то все равно, наверное, было бы неудержимо смешно.

В особенности же смешил теперь Витька, его непрекращающиеся ни на мгновенье замысловатые кульбиты, его мучительно застывший, невидящий, обвислогубый взгляд. Самому же Игнату без всяких сомнений казалось, что он еще очень твердо, уверенно стоит на ногах, но со стороны это наверняка выглядело совершенно иначе.

– Як воши! – глядя на их нелепую возню, тоже не могли никак удержаться от смеха подряд все встречные. – Як те пьяные воши по околице скачете, и где так, небось у Терешки?

– Поспешай народ, там еще всем наливают! – хохотал в ответ по-прежнему Игнат.

Напрягши все силы, с натужным нутряным выкриком «Дав-вай!» – поднимал он грузное вялое тело, надавал резко вперед короткий поступательный импульс. Витька, согнутый почти вдвое, дыша тяжко, переступал по инерции мелко два-три шага, потом его заносило извилисто на беспорядочные круги, заваливало круто назад и вниз. И каждый раз Игнат не мог удержаться от смеха, неудержимый смех это перерастал по ходу в бессмысленный хохот, отнимал последние силы… И, в конце концов, он тоже летел обвалом вниз на покрытую вечерней росистой влагой холодную траву со всевластным беспамятным смехом.

Лишь изредка, короткими мельтешными урывками, но весьма явственно проступало в его сознании то самое знакомое еще с раннего детства удивительное странное ощущение. Ощущение того, что он теперь уже как бы и не он, а некто иной совершенно… И этот некто иной, этот второй его «он» сквозь туманное хмельное марево снова с любопытством огромным внимательно смотрит за всем тем, что происходит вокруг.

– Я! Я!.. Я – как не «я» теперь! – восклицал Игнат тогда сквозь беспамятный смех, словно это открытие странное одновременно и смешило, и изумляло его. – А ты? Ты кто теперь, Витька?.. Ты хоть себя теперь помнишь?

…Так трехминутная скорым шагом, утоптанная травяная дорожка напрямик до витькиной хаты растянулась в итоге на целый час с гаком.

Вновь они встретились среди недели.

Прошло лишь несколько дней, но казалось намного больше. А еще казалось, что произошло за этот вроде бы очень долгий срок что-то чрезвычайно особенное, важное -- они долго не могли начать разговор, с беззвучными коротенькими смешками внимательно вглядываясь в лица друг другу.

– Кла-а-сс! – крутнув головой еще раз с тем же беззвучным смешком, проговорил, наконец, Витька. – Классно кайфанули… Не описать, не высказать. Отжил слегка?

– Слегка-а… а еще и теперь…

– Засекла мамка?

– Не-а… сначала. Я на цыпочках быстренько в хату заскочил, и сразу в кровать. И заснул скоро, и нормалюк вроде… А уже под утро -- голову кружит, кружит, искры мельтешат, мельтешат… и все на ковер!

– Ясно! – хохотнул сочувственно Витька. – Дальнейшее можно опустить. А я… Мои так и сами приползли, считай, только под утро.

И он неожиданно подмигнул со своей знакомой лукавой хитринкой:

– Так что стоим зря, времечко мучаем? Похмельнемся, братишка, по маленькой?

– Я… я… я… пас! – даже замахал руками в ответ Игнат почти испуганно. -- Я пас, хватит с меня и одного такого эксперимента.

– А ты уже… всерьез!

* * *

Вот так, удовлетворив конкретно свое давнее детское любопытство, друзья хорошенько познали, как и сам неописуемо сладостный винный «кайф», так и его обратные утренние побочные эффекты. Были постоянно на глазах в родном поселке и другие, куда более печальные «обратные эффекты», весьма красноречивые в своей ежедневной житейской наглядности -- тот же Андрюха, например, и его недолгий путь от всеобщего кумира и любимца до того, кем он стал теперь.

И еще очень долго впоследствии Игнат и Витька (а они частенько говорили об этом) «просто понять не могли» некоторых своих ровесников, хороших знакомых, друзей и приятелей. Еще вчера, казалось бы, они все вместе азартно, неутомимо гоняли с утра до ночи футбольный мяч, плескались с наслаждением в речной животворной прохладе, охотились самозабвенно с лукошком в заветной грибной пуще… И вот теперь все то, что еще вчера так наполняло, интриговало, захватывало -- теперь все это нисходило стремительно куда-то туда в забытье, в безвозвратное прошлое, как что-что пустое, никчемное, детское.

И вот теперь с утра и до ночи уже совсем другой интерес, совсем другой азарт, совсем другая охота:

– Привет, орлы! И где уже с раницы добренько глынули?

– Сам ты! сам ты, гляди, уже красный, як брысь.

– Я ж только наперсточек.

– Х-ха! Вчера с раницы ты тоже наперсточек, а пад ве-ечер… Як вуж! – и т. д.

Та самая первая в жизни друзей серьезная пьянка надолго осталась для них и последней. Лишь изредка, когда в поселке снова субботним вечером гармошкою звонкой, ударами бубна ритмичного призывно гремела на всю околицу залихватская свадьба, кто-нибудь из них мог подмигнуть вдруг шутливо:

– Кайфанем?.. Ну!.. хоть по маленькой?

И через мгновение они усмехались оба, покручивая памятно головой.

4

Триумф... и начало конца

Для будущего поселкового мальчишки не было принципиального различия, к какой из двух первых групп взрослого населения, «элитной» или «работяг-гегемонов» принадлежали его родители. Ты мог хорошо учиться, поступить удачно в институт, а дальше все зависело от твоих способностей, твоего характера и от благосклонного взгляда тех самых Высших сил, что определяют конкретно судьбу и удачу в самые решающие, поворотные моменты нашего земного существования. Однако свои определенные принципы, свои ограничительные рамки имеются, видимо, и у сил Высших… И у юных представителей группы третьей «винно-ручьевой» шансов «выбиться в люди, человеком стать» почти не было.

Сенсационным триумфом своим Витька совершил почти невозможное. И теперь это уже был совершенно другой Витька. И в глазах взрослых, и в глазах друзей-приятелей, и, разумеется, в глазах собственных.

И лишь одно-единственное обстоятельство теперь тревожило и беспокоило Игната.

* * *

Воскресенье теперь было для Витьки единственным на всю неделю свободным от занятий днем, кроме того дорога из города домой занимала не менее пяти часов. Домой Витька приезжал в субботу поздно вечером, и уже назавтра вечером отправлялся назад. А днем он все время был в компании таких же, как и сам, счастливых победителей.

Ты мог бы подойти к ним, поздороваться.

– А-а, школяру приветик! – услышал бы в ответ. – Уроки учим?.. Давай-давай, хорошенько учи, ско-о-ро…. Совсем скоро уже вам.

А потом… Потом тебя уже словно и нет рядом, ты только слушаешь и слышишь:

– В нашей группе, между прочим, такая компашка подобралась!

— - А у нас! Ты только одни кликухи послушай: Бамбук, Злоня, Керенский, Мэлф…

– Колян, ты в тот четверг был на «Динамо»?

— - Не-а, не вышло... никак! На Ришара в киношку с девчонкой сходили. Кстати, как там наши?

— - По нулям разъехались.

– А джинсы где себе такие надыбал? Клевые…

— - Так ведь у нас негритосов в общаге, фарцуют по-черному.

– Вчера опять проспал на первую пару...

И через минутку тебе уже и не верится как-то, что это именно они рядом, твои вчерашние друзья, приятели и просто хорошие знакомые… Через минутку ты и вправду вдруг почувствуешь себя среди них «школяром» всего лишь, белой вороной, пацаном среди взрослых. И совершенно не важно теперь, кто и какого когда-то был «сорта», триумф в одно мгновенье почти выровнял их всех без разбора: Пашку, сына Аксюты-директора и Витьку, сына Бутовца Петрухи, молодчаги на Пьяном. И теперь уже ты с изумлением вдруг почувствуешь себя чем-то совершенно второсортным, ощутишь себя явственно где-то за гранью, отделенной далеко и конкретно все тем же самым заветным барьером… И то, кто они теперь, как и то, чем они теперь живут, опять представится тебе таким заманчивым и таким бесконечно желанным.

Эмоции переполняли их, счастливых победителей, и они частенько всей своей компанией навещали знаменитый тот самый винный подвальчик.

Витька – также.

И именно вот это обстоятельство теперь так тревожило и беспокоило Игната.

.

* * *

Триумф… и в то же время начало конца. Что ж, проза жизни, наверное.

3

Дамоклов меч

Мысли и думы о поступлении, которые, в общем-то, и раньше никак не давали успокоиться, нависли дамокловым мечом над Игнатом сразу же с первых дней школьной выпускной осени. Неотлучно витали они днем и ночью, в школе и дома, присутствовали незримо даже во время субботних свиданий, даже во время их «самых эмоциональных молчаливых пауз»… А если часом и удавалось забыться коротко, то возникали внезапно и вновь, пронзая колюче знакомым молниеносным импульсом и переходя постепенно в тревожное, тягучее: «Что, что оно там впереди? Как, как оно повернется тогда, недалеким уже следующим летом?»

Теперь Игнату часто вспоминались славные витькины абитуриентские мытарства, но... Это ведь было совершенно не то. В понимании Игната это было совершенно другое.

— - Бутовца Петрухи династия! – говорили так про его друга еще совсем недавно в поселке. – Заждалась его бочка на Пьяном…

Никто ведь не думал и не верил, что тот поступит. А вот оказаться в пролете ему, Игнату Горанскому, круглому отличнику с первого класса, победителю всевозможных школьных олимпиад … Ему, от кого многие учителя и взрослые ожидали в будущем чего-то «такого» -- это и на самом деле означало бы такой нелепый конфуз, такое сокрушительное фиаско, что хоть ты не показывайся потом на глаза людям.

Вступительные экзамены представлялись теперь Игнату не иначе как лотереей с одним-единственным призрачным шансом, ведь в случае неудачи он уже предстоящей весной подпадал неизбежно под очередной армейский призыв.

Армия…

Вообще-то, он всегда почитал за огромное счастье появиться на свет представителем сильной половины человечества, но вот теперь… Теперь он иногда ловил себя вдруг на нелепейшей мысли, что даже и завидует втайне тем же своим одноклассницам. Дескать, им-то что, холява, в армию не идти, не поступит летом -- за год целый так подготовиться можно!

Два возможных армейских года представлялись ему чем-то необычайно тяжелым, мучительным и даже страшным. И отнюдь не пугали строгий режим, осенняя слякоть, зимние трескучие морозы, а в беговых кроссах, гимнастике, штанге он, чемпион района, мог запросто и многим «дембелям» дать фору. Здесь было совершенно иное, то, о чем постоянно рассказывали в поселке многие бывшие солдаты.

На два долгих года исчезали они внезапно, и, когда о них уже успевали позабыть все, кроме родных и друзей, точно так же внезапно появлялись поселке опять: возмужалые, обветренные смугло, коротко подстриженные... И еще долго потом, только выйди на площадь, и ты обязательно увидишь кого-нибудь из них, в пилотке армейской, в гимнастерке-хаки под ремнем, в толпе старых и новых знакомых. Подойди поближе, и ты узнаешь многое о первых месяцах службы:

«Первых полгода ты в армии ноль, салага. Дед для тебя Бог, царь и начальник… Не умеешь – научим, не хочешь – заставим… У нас, например, в ротах молодых сперва так учили. На костях поставят:

– Луну видишь?

– … ?!

– Гавкай!

– Как так?

– Как собака, так как! Знаешь?

Будущие «салаги», воспитанные с твердой верою в справедливость всего того, что их окружает в эпоху развитого социализма, с холодком в душе осмысливали услышанное.

– А если… нет? – вопрошал, наконец, кто-нибудь не смело. – Н-не… будешь?

– Х-ха! Отметелят раз пряжками, еще и в самую масть постараешься.

– И-и… н-никому? Никому не скажешь?

– Кому-у? Папка-мамка далёко.

– А-а… офицер?

– Х-ха, офицер! И когда ты его и увидишь, того офицера? Раз в месяц, в неделю хотя бы, ну а дед на казарме и ночью под боком… Да и ему-то что, твоему офицеру? Тихо да шито-крыто во взводе, вот тогда и показатели, тогда и чин на погонах… На дедах, пацаны, сейчас вся дисциплина в армии держится.

Был у нас, правда, один такой… умник. Подал рапорт.

– И что?

– Миномет на него случайно свалился. И с концами... А дед свою губу отсидел и на дембель.

Выдержав небольшую паузу, с легкой усмешкой все и навсегда уже пережившего, наблюдал очередной рассказчик очевидный эффект на пониклых, притихших вдумчиво, растерянных лицах будущих солдат.

– Полгода… С полгода, хотя бы, пацаны, надо фигу в кармане держать. А потом… потом уже проще. Потом, глядишь уже все как по накату пошло, масло съел с утра -- день, глядишь, и минул! – продолжал он далее уже как бы утешительно.

И, слово в утешение тоже, с улыбочкой мог поведать уже свои собственные кое-какие воспитательные придумки в таком долгожданном и всевластном дедовском статусе:

«К нам, помнится, раз во взвод одного после отсрочек прислали. Двадцать семь уже дяде, семья на гражданке, щеки синие… А нам по фиг! Все равно нам салага, как подъем:

– Сап-поги подал сюда н-на …! Я кому сказал, быстренько.

– И подавал?

– Еще и портянки когда намотать приходилось.

Игнат ощущал какое-то сатанинское удовольствие, забавляясь вместе с бандой верных гвардейцев над беспомощными пацанчиками в классе, но вот чтобы и самому… Чтобы и самому оказаться вот так безнадежно на долгие годы в объектах несравненно более циничных, издевательских забав -- он ведь прекрасно знал уже, что минуты и даже секунды имеют удивительнейшее свойство менять свой обычный ход не только в знаменитой теории Эйнштейна. Иной раз и несколько тяжких, мучительных минут могут растянуться запросто хоть до бесконечности... А тут целых два года!

Он даже и не сомневался, что со своим вспыльчивым, иногда неподвластным даже и себе самому, норовистым характером он рано или поздно взбунтуется и тогда…

– Папку-мамку тогда навряд ли живым-здоровым увидишь! – однозначно утверждали на это бывшие армейцы. – И дружков, и поселок родной, и подругу любимую.

Год до армии, два года служба.

Потом… а что, что потом?

Три года… Таких три года. Словно полжизни они в семнадцать.

Словно синонимы были теперь для Игната слово «поступить» и слово «выжить».

* * *

Колючими тридцатиградусными морозами, обвальными затяжными снегопадами перевернул настороженно очередную летописную страничку новый 1977год. По терминологии игнатовой «виртуальной» реальности это была еще одна значимая ступень на пути к той самой заветной цели, еще один победоносный этап уникальной исторической эпохи, эпохи развитого социализма.

Это был расцвет ее, триумф... И начало конца, в то же время.

Вскоре назовут ее "эпохой застоя".

Многое и вправду тогда казалось застывшим навсегда нерушимо неприступным стальным монолитом… и, как громадный соломенный стог стихийным ветром, отлетело порывно в Ничто дуновением сил всемогущих.

 

3 марта 2011 года  07:51:36
Владимир | Минск | Беларусь

---

Владимир Колковский

В никуда из ниоткуда. Том Второй

Владимир Колковский

ТОМ ВТОРОЙ

Книга четвертая

ЦЕХ №50

Глава первая

РОБОТ

1

"Телезвезда Коля"

Любо, любо-дорого глянуть, как «выступает» по телевизору начальник смены цеха №50 Николай Семенович Логацкий. Весь он с ног до головы словно в идеале создан для телевизионной картинки... Совершенно другое дело Петр Петрович Васильев -- Петр Петрович по значимости точно такой же начальник в цеху пятьдесят, начальник смены второй, однако ему за шестьдесят уже, телом он неказист, ростом огромен да еще и лыс в придачу. «Череп», так вот за глаза кличут его между собой на участке.

А вот Логацкий молод, и сорока еще нет. Среднего роста он, худощав и строен, лицо у него интеллигентно, с чертами правильными, с бледноватой вдумчивой печатью интеллекта, как у ученого. Голос хорошо поставлен, четкий и звучный, говорит он всегда без бумажки, но без единой запиночки… Вот и снова в очередной раз в стройной стати предстает он в ярко-розовых рамповых бликах у обвитой разноцветными проводами микрофонной стальной тросточки, установленной старательно посреди их просторного сборочного цеха, и по команде бородатого неряшливо, долговязого телеоператора начинает снова бойко, привычно, торжественно:

«Наша робототехническая линия по сборке электронных наручных часов, успешно запущенная в эксплуатацию в начале текущего года, не имеет подобных аналогов в мировой практике. Только экономический эффект от ее внедрения ежегодно составляет сотни тысяч рублей, кроме того она легко позволяет высвободить в процессе производства десятки очень нужных рабочих рук… В скором времени планируется ввести в действие еще две аналогичные робототехнические линии, а в более далекой перспективе осуществить и полную замену ручной сборки на автоматизированную… Мы все в цеху очень довольны нашим неутомимым механическим помощником и с нетерпением ожидаем новых!»

Долго, долго еще «выступает» Логацкий, лик его строг и лучезарен до неузнаваемости в ослепительных ярко-розовых рамповых бликах. Самый лучший, парадный троечный костюм всегда на нем, лаковые остроносые модные туфельки… Петру Петровичу, «Черепу» -- что, он ведь на картинку телевизионную все сто процентов не катит, он и в свитерах, и в джинсиках хоть каждый день на работу, зато сменщик его фотогеничный неизменно при полном параде -- а вдруг опять телевидение нагрянет!

Жалуется даже он частенько своим коллегам по работе:

– Лично я, прямо скажу, всегда за свободный стиль. И сесть-встать, и потянуться не вяжет. А чтоб вот так женихом каждый день на работу в крахмале… Эдак, глядишь, скоро и сам тем же роботом станешь.

— - Зато теперь ты у нас Коля телезвезда! – с ехидцей легенькой замечает усмешливо в ответ на это начальник цеха.

Автоматизированные системы управления, машинная сборка, «роботы»… Это ведь сегодня супермодно, а по сему и телевизионщики в их, прежде совсем неприметный по городу цех пятьдесят, как по графику, считай, каждую неделю наведываются. То свои городские, то республиканские, а то и союзные даже из Москвы самой. Очень уж востребованным оказывается в эпоху развитого социализма на телевидении их здешний энтээровский суперпродукт: и для вестей хвалебных, торжественных, и для новостей обычных, повседневных, и для передач конкретных, тематических.

Да и не только на одном телевидении так живо, настойчиво интересуются их роботом. Делегации самые разные в цех на смотрины тоже частенько наведываются. И со всех концов их страны огромной, и из-за границы даже, по разговору слыхать. Наблюдатели всегда такие важные, в черных строгих глянцевых костюмах, в галстуках модных, сразу видать, что начальство великое… И видно сразу же, что и сам робот им очень нравится.

И впрямь, удивительнейшая закономерность проявляется сразу. Лишь только телевидение или начальство важное в цех -- изумительно, гладко работает тогда робот! И вертит, и крутит все правильно, и ставит, и складывает все ровненько и совершенно ничего не ломает. Может это потому, что тогда здесь обязательно и те наладчики, которых прежде было не доискаться, может потому, что тогда здесь уже задолго и конструкторы-разработчики этой сложной машины… Ясно только одно определенно, что все это совсем не случайно.

Нравится, очень нравится их робот. И телевизионщикам всевозможным, и делегациям самым важным.

И не имеет никакого значения, что всего лишь через каких-нибудь полчасика на рядовой оперативке у начальника цеха вид у того же самого Николая Семеновича Логацкого будет совсем не «парадный» и, закрасневшись по шею багровою влагой, терзая в бессилье крахмальный свой галстук, он будет надрывно кричать на весь кабинет в нелепом отчаянии:

— - Да заберите вы... Заберите вы от меня хоть к чертовой матери этот свой робот! Вот игрушку на шею навесили, теперь ты хоть на участок не показывайся.

Начальник цеха будет выслушивать молча и только по тому, как он, мелко вздрагивая худощавыми нервными пальцами, вертит, покручивает в руках свою темно-серую с золоченым острым кончиком изящную авторучку можно понять, как это ему неприятно.

— - Логацкий! -- осадит, наконец, строго, когда тот уж слишком разойдется. – Николай Семеныч… Здесь тебе не балаган, а диспетчерская.

Даже интересно.

Разумный ведь человек Николай Семенович, тертый, видавший виды производственник. Знает, знает же он прекрасно, что их роботом знаменитым не то что сам генеральный директор, а даже и министр всесоюзный в Москве стольной гордится. Да и сам он, «телезвезда Коля», считай, каждую неделю о своем чуде электронно-механическом на всю их державу великую хвастает, факт сей регулярно разносит -- что в сравнении с этим все мытарства-муки какого-то начальника участка... Знает ведь, прекрасно знает это Логацкий, а все равно иногда не выдерживает. Однажды вот снова вскричал от души и с надрывом на всю диспетчерскую:

— - Эх, как же… как же мне все это! Собачья жизнь!

От этих слов начальник цеха стал вдруг в одно мгновение необыкновенно серьезным и, обращаясь ко всем многочисленным присутствующим в своем кабинете, как-то даже очень торжественно провозгласил:

— - Пусть сейчас встанет тот, у кого в цехе номер пятьдесят и не собачья жизнь!

Тихо, необычно тихо сразу стало в его кабинете. Цех пятьдесят головной на заводе, сборочный, огромный, человек на тысячу работников, есть здесь и техбюро, есть и контора, можно при желании отыскать и еще потеплее местечки… Однако никто не «встал». Знали по опыту, что на оперативках у начальника цеха лучше всего лишний раз не «высовываться», если не хочешь, чтобы тебе тут же чего-нибудь под раздачу и не подвесили.

Никто не поднялся.

— - Ну вот! – словно с облегчением выговорил начальник цеха уже как бы и удовлетворенно. – А ты все жалуешься…

2

Прямая дорога

Сменный начальник Николай Семенович Логацкий ненавидит «этот робот» уже потому, что никто из работниц в цеху не желает категорически его обслуживать. Можно даже сказать, что как черту ладан он здесь всем работницам, не успеешь и появиться с утра на участке, как со всех сторон за халат хватают, обрывают тот час же полы:

— - Николай, Николай Семеныч! Когда… ну когда же вы нас?

— - Когда, когда?

— - Когда, ну когда вы нас смените? Сколько раз обещали… Житья совсем нет, пятый месяц уже….

И так вот от звонка до звонка и всю смену.

Когда-когда… заладили.

Да он и сам бы рад. Он и сам рад бы сменить, положим, но это только на первый взгляд кажется, что нет никакой тут проблемы, что народу на участке хватает, а когда поразмыслишь всерьез, основательно… Тех же Мурашко сестер, к примеру, разве сюда посадишь?

— - У нас Мурашки сестрички как мурашки пашут! – каламбурят давненько в цеху.

Ударницы обе на объединении знатные. Что пашут то пашут, тут не убавить. Считай, полплана за бригаду вдвоем на себе столько лет уже тащат. Пикни им только попробуй про этот робот -- мигом тебе и заяву на стол… Опять же, квартира у каждой, прописка, вольные люди -- в любом другом месте с руками-ногами их оторвут! И здесь на заводе, и на объединении, и где хочешь по городу, днем с огнем и сам потом таких работниц не сыщешь.

Асташонок Оксану, Степанчикову Лену?.. Матвееву Катю?

Тоже по второму десятку годков они все трое в цеху, ветераны заслуженные, можно сказать. Вместе ведь начинали работать когда-то, на «ты» с ним с тех пор да «Коля» по имени, и опора-поддержка в всегда в неудобных решениях… Это же надо совесть какую иметь, чтобы им да вот так удружить.

И новых, молоденьких совсем девчонок, что после училища сразу, тоже сюда не посадишь. Совсем еще народ необстрелянный, и спросу с них нет никакого, а техника новая, сложная… Напортачат чего по неопытности, с беса, как потом расхлебаешься.

По трое девчат здесь в каждую смену работают, потому как напрямик им сказали: нет – и за ворота тоже дорога прямая. А девчата они все простые, приезжие, деревенские родом. Живут в общежитии, а значит к комнатенке своей, к койке железной железно привязаны, намертво, уволят – куда без прописки! Одна лишь дорожка известная, возвращайся в родное село. Страшно, ох страшно до жути и представить себе снова в натуре родную живую картинку… Поздняя осень, темный слякотный вечер и ни одной-единственной души людской за окном старенькой хаты на все двадцать километров в округе… Только синеватый телевизорный свет из окон да цепняг до костяшки последней продрогших перебрёх унылый… И Ванька-алкаш, первый парень и один-единственный жених на всю деревню.

А как хорошо, как прекрасно им было прежде!

Прежде, до «этого робота».

Как им нравилось все поначалу в цеху, в особенности старшей, Тамаре. Ведь «Интегратор», научно-производственное объединение -- предприятие «правофланговое», на весь Советский Союз знаменитое, трижды орденоносное… Только и спросят, бывало, знакомые, давненько не виделись:

— - Ну и как ты, подружка? Где и как счас?

— - На «Интеграторе».

И сразу:

— - У-у! -- в ответ уважительное. – Молодчина, прилично устроилась.

Домой, опять же. Вернешься… и куда?

Опять же, одна прямая дорожка в колхоз родной. Вилы зубцами калеными на плечи в обратку клади и за болотце под горку, дояркой на ферму -- вперед. Там в резиновых ботах, фуфайке сальной среди коровьих и прочих радостей в хлеву известно ведь чистота какая, запахи… А «Интегратор» предприятие на весь мир знаменитое, флагман советской электронной промышленности.

Электроника ведь, прежде всего, чистота умопомрачительная, и более всего это по нраву Тамаре. Заходишь в свой цех утречком: ни пылинки-соринки тебе, все на месте своем как положено. Да и как же иначе, коль по нескольку раз за смену по цехам уборка влажная, закон здесь такой, потому как сам техпроцесс этого требует. Также в порядке закона все вокруг в колпачках полотняных, в светлых халатиках, аккуратно выглаженных, чистотой блистающих; простые работники в белых, инженера и прочее начальство в голубых. Все вокруг поголовно снуют, как врачи в городской поликлинике… Мечтала, мечтала Тамара когда-то в школе о медицинском, и поступать даже разок попробовала. Но ведь конкурсы там какие! Глянь только, и за голову схватишься.

И не жалела крепко прежде, что срезалась. Прежде, «до этого робота».

Одно слово сказать -- прелесть была, а не работка! Тепло, светло кругом, чистенько и тишина вокруг. Только КИПы, приборы контрольно-измерительные басисто-утробно урчат, словно от житья-бытья такого славного тоже в охотку балдеют… И задание сменное было прежде не в напряг совершенно. Пластмассовый блочок в металлический часовой корпус вставишь плотно, винтики крошечные специальной отверткой основательно, прочно закрутишь… Вот и вся она, работка та прежняя на конвейере сборочном, в принципе.

И сделаешь ее как положено, да еще по ходу дела всех подружек обежишь на объединении. Поприветствуешь каждую, за жизнь от души поболтаешь… И радиоузел свой собственный на головном предприятии имеется, с самого утра запускают ребята в цех музычку. Все самое свеженькое всегда, самое хитовое… Эх, хороша, хороша ты была жизнь, жизнь под музычку!

А кто виноват? Кто виноват в том, что так вышло? Сама и сама же, прежде всего. Говорила же мать, и отец говорил:

— - Не заедайся, Тамара, с начальством, помни себя, знай свое место!

Так нет же, обязательно и на собственной шкурке тоненькой нам хорошенько прочувствовать нужно то, о чем люди пожившие с самого детства твердят. Дернул черт под руку, вякнула разик-другой на собрании сменном «не по Семенычу» -- вот и сиди теперь на роботе этом от гудка до гудка без просвета, парься-мытарься.

Это ведь только вначале им так говорили: он, мол, и сам будет все гладко крутить, а вы только детали в кассеты специальные аккуратно закладывайте и на поток ставьте. Мол, и делов-то всего, мол, еще и на ручной позавидуют... И зарплату тоже сулили вначале -- ого, какую! Да только наяву все точь-в-точь как в старенькой присказке сделалось:

«Ко-ось-ко-ось, лошадка милая, косенька!» -- пока только в воз мужик с улыбочкой, ласково…

А как запряг с головой в хомутину, так и:

«Н-но, поехали!» – сразу вожжой-хворостиной в ошпару, и тащи-ка теперь, скотинка, сей воз да по полной программе.

Во-первых, почему-то уж очень часто заедают манипуляторы, их надо постоянно поддергивать руками. Не для женских нежных ручек такое дело, тут бы и мужская сила еще как пригодилась… Потом вдруг и вовсе с руля что-то сбоит, сдвинется в манипуляторах тех глупых, и они начинают накидывать детали на поток непрерывный «абы да кабы»… И вот тогда необходимо каждую мелочишку обязательно поправить пальцами, иначе все переломает к чертям, а браковку-то сменный мастер тогда на кого, скажите, составит?

Угадали, правильно. На них же, конечно. У робота ведь из зарплаты не вычтешь.

А еще вдруг почему-то загудит, содрогнется весь робот, металлом громоздким утробно грохоча, разлетятся все детали до винтика по огромному цеху… Ищи-свищи их тогда под столами, коленками лазай, собирай подчистую и назад аккуратно закладывай… И так вот теперь все рабочее время от гудка до гудка смену целую девчата-операторы и поправляют, и поддергивают, и собирают, и ползают… Не до хитов, не до музычки им теперь, конечно же, жить от такой маятни прямо не хочется.

Ну да ладно. Ладно уж, пускай бы хоть деньги платили. А как глянула первый раз Тамара в расчетный – волосы дыбом встали! Одни потери да браковки ползарплаты скушали.

И никому, никому теперь нет до них дела. Наладчики, так те запрутся в своей угловой коптерке в подвале, дверь замком кодовым наглухо захлопнут, и не достучаться без шифра электронного «чужаку» к ним во веки… И разработчики-конструкторы тоже не лучше. Те так «сдали-приняли», ну и с глаз долой, из сердца вон… Сейчас вон еще целых три таких же механических линии изо всех сил разрабатывают.

Только когда телевидение в цех или начальство важное на смотрины, только тогда они здесь. Только тогда они все, как один уже задолго здесь.

Изумительно, гладко работает тогда робот.

3

Новый технолог

И технолога своего, закрепленного конкретно за роботом у девчат тоже очень долго не было. Игорек Короленко, технолог с участка ручной сборки забегал иногда, правда, присматривал, да только у него и на своей линейке работы хватает. И ведь не спросишь с него по-настоящему -- хоть и маленький человек инженер Игорек Короленко по должности, третий год всего после института, но не в этом-то дело. «Сын» он, а у «сыновей, дочек и жен» на заводском объединении вне зависимости от их должности совершенно особый статус.

У Игорька, к примеру, батька «где-то там, на верху» и на уровне замминистра.

— - Я сам с низов низких на такую горку взобрался и без блата всякого… Давай и ты, сын, покажи-ка на что способен. Считай, будто нет у тебя на верху толкача-батьки! – говорил он, и все это от Игорька знали.

Говорить-то он говорил, да мало ли что там сынок когда-нибудь вечерком веселым папаше под рюмашку нашепчет. И кто потом знает, с какой ноги назавтра поутру папашка этот встанет, власть такую имеючи… Совершенно особый статус у «сыновей, дочек и жен» и всей прочей такой вот братии на объединении, и посему для начальства любого в цеху Игорек Короленко всегда только Игорь Олегович.

«Своего» технолога девчатам давно обещали.

Не раз говорили им, что скоро возьмут человека на линию. Они ждали и крепко надеялись, им казалось тогда, что именно в этом-то и заключается главная причина здешних всех неурядиц. Что некому здесь за все конкретно ответить, вот потому и разлад, непонятки, что вот явиться скоро сюда человек толковый, серьезный, «мужчина»… Как мастер Боров, к примеру: дядька широкоусый и грузный, степенно-серьезный на вид и часто даже суровый -- почему-то именно он в идеалах всегда воображался Тамаре. И хоть и был тот уж немолод да и застрял с давних пор на своем маленьком участке инструментальной оснастки в мизерной должности, но воображался в идеалах Тамаре почему-то всегда именно он.

И вот дождались, наконец. Привел его в первый раз к ним Логацкий, представил:

— - Вот вам, девчата, и начальство новое. Новый наш старший технолог на робототехнической линии…

Новый технолог был ростом выше среднего, худощав, стрижен коротко. И хоть назвал его Николай Семеныч «старшим», но смотрелся он с виду еще совсем-совсем школьником.

— - И нашли ж ребятёнка! – хмыкнув тот час же, прошептала Тамара подружкам. – Дождались, называется, праздничка… И где только они его выкопали?

Хмыкнув разочарованно, прошептала. Как-то уж слишком наглядно, явственно проступило в глазах ее очевидное противоречие с тем самым воображаемым серьезным, толковым, всемогущим «мужчиной». Потом, правда, выяснилось, что не так уж и юн новый технолог в действительности. Двадцать восемь ему уже, оказывается. Женат, понятно, и детишек двое. И на заводе поработал прилично, шестой год уже. Говорили еще девчата знакомые, что до сих пор где-то в бюро-отделах разных сидел. Обнадежило все это, да ведь не зря же говорят люди -- первое впечатление оно и самое верное.

Первый месяц на него особо-то и не наезжали, обычай такой на заводе. Дают всегда вновь прибывшему человеку примерно с месяц осмотреться. Освоиться, значит, на новом месте, хорошенько в дело вникнуть… Ну а взялся за работу горячо он, даже с блеском в глазах поначалу. Как зашел, глядишь, с утра самого в цех, так прямиком сразу и на машинную линию; место свое рабочее тут же рядышком оборудовал, столик крохотный притащил откуда-то; даже надоел им, девчатам сто раз, по сту раз обо всем скрупулезно, дотошно выспрашивая. Присматривался, выстаивал здесь подолгу с зеленоватой картонной папочкой своей под мышкой, наблюдая детально машинный конвейер, кассеты в ладонях вертел любопытно, манипуляторы щупал.

Потом уже бумажки какие-то писать начал. Живо, подолгу и тоже с блеском увлеченным в глазах – кто-нибудь подойдет из начальства, спросит чего по делу, так тот даже не сразу ответит… Забегает как-то Тамара к начальнику цеха отгул на завтра подписать, а он, технолог их новый, у стола в кабинете слегка наклонившись стоит, тоже бумажку свою какую-то начальнику тычет. Начальник вглядывается внимательно, явно в каждую строчку вникая, и только затылок седой, лысоватый как-то вяло ладонью поскребывает, а пальцем другой ладони раз за разом к верху все дерг да дерг почему-то:

— - Не по-оймут… не поймут они нас там… не поймут, это точно! -- словно про себя еле слышно бормочет. -- Скажут… скажут: а сами-то, сами-то, братцы…кто первей всех подмахнул сдали-приняли?

Так вот незаметно еще три месяца прошло.

И только тогда всем девчонкам окончательно ясно стало: как не было толку на роботе, так и нет его. Все, все абсолютно по-прежнему, лишь одна маета да безденежье.

Он, технолог их новый поначалу объяснять что-то пробовал, втолковывать, да все непонятно как-то, сбивчиво, с чертежами мудреными, с цифрами. Не могла да и не хотела верить ему Тамара. Не могла и не хотела верить ни капельки, она ведь тогда уже, считай, с самого первого взгляда все поняла.

— - Когда ты -- во! во! – звонко, как в бочку пустую, стучала она сухим кулачком по своему гладкому рабочему столику. – Был бы ты мужик и вправду толковый, в момент бы пошло дело, а так…. во! во! – стучала она еще звонче и злее. – Что тебе еще остается, как только нам мозги парить? Своими крючками да цифрами?

Однажды не выдержала, в сердцах прямо спросила:

— - Расскажи, объясни… Удивляемся! И как только вот такие лопухи, как ты, институты кончают?

Технолог в ответ рассмеялся и сразу же ответил без тени смущения, словно в порыве искренности:

— - А вот как это запросто делается. Как заминочка в чем, заморочка -- батька сразу мешок сала на плечи и в институт!

— - Во-от, во-от видишь… Вишь ты, как они делают!

И хоть Тамаре было до чрезвычайности сладко услышать столь откровенно о том, о чем она и сама уже давненько догадывалась, однако при этом она вся прямо-таки сморщилась мелким личиком от презрения и гнева. Слишком, слишком уж часто приходилось ей слышать, едва выйдя из младенческого возраста: «Без блата да без денег у нас нигде не пробьешься!» И то, что в институт медицинский срезалась -- теперь она в этом не сомневалась не капельки – тоже вот из-за таких же голубчиков. Именно, именно, в точности.

— - Видишь… вишь ты, как они вертятся! Да будь моя воля… Скажи-ка мне лучше: и что бы ты был да без батькова сала?

— - Вообще-то я реалист по жизни! – а он в ответ все с улыбочкой. – Мне важно, что есть, и обстоятельство сие я конкретно учитываю.

— - А совесть у вас есть? Вот у тебя, например? Конкретно… хоть чуть-чуть, хоть на капельку? Хоть это-то обстоятельство ты конкретно учитываешь?

— - Х-ха, совесть… что есть совесть в делах? По-сути, совесть в делах это просто абстракция.

— - Ах ты, аб… аб ты… Аб-ты-стракция! – теперь уже кипела, от души негодовала Тамара, стараясь подогнать характерно последнее труднопроизносимое для нее слово. -- Лопух ты, дурень, хоть в лоб стреляй ему, а он все будет лыбиться!

И в самом деле, это только поначалу он на подобное еще как-то адекватно реагировал, а теперь… Что ни кричат, что ни бросают ему во гневе девчата, а он в ответ одни лишь смешки да улыбочки глупые. А иногда еще в подходящий момент словцо ехидное или фразу небрежно подкинет, словно ложечкой махонькой пламя подмаслит… И получается все в результате нелепо как-то: девчата кричат, негодуют, а он улыбается только, хихикает, будто в охотку ему все это, в свое удовольствие… И только, когда надоест ему вроде, отплывает неспешно с беззаботной усмешкою прочь, задвинув небрежно под мышку свою зеленоватую картонную папку с бумагами.

* * *

Сказать по правде, Логацкому Николаю Семенычу новый технолог тоже с первого взгляда как-то не глянулся. Ну да не первый десяток лет Николай Семеныч в цеху, прекрасно знаком он со всей здесь глубинной механикой. Сразу понял-просек, зачем берут сюда этого «мальчика».

— - Взяли мальчика на роль для битья мальчика! – каламбур этот смешной словно сам собою придумался, и теперь он с усмешкою повторял про себя его часто.

Да и не пошел бы сюда ни за какие деньги мужик серьезный, опытный, на производстве в цеху не один год поработавший. А этот парень хоть и шестой год на заводе, да только откуда ему знать-ведать! В отделах, в бюро на местечках теплых, бумажных все эти годы высидел -- там, в «сонном царстве», совершенно другая жизнь. Ведомо, ведомо и это Николаю Семеновичу, сам ведь свои первые годы точно так же начинал в отделе главного технолога.

С другой стороны и понять парня можно. Уж, конечно же, говорили, предупреждали его знакомые производственники: в цеху головном, да еще сборочном, ты будешь в руках шипы острые, а не розу держать. Там кровь из носу, а его величество план делать надо, там беготня, нервотрепка! Но и «сонное царство» парню молодому с его энтузиазмом обязательным, да с замашками поначалу традиционно наполеоновскими тоже ведь совсем не сахар. Ему расти и расти, двигаться к верху поскорее бы надо, да только разве в отделе особо поднимешься? Старички заслуженные давным-давно все места потеплей да повыше оприходовали крепенько, ничем ты их оттуда до самой пенсии не вышибешь... Пока уж совсем-совсем «не попросят», до тех пор изо всех силенок своих за стульчики мягкие держатся -- что-что, а в смысле роста карьерного, денежного в отделах, конторах, бюро заводских беспросвет наиполнейший.

А деньжат ему здесь явно подбросили. Семья у паренька, дети малые, их кормить нужно, а тут старший технолог, все-таки. Если с прогрессивочкой глянуть, то разика в полтора выигрыш в зарплате вышел, не менее. Что и говорить, добавка весомая, ради нее одной только и покрутиться на полную можно.

И вот что еще разглядел очень скоро Николай Семенович. В общем, этот технолог новый парень не глупый. И часы электронные, продукцию их главную, конструктивно намного глубже их, производственников, знает. Если где поскрытнее дефектик зарылся, где основательно копнуть нужно, то к нему сейчас же бегут теперь коллеги, технологи линейные за консультацией. Но не сработается он все равно здесь, опытному глазу уже сейчас это видно.

Прежде всего, характер не тот. Норовистый, вспыльчивый. Это он с девчатами теперь только хихикает, дурачка играет, не достать все равно им его, а вот с начальством… Тут он наоборот никогда тон не убавит, на равных норовит себя поставить, и в этом-то именно ошибка его самая главная. Важнее, важнее всего на производстве с начальством вести себя правильно! Не зарываться зазря, не умничать… Иначе ведь не проявишь себя никак, не выдвинешься, будь ты хоть все семь пядей во лбу: затолкают, заездят, затюкают.

Впрочем, может оно и мудреней здесь все.

Может, и сам уже понял парень механику, стали ясны дальнейшие виды, и такой вот теперь у него в мыслях расклад: «Ну не туда я попал, нет здесь перспективы с моим-то характером. Нет смысла здесь долго задерживаться… Да ведь теперь я не просто инженер самый маленький с окладом сто двадцать, теперь я уже старший технолог! С окладом вон каким! С такой должности теперь можно запросто и в начальники бюро куда-нибудь дернуться, а вдруг подвернется местечко…»

Дело известное.

Подсуетиться и дернуться вовремя – тоже стратегия на «Интеграторе».

ГЛАВА ВТОРАЯ

"НЕНОРМАЛЬНЫЙ"

1

"Бумажка"

Говорят, что Малинкова Наталья Сергеевна, начальник техбюро цеха №50 человек очень добрый. Впрочем, иначе и думать нельзя, глядя на ее кругленькое, нос картошечкой, губки кончиками вверх всегда приветливо улыбающееся личико. А когда она с толстой папкой бумаг под мышкой слегка вперевалочку плавно шествует вдоль цеховых рабочих линеек, то издали кажется, что это колобок кругленький ровно катится -- в особенности, если глядеть со спины. Однако расхаживает по цеху Наталья Сергеевна крайне мало и лишь в случае исключительной необходимости, а все больше посиживает комфортно за своим просторным начальническим столом в техбюро. На столе этом всегда великое множество самых разных бумаг, из-за высотных бумажных гор ее и саму, порой, разглядеть весьма непросто… И у помощниц ее на рабочих столах также всегда великое множество разных бумаг, поэтому здесь все и всегда кажутся ужасно-ужасно занятыми… Даже тогда, когда просто «за жизнь разговаривают».

Обычно больше девчата что-то рассказывают, а Наталья Сергеевна внимательно слушает. Всегда кажется, что рассказывают лишь для нее одной, для своей начальницы лично, и потому, наверное, ей это особенно приятно. Иной раз она даже так заслушается, что только в самый последний момент вдруг спохватится, на часы быстренько глянет, заохает, всплеснет тревожно пухленькими ручками:

— - Ой, девчатки, диспетчерская!

Совсем не строго воскликнет и все с той же улыбочкой, однако девчата тот час же и с прежней старательностью вновь возьмутся за свои бумаги. Все они прекрасно знают, что начальницу их, ими так любимую, лучше всего не доводить до строгости.

Наталья Сергеевна окончила технический ВУЗ уже лет двадцать назад и давным-давно позабыла напрочь все то, чему ее там обучали. Даже нечто вроде парадокса выходит комического, ведь по названиям она еще знает типы электронных часов, ту основную продукцию, что выпускает их сборочный цех, а вот по внешнему виду частенько ее путает. И даже любит порой продемонстрировать это, в особенности новичкам; забавно уж очень наблюдать ей, как они изумляются. И в самом-то деле, начальник техбюро цеха по производству бытовой электроники, а разбирается в ней, в электронике этой не лучше, чем шимпанзе в языке китайском… Однако лишь одним новичкам это кажется таким удивительным парадоксом -- Наталью Сергеевну безмерно ценит и уважает цеховое начальство.

И совсем не за добрые глазки, а дело в том, что ас непревзойденный она в работе со всевозможными «бумажками». Говорят даже, что никто лучше ее на всем «Интеграторе» не разбирается в неисчислимом громадье технических ГОСТ-ов, протокольных статей, нормативов и так далее, а это в делах повседневных в цеху пятьдесят, порой, поважнее за любую электронику. Лично сама Наталья Сергеевна непоколебимо уверена, что гораздо важнее: сколько тысяч рублей прогрессивки недополучил бы их цех, сколько лишних выговоров простых и строгих записало бы высшее начальство цеха себе в трудовые, если бы не ее исключительное умение составить к месту и вовремя нужную «бумажку»… И потому на протокол каждый, на каждый акт утвержденный она смотрит лелейно, и потому точно такое же отношение к подобным творениям она стремится привить строго-настрого и всем своим подчиненным. И потому так часто твердит, повторяет она наизусть полюбившееся ей, знаменитое:

— - Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек! -- для значительности иногда даже заменяя в четвертом уничижительном слове первый слог на почти уж совсем неприличное «ка».

Всем многочисленным младшим и средним инженерно-техническим персоналом цеха №50 Наталья Сергеевна также почитаема безмерно. Ведь именно в ее прямые служебные обязанности входит ответственный контроль за каждым в цеху, исключая лишь самое высшее начальство. Именно в ее опытные пухленькие ручки попадает обязательно каждый акт, каждый протокол, каждое решение, а оттуда аккуратно выписываются в специальную общую огромную тетрадь отдельные «пунктики» с конкретными исполнителями и сроками.

Например:

« п1.1. Внедрить в цехе №50 то-то и то-то. Отв. технолог такой-то. Срок 20. 04. 88г ».

Это значит буквально, что до 20. 04. 88г. вас никто не потревожит по этому делу, а уже хотя бы днем позже Наталья Сергеевна обязательно разыщет и, улыбаясь как всегда приветливо, деликатно напомнит:

— - У вас там, между прочим, один пунктик имеется…

Раскроет привычно тетрадь на нужном месте, укажет пальчиком:

— - Вот, пожалуйста… Вчера срок, а сегодня диспетчерская.

Неопытный новичок-технолог тут же начнет что-то докладывать торопливо, сбивчиво, погонять свысока терминалом техническим… Наталья Сергеевна выслушает терпеливо, не перебивая, все с той же деликатной улыбочкой, и в то же время, словно слегка посмеиваясь внутренне над такой вот наивностью.

— - Бумажка? – спросит она в одно лишь словечко, когда тот, наконец, закончит.

Новичок-технолог, конечно же, пока очень далек от сути, новичок-технолог, конечно же, продолжит все тем же макаром доводить, объяснять, растолковывать… И будет опять же выслушан весьма терпеливо. Но по окончании опять же услышит все то же словечко, однако на сей раз уже куда более строго:

— - Бумажка!

И лишь сейчас, лишь сейчас, снова заслышав одни объяснения, Наталья Сергеевна перебьет с первых же слов, перебьет очень решительно. Разъяснит, наконец, конкретно, доходчиво:

— - У вас по пунктику этому имеется акт, утвержденный главным инженером или хотя бы главным технологом? Протокол или решение?

— - Н-нет пока, но я…

— - А на перенос сроков?

— - Н-нет, но я почти…

— - А вот эти ваши «но», «почти» и «скоро» меня уже совершенно не интересуют! – изменившись в одно мгновение строго как в лице, так и в голосе, перебъет непременно Наталья Сергеевна. – Бумажка! Я вас конкретно, предельно конкретно спрашиваю: у вас по данному пункту бумажка имеется?

— - ....

— - Ясно, значит, я сегодня же зачитываю этот пункт на диспетчерской!

А вот что сие означает, даже и любой новичок-технолог хорошенько знает, так как на ежедневных планерках-диспетчерских в кабинете у начальника цеха он присутствует с самых первых дней своей работы. Присутствует уже тогда, когда с него еще по-настоящему и не спрашивают. С самых первых же рабочих дней своих наблюдает он очередной интересный спектакль на один и тот же невеселый для многих сюжет: вспотелый бордово, словно сгорбившийся немощным старцем и вздрагивающий мелко не имеющий нужной «бумажки» что-то там лямзит растерянно, жалко, а в ответ ему начальник цеха только: «Да, да, но почему вы…, и «Да, да, но когда же вы…»,— - и т. д., и т. п.

А заканчивается действо это всегда совершенно одинаково:

— - Ну-ка, запишите ему, Наталья Сергеевна, в протокол двадцать пять процентов на балансовую! – бросает безапелляционно начальник цеха.

В конце каждого месяца балансовая комиссия, и на ней все итожится. Реально все это лишь одно значит: четвертак прогрессивки из вашей зарплаты только что как ветром сдуло. И уже потому хотя бы, еще совершенно не вникнув в суть своей работы, ушлый новичок уже основательно знает: только тому живется безбедно в цеху пятьдесят, у кого на все и про все есть «бумажка».

Понимающий свой человек на счету у Натальи Сергеевны. И, между прочим, если попросит, то она может и не зачитать иногда его пунктик как положено, в сроки. В порядке исключения, разумеется, на свой страх и риск, вроде бы, да только начальству понятно сие. Ведь здесь педагогика важная, пускай, мол, почувствуют значимость… Но разгильдяйству не место в цеху пятьдесят, отсюда и доверие полнейшее.

А уже тот, кто понимает величья бумажного, тот в глазах Натальи Сергеевны и не работник вовсе. Как этот, например, новенький. Их новый старший технолог на робототехнической линии.

* * *

Наталья Сергеевна вообще считает, что человек он «ненормальный». Нет, конечно же, не в том смысле, что с приветом парень, явной шизы за ним, вроде бы, и не замечено. Да только все нормальные люди -- они ведь зачем на работу ходят?

Чтобы зарабатывать деньги.

А вот зачем ходит на работу в цех их новый старший технолог… Этого, пожалуй, он и сам толком не знает. Вначале казалось ей, что это все по неопытности одной, что просто не понял пока еще парень после прежних "сонных" бюро-отделов своих, куда теперь-то попал. Даже наставлять его на путь истинный пробовала. Говорила не раз:

— - Ты думаешь, почему другие вот так, язык высунувши, изо всех сил по этажам носятся? Так просто?.. Нет, дорогой мой, совсем не просто! А для того именно, чтобы все бумажки нужные утвердить своевременно, пунктики свои все закрыть до единого… И не стоять потом, вроде тебя крючком гнутым, мокрой курицей при людях на диспетчерской! И прогрессивочку свою получить всю целиком до единой копеечки…

— - Из-за двадцатки-другой так носиться? – хмыкнув, перебил он однажды. – Ну у вас и стимулы.

— - У нас!.. А у тебя? Скажи вот ты, что у тебя за стимулы?

— - Работать по-настоящему… Чтобы с пользой да толком, а не бумажки день-деньской бегать по этажам подписывать… Как у буржуев там, знаете? Приятеля моего со станкостроительного направили тем летом к немцам на практику. В порядке обмена опытом, значит. А, там ведь резину не тянут, раз пришел, то и показывай. Поставили сразу на линию и… очень скоро аврал! Вот он и давай по привычке протокол сочинять да на подписи… Так ему сразу конкретно: «Ты для чего здесь поставлен, дело делать или канитель разводить? Ты счас по делу конкретно скажи, если ты инженер называешься!» И вот потому-то! Вот потому у них так, а у нас этак получается, Наталья Сергеевна… Вас-то самих, если по-честному, не достала еще круговерть эта бумажная?

Как по живому резнули тогда эти слова Наталью Сергеевну, и вспомнилось вдруг на мгновение то, что казалось давно позабытым… Но ведь в том-то и дело, что рассуждать так у нас одной только детворе желторотой после школ-институтов можно, правильных слов наслушавшись и умных книжек начитавшись. А нормальный человек, шестой год на заводе работающий давным-давно уже позабыть должен, что оно там в тех умных книжицах пишется… Нормальный человек давным-давно понять должен, как оно у нас на самом-то деле получается.

С такой философией не задержишься долго в цеху пятьдесят.

И… куда?

Куда, укажите, потом?

И где это у нас видано так, чтобы «все с пользой и толком да по-настоящему?»

2

Кирпичи

Валера Ушков, старший технолог на рабочей линейке цеха №50 один из старожилов здесь. А это значит в прямом соответствии, что он как раз из тех, что «высунувши язык, изо всех сил по этажам и кабинетам носятся». Тоже, как водится, семья, детишки у него, и на съемной квартире пока перебиваться приходится, а одно это сегодня каких денежек стоит в столице! Считай, ползарплаты Маринкиной так вот просто хозяйке в кармашек холявный отдай каждый месяц… Важнее, важнее всего на свете Ущкову Валере, какое лицо у Маринки его, когда вручает он ей в начале каждого месяца получку.

Это только и есть сейчас один-единственный такой вот деятель в цеху, как их новый старший технолог на робототехнической линии, который может расхаживать всю рабочую смену вразвалочку, спать на ходу в шапку и доказывать всем без конца одно и тоже:

— - Здесь от меня все равно ничего не зависит!

Еще и прибавляя при этом частенько с ухмылочкой:

— - И ради этой двадцатки…

Вряд ли это у него искренне, лишних денег ведь ни у кого нет. А, впрочем, может у него папка-мамка крутые, может еще и побольше сынку каждый месяц приплачивают. Видал и таких Валера еще в институте. Приехали как-то раз они «на картошку» в колхоз, старший говорит одной такой вот принцессе:

— - Хорош, Людка, сачкуем по-черному…

А она в ответ гонорово:

— - Мне маманька строго-настрого приказала не перетруждаться здесь очень. Если что, она мне доплатит!

А вот ему, Валере Ушкову, доплачивать совершенно некому. Старики на пенсии давно, да и какая у них там пенсия, колхозники бывшие. Что с них возьмешь, картошки мешок разве да сальца-колбаски раз в год, когда кабанчика зимой заколют. Им и самим-то иногда деньжат не мешает подбросить на старость. В общем, кому как, а немалые, нет, совсем немалые для Валерки Ушкова денежки двадцать рублей, когда молоко-хлеб в магазине по двенадцать копеек, а курятины кг два с полтиной. На двадцать рублей, если с умом, целую неделю запросто прожить всей семьей можно.

Ему ведь тоже, как и всем прочим старожилам в цеху уже сейчас это видно: нет, не задержиться долго здесь новый технолог. Романтик он абстрактный, в облаках витает, а здесь человек сугубо земной, ушлый нужен. Все механизмы-винтики, двигающие сверху донизу, он вживую прочувствовать должен, пропитаться насквозь вплоть до косточек ими… Только тогда ты здесь одной крови, только тогда ты здесь по-настоящему своим станешь.

Все эти разносы на планерках-диспетчерских еще и ничего бы. Конечно, кому охота стоять на людях мокрой курицей да истошные вопли от начальства выслушивать, но, пообвыкнув, можно и фигу в карманчик с улыбочкой выставить. Дескать, пошуми-пошуми, дядя, пар свой жаркий на волю выпусти!

Если бы только не вот это, катастрофическое:

— - Ну-ка, Наталья Сергеевна, запишите-ка ему в протокол на балансовую…

Страшнее, страшнее всего, когда твои денежки кровные, до рублика просчитанные и наперед по полочкам разложенные -- вот так вот и одним махом! Система оплаты на «Интеграторе» предельно простая: оклад плюс еще половина оклада премиальных ежемесячно полагается. Вот эта половина как раз и есть она, та самая знаменитая прогрессивка. Оклада у тебя здесь никто ни лишить, ни убавить не может, такое на объединении железное правило, а вот прогрессивочку срезать могут и всю до копеечки … А 150 и 225 рублей для Валеры Ушкова, к примеру, разница катастрофическая. Не дай Бог подвесят все сто на балансовую -- на молоке, хлебе да на ребячьих шоколадках тогда экономить придется!

Начало начал всех в цеху пятьдесят прогрессивка. Во имя ее все процессы здесь движутся, вокруг нее здесь и твердь земная вращается.

Вот он, их технолог новый, теперь только ходит по цеху и всем что-то доказывает. А кому они нужны его доказательства эти, когда все и так обо всём прекрасно знают. Известно ведь каждому, что дело это совсем-совсем новое, как говорится и конь еще не валялся -- когда еще здесь хоть что-то наладится! А до тех пор ты и только ты здесь крайний, до тех пор на тебя и все шишки сыплются, ведь на то ты и поставлен здесь, чтобы за все и про все быть в ответе.

Многих коллег-приятелей, цеховиков записных, битых сюда на этот комплекс робототехнический чуть ли не силком гнали. И за его, Валеру Ушкова тоже одно время круто взялись… Двадцатку к окладу сулили, правда, ну да ведь не с такой же работкой! Вот если бы рябчиков семьдесят-восемьдесят сверху накинули, тогда он, может быть, еще и подумал… Можно, можно, в принципе, и на роботе этом зарабатывать денежку.

Учил не раз Валера новенького, и старожилы другие учили:

— - Первое дело у нас, что начальник сказал. Думай поменьше! Много ли, мало ли проку, а ноги под мышки, и полный вперед исполнять… Слушай Наталью Сергеевну, бумажку на всякое дело имей… Бумаги, бумаги побольше! Ведь как говорится: больше бумаги, чище… Пускай ты и видишь, положим, что нет вариантов без палочки сказочной, что сама конструкция не позволяет, а все равно! Все равно акт на доработку пиши. Есть толк, нет его – это когда еще прояснится! И время выиграешь, и начальство заприметит обязательно: старается парень, значит наш человек… Сдерут, сдерут, ясное дело по любому с тебя прогрессивочку, раз ты громоотводом здесь, но не полтинник-сотнягу, как сейчас, а пятнадцать всего, пускай двадцать процентиков… А там, глядишь, еще и премию к подкинут к праздничку за усердие твое, за покладистость, чтоб только почувствовал разницу. Носится вдвойне полюбому придется, да дело стоит того, вот попробуй… Сам увидишь потом, когда глянешь в расчетный.

Отвечает однажды:

— - Да я и рад бы. И рад бы, положим, да только такое вот дело… Картинка одна! Картинка одна все встает пред глазами… Ведь другой раз и вправду подумаешь: ну и черт-те бери! Все равно ведь без толку, не прошибешь ты лбом стену – буду! Буду, как и все на работу ходить. И тут же, вот в то же мгновение картинка вживую встает пред глазами, одна и та же все время… Комнатка… крохотная, серая, душная, мрачная… Два ведерка обычных на лавочке… Одно порожним стоит, другое водой до краев полное. И я вот из одного в другое беспросыпу и переливаю и лью… и переливаю, и лью… Вот так вот дебилом дубовым беспросыпу и переливаю, и лью… Читал я где-то когда-то, Валера, что пытка такая, самая изощренная была в древности, переливать заставляли так вот в точности и без конца… И что ж выходит? Только денек, другой человек еще и вытянет, а после… Разве можно всю жизнь так, Валера?

Говорил как-то странно он. Вроде и вдумчиво, но и с улыбочкой, в шутку, всерьез ли… Не понять совершенно. Одно лишь сразу же совершенно отчетливо стало понятным Валере Ушкову.

Ненормальный человек он, этот их новый технолог.

Ненормальный…

Ведь не до залетов таких умственных человеку нормальному! У нормального человека и простой повседневной житейской конкретики невпроворот вечный, у нормального человека против залетов таких умственных уже где-то на генетическом уровне иммунитет железный заложен, где-то внутри у него задвижка надежная мгновенно срабатывает, как только мозги в небеса чересчур залетели:

— - Стой-ка, стой-ка, дружок, на попятный! На попятный а ну-ка, а ну-ка, сходи…

Что вот такому еще посоветуешь?

Конец тут и так виден Валерке Ушкову:

— - Пойдешь ты, философ, кирпичи таскать скоро! – усмехнулся всерьез он. – Хочешь на спор?.. А там на морозце, на воздухе свежем мыслям в высях намного сподручней… Там ты себе и дружков по натуре отыщешь.

Договорив едва, на часы мельком глянул. Руками всплеснул, за голову схватился:

— - Ну-у, растрепался с тобой, ты куда счас?.. Я так бегом на четвертый.

Но, проскочив сразу несколько метров налетом, на ходу оглянулся, с усмешкою бросил:

— - А про кирпичи ты подумай!

3

Вьюнок

Вьюнок Виктор Павлович -- начальник цеха №50. Ростом он невысок, телосложением коренаст и сухощав очень. Лет сорок пять ему, лицо овалом вширь на короткую крепкую шею положено, а колпачок полотняный и низкий его как бы еще больше приплющивает: когда Виктор Павлович в своем светло-синем служебном халате семенит торопливо по цеху, то издали кажется, что это листик широкий, голубенький ветерком свежим на вас прямо гонит. Бегунок по натуре, он всегда семенит и несется куда-то, он все делает порывисто, спешно и даже за столом своим сидя, сжавшись в упругий комочек, строчит на бумажном листке до невозможности быстро… И документы читает, как мельком, словно выхватывая взглядом мгновенно и цепко все самое важное.

Своей характерной контрастностью Вьюнок Виктор Павлович наверняка переплюнул бы с гаком и того самого классического гоголевского чиновника, который так важен и строг с подчиненными, а с высшим начальством все лебезит да смеется. Когда, к примеру, новый технолог на робототехнической линии видит начальника своего рядом с Сомовым, директором завода, то ему невольно и сразу же вспоминается один известный с ребячества сказочный фильм, вернее лишь один эпизод его маленький:

— - Трепещи! -- грозно велит в эпизодике том всемогущий Кощей Бессмертный своему служителю, и тот начинает тот час же послушно и старательно «трепетаться».

Грузный, огромного роста директор Сомов, конечно же, никогда не повелит ничего подобного, однако низенький тщедушный Виктор Павлович и так в его присутствии всегда как-то дергано вьется, мелко дрожит, изгибаясь, а служебный хлопчатый халатик на его худеньком тельце тоже словно трясется ознобно, как тряпье на колке у огородного пугала. И говорит всегда Виктор Павлович с голиафом-директором нарочито приглушенно, сбивчиво, точь-в-точь как провинившийся школьник перед строгим учителем.

А когда на большом заводском производственном совещании в актовом зале грозный директор зычно выкрикивает из президиума, вглядываясь в сидящую публику:

— - Вьюнок! Где там Вьюнок у нас?

— - Я! – тот час же ванькой-встанькой стремглав вскакивает с места дрожащий голубенький «листик».

Зато среди подчиненных своих на ежедневных планерках-диспетчерских начальник цеха № 50 восседает за широким дубовым столом точь-в точь как сам бог античный на троне. Не жди здесь пощады без нужной бумажки! Хоть и невысок очень ростом повелитель, на стуле дешевом фабричном сидящий, и колпачок полотняный, как блин, его еще больше приплющивает, а все равно он словно сверху вниз на недотепу несчастного строго взирает, одним только взглядом своим лепетать, заикаться накручивает.

Да только бессмысленны все оправдания, неотвратимо оно, неизбежное:

— - Ну-ка, запишите ему Наталья Сергеевна, в протокол на балансовую…

Впрочем, никак и нельзя здесь «помягше». Подсекут слабину удальцы бывалые мигом! Исподтишка скаля зубы на дурочку, тот час же тебе и на голову сядут -- тогда, если что, подставляй уже сам наверху свою старую битую задницу… Всегда, всегда нужно быть в полной готовности доложить наверху в нужном случае: вот вам, пожалуйста, виновник конкретный, вот и указ на него, вот и "прогресса", глядите, процентики… А это значит, что и меры конкретные, «действенные» приняты.

Виктор Павлович производственник прожженный, цеховая душа изначально, не по нутру ему «сонное царство»! Наверняка это знает, сам ведь недавно испробовал. С полгодика высидел начальником небольшого бюро в отделе главного механика, как жена и друзья посоветовали:

— - И зачем тебе эта беготня, нервотрепка? И так ведь двадцать лет по цеховым этажам мальчишкою носишься! Пора и угомониться под старость, подыскать потеплее местечко.

И даже нашли вот такое местечко, подсказал ему шурин.

И что ж?

Что же вышло в итоге? Чуть полгода всего лишь и высидел.

Тоска на поверку выходит, и скука, рутина полнейшая… Изо дня в день одно и то же… Время ползет, как черепаха ржавая, не дело, а полудрема тупая, тягучая… Одно только взгляды кидаешь тоскливо на циферблат этот глупый и тоже словно навеки уснувший: когда, когда, наконец, пропади ты все пропадом, эти семнадцать-пятнадцать!

Опоздания, время штрафное в отделах-бюро наиважнейший критерий работы. Пропускная система на «Интеграторе» самая модерновая, по принципу метрополитена: пропуск свой личный вставил в турникетную щель на проходной, тут же и время твое с точностью до минутки отпечаталось. И как не рапортуй потом о самых грандиозных достижениях, а у кого в распечатке итоговой меньше всего штрафных минут-опозданий выбито, тот и претендент наиглавнейший на победу в социалистическом соревновании… Тому и почет наибольший, тому, разумеется, и премиальные денежки.

В цеху же на эти минутки смешные даже и не смотрит никто. Всем ведь хорошенько известно, что здесь рабочий день только на бумаге нормированный. Ведь ерунда это, что по распорядку отбой в те же самые семнадцать-пятнадцать значится, в реальности добро бы хоть и в семь вечера домой за проходную вырваться. Здесь ведь не минутки штрафные, здесь его величество план главный критерий работы! Здесь во имя его и часы перебегаешь лишние, здесь во имя его и в выходные дни на работу подскочить приходится. Время, времечко на крыльях летит здесь, как мгновенье одно! То вдруг тебе ОТК тормознуло приемку, то магазины, как в хор сговорившись, завалят по горло возвратами, то поставщики комплектующих напортачат по-своему, сплошь фуфла партийку кинут на сборочный и аккурат, как на подлость, в конце месяца -- план горит, а собирать не из чего!

И это лишь малая надводная часть всего цехового повседневного айсберга. И за все, и про все ты в ответе… Тут и минутки лишней не выкроишь, тут на каждом шагу приходится в авральном порядке принимать решение.

Только его вот, Виктора Павловича беготня эта лишь раззадоривает, прямо в азарт некий игровой вводит. Тут уж не до глубин, не до высоких материй, жизнь мельтешит как в ускоренной съемке: только пришел на работу, пропуск вставил-достал в проходную, как, глядишь, уже и смены конец… Глянул еще раз -- уже и часика три перебегал.

Жена ноет опять:

— - Ты и ночевать скоро там будешь!

И дружки тоже смеются:

— - Гляди, Витюша, придешь домой как-нибудь, а там хлеба кусок черный да записки бумажка от женки… Мол, работай и дальше.

Всего около сотни цехов на объединении, и не в одном из них за двадцать с лишком лет пришлось поработать Виктору Павловичу. Обычное дело здесь, иначе ведь как стабильно в деньгах или в должности вырастешь?

— - Мозги в голове хорошо, но всего лучше волосатая лапа! – еще в институте студенту Вьюнку от дружков ушлых слышать не раз приходилось.

Здесь тоже никак не откроешь америку, оно и впрямь всего проще, когда есть толкач пробивной на верху. Как по накату, как по слизи масляной гладенько карьерный процесс тогда катится. Скромный, глядишь, паренек, вместе с тобой в одно время пришел на завод и достижения у него абсолютно все те же… А через годик-другой он уже почему-то «старший», через три годика начальник участка соседнего, а через пять годков ты ему уже и бумажки на визу в сафьянную папочку с почтеньем укладываешь.

Игорек Короленко в этом смысле, вроде исключения редчайшего, а впрочем… Считает, вернее всего, в данном случае папаша крутой сынка своего вундеркиндом. Мол, и так себя проявит запросто, умница… Ну а если облом? Как на линейке обычной застрянет парнишка?

Поглядим…

Поглядим, как оно годков через пять обернется.

Виктору Павловичу с начала самого похвастаться не кем, значит и самому в подходящий момент подсуетиться нужно. Моментик этот конкретный всегда очень тонко почувствовать надо. Вроде и лафа, кажись, на обжитом местечке, все абсолютно устраивает и с коллективом сроднился за годы, на славу сработался, да только чтобы хоть шажок малюсенький в деньгах или должности сделать, нужна вакансия соответствующая -- а ее нет здесь, и в обозримом будущем никак не предвидится! Вот и начинаешь тогда изо всех сил шерстить по дружкам-знакомым, если не хочешь еще невесть сколько лет на этом же месте мелкотой беспросветной на побегушках носиться.

В пятидесятом цеху Виктор Павлович недавно сравнительно. Пришел в кабинет свой уже после «этого робота». Опытным глазом сразу до самой сути просек, чего этот агрегат электронно-механический на весь Союз знаменитый пока в действительности стоит. Но и не удивился особо, за двадцать с лишком лет службы на «Интеграторе» и не такое видать приходилось.

Как это реально делается, механика ему хорошо известна. Спускается с верхов высоких обязательный план на завод по внедрению новой техники, разумеется, вместе со сроком конкретным, вот тогда и начинают кумекать. Вариантов ведь два всего лишь. Уложишься в срок отпущенный, сотворишь новинку, продемонстрируешь наглядный эффект ее в действии – медаль тебе на грудь и большая денежная премия. Если же нет -- будут драть и по полной программе… Вот и начинают кумекать тогда дружно большие творческие коллективы, вот и рождается на свет в итоге частенько такая интересная механизированная штуковина, которую только лишь на смотрины выставлять да по телевизору показывать.

И все-таки.

Ну никак, никак не думал он поначалу, что настолько худо это дело. Ну, думал, волком воют девчата-работницы, ну, Логацкий психует… Да ведь поначалу оно всегда так! Всегда ведь новое дело со скрипом на отладку влезает, недоработками лязгает, а потом, глядишь, что-то где-то додумали, что-то где-то поправили – и пошло оно, и поехало…

Технологу новому он сразу так и сказал:

— - Ты теперь вот как гляди. Дело это совсем-совсем новое… Первопроходцы мы здесь! Никто в целом мире, даже сами японцы не додумались пока еще часы электронные на автомате собирать. Кругом автоматика-механика у них, а здесь именно тормоз, сюда почему-то они и не лезут… И ты не спеши поначалу. Человек ты у нас новый, а первое время здесь особо не дергают. Осмотрись хорошенько, все детально своею рукой до упора прощупай. По частям техпроцесс разбери, разложи по полочкам, подноготную выясни… Почему? Почему, все-таки, это дело так гнило буксует?

Потом распиши на бумаге без прикрас и подробно по пунктам важнейшим. А я уже с ней, с бумагой этой конкретной напрямик к главному инженеру. Он у нас мужик правильный! Кого нужно подключит, а на кого надо надавит… Так, глядишь, потихоньку дело и сдвинется.

Парень этот, их старший технолог новенький тогда еще с огоньком в глазах был.

— - Будет сделано! – отвечает задорно.

И бегом выполнять.

4

Замкнутый круг

Три недели с того дня прошло ровненько, приносит он бумагу. Большой лист, мелко исписанный, с чертежами и цифрами. Ухватился за него тот час же Виктор Павлович, весь сверху донизу просмотрел внимательно.

Ну и дела!

В акте приемки том давнишнем, что еще до него когда-то все начальство подряд подмахнуло, чуть ли не стопроцентный выход годных приборов стоит, а на самом-то деле он и до десяти не дотягивает… Должен на бумаге полгода как миниум агрегат этот работать без сучка задоринки, а на практике чуть ли не через неделю каждую -- то аврал, то авария… А по мелочам так и вовсе беспредел полнейший! Всю смену напролет девчатам за ним подчищать да подкручивать приходится.

Но и это не все.

Оказывается, слишком нежная штуковина этот агрегат механический. Ему обязательно правильные, без брака малейшего комплектующие детали на поэтапную сборку подай… А где это у нас видано? Это, к примеру, у буржуев в Японии сплошной входной контроль комплектующих на производстве, не пропускают они там брачок на сборочный. От того ведь и качество у них знаменитое, а у нас… У нас же, когда и того, что дадут внешние поставщики вдоволь – праздник.

Со всего Союза огромного поступают на славный «Интегратор» комплектующие, не менее сотни всего поставщиков таких, и вот какая обычно выходит проза житейская. Почему-то первых три недели месяца поток комплектующих деталей в цех едва-едва теплится, а в последние дни -- словно прорвало его вдруг под завязочку… И так вот всегда из месяца в месяц, львиная доля комплектующих почему-то приходит в цех пятьдесят только в три дня самых последних -- попробуй-ка, разберись с таким валом кромешным как следует!

Да и времени совсем нет разбираться. Надо ведь и самим-то в эти три дня последних, решающих свой собственный план хоть как-то сварганить.

И как результат:

— - У нас в конце месяца в цеху только слон еще не топтался! – посмеиваются между собой привычно линейные технологи.

Но и это еще оказывается не самое страшное.

Вдобавок ко всему еще и сама модель электронных часов, что собирается на роботе, тоже, оказывается, очень нежная штучка. Допуски на составные детали слишком уж чувствительные, сотые доли миллиметра значение имеют решающее. Для ручной сборки это еще туда-сюда, там работница женскими нежными пальчиками аккуратненько подвинтить-подправить может, а манипулятору стальному, глупому не дано сие. Чуть пошел подальше разброс от золотой середины, так и опять наперекосяк все -- и пошло, и поехало!

Долго, долго мозговал, прикидывал Виктор Павлович, глядя в аккуратно исписанный лист бумаги, ворошил лысоватую седую макушку.

— - Ну и… и-и… что конкретно предложишь? – перевел, наконец, дух тяжко.

— - Стопроцентный входной контроль комплектации. Это, во-первых…

— - Х-ха, ты где живешь-то, в Японии?.. Ты еще коммунизм предложи объявить завтра в цеху нашем, отдельно взятом. Входной контроль стопроцентный…. Да так мы с тобой в три дня целый цех остановим, а народу ведь жить надо! Плана нет, всем прогрессивку зарежут, а детишек кормить?… Без прогрессивочки! Семьдесят лет с гаком так было, а ты за минутку одну все переменить хочешь.

— - Так что ж тогда делать? Разве ему объяснишь? С ним, с агрегатом-то этим, по душам ведь не потолкуешь…Что ж поделаешь, если именно в это все упирается?

— - Но и сидеть сложа руки…

— - Можно…можно, впрочем. Хоть и не решит это побольшому, а можно, конечно, и по конструкции самих часов кое-что сделать… Я вот тут набросал на листке, посмотрите.

Достал он еще один листок из своей папки картонной, весь исписанный мелко, с чертежами и с цифрами.

Виктор Павлович лишь мельком взглянул. Словом, только вид показал, а не стал вникать особо. Видно и так ведь, что разбирается парень.

О главном спросил:

— - Конструкторам нашим показывал?

— - Первым делом, конечно.

— - Н-ну… и?

— - Не возражают они, в принципе. Ведь под ручную сборку варилась конструкция, а у машины, ясно дело, свои заморочки… Дело полезное, говорят, да много мороки.

Много!

Не то слово, что много. Просто уйма целая, и в этом тоже не раз приходилось убедиться Виктору Павловичу, еще будучи простым линейным технологом. Иной раз, кажись совсем мелочевка деталь, три миллиметрика каких-то всего лишь габаритами, а чтобы хоть чуть-чуть ее усовершенствовать одной бумаги перевести сколько нужно! Это же и в саму конструкцию, и в техпроцесс, и в инструментальную оснастку изменения -- и и все, все первым делом, самым делом первейшим необходимо оформить документально… И всюду бумаги, бумаги, и всюду визы, визы, подписи, подписи… Не меньше сотни всякий раз согласовать приходится, и каждый при этом непременно норовит «отфутболить»:

— - И че, че… эту работу! Эту работу… и че на меня ее вешают?

Тяжко, снова тяжко перевел дух Виктор Павлович. Да что поделаешь, вздыхай, не вздыхай, а дело с мертвой точки двигать надо… Надо, надо, все-таки.

— - Ч-черт его бери! Запускай ты ее, катавасию эту. Пускай хоть полгода… пусть и год битый займет она, а дотерпим… Дотерпим хоть как-нибудь.

— - А через полгода, оказывается, модель эту снимают с производства. Через полгодика – ровненько! Абзац полный, смысла ведь какой? Кому не скажи, только руками махают.

Вот так… ровненько.

Круг, как говорится, замкнулся.

И ведь теперь уже никому не интересно, что это совсем не ты придумал, не ты отдал приказ на изготовление и не ты подписал-принял. Попробуй-ка, попробуй-ка, только начни теперь начальству высшему доказывать, что за пузырь дутый, оказывается, они денежки немалые получили и наверняка давным-давно их уже и потратили… Попробуй-ка теперь завернуть назад это дело -- мигом тебя самого завернут, да куда подальше от родного «Интегратора».

— - Перед начальством трясись, а подчиненных тряси!

Стратегию эту важнейшую, в служебной жизни наиболее рациональную, словно вживую впитал в себя Виктор Павлович. Иначе и не катит, ведь только тогда в чиновой вертикали навеки ты свой, а нет -- ищи на родимых советских просторах ты вольных несладких хлебов.

— - Не поймут, не поймут они там нас, братец! – скреб и скреб он задумчиво седую лысоватую макушку, тыча при этом бессознательно вверх указательным бледным пальцем. – Скажут… скажут… да не найдут разве…

Тут как раз девчонка эта с робота -- та, что постарше, Тамара -- подскочила в кабинет с какой-то своей бумажкой на подпись. Стала тихонько у входных дверей, поджидает. Видит, крепко заняты люди, о чем-то важном советуются.

Наконец спохватился начальник:

— - А… ты? Ты что здесь? Давай-ка, что у тебя там…

И подмахнул не глядя.

Виктора Павловича, как и всех старожилов тутошних учить не надо, как в цеху производственном выжить в любой ситуации. Даже в такой вот на сто пудов патовой, со всех сторон беспросветной. Закон джунглей в цеху царит неизменно в такой ситуации, ведь не дано здесь третьего, уж если не ты, так с тебя наверху и без сантиментов всяких прогрессивку драть будут… А парню этому все равно не работать здесь долго, не цеховик нутром он, не производственник. Чужой он здесь крови, а значит и прикрыться им можно всегда и без всяких зазрений совести.

— - Так с чем же, все-таки, я пойду к главному? – словно про себя как-то растерянно пробормотал снова тихо Виктор Павлович.

— - Да умнее всего прикрыть пока это дело… Хотя бы на время… Не зря те японцы сюда не полезли.

— - Х-ха, целый год на весь мир хвастались -- и так вот одним разом! Да знаешь ли ты, на каком тогда уровне…

— - А что ж поделаешь?

— - Что поделаешь... Вот ты у меня спрашиваешь... что поделаешь..,— - скреб и скреб седую макушку по-прежнему задумчивый Виктор Павлович.

И вдруг встрепенулся всем телом в одно мгновение:

— - А вот это ты уж меня извини!

Поджал сумрачно губы и даже двинул грудью вперед, словно сделавшись сразу на целую голову выше. И на «вы» перешел тот час уже совсем строго:

– Извините, молодой человек! Изви-и-ните… А для чего? Для чего, собственно, вас сюда взяли? Чтобы задавать вопросы?.. Не-ет, дорогой мой, извините еще раз! Вас сюда взяли решать вопросы, а не задавать их. Вот и решайте их! Вам ведь, в конце концов, за это здесь деньги платят.

И заметив приоткрывшую слегка дверь в кабинет Наталью Сергеевну, помахал ей призывно рукой:

— - Ну-ка, ну-ка, Наталья Сергеевна! Смелее, сюда, сюда… Вас-то мне, как раз и нужно. Ну-ка, запишите к четвергу этому товарищу в план мероприятий на РТК…

5

Второй директор

Когда работницы видят, как «заплывает» вразвалочку в цех их новый старший технолог на робототехнической линии, а потом шествует вальяжно, медлительно со своей зеленоватой картонной папочкой под мышкой вдоль рабочих линеек, они только посмеиваются и, перемигиваясь, говорят раз за разом друг дружке:

— - Гляньте-ка, девчата, вон наш второй директор пошел!

И коллеги его, другие технологи, теперь тоже посмеиваются и даже приветствуют его частенько именно так:

— - Приветик, второй наш директор!

Всем, всем вокруг комично уж очень видеть, что у такого вот работника, о котором Малинкова Наталья Сергеевна говорит не иначе, как: «Это не технолог у нас, а сто рублей убытка!» -- такой вот важный и значительный вид.

А недавно совсем он насмешил разом и всю диспетчерскую. Подвесил ему как-то снова начальник цеха полтинник процентиков на балансовую -- другому бы нет круче трагедии, а этот! Сел себе в свой уголок, да еще и с улыбочкой.

— - Вы, никак вижу, еще и довольны? – начальник спрашивает.

— - А я вообще стараюсь как-то поменьше расстраиваться! – отвечает. -- В любой ситуации… Стараюсь всегда быть оптимистом по жизни.

— - Ну-ка, Наталья Сергеевна, добавь-ка ему в протокол еще полтинничек,— - кивнул, усмехнувшись, начальник. – На всю соточку ему, для оптимизма!

И кивнув с ехидцей еще раз, добавил так выразительно, что вся диспетчерская прямо-таки и взорвалась смехом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТОТ САМЫЙ ИГНАТ

«… Есть одни, очень и очень немногие люди, которые уже изначально пусть в мечтах своих, пусть хоть в мыслях всегда стремятся к чему-то наивысшему, грандиозному… И есть еще обычно вполне счастливые люди, которым всегда известно по жизни доподлинно «че надо конкретно», и как его этого «конкретного" добиться.

Именно так согласно главному герою романа можно свободно разделить все людское племя всего лишь на два совершенно разных «сорта». Несмотря на всю условность спорную такого вот своеобразного разделения, имеются в жизни основы, по отношению к которым оно вполне очевидно и контрастно.

Людям очень немногим, мечтателям и «ненормальным» понять всегда нужно, кто они здесь в этой Тайне безмерной, зачем они здесь и почему сейчас именно, в это мгновенье конкретное ее извечного круговорота… Людям конкретным все ясно сначала, ведь «счастье не в деньгах, в количестве счастье».

* * *

Игнат Горанский, старший инженер-технолог цеха №50…

Да, да, это он!

Это он именно, тот самый Игнат. Тот самый неисправимый максималист и романтик, претендующий в жизни исключительно на самое-самое... А теперь он же «для битья мальчик», «ненормальный», «лопух», «комик», «второй директор»…

Эти двенадцать юных лет словно пролетели в одно мгновение мимо. Позади уже и столь заветно желанные университетские годы, шесть нелепейших лет «сонного царства» и полгода вот здесь в цеху №50 на «этом роботе».

Позади уже давным-давно и мечты те самые, детские… Нет, нет, в душе он все тот же, он не изменился ничуточки, он все такой же неисправимый максималист и романтик. И силу по-прежнему в себе ощущает великую, да только как этому греку античному, силище этой опора нужна – расскажи, подскажи только где она, и повернул набекрень бы планету родимую, вокруг точки опоры своей бы вращаться заставил… Где она, где в жизни нашей опора желанная, ради которой ты в Таинство призван, ради которой все годы отмеряны?

Игнату, конечно же, известно, что в цехе №50 его считают ненормальным. Впрочем, чудаком, а по сути своей все тем же «ненормальным», но с гораздо более приятным, уважительным оттенком его считали и в «сонном царстве». Все-таки, там он был среди лучших, он регулярно побеждал в ежемесячном социалистическом соревновании по отделу, а за «высокие трудовые показатели» ему даже выделили внеочередную кооперативную трехкомнатную квартиру да еще в центре столицы.

И в «сонном царстве», и в цеху №50, и вообще по жизни Игната окружала не одна сотня людей, но точно таких же, как и сам ярко выраженных максималистов и мечтателей он почти не встречал рядом. Отсюда ему вполне очевидно теперь, что жизнь нашу наполняют в неисчислимо подавляющем большинстве своем как раз люди нормальные, «конкретные» все с той же известной изначально константной для них жизненной опорой.

Вместе с тем, все более очевидно ему, что сам скачок принципиальный homo sapiens как вида обусловлен именно тем, что когда-то в его общей массе каким-то чудесным образом вдруг выделился новый, совершенно особый подвид: человек "ненормальный", максималист, мечтатель и романтик.

«Квартира-машина-дача… деньжат побольше плюс штатовские фирменные джинсы в придачу»… И еще, и еще… Все это было в эпоху развитого социализма.

Что-то было когда-то другое, как это «что-то» другое -- теперь. Но всегда и во все времена человеку нормальному и в рамках такой вот конкретной атрибутики «простого человеческого счастья» вполне хватает размаху по жизни, здесь в рамках этих опора его. А вот Игнату, к примеру, неймется всегда, ему непременно еще что-то нужно, несмотря на все стены вокруг, и он всегда что-то ищет…

И так будет всегда, сколько бы ему лет не отмерилось.

КНИГА ПЯТАЯ

СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПРОСТЫЕ ОТВЕТЫ

"Из ниоткуда комочком горластым продравшись вслепую, внезпно, отчаянно, и в никуда в тот же миг невзначай исчезая -- мы с первых дней как в лесу незнакомом, до странности дивном, внимая пытливо, в оглядке растерянной... "

Все, все вокруг так ново, необъятно, загадочно. И сама Вселенная беспредельная, и каждая частичка ее мельчайшая: от травинки изумрудной под ногами до звезд равнодушно далеких, холодных спесиво.

Все, все вокруг, как Чудо волшебное.

И потому, наверное, в свои первые годы так искренне верится в Чудо. Читая и слушая сказки волшебные, мы так искренне верим, что они есть, есть и в действительности -- волшебные сказочные персонажи и чудеса волшебные, сказочные… Те, что по мановению волшебной палочки.

Кто «Я»?

Что есть То, где теперь «Я»?

Откуда?

Вопросы простые в своей простоте безнадежной… И ответить на них так просто тогда лишь, когда еще так искренне верится в Чудо.

Но шли дни, и с каждым днем все более серьезно и настойчиво допрашивал Игнат взрослых:

— - А как волшебству научиться?

— - Баба-Яга! В нашей пуще дремучей за речкой тоже есть баба-Яга?

— - А живет она где? Тоже в избушке на курьих ножках?

— - А почему кошка наша, Катька... Почему она не говорит по-человечьи?

И вот однажды, решив, наконец, что время пришло, мать объяснила ему с обескураживающей простотой и откровенностью, что «чудес на свете нет». И, что есть они только в волшебных детских сказках, а то, например, что есть на свете деревья березка и каштан, объясняется вовсе не тем, что кто-то однажды просто взял и взмахнул волшебной палочкой.

— - А откуда, откуда же тогда взялись на свете деревья березка и каштан? – подхватил тот час же Игнат.

Он надеялся, начав с березки и каштана, узнать затем и обо всем. Мать поняла это и отвечала ему не сразу:

— - Ну-у это… это, когда ты уже в школу пойдешь! Там тебе про все гораздо лучше расскажут.

В его самые первые годы она всегда говорила ему, повысив голос строго:

— - Игнат, не задавай глупых вопросов! -- когда не знала, что отвечать ему.

Позднее в такой же ситуации она всегда отвечала именно так:

— - Тебе уже в школу совсем скоро! Там тебе обо всем гораздо лучше расскажут.

Но и до школы Игнат при случае еще не раз спрашивал у взрослых: «Откуда взялось на свете Все?» И всякий раз вместо ясного и четкого ответа наблюдал на их лицах внезапно появившееся такое же, как и у матери, вдумчивое растерянное замешательство.

И только одна бабушка на этот чрезвычайно интересующий его вопрос, ответила тогда именно так, как он и хотел услышать. Ответила прямо и просто:

— - Все Бог, Боженька наш. Он наш Господь и создатель. Все, все от него и пошло.

— - А кто, кто такой Бог? – тут же и с еще большим интересом спросил Игнат.

Бабушка не могла ответить ему тогда: «Тебе уже в школу скоро, там тебе про все гораздо лучше расскажут», она ведь хорошо знала, что тогда говорили о Боге в школе.

— - Бог это Бог. Он наш Господь и создатель, и все от него пошло. А кто он и где – это тебе, Игнатка, и самый-самый ученый на свете не скажет,— - так ответила ему тогда бабушка.

Точно так или почти так же отвечала она ему и впоследствии. А в школе Игнат очень скоро узнал, что как раз никакого-то Бога и нет. И что в стране советской верят в него теперь только вот такие полуграмотные старики и старушки, как его бабушка. В школе очень скоро узнал он также и как можно очень просто ответить на сокровенные вопросы: «Откуда взялось на свете Все? И откуда взялся сам Свет?»

Да ниоткуда.

И никто не создавал его вовсе. Просто он был, есть и будет всегда.

Такое вот объяснение поначалу было совершенно невозможно воспринять Игнату. Ну как это! Вдруг ни с того ни с сего, неизвестно как, почему и зачем -- это же ведь чудо, чудо настоящее, а ведь чудес-то как раз и нет в целом свете! Это тоже совершенно однозначно утверждали и в школе, в этом же, немножко осмотревшись в «незнакомом лесу», давно убедился и сам Игнат.

Он понадеялся на будущее. Была надежда, что в старших классах с изучением серьезных, фундаментальных наук многое прояснится. Но вышло в итоге, как раз, наоборот. Из всех известных и самых фундаментальных законов науки следовало однозначно: из ничего Что-то никогда возникнуть не может, и это означало в очевидности, что само существование Вселенной однозначно противоречило всем известным фундаментальным законам науки.

И, все-таки, она существовала!

Существовала наяву, тем не менее, во всем своем таинственном необъятном многообразии… И, просыпаясь по утрам ежедневно, Игнат всякий раз вновь и вновь однозначно убеждался в этом.

* * *

Тогда, в свои первые годы, пытаясь хоть как-то соориентироваться в окружающем его удивительном Мире, Игнат готов был поверить всему, что скажут взрослые. Только вот кому было верить? Даже в его маленькой семье у каждого из взрослых был свой особенный подход к тем сокровеннейшим вопросам, в решении которых так стремился твердо определиться Игнат именно с тех пор, как перестал верить в чудеса.

И вот что еще не раз изумляло его впоследствии. В его маленькой семье, как в микроскопической капельке равномерного раствора, четко и явственно отразились основные подходы к решению этих вопросов, характерные и для всего тогдашнего советского общества в целом, общества «эпохи развитого социализма».

Семья его состояла из четырех человек: бабушка, отец, мать и сам Игнат.

Бабушка, самый возрастной член семьи родилась еще до революции, и в школе она училась еще дореволюционной. Тогда в школе говорили, что сам Мир и все, что в нем создал Бог, в школе тогда изучали закон Божий, и сама школа, в которой училась бабушка называлась церковно-приходской. И бабушка верила в Бога, верила слепо, не рассуждая особо, определившись однажды, но всей душой своей, определившись твердо раз и навсегда.

— - Бог это Бог. Он Господь наш и все-все от него пошло. А кто он и где – этого тебе самый-самый ученый дядька по телевизору не скажет,— - одно лишь отвечала она вновь и вновь на все расспросы внука.

— - Так они говорят ведь, что нет его.

— - Говорят! Говорить-то говорят, а после чуть что так и хвать за макушку: «И Бог его ведает!» — улыбалась в ответ на это даже и снисходительно как-то к ученым мужам старушка.

Отец Игната родился много позже, когда в стране советской уже полным ходом шло строительство коммунизма. В школе тогда говорили, что никакого Бога нет, а весь Мир и Все, что в нем существовало всегда, не имея конца-начала ни в пространстве, ни во времени. И отец его точно так же, как бабушка слепо, априори, раз и навсегда принял именно эту догму.

— - Бог?.. Это который, Игнатка? – только посмеивался он в ответ на все расспросы сына. – Иисус, Аллах, Будда?

И, словно отвечая сам себе же, продолжал далее:

— - Богов и теперь много, а были времена, когда и вовсе не счесть было! У римлян, славян, греков… Эх, Игнат, все тьма, тьма людская! Поверь мне, уйдет тьма -- уйдут тогда и боги.

Мать, отцу ровесница, училась в такой же, как и он, школе. Окончив ее, также поступила в университет, где не один год изучала прилежно и успешно сдавала в экзаменационные сессии различнейшие «диалектические материализмы», но, тем не менее, она так и не смогла в итоге определиться однозначно и окончательно:

— - Есть Бог, нет его – этого все равно тебе никто толком не скажет! -- отвечала она всегда так Игнату.

И, посмотрев на него пытливо и тревожно слегка, иногда прибавляла:

— - Ты вот что, сынок… Лучше… лучше-ка ты думай поменьше об этом.

В последней ее фразе как раз и заключалось то единственно общее, что хоть как-то объединяло взрослых членов его семейства в извечных вопросах о первопричине Всего. Веруя слепо, априори или в конечном итоге так и не определившись окончательно, они все трое благоразумно и весьма успешно старались как можно меньше думать об этом, отдаваясь всецело делам земным, насущным, конкретным.

Очевидно, что так и впрямь было наиболее благоразумно, но… Но для Игната извечные вопросы были словно неотрывны органически, они снисходили невольно, вставали порой совершенно неожиданно, витали, бередили бессмысленно душу… И даже тогда, когда вроде бы все давно уже стало ясно.

Ясно, что простых и четких ответов нет и быть не может. И что есть только два возможных подхода к вопросам этим, выкристаллизованных до чистоты прозрачной всей многовековой историей развития цивилизации. И что необходимо лишь встать на один из них.

* * *

Коммунизму не нужны боги.

В особенности Бог христианский, проповедующий любовь к ближнему, благость, кротость и милосердие. Ну к чему, скажите на милость, все эти «благость, кротость и милосердие», когда первейшим делом, прежде чем коммунизм строить, хорошие «бедные» должны прогнать или уничтожить плохих «богатых»?

Не нужны коммунизму Боги и впоследствии.

Коммунизм убежден твердо во всемогуществе самого человека, убежден непоколебимо в том, что человек и сам способен обеспечить торжество в конечном итоге своей главнейшей особенной черты – стремления к доброму и светлому, что появилась у человека именно тогда, когда он стал человеком.

В том государстве, в котором когда-то появился на свет Игнат, коммунизм строили уже почти полстолетия. В том, что так и должно быть, он тогда даже не сомневался -- то, что говорили о коммунизме в школе, то, что он читал о нем в книгах было красиво и величественно… Красиво и Величественно, как сама Правда.

Но окончательный его «детский» выбор в наиважнейшем вопросе о первопричине Всего был обусловлен вовсе не его по-детски беззаветной верой в коммунизм, верой в тот коммунизм, которому не нужны никакие боги. Ведь из того, что что-то кому-то не нужно, вовсе не следует, что оно не существует… И уже тогда это было вполне очевидно Игнату.

Решающим аргументом в его рассуждениях стало полнейшее равенство обеих концепций в исходном, самом главном, невообразимом. Ведь если и предположить даже, что Мир создан Богом, как сразу восстанет все тот же по сути вопрос:

— - А сам-то Бог? Откуда он взялся, его-то кто создал?

— - Да ниоткуда, он был, есть и будет всегда,— - знакомый и все тот же, по-сути, ответ.

Вот так. Копнули, вроде, и глубже, а пришли к тому же.

Так что же, все-таки, логичнее выбрать?

То, что не доказуемо в принципе? То, во что в его стране, мало кто и верит?

Или же то, что существует де факто, бесспорно, вне всяких сомнений?

В детстве ответ был совершенно очевиден Игнату.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НАЧАЛО

Для того, чтобы прямо и ясно сказать нужно чувствовать Слово... Нужна машина времени и нужны "уши".

1

Машина времени

Изобрел ее знаменитый Герберт Уэллс, изобрел «на кончике пера» и сравнительно недавно -- порядка сотни лет назад, но вряд ли еще какое-либо подобное литературное открытие нашло такое широкое и скорое применение. Словно дождавшись, наконец, первооткрывателя последователи хлынули тот час же потоком бурным, нескончаемым и все более находчивым в своей изобретательности, путешествуя без устали взад-вперед во временных безграничных «темпоралях»… Путешествуя захватывающе, самозабвенно, маня вслед за собой неудержимо.

И чему ж тут удивляться?

Обладать воистину волшебной силой, легким нажатием фантазии-клавиши, словно по взмаху волшебной палочки, перенестись в мгновенье одно через столетья… Переживать, участвовать, наблюдать вживую ярчайшие страницы, неповторимые и величественные, «доисторические» с динозаврами, мамонтами, и знакомые по учебникам, фильмам… И те, конечно же, загадочные мечтательно, что еще только за переливчатой тайной далекого будущего.

Это ведь тоже красиво и величественно. Красиво и Величественно настолько, что вновь долой напрочь всю трезвость мысли, долой окунающий мгновенно в серую будничность, отрезвляющий холод реалий.

И даже ученые, серьезные люди, лишь перед величием приборного факта снимающие шляпу покорно, даже они почти всерьез заговорили о возможности реальных временных путешествий. Да, да! Реальных именно в том самом уэллсовском смысле, когда легким нажатием фантастической клавиши взад и вперед безгранично… Когда и куда только захочешь.

Именно, именно так.

Ведь тривиальный, известный теперь даже школьникам релятивистский эйнштейновский скачок в будущее на светоскоростном звездолете --это не то совершенно. Это ведь скачок лишь в одну сторону, это скачок из родного, любимого, близкого, это даже трагично, смертельно по-сути… Это скачок навсегда.

Но понятно и почему даже ученым, серьезным людям так легко позабыть о реалиях. Заковыка, по-сути, единственная: причинно-следственная связь. Отмахнемся от нее, позабудем о ней лишь одной-единственной, и тот час же можно смело браться за новый сюжетик, за новую дивную «фэнтези»… А можно и снова всерьез.

И аргументик серьезу тот же самый спасительный в помощь всегда под рукой. Это, мол, еще только пока сие дело нам кажется до черноты непроглядной темным, а вот в будущем! В будущем обязательно «сбудется», ведь наши возможности безграничны… Пусть, пусть себе даже и в очень далеком… Проза жизни известная, ведь слишком многое поначалу в науке в точности также темно.

Но вот какой интересный, почти детский вопросик тут же встает и вполне конкретно по этому поводу. И как раз в связи со сколь угодно далеким будущим.

Ну хорошо, согласимся.

Положим, и впрямь сбылись когда-то наши мечты, изобрели ее заветную уэллсовскую машину времени. Пусть эдак лет через тысячу-две… Мало? Тогда через десять тысяч, миллион, миллиард… Да хоть сколько угодно возьмите лет, сколько пожелаете, в принципе. Несомненно одно лишь: уж если и изобрели ее когда-либо, то, конечно же, и воспользовались!

Как же иначе, иначе смысл-то какой? Иначе нонсенс ведь явный: изобрести и не глянуть, положим, на динозавров живьем!

Хорошо… а следы-последствия в таком случае где? Ведь даже во всех бесчисленных фантастических сюжетах не обходится без этого, самого главного. Ну не получается, не выходит по любому сюжету никак, чтобы не наследить, не засветиться, не вытворить… Пускай даже случайно, пускай хоть по глупости.

Вот-вот, хоть по «глупости»! Просто по глупости -- к ключевому слову, наконец-то, пришли. Ведь как раз по случайной-то глупости такого в мировой истории натворить можно, что даже и Высшим силам впору будет за голову схватиться, и как расхлебаешь? Вот, вот где она, собака зарыта, и именно здесь надо корень искать.

Просто не нужна она, не нужна она в ходе Задумки-развития эта так называемая реальная уэллсовская машина времени, слишком уж опасная она игрушка выходит… И хотя бы с точки зрения именно вот этих самых якобы случайных, а также всевозможных прочих человеческих глупостей.

* * *

Но очень нужна, просто необходима машина времени иная. И изобретать ее вовсе не нужно. Она у нас и так уже есть изначально.

У нас есть годы и мысли. Годы учат умению, и, путешествуя мысленно по изгибам истории, по изгибам своей и известных нам судеб мы сможем выявить Высшие цели.

2

Дождливое лето

"Кто имеет уши да слышит!"

Евангелие от Матфея, глава 2, стих 15

Разумеется, «уши» в извечных, повторяющихся не раз рефреном в Святом Писании словах этих совсем не те обычные уши, что зарождаются у нас еще в утробе матери. Это вовсе не те земные телесные уши которые, как правило, слышат и слушают очень даже прекрасно.

Это уши иные, духовные.

Они пробиваются на свет гораздо познее рождения нашего, иногда даже на закате дней земных. И далеко не у каждого -- миллионы людей на нашей планете и даже целые страны готовы и сегодня похвастаться этим.

Так, к примеру, Игнат Горанский появился на свет в государстве строго материалистического мировоззрения, в котором уже многие годы «триумфально строили коммунизм», наличие каких-либо законов нематериального мира здесь отрицалось вовсе. С самых первых мгновений существования крохотное изначально «горчичное» семя его духовности выпало на самую неблагоприятную почву, и оставалось в неизменности строгой еще очень многие годы. Сделав вскоре окончательный выбор, он на многие годы решительно и однозначно встал на материалистическую точку зрения, но обращаясь, тем не менее, мысленно к извечным вопросам снова и снова, подталкиваемый противоречием самого существования этого Мира своим же собственным физическим законам… И упираясь всякий раз неизменно во все ту же неприступную стену принципиальной недоказуемости.

И лишь спустя очень многие годы, будто и вправду из библейского крохотного зернышка горчичного пробудилось нечаянно нечто иное. Нарастало с годами в натужку медлительно, но превращаясь с годами в могучее древо.

* * *

… Это был обычный летний отпуск, уже не первый для инженера Игната Горанского за время его работы на славном научно-производственном объединении «Интегратор». Последние годы он неизменно проводил летний отпуск с семьей в глухой полесской деревушке на самой границе с Украиной. Там у жены жила бабушка, невысокая энергичная моложавая старушка. Она всегда встречала радушно, там был крохотный бревенчатый домик, был фруктовый сад с привычными яблонями, сливами и со столь экзотическими для Игната южными абрикосовыми деревьями, и была красивая речка Горынь, так напоминавшая родной ему Неман.

Долгожданный месячный отпуск, жаркое солнечное лето… Деревенский уютный домик, роскошный сад, упоительный свежий воздух и, конечно же, широкая чистая рыбная речка… Об этом как часто мы только мечтаем, но… Но только, если лето жаркое и солнечное, что вовсе не обязательно даже на самом юге Белоруссии.

Как раз именно то лето выдалось безнадежно дождливым и серым, закутанным зябко в тяжелую небесную сырость, отражавшуюся сердито в свинцово угрюмой реке. И разноцветный сияющий мир предстал тот час же скучным уныло, заколоченным наглухо в деревянные мокрые стены их крохотного старенького домика. С самого утра, нагромоздив на себя огромные холодные резиновые боты, облачившись всецело в непромокаемую прозрачную целлофановую накидку с капюшоном, Игнат бродил подолгу по извилистым проселочным лужам, сочно чвякая тяжкими литыми подошвами по раскисшим луговым тропинкам. Вздыхая поминутно тоскливо и уже без надежд всяких на просветы взираясь в набухшие моросью серые дали: «Вот и отпуск тебе, называется. А так ждали… И Вьюнок с Малинковой мурыжили».

По утвержденному ранее плану отпуск у Игната стоял в начале июля, но начальник цеха пятьдесят Вьюнок все не подписывал. Стоило только заговорить, как он тот час же вызывал Наталью Сергеевну с ее огромной всезнающей общей тетрадью, и начиналось поновой все та же тошниловка:

— - Так, что у нас там по пунктикам? Та-ак… Протокол на доработку обоймы утвердил у главного технолога? Не-ет… Нет на руках протокольчика… А по корпусам решение готово? Не-ету… Нет и решения… Конструкторам в отдел служебную записку направил, у тебя вон завтра сроки… Ой! -- вдруг восклицал Вьюнок громко, картинно хватаясь за голову. – Ой, да тут работы! До осени не расхлебаешься, какой отпуск. Ну-ка, хлопче, давай-ка ты скоренько…

— - Пока не закроешь все пунктики, и не мечтай об отпуске,— - добавляла вслед Малинкова. – У нас на сей счет строго.

Вот и пришлось хочу-не хочу, а поднапрячься конкретно и без всяких мыслей «в высях высоких», коль на кону резко встали солнце, воздух, река и свобода… Поднапрячься всецело по известному методу Валеры Ушкова, утюжа без устали кожаными сменными тапочками пыльные заводские этажи и коридоры.

И вот, дождались, называется… Покупались-поплавали, позагорали на жарком солнышке.

Делать, по-сути, было нечего.

Даже маленький телевизор, черно-белый, диковинного вида уже многие годы старомодным испорченным ящиком нелепо пылился на тонконогом шатком столике. Из развлечений оставалось лишь единственно чтение. И вот однажды, рассеянно перебирая-проглядывая в очередной раз всю имевшуюся в домике в очень скудном наличии художественную литературу, Игнат нечаянно обнаружил маленькую скромную книжечку в дешевенькой бумажной темно-синей обложке.

Наверное, совсем не просто поверить сейчас спустя лишь два десятка лет, но это правда. Игнат и действительно впервые открыл Библию (это был Новый Завет в отдельной книжечке) только на двадцать восьмом году своей жизни.

Но ведь иначе и быть не могло.

Отец его, убежденный и даже ярый материалист, секретарь партийной ячейки на своей работе, он даже строго-настрого запретил крестить сына. И в домашней библиотеке он, конечно же, не мог допустить и следа подобной «литературы». Страна, в которой появился на свет Игнат, проповедовала воинствующий материализм, обещая очень скоро и без всяких богов построить на своих необъятных просторах именно то, о чем те самые боги еще только мечтали.

Это был еще только 1987-год.

Это было только самое начало, начало того, на что уже и не надеялись, но того именно, чего так долго ждали. Начало большого излома, когда еще только-только осмеливались, оглядываясь внимательно по сторонам в осторожку -- не блажь ли это временная, как бы потом соловками не припомнили! -- говорить о том, о чем прежде нельзя было категорически.

Прежде Игнат весьма смутно представлял себе, что такое Библия. Все его ничтожные сведения были из школьного учебника «История древнего мира» за пятый класс. Крохотный параграф на четверть странички, несколько строчек-абзацев, где говорилось о якобы бывшей две тысячи лет жизни Бога на Земле. Говорилось, что жизнь эта была описана в виде особых записок-мифов Евангелий. Мифы эти в итоге заложили основы христианства, самой распространенной на сегодняшний день религии в мире.

Со всем этим Игнат тогда согласился с легкостью. Мифы, конечно же, всего лишь мифы -- они потому и есть всего лишь мифы, что без доказательств. А доказательств-то ведь никаких нет, да и быть не может.

И вот на двадцать восьмом году, когда почти уже считай треть жизни минуло, он однажды дождливым, томительно скучным летним вечером случайно наткулся на тоненькую маленькую книжечку в копеечной темно-синей обложке. И он открыл ее, открыл просто так, от нечего делать, из чистого любопытства, всего лишь с легким чувством снисходительно превосходства: «Ну-ка, ну-ка, поглядим… И чем там они нашим старушенциям головы дурят?»

Он открыл эту книжечку в точности так, как поступал частенько с новой, незнакомой книгой. Вначале просто открывал ее в любом месте, бегло просматривал с полстранички, потом еще и еще точно так же в нескольких других местах… Понравилось, пошло-поехало, зацепило что-то интересное, вот тогда только и начинал читать с самого начала.

Но…

Но в этом случае он ощутил явственно с первых мгновений нечто иное, нечто иное совершенно, прежде никогда не испытанное. С первых же мгновений он с изумлением вдруг обнаружил, что где-то внутри его «Я» осязаемо поднимается, взрастает, овладевает им какое-то особое, возвышенное, непередаваемое словами чувство.

Да, да, было много еще. В этой тоненькой книжечке было не только Оно, там было еще очень многое. Было еще необъятное, просто ошеломляющее своей простотой и мудростью на первой же случайно открытой страничке, там были слова, там были мысли, слова и мысли как Чудо… Слова и мысли сказанные так, как казалось, сказать невозможно.

И все-таки.

Все-таки, главнейшим первичным из Чудес было именно Оно. Оно, это возникшее с самых первых мгновений изумительное, возвышенное, непередаваемое словами чувство.

И именно эти самые первые мгновения стали Началом.

3

Душой и разумом

Чтобы «услышать и слышать» вовсе не обязательно обладать высоким уровнем интеллекта, обладать глубокими научными познаниями. Скорее наоборот, лишь душой чувствуя, гораздо легче искренне верить… И полуграмотная бабушка Игната самый подходящий пример этому.

Ведь интеллектуалы-ученые обычно уже со школьной скамьи до самозабвения погружены в бесконечную тайну познания. Тайна сия покоряет, захватывает своей грандиозностью, завораживает настолько, что зачастую и некогда всего лишь оглянуться вокруг… Оглянуться, посмотреть беспристрастно и просто себе под ноги, хоть на миг отрешившись от всех этих физико-математических вариационных и групповых «формализмов-симметрий» -- и вдруг обнаружить нечаянно, что удивительное, необъяснимое, чудесное на каждом шагу и рядом.

Возможно, так было бы и с Игнатом Горанским, случись ему во взрослой жизни заниматься тем, о чем он так наивно-розово грезил в свои юношеские годы. Работая вдохновенно в лабараторной уютной тиши над чем-нибудь по-настоящему «романтичным и грандиозным», занятый целиком и самозабвенно законами Мира материального, он, возможно, просмотрел бы тем самым Мир духовный…

Но случилось иначе. И, как теперь он уверен на все сто, именно так, как и должно было случиться.

Так случилось, что он, физик-теоретик по образованию, занимавшийся общей теорией относительности вкупе с римановой геометрией и тензорным анализом, сдававший спецкурсы только на отлично, оказался по распределению на достославном НПО «Интегратор» в крохотной заводской лаборатории при отделе технического контроля. Максималист, мечтатель и романтик оказался вдруг в досель совершенно невообразимом мире, «сонном царстве», где было просто смешно и глупо замахиваться на нечто захватывающее дух, грандиозное… Где для того, чтобы выполнять примерно свои обязанности вовсе не обязательно было заканчивать какие-либо университеты, а даже и школьных семи-восьми классов с лихвой бы хватило.

Один из очень немногих, человек «ненормальный» оказался по воле судьбы в самом обыкновенном, нормальном, реально существующем мире. Мире, базирующемся весьма привольно и без малейших сомнений на лишь на нескольких примитивнейших китах-аксиомах вроде: «Где бы ни работать – лишь бы не работать… Ответственности никакой – и денежная… Превыше всего – душевное спокойствие…»,— - и т. д, и т. п.

И тогда, и впоследствии, когда его жизнь представляла собой по-сути лишь добычу необходимого куска хлеба, борьбу за выживание, ему всегда казалось до невозможности отвратным самой сущности своей отдаваться всецело этим очевиднейшим всем вокруг аксиомам, уподобляясь послушной старательной белке, бездумно несущейся по своему бессмысленному колесному кругу к неизбежному концу.

И судьба заботливо шла ему навстречу.

Возложив конкретную роль в этом Мире, она всегда предоставляла ему возможность обходиться малыми силами, уводила вовремя в нужную сторону от суетной мишуры и рутины, позволяя созерцать глубоко и вдумчиво этот удивительный Мир как бы со стороны.

Но вначале было Начало.

То невольное, возвышенное, непередаваемое словами первичное чувство. Это был чисто духовный первичный толчок, как всегда и во всем в этом Мире… Как живительный солнечный лучик после долгой и сонной зимы.

* * *

То, что было потом, было медлительно и долго, об этом еще будет немало и по-порядку. Но сейчас необходимо порядок нарушить, и потому теперь снова нужна она, наша мысленная машина времени. Мы ее уже не раз использовали, то возвращаясь назад в полузабытые детские годы, то вдруг совершив десятилетний скачок из мира юношеских розовых грез, наивных максималистских устремлений в поджидавший терпеливо с ехидной усмешечкой существующий мир повседневных рутинных реалий. Нажмем снова невесомую клавишу на отметке 2010-год, предоставим возможность главному герою ясно высказать, что он же «услышал» и к чему пришел за эти долгие и так мгновенно промелькнувшие годы. Высказать, а потом повернуться назад, пройти эти годы как бы заново… Пройти и взглянуть на них уже по иному, как бы с высоты «услышанных» явственно законов.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЧУДЕСА ПЕРВОГО И ВТОРОГО РОДА

"... ведь мне частенько приходилось наблюдать, что если самому благодетелю и не вредит благодеяние, то для того, кому она оказана, подобная милость бывает гибельной".

ОНОРЕ де БАЛЬЗАК «Гобсек»

Почему же, все-таки, миллионы «не слышат»?

Обобщим по-простому всех. Потому что нужны чудеса. Другими словами, нужны такие явления, которые со всей очевидностью не укладываются в известные законы науки, законы материального Мира. Те же, что иногда предлагаются в качестве таковых по крайней мере сомнительны, и даже такое знаменитое ежегодное древнее чудо как схождение Благодатного огня также при желании можно запросто подвергнуть сомнению. Ведь главное действующее лицо православный митрополит почему-то один заходит в отдельную закрытую комнатку, какое-то время находится там в полном одиночестве, и самый важный определяющий момент-вспышку никто из прочих многочисленных присутствующих не видит.

Вот если бы туда свидетелей, да еще и научной аппаратуры нашпиговать под завязочку по последнему слову да засечь на пленочку… Вот тогда уж точно и все ученые стопроцентно поверили бы, куда ж деваться-то, хочешь-не хочешь, а поднимай признательно руки вверх, коль обеспечена на все сто процентов «научная корректность эксперимента».

Или вот еще, совсем просто. Совсем тривиальную вообразим ситуацию: возжелал, например, помолился, вознес к небесам руки, попросил слезно Всевышнего -- и на тебе тот час же. Пожалуйста, принимайте дары, товарищ любезный, пользуйтесь на здоровье! Вот тогда и поверить можно было бы всем и запросто, такие чудеса понятны и ученому, и каждому рядовому обывателю.

Но ведь суть-то дела не в этом.

Ведь Мир сей устроен так, что сказочные чудеса в нем совершенно не нужны, как правило. Если они и происходят, то лишь изредка, на небольшом пространстве, в короткий промежуток времени и для очень немногих. Именно, именно так, чтобы всем остальным было очень трудно поверить. Как это случилось, например, две тысячи лет назад в тот подходящий с точки зрения Высших сил момент, когда человечество уже достаточно продвинулось от первобытно-животного дикого состояния к чему-то осязаемо цивилизованному (письменность, искусство, наука в зачаточном состоянии, литература и т. д.). С точки зрения Высших сил, наконец, пришло то время, когда уже было с чем работать, и стало необходимым задать, наконец, истинный первотолчок человечеству в нужном направлении. Конечно же, для убедительности полной в сей уникальный момент истории чудеса были необходимы, и о них мы хорошо знаем. Но и они происходили столь короткое время и на столь ограниченном пространстве, что уже и в те времена подвергались сомнению многими… Что уж тогда говорить по происшествии двух тысячелетий.

Ну а к чему же, скажите на милость, сказочные чудеса во времена обычные?

Давайте лишь попытаемся предположить всерьез, что и впрямь все вопросы насущные можно было бы разрешить очень просто, лишь «вознеся руки к небесам, возжелав и попросив слезно». Вот бы тот час же возникли ералаш, кутерьма, неразбериха, перекрестное свинство взаимных желаний! Да, да, именно кутерьма ералашная и неразбериха да еще покруче неизмеримо, чем в упомянутом выше случае той самой реальной уэллссовской машины времени… А прибавьте сюда еще и неизбежные вариации на тему пушкинской ненасытной старухи из его совсем не детской сказочки о рыбаке и рыбке… И это только самые главные из видимых причин, в свое время и о других упомянем.

Ну чего, опять же зададимся вопросом, может пожелать рядовой обыватель, человек «обыкновенный», из коих, глянем правде в глаза, и состоят почти во всей громаде своей человеческие миллиарды?

Правильно, тут и гадать особо не нужно. Первым делом деньжат побольше или всего того, что можно купить за деньги. Детализации тут не существенна… Но ведь был же у Игната один хороший знакомый, у которого многие годы лелеялась неосуществимая по его жизненным реалиям мечта. И она вдруг исполнилась, выиграл приятель нежданно мечту-автомашину. А через месяц всего лишь, когда и отпраздновать толком не успели, укатили безвозвратно мечту материализовавшуюся прямо от подъезда собственного дома. То есть грянул снова зигзаг, но уже со знаком минус -- и почти сразу, как следствие, обратные прелести… Инсульты-инфаркты, больничная койка, а вскоре за ней и прямиком из палаты на кладбище.

Резюме: привалило счастье, называется.

А сколько случаев такого же вот внезапного счастья было в так называемые «лихие», неповторимые в обозримом будущем 90-е! Типичный сюжетик сейчас же напрашивается. Вот жил и жил себе, например, человечек до поры до времени при «развитом социализме», воровал у государства как водится, по-скромному. Одним словом, жил-поживал и особо не бедствовал. Как вдруг случилось нежданное чудо.

Объявили вдруг с верхов самых высоких разворот на сто восемьдесят. Мол, тупик обнаружился, неосуществимость всеобщей «заветной мечты»… И сразу полный вперед, понеслась сейчас же крейсерским ходом реставрация того, что столько лет за бугром «загнивало». Раздолье полнейшее народу «при доступе»! ООО, кооперативчики, банки коммерческие, «прихватизация», повалило вдруг валом-конвейером холявное счастье... Бабло немеряное, лимузины, дворцы, казино-картишки, смирновская водочка… И тут же обратная сторона медали ровно в тех же масштабах: бандюки-разборки, каленый утюг, рэкет на уши, крутой спуск с заветной денежной горки… И тот же кусочек земли размером два на три метра в итоге. Вот посчитал бы для интереса хоть кто-нибудь -- а сколько крестов за те годы прибавилось?

То же и в политике, причем начиная с самого высокого ранга.

Жил, положим, в одной из бывших маленьких советских республик сын известного деятеля культуры, генерал-фельдмаршала соответственно по своему положению в элитных кругах. Деньжат наряду с привилегиями по тем временам выше крыши имелось без всяких сомнений, такие уж тогда были порядки. С точки зрения того же рядового обывателя, человека «нормального» эдакому баловню судьбы разве что птичьего молока не хватало… И даже никаких коммунизмов ему вовсе не требовалось.

И вот грянула перестройка, демократизация, митинги. Выясняется. Ан нет, не хватает чего-то и даже очень. Иначе и нельзя, это ведь в самой сути человеческой, всегда и в любом положении нам хоть чего-то да не хватает... А в данном случае не хватает все того же, по-сути -- Его, заветного, Всенародного счастья.

Немедленно в бой, и услышал народ, что хотелось услышать, горячо услышал и правильно, умно и красиво. И вот уже на вершине триумфа со всех концов планеты принимает улыбчиво поздравления первый президент нового независимого государства… А через годик всего лишь -- те же два на три в итоге.

Оставим в покое деяния и поступки, на это есть временной исторический суд. Здесь нет места ни йоты суду и ехидству, здесь просто ярче, контрастнее видно: вот он триумф небывалый, нежданный, вершина и… И отсюда уже по существу по самому вытекает вопросик: а пожелал бы человек себе вот такого триумфа, знай итог он заранее?

Вот только об этом и речь.

Сейчас нам важен именно этот итог, как и то, что подобных жизненных историй, пусть себе и масштабом поменьше в те годы случилось великое множество. Так что прав, железно прав умудренный почти вековым опытом бальзаковский Гобсек: внезапное благодеяние с боку частенько в итоге такой стороной обоворачивается, что и врагу не пожелаешь, знай ее с тыла заранее… Шутить здесь не стоит, и кому это не знать, как не Высшим силам.

Потому, видимо, и не любят они вмешиваться в мирские дела слишком грубо, навязчиво, иначе говоря с чудесами понятными всем. Именно с такими, которые по предложению главного героя этого романа можно обозначить как чудеса первого рода. Легких, не замечаемых в суете повседневности направляющих и организующих толчков обычно вполне достаточно Высшим силам.

Но ведь даже и в материальном Мире можно предположить чудеса не очевидные сказочные, а чудеса несколько иного рода. А именно чудеса вероятностные. Ведь это тоже чудеса по-сути, чудеса в самом полнейшем смысле этого слова… Захоти ты, к примеру, выбросить монетку пятьдесят раз подряд одной стороной, и насмешишь сразу всех! Тебе сразу же воскликнут насмешливо:

— - Да ты, парень, видно в чудеса веришь!

Но посмотри, посмотри же внимательно, оглянись беспристрастно вокруг, и ты увидишь, тебе откроется явно, как сплошь и рядом до невероятности сказочной выпадает монетка лишь одной стороной… И посему существует и движется Мир.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ИЗДАЛЕКА САМОГО-САМОГО...

— - Ну вот, опять двадцать пять! -- воскликнут на это снова с непробиваемо железной усмешкой бывалые материалисты-скептики. – Плавали-знаем... Знаем, к чему это клоните, снова очередная эзотерия. Все равно ведь ничего не докажете, а значит первым делом Он есмь, а дальше уже проще простого. Выше мягкого места, как говорится, не прыгнешь, а уже в рамках этого… Кто на что горазд, и на любые фантазии! И кармы, и чакры тебе, и духовные смотрители.

Однако Игнат Горанский, физик-теоретик и философ по призванию, бывал и сам когда-то убежденным материалистом-скептиком. Уж он-то, конечно, не смог бы засомневаться в своем прежнем детско-юношеском окончательном выборе единственно лишь «душой чувствуя», засомневаться без чего-то конкретно осязаемого, научного, математического.

И вот вначале было Начало.

А уже на протяжении последующих многих лет к его величайшему изумлению стала постепенно раскрываться Всеобщая картина, картина именно строгая, именно научная и почти математическая, выстраиваясь в очевидную, не вызывающую у него никаких сомнений систему.

Вот об этом конкретно и пойдет речь далее. И потому цель данной главы вовсе не в построении новых эзотерических вариаций. Цель данной главы проследить, начиная со Вселенной в целом, направляющее действие Единой организующей силы в Материальном мире, той Единой организующей силы, вследствие наличия которой переходные моменты развития в этом мире происходят не по известным математическим законам слепой теории вероятности, а в конкретно осязаемом русле некоего основополагающего замысла.

Проще говоря, цель этой главы обозначить явно этот основополагающий замысел, а также по возможности выделить ключевые этапные переходы. То есть, подчеркнуть, где это заметно: вот, например, в этом случае монетка просто обязана выпадать обеими сторонами и примерно поровну, а выпадает в реальности почему-то только одной! Причем количество здесь уж слишком явно переходит в совершенно иное «чудесное» качество, и даже с точки зрения все той же самой слепой математической теории вероятности.

С точки зрения науки вряд ли есть что-то особенно новое в том, что изложено ниже. Но ведь это и не научный труд, а литературный. Здесь тоже свои каноны имеются, уважения требуют. Согласно канонам этим в каждом романе должна быть последовательность, ясность в отношении его главных действующих лиц, тем паче, если это касается вопросов «сокровенных, извечных»… Ведь иначе как понять? В детстве-юношестве одна убежденность да еще на все сто процентов железная, а в возрасте более зрелом -- уже совершенно с другого конца… Тем более, когда речь идет вовсе не о какой-нибудь полуграмотной старушке, проживающей жизнь в деревеньке глухой, а о дипломированном физике-теоретике, «рассекавшем» вполне успешно эйнштейновскую общую теорию относительности вкупе с римановой геометрией и тензорным анализом.

Наивно также надеяться и переубедить кого-то. И хотя бы потому, что непробиваемая твердолобость уж очень распространенная черта характера среди всех шестимиллиардных громадин людского племени. Да ты, положим, и впрямь хоть на глазах материализуй что-либо, а найдется обязательно тот, кто воскликнет и будет твердить без конца все с той же железно-непробиваемой смердяковской усмешечкой:

— - А вот и все равно не верю! И вот такое я...

Ведь как совсем не обязательно даны каждому в этом Мире уши телесные, так, тем более, это касается и "ушей" духовных. Аналогия здесь полнейшая.

Но и цель ведь, опять же, не в убеждении.

Цель обобщить максимально за многие годы мысли, опыт, догадки и знания, чтобы выстроив четкую линию, двигаться дальше. Двигаться последовательно далее по изгибам судеб главных действующих лиц и событий. Иначе нельзя, и потому так необходимо ввязаться в это до невозможности мутное дело.

Итак, начинаем.

Положим руку вновь на волшебный рычаг-клавишу нашей мысленной машины времени, отбросим любые границы в пространстве и времени. Начинаем издалека самого-самого… С того, что было до Большого взрыва.

1

До Большого взрыва

Вообразите себе алмазный куб с гранью в один километр. Раз в тысячу лет прилетает ворон и трет клювом о куб.

За сколько лет ворон сотрет куб в порошок?

... Но время это -- время это всего лишь мгновение в Бесконечности.

ИЗ СОВЕТСКОГО ДЕТСКО-ЮНОШЕСКОГО НАУЧНО-ПОПУЛЯРНОГО ЖУРНАЛА «КВАНТ».

Итак.

По современным научным данным наблюдаемая нами Вселенная возникла около четырнадцати миллиардов лет назад в результате так называемого Большого взрыва.

Что было прежде?

Фантазировать здесь нет никакого смысла, попробуем вначале лишь взглянуть на проблему предельно вообще и с позиции всевозможных диалектических материализмов. Они говорят нам, что Вселенная существует независимо от нас, «объективно», и лишь в рамках неких научно познаваемых законов (назовем их для краткости и удобства законами физики-химии).

Также с точки зрения всевозможных диалектических материализмов Вселенная «вечна во времени». То есть, нет ни начала ни конца… А отсюда уже следует со всей определенностью, что до Большого взрыва хоть Что-то да обязательно Было. Логично и естественно предположить тогда, что само существование Вселенной есть бесконечная череда периодов относительной стабильности и новых переворотных катаклизмов вроде того же Большого взрыва, а наша теперешняя относительная стабильность соответственно лишь самая рядовая и обычная. Самая рядовая и обычная в бесконечной череде подобных -- тех, что были уже, и тех, что еще будут после.

Иначе и нельзя предполагать, коль априори Вселенной управляют только законы физики-химии. Ведь сами по себе они совершенно не в состоянии ничего особо выделить! Для них совершенно равнозначны все времена и пространства, следовательно и все Миры для них равнозначны совершенно… Как и бывшие, так и те, что еще только будут.

Далее.

Согласно этим же законам ни один из прежних Миров не может ни возникнуть из ничего, ни раствориться бесследно. Кануть вдруг в пустоту абсолютную, и на абсолютно пустом месте возникнуть, следовательно что-то обязательно и постоянно должно оставаться, но… Но отнюдь не обязательно лишь единственно нужное и полезное в дальнейшем!

Ведь и подчистить за собой идеально законы физики-химии тоже никак не в состоянии самостоятельно, слишком уж слепы и неуклюжи они сами по себе. Так, и в нашем теперешнем Мире обыкновенная метла сама по себе никак не в состоянии навести необходимый порядок в доме и за любые миллиарды лет без управляющей хозяйской руки, хоть это уже и довольно избитый пример.

Но ведь бесконечность – ужасная штука!

Тысяча, миллион, миллиард, да и какая угодно, пусть даже самая невообразимая цифра – всего лишь «мгновение в бесконечности». Возьмите в том детском примерчике из «Кванта» не тысячу лет для ворона, а любую сколь угодно большую цифру, любую, даже ту, у которой и названия-то нет… И все равно ты получишь в итоге всего лишь то самое «мгновение в бесконечности»… Умножь ты хоть крохотный атом, ветерка дуновение, энергию мысли на ее Величество Бесконечность и ты неизбежно получишь ее же… Все ту же бесконечность.

Возьми ты хоть кроху «ненужного, лишнего» из каждого прежнего Мира, и ты получишь результат единственный -- за бесконечное количество повторений во времени это ненужное и лишнее просто обязано разрастись до немыслимых катастрофических размеров. Разрастись и подобно авгиевым конюшням безнадежно засорить Мироздание, уничтожив собой всяческое подобие порядка.

Кто же, подобно мифическому Гераклу постоянно подчищает его, направляя реальные процессы в мало-мальски приемлемое русло?

А если это получается «само собой», то кто заложил в существование Вселенной обязательный алгоритм самоподчистки?

Отметив сие на максимально доступном нам уровне, сделаем шаг ступенькою ниже.

2

Невольная аналогия

«И вот надо представить, что закономерное развитие этого простейшего плазменного облака, наполненного равновесным излучением, привело к той невероятно богатой картине Вселенной, которую мы сейчас наблюдаем. Огромное разнообразие звезд, включая сюда и нейтронные звезды, планеты, кометы, живую материю с ее невероятной сложностью и много еще такого, о чем мы сейчас не имеем даже понятия,— - все в конце концов развилось из этого примитивного плазменного облака. Невольно напрашивается аналогия с каким-то гигантским геном, в котором была закодирована вся будущая, невероятно сложная история материи во Вселенной…»

И. С. ШКЛОВСКИЙ. «ЧЕЛОВЕК. ВСЕЛЕННАЯ. РАЗУМ».

Как это глубоко символично: в коротеньком абзаце слово «невероятно» употреблено целых три раза!

И когда?

Цитата приведена по изданию 1976-года, когда весь публично издающийся в советской стране творческий и ученый люд просто обязан был быть поголовным материалистом. Когда даже и в полслова категорически нельзя было об Этом.

И кем сказано?

Нашим выдающимся ученым-астрономом в издании хоть и научно-популярном, но вполне серьезном, в котором каждая строчка построена именно на строго научной основе. «Меньше всего нам хотелось бы повторять эти наивные, большей частью банальные и нередко смешные повествования»,— - так красноречиво, например, выражается автор об «основной массе фантастической и полуфантастической» литетературы. Научный, только строго научный подход на базе имеющихся на то время данных и в духе обязательного диалектико-материалистического подхода четко прослеживается в каждой строчке.

И вдруг… абзац.

И вдруг вот такой абзац.

Создается впечатление, что наш выдающийся ученый лишь на мгновение отрешился от всего этого «невероятного» нагромождения противоречиво переплетающихся теорий, концепций и фактов и просто… Просто глянул на проблему предельно вообще.

И вот, лишь «чувство безмерного удивления» в итоге… Причем совершенно с другого конца.

И это понятно.

Ведь ген, по сути, это и есть «кодировка», есть та же программа, в которой со всей определенностью заложено все будущее развитие организма ( Вселенной в данном случае) в рамках обозначенной организующей цели.

Кто заложил эту программу?

И какова ее цель?

Все те же вопросы встают, но ступенькою ниже.

3

Изворот наизнанку

"Создается такое впечатление, будто вся Вселенная работала на нас... " -- случайно услышанная фраза в одной из научно-популярных телевизионных передач.

Подчеркнем еще раз.

Всевозможные диалектические материализмы утверждают однозначно, что абсолютно все в этом Мире, и даже такие непостижимо сложные существующие реалии как жизнь, разум, наши эмоции и чувства есть некий естественный продукт физико-химических процессов и реакций. По-сути, то же самое стремится доказать и серьезная наука.

Отсюда так легко понять, почему популярнейшая с самых незапамятных времен идея о множественности обитаемых миров во Вселенной возведена и поныне практически в аксиому. Возведена до такой степени, что и говорить в противовес об уникальнейшей нашей единственности даже как-то неприлично и боязно. В самом-то деле, коль абсолютно все в этом Мире определяется исключительно законами физики-химии, а законы сии во всем пространстве-времени абсолютно одни и те же, то чем, чем же это мы лучше других?

Родная наша Земля есть рядовая планета в материнских лучах рядового солнца, захолустного желтого карлика на пустынных задворках рядовой галактики… Аналогичного класса планетных систем должно быть в ней миллиарды… И галактик аналогичных во Вселенной тоже миллиарды. Словом, миллиарды миллиардов точно такого же. Откуда же тогда взяться единственности? Ну чем, чем мы лучше других с точки зрения слепо орудующих, абсолютно одинаковых на всем пространстве, не умеющих ни поправить, ни выбрать неуклюжих законов физики-химии?

Да и психология здесь слишком важна. Грустно, обидно уж очень чисто психологически оказаться безнадежно одиноким на всех этих невообразимых просторах. Давят, давят с неотразимой силой своей беспредельной громадой эти невообразимые просторы. Давят с времен незапамятных. Вот, например, еще эпикуреец античный Митродор утверждает категорически: «считать Землю единственным населенным миром в беспредельном пространстве было бы такой же вопиющей нелепостью, как утверждать, что на громадном засеянном поле мог бы вырасти только один пшеничный колос».

А вот то же самое по-сути своей утверждение, но уже тысячелетия спустя. И автор его наш гениальный основатель астронавтики К. Э. Циолковский: «Вероятно ли, чтобы Европа была населена, а другая часть света нет? Может ли быть один остров с жителями, а другие – без них..? »

И какие времена ни возьми, чьи ни посмотри высказывания, а почти поголовная стопроцентная уверенность во множественности обитаемых миров во Вселенной зиждется только на этом, единственном. «Мол, невозможно или даже страшно себе представить, что среди мириадов и мириадов планетных систем не найдется хотя бы одной-единственой.. »,— - а далее уже следуют все новые и новые образные, поражающие своей убедительностью в литературном плане сравнения.

Ну а кроме литературы-то… Что еще?

Да ничего. В общем-то, одна лишь слепая в рамках тех же законов физики-химии голая теория вероятности. А если, все-таки, без литературы и психологии? С точки зрения одних только научных данных?

Мы знаем, что наша родная Земля всего лишь песчинка неизмеримая в масштабах Вселенной, но песчинка уже довольно заметная. Так, благодаря телевидению, к примеру, ее электромагнитное излучение в диапозоне радиоволн вполне сравнимо по интенсивности с солнечным. С излучением своей звезды! То есть мы уже вышли на звездный уровень… Но ведь согласно тем же всевозможным диалектическим материализмам во Вселенной просто неизбежно должны присутствовать и куда более развитые, куда более "заметные" цивилизации.

И что же?

2010-год уже за окном, и уникальный телескоп «Хаббл» по-прежнему на орбите, посылая все более удивительные, непредсказуемые еще вчера наблюдения. Теперь мы можем запросто и достаточно зорко просматривать тысячи и миллионы световых лет в округе, миллиарды и миллиарды планетных систем в поиске долгожданных разумных следов. Мы уже сейчас вполне в состоянии очень далеко обнаружить следы эти, даже если технический уровень развития цивилизации не столь сильно превышает наш… Но.

Мощные радиотелескопы уже не один десяток лет прослушивают тщательно громадные пространства с единственной надеждой уловить нечаянно хоть что-нибудь мало-мальски не фоновое… Но.

Мы уже просматриваем и прослушиваем столько миллиардов звездных систем, что уже становится совершенно непонятно с диаметрально противоположной стороны. Вдруг становится налицо своеобразный изворот наизнанку все той же самой слепой теории вероятности, она ведь уже словно саму себя за хвост хватает: столько миллиардов уже скушала, а результата все нет!

Ну и сколько?

Сколько же этих самых миллиардов тебе еще нужно?

И как раз в связи с этим, как в насмешку будто, приходит новый удивительнейший факт от «Хаббла». Оказывается, все эти видимые миллиарды миллиардов всего лишь малая часть от всего того, что есть во Вселенной. Еще более гигантскими сумрачными грудами встают и непонятно зачем совершенно какие-то Темные силы и Темная материя -- вот вам, пожалуйста! Вот вам еще миллиарды миллиардов вдобавок и в куда большем количестве.

Да только особого желания искать там цивилизации почему-то не возникает.

И снова появляется сначала робко, а впоследствии крепнет все более предположения иные. Опять же с другого конца… А может этот окружающий нас Мир, все-таки, не одна лишь одна материя со своими чрезвычайно неуклюжими законами физики-химии? А может и в этом случае проявляется Он, тот самый единый организующий и направляющий замысел?

И как раз в строгих рамках этого загадочного замысла именно «вся Вселенная работала на нас?» Работала, создав на нашей планеты и на множество световых лет вокруг совершенно уникальные условия. Это и нужное расстояние Земли от Солнца, и нужный наклон земной оси, и наличие необходимого Луны-спутника, и спасительного пояса астероидов… Это и тихая гавань на задворках галактики и еще, и еще, и на каждом шагу. Уникальнейшие условия эти просто невозможно перечислить.

И снова встают на дыбы вероятности.

Под силу ли им самим по себе в одиночку, даже самым услужливым собрать столько разом необходимого, спасительного, нужного и в одном единственном месте?

И снова навстречу глядится все тот же вопрос.

А может все эти видимые и «темные» миллиарды миллиардов есть хоть и нечто необходимое для осуществления Единого замысла, но всего лишь -- второстепенное, побочное, шлаковое?

* * *

В связи с этим трудно удержаться и не полетать еще хоть чуть-чуть на необъятных просторах пространства-времени.

И сразу отметим, что с точки зрения всевозможных диалектических материализмов и на предыдущих стадиях развития Вселенной (до Большого взрыва) должна была возникать жизнь. Коль априори орудуют лишь одни законы физики-химии, то ни любые миллиарды лет, ни наша теперешняя стадия ничем особым выделяются. На нашей стадии жизнь-то возникла, ну а почему на других -- нет? Соответственно, должен был возникать и разум… Разум, возможности которого «безграничны».

В самом-то деле, и мы уже кое-что можем, а дай-ка нам еще пару миллиончиков лет развития! Дух захватывает, а если миллиарды взять? И вот, предположим, за миллиарды лет развития возникает некая сверхцивилизация с невообразимыми возможностями, способная преодолеть свой катастрофический катаклизм -- и, преодолев благополучно, перейти столь же благополучно уже в следующую относительно спокойную стадию развития. Пусть такая невообразимая сверхцивилизация возникает всего лишь раз в сто, тысячу, миллион, миллиард повторений… Тут, опять же, любая цифра подходит, ведь уже говорили, все равно «лишь мгновение в бесконечности»... Сколько бы имелось во Вселенной таких сверхцивилизаций сейчас?

Правильно. Бесконечно много.

Где они?

И если для них хоть какой-либо смысл прятаться от примитивнейших, почти незаметных землян? Мы же от муравьев вовсе не прячемся.

Впрочем, стоит ли лететь так далеко? Ведь нашей родной Вселенной уже порядка четырнадцати миллиардов. За это невообразимое для нас время на ее просторах уже должна присутствовать быть масса куда более высокоразвитых цивизаций, чем наша. Теперь и для нас уже хорошо заметных, коль априори в материальном Мире действуют лишь законы физики-химии вкупе с той же теорией вероятности.

* * *

И снова в шутку, а может и не совсем.

Лишние хлопоты… они ведь никому не нужны, не правда ли?

Ни нам, ни уж тем более силам Высшим, и об этом уже было говорено прежде немало -- и касательно все той же реальной уэллсовской машины времени и касательно чудес сказочных... Так ведь гляньте. Уже и с нашим так называемым «разумом» хлопот сегодня выше крыши высвечивается, одни только все новые и новые ядерные программы чего стоят. И чем дальше в лес, тем тут больше дровишек, как водится. В обшем, не хватало мороки «разум» этот еще и по всей Вселенной разбрасывать.

Да и потом.

Создать, породить, выпустить в Мир – это ведь еще и не все. Надо еще и позаботиться.

А тут сверхновые в космическом пространстве на каждом шагу взрываются, испепеляя ни в чем неповинные звездные системы вокруг, и это еще только цветочки самые маленькие. А есть еще и ягодки, причем самые обычные на вселенских просторах вне нашей укромной по-тихому солнечной гавани. Тут тебе и взрывающиеся ядра галактик, к примеру, и гигантские черные дыры, бездушные космические монстры-квазары, сжигающие заживо, засасывающие, по ходу в себя с кровожадной жестокостью целые миллиарды звездных миров…

4

Промашка цензуры

Но и само возникновение жизни на нашей уникальной планете и последующая неразрывная эволюционная цепочка от некоего загадочного, утерянного навсегда протовируса до венца творения homo sapiens – тоже красноречивейшее подтверждение общей Единой направленности. Единой направленности почему-то только в одну сторону, что совершенно не под силу лишь слепым и неуклюжим законам физики-химии вкупе с точно такой же теорией вероятности.

Как из неживого возникло живое?

Ведь мы уже практически все знаем. Проиммитировали, разложили на белки-ферменты, аминокислоты, расплели на ДНК-нитки, расшифровали геномы. А воз и ныне… там?

Нет, он не там, а гораздо дальше.

И снова глубоко символичной представляется сейчас Игнату еще одна строчка из того же самого научно-популярного издания, автором которого является наш выдающийся ученый-астроном. Коротенькая эта строчка удивляла несказанно, и глубоко возмущала тогда Игната, убежденного материалиста, ведь прочитал он ее Игнат впервые еще задолго до своего Начала.

Вот эта строчка, приведенная для ясности в контексте целого абзаца:

«Как произошел качественный скачок от неживого к живому, гипотеза А. И. Опарина совершенно не объясняет. Только привлечение основных представлений современной молекулярной биологии, а также кибернетики, может помочь решению этой важнейшей, основной проблемы. Впрочем, пока не ясно, есть ли такое решение вообще».

"Впрочем, пока не ясно, если такое решение вообще... "

Опять же, каким диковинным диссонансом прозвучала эта маленькая строчка в достаточно серьезном издании, где во главу угла четко поставлен чисто научный материалистический подход. Опять же, в советские времена и в советском издательстве, когда даже в полслова нельзя было об Этом…

И куда смотрела цензура?

Прошло уже более тридцати лет с тех пор.

Наука далеко продвинулась в материальном молекулярно-биологическом смысле, добралась практически до «голой» неживой ДНК. Кажись, самое малое осталось: запустить механизм, зажечь нужную искру, проиммитировать первый тот самый…

Но:

«Мы не видим пути от первичного бульона до естественного отбора. Можно прийти к выводу, что происхождение жизни – чудо, но это свидетельствует лишь о нашем незнании».

Что ж, согласимся с одним из основоположников современной молекулярной биологии, одним из первооткрывателей структуры ДНК Ф. Криком. Оно, оно одно лишь спасает… И теперь, и во все времена: «Это, мол, только пока! Только пока еще кажется до черноты темным. А вот через…»

Но ведь в том-то и дело, что сейчас уже и не столько темно, сколько светло до изумления.

5

Весьма весомая добавка

В загадке происхождения жизни содержится весьма весомая добавка к высказанному выше гипотетическому утверждению о нашей уникальности во Вселенной. Оставим теперь соображения и дискуссии на сей счет, зафиксируем лишь очевиднейший факт. Однажды или нет, но все-таки жизнь, возникла.

Возникла на планете Земля, на нашей родной планете.

А это значит, что у нас есть великолепная возможность отметить одно ее важнейшее удивительное свойство. Это феноменальная, практически не знающая никаких границ приспособляемость жизни к внешним условиям.

В самом деле, простейшие бактерии и вирусы могут благополучно здравствовать в самых невероятных условиях. Следы их находят во льдах и пустынях, в огнедышащих жерлах вулканов и в атомных реакторах, в убийственной сернокислой среде… И даже в безвоздушном космическом пространстве почти при абсолютном холоде на корпусах орбитальных станций недавно вдруг обнаружили плесень.

Отсюда следует важнейший вывод: жизни главное именно «возникнуть», а уж приспособиться она в состоянии практически к любым условиям. Так, и даже в нашей родной Солнечной системе имеется достаточно чуть ли не райских местечек для существования многих земных простейших форм. Это и Марс, и Венера, и некоторые спутники планет-гигантов… Но.

А ведь еще совсем не давно мы на полном серьезе фантазировали о контактах и конфликтах с братьями по разуму даже на соседних планетах. С развитием астрономии и космонавтики надежды наши постепенно пошли по нисходящей, и чем дальше, тем все круче. А последние успешные колесоходные марсианские эпопеи и вовсе свели эти надежды к нулю: как и соседка-Луна, Марс всего лишь огромный, почти круглый пыльный булыжник в окружающем его безжизненном пространстве. И сейчас уже почти со стопроцентной вероятностью предстает обескураживающее… Даже на самом подходящем после Земли планете Марс жизни нет даже в простейших формах.

Да и не было никогда.

Ведь на Земле жизнь переживала с легкостью планетные катаклизмы ничуть не меньших масштабов. И даже катаклизмы эти здесь были «нужны», благодаря именно им жизнь получала на планете Земля лишь необходимый естественный дополнительный толчок для своего прогрессивного развития… Сорви сейчас, предположим, с планеты нашей почти всю атмосферу -- разве простейшие не выживут? Поглядим и здесь правде в глаза. Приспособляемость единственно известной на сегодняшний день земной формы жизни настолько высока, что даже трудно вообразить себе космический катаклизм, который бы уничтожил ее подчистую. Космический катаклизм, вероятность которого не исчезающее мала.

Итак, следует важнейший вывод из предыдущих рассуждений. Жизни главное возникнуть, здесь самый корень, а уж позаботиться о себе она в состоянии превосходно.

В чем уже нет никаких сомнений, так это в отсутствии разума на нашем уровне развития в Солнечной системе. Как почти нет этих сомнений и касательно миллиардов и миллиардов звездных миров в округе, ведь мы уже в состоянии наблюдать конкретные проявления и признаки развитых цивилизаций на громадные расстояния. И это при наличии бесчисленных миллиардов, «вечности» Вселенной и не знающей границ приспособляемости жизни!

Как сие связать со слепыми и неуклюжими законами физики-химии вкупе с точно такой же теорией вероятности?

* * *

И лишь в самом конце совсем чуточку о пресловутой проблеме НЛО.

Проблема сия вообще не стоит серьезного разговора, а имеет место (наряду с хорошо известными подобными) только как весомейший козырь на все времена в нескончаемой борьбе за кормежку между бесчисленными всевозможными СМИ.

Пожалуй, лучше всего об этом высказался однажды наш известный писатель и публицист:

— - А вы заметили, что их число резко возрастает во время очередной подписной компании?

6

Биологическое дифференцирование

Наконец, мы подошли к завершающему звену нашей мысленной цепи, выстраиваемой последовательно в единую четкую линию. К звену не менее сложному, но и наиболее красноречивому с точки зрения прощупываемой нами на протяжении всей последней главы некоей основополагающей направленности.

Речь идет об эволюции жизненных форм на Земле. Ведь именно в эволюции жизненных форм на Земле этого давно уже никто и не оспаривает, даже самые убежденные материалисты. Никто не оспаривает очевиднейшую и ярко выраженную прогрессивную направленность зволюционного процесса, то есть о неуклонное и победоносное развитие его именно в нарастающем направлении… От низших форм к высшим, от некоей, загадочно невоспроизводимой, первичной «проДНК» к человеку разумному, «венцу творения», homo sapiens.

Это один из фундаментальнейших законов биологии.

Согласитесь, что уже сам факт наличия столь далеко и четко прослеживающей организованной направленности лишь в одну сторону есть вполне конкретное противоречие всем известным на сей день слепым и неуклюжим законом физики-химии вкупе с точно такой же теорией вероятности.

Почему здесь монетка только на одну сторону?

* * *

Опять же, чтобы не забрести ненароком в непролазные дебри всевозможных научных теорий и концепций попытаемся взглянуть на проблему предельно вообще. И отметим сейчас же следующую аналогию с проблемой изначальной, с проблемой самого существования этого Мира.

На сегодняшний день само существование этого Мира представляет собой совершенно непостижимое Чудо с точки зрения известных фундаментальных материалистических законов. Его возникновение можно очень грубо представить лишь как некий принципиально неуловимый разовый акт, но ведь то же самое можно сегодня сказать и о возниковении жизни на нашей планете. Когда-то миллиарды лет назад каким-то невероятным неуловимым образом из неживого появилось нечто принципиально иное… Появилось раз и навсегда, словно легкою павшею искрой зажглось.

Это был именно разовый акт, иначе почти невозможно объяснить исключительно двадцать с небольшим аминокислот в строении белков и их исключительно левую симметрию. Кроме того, эта же принципиальная неуловимость и разовость хорошо прослеживается и в дальнейшем на каждом из основных, наиболее заметных этапов эволюционного развития.

Итак, как неуловимо и непостижимым образом возник этот Мир, точно также неуловимо и непостижимым образом из неживой материи возникло нечто живое, загадочная «проДНК». Затем точно таким же неуловимым и непостижимым образом -- клетка, затем многоклеточные… И, наконец, разум.

Это этапы основные, очевидные, но в рамках каждого из них безусловно имеется множество более мелких, которые мы сейчас просто не в состоянии выделить. Как неузнаваемо размыта и усовершенствована за миллиарды лет дарвиновским естественным отбором первичная «проДНК», точно также размыт и усовершенствован до неузнаваемости каждый из мелких подуровней.

Но искра, та самая неуловимая первичная искра жизни была всякий раз, продвигая неуклонно вперед по вертикали эволюционного прогресса лишь что-то единственное. И «забывая» обо всем прочем, оставляя ему возможность в рамках горизонтали естественного отбора обеспечивать изумительнейшее многообразие растений и животных на нашей планете.

Впрочем, на принципиальной неуловимости и зиждется сей странный Мир.

Мы не в состоянии уловить (измерить) даже любой конкретный момент времени с абсолютной точностью, как и любую другую величину. Повышая неограниченно чувствительность приборов, мы можем приближаться к истинному значению также лишь неограниченно, асимптотически, прибавляя лишь новые десятичные знаки после запятой. Оно есть, существует бесспорно это истинное значение, а «уловить»… Невозможно.

На каждом шагу в этом Мире мы наблюдаем переход количественных изменений в качественные, на этом основан один самых общих законов философии. Где та единственная поворотная точка пересечения, где просто количество вдруг становится чем-то иным? Она есть, она ведь всегда существует эта мистическая точка, это бесспорно… А уловить ее, измерить с идеальной точностью невозможно.

Примеры можно продолжить до бесконечности. Принципиальная неуловимость -- есть изначальное и неотъемлемое свойство этого Мира.

Но ведь конкретика полная даже в науке не всегда обязательна.

Так, например, мы в математике не в состоянии конкретно уловить (выделить) каждую бесконечно малую. Тем не менее говорим в самом начале дифференцирования: «Выделим и т. д… »,— - предполагая, что она, все-таки, есть. И в результате имеем универсальнейшее и столь плодотворное дифференциальное исчисление.

Вот и попытаемся сейчас произвести своеобразное биологическое дифференцирование, не пытаясь уловить неуловимое. Не пытаясь уловить именно то первичное, что теперь неузнаваемо размыто за миллионы и миллиарды лет дарвиновским естественным отбором.

Наша цель ведь не в этом.

Наша цель отметить, выделить то общее, вследствие чего эволюция успешно продвигает сразу две намеченные цели. А именно прогрессивное движение вперед и бесконечное многообразие биологического мира на планете.

* * *

Итак, этап первый:

1. Миллиарды лет назад на планете в какой неуловимый момент каким-то удивительным образом возник то, что мы сейчас назовем «проДНК».

Структура ее была такова, что она могла освоить только двадцать две аминокислоты из всех имевшихся в окружающей среде и только с левой симметрией. Начался процесс размножения первичных организмов, а многочисленные мутации тут же ввели в действие дарвиновский естественный отбор. Именно благодаря ему идет дальнейшее поступательное накопление прогрессивных факторов выживания (так называемая «микроэволюция») до некоего принципиально иного качественного подуровня.

Направляющая организующая сила зажгла искру жизни из неживой материи. Сделав свое необходимое дело, она некоторое время словно лишь наблюдает пассивно за ходом эволюционного процесса со стороны.

И больше живое из неживого не возникает.

Не возникает никогда. За все миллиарды последующих лет. Второй раз искра жизни на то, что осталось позади, на неживое -- уже не падает никогда.

Почему за миллиарды и миллиарды лет вероятностный скачок произошел только однажды?

Итак, возникновение из неживого живого -- первый организующий скачок. Далее:

2. Естественный отбор последовательно усовершенствует первичную «проДНК», подводя ее ко второму качественному уровню. Наконец, опять же в некий неуловимый момент падает искра, происходит второй организующий микроскачок. А далее прежний сценарий: то, что осталось позади скачка уже не интересует направляющую силу, оно изменяется только в рамках естественного дарвиновского отбора. Опять же! -- второй принципиальный скачок то, что осталось позади -- уже не совершает никогда.

Почему, если это процесс сугубо вероятностный?

3. Точно по такому же сценарию эволюционный процесс продолжался и в дальнейшем вплоть до homo sapiens. После второго микроскачка дарвиновский естественный отбор подводит принципиально новое к третьему качественному уровню и...

Что-то совершенствуется непринципиально в рамках микроэволюции, что-то вымирает, что-то регрессирует -- эти три известных фактора неузнаваемо размывают первый, второй и все бесчисленные прочие неосновные подуровни. Заметными в результате остаются только следующие, основные: проДНК – клетка – многоклеточные – разум.

И снова изворот наизнанку, и снова бесчисленное количество раз слепая монетка лишь одной стороной.

А теперь о том, что на "наших глазах".

Когда-то порядка десяти миллионов лет назад из всего имеющегося на тот момент некоторого количества видов человекообразных приматов все тем же неуловимым до мистики образом выделился первичный гоминоид. Тот самый, первичный гуманоид, которому впоследствии было предназначено превратиться в человека разумного. Он отличался ничтожно мало от "исходного материала -- всего лишь на ту самую "искру", но первичный гоминоид двинулся неудержимо к разуму, а все оставшееся за порогом "искры" человекообразное или вымерло, или таковым и осталось навсегда… Осталось навсегда, несмотря на все его миллионолетние энгельсовские "труды». Оставшееся человекообразное теперь всего лишь гориллы, шимпанзе, орангутаны, а мы уже и космическое пространство штурмуем.

Искра... Загадочная до мистики искра жизни есть причина и движитель макроэволюции на планете Земля.

* * *

Ну и хватит об этом.

Мутновато получилось?

Но и обойтись никак нельзя было, еще раз скажу. Ведь иначе как понять? В детстве- юности одно, а под пятьдесят… Совсем с другого конца.

Впрочем, пятьдесят лет в этом смысле возраст вполне конкретный. Вот и Бродский, например, в своем поэтическом «Назидании» советует:

... Яшайся лишь с теми,

которым под пятьдесят.

Мужик в этом возрасте знает достаточно о судьбе,

чтобы приписать за свой счет еще что-то себе;

То же самое -- баба.

* * *

Итак.

В этой главе упомянуто только наиболее заметное, что позволило главному герою романа определить для себя: нет, не просто! Все далеко не так просто в этом Мире, как это хотят представить нам всевозможные диалектические материализмы.

Что-то должно быть еще.

Что?

А вот об этом как раз речь и пойдет далее.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

НАША ДОСТУПНАЯ СТАРИЦА

1

Пиявки в старице

.

Протяжных, заросших с берегов осокой и аиром мудрено извилистых стариц, этих стародавних памяток прежних неманских русел было полным-полно и в луговых окрестностях родного игнатова поселка. Так, одна из самых длинных и глубоких начиналась в метрах ста сразу же за ветшалым в дыры дощатым забором, ограничивающем их просторный домовой придворок с луговой стороны, но в детстве Игнат бывал на ней лишь изредка. Да и какой интерес? Купаться и рыбачить было куда заманчивей на Немане, слишком уж заболоченными, заросшими вглубь камышом и аиром были ее изогнутые в почти правильную подкову берега.

Множество похожих стариц, но уже после реки Горыни было и в окрестностях той самой, крохотной полесской деревушки, куда Игнат впоследствии приезжал в летний отпуск. Одна из них, тоже очень длинная и глубокая словно по странному совпадению начиналась в тех же метрах в ста за домашним забором с луговой стороны, и, гуляя теплыми летними вечерами по безлюдным почти окрестностям, Игнат частенько прохаживался рядом.

Нешироким торцевым концом эта старица почти упиралась накрест в пролегавший рядом прямой песчаный проселок. Здесь в полуденный зной обычно приостанавливались напоить лошадей проезжавшие мимо деревенские тележники, вследствие чего торцевой конец старицы был совершенно не таким, как у заболоченных, заросших донельзя тростником и аиром ее неманских сестричек. Он был совершенно сухой, выезженный дочерна в земляные колесные колеи с пробивавшейся кое-где коротенькой дерновой травой и светло-серой полосочкой суглинка на самом краешке воды. Вот сюда на самый краешек прозрачного мелководья выплывали из глубины пиявки, и Игнат вскоре очень полюбил наблюдать за ними.

А ведь он прежде всегда избегал тех заболоченных мест на реке и озерах, куда мог ступить босиком и где было возможно зацепить ненароком какую-нибудь из этих омерзительных кровососущих тварей. Но зацепить это одно, а наблюдать из уютного уголка безбоязненно совершенно другое… Видимо, есть какое-то особое удовольствие наблюдать со стороны за всякого рода мерзостью, зная наверняка, что ей до тебя ну никак не добраться.

Иногда их сразу не было, но и Игнат не спешил. Он тогда ожидал подолгу с нетерпеливым, пронзительным до жути любопытством. И они словно чувствовали всегда его нетерпение. Они появлялись в виду неизменно, проступая внезапно из темнеющих глубин медлительно извивающимися толстыми лентами, то вытягиваясь в плоскую полосчатую струнку, то сжимаясь упруго в гуттаперчевый черный комочек. И они не спешили. Они вообще не спешили никогда, скользя без усилий нерасторопно и выверенно в тоненьком слое прибрежной воды, иногда зарываясь всем телом в болотистый ил, иногда приближаясь вплотную почти к самому берегу. Но за береговую кромку, за светлеющий тонкий суглинистый краешек они не выползали никогда. Это был их естественный неодолимый предел с этой конечной торцевой стороны двухкилометровой продолговатой старицы.

Тихий летний вечер, первые тусклые звезды… Бесконечный непостижимо, беззаботный, вальяжно распахнутый небесный купол над отдыхающими после знойного дня задумчивыми луговыми просторами… Все это весьма способствует полетам мысли, и вот однажды… И вот однажды в такой вечер мысль о фатальной жизненной ограниченности пиявки просто поразила Игната.

Береговой дерновый краешек, суглинистая твердая кромка. До рутины привычные жалкие метры, метры жалкие в глубь, метры жалкие в стороны… Граница торец, граница болотистые заросшие боковые берега… Вот и все, вот и весь ее судьбоносный предел… Ей не дано одолеть даже в жизни во всей километры длины до противоположного торцевого берега.

Ей должно бы казаться, что берега и старица это и есть весь существующий Мир, вся ее Большая Вселенная. Но ведь дальше есть луг и поле, потом лес, огромные города, пустыни и льды… Есть весь земной шар и другие планеты, далекое Солнце и миллиарды световых лет космического пространства… Бесконечные по-своему и такие разные Миры, которые просто поразили бы пиявку, умей она рассуждать, своей непохожестью и странностью.

Но, возможно, что в этом мы схожи, существуют иные Миры, недоступные нам как километры в длину для убогой медлительной пиявки. Достигнем ли мы хоть когда-нибудь их невообразимо загадочных краешков?

Этот вопрос не ко времени, а посему поговорим лишь о том, что доступно для нас. О Мире привычном, в котором теперь обитаем, и о другом, который лишь чувствуем, касаясь его лишь едва, как травянистого краешка суши убогая пиявка… Но в который идем неизбежно.

2

На едином фундаменте

Бывший материалист, физик-теоретик и главный герой моего романа Игнат Горанский убежден на сегодняшний день, что вся доступная нам хоть как-то Реальность состоит из двух принципиально различимых составляющих, Духовной и Материальной.

Принципиально различимых, но подчиняющихся строго единым для них фундаментальным закономерностям.

Именно единым. Это главное, важнейшее, это единственное то, что дает нам шанс вести разговор всерьез, используя лишь единственный, но весьма эффективный метод. К слову, метод весьма эффективный и в науке.

Это метод аналогий.

И потому в начале окинем широким охватным взглядом более знакомую, привычную нам составляющую, Мир материальный. Окинем как можно шире, а потом, выискивая как можно больше общих точек соприкосновения, попробуем провести обобщающие аналогии.

* * *

Сия весьма непростая задача облегчается много тем, что и в куда более привычном для нас Материальном мире мы длительное время наблюдали принципиально схожую ситуацию, но в гораздо меньших масштабах. Доступный нам материальный Мир также длительное время разделялся наукой на две принципиально различимые составляющие, вещество и поле.

И действительно, на изначально предназначенном для нас уровне Мироздания, так называемом «макроуровне» эти две составляющие многие годы выглядели совершенно разными. Миллионы долгих лет макромир был наш единственный Мир, единственная хоть как-то доступная нам необъятная старица, миллионы долгих лет мы забрасывали в нее лишь наши изначальные природные познавательные сети. Мы вглядывались, слушали, трогали руками, изумленно вживаясь, борясь и осваивая этот родной, странный и удивительный «незнакомый лес». Мы приближались к его окраинам чуть заметно, настороженно, крупицей, шажочком за многие тысячи лет… И вот неожиданный взрыв, молниеносный скачок.

Создав за коротенький срок НТР куда более совершенные познавательные сети, мы с замиранием сердца забросили их далеко в океан микромира. То, что обнаружилось там, ошеломило, захватывало… Оно ни во что не укладывалось. Не укладывалось настолько, что даже ученые всерьез заговорили о совершенно иных там законах. Даже назвали их особо, назвали законами квантовой механики, но… Но все не унимаясь при этом никак, пытаясь вновь и вновь отыскать знакомые соединительные нити в родном и привычном. В том, что видим и слышим, чувствуем с самых первых мгновений.

И… беспросвет.

И только снова проблемы, и только снова тупик. Лишь одно остается, вздохнуть -- не получается дело, хоть тресни! Нельзя натянуть микромир на привычный наш смысл, и слава Богу, что хоть нашлось уравнение.

Только как натянуть на привычный наш смысл то, что с нашим привычным смыслом и вообразить невозможно?

Еще в школе поразила Игната одна простейшая задачка. По условию требовалось найти соотношение сил электромагнитых и сил гравитации в атоме водорода. Решается-то элементарно, а результат поражает! Десять в двадцать третьей степени… Попробуй-ка еще разместить в одну тетрадочную строчку столько нулей.

Но ведь атом – и не зря же Рэзерфорд назвал свою модель «планетарной» – это та же солнечная система в сопоставимых масштабах. Пусть это даже и очень грубо, пусть атом и «гораздо более пуст», сбросим для успокоения физиков хоть десяток нулей… Все равно остается совершенно невообразимая цифра! Что бы было с солнечной системой, если бы в ней силы притяжения вдруг увеличились в миллиарды миллиардов раз? И представить себе невозможно… А атомы, между тем, «благополучно здравствуют»… И как, как тогда натянуть без притирочки наше привычно-наглядное на этот совершенно невообразимый мир? Мир, который даже математически в миллиарды миллиардов раз отличается от привычного, нашего?

В микромире материя и действительно пребывает в каком-то невообразимом с точки зрения наших привычных понятий состоянии. Это нечто среднее между волной и частицей, но среднее тоже в каком-то невообразимом для нас смысле. А вот чтобы «вообразить» конкретнее, нужно гораздо лучше «увидеть», то есть нужны познавательные сети с принципиально гораздо более узкой улавливающей ячейкой.

Нужен принципиально гораздо более высокий уровень эксперимента. Возможно, это позволит ввести какие-то гораздо более удобные величины для описания этого загадочно невообразимого «среднего» состояния, а возможно только станет окончательно ясно -- почему, все-таки, лучше так и оставить его, «старое доброе» уравнение Шредингера.

Ведь мы прекрасно знаем сейчас, почему единственно удобно и приемлемо именно статистически-вероятностное описание молекулярного уровня. Просто ведь совершенно бессмысленно лезть в молекулярный броуновский хаос, например, с куда более наглядными, привычными для нас механическими законами Ньютона.

Именно в последней фразе и заключается та основная идея, которую необходимо провести и в дальнейшем.

Итак, обозначим ее предельно четко.

Два разных уровня (по-сути, два разных Мира в миниатюре) внешне могут выглядеть совершенно по-разному, математическая запись их физических законов может выглядеть совершенно неузнаваемо, но… Но при всем этом основополагающий фундамент у них у общий.

Ведь даже в нашем привычном Мире имеется два столь же контрастные примера.

Твердое тело и волна.

Просто мы их видим глазами, мы к ним привыкли, их колоссальное различие нас совершенно не удивляет. Но для описания движения твердых тел мы применяем законы Ньютона; применение же законв этих к описанию волны заведет неминуемо в непролазные дебри. Нас спасают глаза. Используя привычные наглядные образы мы находим другие, более удобные подходы, вводим более удобные величины для описания (амплитуда, период, длина волны вместо массы, импульса и т. д.).

Но справедливы ли для волны законы Ньютона?

Безусловно!

Справедливы ли для твердого тела законы волны?

Безусловно!

Просто волновые эффекты для твердых тел в нашем привычном мире ничтожно малы, мы их просто не замечаем. И гениальная догадка Луи Де-Бройля тому подтверждение.

Отсюда тот же вывод.

У твердого тела и волны единый физический фундамент, но для описания их свойств математически мы находим наиболее удобное преломление этого фундамента. В результате чего на выходе математические описания различаются до неузнаваемости.

Вот только представим себе, что мы живем в мире исключительно твердых тел, и волн никогда не видели. А потом случайно обнаружили… но не глазами, а какими-то «привычными» для нас приборами на основе массы и импульса… Или вот еще один примерчик. Мир скоростей. При движении с околосветовыми скоростями у нас нет отдельно энергии и импульса, обе величины естественно объединяются в одну, характеризуемую математически тензором энергии-импульса.

Но ведь общие законы одни, основополагающий фундамент один и тот же! Просто и здесь своеобразное преломление этого единого фундамента в нашей обычной реальности приводит вот к такому своеобразному расщеплению одной физической величины на две практически самостоятельные.

И вот сегодня, благодаря развитию научного знания вглубь за уровень микромира, мы уже знаем, что никакого принципиального различия между двумя бывшими принципиальными разностями нет. По современным представлениям вещество и поле -- это единая взаимопревращаемая субстанция. Но «очевидно» единая лишь на уровне элементарных частиц! И название у единой субстанции этой теперь имеется общее: «вакуум».

И мы, опять же, видим некий основополагающий фундамент, физико-математическое преломление которого в нашем привычном макромире приводит к расщеплению материи практически на две самостоятельные субстанции.

Единством фундамента Материального мира гениально воспользовался Поль Дирак, когда выстроил полевой лагранжиан всего лишь по аналогии с хорошо известным, «привычным», классическим. Фактически он лишь добавил в него сначала квантовость ("обычным" энергии и импульсу сопоставив операторный вид), а затем и релятивизм (перейдя из обычного евклидова пространства в четырехмерное пространство-время Минковского).

И что же на выходе?

Получились результаты великолепно согласующиеся с опытом! И даже предвосхищая многое (позитрон, античастицы и т. д.). Этим чудесным подтверждением единства фундамента Материального мира Дирак, по-сути, дал теоретикам в руки превосходный по своей универсальности инструмент, благодаря которому его многочисленные последователи добрались уже и до кварков с глюонами.

* * *

Но оставим на этом физику, пусть специалисты-ученые вдохновенно штурмуют бездонно манящие глубины материи. Продолжим идею единства фундамента дальше, сделаем квантовый шаг не в глубины, а вширь. Предположим, что уже вся доступная нам на сегодняшний день Реальность, Мир материальный плюс Мир духовный также зиждется на некоем едином основополагающем фундаменте.

Итак, совершим дерзновенно переход мысли, перебросим воздушный мосток на невидимый призрачный берег.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЭМПИРИСТИКА ЧУВСТВ

1

Вместо приборов

В куда более привычном и куда более осязаемом для нас материальном Мире есть хоть приборы, которые мы можем использовать как некий критерий истины в научном познании. Вначале это были приборы природные, предоставленные нам Свыше, наши глаза, уши, руки и так далее… Они вполне удовлетворяли нас миллионы лет, и лишь по-взрывному неудержимое развитие науки в последние столетия потребовало все новых и новых. Мы изобрели приборы, позволившие заглянуть в окружающий Мир намного дальше, но… Но какое-то время схема познания оставалась все той же. Сначала обнаружить, разглядеть и ощупать, пускай уже при помощи приборов, и только потом объяснить.

И лишь в прошлом столетии стало иначе.

Вначале это были случайные единичные открытия. Их даже назвали особо в литературном смысле, назвали открытиями на «кончике пера», они ведь так восхищали и наполняли безграничной верой в возможности разума...

Но в наше время положение вещей стало скорей обратным. В наше время на каждом шагу сплошь и рядом теория опережает эксперимент. То есть мы вначале мы решаем какую-то вполне абстрактную теоретическую задачу, заглядываем «кончиком пера» во все времена, на любые расстояния и на самые далекие уровни материи, и лишь потом (уже нимало не изумляясь при этом!) находим экспериментальное подтверждение.

Почему так?

Потому что и здесь наблюдается своеобразный изворот наизнанку прежней ситуации. Теперь уже не приборы опережают существующий теоретический уровень познания, а наоборот. И происходит это потому именно, что в теории так плодотворно используется самое главное и самое общее свойство материального Мира -- единство его основополагающего фундамента.

Ведь даже заглядывая на самый далекий на сегодняшний день кварковый уровень мы используем наглядно «привычные» для нас, связующие некоей единой сутью конкретные аналогии (резиновый жгут и струна, например).

Итак, отметим еще раз необходимое.

Единство фундамента материального Мира позволяет использовать нам самые общие законы, проводить обобщающие аналогии далеко за пределами возможностей сегодняшних приборов.

* * *

Но вот каких-либо материальных приборов, позволяющих хоть как-то заглянуть в Мир иной духовный у нас нет, и неизвестно -- появятся ли они хоть когда-либо в будущем? Нет смысла заглядывать, возьмем за основу иное:

У нас есть душа и ее чувства. У нас есть годы и жизненный опыт. У нас есть опыт минувших столетий, и руководства по жизни, записанные в Книгах.

Задача:

По аналогии с некоторыми фундаментальными законами Мира материального предельно прямо и четко сформулировать наиболее очевидные фундаментальные законы Мира духовного.

Зачем?

Чтобы применить их далее к жизнеописанию главного героя этого романа.

2

Конкретные аналогии

Конкретных аналогий, подтверждающих единство некоего основополагающего фундамента доступной нам единой Реальности можно привести множество. Например, на нашем привычном уровне материального Мира известны два наиболее контрастных состояния.

Это твердое тело и волна.

Причем выделить их в «чистом» виде невозможно. Не существует идеально твердого тела и идеально плоской волны, как не существует абсолютно черного и абсолютно белого. Можно найти лишь весьма близкие к крайностям примеры, но материальный Мир в общем -- это бесконечное многообразие всевозможных цветов, тонов и оттенков вплоть до их совершенной неописуемости.

В Мире духовном также можно выделить два аналогичных состояния. Ведь не зря же мы и в повседневности очень часто говорим словно по аналогии:

«У меня на душе мертвый штиль».

«Не волнуйтесь, пожалуйста».

И точно также невозможен некий абсолютный душевный покой-нирвана и некое абсолютное «беспокойство». Жизнь наша точно также представляет собой бесконечное разнообразие оттеночных чувств и переживаний.

Еще один пример.

В материальном Мире можно выделить две достаточно резкие крайности в развитии всевозможных процессов. Это непрерывно-поступательное их течение и скачок (квантовость).

Аналогичные крайности можно легко заметить и в Мире духовном. Периоды последовательного развития душевного состояния неизбежно сменяются очередным Рубиконом, когда приходится принимать скорое поворотное и очень часто единственное решение:

Вот -- новый поворот,

И мотор ревет,

Что он нам несет -- пропасть или взлет,

Омут или брод?

— - поется в одной из самых известных песен «Машины времени».

И совершенно верно подмечено далее, что сколько не давай себе слово, а сойти с пути прямого все равно придется. И не прокимаришь ты целую жизнь под корягой уютной в пещерке речной пескарем премудрым, ибо «так уж суждено»… Таков конретный общий закон этой единой Реальности.

И кто знает, возможно и наш неизбежный переход в Мир иной есть некий узловой скачок, «квантовый» переход, а душа наша лишь одно из связующих звеньев?

Хорошим примером ярко выраженной квантовости душевных переживаний являются столь популярные ныне «виртуальные взаимоотношения».

Вначале знакомство завязываеся письменно. Возможно, это происходит с вдохновляющей легкостью и взаимопонимаем, длится недели и месяцы... И вот, нет сомнений уже, и ясно -- друг другу нужны… И тогда назревает скачок, своеобразный переход на новый «квантовый» уровень.

Следует обмен телефонными номерами.

Захочешь ли услышать еще этот голос? Кто он (она) в разговоре простом и обычном, обаятельный парень (девчонка)... или?

Но это скачок не узловой и чаще всего преодолимый. Впереди куда по-важнее.

Реальная встреча.

Первые секунды и первые взгляды… и сразу ясно так много. И есть ли хоть что-либо дальше?

* * *

Скажу еще раз, что подобных примеров, пусть на чей-то взгляд и не очень серьезных, можно отыскать множество. Соответствующие параллели будут прослеживаться постоянно по ходу дальнейшего развития сюжета.

Это одна из главнейших основообразующих нитей данного романа.

Его «связующая нить».

Однако на данный момент особенно заметна необходимость лишь двух самых общих закономерностей. Потому именно о них сейчас и поговорим особо.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ТО, ЧТО НЕОБХОДИМО ОСОБО

1

Действие и противодействие

На предназначенном для нас уровне материального Мира (макроуровне) закон действия и противодействия прослеживается очень легко. Наши первичные природные материальные приборы (глаза, руки и уши) с самых первых мгновений жизни прекрасно передают всевозможные ощущения. Попав из темноты на яркий свет, мы жмурим глаза; услышав ревущие звуки, затыкаем уши; ударяя младенческим кулачком по чему-либо, чувствуем ответную боль.

И так далее на каждом шагу и на протяжении всей жизни.

Сформулировать конкретно на нашем уровне закон действия и противодействия также очень просто. Всякое воздействие одного тела на другое вызывает точно такое же по величине противодействие. Это один из основополагающих законов классической физики, известный в механике как третий закон Ньютона.

Придуманы наиболее удобные физические величины для определения количественного соотношения, изобретены соответствующие измерительные приборы для его экспериментального подтверждения. Никаких сомнений в его справедливости на нашем уровне нет вот уже несколько столетий.

Гораздо сложнее проследить аналогичную закономерность в Мире духовных взаимоотношений. Ведь «уши духовные» (и об этом уже было сказано выше) пробуждаются у нас гораздо позже и далеко не у всякого. В любом случае необходимо достичь достаточно зрелого возраста (Бродский прав: «пятьдесят» в этом смысле вполне оптимальная цифра), чтобы также на каждом шагу и на "собственной шкуре" наблюдать аналогичную ситуацию и в Мире духовном.

Трудность здесь единственная, но принципиальная.

Какие выбрать наиболее удобные количественные величины, как построить соответствующие измерительные приборы? Ведь, к примеру, даже в нашем материальном Мире «макроскопические» приборы позволяют проводить лишь вероятностное описание взаимодействий на уровне элементарных частиц, что уж тогда говорить о Мире духовном… Тут у нас вообще нет никаких количественных измерительных приборов, и даже неизвестно пока, возможны ли они в принципе.

Но:

«Кто имеет уши да слышит!»

И понимает прекрасно, о чем идет речь. А значит и есть смысл вести разговор дальше.

На духовном уровне о законе действия и противодействия можно говорить пока только качественно. И для этого вполне достаточно только двух категорий, также неизмеримых строго количественно, но вполне реальных и конкретных. Они хорошо понятны каждому. И даже тем, кому не дано, и кто «не слышит».

Это Добро и Зло.

Использование этих двух категорий позволяет качественно, но предельно просто и конкретно сформулировать закон действия и противодействия на духовном уровне.

А именно.

Всякое воздействие, исходящее от нас в виде Добра или Зла, в том же виде к нам и возвращается.

* * *

Аналогия здесь полнейшая.

Как любое физическое воздействие находит соответствующий отклик в окружающем материальном пространстве, точно также соответствующий отклик в сфере духовных взаимоотношений вызывают каждый наш поступок, каждое наше решение.

« … и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить»,— - говорится с предельной ясностью в Святом Писании.

«Как аукнется, так и откликнется», «На чужом несчастье свое счастье не построишь», «Отольются кошке мышкины слезки»,— - говорит об этом с предельной ясностью и народная мудрость.

К слову, о народной мудрости.

Как она возникла? Кто говорил и когда? Кто отсеял?

Неуловимая тайна.

Таже Вселенная в смысле полной неуловимости своего возникновения… И вечной жизни в дальнейшем, пока существуем в этом Мире мы.

И возникла, вроде бы, совершенно независимо от Святого Писания, а преломляет его в полноте своей с гениальной поэтической простотой и образностью так, что не выбросить, не заменить ни единого слова. Какой гениальный поэт шлифовал кропотливо веками до алмазного блеска?

И во истину сказано: «Глас народа – глас Божий».

* * *

Конечно, частенько приходится слышать:

«Вот, столько добра сделал, а с неба на меня за это еще ни копейки не упало». Но об этом уже было очень много сказано выше по поводу так называемых «чудес первого рода». Добро (особенно в виде деньжат халявных и т.п.) только поначалу может добром и казаться, а вот когда вдруг прочувствуешь в полной мере неизбежную тыльную сторону… Нужны, нужны в этом мире деньжата, кто ж спорит, да только и серпануть остренько они норовят по одному деликатному месту, если не тормознуть вовремя.

И это лишь то, что лежит на поверхности.

В связи с этим, отметим еще одну вполне конкретную аналогию с Миром материальным, в котором «все относительно». Добро ведь тоже категория относительная. То, что кажется хорошо и много в глазах одного, может таким вовсе не казаться окружающим и даже наоборот. Так, например, если Добро в подлинном смысле этого слова в действах бандита, захватчика?

Впрочем, в крайностях как раз и понятно, но ведь крайности редки и в Мире духовном. Как разобраться в ситуациях сложных? Где здесь точки пересечения для всех сразу и как найти истину?

Только копни здесь, как вновь переливчатой неохватной гаммой замелькают сплошные неуловимости, и разобраться в них самостоятельно нет никакой возможности. Здесь тоже своего рода аналогия с материальным физическим миром, в котором порой все переплетено настолько сложно с точки зрения взаимодействия различных сил, что зачастую рассчитать с необходимой точностью просто невозможно, невозможно даже с помощью самого сверхмощного современного компьютера.

Однако процессы благополучно движутся.

Движутся у нас на глазах, и согласно установленным Свыше законам. По аналогичным законам работает и Мире духовном абсолютный невидимый компьютер, воздающий с абсолютной точностью по делам и поступкам абсолютно всем и каждому.

И потому, хотя бы, с роковой неизбежностью обречена на самоедный провал любая самая Красивая и Величественная идея во имя Добра, любая самая заветная Мечта, любой эксперимент бесшабашный -- если только делом первейшим начальным необходимо «прогнать или уничтожить».

2

Единство и борьба противоположностей

« … Ты произнес свои слова так, как будто не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени бывают от предметов и людей… Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»

МИХАИЛ БУЛГАКОВ. «Мастер и Маргарита»

Закон единства и борьбы противоположностей – один из основных законов философии. Не имеет никакого смысла распространяться еще раз о хорошо известных его проявлениях во внутреннем строении материи, в материальных взаимодействиях, а также в общественных и личностных взаимоотношениях. Примеров тому достаточно в любом вузовском учебном пособии по философским наукам. В рамках же основой цели, определившейся постепенно в самом процессе написания данного романа, необходимо лишь сказать о следующем.

Ранее уже говорилось о принципиальнейшей двойственности существующего Мироздания, отчетливо прослеживающейся начиная с самых наивысших ступеней. Так, вся хоть как-то доступная нам Реальность подразделяется на Мир материальный и Мир духовный; первый из них, в свою очередь, на вещество и поле; вещество -- на твердое тело и волну… Можно продолжить и далее.

Еще раз отметим важнейшее.

У обоих частей, иногда различимых до неузнаваемости, а иногда неуловимо переходящих друг в друга, имеется единый основополагающий фундамент. Об этом говорилось ранее достаточно подробно в отношении Мира материального, пришло время сказать и о Мире духовном.

Наивысшую ступень здесь логично назвать соответственно Высшими силами, как это уже и было сделано множество раз по ходу развития сюжета данного романа. Итак, название есть, но для построения дальнейшей связной цепочки рассуждений необходимо авторитетное руководство. И оно у нас также имеется.

Это Святое Писание.

На сегодняшний день оно является наиболее адекватным и самым полным во всех смыслах отображением хоть как-то доступной нам единой Реальности.

Отображением поэтическим, и это тоже совершенно не случайно.

Ведь именно поэзия, божественная и человеческая (настоящая, «вечная», выкристаллизованная во времени, в стихах или в прозе) способна, всколыхнув живительным Словом, по-настоящему затронуть душу, донести до нее Истину… Донести Истину именно так, как это невозможно сделать чисто логически.

Настоящая поэзия с ее образностью, неуловимой для всех сразу, а именно для каждого в отдельности и по-своему – это ведь тоже красноречивейшее отображение нашей Реальности с ее переливчато непостижимой неуловимостью везде и во всем… Той самой Реальности, в которой слишком многое совершенно невозможно объяснить одной только логикой.

Святое Писание разделяет Высшие силы на два противоположных начала, божественное и дьявольское.

Это силы Добра и Зла.

Их роли антагонистичны.

Божественное начало стремится обратить душу в сторону истинных ценностей. Начало дьявольское с помощью набора известных «соблазнов», выдавая их лукаво за ценности истинные, играя присущими изначально, естественными слабостями физического тела подвергает ее испытаниям на протяжении всей земной жизни.

Но наряду с диаметральной противоположностью обеих начал имеется и неразрывная связь.

Как не может быть черного без белого в материальном Мире, так не может быть и Добра без Зла в Мире духовном. Черное никак не может абсолютным скачком превратиться само собой в белое, взаимный переход осуществляется непрерывно посредством множества до неуловимости смешанных серых оттенков. Точно также есть Добро и Зло в своих неабсолютных крайностях, но есть и переходная дистанция между ними с точно такой же переливчатой до неуловимости бесконечной чередой всевозможных оттенков.

Где она, точка пересечения черного и белого? Где она, точка пересечения Добра и Зла?

Она ведь неуловима точно так же, как и неуловима любая из бесчисленных точек пересечения в марериальном Мире.

И потому так часто звучит в конкретном приложении, казалось бы, совершенно парадоксальное: «Благими пожеланиями вымощена дорога в ад».

И если Зло в отношении негодяя, когда нужно защитить от него ребенка?

Тысячу раз прав булгаковский Воланд: все, все в этом Мире, даже самое прекрасное и даже самое совершенное на первый взгляд -- в той или иной степени отбрасывает «тени». Есть тени, значит есть и этот Мир, Мир удивительный, в борьбе и единстве летящий, из ниоткуда -- куда? К единой таинственной Цели...

Как из ниоткуда приходим и в никуда устремляемся мы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ

Человек по сути своей является микроаналогом сил Высших в материальном Мире, созданным по их «образу и подобию». Соответственно, внутри каждого из нас существуют во многом независимо друг от друга два совершенно противоположных и в тоже время неразрывно взаимосвязанных начала. Именно вследствие этих начал каждому из нас присуще с первых мгновений то самое непобедимое стремление к Доброму и Светлому, но… Но наряду со всевозможными -- как детскими так и взрослыми страстями и «забавами»

Соотношение начал этих весьма различается в зависимости от конкретной личности. Так, в качестве отчетливо выраженных крайностей в этом смысле возможно взять, например, монастырского монаха-схимника и закоренелого преступника из так называемых «беспредельщиков». Различие очевидно, но как на самом физически черном обязательно присутствует хоть капелька белого, так и вполне осязаемая крупица любого из начал, безусловно, присутствует и в каждом:

« … Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!» -- вот одна из наиболее уместнейших из цитат, что приходит на память по этому поводу.

К слову, раз уж зашла речь, поговорим сперва и более подробно о начале «бесовском», у которого легко отметить некоторые характерные общие свойства. Так, к примеру, вольготнее всего ему тогда именно, когда ведешь образ жизни сытный и праздный… И это аксиома известная. Как только появляется избыток энергии, и не знаешь, куда подевать ее с толком, как тут же к тебе начинает лукаво вязаться, показывать сладострастные рожки всевозможная бесовщина. «С жиру ты бесишься!» -- не зря ведь говорится в народе.

Бес или «бесенок» внутри нас как никто в курсе всевозможных известных желаньиц и слабостей своего хозяина, вот для кого уж точно в душе нашей ничего тайного.

Вне всяких сомнений бесы внутри нас в состоянии воздействовать на материальные процессы, пусть только и в легчайшей, незаметной глазу, неуловимой форме. И потому именно бутерброд в жизни всегда маслом вниз падает, и потому имеет место в жизни пресловутый закон подлости, когда сплошь и рядом просто встает на дыбы от отчаяния все та же теория вероятности. Слишком, слишком уж часто выпадает и здесь глупая монетка лишь одной стороной, слишком часто настолько, что у удивительного закона этого имеется даже и некий научный аналог. Это так называемый закон Мерфи.

Бесы внутри нас легко контачат между собой, направляя, по необходимости в нужную сторону решения и действия своих хозяев. И потому так до нелепости часты якобы случайные встречи именно с теми людьми, встречаться с которыми в данный момент, как раз, меньше всего и хочется -- встречи неотвратимые, внезапные, "лоб в лоб"... А сюжеты «командировочные» и прочие подобные, в житейских анекдотах избитые, разве не в ту же тему они? Можно, конечно, смеяться, можно подшучивать, да только слишком многим теперь не до смеху.

Но и обижаться особо не надо. Каждый делает свое дело. Никто ведь никого не заставляет напрямую, конечный выбор в итоге за нами. Разумеется, в абсолютном смысле противостоять невозможно, человеку не дано сие -- и Святое Писание на это прямо указывает, но вот в смысле неуловимом… Многое, очень многое мы, все-таки, можем.

Многое, несмотря на всевозможные неуловимости. И на это нам воля, и совесть даны.

Совесть, по сути, и есть начало божественное в душе нашей.

Она ведь никогда не обманет. Она всегда воздаст оценку истинную тому, что видишь, и тому, что творишь. И пусть порой берет верх начало лукавое, но время проходит, и страсти угаснут… И тогда ты услышишь из сердца оценку и суд.

* * *

Книга пятая – книга особая… В ней связи с прошлым и будущим.

.

КНИГА ШЕСТАЯ

ОТ ГРЕБНЯ ВОЛНЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПЕРВОКУРСНИК

1

Обычный день

Университетская лекционная аудитория.

Просторная, с высоким потолком, с поднимающимися ступенчато вверх сплошными письменными рядами. Одна из боковых стен самая обычная, крашеная во время недавних летних каникул свежей известью, другая напротив входных дверей вся сплошь из стекла, как оконный проем огромный в бетонной оштукатуренной раме. За толстым прозрачным стеклом краешек главной столичной улицы, плавно ступающей на выпуклый широкий мост, покрытый свежим асфальтом старательно, дочерна, антрацитно блистающий полуденным ярким солнцем.

Как раз середина сентября на дворе, бабье лето.

«Число лямбда есть предел… е-есть предел… предел алгебраической последовательности чисел… чи-и-сел… »,— - аккуратно, разборчиво большими округлыми значками и цифрами расписывает Галина Николаевна двойную темно-зеленую аудиторную доску, словами медлительно, внятно расшифровывая по ходу написанное.

Математический анализ она у них на первом курсе читает, «мат-ан» так называемый. Волосы русые в хвостик задорный резиночкой жгутовой собраны, черная юбочка чуть повыше коленок в обтяжечку, талия тонкая, девичья. На лице, конечно же, годы, лет сорок пять ей, не менее, а в остальном прочем -- все та же девчушка.

И голосочек под стать, тонкий, девичий:

— - Позови-ка мне маму, деточка! -- наверняка говорят ей незнакомцы особенным, наполовину шутливым тоном, как говорят с детьми взрослые, когда поднимает она дома телефонную трубку.

И кокетка при том, кокетка неподражаемая в каждом жесте и в каждом движении. Что интеграл самый простенький, что теоремы Коши-Вейерштрасса, что ряды Макларена- Дарбу агромадные – даже про это как будто с улыбочкой, с неповторимой кокетливой мимикой, будто все это воздушное, солнечное, а не математика высшая, интегро-дифференциальная, тензорная и всякая прочая муть.

Физика, впрочем, даже и не наука без математики.

И если есть еще в университетах факультет чисто физический, то уже кандидатов или докторов наук просто не существует, а есть кандидаты или доктора наук именно физико-математических. Соответственно и у Игната с первого же семестра пошла отдельными предметами почти сплошь одна математика и обязательно с отдельным зачетом или экзаменом. Математическими были и две первых пары в этот самый обычный для него учебный сентябрьский день.

На первую пару, высшую алгебру («вышку», так называемую) Игнат просто проспал. Подобный подвиг был совершенно немыслим дома, но ведь теперь он уже был человек совершенно свободный, вырвавшийся, наконец, из-под родительской опеки, он был студент, он жил в студенческом общежитии… И не проспать с утра на первую пару (а иногда и на вторую даже) стало теперь для него одной из самых величайших и неприятнейших проблем.

Вот и теперь раз разом вспоминались ему мучительно сегодняшние утренние судорожные порывы, когда уже и не спишь вроде бы, но еще и не проснулся задорно, окончательно. Утреннее робкое осеннее солнышко уже слабо брезжит в широкие стекла, другие ребята вскочили с кроватей, собираются наскоро, радуясь внутренне успешному преодолению своих собственных недавних, точно таких же мучительных мытарств. Они уже умылись холодной водой, они уже бодры и веселы, они глотают наспех горячий крепкий чай, бросая на него усмешливые взгляды.

— - Дает приятель! – покачивает головой почти в изумлении рыжий вихрастый третьекурсник Миша, самый возрастной и бывалый студент из всех четырех постоянных обитателей их маленькой комнатки. – Ясное дело и я сачковал, но чтобы вот та-ак… Да еще на первом курсе!

— - А к нам, между прочим, вчера из ректората – ш-шах проверочка! Всем сачкам теперь железно степуху порежут.

Это уже Борька с ехидцей бросает, худощавый очкарик, прилежный обязательный студент. Леденящая тревога разрывает моментально душу --Игнат, конечно же, слышит все, хоть и кажется безмятежно спящим. «Время, время, вставай!» -- мельтешит лишь одно беспокойно в мозгу сквозь властительную сонную полудрему, и, наряду с этим словно в унисон наркотический: «Сейчас, сейчас… сейчас я встану!… я сейчас обязательно встану… только еще… ну только еще хоть минуточку!»

И вдруг неуловимо --- снова обрыв, и снова беспамятство полное, сладостное… И пробуждение… Тоже мгновенное, но теперь уже ясное, бодрое.

Яркое сентябрьское полуденное солнце теперь безжалостно жарит сквозь оконный проем в соседнюю гладкую стену. На жестяном широком внешнем подоконнике, скрипуче похрустывая, урча важно, степенно похаживает толстый сытый сизый голубь, за окном на недалекой, недавно начатой городской стройке ритмично бухает механический тяжкий молот, вбивая гулко в песчаный котлован бетонные крепкие сваи.

В самой же комнатке теперь тихо, безлюдно.

Маленький скромный столик посередине, на нем брошенные впопыхах электрический чайник, бутербродные крошки, пустые стаканы. У стен три небрежно заправленные кровати, узенькие, панцирные под простенькими хлопчатыми покрывалами. У входных дверей деревянный встроенный антресольный шкафчик. На нем металлическими кнопками аккуратно приколото большое яркое плакатное фото: юная знаменитая артистка на велосипедной утренней прогулке. На ней светлая маечка, хлопчатые белоснежные шортики, у нее длинные густые светлые волосы; улыбаясь лучисто, она словно излучает пленительный свет, она радуется жизни безмерно... Только вот Игнату теперь уж как-то совсем не радостно. Разговор утренний ему слышится снова и снова, отдаваясь неотступно все той же леденящей тревогой:

«Вот, блин, опять проспал… Абзац полный, если и впрямь из ректората «проверочка».

По-сути, лишь это единственное обстоятельство и тревожило его по-настоящему. Пространства числовые и геометрические, линейные и векторные, ряды, матрицы, коллинеарно, компланарно, пси, лямбда, ню и эпсилон… От всей этой дребедени нескончаемой голова пошла кругом с самой первой же лекции, а после того, как он еще и пропустил по безалаберности подряд несколько, дребедень эта и вовсе превратилась в какое-то беспорядочное скопище невразумительных цифр, знаков и формул. А записывать за преподавателем чисто механически, как это делали, например, все девчонки вокруг, Игнат считал делом и вовсе бессмысленным, хоть даже Мишка рыжий, по койке в общаге сосед (сам, между прочим, разгильдяй первостепенный, и как он только до третьего курса добрался!) по-приятельски вот так наставлял:

— - Ты конспект по-любому пиши. Пусть и не рубишь пока ни хрена, зато в сессию мигом поймешь, что такое конспект свой родной, родным своим почерком писаный.

И не только он, другие старшекурсники в один голос точно так же говорили. И все равно, ну никак, никак не мог Игнат тогда понять: какой смысл за преподавателем чисто по-обезьяньи копировать? Ведь по любому предмету учебников хороших и разных в университетской библиотеке вон сколько!

«В сессию мигом поймешь…» Да тут хоть бы дожить до нее, до этой самой сессии, когда за одни пропуски занятий уже сколько раз в деканат вызывали… Прежний привычный и так хорошо отработанный в школе «рациональный подход» к учебе дал полнейший стопор с самых первых студенческих дней: все эти пространства и матрицы, пределы-последовательности, пси, лямбда и эпсилон нарастали с каждым днем все стремительней, увлекая за собою фатально в какую-то бездонную пропасть одного сплошного непонимания.

Пожалуй, только одно-единственное сейчас и обнадеживало хоть как-то. Таких вот, как он, ротозеев праздных да разгильдяев-прогульщиков сколько захочешь, столько и найдешь сейчас в аудитории. Вон парень из группы своей, приятель новый Сережка Гончар, например. Рядышком сидит и точно также в ухмылку зевает да глазами невпроворот по аудиторной доске, интегро-дифференциальной мутью всплошную расписанной, оторопело ворочает: «И о чем они здесь говорят?! »

Есть, впрочем, и другие на лекции. Девчонок с десятка три, умниц старательных и еще Лебединский Андрей. Этот тоже весь во внимании да еще подсказывать умудряется преподавателю что-то… Тоже, сразу видать, умница. Тоже после школы поступил, лет семнадцать всего, ровесники, а уже с залысинами, в очках овальных, серьезен и вдумчив -- сейчас видно, что профессор будущий.

«А вот я чего здесь пнем дубовым высиживаю? -- думалось Игнату почти непрестанно и с ужасом под едва слышно повизгивающие, скользящие звуки ученического мелка в розоватых кокетливых пальчиках Галины Максимовны. – Кажись, не проверяли бы, так чего зря и таскаться!»

И тут же по ходу, словно в продолжение кошмарное:

«Пять лекций всего лишь прошло, а уже темный лес, китайская грамота… Что ж тогда зимой будет, когда все сорок пять намотается? А ведь ее, дребедень эту, между прочим, и сдавать уже в первую сессию! »

Три всего лишь экзамена зимой предстоит, и «мат-ан», конечно же, вне конкуренции, самый ужасный из них. Как перескочить, одолеть его, вымучить? На сей счет у Игната пока даже и представления малейшего не было. Слава Господи, что хоть со вторым экзаменом дело гораздо попроще вырисовывалось. «Механика» -- все-таки, это физики общей первый раздел, здесь и по школьным урокам было знакомо очень многое... И совсем, совсем уж в отраду был третий последний экзамен, он-то казался тогда Игнату и вовсе пустяшным.

— - С первого класса только об этом и слышишь! – вспоминалась теперь, как не раз восклицал взахлеб дружок лучший Витька в своих знаменитых на весь родной поселок «бирюзовых» рассказах.

И в самом-то деле, где ни открой толстенный учебник по «Истории КПСС» (именно так звучало название третьего экзамена), а все давным-давно знакомо, читано, учено-переучено по школьным урокам истории и обществоведения. Именно это сейчас более всего и так успокаивающе тешило душу -- ведь наверняка здесь хоть три балла отломится, а это значит конкретно, что и сразу не выгонят. Ведь только, когда все три завала подряд схлопотал, только тогда собирай документы, такое здесь общее правило.

В общем, пока самое главное до зимы дотянуть. А с математикой высшей… Жутко и думать, конечно, да ведь почти все старшекурсники поначалу точно также мытарились. Вон тот же Мишка, рыжий оболтус, сосед по койке в общаге рассказывал:

— - Тоже вначале дуб дубом сидел, и с «мат-аном» мороки хлебнул… А пересдавал сколько!

Ну и что?

Теперь вон на третьем курсе рыжий оболтус сражается, и все ему по фиг. Может и не так страшен сей черт?

Поживем, увидим.

* * *

«История КПСС» как раз и была третьей и последней парой в этот самый обычный для Игната учебный день его первого студенческого семестра.

Преподавал ее на курсе старичок-профессор, человек уникальный своим возрастом не только на их факультете. Никак не менее девяноста лет ему было, однако маленький и сухонький, прямой на удивление он еще вполне орлом смотрелся, в особенности, когда в строгом темно-сером костюме, в жесткой, накрахмаленной до голубизны рубашке под галстуком и с небольшой кожаной папочкой под мышкой бодро шествовал по длинным факультетским коридорам. На его крупном с оригинальной остринкой носу неизменно громоздились огромные черные роговые очки с мутноватым и толстым двойным стеклом; выступая заметно вперед, они придавали старичку-профессору и впрямь несколько странный, по-птичьему хищноватый вид.

«Зачем вообще нужны будущему ученому-физику такие предметы, как история, философия и всякая прочая гуманитарщина?» -- рассуждал так тогда Игнат на полном серьезе, применяя здесь, по-сути, все тот же привычный по школе рациональный подход. Потому и появлялся на лекциях по всевозможным «ненужным» предметам лишь для того, чтобы на глазах у преподавателя хоть чуток засветиться, да еще когда предупреждал заранее староста группы о возможной проверке. Вот и сегодня точно также решил перед лекцией: «Посижу-ка я еще с часочек, а на переменке между парами поглядим. Коли слишком много народу не смоется, тогда я и дерну спокойненько».

Читал старый профессор академично и скучно, безукоризненно четко поставленным за многие годы слегка надтреснутым голосом, но кое-что и весьма забавляло. Вероятно время от времени старому профессору внезапно и самому наскучивало говорить изо дня в день одно и то же, и тогда он преображался мгновенно. Что служило естественным начальным толчком к сему -- сейчас Игнату очень трудно ответить, потому как происходила такая перемена всегда неожиданно для пребывающей в рассеянной полудреме окружающей аудитории, которая, однако, также взбодрившись мгновенно, теперь уже слушала внимательно и с огромным удовольствием.

Многое, очень многое в современной повседневности казалось старому профессору совершенно непонятным и даже нелепым:

— - Вот на днях захожу я на проспекте в галерею картинную,— - рассказывал он и сегодня, разводя руки в стороны с неподдельным недоумением. – Давненько не был, дай-ка, думаю, загляну по случаю. Выставка там персональная. Что ж, понятное дело, художник известный свои новые творения демонстрирует… Та-ак… Первый сделал кружок я по залу, прохожу по-второму... Ну и что?

Черт-те что, я вам скажу! Я ведь как понимаю: вот, ты видишь, к примеру, картину… Тоже, кажись, те же краски и холст, а ты сразу видишь, и дышишь, и чувствуешь… А тут что, ну и как уловить?

Смотрю я на произведение это. Его ведь… его ведь хочешь оттуда, а хочешь отсюда! Хоть так, а хоть этак! Хоть торцом, а хоть боком… Думается только, – и он улыбался с хитроватой улыбкой простого бывалого деревенского мужичка,— - вот купит человек, положим, произведение такое, принесет домой… Ну хорошо, когда вспомнит, как оно прежде-то висело, а коль по дороге забудет?

И что ж? Вешать на стену-то надо, а как? Где у нее верх, а где низ? Где бок левый, а где правый?

Эх, была не была, решился. Дай-ка, думаю, поинтересуюсь у автора… Подхожу.

Выслушал он меня, отвечает с улыбочкой:

— - Это ведь тоже, в своем роде, процесс творческий. Игра и трепет, фантазия мысли… Мы все люди разные, и я здесь не вправе…

— - А название хоть есть у нее?.. Кстати, здесь я не вижу.

Отвечает -- тут старичок делал выразительную паузу -- и говорил уже сам улыбаясь, словно одним лишь названием и хитроватой усмешечкой своей весьма удачно резюмируя вышесказанное:

— - «Утренняя дымка!»

На сухом, стянутом восковой желтоватой кожей, морщинистом личике проступал энергичный румянец, глаза блестели, в голосе появлялись совершенно иные тембровые интонации. Слова приобретали ярко выраженный комический оттенок, и тогда старичок своим карикатурно недоумевающим видом так напоминал Игнату непревзойденного и самого известного в советские времена театрального артиста-сатирика. Его манера, тон, интонация забавляли и смешили одновременно, но, если уж совсем искренне, то по конкретной сути своей, по самой конкретной житейской логике Игнат был в чем-то даже согласен со старым профессором.

И уже тогда, тогда так отчетливо виделись Игнату ярчайшие проявления целой пластины огромной из повседнего бытия людского под гениальным бальзаковским названием «Человеческая комедия». Вот возьми ты, к примеру, тот самый «ля гранде» штампованный черный квадрат да кинь, но без штампа у пыльной дороги… И выходит конкретно по жизни, что была бы вся грудь в орденах, тогда и разноцветные квадраты «ля гранде», тебе мигом докажут! И аргументы из старенькой андерсеновской сказочки тут всегда под рукой: мол, сам дурак, темнота, деревенщина, коль не видишь, не рубишь, не чувствуешь.

Так-то оно так, положим, да только без больших орденов на грудях ты, попробуй-ка, с теми квадратами сунься.

Лучшие, юные и молодые годы старого профессора пришлись на самые штормовые страницы истории, страницы истории тогда еще тоже юной советской страны. Первая мировая война, переломный октябрь 17-го, гражданская война, опустошительные, перемалывающие саму суть человеческую экономические и культурные эксперименты... Потом коротенькая передышка, и снова долгие годы самой страшной войны.

Он был сын простого деревенского крестьянина, он все пережил сполна. Он с первых лет своих познал истинную цену краюшке черного черствого хлеба, и то, что его окружало теперь, ему, профессору, как и тем двух полуграмотным старикам на простенькой деревенской лавочке из игнатова детства, тоже казалось почти «изобилием» -- изобилием со своими особыми, совершенно отличными от прежних суровых времен лихолетья законами и приоритетами.

— - Захожу вот я на днях вечерком к приятелю,— - говорил он далее. – Ученик мой бывший, из самых... И меня превзошел, академик с недавних пор… Ну, сели за стол... Стенка в зале, смотрю, у него, вся из себя ломится, прямь так хрусталем чешским и отсвечивает, а на столе-е... На столе так рюмашечки простенькие, из нашей Березовки.

— - А красоту свою что ж не выставишь? -- смеюсь, спрашиваю.

Отвечает:

— - Да ну ее к бесу подальше. Тут только царапни чего, и сразу инфаркты-инсульты у женки.

Старичок-профессор улыбался пошире и, словно в ту же тему, продолжал свой рассказ и далее:

— - Печатка, смотрю, у него как баржа золотая, часы на руке колесом золоченым сияют, и даже очки на носу в золотой дорогущей оправе… А вот мои, например, часики, «Победа»... Наши, московские -- и чем они хуже? Ведь я их уже, дай Бог памяти, лет семнадцать ношу! И все без ремонта единого, все тикают… А очки? Вот они, вот, посмотрите-ка!

Он снимал свои огромные черные очки с носа, любовно и бережно разглядывая, как что-то навеки родное, неторопливо вертел их в руках:

— - Ну пластмасса, не золото… Пластмасса простая, дешевенькая, не блестит, не кричит, не отсвечивает… Зато как приятно! Как легко и удобно, и разве я хуже в них вижу? -- так очевидно и искренне недоумевал он.

«Квартиры-машины-дачи», этих трех столпов краеугольных простого человеческого счастья в эпоху развитого социализма старичок-профессор в своих неизменных лирических отступлениях почему-то никогда не касался, а вот об "утренней дымке", чешском хрустале, золоченых часах и очках в золотой оправе упоминал всякий раз непременно.

Говорил он иногда и о джинсах:

— - Я вот в брючках одних-единственных, считай, всю свою молодость отбегал. Помню, простые были штанишки, черные, в полосочку мелкую… И ничего! Не пасовал и не дрейфил, гордился даже тем, что в полосочку. И девчата любили... А тут вот, вчера вечером у внучки моей снова трагедия, плачется мне:

— - Я, деда, в институте как нищая хожу.

И что это? Что за дела такие, думаю? И что это за наряды такие у подружек ее, что она среди них и как нищая? Что за бархат, шелка, крепденшины?

Давай выяснять, расспрашивать. Выясняется… джинсы! И старичок снова с недоумевающей полудетской улыбкой искренности только разводил широко руками, словно никаких других комментариев здесь больше и не требовалось.

— - Говорят, ими вперед, как надеть, надо еще и полы с мылом выскоблить! – добавлял он уже почти с изумлением.

И это была вовсе не шутка. Игнат и сам не раз тогда слышал, что зачастую дорогущими безумно, новенькими штатовскими джинсами для придания им особо модного эффекта оттеночной белизны первым делом натирали в доме до блеска полы.

Глядя на веселого старичка, слушая его, всегда было так легко с ним согласиться, но… Ладно уж там, хрусталь-часы-золото с квартирой, машиной и дачей вдобавок, все это были заморочки для народа постарше, а вот модные джинсы… Те! те самые, что maid in USA -- для Игната это было очень серьезно.

А если говорить уж совсем прямо, то ни о чем не мечтал он так в свои юные годы, как о фирменных «штатовских» джинсах. Ведь стоишь ты, к примеру, на танцах вечерних в общаге родной, и девчонка напротив, стройняшка симпотная, милая, все при ней, ничего не прибавишь... Только фигурка ее точеная джинсами фирменными за двести рублей колоссальных упруго обжата, а ты в брючках обычных за восемь... В тех самых, из магазина, в полосочку, «нашенских»... Дернись, попробуй, ты к ней -- таким тебя взглядом в нулевку обмеряет.

Купить джинсы в государстве советском по мало-мальски подъемной цене было нельзя, сей столь желанный для многих продукт их великая страна почему-то не производила, и не импортировала. Зато у подпольных коммерсантов, фарцовщиков так называемых, «достать» джинсы было запросто, но… Двести рублей.

Когда стипендия сорок. Полгода степухи – и за штаны, пускай даже штатовские... В представлении Игната это были подлинно колоссальные деньги, и он даже помыслить не осмеливался попросить их у родителей.

* * *

Что теперь и было удовольствием огромным и подлинным, так это бродить по улицам столицы, широким, просторным, необычайно сухим и солнечным для осени. Незабываемая осень того первого студенческого года выдалась самой сухой и солнечной за не один десяток последних лет, а сентябрь-месяц ее получился и вовсе на диво роскошным с затянувшимся в деликатную радость нескончаемым празднеством бабьего лета… И точно таким же лучистым и праздничным, гостеприимным радушно казался тогда Игнату и весь город.

Прежде он почти не бывал в больших городах, а его родной районный центр теперь даже и городом можно было назвать лишь с большой натяжкой. Но ведь когда-то во времена средневековья это была тоже столица, столица знатная, столица великого и могущественного княжества. Однако и у городов земных тоже есть свои судьбы, свои времена, времена порой до изумленья контрастные, и теперь о былом величии напоминал лишь коряво вздыбленный насыпной бугор в историческом старом центре, заросший низко и густо дерновой травой да несколько древних кирпичных развалин, осыпавшихся в кроваво-красную краску, торчавших вперекос уныло и криво, как остатки былого могущества в обессиленной пасти у одряхлевшего льва... Теперь это был просто крохотный городок-поселок с десятком многоэтажных построек в новом центре, а остальные дома были самые обычные деревянные избы, каждая с маленьким садиком и непременными картофельными «сотками» вокруг, как и во всех окрестных деревнях.

То, что теперь окружало Игната было совсем иное.

Сорвавшись решительно сразу после звонка на коротенький лекционный перерыв-пятиминутку в след за старичком-профессором, он почти выбежал легким подпрыгивающим шагом из высоких дверей главного корпуса прямо на центральную площадь столицы. Прежде он не раз слышал и читал где-то, что это самая большая площадь в Европе и поверил, поверил прочитанному тот час же, как только ступил, обозрел наяву ее впервые, ведь на таких просторах можно было запросто разместить не менее половины деревянных домишек его крохотного родного поселка. Впрочем, восхищали всегда не только простор и размашистая величавость, но и красота, красота некая особая неповторимая… Антрацитно сверкающий прямоугольник чисто вымытых асфальтированных проездов, маленький скверик посередине с живой зеленой оградой из аккуратно подстриженого в «кантики» невысокого кустарника, с широкими дорожками-аллеями, выложенными нарядно ярко-рыжим красноватым гравием. Но что всегда восхищало в особенности, подхватывало взгляды сейчас же -- так это здание бывшего костела в углу площади, здание старинное, особо заметное на фоне современных высотных зданий из стекла и бетона. Вследствие многих лет неустанной борьбы со всевозможными «религиозными культами», оно и называлось теперь по-иному -- Домом кино, но внешне осталось все тем же старинным, особенным, дополняющим с эффектной изысканностью весь архитектурный ансамбль площади величественной строгостью готических линий, яркой нарядностью багряной декоративной кирпичной кладки и даже какой-то особенной, ликующей моложавостью.

Все тем же стремительным шагом на едином дыхании миновал он эту огромную площадь и словно взбежал налегке энергично на примыкавший вплотную центральный проспект. Как и обычно в городской полуденный час пик здесь было многолюдно, оживлено. По прямой как стрела магистрали, пронзая гудками пространство, рокотали радушно, приглушенно разогретые моторы машин; шелестя, тормозили со стуками рогатые скрипучие бело-голубые троллейбусы... Все, все вокруг казалось переполненным радостью жизни, все вокруг казалось радушно встречающим, блистающим празднично трепетной свежестью бабьего лета -- и новые тревоги, заботы и волнения, без следа растворяясь, уплывали всем скопом в ничто, оставляя вместо себя лишь одно-единственное, торжествующее, главное. Тайфун, смерч, цунами… Напасти стихийные, грозные, они, лишь едва прикоснувшись, благополучно прошли стороной, окончательно сгинули, и все то, что так бередило, тревожило в последние годы, нависало убойным тяжелым мечом неотступно – теперь все это уже позади.

Нет, нет… Той всепоглощающей эйфории, что овладела Игнатом сразу же после того, как он получил по почте заветное письмо о зачислении, и которая сопровождала и властвовала ежеминутно все оставшиеся дни до отъезда – ее уже не было. Согласно неизменным законам этого непонятного и самому себе мира на смену прежним тревогам и волнениям, едва выждав втихую с ехидной усмешечкой за невесомою дверцою времени, с бесцеремонной нахальностью явились другие, но это были уже вовсе не те прежние, наиважнейшие, поворотно определяющие наши судьбы «дамокловы» вопросы жизни и смерти. Это были вопросы порядками ниже, и пусть себе главный из них: «Как одолеть математический анализ в первую сессию?» -- нависал и кошмарил без устали, но ведь очень многое уже и сейчас обнадеживало. И Мишка Кошелкин, по койке в общаге сосед, рыжий оболтус -- на третьем курсе! -- факт сей живой и бесспорный в самую первую очередь.

Теперь Игнат был уже не просто Игнат. Теперь он был уважаемый всеми в поселке и даже завидный студент самого престижного в республике ВУЗа. То, что прежде витало лишь в робких мечтах, воплотилось конкретно в самую счастливую реальность.

* * *

Скользя почти невесомо по многолюдному, залитому ласковым солнцем бабьего лета городскому проспекту, Игнат вновь и вновь вспоминал бесконечно и сладостно минувшие выходные в родном поселке.

В субботу с утра самого, будто бы в продолжение давней традиции, они, бывшие выпускники-абитуриенты, а теперь счастливые победители собрались все вместе у центрального сквера на площади. Столковавшись немедля и без церемоний по традиционному рублику, забежали на часик «туда», в тот самый знаменитый винный подвальчик. Распивали гранеными стаканами наскоро, почти не закусывая, а потом, раскрасневшиеся в жар, говорливые шумно и без устали, неутомимо бродили по улицам, и рассказывали рассказывали. Это были действительно те редкие, неописуемые в сладость мгновения, когда сбываются заветные мечты, когда эйфория полнейшая, а неизбежная вскоре обратная сторона медали наподобие игнатова математического кошмара еще только-только застенчиво скалила зубки.

В минувшие выходные были Михаська, Петрик, Володя Остапенко, Славик Малько, были еще парни из параллельных классов, преодолевшие также успешно заветный барьер. Был с ними и Сережка Антонов, единственный среди них всех, кто не поступил -- и это тоже было совсем не случайно.

В детстве-юности порой так бывает. Только увидишь впервые кого-нибудь из ребят-сверстников, и тот час же невольное уважение к нему чувствуешь, а иногда, если уж совсем искренне, так даже и зависть какую-то… Трудно и объснить порой, в чем тут причины, но как раз нечто подобное случилось, когда Игнат впервые столкнулся по жизни с Сережкой Антоновым. А случилось это только в первом классе, поскольку жили тогда они на совершенно противоположных окраинах поселка. И в самом деле, очень уж странным это могло показаться со стороны. Ведь ростом Сережка был всегда одним из самых маленьких в классе. Он даже избегал появляться, а не то, что бросить борцовский вызов соперничества хоть кому-либо на том самом, определяющем жестко неоспоримые авторитеты крохотном школьном дворике. И потому, казалось, его можно было бы отнести безоговорочно к наиболее безнадежным пацанчикам в классе, но вот чтобы позабавиться над ним… Такой даже и мысли не могло у кого-то возникнуть, тот же Игнат никогда не позволил бы этого в подвластном ему классе, нависая своим железным авторитетом «самого здорового» над любым из гвардейцев.

Впрочем, Сережка был бойкий, развитой, остроумный пацан. В первых классах он отлично учился, иногда по отдельным предметам и к огромнейшей досаде Игната даже опережая последнего. Сережка всегда, несмотря на свой маленький рост, великолепно играл в футбол, он неизменно оказывался в почетнейшей роли «матки» на пару вместе с Игнатом среди сверстников-мальчишек в поселке. И еще, может быть, самое главное.

У него была такая мама!

Она приехала в поселок сразу после института по распределению. Вскоре вышла замуж за местного парня и осталась здесь навсегда. Она была отнюдь не красавица, невысока ростом и сложена далеко не изящно, но голос у нее был мелодичный и звучный, с необычным для здешних мест «городским», чисто русским мягким выговором, голос этот хотелось слушать и слушать. И имя у нее тоже тогда было красивое и звучное, Дарья Николаевна. В поселке она тогда заведовала Домом культуры, тем самым ДК, но тогда еще опустошительная урбанизация только-только набирала в стране советской свой необратимый и для множества судеб трагический ход, и должность эта была гораздо заметнее и престижнее, чем всего лишь десяток лет спустя. Праздничные концерты следовали один за одним, и звездой самой яркой и славной в районном масштабе была на этих концертах именно она -- не стройняшка и не красавица, но с певучим и звонким, незабываемым голосом.

Пацану с такой мамой просто нельзя было хоть немножко не завидовать.

Но слишком многое в этом мире совершенно невозможно объяснить одним только разумом, в особенности же, когда наблюдаешь со стороны. Почему интеллигентная артистичная умница, любимица и уважаемая всеми в поселке Дарья Ивановна вдруг вышла замуж за Васяню Болтаса? Васяню Болтаса, простого поселкового работягу да еще и не дурака выпить вдобавок? Для Игната в данном случае была почти полная аналогия с дружком лучшим Витькой, того ведь тоже никак невозможно было представить рядом с батькой в его телогрейке-всесезонке и кривой засаленной шапке. .

Интеллигентная, артистичная умница, «звезда» и любимица всеобщая Дарья Николаевна и… Болтас. Болтас Васяня, грубый мужлан, бывший недотепа и двоечник, пусть себе и не полный наркот, но вечно болтающийся по поселку в затасканной масляной робе.

Нонсенс.

С одной стороны, нонсенс и подумать даже… Но это случилось. Случилось и в действительности именно так.

И началось все, наверное, совсем незаметно. Но как-то тоже незаметно минуло десять лет, и по прошествии их интеллигентная умница Дарья Николаевна превратилась постепенно в толстую, грубую, одутловатую лилово «Дашку». Да, да, теперь для всех посельчан она уже была именно «Дашка», теперь она уже была просто уборщица Дашка в том же самом поселковом ДК.

— - Вчера Дашунька наша опять под забором выплясывала! – новость эта со временем превратилось в самую заурядную среди всех прочих новостей поселковой повседневной хроники.

Точно так же и Сережка. Аккуратный, чистенький, ухоженный парнишка, типичный маменькин сынок с виду, круглый отличник с первого по пятый класс превратился к десятому постепенно в неряшливого, грубоватого на вид пацана, безнадежного троечника. Курил уже давно и попивал винцо с удовольствием, но был по-прежнему шутлив, разговорчив и остроумен в компании… Бренчал на гитаре в ДК, знал множество подробностей, легенд и анекдотов из жизни тогдашних культовых рок-кумиров, умел обсудить их со знанием дела, и уважение сверстников к нему осталось прежним.

В тот день они всей компанией забежали, балагуря и хохоча еще и в магазин, взяли еще бутылок на последние оставшиеся деньги. Не сговариваясь, знакомым привычном песчаным проселком вышли к Неману. Взошли на мост -- это ведь был уже не тот прежний родной старенький наплывной бревенчатый мостик, на его месте вот уже несколько лет высотной прямой бетонной лентой возвышался новый, могучий. По огражденной металлическими крашеными поручнями краевой пешеходной дорожке ребята той же неугомонной компанией прошли на самую середину. Здесь было метров двадцать высоты: спереди и ззади широкий здесь Неман простирался блистающей двухкилометровой прямой магистралью на почти летнем полуденном солнце, исчезая внезапно в ускользающей вдаль дымчатой крутизне поворотов.

Они, победители, возвышались ликующе над любимой рекой, они говорили друг с другом, но словно говорили и с ней, делясь от души всем тем, что сейчас так искренне чувствовали... Наливали и наливали, продлевая минуты, по крохе в пластмассовый хрупкий стаканчик… И только один-единственный маленький человечек слушал молча.

Он, этот маленький тихий человечек рядом только улыбался едва заметно непередаваемой, но такой понятной всем улыбкой. Улыбкой лишь почеркивающей то, кто теперь он и кто они, и, вознося их тем самым еще выше… И только повторял и повторял время от времени едва слышно:

— - Эх, как же вам там всем… Как же вам там…

2

Новая реальность

И снова даже изумляешься почти полной аналогии с материальным Миром, в котором непрерывный сплошной спектр физических явлений неизбежно сменяет резкий отчетливо осязаемых «квантовый» скачок.

Вплоть до мелочей самых.

Например, электронный переход на новый уровень в атоме подразделяется (расщепляется, как говорят физики) на множество мелких подуровней. Точно так же и в нашей жизни постоянно происходят достаточно контрастные «стрессовые» события, нарушающие спокойный плавный ход развития событий и которые соответственно можно рассматривать как аналогичные «мелочи». Но иной уровень есть иной уровень, наверняка основной квантовый переход есть и действительно нечто принципиально важное для атома -- точно так же и в судьбе нашей неизбежно присутствуют основные, важнейшие, определяющие дальнейший ее ход поворотные события.

* * *

Итак.

Тайфун, цунами, смерч благополучно прошли стороной, окончательно сгинули. Теперь можно было перевести дух, расслабиться, взлететь ввысь, и, самое главное, заняться вплотную и конкретно всем тем, о чем в последние годы так мечтательно грезил… Желанный скачок удался. И это был уже совершенно новый жизненный "квантовый" уровень, это была уже совершенно новая жизненная реальность.

В той, реальности прежней Игнат ощутил возвышающее свою личную незаурядность почти с самых первых мгновений. В прежней, полученной Свыше реальности, ограниченной строго луговыми околицами крохотного провинциального поселка ему было очень просто выделиться и даже добиться иногда всеобщего восхищения. Почти вундеркинд, «самый здоровый», один из лучших среди сверстников в футболе и хоккее, чемпион района, и, конечно же, сын одного из самых значимых и уважаемых в поселке начальников… И вот пришло время переступить черту -- черту, за которой все это было уже в прошлом.

Детство закончилось, пришло время начинать все сначала.

В новой реальности все прежнее уже совершенно ничего не значило. Все прежнее в новой реальности было самым обычным, самым заурядным, средненьким, средненьким даже в масштабах его теперешней обычной студенческой группы из двадцати пяти человек. Планка изначальной природной фактуры неизмеримо упала. Данный заботливо Свыше, возвышающий, щедрый заряд принципиально убавил в своей значимости. Заряд, завидный для многих, питающий «грандиозные» надежды и планы. Теперь нужно было работать, бороться, проявлять, доказывать заново… Показывать, на что и сам-то способен.

* * *

В предыдущей книге данного романа была четко сформулирована его основообразующая нить.

Его нить «связующая».

А именно, мысль о том, что вся единая, хоть как-то доступная нам на сегодняшний день Реальность имеет некий Единый основополагающий фундамент. Эту мысль мы в дальнейшем будем проводить и использовать постоянно на протяжении всего жизнеописания главного героя.

Использовать, проводя соответствующие аналогии.

В наблюдаемом нами материальном Мире взлетают и падают волны. Точно также невесомые волны событий взлетают и падают в Мире духовном. Вполне закономерно, и вследствие закономерности этой невозможно быть постоянно лишь на самом гребне волны, возвышаясь в своем конкретном жизненном кружке, предназначенной тебе судьбой миниячейке -- рано или поздно неизбежно последует спуск.

И точно также, как в Мире материальном чем выше, стремительней гребень волны, тем соответственно круче падение. Аналогия здесь полнейшая.

В прежней реальности Игнату был предназначен именно «гребень» в своей данной ячейке. Пусть ячейке и не царской, пусть и самой средненькой по земным относительным суетным меркам, но все же гребень. Важнейшее здесь то, то, что первые свои семнадцать земных лет в большинстве самого важного по меркам окружающих его ценностей он был «самый-самый».

Но как любая песчинка, любой камешек, любая глыба неизбежно падает вниз под действием известных законов, как, взлетая вверх, неизбежно падают волны -- точно также и в жизни его должно было грянуть и нечто обратное.

Сие и случилось за «поворотом». За поворотом желанным, за переходом в иную реальность. Об этом мы уже начали, об этом же и пойдет речь дальше.

Но разговор предстоит долгий, и несколько иной принципиально. И потому есть смысл сделать паузу… и в книгах будущих сказать.

3 марта 2011 года  07:56:25
Владимир | berger59@mail.ru | Минск | Беларусь

---

Владимир Колковский

По неопытности...

... получилось. Первый том идет ниже второго.

3 марта 2011 года  08:04:10
Владимир | berger59@mail.ru | Минск | Беларусь

---

* * *

История эта является легендарным достоянием нашего института. Слышал я её много раз, пока там учился, во многих вариантах, но основная сюжетная линия была, конечно, без изменений.

Физику нам, во времена моей учебы в СМИ — Сибирском Металлургическом Институте (сейчас СибГИУ) в начале 1990-х, преподавал доцент Мальцев, мужик лет 50-55-ти.

История, конечно, о нём.

Любил он на лекциях позубоскалить, анекдоты вворачивал по ходу подачи материала, причём так органично это вписывалось в тему лекции, что слушать его было одно удовольствие. В общем, препод пользовался заслуженным уважением у нас, студентов, как конкретный мужик, умный, не сноб и первоклассный спец в своей области.

Так же он пару раз упомянул, как в молодости он служил в морской пехоте во времена разгара Кубино-Американского конфликта. Был в сопровождении транспортных судов, везущих на Кубу военно-гуманитарно-медицинскую помощь, и вывозил с Острова Свободы в СССР раненых и больных кубинцев, как был под бомбёжкой авиации США, яро бомбивших эти самые суда с флагами Красного Креста и огромными красными крестами на палубах…

Сама же история произошла года за 2-3 до начала моей учёбы в нашем институте.

Так вот, метод преподавания лекций Мальцева, вроде как слегка легкомысленный, с шутками и анекдотами, многих студентов ввергал в заблуждение, что и экзамены у него можно будет сдать так же легко, с шуточками и зубоскальством…

Но это было далеко не так. Мужик он был принципиальный, поблажек никому не давал, списать на экзамене у него было практически не возможно, взяток не брал, так что много кто ходили к нему пересдавать экзамены по многу раз. Сам знаю, пересдавал у него 3 раза ))))…

И вот, однажды, трое второкурсников, устав и обозлившись на многократную пересдачу экзамена по физике, решили проучить препода, а конкретно – попросту избить его. И, подкараулив его вечерком после лекций, в парке возле института, налетели на одинокого доцента, втроём на одного…

Тактики данные студенты были неважными, ну а стратегами вообще ни какими… Не учли молодые люди, что их преподаватель физики, был, конечно, доцент, но однако же не полный ботаник. Ему было, конечно же далеко не 20 лет, но при весе под сотню кг он был не старчески дряблым и толстым, а имел центнер вполне тренированных мышц, так как регулярно посещал институтский спортзал и институтский бассейн.

И пропустили они, бедолаги, похоже, те самые лекции, где он рассказывал, как служил на Кубе. Во времена Советского Союза морпехов обучали как надо, по полной, так что навыки рукопашного боя у доцента остались на уровне рефлексов…

В итоге драки, как таковой, практически то и не было – буквально несколькими ударами Мальцев наглухо уложил первых двух напавших – полный нокаут!!!

Третий налётчик, увидав, что его подельников вырубили буквально в несколько секунд, не долго думая, развернулся и благоразумно убежал….

Но это только середина истории.

Этим студентам пересдачу экзамена ни кто не отменял, так что, через несколько дней, им пришлось явиться к доценту на очередную переэкзаменовку… Ну, а куда им было деваться…??? )))

Мальцев, обладая прекрасной памятью, узрев своих злоумышленников, спокойно позвал к себе тех двоих, которых он нокаутировал, с зачётками. И, невозмутимо выставив им тройки, отпустил.

Потом подозвал третьего участника нападения и веско ему сказал:

— А вот ты в этом институте больше никогда учиться не будешь.

Тот попытался возразить:

— Почему? Я же Вас даже не тронул…

— Да потому что струсил и друзей в опасности бросил!!

… Тот трусливый парень, конечно же, сдать экзамен Мальцеву не смог и был отчислен…

А мы стали уважать доцента ещё больше — настоящие мужики, которые ни хрена не боятся, являются профи в своём деле и имеют свою собственную точку зрения на любую ситуацию, сейчас редкость в наше время…

7 марта 2011 года  17:56:31
Вячеслав |

---

Арнольдыч

О смысле жизни
Мнение

Не умирайте раньше матерей

Крик должен быть один, при родах

Второй крик матери на гробе

Противоречит сущности природы

В чем смысл жизни? Не скажу. И зачем его все ищут, не понимаю. Ведь на поиски уходит, порой вся жизнь и какой смысл убивать столько времени, а если его не найдешь? Трудно тогда будет оправдать свое пребывание на грешной Земле. Думаю так,— повезло тебе родиться, поблагодари «бога» и живи без поиска, а по природе отпущенной сверху.

Справляй свои животные инстинкты и желания. Кушай, пиши, общайся, изобретай, веселись, работай и отдыхай в свое удовольствие, разве это не есть смысл жизни?

Не, но разновидность смысла может быть и другой. Можно посвятить свою жизнь завоеванию власти и богатств цивилизованными и не цивилизованными средствами, а можно убивать, грабить, насиловать, воровать и истязать себя на каторгах и в тюрьмах при этом получая не меньшее удовольствие, чем от первых двух вариантов.

Каждый, как говориться выбирает свою дорожку.

Вышел человек на тропу жизни и встал на распутье трех дорог. Постоял, подумал и пошел по той, которую сам выбрал и практически так до конца «дороги». Редко какому то «путнику» удается повернуть в другом направлении, в основном так и несут крест до кончины дней своих.

На любом выбранном направлении пути практически каждому предоставляется шанс проверить свою совесть и безнравственность, ум и простоту, доброту и жадность, любовь и ненависть, трусость и смелость, волю и без характерность и кто его использует эфективнее, тот добивается больших преимуществ перед остальными. Есть, конечно и самородки богом помеченные (в макушку поцелованные) на которых мир и держится, но им не завидовать надо, а сочувствовать и боготворить. Они творят нашу историю 24 часа в сутки не взирая на свое здоровье (тихо помешанные) и от них зависит, будет ли нам всем лучше или хуже в этой жизни. За другую в ответе мы сами.

Но я «завидую» не тем, кто пошел по тому или другому пути пробивая себе дорогу и чего-то добиваясь, а тем, кто вообще не пошел никуда.

Эти без амбиций, живут одним днем, чем бог послал. Они свободны от обязательств и каких либо идей. Они не замарачиваются судьбами государства и «великими» переменами принимая все, что есть на сегодняшний день как должное. Сидят на шее страждущих и едут в ус не дуя. Много они не живут, но прожитое ими сродни свободному парению, а может быть падению.

А вам прожившим долго много ли раз удавалось испытать это счастье свободы? Может смысл жизни и есть в том, чтобы освободиться от «оков» повседневной суеты и ответственности?

Почему мы убеждаем себя в том, что жизнь это прекрасно? Я встречал людей которые это явление считают несчастьем. Как говорится в муках рождаются, живут и умирают, обвиняя тех, кто «определил» их на эти муки. На вопрос «Зачем вы меня родили?» ответ, как правило не убедителен, ну а раз родили таким бесталанным и ленивым, я то вас об этом не просил, то и обеспечивайте до гроба. Как вам такое мнение? И как не бьются бедные родители, наставляя своего отпрыска на «путь истинный» ничего не получается. Вот и несут свой крест пока не сковырнуться. Поступить, как Тарас Бульба рука не поднимается, а отдать на «перевоспитание» в места не столь отдаленные жалко. Так что же получается, что смысл жизни в постоянном переживании за кого либо. Но его тем более тогда искать не надо.

С ними, переживаниями рождается и умирает человек. Это чувство, данное нам по природе просто заменяется привычными нам словами — любовь, ласка, соучастие, горе, гордость, счастье и т.д.

Жить переживая, не думая о смерти может это и есть смысл жизни?

Доктор – Время мой спаситель

Только времени в обрез

Ты приди мой Повелитель

До того как вроют крест

Мне б немного, что бы сына

В «люди вывесть», а потом

Хоть в могилу, хоть в камину

Хоть в жаровню, хоть в котел.

10.03.11

10 марта 2011 года  12:05:50
Владимир | Москва |

---

Всеобщее привыкание к смерти

Наш мир был хаотическим до некоторого, момента. Но потом случилось нечто изменившее наш мир и создавшего его стройным и красивым. Значит, весь мир подчинятся определенной формуле красоты создающей все по своему образу и подобию. Значит и спираль ДНК тоже должна подчиняться этой формуле и все психические и физические законы. Значит мы все-таки запрограммированы на красоту, и на жизнь и смерть ради красоты. Наша постоянная тяга к прекрасному должна находить свое удовлетворение в постоянном творчестве, в созидании, в строительстве прекрасного и вечного – что-то вроде Египетских пирамид. И когда нас лишают этого, возникает спонтанный, и вроде бы не чем не обоснованный конфликт. Мы пьем водку, мы становимся агрессивными, материмся и требуем свободы ради того же — это дает небольшой творческий эффект. В этом суть свободы — в возможности творить. Курение и наркотики видимо тоже из той же оперы – хочется творить, а творить не дают или не умеем, а душа захлебывается от бездействия. Раньше большое удовлетворение находили в чтении книг, так сказать в сотворчестве с автором, в постижении новых знаний и идей, в любви и создании семьи, в конце концов. В современном постиндустриальном обществе это все уже как бы отходит на второй план. Большой навал информации – люди вроде бы все про все знают и уже не из чего сотворить что-то новое, но все равно каждый день приносит какую-то новость, наводящую тоску с хандрой вперемежку. Мы уже все прошли: и полеты в космос, и на луну, и каратэ и аэробику, и море порнографии, и терминатора, и звездные войны, и многое другое — все было дико интересно, но не принесло человечеству действительного счастья. И человечество уже начинает разочаровываться, и задаваться вопросом: а есть ли оно это большое человеческое счастье. Сейчас уже человек как бы априори все знает. Дети индиго приходят в нашу жизнь, они уже знают нечто такое, что нам было до сих пор не ведомо. Может они нам укажут дальнейший путь движения и спасения рода человеческого, так как все религии, или вернее служители религий, почувствовали свою власть над потерянностью человека и уже начали работать каждые в свою пользу, но против человечества. Они генерируют только новые конфликты, именем якобы Бога совершаются преступления против человечества.

Человечество тем самым становится все более циничным и равнодушным – как бы привыкающим к бессмысленности, к продажности, к мелочности жизни т.е. к её никчемности а значит к смерти. А чем это грозит — всеобщее привыкание к смерти? Вопрос риторический и ответ очевиден – это приведет к коллапсу цивилизации или может к новой невиданной мутации и переходу жизни человека разумного в некоторое другое состояние. Жизнь само по себе явление уникальное и вряд ли действительные Боги позволят нам её уничтожить, а вот почистить идиотов они вполне могут позволить. К чему мы и стремимся в своем неуемном творческом, но почему-то разрушительном порыве. Все хотят участвовать в строительстве нового мира – "мы наш мы новый мир построим до основанья, а затем"…вот интересно, что будет затем или нас всё-таки остановят в последний момент, сами мы уже все больше теряем способность к действительному творческому созиданию. Я бы сказал, что нужно всем вместе срочно двигать на Марс, а не сидеть каждому в своей клетке-государстве и не гнуть пальцы и понты, доказывая, какие мы крутые. Это вчерашний день, это уже давно прошедшее время. Пришла пора объединяться, чтобы сотворить нечто большее, чем мы имеем сейчас. Европа объединяется, но почему нас россиян хотят оставить за бортом, или грядет очередное грандиозное кидалово – типа мы дикари и никогда не дорастем до сверхчеловеческого европейского уровня, а постепенно вымрем «от водки и от простуд». Да, похоже, что вся западная пропаганда заточена на это. Ну и что нам остается делать – сложить покорно лапки и залечь в гроб. Всё к тому и идет, что так оно и будет. Но сдается мне, что, потеряв Россию, земля потеряет мыслительный процесс, как источник движения нашего мирового прогресса.

11 марта 2011 года  23:08:54
Сергей Каркович |

---

Иван Ершов

Иммунитет

Кто жил в эмиграции, тот знает, как волнительна встреча с родными местами, где ты родился и вырос, приятны разговоры с родственниками и друзьями, которых давно не видел.

Вчера такой день был у семьи, прибывшей на две недели в отпуск из Германии в родной город, где они жили до переезда за рубеж. Сразу в аэропорту их атаковала многочисленная родня, и остаток дня прошел весело и сумбурно: за столом, за воспоминаниями и разговорами.

На следующий день настроение у всех осталось приподнятым и радостным.

– Я новые русские слова выучила! – весело и с немецким акцентом сообщила десятилетняя Таня, которой передалось общее хорошее расположения духа взрослых людей.

– Какое? – Улыбнулся снисходительно ее отец.

– ##### и сука! – девочка торжественно взглянула на родителей, ожидая похвалы.

Мужчина вздрогнул и посмотрел на жену, передавая ей эстафету воспитания своего любимого чада. В нужный момент мужчины умеют отстраниться и доверить тонкую психологическую работу женщинам.

– Это очень нехорошие слова, выбрось их из головы! – Мама девочки старалась не улыбаться и говорить серьезно. Девочка была вывезена за границу в шестилетнем возрасте, и там родители ее учили правильному русскому языку, поэтому Таня не знала ругательских слов и спросила:

– Они что означают?

– Да глупые слова, забудь их! – попытался выкрутиться из неловкого положения отец.

– Если нехорошие слова, то почему люди их говорят? – Девочка не понимала и ждала разъяснений.

С превеликим трудом папа с мамой в этот день отвлекли внимание девочки на другую тему, и конфликт, казалось, был исчерпан. Родители очень надеялись, что нехорошее слово будет Таней забыто.

– Иммунитет потеряла за бугром ваша девочка, – авторитетно заявила на это тетя ребенка. – Наши дети не ругаются матом, потому что привиты на матерщину. Они как бы не слышат слова, которые произносят плохие дяди и тети.

– Какой иммунитет? – засомневался отец девочки. – И где ты вчера видела плохих людей?

– Такой иммунитет! – не стала утруждаться разъяснениями женщина. – А плохое слово могла услышать на улице от бомжа.

Вскоре инцидент был забыт, потому что девочка больше не говорила матерных слов, и родители решили, что на родине иммунитет на матерные слова прививается сам по себе.

Прошла неделя, и семья отправилась на родину отца девочки, лесной поселок, где он родился и учился в школе.

Стояло лето, погода была теплая и солнечная. Первый день пребывания на селе, как и в городе, прошел в застольях и разговорах.

На другой день, позавтракав, родители Тани принялись помогать хозяйке по хозяйству, а девочка попросилась погулять по деревенской улице

– Не опасно, одной? – засомневалась мама Тани.

– Что с ней случится? – Заверила родственница отца девочки. – У нас – село, бандитов и бомжей, слава Богу, не водится! Нечего ей сидеть дома летом, пускай гуляет на воздухе, закаляет иммунитет.

– Опять иммунитет?! Не нравится мне это слово, слишком часто слышу теперь его! – полушутя, полусерьезно сказал отец Тани. Девочка взяла в руки любимую куклу и вышла на улицу.

Через десять минут девочка вернулась и спросила папу:

– ###### – хорошее слово?

Взрослые кинулись к Тане:

– Ты от кого его услышала?

– Ни от кого, я просто вспомнила, – девочка схитрила, побоявшись, что ее не пустят одну гулять на улице.

– Это – плохое слова! Иди, гуляй и забудь его!

И снова Таня вошла в дом через какое-то время и сказала:

– Столько новых слов узнала, только не знаю – хорошие они или плохие.

– Ну, скажи нам, – предложил девочке папа.

Таня задумалась, потом подошла к маме и зашептала слова ей на ушко. С каждым новым словом глаза мамы становились шире и шире, лицо вытянулось от возмущения, а на щеках выступил стыдливый румянец. Женщина решительно закрыла ладонью девочке рот и спросила:

– Таня! Ты все слова услышала сейчас на улице?!

– Да!

– От кого!?

– Там две бабушки с детьми на скамейке сидят и разговаривают.

Папа с мамой подбежали к окну. Через дорогу стоял обыкновенный дом под шиферной крышей. Под окнами дома разбит цветочный палисадник, огороженный штакетником, крашенным голубой краской. Возле него стояла скамейка, на которой сидели две старушки, которые щелкали семечки и разговаривали между собой, а рядом два дошкольных мальчика играли машинками. Издали старенькие женщины в опрятных платьицах и светлых платочках на сухеньких головах, светловолосые пострелы, играющие невдалеке, создавали идиллическую картинку сельского мирного быта.

Мужчин с женщиной переглянулись и приоткрыли окно, чтобы поздороваться с соседками.

По их ушам «резанул» отборный мат, вылетавший из женщин на каждом десятом слове.

– Здравствуйте, соседушки! Что это вы материтесь с утра, как сапожники!? – с улыбкой спросила их Танина мама.

– Здравствуй, милая! Это мы материмся? Ты бы послушала Маню Петриху, у нее, что ни слово, то похабщина! А мы так, для связки добавляем слово, другое!

– Нужно не детям закалять иммунитет против матерных слов, а людей лечить от заразной болезни, ругаться матом, – тихо сказал отец матери, прикрывая окно, что не слышать разговор бабушек.

14 марта 2011 года  10:52:36
Иван Ершов | wilt1@list.ru | Ульм | Германия

---

Медведева НелРус

Лабиринт в творчестве

Сергей Ушанов пришёл в редакцию одного известного журнала, и предложил своё творение редактору прозы.

— Молодой человек мы не печатаем объявления, у нас литературный журнал,— сдержанно сказала девушка.

— Пожалуйста, ещё раз прочтите, вы недооцениваете мой труд.

— Ну что ж, давайте я прочту вслух."Приобрету то — что так ценно в нашей жизни." Я не буду даже комментировать, скажу Вам — нет. Досвидания,— уже раздражённо сказала она.

— Тогда прочтите это.

— "Продаются: детские ботиночки, неношенные". И что? Вот, Екатерина Степановна, полюбуйтесь,— сказала она, обращаясь к сотруднику журнала.

— Гениально! Это же Эрнест Хемингуэй!

— Талантливо! — уже восхищенно воскликнула редактор прозы.

— А, вот это... моё, прочтите,— сказал молодой мужчина, и отдал напечатанный листок Екатерине Степановне.

— Нет, это уже другой формат, другая интонация... Эрнест Хемингуэй — великий классик, и любое его проявление в литературе — гениально,он выбрал свой путь. Вы теперь меня понимаете?

— Наверно,— сказал Сергей, и вышел из кабинета.

15 марта 2011 года  09:24:42
Медведева НелРус | Астрахань | Россия

---

Багдерина Светлана

Как это было
Есть истины на все времена. Но есть апокрифы. А с какой ноты угадаете эту мелодию Вы?-)

КАК ЭТО БЫЛО

Любопытное конопатое лицо Сеньки просунулось между ржавыми прутьями подслеповатого окошечка подвала:

— Никита? Ась, Никита? Там ты, ли чё ли?

— Нет, тут,— ворчливо отозвался Никита Кожемяка, нехотя отрываясь от починки издевательски скалящего зубы сапога.

— И верно – не соврал десятник,— подивился, покачал головой дружинник, и тут же продолжил: — А за что ж тебя, Никитушка, в этот раз-то?..

— А ты быдто не знаешь,— не отрывая сконфуженного взгляда от едко ухмыляющейся мелкими гвоздиками обуви, буркнул богатырь.

— Да откуль мне знать-то, только вечор из дозора вернулись, и сразу с утра тебя вот караулить поставили! – жалобно воззвал к справедливости Сенька.

— Да как всегда всё началось-то,— смущенно пожал плечами Никита и принялся вертеть ехидный чобот так и эдак, словно позабыв, что хотел с ним делать. – За то, что змея заломал, пожаловал мне царь наш батюшка ведро водки. Пошел я на куфню, за ведром-то, значит, да бес меня попутал — пока повар не видел, прихватил с блюда осетра копченого. Здоровый, аршина полтора, ядреный. Как раз под это дело сгодился бы без остатка. Ну, решил далеко не ходить, на заднем дворе присел, ковшик с колодца взял, выпил с устатку по первой, ну по второй, по третьей, после четвертой думал закусить... Да рукой-то хвать, где рыба лежала, а кошка любимая царевнина, Малашка, уже вперед меня ее за башку цап – и потащила, только хвост по траве волочится! Да ходко так побежала-то!.. Ну, я за четвертой скоренько пятую опрокинул — и за ней. Я ведь, когда выпью, нервный становлюсь – не подходи! Это все знают. Даже волкодав царев вон, Шарик, ни слова ни говоря, из ошейника выскочил и прямо к царевне в горницу через окошко сиганул. А она его, лапушка, к грудям прижала, гладит, на ушко шепчет – успокаивает, значит. Ну, а мне некогда имям объяснять, что не со зла это я. Цепь евойную вместе с ошейником оторвал от будки – и за кошарой той вдогонку. Ну, думаю, удавлю подлюгу! А она как хвостом почуяла: со двора припустила – только пятки мелькают, а осетра не выпускает, зараза! Ей бы, дуре, оставить его – так и греха бы не было, так нет!.. Глупое животное. Все равно же догнал, хоть и на берегу только! Шарькин ошейник на шее затянул, и задавил бы в сердцах, принял грех на душу, да тут меня за палец кухарка Дуська укусила. Откуда ведь взялась! Я даже опешил слегка. А она, как тоже поняла, чего сделала, коромысло обломанное отшвырнула, осетра цап – и белкой на дерево взлетела, в ветках притаилась. Только косья висят, да хвост рыбный торчит. И кошатина, на сколько цепи хватило, вверх улезла и орет дурным голосом. Тут меня смех разобрал, на том бы все и кончилось, ну, извинился потом конешно бы, да откуда ни возьмись, повар примчался, и ну обзываться, ну грозить, кулачонками махать – сам старикашка с валенок, а злости в нем – с каланчу. Откуда в людях такое берется?.. Ну, да я уж знаю, как с ним разговаривать – сгреб его за бороду, раскрутил... Кто ж его знал, что она у него с прошлого раза еще не отросла, а эта — накладная?! Ну, оторвался он на пятом круге, полетел... Конешно... А тут ребята ваши подоспели, человек тридцать-сорок, из дозора как раз шли. Пошто, говорят, нарушаешь? А я после энтого повара совсем сам не свой стал. Накатило на меня. Отломил тогда я с дерева сук и загнал их, сердешных, в воду по самое некуда... Ну, извинюсь потом, конешно. А тут, пока суть да дело, кошка-оглоедка из ошейника вывернулась, хвост рыбный оторвала, проглотка, и деру! А ведь это из-за нее, подлюги ненужной, вся свистопляска-то пошла-завертелась! Столько людей хороших через ее мошенство чуть не обидел! Ну, осерчал я тут на нее по новой… конешно… Плюнул, рукава закатал, и попер за ней, как лось какой, через лес напролом. У скотного двора обоз встретил – с квашеной капустой, солеными огурцами и водкой. Лошади чевой-то испугались, понесли, бочки раскатились, какие разбились, какие ограду проломили. Увидав, какой груз полезный погиб, я совсем расстроился. Животина на что бессмысленная, а завидя меня, такого нервного, в лес сразу подалась. Стук, грохот, крики... Говорят, казначей наш подумал, что нашествие началось, заперся в сокровищнице и начал золотые червонцы глотать. Тысяч шесть осилил, на седьмой живот прихватило... Ну, а я – за скотиной тем временем, значит. Ловить же надо, разбегуться... В смысле, еще больше. А потом гляжу – и кошка тут, впереди чешет, и – в лесников дом. Заскочила в дверь, выскочила в окно – и я за ней. Ну, вынес плечом дверь, рама на шее застряла... конешно… Хоть сваи целые остались – спасибо... Лесничиха во дворе возникать пыталась — я ей ступу на голову нахлобучил. До колен. Попалась, старая, под горячую руку. Ну, извинюсь потом, конешно... А за кошкой тогда я на дорогу выскочил, зыркнул направо-налево – карета едет, охраны кругом понатыкано... Да и пусть бы они себе ехали, что ли мне жалко, да только эта скотина в окно кареты – шасть! Ну, я, само знамо, за ней. Солдаты не пускали, конешно... Потом успокоились. Кони разбежались. Из кареты мужика выволок, пытать стал, где кошка, да ему чевой-то нехорошо стало, слова по-человечески сказать не может, лопочет только как дитя малое. Ну, огрел я его чудок, чтоб в чуйства пришел — так он, видать, непривычный, совсем замолчал...

— Это царь суседней державы к нашему в гости ехал,— любезно разъяснил Сенька.

— А-а. Ну, тогда извинюсь потом, конешно,— решил Никита. — А я-то думал, пошто меня тут уже второй день держат, не впервой вроде ведь...

— Да не в царе том дело,— отмахнулся Семен. — Тут к нам другой гость приезжал, как раз когда ты вернулся. То ли жизнеописатель, то ли летописец называется. Большой человек. Царь Макар наш перед ним уж и так, и сяк. Чтоб в историю попасть, то есть. А тут ты чудесить пошел. Только дьяк Афонька, который при госте ходил, своим языком без костей тебя и спас – завтра, поди, уже выпустят. На войну. А летописцу у нас тут понравилось. Складно так про все прописал. На площади глашатай читал, сеструха рассказывала. Даже начало запомнила. "У Лукоморья дуб зеленый... "

2001 год

16 марта 2011 года  19:19:54
Светлана Багдерина | shturman71@yandex.ru | Воткинск | Россия

---

Багдерина Светлана

Страшный вирус
А как было здорово бы, если бы да кабы...

СТРАШНЫЙ ВИРУС

— …И поэтому, уважаемый Петр Семенович, мы вынуждены в вашей просьбе отказать и оставить в силе предыдущее распоряжение о передаче здания вашего НИИ в распоряжение ООО «Рогофф энд Копытинг Холдингс».

— Но это… это НАШЕ здание!.. У нас есть все документы, подтверждающие… разрешающие… одобряющие… Вот, в этой папке… — старик стал вытягивать из подмышки плотно зажатую распухшую от бумаг всех мастей и размеров картонную папку с белыми веревочными тесемками, но чиновник лишь снисходительно поморщился:

— Я это уже видел, можете их выбросить.

— Но это несправедливо!.. Мы будем жаловаться!.. Мы поставим вас на место!.. Вы ответите за ваш произвол!.. – на ученого жалко было смотреть, потому что и невооруженным взглядом было видно, что из всего сказанного он верил только в первое предложение. Жалуйся – не жалуйся, всё решено, взвешено и поделено. И тем, у кого нужной суммы не нашлось, придется изучать свои бациллы, или чего они там рассматривают в микроскопы, в старом здании детсада, построенного к десятилетию освобождения Полтавы от шведского ига и недавно очень кстати покинутого узбекскими гастарбайтерами за неприспособленностью к проживанию. Ну, так людям в белых халатах там ведь не жить! Какая бациллам разница, в центре города их изучают, или за сотым километром? И пусть говорят спасибо ученые люди, могли бы вообще на улицу выкинуть.

— До свидания, до свидания, у меня еще много дел на сегодня, люди в коридоре ждут приема, не задерживайте их,— сладко улыбаясь, как человек, только что без особого труда заработавший несколько сотен тысяч нерусских рублей, Андрей Николаевич несколько раз махнул рукой, словно отгонял привязчивую муху. – Ступайте, мил человек.

— Ах, так?!.. Ступай, убогий, Бог подаст?! – очи ученого загорелись неземным огнем, он вскочил со стула, опрокинув его и даже не заметив, и рывком выхватил из внутреннего кармана пиджака заткнутую резиновой пробкой крошечную пробирку. – Я уйду, но вы еще не раз меня вспомните! Прощайте!..

И он рванул зубами пробку, словно чеку гранаты и швырнул пробирку на стол. Она упала прямо перед белым подушкообразным животом, рассеченным надвое синим шелковым галстуком, и из нее выплеснулось миниатюрное озерцо бесцветной жидкости, мгновенно обратившейся в пар.

Андрей Николаевич звучно втянул ртом воздух, словно задыхающийся астматик, зажмурился, закашлялся, чихнул, подняв снегопад из бумажек, бумажечек и бумажищ, ровным аккуратным ковром покрывавших его стол и истерично взвизгнул «Охрана!.. »

Но, когда открыл глаза, никакой охраны, равно как и террориста-ученого, в кабинете не обнаружилось.

На столе, на нисколько не поврежденном загадочной жидкостью проекте приказа лежала прозрачная сухая пробирка. Красноватая резиновая пробка валялась в углу у горшка с дифенбахией. Больше никаких следов пребывания неуравновешенного вирусолога или генетика, или кто он там, не было.

Андрей Николаевич осторожно потянул носом воздух: ничем не пахло. Потер пальцем приказ под пробиркой: ровная сухая поверхность, словно ни капля жидкости на нее не падала отродясь.

Странно.

Чиновник пожал плечами, бросил пробирку в мусорную корзину, пикнул пультом, включая кондиционер, и ткнул в кнопку интеркома:

— Люся, старик ушел?

— Ушел, Андрей Николаевич.

— Что-нибудь говорил?

— Нет.

— Ну, на нет и суда нет,— пожал пухлыми плечами он и, нахмурившись сам не зная чему, откашлялся и скомандовал в аппарат:

— Приглашай следующего.

Следующим был энергичный предприниматель в возрасте великих свершений и открытий, о чем он немедленно и сообщил уважаемому Андрею Николаевичу. Он намеревался открыть цех по производству молокопродуктов в подвале городской инфекционной больницы и, естественно, понимал трудности оформления таким занятым человеком, как наш чиновник какой-то незначительной бумаженции и собирался по мере сил компенсировать ему затраты времени и энергии.

Андрей Николаевич мудро, понимающе улыбнулся, вздохнул, в который раз, уже автоматически придя к выводу, что малому предпринимательству надо помогать в соответствии с последними директивами партии и правительства и открыл рот, чтобы сообщить дату готовности документов, но вместо этого, к своему крайнему изумлению, строго проговорил:

— А вот этого я вам делать не позволю. Помещение не приспособлено, не сертифицировано…

Предприниматель, нахмурившись при первых словах, оживился, умильно поглядел чиновнику в глаза и нежно прошептал:

— Сколько сверху?

«Сто»,— хотел выпалить Андрей Николаевич, но у него получилось:

— А о предложении взятки должностному лицу я сообщу в прокуратуру. Как вы, говорите, ваша фамилия?..

Проситель испарился скорее, чем загадочная жидкость из профессорской пробирки.

Андрей Николаевич остался в звенящем телефонами одиночестве, зажав обеими ладошками, похожими на ладушки, надрывающийся от сухого кашля рот и выпучив в безмолвном ужасе глаза.

Что с ним происходит?

Грипп?

Переутомление?

Недосып?

Гипноз?

А, может, он сошел с ума?..

Чиновник провел быструю проверку кластеров: число – двадцать седьмое, год – две десятый, месяц – август, жену зовут Скипидарья Петровна, двое детей – сын-оболтус Шурик и дочерь Анастасия. Пес шарпей Шарик. Или Шурик?.. А сын тогда… Нет, все правильно. Сын – Шурик, пес – Шарик. Дальше… Не имел. Не был. Не привлекался. Не состоял. Но хотелось бы.

Хм… Вроде, все в порядке.

Наверное, задумался не о том, отвлекся...

Надо попробовать еще раз.

Но со следующей просительницей вышло еще хуже: он вернул ей ранее взятые деньги, разорвал готовые документы и сурово посоветовал заняться чем-нибудь общественно полезным вместо того, чтобы дурить народ.

ОЙ.

Проводив наполненным страданием взором гневно хлопнувшую дверью бизнесвуман, Андрей Петрович связался с секретаршей и, натужно прокашлявшись, сиплым, дрожащим голосом прокаркал в микрофон:

— Люся, гони всех, я ухожу на больничный…

Что было потом, Андрей Николаевич помнил плохо.

По дороге в подземный гараж, где терпеливо дожидался его невозмутимый «бентли» во главе с не менее невозмутимым шофером он встречался с сослуживцами, приятелями, просто знакомыми. Чиновник жал всем неуверенно руки, дрожащей дланью хлопал по плечам, сбивчиво, срываясь на кашель, что-то говорил, нечто несвязное, непостижимое, такое, что и они всем скопом уверовали в необходимость срочной госпитализации впавшего то ли в белую горячку, то ли в бред неизвестной этиологии Николаича…

По дороге он немножко проветрился в живительных струях кондиционера, пришел в себя и надумал заехать сначала в аптеку – взять какого-нибудь сиропчика от проклятого кашля, а потом в супермаркет, прикупить чего-нибудь к чаю, раз уж собирался свалиться на голову ничего не подозревающей семье так неожиданно.

Набрав всякой всячины в неудобную красную корзину, он пристроился в хвост одной из очередей в кассу и сразу увидел, как в параллельной очереди тощий неопрятный юнец с лицом цвета оставленной надолго на солнце картошки неумело, но эффективно тащил двумя трясущимися пальцами из кармана стоящей впереди беспечной старушки кошелек.

«Шум поднять – так запомнит, подкараулит и зарежет еще на выходе, чего доброго, от их брата всего можно ждать»,— подумал Андрей Николаевич, сдавлено кашлянул, сделал шаг вперед и схватил толстыми мягкими пальцами костлявую руку вора.

— А ну, верни на место! — грозно сдвинул он брови…

Пострадавшего в схватке с вооруженным кухонным ножом вором чиновника под взволнованные причитания старушки и в окружении восхищенной толпы вынесли на носилках два дюжих медбрата и бережно погрузили в карету «скорой помощи». Рядом бежал случившийся неподалеку репортер с оператором, отталкиваемый попеременно то моложавым следователем с блокнотом, то позабывшим про «бентли» и растерявшим невозмутимость шофером, которого преследовал гаишник с благой вестью о парковке в неположенном месте.

Полежать в коридоре городской больницы он успел совсем немного: на всех парусах прилетела его благоверная, и Андрея Николаевича тут же перевезли в клинику, день пребывания в которой стоил как слегка подержанная иномарка.

Отходя ко сну после вечернего укола, чиновник с тяжелым вздохом смежил веки и принялся подводить итоги прошедшего дня, как делал это каждую ночь.

Дебит-кредит.

Выиграно-упущено.

В плюсе – в минусе.

Страна не будет есть йогурты с живыми туберкулезными культурами.

Клуб детского творчества останется в своем особняке.

Наркоман понесет заслуженное наказание и будет отлучен от дури, что, может, благотворно отразится на его здоровье и благополучии.

Бабка осталась при пенсии и паспорте.

В минусе?..

Минуса нет.

Когда меня выпишут, я первым делом аннулирую документы на переход здания НИИ в руки этих прохиндеев.

Или нет. Даже позвоню завтра, и Люся всё устроит.

Деньги верну.

Не в деньгах счастье, и уж тем более, не в их количестве.

И, умиротворенно улыбаясь, он откашлялся, повернулся на здоровый бок и впервые за долгие годы заснул сном абсолютно счастливого человека.

Пока наш раненый герой лежал в больнице, в городе, а потом и в стране начали происходить странные и удивительные вещи.

Чиновники перестали брать взятки и стали работать так эффективно, что некоторые посчитали себя лишними, уволились по собственному желанию и ушли переквалифицироваться в станочники.

Гаишники перестали творчески интерпретировать ПДД и свои должностные обязанности и стали потреблять настолько больше бланков протоколов и квитанций для оплаты штрафов, что пришлось в срочном порядке строить дополнительный целлюлозно-бумажный комбинат, что позволило открыть несколько десятков тысяч новых рабочих мест в дотационном регионе.

Врачи стали лечить то, что болит, а не то, на что хватает средств у пациента.

Репортеры – писать и снимать правду и ничего, кроме правды, что привело к закрытию нескольких десятков газет и программ и открытию приблизительно стольких же новых.

Продавцы прекратили обсчитывать, обвешивать и обдуривать покупателей, потому что владельцы их торговых точек повысили им зарплату и не заставляли больше покрывать убытки за просроченный или подпорченный товар, потому что их, в свою очередь, оставили в покое проверяющие не столько их бизнес, сколько их карманы, инстанции.

Коридоры прокуратуры и милиции оказались намертво заблокированными преступниками, пришедшими с повинными и требующими немедленно арестовать их за прегрешения прошлые, настоящие и будущие, и оперативным работникам приходилось ходить в столовую по веревочным и пожарным лестницам.

Строители принялись строить так, что их творения обещали простоять дольше, чем египетские пирамиды, кстати, рассыпавшиеся от зависти.

Политики – заботиться о процветании, улучшении, увеличении, углублении, расширении, уменьшении и снижении – слово в слово как в предвыборной программе.

Хвастливые миллиардеры и скромные миллионеры перевели свои капиталы из-за границы и вложили их в развитие промышленности, которая на удивление всем взяла, да и развилась.

Олигархи наперегонки национализировали заводы, буровые и прочие комбинаты, оставаясь при этом там директорами на ставку простого инженера.

Правительство лишило себя льгот и назначило себе оклады в один МРОТ.

Военным в срочном порядке пришлось строить новые склады под то, что вернули нечистые в прошлом на руку чины.

В театральных лавках вырос спрос на накладные усы, лысины и бороды – военкомы устали бегать от молодежи призывного возраста, мечтающей попасть в армию вместе со своим плоскостопием, косоглазием и язвой, потом объединились в военный театр и объездили с гастролями весь мир. Но желающие послужить Родине доставали их и там, специально копя деньги и получая визы.

В международном сообществе над Россией сначала потешались, потом сочувствовали, потом спохватились и ввели карантин, да поздно, и настала очередь России потешаться да ухохатываться.

Вирус совести поразил весь мир, и не было против него ни защиты, ни вакцины, ни иммунитета.

Андрей Николаевич отдыхал после выписки дома, лежал на диване, поглядывая одним глазом в телевизор, а другим перечитывая письмо бывшего раздолбая и мажора, а теперь гвардии рядового стройбата Шурика откуда-то из Сибири, где их часть трудилась над каким-то стратегическим секретным проектом, может, даже достраивала трассу Чита-Хабаровск.

Было уже поздно, но в квартире он хозяйничал один – жена и Настя задерживались в приюте для бездомных животных, открытом ими на сбережения, предназначавшиеся для покупки виллы короля Сардинии и какого-то захудалого, со смешным названием островка напротив. Корсики, что ли?..

«Молодцы мои девчонки»,— с нежной гордостью подумал он и тепло улыбнулся фотографии на стене: они в обнимку со своим зоопарком.

Выключив телевизор, он завел будильник на семь утра и принялся расправлять постель: нужно было лечь пораньше, чтобы встретить завтра во всеоружии. В этот замечательный день должна была, наконец-то, сбыться его детская греза: он, еще лежа в клинике, записался на курсы автомехаников, отправил в свою контору заявление по собственному желанию, и теперь перед ним открывалась дверь в новую безоблачную жизнь.

А что еще человеку для счастья надо?

И тут в дверь – в железную, не в жизненную – позвонили.

Андрей Николаевич поморщился, но делать вид, что никого нет дома, не стал, и пошел открывать.

На пороге стоял космонавт.

Чиновник догадался, что это был именно космонавт, а не водолаз и не сварщик, по белому скафандру с выпуклым лобовым стеклом с надписью по верхнему краю «СССР».

Не дожидаясь приглашения войти, космонавт протиснулся в прихожую.

— Э-э-э?.. – глубокомысленно заметил Андрей Николаевич. – А-а?..

Космонавт вынул из кармана черную коробочку – судя по всему, переговорное устройство – и беззвучно зашевелил за своим стеклом губами, как рыба в аквариуме.

Из коробочки полетели металлизированные шершавые звуки.

— Вы – Андрей Николаевич, чиновник?..

— Д-да,— подтвердил будущий автомеханик.

— Меня прислал сам.

— Леха?.. – нахмурился, припоминая недавнее прошлое, Андрей Николаевич.

— Алексей Иванович,— с легким укором подтвердил космонавт. Он успел обо всем догадаться до того, как губительные последствия биотеррористического акта достигли бы и его…

— К-какого акта? – непонимающе нахмурился Андрей Николаевич. – К-какие последствия?

— Теракта, первой жертвой которого пали вы. Помните профессора из НИИ генетики, вирусологии и микробиологии?

— Да, помню,— съежившись от непреходящего до сих пор стыда, кивнул он. – Отвратительная история…Как я мог… Сам себе противен становлюсь, как вспомню его, и тех, что были до того дня…

— Вот видите,— сочувственно вскинул к небу свободную ладонь космонавт. – Вы – самый первый невинно пострадавший, и Алексей Иванович решил, что и помощь вы должны получить первым. Это было бы справедливо, так?

Чиновник, всё еще ничего не понимая, кивнул.

— Сам успел укрыться и укрыть в подземной лаборатории самых лучших ученых, еще не затронутых заразой, и они сумели-таки найти вакцину против вируса совести, как окрестили его пустозвоны из газет. И теперь я имею честь предложить вам противоядие от этой чумы двадцать первого века одному из первых. Сам своих друзей не забывает.

И космонавт достал из другого кармана красно-синюю капсулу в прозрачном пакетике.

— Держите. Примите сегодня на ночь, запив стаканом водки, и к завтрашнему утру всё как рукой снимет. А вечером приходите на нашу секретную фабрику – сам приглашает вас поговорить о перспективах. Заодно купите оставшиеся двадцать девять штук для завершения курса: их надо будет принимать через день.

— И сколько?..

— Сто тысяч нерусских рублей за одну. Считая и эту.

— Сколько?!.. Но у меня нет таких денег!..

— Это еще дешево, только вам, как старому другу Алексея Ивановича. И дадим в кредит. Вернетесь на работу – окупится сторицей, не мне вам рассказывать,— усмехнулся космонавт и протянул Андрею Николаевичу бумажку с адресом потайной лаборатории. – Приходите. Вас будут ждать.

Не прощаясь и не произнеся больше ни слова, космонавт повернулся на широких белых лапах шестидесятого размера и неуклюже протиснулся в дверной проем, сбив кислородными баллонами зеркало со стены.

— И вам до свиданья,— сглотнув сухим горлом, судорожно дернул головой хозяин.

Во вспотевшей вдруг руке он сжимал разноцветную капсулу и бумажку с адресом, на обратной стороне которой был список из десятка фамилий – сплошные знакомцы да друзья.

Значит, не одного его посетил сегодня представитель иной цивилизации.

Вирус совести – не вирус идиотизма, способности размышлять и обдумывать отнюдь не лишает.

Вот и Андрей Николаевич пролежал с открытыми глазами почти всю ночь, вспоминая жизнь, рассеченную надвое визитом отчаявшегося профессора.

Одна часть – как в тумане и дыму.

Другая – беззаботная и радостная.

От одной хочется выть.

От другой – летать.

Одна – как прогулка в жмущих ботинках.

Другая – мечта любого здравомыслящего человека.

Одна – ненужные события, болезненные решения, неловкие положения.

Другая – спокойствие на душе и сплошная уверенность, что правильной дорогой идем, товарищи.

Что выбрать?

А в чем вопрос-то?

В семь утра зазвонил будильник.

Андрей Николаевич на ощупь нашел возмутителя утреннего спокойствия на тумбочке и хлопнул его по кнопке.

Верещание прекратилось.

Выспался – не выспался, а вставать было нужно.

Естественно, никакой речи об автосервисе уже не шло, но дел всё равно было невпроворот. До вечера надо было успеть.

Вечером он первым оказался на условленном месте, но остальных ждать пришлось не долго: уже через несколько минут к дуплистому косому вязу – ориентиру – стали подъезжать экспонаты не открывшегося еще международного автосалона – стальные кони его приятелей.

Не опоздал никто.

Друзья вышли из машин, переглянулись, кивнули друг другу с загадочной многозначительностью, и сгрудились под кривобоким древом, как и было условлено.

Как и было условлено, правда, не ими, а кем-то другим, вяз стал вдруг плавно проваливаться вместе с собравшимися и пятачком земли радиусом метра в три.

Они оказались в подземелье, таком, какие показывают в программах вроде «Секретные бункеры Сталина на случай атомной войны с инопланетянами»: стальные овальные двери в толщину больше, чем в ширину и с маховиками вместо ручек, шлейфы кабелей по тошнотворно-желтым стенам, пыльные светильники-грибы в паутине толстой проволоки.

Их встречал давешний космонавт.

— Капсулы все согласно инструкции приняли? – вместо приветствия властно поинтересовалась черная коробочка в его руке.

Гости заулыбались ей и утвердительно закивали.

— Поздравляю,— прозудела коробочка как напильником по чугунной болванке, и космонавт махнул рукой: — Идите за мной. Сам вас ждет.

Пройдя в герметичном тамбуре подобие санобработки белесым газом без особых примет, исцеленные были проведены к мозговому центру операции «Возрождение».

При виде друг друга друзья умильно прослезились, раскрыли объятия, и долго били друг друга по плечам, выражая радость возвращения Андрея Николаевича к нормальной жизни.

— Андрюха, я рад, что ты снова в строю,— рокотал довольный голос самого над скромным фуршетом из коллекционного виски и эстетично разложенных на блюдах сухариках и чипсах. – Ребята, мы еще повоюем. Извините, что такое вот бедноватое изобилие – но приходится есть только то, что было произведено и законсервировано ДО теракта. Проклятый вирус передается через что ни попадя, включая продукты. Давайте выпьем, зажуем и по быстрому перейдем в лаборатории – там я вам все расскажу и покажу. Ваша судьба – в ваших руках, мужики…

Вяз снова встал на место, словно никуда и не уходил, а десять будущих повелителей мира, сгибаясь под тяжестью завернутых в одеяла сорокалитровых бутылей, переглянулись и, покачиваясь, потащились к оставленным неподалеку машинам.

План самого был прост и элегантен: ученые из его лаборатории сумели создать антивирус, который пожирал вирус совести. В капсулах для избранных он содержался в концентрированном виде и в питательной среде и действовал за месяц. В бутылях, которые они должны были вылить в реки крупных городов выше водозаборов, была похожая смесь. Попав в воду, он начинал стремительно размножаться и к тому моменту, как он окажется в городском водопроводе, его будет достаточное количество, чтобы ни один потребитель воды не остался обойденным. При кипячении, естественно, он будет погибать, но люди ведь находят воде и другое применение, и вот тут вирус совести будет обречен. И через полгода, самое большее – через восемь месяцев, мир ждало спасение. За это время избранные, принявшие капсулы, должны были, по выражению самого, «занять почту, телеграф и телефон» и спокойно ждать, когда все вернется на круги своя и они окажутся в центре этих кругов.

К исполнению плана надлежало приступить немедленно, и автоколонна под предводительством серебристого «бентли» двинулась к цели.

Через пару часов и сотен километров «бентли» просигналил остановку, и машины мягко затормозили одна за другой на темной грязной улице у кривоватого, ощетинившегося ржавой колючей проволокой забора.

— Вот и тещино именье… Чувствуйте себя, как дома, она в гостях у сестры в Нижневартовске,— Андрей Иванович повозился минуту с ключами, отпер ворота, и закутанные бутыли перекочевали во двор.

Дальше путь был недолгим.

Сосуды были нежно, как неразорвавшиеся бомбы, донесены до стального бака на полуметровых титановых ножках в огороде, вода из него слита на землю, а место ее заняло мутное содержимое бутылей.

На то, чтобы испарить его, ушел весь тещин стратегический – на случай ядерной зимы, не иначе – запас дров и несколько часов времени.

Последними – уже при сером свете просыпающегося рассвета – в кипящую жидкость приятели вытряхнули из прозрачных пакетиков сине-красные капсулы.

По тридцать штук каждый.

Андрей Николаевич посмотрел на часы и довольно кивнул: времени как раз хватало, чтобы вернуться в город, привести себя в порядок и успеть на первое занятие самых лучших в городе курсов автомехаников.

Интересно, когда он встретит там Леху? Ведь когда-то это была их общая мечта.

http://samlib.ru/b/bagderina_s_a/

16 марта 2011 года  19:23:52
Светлана Багдерина | shturman71@yandex.ru | Воткинск | Россия

---

Владимир Бапдалов

ПТИЧКА УЛЕТЕЛА

Владимир Бадалов

ПТИЧКА УЛЕТЕЛА

Стоял тихий, яркий, теплый, скорей всего последний симпатичный денек в эту ( какую уже по счету осень!). Когда так светит и греет, и ты понимаешь, что скоро тепла не будет, что скоро ничего не будет, вообще ничего! Не хочется ничего более, как только сидеть таким вот образом, бездумно уставясь окрест глупыми от удовольствия глазами, и ни о чем не думать. Ни о ком. И чтобы только не тревожили.

Но так не получается. И бродит в голове всякая дребедень, волочатся сами собой сволочные мысли о том, что прелести этого мира имеют паршивое свойство кончаться. Хотя, насчет того, что это прелести, пожалуй что, сильно сказано. А вообще, надо бы приготовить пожитки. Абы кучер, могущий объявиться в любую минуту, не застал врасплох. А ведь и дела-то все еще не переделаны. Есть среди них важные. Не говоря про остальные. И это, когда не все про все, отпускалось времени предостаточно. А ты не уложился. Следовательно, ты кто?

А коли до такой постановки вопроса дело дошло, приличного настроения не жди. Ступай, опрокинь стопарик и на боковую. Нет, не так! Поди, полайся с бабкой, потом опрокинь стаканчик, и на боковую. В таком порядке! Тогда душа умается.

Дед Иннокентий,— человек того образа и подобия, коий особи сильного пола обретают на восьмом десятке лет, то есть согбенный, тощенький, седенький. С выгоревшими от времени слезящимися небольшими глазками. Козлиной бороденкой, изрядной лысиной, замаскированной потрепанной кепчонкой, сидел у своего небогатого и такого же немолодого, как он сам домика на лавочке и опершись на самопальную клюку, бросал окрест хмурые взоры.

Несмотря на изрядные лета и потертый вид, что-то мальчишеское присутствовало в нем, нарушая образ старости благообразной, монументальной, и не лишенной чувства собственного достоинства. Возможно, виноват в этом был тип внешности. Тонкие черты лица, короткий нос. Американцев таких много. Они и восемьдесят выглядят мальчишками, только, как бы, заматеревшими. Заработались люди, суета, дела, забыли постареть.

Еще такое впечатление складывалось из-за отсутствия непогрешимости и всезнания во взоре, коими иные старцы грешат самозвано. Иннокентий выглядел растерянным и недовольным собой.

Потому казался фальшивым. Шпионом в стане дедов. Будто нарочно его загримировали этаким макаром, посадили у хаты. Приготовив для съемок в роли связного, партизанского отряда воевавшего в местных лесах во время оно. Потом, конечно, выяснится, все это чепуха, что играл эту роль Петя С. Ученик девятого «Б», мечтающий поступить во ВГИК и окончивши его снять «Войну и мир» в ста пятидесяти сериях.

В окружении кордебалета курочек неподалеку прогуливался сказочно яркий, будто размалеванный чьей-то наглой и веселой рукой петух. Видом и повадками, птица вполне сочеталась с нынешним удавшимся деньком. Посему, представлялся он жрецом красоты и силы.

Деду захотелось вселиться в это чудо. На время. Важно, как птица, прогуляться по двору в сопровождении гарема симпатичных курочек. Возможно, потоптать самую красивую у всех на виду. Особенно у этих, черте че возомнивших о себе гусей. «Ходють-то, ходють как!» Опосля вскочить на забор, набрать полную грудь воздуху. Развернуть крылья, аки орел на гербу. И прокукарекать всем этим б... Неважно каким. Этим! «Мать вашу так, черти полосастые!»

У дедовских ног похрапывал грязный, лохматый пес. Который, ежели пересчитать век собачий на человеческий. Соотношение отпущенных годков, так сказать. Как известно, не в пример более короткий, нежели наш, был с дедом где-то ровесником. Возможно, на год раньше сыграл свадьбу. Хотя, в каком именно возрасте это событие случается у собак, мне доподлинно неизвестно.

Бобик явственно похрапывал и вздергивая шкурой, отгоняя липучих насекомых. Судя по неухоженной внешности и беспородной замухрыстости, пса просто обязаны были окликать каким-нибудь сермяжным именем, вроде Бобика, Шарика или, на худой конец, вообще дореволюционным,— Полканом.

Характер в нем подозревался соответственный внешности, попрошаистый и беспонтовый. Да и где его было набраться, характера-то? Чать, блохой не перекинется со встречного дога. А в Букингемских дворцах воспитываться не довелось.

Так что ежели попросить барбоса поделиться соображениями обо всем этом, что творится вокруг, пес высказался бы предсказуемым образом. Нечего было надеяться услышать от него нечто оптимистичное, призывов терпеть ради будущей великой цели. А следуя букве и духу собственной конституции, он прогавкал бы скорей всего: «Вареную колбасу из чего делают? А сколько стоит салями? Известно вам, уже есть щенки, которые ее ни разу в жизни не пробовали?» В общем, пессимист был Бобик и зануда изрядная. Кстати Бобиком его и кликали, если что.

— Вон как он может. Фу ты, ну ты!- Бормотал дед с удовольствием, однако и не без толики раздражения, которые внушал ему бравый и самодостаточный вид петуха.- Не птица, а Николай Второй и только. Гляди, как перед гаремом выделывается. Ах стервоза! Ах каналья! Вот погоди, скажу бабке, она из тебя лапши наварит. То-то покококаешь в животе.

На главное занятие птицы, склевывание букашек и таракашек из под ног и демонстрацию царственного вида всяким там, черте на кого похожим старикам и дворнягам, угроза не подействовала.

Это вскипятило деда.

— Гляди ка ты!- Повысил он голос до крика,— ровно не ему говорят! Иннокентий замахнулся клюкой, с намерением проучить наглеца, однако замер как подстреленный. Что-то вступило в поясницу.

Он повернулся вправо, влево. Наклонился вперед. Откинулся назад. Встречая каждое движение восклицаниями: «Ох!» и «Ой!» Этой смазкой любых неприятностей по части здоровья. Имеющей то неоценимое достоинство, что возгласы эти вызывают сострадание окружающих.

И точно, поднявши голову пес повернулся в сторону деда. Однако необходима была бездна фантазии, чтобы в этом вывернутом наизнанку, свалянном, грязном тулупе, можно было прочесть сочувствие. Скорей корысть. Не сигнал ли все эти "ох" и "ой" разжиться чем-нибудь съестным?

Почувствовав, что тревога ложная и ничего вызывающего умиление желудка не обломиться, пес разочарованно вздохнул, вытянув морду на лапах поудобней, и засопел единственным лысым кусочком своей поверхности. Влажным кирзовым носом.

Петух не переставал кококать. Дед растер поясницу и замахнувшись на него клюкой, с возгласом: « Кыш отсюда, стерва окаянная!» швырнул ею в птицу.

Петух взял свое «Ко... ко... ко... » октавой выше, и счел за благо не иметь дел с психованным хозяином. После чего повел гарем прочь. не прекращая демонстрировать графские ухватки и презрение к обидчику.

Мелкие события отвлекли деда от неприятных мыслей. Задрав рубаху, он почесал бок пятерней. Собака под лавкой хватанула назойливую муху и конечно промазала, громко кляцнув зубами. Старик снял кепчонку и отер лысину ладонью. Пес дернулся и скоро скоро начал прикусывать разбойников в районе задних лап, уморительно оттопыривая кожанный нос о шкуру и то, что она там облегала. При том сопел как гриппозный, осуществляя операцию с истинно собачьей грацией и остервенением.

Старик потянулся, с удовольствием оглядел окрестности: деревенскую улицу, поросшую зеленой травой, домиками по обе стороны дороги, с березками, липами, сиренью перед ними. Бычков, коз щипавших травку. Перебегавших с места на место суетливых кур. Важно вышагивающих гусей. Напыженных индюков, свесивших красные сопли, издававших клекот, будто передразнивали трактор, который заводят, заводят, да никак не могут завести. Дед смаковал удовольствие от очевидной прелести мира, но главное от того, что случаются мгновения, когда тебя ничто не тревожит.

И тут замер, точно увидел дуло ружья, нацеленного на себя. Будто вступило. На этот раз не в поясницу, а прямо в душу. Лицо стало разочарованным и бессильным.

С самого утра одна вещь не давала ему покоя. Иннокентий хотел сделать что-то. Эта вещь была страсть как необходима, позарез нужна ему. И хотя потребность в этой штуке, как ему казалось, возникла недавно, что именно он хотел сделать,— абсолютно вылетело из памяти.

— Всегда так,— пробурчал он,— во время не сделаешь, и забыл. А возьмись сразу, сделал бы. Вспоминать не пришлось.

— Как же, сразу!- Продолжал старик, раздраженно. Сама постановка вопроса, предполагавшая его вину, была неприемлема для его характера в корне.- Сделай тут сразу. То одного нет под рукой, то другого. Бегаешь как дурак. Нет, себя ругать не стоит.

На глаза попался Бобик, открывший охоту на блох.

— Эх ты падаль милосердная.- Проговорил он сочувственно.- Заели тебя изверги. Постричь бы надо, а времени нет. Или на живодерню сдать? И ни с того ни с сего сверипея, как закричит: «Хватит пыль поднимать, скотина бестолковая».

Пес недоуменно поднял голову, пытаясь понять, чем вызвана перемена в настроении хозяина. Но так ничего и не поняв, убрался от греха.

— Во напасть! Что это было? Помню, хотел сделать что-то,— бормотал Иннокентий, не замечая, что рассуждает вслух,— а что забыл.

Сколько продолжались бы его потуги, неизвестно. Но тут произошло событие, ни к чему не обязывающее. Однако поставившее память на нужные рельсы. Прямо над головой пролетел воробей, и сев на вишню шагах в десяти, зачирикал.

Услыхав шум крыльев и чириканье, дед осенено хлопнул себя по лбу и воскликнул: «Баттюшки! Как я мог забыть такое? Простая вещь! Дурень старый, совсем памяти лишился!» Он вскочил и приседая в слабых коленках, зашаркал туда где лепились сараюшки во дворе. Скрывшись в одном, служившим мастерской, завозился.

Долго оттуда донеслись звуки дедовской деятельности. Сначала искал, чертыхался. Передвигал, гремел. При этом что-то падало, стучало. Наступившая затем тишина засвидетельствовала, что период исканий закончился. Раздался визг пилы, удары молотка. Сопровождалось все вздохами, кряхтением, сопением. А однажды было прервано восклицанием: « Ой, да чтоб тебя!» После удара молотком по нужному месту.

Выдав на гора эту энциклопедию звуков, сопутствующую усердной трудовой деятельности, дед выбрался наружу, что-то бережно сжимая в руке. Лицо его выражало гордость за себя и удовлетворение работой. Иннокентий поднес вещь к глазам и поворачивая ее и так и сяк, начал рассматривать на свету. Это была обыкновенная рогатка, знакомая пацанам всего света. Все как положено: рогулька, резинка, кожанка на конце.

Изучив предмет, дед остался доволен изделием. Кряхтя и хватаясь за спину нагнулся, поднял с земли камешек, вставил в кожанку. Натянул резину и часто часто моргая близорукими глазками, прицелился. Но птичка уже улетела!

Давно

19 марта 2011 года  06:32:02
Владимир Бадалов | vladimir.badaloff@yandex.ru | Волгоград | РСФСР

---