Рассказы, истории, сказки

   
  1 • 10 / 10  

* * *

Барон

CИМБИОЗ

Клетка – это элементарная живая система, способная к самообновлению, саморегуляции и самовоспроизведению.

Биология для поступающих в вузы

Цель существования человека есть бесконечное познание, раскрытие загадок Вселенной. http://depositfiles.com/de/files/zujywmhjНикакие препятствия не остановят нас на этом пути. Усовершенствование человеческого организма – необходимый этап развития нашей цивилизации. И никто, дамы и господа, повторяю, никто не сможет убедить меня в обратном!

Из последнего слова Отто Бауэрнштайна на судебном процессе

Совершенно верно, меня зовут Сергей Возницкий. Тот самый. Нет, автографов я не даю. Ну, скажем так, потому, что не считаю себя очень важной персоной. Разумеется, я был близким другом Отто Бауэрнштайна... Впрочем, почему „был“? Мы с ним и сейчас в прекрасных отношениях, несмотря на то, что живём в разных городах и редко видимся. А привело меня к вам желание рассказать о тех событиях весны две тысячи ... года. Хочу предупредить вас, дорогие друзья, что ничего принципиально нового вы из моего рассказа не узнаете. Сейчас, когда о фотохромных инфузориях написаны целые тома научных трудов, достаточно вызвать нужную информацию из интернета, и вы уже в курсе всех достижений. Я не собираюсь беседовать о самих инфузориях и об ажиотаже, который охватил тогда весь земной шар. Просто я недавно виделся с Отто, и он разрешил мне рассказать о той стороне событий, которая осталась, что называется, „за кадром“. Почему только сейчас? Ну, это вы сами скоро поймёте.
Я имею полное право заявить, что, как говорится, стоял у самого истока этого действительно замечательного открытия и немало сделал, чтобы люди как можно скорее извлекли из него пользу. Да, я стал Третьим на Земле, однако никому не известно, что произошло это со мной случайно, причём, при довольно пикантных обстоятельствах... Сейчас вы всё узнаете, но сначала я хочу рассказать о том, как я познакомился с Отто Бауэрнштайном.
Наша дружба началась с первых минут пребывания в университете. Опоздав на вводную лекцию по генетике, мы с Отто плюхнулись на пол прямо около входа, потому что свободных мест в зале уже не нашлось. Наш проф крутил по видео некий документальный фильм об ужасах (разумеется, будущих) генных технологий. Как выяснилось позже, фильм оказался предвыборной агиткой партии „зелёных“. С экрана так и сыпались люди-монстры, бактерии-убийцы и видоизменённые помидоры, предназначенные в пищу несчастным немецким бюргерам. Отто повернулся ко мне и спросил: „Ты не находишь, что это всё полный бред?“ Я ответил утвердительно, и мы начали безо всякого стеснения хохотать над грядущим апокалипсисом. Теперь мне порой кажется, что именно эти „помидоры-убийцы“ и определили направление научной деятельности Отто.
Мы проучились вместе несколько семестров, а затем наши студенческие дорожки разошлись. Я оформил перевод на факультет журналистики, а Отто решил специализироваться по генной инженерии. Университет он окончил блестяще, защитил докторскую и начал работать в компании OCP Genetic Ink. Ему повезло: предприятие нуждалось в специалисте именно по цитологии и молекулярной генетике. Отто получил в своё распоряжение лабораторию, где целыми днями протирал штаны, изучая раковые клетки и разрабатывая методы борьбы с ними. Вот тогда-то ему и пришла в голову совершенно крамольная с научной точки зрения мысль, не имеющая к работе никакого отношения: искусственно создать принципиально новый одноклеточный организм. „Ты понимаешь, старик, – говорил он мне, строя немыслимые гримасы, – когда-то все микроорганизмы были примитивны, как гедеэровские автомобили. А то, что органеллы клетки являлись раньше отдельными живыми системами, знает каждый школьник. Они слились в симбиозе, и стали эволюционировать! Так возникли животные и растительные организмы. А что если совместить уже существующие клетки аналогичным путём? Создать нечто среднее между животным и растением? Такого ещё никто не делал, на этом, старик, Нобелевскую заработать можно, понял?“ Короче говоря, Отто засел в лаборатории, словно гриб. Он работал день и ночь напролёт, забросил своё основное дело, из-за чего схлопотал кучу мелких неприятностей. Не смотря ни на что, своей цели он достиг. С заслуженной гордостью в один прекрасный день он представил общественности новый вид инфузорий, который торжественно окрестил Ciliophora photochromeae Bauernsteini. Честно говоря, интерес эти новые микроорганизмы поначалу представляли только для специалистов. Значительно мельче обычных инфузорий, они получились довольно простыми в строении и внешне напоминали волосатые мешки, набитые хлорофиллом. Жизненную энергию они черпали от света, как это делают растения, но передвигались подобно животным. При этом инфузории выделяли в окружающую среду большое количество свободного кислорода. Только вот „нобелевки“ Отто не получил. Он опоздал всего лишь на два месяца – шанхайские генетики Дэн Ли-Чонг и Чжен Фэй успели раньше. Китайские светящиеся амёбы произвели фурор в научном мире, а Отто ходил мрачный, как рассказы Бунина, и проклинал своих злосчастных инфузорий. Тогда он ещё не понял, что его провал на самом деле обернулся грандиознейшим успехом.
Фирма, где работал Отто, сразу оценила уровень своего специалиста, достойного Нобелевской премии, и фактически выдала молодому Бауэрнштайну карт-бланш на любые исследования в рамках собственной лаборатории, предоставив ему штат из весьма толковых и проворных лаборантов, а также солидные средства. Отто махнул рукой на «нобелевку» и стал доводить до ума фотохромных инфузорий. Лаборатория почти заменила ему дом, что весьма не понравилось Светке Викуниной, его русской подружке... Да, она стала Второй, но к этому я вернусь позже. И вот, однажды, он позвонил мне и предложил встретиться. Как раз сейчас, сказал он, в городе проходит средневековый фестиваль. Давай, мол, позвеним мечами, как в добрые старые времена. От подобных предложений я никогда не отказывался. Мы договорились, что сойдёмся у ристалища, где любители рыцарских турниров могли за умеренную плату одолжить доспехи и вдоволь намахаться холодным оружием, а также продемонстрировать свои пёстрые наряды, увидеть поединки якобы настоящих конных рыцарей, а потом послушать старинную музыку, отведать блюда средневековой кухни и купить разнообразные поделки в средневековом стиле, изготовленные торговцами-ремесленниками. Такие праздники часто проводились в разных концах страны, пока бундестаг не принял в 202... году закон о полном запрещении частным лицам владеть любым видом оружия. Под него попало не только огнестрельное, но и холодное оружие всех типов, включая даже декоративные кинжалы. Естественно, что рыцарь без меча уже не рыцарь, поэтому средневековые фестивали и рынки вскоре приказали долго жить.

* * *

– Подходи, германский народ! Послушай, о чём расскажут барды! Торопись!
– Медовуха! Сладкая медовуха! Всего три талера за кружку!
– Только в нашем шатре, о чужеземец, тебя ждут все ароматы Аравии...
– Дорогу глашатаю герцога! Дорогу!
– ...А в прошлом году барон фон Ферцаузен сломал копьё о грудь маркграфа остфризского и чуть не выбил его из седла, ха-ха...
– Rex in aeternu-u-um vi-i-ive-e-e …
– Убери свои грязные лапы от моего окорока...
Огромный луг рядом со старой крепостью пестрел шатрами и палатками. Полосатые шесты гордо несли на себе реющие флаги. Аромат благовоний смешивался с угольным дымом, сочащимся из многочисленных кузнечных лавок, а запах пролитого пива неплохо гармонировал с душком конского навоза. По растоптанным до глиняного месива дорожкам проходили, решительно чавкая грязью, группы рыцарей в полном вооружении – рыночная стража. Палаточный городок кишел разнообразным людом – от вороватых замызганных нищих, клянчивших мелочь у покупателей и неукоснительно получавших тычки от лавочников, до элегантных дам в парчовых платьях, брезгливо приподнимавших подолы, чтобы не замарать их грязью и навозом. В центре, на полянке, изрыгали языки пламени, пели, кувыркались и всячески скоморошили балаганных дел мастера. У рощи на окраине торжища упражнялись лучники и арбалетчики, которые со вкусом всаживали стрелы в толстые деревянные чурбаны. За переносной кафедрой, едва не высунув язык от напряжения, трудился каллиграф, выписывая тушью на папирусе и пергаменте разные мудрые изречения. На перекрёстках горели костры, где жарились румяные поросята, насаженные на вертел, булькали котлы с похлёбкой и шкворчали на рашпилях всевозможные колбасы. Чад от жареного мяса вздымался к небесам.
Разобравшись в шатровых лабиринтах и несколько раз ускользнув от настырных зазывал, я добрался до турнирной площадки. Отто уже ждал меня, сидя на грубо сколоченной лавке за огромным столом, на котором возвышалась груда оружия и рыцарских лат. Одет он был в помятую кирасу, на ногах тускло блестели железные наколенники, руки в чешуйчатых перчатках решительно сжимали рукоять длинного меча, воткнутого прямо в землю, а из-под забрала озорно сверкала широченная ухмылка.
– Привет, старик! – весело сказал Отто по-русски со своим непередаваемым акцентом. – Ну вот, одевай это!
Я помахал ему рукой и стал осматривать разложенные на столе доспехи.
– Ты есть конь педальный! – жизнерадостно продолжал Отто на том же русском языке. И добавил: – Комнатновый! Ты опоздал! Ну вот, что это такое?
– Да, я опоздал, пардон. Что, за это время решилась судьба мира?
– Ну что ты, – завозился Отто на своей скамье. – Мир – штука стабильная, его так быстро не перевернёшь...
– Стало быть, Архимед нам больше не указ? – спросил я, влезая в длинную кольчугу.
– А тебе, кстати, известно, что если бы Архимед действительно попытался перевернуть земной шар, то ему понадобился бы рычаг длиной не менее...
– Сто-о-оп! Только не пичкай меня числами, я как раз сегодня статью про экономический кризис писал, – сказал я, напяливая конический шлем с переносьем. – От цифр уже ум за разум зашёл, выходить теперь отказывается. Сказал, завтра вернётся. А почему я твою машину у входа не видел?
– Да я её Светке отдал, пусть пользуется. – заявил Бауэрнштайн и выдернул меч из земли. — Мне она сейчас всё равно не нужна. Я имею в виду машину, а не Светку. Ну, как жизнь? Как работа?
– Жуть с ружьём и в шляпе.... Нормально, я хотел сказать. Ответь-ка честно, ты мне друг или учёный, в разной химии мочёный?
И без того длинная физиономия Отто вытянулась до возможных пределов.
– Вроде друг... – осторожно ответил он. – А ты к чему это вообще?
– Ну, коли друг, – торжественно заключил я и взял тяжёлый боевой топор, – да ещё не вдруг, то ты немедленно объяснишь, зачем меня вызвал, о великий биолог Бауэрнштайн!
– Какой я тебе великий? – слегка раздражился Отто и поднял изрядно побитый щит с мальтийским крестом. – Я что, Дарвин? Кювье?
– Да ладно, не скромничай! Как там в фильме „Собачье сердце“ говорится? Герои Уэллса по сравнению с вами просто вздор...
– От Уэллса слышу. И вообще, не дёргай меня перед поединком. Сам знаешь – чревато.
К ристалищу постепенно стали подтягиваться зеваки. Я надел на левую руку маленький лёгкий щит, не мешающий держать топор обеими руками, и посмотрел на Отто. Мой приятель уже отошёл в центр турнирной площадки и стоял, поигрывая мечом. Улыбка сошла с его лица. Впрочем, так бывало всегда. Отто весьма серьёзно относился к любым дуэлям – хоть на бильярде, хоть на рыцарском турнире, хоть в интернетном форуме.
– Ты уснёшь надолго, журналист, – угрюмо сказал он и начертил мечом на земле размашистую кривую. – За этой чертой тебя ждёт смерть!
– Если хочешь быть здоров, защищайся! – рявкнул я и шагнул на площадку. – Отто из рода Бауэрнштайнов, я имею честь напасть на вас!
С этими словами я взмахнул топором и со свирепым воплем ринулся на Отто. Но тот ловко уклонился от лезвия и, развернувшись, плашмя грохнул мечом мне по лопаткам, заставив упасть на четвереньки. Зрители зааплодировали.
– Удар! – гаркнул он, отскочив.
– Удар, не отрицаю, – признал я, тяжело вставая и поднимая топор. – Давай теперь ты.
Отто перехватил меч поудобнее и, попрыгав на месте, замахнулся.
– Кстати, – крикнул я ему, – как там твои инфузории?
Вопрос возымел действие. Отто замешкался, и я с наслаждением влепил ему остриём топора прямо в солнечное сплетение. Бауэрнштайн охнул и отшатнулся. На кирасе появилась ещё одна глубокая вмятина, а публика выдохнула уважительное „О-о-о!“. Из палатки, украшенной львами и единорогами, выскочил владелец доспехов:
– Эй вы! – заорал он. – Вы что, озверели? А чинить кто будет?
– Спокойно! – ответил Отто, слегка задыхаясь. – Одной вмятиной больше, одной меньше. Если есть претензии – позвоните в мою страховку. А латы надо хоть иногда выправлять за свой счёт!
Кузнец пробормотал что-то невнятное в адрес заезжих дворян, обирающих простых ремесленников, и снова нырнул под полог, а Отто повернулся ко мне.
– Не беспокойся, – сказал он, пытясь вытереть пот железной перчаткой, – его нагрудник цел венецианский, а если что – страховочка заплатит. Продолжаем. Ваш удар, сударь.
И Отто снова поднял оружие.
– Скажи мне, о юноша, с чего ты взял, что речь пойдёт об инфузориях? – спросил он и встал в оборонительную позицию.
Я переложил топор в другую руку и начал медленно обходить соперника по кругу:
– А о чём же ещё ты можешь говорить, лабораторный червь?
С этими словами я кинулся в атаку. Бауэрштайн отпрыгнул, отразил удар щитом и, с силой отбросив меня, попытался сразу перейти в наступление, но я смог увернуться. „Оба мимо!“ – донеслось из рядов зрителей. Мы опять стали друг против друга, пританцовывая и выглядывая из-за щитов .
– Как ты думаешь, – неожиданно спросил Отто, – если есть возможность осчастливить людей помимо их желания, опрокинуть жизнь тысяч индивидуумов ради блага всего человеческого рода, стоит ли игра свеч?
– Ты что имеешь в виду? – удивился я цветистости слога Отто.
Вместо ответа мой друг попытался оттяпать мне голову мечом. Я вовремя успел пригнуться и, не видя других вариантов, пнул его сапогом в голень, чуть пониже наколенника. Отто запрыгал на одной ножке, ругаясь отборными южно-немецкими выражениями. Тогда я ринулся на него и повалил. Мы вместе рухнули на землю и покатились, совершенно не по-рыцарски отвешивая друг другу изрядные тулумбасы. Зрители принялись свистеть и хохотать, а из палатки снова выбежал кузнец:
– Разнять их! Так нельзя! – завопил он.
Но мы уже сами расцепились и расползлись в разные стороны. Публика разразилась насмешливыми аплодисментами. Отто снял шлем, стащил перчатки и швырнул их оземь:
– Видишь ли, ты, всё-таки, журналист. Знаток общественного мнения, ну и, вроде, его создатель, да? Ты кучу всякой литературы прочёл, на диспутах собаку съел, это уж точно...
– Но какое это...
– Сейчас объясню. Скажи просто: может ли человек ради очевидной пользы для всех поступиться этическими нормами?
– И законом, скорее всего, тоже?
Отто вздохнул и поднялся:
– Об этом я уже и не говорю...
Я помолчал, обдумывая ответ, затем тоже поднялся и стал сдирать с себя шлем и кольчугу. Зеваки поняли, что мордобоя больше не будет и начали расходиться. Отто смотрел на меня и ждал. Наконец я освободился от доспехов и заговорил.
Всякое благо относительно. Тот, кто открыл атомную энергию, скорее всего, не думал о Чернобыле и Хиросиме, а Циолковский наверняка расстроился бы, увидев парад баллистических ракет на Красной площади. Альфред Нобель (Отто иронически хмыкнул) хотел облегчить труд горняков, а прославился как создатель мощного средства уничтожения. Все эти рассуждения весьма банальны. И вообще, всё зависит от сути очередного открытия. Вот ты, например, уверен в его полезности и безопасности? А то, чего доброго, не мир оно принесёт нам, а меч! – объявил я и грохнул на стол кучу рыцарского железа.
Отто сказал, что он абсолютно ни в чём не уверен. Потом осекся и спросил, как я догадался про очередное открытие. Я самодовольно усмехнулся и ответил, мол, у него такой заговорщический вид, что только бы валенок челябинский не догадался. Тогда Отто принялся задумчиво расстёгивать кирасу.
– Поехали, – внезапно заявил он.
– Куда?
– Ко мне, в лабораторию.
– Что, сейчас?
– Да, немедленно, – Отто постучал шлемом о стол, подзывая кузнеца. – Я тебе такое покажу – упадёшь.
– А разве туда пускают посторонних?
Отто театрально усмехнулся.
– У себя в лаборатории я решаю, кого пускать, а кого нет. Пока ещё я, – добавил он многозначительно.
– Поехали, – неуверенно согласился я. Честно говоря, мне не очень понравился некий новый блеск в глазах Бауэрнштайна. Потом я вдруг вспомнил:
– Что же получается, наш поединок закончился вничью?
– Да, – ответил Отто, слегка помедлив. – Пожалуй, что вничью.
Мы расплатились, прошли сквозь бурлящий рынок и, сопровождаемые целой симфонией шумов и запахов, направились к трамвайной остановке. Отто бодро насвистывал какой-то древний мотивчик, а я предвкушал приобщение к тайнам современной генной инженерии. Трамвай не заставил себя ждать. Мы залезли в вагон и расположились на боковых сиденьях. Но, прежде чем захлопнулись трамвайные двери, окончательно отрезав нас от средних веков, мы успели услышать, как на главной сцене, заглушив восторженный вопль публики, ударил
гонг и могуче взревели огромные деревянные трубы-бюзины. Это начал свой концерт знаменитый ансамбль старинной музыки „Corvus Corax“ .

* * *

Постепенно смеркалось, и лабораторный корпус уже пустовал. Мы миновали вахту (человек в униформе приветливо кивнул) и спустились в чистый просторный полуподвал, где Отто отпер дверь в конце коридора. Лаборатория выглядела самой обыкновенной – полки, заставленные химической посудой, инструменты, микроскопы и какие-то загадочные электрические аппараты. Через это помещение мы прошли, не задерживаясь, и Отто открыл вторую дверь. Судя по запаху, здесь содержались подопытные животные. Так оно и оказалось, только их было немного: несколько клеток с белыми крысами, полдюжины кроликов и пара десятков мышей. Тут же обнаружилась и третья дверь, которую Отто открыл уже не ключом, а цифровым кодом.
– Добро пожаловать в мир высоких технологий, – усмехаясь, произнёс он, и мы вступили в святая святых генной инженерии нашего города.
Удивительное дело, но я ожидал от такого места гораздо большего. Однако, и это помещение оказалась самой обычной лабораторией, только без окон, и приборы выглядели совсем уж незнакомо. Заметив мой разочарованный взгляд, Отто заявил, что мне нужно поменьше смотреть голливудских фильмов. Впрочем, я и без него знал, что кино и действительность сильно отличаются друг от друга. Вообще-то, добавил Отто, сюда надо заходить в специальных костюмах, но сейчас вечер, никого нет, и никто ничего не узнает, а потом он облучит помещение на предмет дезинфекции, и всё будет о’кей. Он подвинул мне табурет, а сам прошёл в другой конец комнаты, где начал лязгать чем-то железным. Наконец он вернулся с каким-то ящиком, накрытым марлей.
– Вот, – сказал он, ставя ящик на стол. – Я её от моих разбойников-лаборантов в специальном шкафу прячу. Там и свет, и вентиляция есть. Та-да! – пропел он на манер программы Windows.
И сдёрнул марлю. В первую секунду я даже не сообразил, что это такое. В стружках на дне ящика спала, свернувшись клубочком, белая крыса. То есть, белой она была когда-то, если судить по сохранившемуся подшёрстку. Теперь же, всё тело от носа до кончика хвоста сияло изумительным ярко-зелёным цветом. Особенно впечатляюще выглядели уши, хвост и нос. Как мне почудилось, они даже распространяли зелёное сияние, словно фосфорные!
– Это колоссально, старик! – только и смог выдавить я. – Чем ты её покрасил?
– Идиотский! – рассердился Отто на своём диковинном русском языке. – Совсем ничего соображать? Ты знаешь, чем я работаю!
Я хлопнул себя по лбу:
– Инфузории, чёрт, как до меня сразу не дошло! Ты что, ввёл ей культуру своих одноклеточных?!
– Именно, – кивнул Отто. – Если хочешь, возьми её на руки – она совершенно ручная. Не бойся, не заразно!
Я вытащил крысу из клетки. Разбуженная, она сидела у меня на ладонях и оглядывалась, подрагивая усами. Глаза её напоминали маленькие изумруды. Затем она вдруг быстро, но не больно покусала меня за пальцы.
– Ты ей понравился, – улыбнулся Отто. – Кстати, её зовут Наташа.
Чувство юмора у Отто проявлялось порой весьма занятно. Я фыркнул, сразу представив себе одну нашу общую знакомую. Затем посадил крысу на стол. Она уселась и стала тереть лапками свои смарагдовые уши.
– Ну хорошо, – сказал я, налюбовавшись вдоволь Наташей. – Ты её сделал зелёной и доказал, что фотохромные инфузории могут жить в теле крысы, я правильно понял?
– Уверен, что не только в теле крысы. И дело даже не в зелёном цвете. Я сейчас всё тебе расскажу.
И Отто поведал мне удивительную историю.
После того, как его „нобелевка“ уехала в Китай, он хотел бросить работу над фотохромными инфузориями. Но потраченного времени и сил было дьявольски жалко. А кроме того, где-то на уровне подсознания Отто чуял важность этих хлорофилловых волосатиков. Короче говоря, он занялся совершенствованием своих одноклеточных. После долгой возни ему удалось добиться весьма любопытных результатов. Инфузории по-прежнему зависели от света, но теперь размножались только при температуре 35 – 40 градусов Цельсия, а кроме того требовали животных жиров для подкормки. В ответ они выделяли в окружающую среду кислород и большое количество отходов в виде сложных органических соединений. И тут до Отто дошло, что он ни разу не пробовал выяснить, как поведут себя инфузории, оказавшись в теле высшего многоклеточного животного. Тогда он сделал крысе инъекцию и стал ждать. По его собственным словам, спустя несколько дней он чуть не рехнулся, глядя на то, как крыса меняет цвет. Теперь уже о прекращении работы над инфузориями не могло быть и речи. Бедная Наташа! Чего только не выделывал с ней этот научный садист! Может быть, среди вас найдутся противники вивисекции, так что я опущу эту часть рассказа и перейду прямо к результатам. Вот что выяснил доктор биологических наук Отто Бауэрнштайн.
Фотохромные инфузории легко приживаются в организме млекопитающих и птиц, но погибают, попав в организм рептилий, рыб и других холоднокровных животных. Оказавшись в крови, они, после недолгого адаптационного периода, начинают бурно размножаться, поселяясь в кровеносных сосудах и локализуясь в подкожных капиллярах. Именно этим и объясняется столь шокирующая ярко-зелёная окраска кожных покровов. Причины просты – инфузориям нужен свет, вот они и стремятся к поверхности. Но они отнюдь не являются паразитами в теле хозяина, напротив! Они снабжают его кислородом и многочисленными полезнейшими веществами, а взамен требуют лишь немного жиров и аминокислот, запас которых элементарно восстанавливается с приёмом пищи. Природу этого явления следует ещё изучать, но ясно одно: Ciliophora photochromeae Bauernsteini может действительно послужить человечеству.
„Ты бы видел, – таращил на меня глаза Отто, – чту эта крыса вытворяла! Я пускал её в аквариум, и она торчала под водой по пять, по десять минут, а потом вылезала к лампе и заряжалась под ней, как батарейка. Я кормил её ядами, но они все абсорбировались инфузориями и выделялись через почки вместе с мочой. Я заражал её болезнетворными микробами, но они гибли и исчезали бесследно, а крыса жила!“ – „Так что же, – вопрошал я, – ты думаешь, эти козявки смогут и внутри человека расположиться также вольготно?“ – „Запросто!“ – „И тоже будут полезны? Расскажи это своей бабушке!“ – „Да я голову готов прозакладывать! Хоть сейчас на плаху. Где твой топор?“ – „А почему ты не хочешь сообщить об этом компетентным людям? Такое надо обнародовать, нужно на деле доказать полезность твоих чертей зелёных!“ – „Ты что, с ума сошёл? – удивлялся Отто. – Да у нас рак не станут лечить, если побочным эффектом будет насморк! Кроме того, подумай, сколько времени пройдёт, пока я получу разрешение инициировать их в человеке. Если получу вообще. Нет, когда-нибудь, конечно, до этих псевдоучёных дубов кое-что дойдёт... “ – „Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе... Так ты хочешь, чтобы я о них написал? Можно, конечно, только будет ли это интересно... “ – „Интересно, ещё как! Уж это-то очевидно. Но для обывателя слишком невероятно. И ведь даже я не знаю точно, как они поведут себя в теле человека, понимаешь? Давай лучше попробуем на себе, а?“ – „Что-о-о?“ – „Ну, давай я тебе укольчик сделаю! Это будет потрясающе, честное слово! Понаблюдаем за тобой, всё установим, зафиксируем, лучших доказательств и не надо... “ – „Э, ты что, прекрати! Убери к дьяволу шприц!“ – „Да ладно тебе... “ – „Ничего не ладно! Пойду я, пожалуй... У тебя Наташа есть, над ней экспериментируй... “
Домой я добрался только к часу ночи. Спалось очень плохо, снилась какая-то гадость: огромные зелёные крысы, люди, вросшие корнями в землю, и бронированные инфузории с мечами вместо жгутиков.

Из протокола судебного процесса.

СУДЬЯ. Свидетель Армин Шульц, вам известно, что на суде вы должны говорить только правду и ничего, кроме правды?
СВИДЕТЕЛЬ. Да, ваша честь.
СУДЬЯ. При каких обстоятельствах вы познакомились с Отто Бауэрнштайном?
СВИДЕТЕЛЬ. Я работал у него лаборантом. Фирма OСP Genetic Inc. отправила меня к нему на стажировку.
СУДЬЯ. Каким образом случилось так, что упомянутые микроорганизмы получили распространение среди населения?
СВИДЕТЕЛЬ. Так мы же этого и добивались... Короче говоря, Отто... ну, наш шеф... он нам всё объяснил...
СУДЬЯ. И вы сочли его объяснения убедительными?
СВИДЕТЕЛЬ. Более чем! Ваша честь, я в биологии хорошо разбираюсь, я готов поручиться головой за правильность выводов, сделанных господином Бауэрнштайном!
СУДЬЯ. Каким образом вы распространяли микроорганизмы?
СВИДЕТЕЛЬ. Сергей Возницкий первый понял, что добровольцев следует искать среди низших социальных слоёв населения. Вообще, должен сказать, что если бы не Сергей с его самоотверженностью, если бы не его энергия, бескорыстие и неподдельный энтузиазм, нам вряд ли бы удалось осуществить задуманное. В первую очередь он занялся вербовкой бомжей. Ради лишнего полтинника соглашались на всё, что угодно, а мы ведь предлагали им неплохие деньги за участие в опытах. Разумеется, не все вели себя столь решительно. В большинстве случаев люди пугались и сразу уходили. Оставались только самые отчаянные, кому и вправду терять было нечего. Возницкий рассчитывал, что через шприцы инфузории будут распространятся быстрее, как занялся вербовкой среди бомжей и наркоманов. Такие ради это произошло со СПИДом. Так и получилось. А панки – те с удовольствием шли. Они в первый раз, когда с шефом встретились, сразу загорелись и стали спрашивать, где такую дурь можно купить (смех в зале).
ОБВИНИТЕЛЬ. Вы ставили эксперименты на людях из низших слоёв общества, зная об их социальной незащищённости!
СВИДЕТЕЛЬ. Да наши инфузории их защищают лучше всяких дурацких законов, если хотите знать! Посмотрите: из всех инициированных нами наркоманов приверженность своей привычке сохранили только три с половиной процента от общего числа! Остальные вылечились! Люди стали устойчивыми к болезням и неблагоприятным воздействиям – это вы считаете злом?
ОБВИНИТЕЛЬ. Я считаю, а вместе со мной так думает и всё здравомыслящее общество, что никто не имеет права проводить эксперименты на живых людях. Это аморально, смертельно опасно и противозаконно.
СВИДЕТЕЛЬ. По-моему, никто из инициированных до сих пор не заболел и не умер. Не пойму, что вы все так разоряетесь...
ЗАЩИТНИК. Ваша честь, разрешите вопрос к свидетелю.
СУДЬЯ. Прошу. ЗАЩИТНИК. Скажите, господин Шульц, почему вы сами не присоединились к инициированным?
СВИДЕТЕЛЬ. Увы, не присоединился и считаю это своей ошибкой. Я сомневался поначалу, а потом настолько увлёкся работой, что ни о чём другом не думал. Кроме того, мне поручили проводить статистический анализ данных, а это возможно только тогда, когда анализирующий занимает абсолютно нейтральную позицию. Но эту ошибку я ещё исправлю.
ЗАЩИТНИК. Вы можете вкратце ознакомить присутствующих с вашим анализом?
СВИДЕТЕЛЬ. Вообще-то, всё изложено в актах... Но коротко могу огласить следующее: в результате введения в кровь человека культуры фотохромных инфузорий возникает явление симбиоза, весьма полезное для человеческого организма. Во много раз возрастает сопротивление ядам, инфекциям и радиации, значительно улучшается метаболизм, усиливается выносливость. Организм очищается полностью. Многие скверные привычки исчезают, человек становится физически сильнее и, в то же время, спокойнее... Но тут надо проводить ещё много исследований, мы даже трети всех явлений не понимаем...
ОБВИНИТЕЛЬ. Не понимаете, но над живыми людьми экспериментируете. Дамы и господа, я намерен заявить, что против господина Армина Шульца возбуждено уголовное дело по обвинению в содействии преступному замыслу, статья ..., параграф ... уголовного кодекса...

* * *
С того памятного разговора в лаборатории прошло около трёх недель. Отто совершенно пропал с моего горизонта, что меня, впрочем, не слишком удивило. Я подумал, что ему неудобно из-за неудачной попытки провести надо мной эксперимент. Всё равно позвонит, решил я и занялся своими делами. Однако, вместо Отто неожиданно позвонила его подружка Светка и предложила встретиться. Приезжай, мол, я всё равно сижу одна, Отто, как всегда, торчит на работе, мне скучно и тоскливо. Ну, я в тот же вечер и поехал.
Светка встретила меня уже будучи немного навеселе. На ней была надета вызывающая кофточка и тонкие чёрные брюки в обтяжку. Я поневоле залюбовался.
– Чё втыкаешь, глазидло? – ухмыльнулась Света. – Проходи на кухню.
– Ladies first!
– Ну ты прям Бэкингем, в натуре...
Света пошла вперёд, постукивая каблуками по паркету. Даже у себя дома она носила туфли на высоких каблуках и делала макияж. Выглядела Светлана великолепно – невысокая, но фигуристая и вся какая-то упругая. Длинные светлые волосы пышной волной ложились ей на плечи и напоминали львиную гриву, если львиная грива может быть такой нежной и мягкой. Многие мужики откровенно завидовали Отто, да и я тогда тоже не избежал светкиных чар. Чем и как смог покорить её Бауэрнштайн, осталось загадкой, поскольку, когда они познакомились, Отто только университет заканчивал и на известность не претендовал. Да Светка и не интересовалась его научными делами. Её вообще мало что интересовало, кроме себя самой.
– Ну, старуха, рассказывай, как оно, твоё ничего!
– Старуха... – Света, чиркнув спичкой, закурила длинную дамскую сигаретку. – Это ты хорошо сказал. От такой жизни я точно скоро старухой стану.
– Что-то не похоже, – я покосился на вырез её кофточки.
– Нет, я не это имею в виду, – засмеялась Света. – Просто жизнь моя на редкость тупая...
– И что же тебе не нра?
– Вопросик, блин, такой же, как и моя жизнь – тупой! Сижу всё время одна дома. Хозяйство и телевизор – вот и все мои развлечения.
– А что Отто?
– А что Отто... Я его и не вижу почти. У него сейчас другая любовь – бактерии
эти глупые.
– Не бактерии, а инфузории.
– Какая, нафиг, разница! Он из-за них даже ночевать не приходит. Я его вижу два раза в неделю. Прибежит, поспит, поест, поцелует и – обратно в лабораторию. Сегодня тоже позвонил, сказал, что придёт только завтра вечером...
Светка вдруг открыла бутылку водки, хлебнула прямо из горлышка и, поперхнувшись, закашлялась.
– Я его просто задолбала: давай в кино сходим, на дискотеку, давай парти сделаем, компашку соберём... Я ведь, блин, как монашка живу, сил моих больше нет! А он мне, типа: „Ну, мопсик, ты же знаешь, я очень занят, мне всё время за приборами следить надо... Ты сама сходи, куда хочешь, о’кей? Вот, деньги возьми... “ Да нафиг мне его бабки, мне мужик нужен! Он вчера приехал такой классный, прыгал всё вокруг меня... Цветы приволок...
Света кивнула на огромный букет тюльпанов в вазе на столе.
– Мы с ним хорошо поужинали, он так прикольно разговаривал, ухаживал, прямо как когда-то... А потом мы пошли спать. И всё.
Неожиданно Света оперлась руками на стол передо мной, наклонилась и горячо зашептала мне прямо в лицо:
– Ты можешь себе представить, что мы с ним уже целых полгода этим не занимались? Ты себе такое представляешь?
Несколько секунд она смотрела мне в глаза, её длинные ресницы вздрагивали. Потом как-то сникла и отодвинулась. Налила себе водки в стакан и сказала, глядя в стену:
– Слушай, ну его в баню. Давай напьёмся сегодня. Вдрызг. С тобой вдвоём. А то квасить одной уже осточертело.
И мы надрались. Боже мой, как мы с ней надрались! Дальнейшие события того вечера почти не запечатлелись в моей памяти. Смутно помню, что я ей доказывал, мол, Отто – великий учёный, а все великие живут где-то в других местах, только не у себя дома. В других мирах, во! Потом мы пошли на двор подышать свежим воздухом и стали качаться на детских качелях, причём Светка настаивала на том, чтобы я её ловил, когда она на ходу будет с них прыгать. Самое забавное, что я её действительно поймал, но мы оба тут же оказались лежащими на земле. Мы ничуть не ушиблись, только перемазались с ног до головы. Света рыдала, крепко меня обняв, и в промежутках между всхлипываниями нечленораздельно жаловалась. Я её утешал, причем гладил не по голове, а по остальным круглым местам. Потом мы как-то вдруг снова оказались в квартире. Помню, как Света требовала, чтобы я снял штаны, ей, мол, нужно их застирать. Затем мы очутились на диване, закутанные в полотенца, пили водку из горлышка, передавая друг другу бутылку, и хохотали, как ненормальные, над телепередачей про искусственное осеменение коров. Больше ничего не помню.
Проснулся я рано утром на том же самом диване, прикрытый двумя полотенцами. От похмелья всё вертелось перед глазами, голова трещала, как спелый арбуз, а кроме того тошнило. Вдобавок я обнаружил, что лежу без штанов. Они нашлись на спинке кресла и оказались влажными. Выбирать не приходилось. Натянув мокрые штаны и кривясь от головной боли, я заглянул в спальню. Светка безмятежно дрыхла, закутавшись в одеяло с головой. Будить её я не стал. Стараясь не шуметь, я оделся, вышел из квартиры, закрыл за собой дверь и отправился домой...

* * *

Света позвонила снова дня через два около восьми часов вечера. Тяжело дыша в трубку, она проговорила:
– Серёга, собирайся, я сейчас за тобой заеду.
– Куда собирайся? Мне работать надо, я статью пишу!
– Едем к Отто. Я ему сейчас навставляю.
– Светик, уволь меня от ваших семейных неурядиц.
– Собирайся, говорят тебе! Ты мне нужен как свидетель.
– Иеговы?
– Прекрати острить, придурок! Я на машине, сейчас за тобой заеду, минут через двадцать.
– Господи, зачем такая спешка? Пожар? Война?
– Хуже. Чтоб через двадцать минут вышел.
– Ну хорошо, хорошо...
Светка заинтриговала меня изрядно, поэтому я быстро оделся и стал ждать. И действительно, ровно через двадцать минут нетерпеливо заверещал домофон. Мне стало ясно, что и вправду случилось нечто экстраординарное, иначе Светлана не примчалась бы с такой скоростью. Я выскочил в коридор, запер квартиру и ссыпался вниз по лестнице. Светка ждала в автомобиле. Я прыгнул на переднее сиденье, захлопнул дверь, и машина рванулась с места.
– Итак? Что ещё у вас там случилось?
– Этот козёл... – Света загнула непечатную брань.
– Не выражайся. В твоих милых устах это не звучит. Кстати, смотри на дорогу, а не на меня. И не гони так. Нарвёшься сейчас на полицию, будет тебе весело.
– Чихать... Полиция-юстиция... На него самого надо полицию натравить. Сволочь такая... Ничего, сейчас я с ним поговорю...
– Да что же случилось, в конце-концов?
– А вот что!
Она вдруг затормозила и включила свет в салоне.
– Посмотри мне в глаза!
Я глянул и обомлел. Белки глаз отливали нежно-салатным цветом.
– Теперь понял? – злобно спросила меня Светка.
– Не понял... Что это значит?
– Вот это я сейчас и узнаю. Я сейчас всё узнаю... – шипела она, вцепившись окостеневшими руками в руль. Машина снова тронулась. – То-то я удивлялась, что это он так подобрел? Обхаживал, увивался вокруг... Психопат, совсем одурел со своими опытами...
– Так это его работа?!
– А чья, Пушкина, блин?!
– Н-да-а...
Больше мы с ней ни о чём не разговаривали до самой лаборатории. Света припарковала машину перед входом, и мы почти бегом поднялись по лестнице на крыльцо. Строгий вахтёр за стеклянной перегородкой поинтересовался, что нам нужно. Я назвал наши имена и сказал, что нам надо срочно повидать господина Бауэрнштайна. Охранник поколебался немного, но, всё же, вызвал лабораторию по внутреннему селектору, в то время как Света старательно от нас отворачивалась. Наконец стражник смилостивился и сказал, что мы можем пройти вниз.
Мы помчались по лестнице в уже знакомый мне полуподвал. Дверь в лабораторию оказалась приоткрыта, поэтому мы влетели туда галопом, не останавливаясь. И тут Света стиснула руки и завизжала совершенно инопланетным визгом, а я бессильно прислонился к косяку. Посреди помещения, залитого ослепительным светом, сидел на табурете почти голый Отто Бауэрнштайн. И он был весь, абсолютно весь, пронзительного зелёного цвета.

* * *

Из протокола судебного процесса.

CУДЬЯ. Вас зовут Светлана Викунина, двадцать шесть лет, по профессии вы косметолог, проживаете по адресу Бисмаркштрассе семнадцать?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Да, верно.
СУДЬЯ. С обвиняемым не состоите ни в родстве, ни в свойстве?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Нет... То есть, да.
СУДЬЯ. Пожалуйста, выражайтесь яснее.
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Мы были с ним вместе, с этим...
СУДЬЯ. Обвиняемым.
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Да. Ну, вы понимаете.
СУДЬЯ. Понимаю. Напоминаю, что в суде надо говорить только правду. Госпожа Викунина, что вы можете рассказать по поводу случившегося?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Да что тут рассказывать, и так всё ясно. Он сидел в лаборатории сутками. Просто не отлипал от своих инфузорий. Даже ночевал там. А потом однажды явился ко мне. С цветами пришёл, ласкался, как кот... Ну, мы с ним поужинали и в постель пошли, только я тут уже ничего не помню... А потом оказалось, что он мне сначала снотворного подсунул, а потом укол сделал, с инфузориями этими гадскими! Я и не заметила ничего, только позже, дня через три, в зеркало смотрю, а у меня глаза... Я, короче, ему сразу в лабораторию позвонила, наорала на него, а он говорит: приезжай, типа, я тебя осмотреть должен. Ну, села в машину, приехала... Он меня осмотрел, анализ крови сделал. Сказал, что всё отлично, всё идёт как надо. Аж руки потирал, сволочь. Да. Я, плакала, умоляла его... Только смеялся, гад. А потом вытолкал меня вон. Говорит, сиди дома и будь паинькой, тогда помогу.
ОБВИНИТЕЛЬ. Разрешите несколько вопросов к свидетельнице.
СУДЬЯ. Пожалуйста.
ОБВИНИТЕЛЬ. Вы знали, какие опыты проводил господин Бауэрнштайн в своей лаборатории?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Нет, конечно, откуда? Ну, он меня грузил всякими терминами, да я не вникала особо. Я и представить себе не могла, что он надо мной их проводить станет.
ОБВИНИТЕЛЬ. То есть, он воспользовался вашим беспомощным состоянием, чтобы сделать из вас „подопытного кролика“?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Ну да, точно. Да вы посмотрите на меня, куда я, блин, теперь пойду с такой зелёной рожей! Он же меня изуродовал! Пусть вот над своими дружками бы экспериментировал!
ОБВИНИТЕЛЬ. Лично для меня сразу стало очевидно, что поступки господина Бауэрнштайна совершенно неблагородны и явно преступны... Тем более, после такого свидетельства. Вы проходили медицинское обследование?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Да. Врачи ничего не могут с этим поделать. Уж и облучали, и антибиотики давали... Бесполезно! Говорят, нужно провести дополнительные исследования, то-сё.. А я... чёрт... я же... (плачет)
СУДЬЯ. Госпожа Викунина, успокойтесь, пожалуйста.
ЗАЩИТНИК. У меня есть вопрос к свидетельнице, ваша честь.
СУДЬЯ. Прошу вас.
ЗАЩИТНИК. Скажите, пожалуйста, вы заметили какие-либо изменения в состоянии своего здоровья?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Ну... Сначала никаких. Только позеленела. А потом... Ну, стала меньше есть. Похудела. Даже сил, вроде бы, прибавилось. Курить вот бросила.
ЗАЩИТНИК. А почему?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Не знаю... Расхотелось, что ли? Ну, потом вообще чудеса пошли. Например, сижу и вдруг чувствую, что уже давно не дышу! Минут пять точно! Мне так страшно стало, представить себе не можете! Начала дышать, а мне это и не нужно! Вроде как воду пьёшь без жажды... А вообще, хорошо себя чувствую. Даже гастрит прошёл, а он у меня был хронический.
ЗАЩИТНИК. То есть, никаких вредных последствий вы не ощутили? Только полезные?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Да вы на меня посмотрите! Разве с такой кожей можно показаться на людях?
ЗАЩИТНИК. Ну, на мой взгляд, вы и в зелёном виде смотритесь весьма привлекательно. Ваша честь, у меня вопрос к обвиняемому.
СУДЬЯ. Пожалуйста.
ЗАЩИТНИК. Господин Бауэрнштайн, вы можете сообщить суду о негативных побочных явлениях, возникающих в результате симбиоза с фотохромными инфузориями?
ОБВИНЯЕМЫЙ. Нет, ни моим сотрудникам, ни лично мне подобные явления неизвестны.
ЗАЩИТНИК. Верно ли то, что от инфузорий, уже поселившихся в организме, невозможно избавиться никакими методами?
ОБВИНЯЕМЫЙ. Нет, это неправда. Есть очень простой способ. Для поддержания жизнедеятельности фотохромных инфузорий необходим свет. Если вы так хотите от них избавиться, достаточно всего лишь провести чуть больше полутора суток в абсолютной темноте. Это, конечно, не очень приятно, но обеспечивает стопроцентную гарантию (Шум в зале). Я сам, чтобы проверить это, вводил себе в кровь культуру инфузорий, давал им возможность прижиться, а затем прятался в тёмном помещении, и уже через сорок два часа анализы показывали полное отсутствие посторонних микроорганизмов. Опыты, предварительно проведённые над животными, подтверждают это, все результаты исследований занесены в акты.
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Так ты что, всё время это знал? И молчал?
ОБВИНЯЕМЫЙ. Ну, мопсик мой, я не мог поступить иначе. Это нарушило бы чистоту эксперимента.
СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Да знаешь, кто ты после этого? Ты просто... (следует несколько непонятных русских слов, в зале отдельные смешки и шум )
СУДЬЯ. Попрошу воздержаться от выяснения отношений в зале суда. Есть ещё вопросы к свидетельнице?
ОБВИНИТЕЛЬ. Нет, ваша честь.
ЗАЩИТНИК. Нет, ваша честь.

* * *

– Заходите, ребята, я вас жду, – совершенно спокойно промолвил Отто.
– Отто, – простонал я, – ты что с собой сотворил?
– То, что надо, – сказал Бауэрнштайн и встал. – Моя работа почти закончена. Остались лишь кое-какие малосущественные детали.
– Ты... маньяк! – Светка с трудом подбирала слова. – Ты что с собой сделал? Ты что СО МНОЙ сделал?
– А ну-ка, мопсик, дай я на тебя полюбуюсь... – Отто подвёл Светлану к столу и стал рассматривать её лицо под всевозможными углами. Затем он вытащил какие-то странные аппараты и начал тыкать ими свою подружку в разные места:
– Чудесно... Просто прелесть... Погоди, мне нужно сделать анализ крови...
– Да мне плевать! – взорвалась Света. – Ты когда это успел?
– Несколько дней назад, дорогая... Не вертись... Я сначала себе их ввёл, но реакция долго не наступала... Не бойся, это не больно! Тогда я решил попробовать ещё раз, только теперь на тебе... Но, право, не ожидал такого результата! Ну, а тем временем, у меня они тоже проснулись...
– Ты что, – дрожащим голосом заговорила несчастная Светка, – хочешь сказать, что я стану такой же, как ты?
– Ну, ты – светлокожая блондинка, – Отто задумался. – Так что, думаю, ты будешь ещё зеленее.
– У-у-у-ху-ху-ху-у-у! – завыла Света, искривив своё смазливое личико. – Сво-о-о-ла-а-ачь!
– Отто, ты перешёл всякие границы, – возмущённо сказал я. – Тебя отдадут под суд. И правильно сделают. Где все твои лаборанты? Они уже в курсе?
– А даже если и отдадут! – Отто подбоченился. – Что они со мной смогут сделать? Я всё смогу доказать! Теперь я знаю много, больше, чем ты даже можешь себе вообразить! Прогресс им остановить не удастся, этим дуболомам! А лаборантов я пока отправил в отпуск, чтоб не мешали. Столько работы нашлось, что уже скрывать её стало невозможно... Ничего, мои разбойники меня поддержат, в этом я не сомневаюсь. А вот ты, Серёжа, напрасно тогда отказался. Ты мог бы стать первым, понимаешь, первым в мире! Ты даже не представляешь, сколько пользы от моих инфузорий...
Вдруг Отто поперхнулся словами и рванулся ко мне. Я шарахнулся было, но Бауэрнштайн оказался проворнее и схватил меня за воротник.
– Светка, гляди! – заорал он, вытаращившись на меня. – Посмотри ему в глаза!
У меня противно задрожали колени. Света подбежала, заглянула мне в лицо, ахнула и достала из сумочки зеркальце. Я заглянул в него. В глазах явственно виднелись зелёные прожилки. Мне стало плохо.
– Ничего не понимаю, – забормотал Отто, уставясь в пол. – Я же тебе инъекцию не делал... Я вообще никому, кроме себя и Светы... А ведь они, как СПИД, только через кровь передаются. Или...
Тут Бауэрнштайн поднял голову и подозрительно на меня уставился. Я постарался взять себя в руки и сказал:
– Значит, ты ошибся, старик. Они заразны. Кроме как от Светки я ниоткуда их не мог подцепить.
– Вот именно, – взгляд Отто становился всё враждебнее. – Я же говорю: они передаются, как СПИД. Через кровь или...
– Да! – вдруг заявила Светлана. – Да! Я с ним переспала! Вот! Получи, маньяк чёртов! Доволен теперь?
– Света, ты что? – ахнул я. – Совсем обалдела? Когда это?
– «Когда, когда... » – передразнила Светка. – Пить надо меньше! Надрался, как свинья, вот и не помнишь ничего!
Я похолодел.
– Ну и подлецы же вы оба, – медленно произнёс Отто. – А ты ещё другом называешься...
– Ты бы лучше мне время посвящал, а не своим инфузориям! – заявила Света. – Женщину любить надо, понял, дурак? Тем более, такую, как я! Чего ты ещё ждал?
– Не знаю... – снова опустил голову Отто.
– Отто, дорогой! Клянусь, я не хотел! Я же вообще этого не помню!
– Заткнитесь, козлы! – заорала Светка. – Вы бы лучше подумали, как нам снова нормальными стать!
В глазах Отто запрыгали зелёные чертенята.
– К сожалению, дорогая, мне об этом ничего не известно, – соврал он с видимым наслаждением.
– Ой-ёй-ё-о-о-ой! – заныла Света. Потом вдруг успокоилась, вытерла слёзы, достала макияжный набор и быстренько привела себя в порядок. – Значит так. Отто, сиди в лаборатории и думай, как эту зелёную гадость убить. А я пойду к своему врачу. Пусть отрабатывает зарплату по полной. До свидания, мальчики, не подеритесь тут из-за меня. Но учти, милый, если ты меня не приведёшь в прежний вид, я тебя засужу, так и знай. Адвокат у меня хороший, схлопочешь по самое не могу.
И Светлана удалилась, размахивая сумочкой. Ещё некоторое время цоканье каблуков гулко раздавалось в пустом здании, а затем и оно стихло.
Мы с Отто молчали. Настроение у обоих было препаршивое.
– Кто с мечом к нам придёт... – пробормотал, наконец, Отто.
– Дружище, я...
– Помолчи лучше! – Отто свирепо глянул на меня, но сразу скис.
– Вот что, – произнёс он через минуту. – Ты хочешь передо мной оправдаться, а заодно и вылечиться?
– Спрашиваешь...
– Тогда ты должен мне помочь. Понимаешь? У тебя есть контакты и связи. Инфузорий нужно распространять, ясно? Я сейчас позвоню лаборантам, пусть подключаются. А сам займусь разработкой вакцины. Только смотри мне, чтоб не болтал языком направо и налево! Поможешь – получишь первую прививку. Иначе навсегда останешься зелёным. Действуй.
Вот каким необычным и, если так можно выразиться, куртуазным образом я сделался „добровольным“ реализатором идей Отто Бауэрнштайна. Разумеется, он тогда слукавил. Видать, хотел меня и Свету крепко проучить. Но я теперь ни о чём не жалею.
Сразу же, без промедления, он позвонил всем четырём лаборантам. Не знаю, что он там наговорил по телефону, но уже через полчаса все они явились одновременно, словно солдаты на парад. Узрев ярко-зелёного шефа, лаборанты ошалели, как дворник Тихон при виде Ипполита Матвеевича, но Отто не дал им времени на размышления. Загнав своих научных разбойников в лабораторию, он вытащил из клетки крысу Наташу, разложил таблицы, включил проектор и начал рассказывать. Через полтора часа он слегка вспотел и сильно охрип, но шайка пришла в восторг. Если бы не низкие потолки, они бросились бы качать Отто. Их энтузиазм заразил и меня. Не сходя с места, мы стали разрабатывать план действий.
То, что произошло потом, известно, пожалуй, всем. Мы арендовали небольшой загородный домик, перетащили туда часть необходимого оборудования и занялись выращиванием инфузорий, а я решительно приступил к поиску добровольцев и вербовке агентуры. Поразительно, что власти так долго раскачивались. До сих пор не могу понять, почему несколько уток, издохших от „птичьего гриппа“, смогли напугать всю Европу, а зелёных бомжей и панков никто поначалу не заметил. Зато когда заметили... Что тут началось! Какой вой поднялся, какая ненависть выплеснулась! Нас всех тут же арестовали. И правильно сделали, а не то разъярённые блюстители нравственности могли просто разодрать нас на части. Как мило объединились в травле мусульмане с христианами, красные с коричневыми, и даже евреи с арабами! Право, мы получали массу удовольствия от таких прозвищ, как „слуги сатаны“, „ненормальные евгеники“, „антихристы эволюции“, „варвары от науки“, „лабораторные инквизиторы“, „нацистские дарвинисты“ и прочее. По городам массами ходили протестующие фанатики, периодически вступая в драки с толпами наших последователей. Многих инициированных попросту убили. Правительства всех стран срочно мобилизовали свои резервы для борьбы с „зелёной чумой“ и начали отлавливать позеленевших. Ну, все вы знаете, что это ни к чему не привело. Методов борьбы с „зелёнкой“, как окрестили этот симбиоз журналисты, тогда никто не знал (Отто молчал, словно партизан), а среди инициированных твёрдо распространялся принцип: позеленел сам – озелени другого. Теперь, когда полуобнажённые зеленокожие люди стали обычным явлением по всему земному шару, а сам термин „зелёные“ наконец-то перестал обозначать известную политическую партию, странно даже вспоминать всю эту истерию начала двадцать первого века. Затем состоялся суд, нас всех приговорили к разным срокам... И вскоре амнистировали. Распространение фотохромных инфузорий остановить уже было невозможно, да и не хотел этого никто. Большинство прекрасно поняло, какие гигантские преимущества несёт им зелёная кожа. Отто Бауэрнштайн прославился на весь мир безо всякой Нобелевской премии, да и мне, как видите, не удалось избежать известности... Но теперь-то вы знаете, как всё произошло на самом деле. Никому не известно, сколько раз мелкие и не очень лицеприятные, с точки зрения морали, события решали судьбу мира. Поэтому, не стоит петь дифирамбы насчёт моих заслуг перед человечеством, я их совершенно не стою. Роль моя во всей этой истории довольно неблаговидна...
Да, чуть не забыл! А Светка ведь своего Отто всё равно бросила. Несмотря на его славу и деньги. Нет-нет, я тут совершенно ни при чём. Она сбежала с каким-то тёмно-зелёным латиноамериканцем...

Ганновер,
23.04.2008

3 октября 2009 года  09:32:00
Оксана | Билефельд |

Наталья Корнилова

* * *
правдивая сказка

— Смотрите, Вера сама с собой разговаривает…
Вера не понимала, что с ней сейчас происходит: то ли она спит и видит сон, то ли эта явь такая странная….Голос девушки из палаты она слышала четко. Она же слышала, как та сказала: « Смотрите, Вера сама с собой разговаривает…»?
Так откуда этот красивый юноша у ее постели? Нет, даже не у ее постели, в ее постели? Он сидит в ее ногах в конце кровати. Нет, даже НА ее ногах в конце кровати. Как это? А она не чувствует его веса… Вот, он глянул на нее и подмигнул! Красивый…
— Я умерла? – спросила у молодого человека в белых одеждах Вера.
— Ты что? Нет, конечно. Не умерла. И не собиралась. И, вообще, у тебя все прекрасно. Что за паника? От аппендицита теперь никто не умирает. Ну, если сильно не постараться, конечно. Врачи такие симпатичные в этой больнице…. Хоть ты сам полечись! (он улыбнулся, хитро прищурившись).
— А ты тогда кто? Я думала, ты –ангел, а я умерла…
— Ну, если я ангел, это вовсе не значит, что ты должна умереть. Не смеши. Ах, да, забыл. Мы же невидимы… Ну, вот, тебе повезло- ангела настоящего увидела. Светлого. Как ты себя чувствуешь-то? Перед операцией так дрожала… Говорили ж тебе: « Вера, не бойся, все пройдет быстро, и через час ты уже будешь улыбаться в палате!» Улыбайся, Вера! Все хорошо!
— А почему ты спрашиваешь, как я себя чувствую? Ангелы же все знают….
— А… Так все просто, я не твой ангел. Я подменяю твоего. У меня пару часов свободного времени, так я за тобой пригляжу, а заодно свое домашнее задание сделаю.
— Не понимаю. Как это ты не мой? А мой тогда где? Почему он меня бросил?
— Ой, ну, не паникуй ты! Никто никого не бросил. Просто твой ангел разрывается между тобой и твоим сынишкой, Юркой. Тут у тебя операция, а Юрка с качелей упал у бабушки в саду, расшибся чуть-чуть…

— Как расшибся? Что с ним?
— Слушай, Вера, прошу же – успокойся, вон на тебя уже все соседки по палате уставились, как на ненормальную. Ты лучше поспи, а я попишу… Тихо говори, шепотом, ладно? С Юрой все в порядке, Юра-старший успел вовремя. У самой земли уже подхватил. Так… пару царапин… скоро вернется к тебе… чуточку с сыном твоим попросился посидеть, успокоить дитёнка.
— Ой, Ангел, а у меня столько вопросов… Я тихо, шепотом, ладно?
— Ну, отказывать больным нельзя, конечно… Спрашивай. Только потом ты поспишь, а я попишу, хорошо?
— Хорошо, хорошо…- радостно и заговорщически зашептала Вера. Она осмотрелась по сторонам: тихий час, а все болтают, не спят.
— Верунь, ну ты как? Очунялась? – Анна Гавриловна где-то сзади, за изголовьем постели спросила.
— Да, Гавриловна, все хорошо. Спасибо.
— А мы глядим, ты чё-то сама с собой шептаться стала, да разговаривать в голос. Думали, может, бред какой после наркоза… Ты поспи, Верочка, быстрее все заживет.
Вера убедилась – ангела никто не видит и не слышит. Здорово как!
— Ангел, я вот что… А как, кстати, тебя зовут?
— Паша- старший. Я из двойни. У меня сестра еще есть. Тоже ангел.
— Как это Паша? У вас что, имена такие же, как у людей?
— Ну, конечно. Вот твоего ангела Вера зовут. Хороший ангел. Тоже светлый.
— Светлый? А что и темные бывают?
— Бывают. Вернее, темными становятся. От мыслей темных.
— Как это, от мыслей? От каких мыслей?
— Да, от ваших! От каких же еще… От Ваших темных мыслей мы темнеть начинаем и от ваших грехов. Вот и есть у нас ангелы темные. У них и сил убавляется от этого, крылья тяжелеют, так быстро на помощь подоспевать не умеют, как мы, светлые.
— А темный ангел может стать опять светлым?
— Ну, признайся — спросила, а сама уже и ответ знаешь? – засмеялся весело Паша. – Мысли светлеют, и ангел светлеет! В грехах каетесь на исповеди — тоже светлеют прямо на глазах! А может и совсем темным стать, почти брюнетом, как вы называете. Эт плохо… Темные начинают служить Сатане. Это уже и не ангелы, это его слуги. Не приведи, Господь, дожить до этого. Темный ангел –это начало конца. Увы… Тут уж упадешь — не поднимут, а подтолкнут, любая беда легче дорожку найдет к человеку с помощью темных сил.
— А мой светлый?
— Светлый, слава Богу. Вчера, правда, когда ты невесть что себе в голову набрала перед операцией, темнеть уж было начал, а сегодня видел – ничего… посветлел опять… ты это… береги ангела своего, пропадешь, ведь, без него. И это… нам, конечно, не положено советов давать, ноя ж не твой, да и раз уж встретиться получилось, скажу: тяжело твоему на двоих разрываться… Юру покрестить не собираешься ли? Пора бы уж – пятый год человеку. Покрестишь- ему сразу ангела выделят, белого, быстрого. И тебе спокойнее станет, вот увидишь… Чего так затянули-то?
— Да, понимаешь, свекровь с мужем –атеисты ( ангел усмехнулся добродушно!), я православная, но и в церковь когда ходила, не помню… Не буду врать, у нас такого вопроса даже пока не возникало. Моя мама предлагала, когда Юрка родился, а мы думаем, вот будет совершеннолетним, пусть сам и решает, какую веру принять, и принять ли ее вообще…
— Так, а до этих лет-то как ему по земле ходить, не оступаться? Кто поможет?
Ну, конечно, дежурный ангел найдется почти всегда… А вдруг? Твой еще годик-два вот так полетает, а потом уж тобой серьезно заниматься будет, на двоих времени никак не хватит… Может не хватить…
Вера слушала спокойный размеренный и совсем не поучительный голос ангела Паши и думала о своем Юрке, которого сейчас, наверное, Вера-старшая убаюкивает, усыпляет. И самой ей ужасно захотелось спать, с Пашей-старшим так тепло и спокойно… А Паша что-то все писал и писал красивым каллиграфическим почерком в толстой, но какой-то воздушной тетради.
— Паша, а что это за домашнее задание? Что ты все так старательно пишешь?
— А… Это? Это… Ну, как тебе объяснить? Ты – девушка грамотная, знаешь, что рукописи не горят, так ведь?
— Ну, слышала. То есть читала у Булгакова в его «Мастере».
— А смысл-то понимаешь?
— А что тут понимать? Талант не может сгореть, пропасть. То, что записано, запомнится…
— Ну, это просто красивые твои предположения. Рукописи не горят, потому что все, что пишет автор, он записывает не только на бумаге, а и на небесах. Все ваши творения, все записанные мысли хранятся вечно в нашей небесной канцелярии, в Большой книге жизни.

Рукописи не горят точно, поверь. Потому, что все записанное на бумаге ручкой, пером, карандашом… нарисованное на холсте или в детском альбоме для рисования… и даже распылителем на старой кирпичной стене гаража… все это одновременно записывается и в нашей Небесной книге. И даже, если рукопись, сделанная на земле, сгорит, не дай Бог, не надо пугаться — у нас в архиве есть все. Кому нужно, все ваши творения прочтут.
— А ты, Паша, не просто светлый. Ты белый какой-то, праздничный. У твоего младшего Паши такие светлые-светлые мысли, что ли?
— Еще бы! А сначала я был темным. Таким темным, что уже почти летать не было сил – Пашка мой жил в детском доме. Мы из двойняшек, я ж говорил. Сестра моя тоже мучилась с Еленой-младшей своей. Дети, а мысли какие были у них… Жуть, вспоминать не хочу… Я и дневника не вел, темные мысли лучше через раз записывать. Да и рука не поднимается…
А сейчас строчу вот и строчу- Пашка мой думы думает, одна светлее другой! Забрали их, слава тебе, Господи, забрали в семью. Малец мой забыл уж о своих печалях. Писать не умеет еще… а как тут не записать то, от чего голова у него прямо-таки кипит. Вот сегодня, смотри: « Мы с Ленкой сиводня идем в лапедическаю группу. К Тамари Динисавне. Папа купил многа титрадей и красивые настоящие ручки, как у взрослых. Я скора научусь гаварить, что на нашем доме красная крыша, а не крыса. И мама не будит хахатать…» Ну, как такое не записать-то? Я дневник Пашкин веду уже второй год. Сейчас поспишь, если время будет, я тебе почитаю. В порядке исключения…»
Вера на этих последних словах сладко уснула. И снился ей Юра и Вера-старшая, и Паша-ангел и маленький бывший детдомовец Пашка…
Хлопнувшая от порыва ветерка форточка разбудила и Веру и других обитателей послеоперационной палаты.
— Вер, у тебя там за кровать тетрадка твоя упала!
Вера с трудом повернулась на левый бок и опустила за кровать руку. Сразу нащупала что-то приятно-бумажное. Достала…и вспомнила про ангела Пашу. Одеяло, на котором сидел Паша, было аккуратно расправлено, от приятного гостя не осталось и следа…
А как же его домашнее задание? Тетрадь забыл, что ли? Как это?
Вера открыла обложку, на которой были изображены легкие облака и разноцветными буквами детским старательным почерком было выведено: « Пашин дневник. Начат в феврале 2008 года. Автор Паша- ангел»
Вера открыла дневник…
(продолжение следует).

13 октября 2009 года  14:55:42
Весннянка | vesnyanka2007@rambler.ru | Минск | Беларусь

несуществующая жизнь
(рассказ)

На перроне никого не было. Сквозь надвигающиеся сумерки моросил мелкий дождь. Я вышел из электрички и потащился к привокзальному ларьку. Купив пачку сигарет, пошел в сторону светящихся окон какого-то местного кабака. Столики одиноко стояли в пустом помещении, тускло освещенном настенными лампами. За стойкой стояла девушка и невозмутимо ковырялась в носу.
— Пива — коротко пробурчал я.
— Вам какого? — сухо спросила та, вытаскивая палец из ноздри.
— Свежего — не менее кратко ответил я.
— У нас всё свежее — с гордостью в голосе сказала девушка.
— Ага. И не разбавленное... Налейте вот этого,— показал я на кран рядом с собой.
Девушка посмотрела на меня, как вегетарианец на шашлык и выдавила:
— К пиву брать будете что-нибудь?
— Кружку.
— Вы сюда поумничать зашли? — не выдержала она.
— Девушка, налейте мне, пожалуйста, пива. Пока всё.
Девица недовольно хмыкнула и выполнила заказ. Рассчитавшись, я сел за столик в углу и немного отпил "свежего" пива. Настроение было не из лучших. Со мной что-то случилось, но я никак не мог понять, что именно. Всё осточертело, хотелось просто забыться... В кармане заиграл сотовый. Не обращая внимания на звонок, я сделал еще пару глотков и закурил. В этот момент дверь заведения открылась и на пороге показался мужчина лет пятидесяти. Выглядел он как-то странно. Спортивные штаны, пиджак и шляпа. Он подошел к стойке и через минуту уже стоял перед моим столиком с двумя бутылками пива:
— Не помешаю?
— Нет,— сказал я безразлично и воткнул горящий окурок в стенку пепельницы.
Мужчина сел напротив. Я заказал еще одну кружку и пока я с ней разделывался, странный посетитель поинтересовался:
— Не подскажешь, который час?
— Десятый — ответил я нехотя, давая тем самым понять, что у меня нет желания продолжать разговор.
— Да, быстро летит время -произнес мужчина задумчиво. -А ты что такой невеселый? Случилось чего? — он явно хотел пообщаться еще.
Я посмотрел на него и сказал: -А чему радоваться?
Мужчина как-то загадочно ухмыльнулся:
— Это точно. Особенно, если учесть что жизни не существует.
— В смысле? — не понял я.
— На самом деле ничего нет. Всё — лишь плод нашего воображения.
— Вы буддист? — спросил я, делая заинтересованный вид.
— Нет. Скорее реалист. Дело в том, что буддизм утверждает, что весь мир — иллюзия. Обман. Мы его видим, но на самом деле ничего нет. В действительности же всё гораздо проще. Нет даже самих нас.
— Это как? Кто же тогда я и вы? — усмехнулся я.
— Мы — никто. Потому что нас как таковых нет. Хотя этого догмата не найти ни в одной религии.
Что-то с этим дяденькой не так, решил я и вымолвил свое предположение:
— Если вы из какой-нибудь секты, то напрасно теряете время. Я не верю во всю эту ерунду.
— Я не могу потерять время, потому что оно уже потеряло меня.
— Неужели? — иронично заметил я. -Ну, вам виднее... Похоже, подумал я, передо мной сидит взрослый человек, с рассудком которого возникли серьезные проблемы.
Мужчина рассмеялся: -Я тебя прекрасно понимаю, Николай. Когда-то я также, как и ты верил лишь своим глазам и ушам...
Тут я насторожился: -Откуда вы знаете мое имя?!
— Это не имеет значения. Когда я умер и попал туда, куда попадают все, мне удалось сбежать. Теперь я здесь, говорю с тобой. И это сейчас главное.
И тут я подумал, что либо в пиво чего-то подмешали, либо кто-то меня разыгрывает. Мужчина тут же утешил:
— Это обычное пиво и никакой не розыгрыш. Да-да. И не надо так на меня смотреть. Для тебя это необычно, а для меня — в порядке вещей.
Я не знал что и сказать. Этот мужик только что ответил мне на то, о чем я подумал! Похоже, у меня поехала крыша...
— Всё с тобой нормально,— продолжал мужчина,— просто ты пока многого не понимаешь. -Вы кто такой? Откуда вы знаете то, о чем я думаю? — испуганно спросил я и почему-то стал оглядываться по сторонам.
Девушка за барной стойкой уже куда-то исчезла.
— Послушай, Николай — выражение лица мужчины вдруг сделалось каким-то особенно серьезным,— нас действительно не существует. Как бы ты этому факту не противился. Мы лишь плод чьего-то неизвестного воображения, персонажи короткого рассказа, который однажды закончится. Сейчас о нас кто-то читает. Он только что прочитал эту фразу, которую ты от меня услышал. Ты и я — вымышленные герои. А они не могут знать, кто их автор. Ни сколько потому, что им этого не дано, а потому что их нет. Они есть только в сознании автора. В реальности их не существует. Когда ты читаешь книгу, разве не понимаешь, что ты — существуешь, а те, кто в ней, нет? То же происходит и сейчас. Но слово имеет великую силу. Такую, о которой ты даже не подразумеваешь. Неспроста Библия начинается с "Вначале было Слово... "
Я хотел было перебить моего собеседника, но тот многозначительно поднял указательный палец вверх, оборвав меня на полуслове.
— Помимо нас, как ты уже понял, есть автор, который создал меня и тебя, а также всё остальное, что нас окружает. Даже твои мысли и сомнения — это лишь продукт его разума. То же касается и меня. И всех остальных. Кроме автора существуют читатели, которые в данное время читают этот рассказ. Читатели — простые наблюдатели. Но они существуют постольку-поскольку, то есть пока открыт текст и они читают его, прикидывая модель сюжета на себя. Автор же существует всегда. Ты можешь мне сейчас не верить, но я точно знаю, что тот, кто нас сейчас читает, абсолютно уверен в том, что в действительности мы не существуем, как, впрочем, и вся наша жизнь. Вот такой странный парадокс. Мы вроде есть и в то же время нас нет. Это трудно объяснить на словах.
— Что за чушь! возразил я. -Никакой автор меня не создавал!
— Ты хочешь сказать, что сам себя создал? Ты — творец самого себя?
— Не я, конечно. Родители...
— А они сами себя создали? Никто не появился на этот свет сам. Все люди — творения. Так что изначально мы все зависимы. От наших создателей. Ничего нашего нет. Мы — пользователи того, что нам дали. А когда срок жизни подходит к завершению — теряем всё, даже собственную плоть.
— Значит мы и не умираем, если не живем? — спросил я вообще ничего не понимая. -Нет конечно. То есть мы умираем, для кого-то. Но на самом деле мы живы. Только по другому. У нас свой мир, от которого читатель далек. Он ограничен рамками логики и собственного воображения, думая, что это всего лишь рассказ, который придумал автор. У меня никак не укладывалось в голове то, что я услышал от человека, внешний вид которого едва ли совмещался с тем, что он говорил.
— А для чего он нас выдумал? -задал я вполне логичный вопрос.
— Об этом известно только самому автору. Одно лишь могу сказать: мы — его часть. Его подобие. С помощью нас он хочет чего-то передать. Возможно, тем самым он решает свои личные проблемы.
— Ясно. Но почему вы подошли именно ко мне? Это ведь не случайно? Откуда вы знаете обо мне и о том, что я думаю? Для чего вы вообще мне это всё говорите? — мысль об этом по-прежнему не давала мне покоя.
— Я тебе ничего не говорю. Потому что меня здесь нет. И нет вообще. Я — плод твоего воображения.
— Как нет? — удивился я. -А с кем же я тогда разговариваю? Сам с собой что ли?
— Можно сказать и так. Иначе откуда я всё про тебя знаю?
— Чушь какая-то... Почему я должен во всё это верить? Я же вас вижу, могу дотронуться до вас...
Мужчина несколько снисходительно посмотрел на меня и сказал:
— Это как сон. В нем, как правило, ты не осознаешь, что тебе это снится, ты видишь себя и других, можешь их почувствовать наощупь. Но потом ты просыпаешься и понимаешь, что этого всего нет. Хотя во сне всё очень явно и убедительно. В нашей жизни почти то же самое. Смерть — это наше пробуждение. Я уже проснулся. А ты — еще спишь.
— Как же я не существую, если я есть?
— Ты пока есть. Однажды тебя не станет. Как и когда-то не существовало вообще. Всё началось с того, что тебя никогда не было, а кончится тем, что тебя никогда не будет.
— Что-то я совсем запутался... -действительно, в голове была какая-то каша, полный бред. Я опять закурил. Сигарета в руках задрожала. -Допустим, что всё так и есть, как вы говорите. Мы сейчас разойдемся. Я останусь один. И что мне делать, зная всё это? Как мне дальше жить?
— Как жил, так и живи. Всё равно ничего не изменится. Мы подчиняемся определенным законам. Да и кто тебе сказал, что ты живешь? Ты сейчас находишься в неопределенном состоянии.
— А почему я вообще есть? Почему меня никто не спросил, хотел ли я быть? Зачем мне такая жизнь, где я ограничен и зависим, где я всего лишь плод чьего-то воображения? Это имеет какой-то смысл?
— Всё имеет свой смысл. У каждого свое предназначение. Но цель у всех одна.
— И какая же? Умереть?
— Смерть — это не цель, а неизбежная участь. Главное — оставаться тем, кто ты есть. Быть самим собой. Оставаться человеком. Во что бы то ни стало. Простая общеизвестная человеческая мораль.
В этот момент показалась девушка за стойкой:
— ... да... он здесь... — тихо сказала она и повесила телефонную трубку. Затем опять куда-то вышла.
— Иногда очень трудно быть самим собой,— сказал я. -Приходится надевать различные маски, играть соответствующие роли. Допустим, что всё что вы сказали — правда. Мы не существуем, жизнь — рассказ. Но чем он закончится? В чём его суть?
— Об этом знает только автор... Заметь, большинство людей старается не забивать себе голову вопросами о смысле жизни и вполне довольствуются тем, что имеют. Живут своей стандартной жизнёшкой простого обывателя для продолжения своего рода, такого же чуждого к извечным вопросам, как и они. Живут и умирают, живут и умирают... Они следуют общепринятым нормам, делают всё как надо, как положено, как все. Это напоминает схему. Мысли и чувства становятся искусственными. Этакая механическая жизнь. Люди заботятся о том, чего однажды навсегда лишатся. Их куда больше волнует непогашенный кредит, чем вопрос, что же будет после смерти. Сплошная бытовщина. Семья, карьера, зарплата... Все стараются плыть по течению, ибо так легче. И так заведено. Смысл жизни большинства — просто жить. Получать удовольствие. И вся наша жизнь от начала до конца нам неизвестна, но известна автору, так как он ее создатель.
— Значит мы заранее обречены и выполняем то, что нам припишут? Получается, мы не хозяева своей жизни?
— Это заблуждение. На самом деле мы вершим свою судьбу сами. Только автору уже известно, чем всё закончится. Ему подсказываем мы. Но он думает, что работает его фантазия. А что такое фантазия? Откуда автор черпает мысли? Способность творить? Да. Но материал... откуда он его берет? Из чего рождается мысль?.. В свою очередь, автор помогает нам. Так же невидимо. Всё взаимосвязано, как видишь.
— Короче, я так ничего и не понял...
Мужчина улыбнулся.
— Однажды осознание придет к тебе само.
Вдруг открылась дверь и в помещение буквально влетели два человека в мокрых от дождя кожаных плащах. Один из них закричал:
— Так вот ты где, проповедник наш! А ведь тебя предупреждали!
Теперь всё ясно, подумал я, поглядывая на своего странного собеседника. Мужчина встал, и не переставая улыбаться, сказал, глядя в мою сторону:
— Ну, мне пора...
В это время люди в плащах подбежали к моему столику и, взяв меня под руки, поволокли к выходу. После недолгого замешательства я воскликнул, пытаясь вырваться:
— Какого черта! Куда вы меня потащили?
А то не знаешь! — выкрикнул один из них. Домой, Коля, домой.
— Это какая-то ошибка! — запротестовал я. -Вы меня с кем-то спутали!
— Ошибка?! — иронично удивился один из них. -Тут кроме тебя никого нет.
— Как нет? — показал я на мужчину, с которым только что говорил. Тот снял шляпу и поклонился.
— Похоже, у парня опять началось,— засмеялся второй, поправляя плащ.
— Да вот же он! — завопил я в отчаянии, показывая пальцем на мужчину, который уже выходил за дверь.
— А! Точно! Вот он! Держи его! — закричал человек в плаще. Затем он сделал вид, будто ловит кого-то и снова засмеялся.
— Ладно, забираем его — сказал второй и схватил меня за плечо. Второй последовал его примеру. Упираясь во что только можно я пытался высвободиться, но безуспешно. Они вытолкали меня на улицу и запихнули в какую-то машину.
И тут я решил сделать последнюю попытку вырваться. Со всего размаха пнул одного коленом в живот, но тут же сзади получил оглушительный удар по голове...
Очнулся я уже в какой-то комнате и полностью связанным. Страшно болела голова. Боясь признаться себе, я все-таки вынужден был осознать свое местонахождение. Только почему-то я никак не мог вспомнить, что был здесь раньше... Я так ничего и не понял, но чувствовал, что встреча с незнакомым мужчиной была не случайной.
Так, в своих раздумьях, я пролежал около часа. Было такое ощущение, что меня уже нет. Да и был ли я когда? Может, жизнь действительно, как сон? Во сне я разговариваю с людьми, которых сам же и придумал и ничуть не сомневаюсь, что они — настоящие. И этот самообман не раскрывается до пробуждения... А может, и правда, жизни не существует? Взять, например, прошлое. Все прожитые мною годы. Всё, что было прежде, теперь этого нет. Остались одни воспоминания. Где я, десять лет назад? Я — был. Или не был? И то, что есть сейчас, канет в бездну минувшего. Этого не будет. Значит, этого потенциально не существует. Всё незаметно исчезает.
И мне вдруг показалось, что время меня потеряло. Навсегда...

2008

14 октября 2009 года  11:13:43
Doomsower |

СТАСИСБРЫНЗА

СЛУЧАЙ В ПОЕЗДЕ
АФФТАР БЕССЕЛЕРА ГОДА ГИБЕЛЬ МОДЕРАТОРА

СЛУЧАЙ В ПОЕЗДЕ

( почти Спилберг)

В купе со спящим на верхней полке мужчиной входит семейство: молодая убогая, уже успевшая заматереть матрона, её тупой супруг, ровесник, кажущийся младше, и продукт их совместной жизнедеятельности – ребёнок, имеющий в своём репертуаре несколько самых распространённых слов. Дитё распирает желание говорить эти слова постоянно и громко, чтобы весь мир знал о его и их существовании. Родители радуются данному факту и всячески способствуют его проявлению.
— Мама!
— Да, мама.
— Папа!
— И папа тоже в вагончик зашёл.
— Тётя!
— Тётя проводница; она билетики проверяет.
— Тёёётяя.
— Да, тётя сейчас проверит билетики и чай принесёт. Данила чай будет пить.
— Ааааааааа!
— Тише, Данила, дядя спит.
— Дядя!
— Тише, ты его разбудишь.
— Дядя! Дяяядяяя! Аааааааа!
— Тише. Смотри в окно. Видишь, какая коровка ходит? Мууууууу! Папа тоже умеет говорить, как коровка. Скажи-ка нам папа, как говорит коровка.
— Муууууууу!
— Вот и папа умеет как коровка.
— Папа!
— Да, только папа – бычок. У бычков голос грубее, потому что они – мужчины. Да, папа?
— Мууууу!
— Вот, видишь, как папа-бычок мычит?
— Папа!
Дитё замолкает на несколько минут. Дядя успевает снова провалиться в сон. Он всю ночь провёл на вокзале в Харькове, где в огромном пустом зале железнодорожное начальство по каким-то собственным соображениям не удосужилось расставить лавки или скамьи.
— Тань?
— А?
— Что он замолчал?
— Сейчас посмотрю…. Ну, точно, надо менять подгузники. А я-то тоже думаю, что это он замолчал. Данила, ты почему ничего не сказал? Ты уже взрослый мальчик. Почему мама с папой должны узнавать об этом уже после…?
— Мама! Папа! Маааамаааа!
— Тише, дядя проснулся.
— Дядя! Дяяяядяяяя!
— Папа, мы обкакались, а ты сидишь, как вкопанный. Ну-ка помоги мне. Вот, всё. Открой дверь, пусть проветрится.
— Тётя!
— Да, тётя из другого купе в туалет пошла. А Данила взрослый мальчик, а маме с папой не сказал, что хочет какать.
1
— Мама!
— Это не мама хочет какать, а Данила. Нельзя так – молчком. Надо сказать маме с папой. Взрослые мальчики должны предупреждать, когда хотят сходить в туалет.
— Мама! Папа! Тётя!
— Тётя покакала и вернулась, а Данилка в штаны наделал. Как не стыдно! Взрослый уже мальчик. Дим, выпусти его, пусть побегает по коридору.
Дитё носится по коридору, заглядывая во все приоткрытые купе и громко произнося названия увиденных там персонажей.
— Тётя! Дядя! Дядя! Дядя! Тётя! Дядя! Тётя!
В родное купе он заглядывает обязательно на каждом пробеге мимо.
— Мама! Папа! Мама! Дядя!
Родители с одной стороны умиляются высокой производительности чада в выкрикивании односложных предложений, с другой стороны рады небольшому отдыху от неистощимой энергии собственного произведения. Они могут наконец-то побыть наедине и обсудить свои важные дела.
— Дим, а я банан на столе оставила. Приедем, а он весь чёрный.
— У Кати ключи есть. Она обязательно зайдёт завтра.
— Интересно, догадается она его убрать или сьёс…
— Бум! Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!
Пробегающий мимо и готовый уже крикнуть в дверь традиционные слова, бэбик цепляется ногой за коврик и с размаху шмякается об пол. Сочувствующие и взволнованные молодые родители втаскивают орущее чадо в купе, зализывают невидимые раны, дуют на подозрительные поверхности. Ребёнок орёт, папа с мамой его успокаивают.
— Потерпи немножко, бобо сейчас пройдёт. Вот папа подует на ручку и ручка пройдёт. А ножка болит?
— Аааааааааааа?
— Папа, подуй на ножку; ручка у нас уже прошла. Здесь не больно, правда, Данил?
— Ааааааа!
— А вот и дядя проснулся. Сейчас он с полки спустится и скажет,— почему такой взрослый мальчик так сильно плачет?
Дядя спускается с верхней полки, подходит к окну, на котором написано: «Аварийный выход», внимательно читает инструкцию, не обращая больше никакого внимания на молодую семью. Затем он берёт за край резинку, закрепляющую весь периметр окна, и одним движением вырывает её из паза. Окно распахивается. Дядя хватает опешившего папу и выбрасывает в открытое пространство. Потерявшая речь мама следует за супругом в том же направлении. Событие происходит настолько стремительно, нестандартно, неожиданно, что никто не успевает толком среагировать, кроме оторопевшего ребёнка.
— Дядя!
— Да, засранец, я – дядя. Тот самый дядя, над которым вы так долго глумились всей семьёй. Бывай! И не забудь сменить подгузники. Такой взрослый мальчик, а до сих пор не умеешь делать элементарные вещи. Если не сможешь сам – попроси тётю из соседнего купе: она уже покакала, у неё есть опыт…. И вот ещё, пацан, когда ты вырастешь до уровня своих родителей и станешь таким же умным, у тебя наверняка будет похожий спиногрыз в наличии. Ты его не бери с собой в дорогу, оставь лучше дома, если нет денег на спальный вагон. Не все дяди такие добрые, как я…
— Дядя.
Мужчина берёт рюкзак, одевает его на спину и выпрыгивает в окно. Наутро в местной газете выходит статья.
Происшествие в поезде
В скором поезде «Москва – Николаев» мужчина средних лет ни с того
ни с всего выбросил молодых супругов Матрёшкиных из окна. Проводник
2
заявляет, что он не знает, и не видел этого мужчину. Фоторобот преступника
составлен со слов супругов и женщины из соседнего купе, видевшей его
мельком, спящим на верхней полке. Супруги Матрёшкины, отделавшиеся
неопасным для жизни ушибами, недоумевают по поводу причины инцидента.
Преступник, вероятно сумасшедший, оставил ребёнка в купе. Мальчик почти
не умеет разговаривать, хотя родители утверждают, что до происшествия он
много и громко говорил. Как только его взгляд падает на окно, губы задумчиво и
опасливо произносят единственное употребляемое им слово «дядя».

П. С. Если какой-нибудь умник скажет, что фамилия дяди должна быть в билете, то аффтар вас огорчит. Никакой вы не Шерлок Холмс. Аффтар всю свою сознательную жизнь ездит без билета, договариваясь с проводниками, потому что так намного дешевле. Кроме того, при покупке билетов на Украине паспортов не требуют, ведь там демократия. А добрый дядя, оставивший семью фашистов в живых, ехал из Харькова в Николаев. Кстати, на Украине и при покупке симки на мобильный телефон документ не нужен.

18 октября 2009 года  15:35:14
СТАСИСБРЫНЗА | МОСКВА | РОССИЯ

Наталья Корнилова

Уходи и дверь закрой

Ядвига выехала за город и опустила на переносицу свои солнечные очки. Слепило утреннее ласковое и настойчивое солнце.
Дорога предстояла неблизкая. Она включила радио, прокрутила все каналы и выключила – одну попсу везде поют. «Включу ровно в девять, новости послушаю »,— подумала Ядя и прибавила скорость.
Она то и дело смотрела в зеркало заднего вида. «Хороша! И столько комплиментов вчера наслушалась… класс! Ну и правда, не удивительно, что некоторые вчера были в шоке. Что, мол, за круглая дата? Считать, что ли не умеете- сыну двадцать уже, так что я его в пятом классе родила, что ли. Сороковник стукнул, а никто не дает и тридцати восьми. И чувствую себя, да и на глаз определяют незнакомцы — максимум тридцать пять- тридцать шесть! Какие наши годы!» — сама с собой разговаривала и улыбалась себе же в зеркало Ядвига.
— О! Первый голосующий! С утра уже остановку подпирает – небось, со свиданки возвращается.
Грузный мужчина лет пятидесяти пяти просунулся в окно заблокированной пассажирской дверцы: « Девушка… О! Первый раз будет женщина подвозить… Девушка, до Слуцка не подбросите, а то маршрутка только через час?
— Ну, давайте. Садитесь. Только сигаретку выбрасывайте, чтоб салон мне не спалить!
— Само собой, само собой, красавица….- радостно залепетал мужик, делая последние затяжки и внося свое тело на пассажирское переднее место.- Такая молоденькая, а уже и машина своя и водишь! Вот молодчинка! – приговаривал он пытаясь втиснуть спортивную сумку с торчавшими из нее какими-то инструментами.
— Молоденькая! – улыбалась от очередного, никогда не лишнего комплимента, Ядвига.- А как Вы определяете, что молоденькая? Ну, сколько, по-вашему, мне лет?
— А ну, сыми очки! Так… ну не больше сорока пяти…сорока трех… хорошо сохранилась, умничка и красавица.- Захлопнув свою дверь, наконец, и мысленно уже нажимая на газ, причмокнул восторженно пассажир. И сделал всем своим лицом выражение водителю: « Трогай, я готов!»
Ядвига нажала опять на сцепление и вернула ключ на нейтралку, остановилась …. Чувства переполняли ее, она была ошарашена так, будто кто-то выскочил из-за угла и крикнул, пытаясь испугать ее: «А-а-а-а!»
— Ты чё, мужик?! Я? Я на сорок пять выгляжу? Как Вам не стыдно? – Ядвига чуть не поперхнулась воздухом от такого наглого заявления. – Вы чего?!
Толстяк так испугался, что уже расстегнул машинально ремень безопасности, тот со стуком влетел назад в затвор.
— Ой, красавица, я ж….
— Выходи! Выходите из машины!- прямо толкая пассажира брезгливо руками в плечи, завопила Ядвига. И подумала в этот миг, что вот как раз сейчас она выглядит на все сорок пять. – Быстро! Быстро! Мне неприятно с Вами ехать! Как Вам не стыдно….
Мужик с ловкостью морского котика вынырнул из кабины, теряя уже на дорогу не то молоток, не то долото, не то еще что-то из своей сумки.
В открытое окно уже удаляющегося автомобиля летело: « Да, не сорок … тридцать восемь… тридцать три….»
Ядвига показала куда-то в потолок средний палец, как в американском кино, сняла очки и прокричав в форточку: « Я что тебе, на аукционе? Тридцать восемь, тридцать три…. Жди маршрутку и жене комплименты свои отвешивай! Коззззёл….», включила на всю громкость « Уходи и дверь закрой, у меня теперь другой…». И запела вместе с Евгенией Отрадной.

19 октября 2009 года  16:25:33
Весннянка | vesnyanka2007@rambler.ru | Минск | Беларусь

Это не реклама - это приглашение

Вышел «Очень любовный роман» — http://www.livebooks.ru/page.php?id=1703 — Эллы Дерзай, который некоторые читатели уже успели воспринять всерьёз, а некоторые – так, как он и задумывался, то есть – как пародию на традиционный дамский роман. Потому что, согласитесь, непросто всерьёз воспринимать что-нибудь вроде:
«Диана вздохнула при виде своих пышных волос, таких пленительных, если их рассыпать по плечам блистающей таинственной волной восточного шелка, но сейчас собранных в скромный пучок. Ярко-рыжие! От природы, ни разу еще этой осенней гривы не коснулась краска: Диане это казалось святотатством. Да еще и кудрявые! Из-за этого многие мужчины считают ее легкомысленной и стервозной. А ведь Диана — еще девственница в свои тридцать два, что ужасает многих ее подруг и отпугивает тех кавалеров, которые не побоялись встречаться с рыжеволосой бестией под личиной скромной Помощницы Президента компании. Как это получилось? Как могла такая привлекательная и веселая на вид москвичка не расстаться со своим главным в жизни сокровищем?»
Небольшой спойлер – с главным сокровищем Диана всё-таки расстанется... «Очень любовный роман» просто напичкан штампами, позаимствованными из любовных романов, щедро усеян смешными нелепостями и оформлен самым неожиданным образом. Если вы любите пародии – то извольте.

20 октября 2009 года  22:30:52
Тим |

В.Тамбовцев

Карьера
Криминально-эротический триллер

Владимир Тамбовцев К А Р Ь Е Р А

Пролог
Тело обнаружил грибник – бомжеватого вида пожилой мужичок с классического вида плетёной корзиной, почти доверху наполненной тугими августовскими подберёзовиками и боровиками. Обнаружил на свою голову: «следаки» прокуратуры вцепились в него мёртвой хваткой, сразу сделав главным подозреваемым. Больше, конечно, в шутку, – юмор у комитетчиков был такой, специфический, – но мужик его не оценил, рвал на груди рубаху и клялся со слезой в голосе «гражданам начальникам», что ни сном, ни духом… Спас грибника эксперт-криминалист, объявив, что труп лежит здесь вторые сутки.
Рыжий муравей суматошно бегал по составленному протоколу. Самохин – милицейский опер, прибывший на место первым, – сдул его с листа («Прочитал, членистоногий?»), протянул бумаги следователю и закурил вторую за полчаса сигарету. За восемь лет работы он навидался всякого, и этот случай тянул бы на заурядное убийство, если б не одно «но» – даму закололи тонким и длинным шилом ударом в сердце, в спину, под левую лопатку. Такого, насколько он помнил, в его практике не было. И лицо… здоровенная ссадина на правой щеке, будто женщину протащили лицом по старому асфальту. Что характерно, уже после того, как наступила смерть; это было видно хотя бы по тому, как мало вытекло крови.
Какой во всём этом смысл? Только один – чтобы жертву было трудно опознать. Чушь какая-то! Левая половина лица без повреждений. Приставь по линии носа зеркальное отражение, и получишь целостный портрет. Какая-то особая примета — шрам, бородавка, родимое пятно? Скорее всего… Но есть ведь и особенности телосложения, сохранившиеся документы, наконец. Он наклонился и чуть оттянул пальцем верхнюю губу. Блеснула белоснежная металлокерамика имплантатов, вставленных, видно, только с косметической целью. Богатенькая…
На ограбление не похоже – дамская сумочка с приличной суммой денег осталась висеть на коротком ремешке почти подмышкой, пристёгнутая на плече погончиком куртки с кнопкой на конце. И убивали не здесь,— просто, видно, оттащили в лес из машины, шоссе проходило в пятидесяти метрах от места находки.
Так, что ещё? Несли двое, на толстой полиэтиленовой плёнке, обнаруженной неподалёку. И самое пикантное, что был ещё и третий – женщина. Примерно такого же роста и комплекции, как и убитая. Это было видно по вмятинам от каблуков-шпилек на сыром подзоле земли.
«Шер ше ля фам»? След убийцы? Тогда и орудие преступления может указывать на женщину – остро отточенным шилом можно ведь и не бить, а просто приставить к телу и резким движением достать до сердца. Да если ещё сзади, исподтишка… М-да, бандерша и двое амбалов-подручных. Как в плохом детективе.
Самохин пролистал паспорт, глянул на фотографию молодой симпатичной дамы, и с сожалением захлопнув красную книжечку, протянул её вслед за протоколом.
– А бабёнка-то со вчерашнего дня в розыске, представляешь? – удивлённо заметил майор из следственного комитета.
– Да ну?
– Ну да! Ориентировка была – финансовая махинация, в особо крупном. Не поделилась с кем? Чёрт, выходные насмарку! И след прокола, кстати, характерный. Это не шило. Тонкая и длинная отвёртка. Заточенная вдобавок… – Майор ожесточённо сплюнул.
Самохин пожал плечами:
— Ладно, где там этот недоношенный кандидат в убивцы? – он хмыкнул и пошёл заниматься своей привычной, рутинной работой. Грибник суетливо встал ему навстречу, заискивающе и безнадёжно улыбаясь кривоватой улыбкой.

ВЕРШИНА
Роскошь ванной была немного нарочитой. Даже варварской. Но ей нравилась эта имитация под чёрный полированный гранит с золотыми прожилками, как и белый с золотом «мойдодыр» с утопленными в боковых панелях голубоватыми плафонами, льющими мягкий и сильный бестеневой свет. Голое тело в этом освещении казалось высеченной из мрамора статуей.
В конце концов, ванная – только её убежище. Редкие гости могут любоваться соседним блоком с выдержанными в малахитовых тонах биде и тюльпаном-унитазом. Прохиндеи-сантехники, устанавливая зелёное великолепие год назад, блудливо оглядывали Наталью Николаевну с головы до ног, и всё интересовались – где хозяин. Она тогда равнодушно и молча стояла у двери, прижавшись лопатками к косяку, выпятив свою маленькую, аккуратную грудь и смотрела на этих особей мужского пола отработанным с юности у зеркала взглядом: чуть исподлобья, широко распахнув глаза. Так, что были видны голубоватые белки, предмет её особой гордости и самое сильное оружие, валящее этих козлов наповал. Тёмная радужка в сочетании с этой голубоватой чистотой делали глаза яркими и необычными, и работяги быстро стушевались. Даже странно быстро для представителей этой хамоватой по определению профессии. Впрочем, работа в элитном кондоминиуме быстро приучала плебеев поджимать хвост.
Она провела руками по плоскому животу с чуть заметным давним шрамом от кесарева сечения, и достала с угловой полки длинную коробочку. Щелчок крышки, и в бестеневом мягком свете мягко засияла её любимая и безумно дорогая игрушка – вибратор-фаллоимитатор, многоскоростной трансформер с обратной связью. Наталья поставила ступни на края ванны и приподняла бёдра над водой. Чуть наклонённое зеркало в изножье отразило в остром ракурсе всю её: высокий подъём лодыжек, гитарный изгиб бёдер со скорпиончиком-тату на правом, матовые ягодицы, запавший, трепещущий живот, округлые яблоки грудей и вдали — напряжённое лицо с расширенными зрачками.
Она нанесла мазок геля-любриканта на чёрную глянцевую головку, плавными толчками ввела игрушку в себя и включила вибрацию. Волна возбуждения, начавшись легким жаром внизу, у бёдер, быстро поднялась к груди, горлу, и скоро сквозь сжатые зубы женщины вырвался первый утробный крик. Даже не крик – рык. Так всегда начинался у неё оргазм. Внутренние толчки сокращений выгнули тело, розовая плоть вагины налилась краснотой, и крик-стон стал на тон выше.
Движение бёдрами – и горячая, густая струя витаминизированной смеси обожгла шейку матки, вызвав взрыв, фейерверк под зажмуренными веками. И лечение, и удовольствие. Наталья рухнула в воду, стиснула зубы, чтобы хоть чуть-чуть унять себя, и плотно сжала ноги. Возбуждение понемногу стало спадать.
Потом она долго лежала в душистой пене, лениво втирала шампунь-бальзам в свои тонкие, лёгкие волосы, слегка досадуя, что они могли бы быть немного попышнее, и, закончив купание, на слабых ногах, завернувшись в свой любимый махровый халат, поднялась в спальню, чтобы рухнуть на подогретый гидроматрац.
Спала она, как в детстве – без сновидений.

Ретроспектива.
ЮНОСТЬ. ТРОПА В НИКУДА
— Только попробуй, сучка! Только попробуй! Уйдёшь – останешься голой, все вещи сожгу, на помойку выброшу!
Мать – с растрёпанными, спутанными волосами, в которых в последнее время, после развода с отцом и ухода его из дома, стала проглядывать лёгкая седина,— нервным движением сорвала с носа очки и яростными подслеповатыми глазами уставилась на дочь. Ташка испуганно сжалась в углу прихожей.
— Мамочка, я ведь только погулять, … уроки все сделаны…
— Уроки! – мать театрально упёрла руки в бока и расхохоталась. – ты посмотри на себя, как ты передо мной стоишь: шлюха и шлюха! Что ты выпятила сиськи? Прикройся! И задницей вертишь, когда ходишь!...
— Мама!!! – слёзы, наконец, прорвались наружу, и Ташка без сил опустилась в углу на корточки. Мать торжествующе посмотрела на неё и скрылась в комнате, хлопнув напоследок дверью. В тёмной прихожей ещё долго раздавались постепенно затихающие всхлипывания.
Всё началось два месяца назад. Нескладная, тонконогая Наташка из девочки как-то сразу, вдруг, превратилась в миниатюрную, изящную девушку, полную кокетства, вкрадчивой девичьей грации и прорывающейся временами стервозности. Пацаны с её двора, с которыми Ташка лазила по подвалам, через заборы и в чужие огороды, в последнее время тушевались в её присутствии, выпендривались друг перед другом и вели себя глупее некуда. Вертясь перед зеркалом, она однажды обнаружила, что с её вроде бы ничем не примечательного худенького треугольного личика на мир смотрят огромные светло-карие глаза, которые странно светились при взгляде исподлобья. Брови шли вразлёт, поднимаясь от переносицы, и у висков плавно закруглялись вниз крылом чайки, делая взгляд ещё выразительнее. Соседка по парте Ирка – вальяжная, приземистая, рано оформившаяся девица с бурно рвущейся из глубокого выреза кофточки грудью — стала поглядывать на неё с каким-то странным интересом, пока однажды не пригласила на вечеринку. «Приходи, динозавров не будет дома. Соберёмся, погудим».
Она тогда отказалась: почти всё свободное время отнимали дополнительные занятия английским. Плотские удовольствия были чем-то желанным, но абстрактным, а у неё была цель – иняз. Не говоря о способностях именно к лингвистике. Но Иркино предложение в душу запало. Она стала с душевным трепетом ждать, когда подруга позовёт ещё раз.
В тот вечер она забегалась на улице допоздна. Зимой темнеет рано, и биологические часы попросту подвели её, когда она – запыхавшаяся, потная под тяжёлой зимней одеждой,— ввалилась домой, гремя намёрзшими сосульками на полах старенькой куртки. Мать выглянула в прихожую, осуждающе покачала головой и погнала её под душ, буркнув: «От тебя несёт потом, как от мужика». Ташка встала под хлещущие струи, зажмурила глаза и стала ждать, когда мама начнёт, как обычно, тереть ей мягкой мочалкой спинку, приговаривая: «С гуся вода, с Наташеньки худоба». Но мать стояла рядом, слегка отодвинув прозрачную шторку, и молчала. Ташка протёрла залитое водой лицо и испугалась, увидев её глаза, которые остановились на оформившейся, стоящей торчком груди дочери.
Взгляд был полон какой-то брезгливости и, как ей показалось, ненависти. Потом мать также молча вышла. И с этого вечера жизнь превратилась в кошмар.
Ночью с неё рывком сорвали одеяло. Она всегда спала обнажённой, свернувшись калачиком, и самое удобное место для рук в таком положении было между стиснутых бёдер. Наташа вскинулась и увидела тёмный на фоне освещённого кухонного проёма силуэт. И тут же оглушительная оплеуха опрокинула её на матрац. Сквозь звон в ухе послышалась чудовищная по смыслу фраза матери:
— Вынь руки из п…, тварь!
Рывок за волосы, падение на пол, удар ногой. Ташка только вздрагивала от затрещин. И молчала. Молчала от страха, отчаяния и вдруг проснувшейся ненависти. Мать снова вздёрнула её за волосы и тычками погнала в ванную – мыть руки.
Утром она, как обычно, ушла в школу, где преподавала в начальных классах, и не сказала дочери ни слова. Только стала из ночи в ночь следить, чтобы та спала с руками поверх одеяла. Та подчинилась, хотя временами отчаянно мёрзла – экономная Вера Михайловна всегда выключала на ночь обогреватель. И однажды пришло решение: «Шлюха, говоришь? Ну, так я и стану шлюхой!»
Девятый класс Ташка по инерции закончила на «4» и «5», но уже в мае, к празднику последнего звонка, появилось отвращение к учёбе. Несколько раз ей делалось просто физически дурно от гнетущего молчания матери, но потом она научилась извлекать выгоду из всеобщего сочувствия окружающих: просимулировав однажды на перемене в школьном коридоре обморок, она добилась, чтобы учителя на уроках оставили её в покое. Более того – её стали жалеть. Манипулирование людьми вызывало незнакомое, странное и сладостное чувство власти над ними, и она стала внимательно наблюдать за реакцией окружающих на свои выходки. И ей всё сходило с рук.
А потом к ней снова подошла Ирка с предложением посетить очередную вечеринку. И она согласилась – даже не подумав спросить разрешения у матери.
Сначала было скучно. Парни из другой школы однообразно хвастались, кто, когда и сколько выпил, лапали Ирку и её подругу Катьку, подкатывались и к Ташке (она только уворачивалась и загадочно улыбалась при этом), пока, наконец, Ирка на правах хозяйки не прикрикнула на них. И стала с этого момента плотно опекать новичка.
Перед самым концом вечеринки, чокаясь с ней сладким красным вином, она не удержала бокал и опрокинула его на грудь подруги. Кровавое пятно украсило вышитый лиф и бурыми разводами разбежалось по тёмно-синей юбке. Наталья оцепенела в отчаянии: вещи казались безнадёжно испорченными. Но подруга развила бурную деятельность.
Для начала она буквально вытолкала взашей пёструю компанию. В ванной, где Ташка, раздетая до нижнего белья, тоскливо рассматривала то, во что превратился её единственный праздничный наряд, Ирка сноровисто замочила в холодной воде блузку, юбку и кружевной бюстгальтер, потом стянула со слабо сопротивляющейся подруги её широкие целомудренные трусики.
Наталья, слегка опьяневшая, так и не поняла, что произошло – руки Ирки, всегда немного грубоватой, вдруг стали источать такую обволакивающую нежность, что она, зажмурив глаза, без сил привалилась к холодному кафелю ванной. Выгнув спину, подставив грудь под влажные губы, она покорно отвела в сторону ногу, когда Ирка мягко взяла её под колено. Ступня упёрлась в гладкий край ванны, руки подруги пробежали по телу лёгкими и жаркими касаниями, мягкие пальцы нырнули под чёрный пушистый треугольник внизу живота, а потом что-то горячее и быстрое затрепетало внизу – язык Ирины буквально ввинтился в лоно. Веки ещё крепче, до огненных пятен в глазах, зажмурились, лицо свело в сладостной судороге, и откуда-то из живота, от диафрагмы вырвался первый в её жизни низкий, утробный крик.
Она не помнила, как они перебрались в спальню, где долго, сладко мучили друг дружку. Их запахи смешались в неповторимый букет, и только под утро, проснувшись с ясной головой и холодной мыслью «Мама убьёт» и, вспомнив всё, что вытворяла с телом подруги этой ночью, Ташка твёрдо решила уйти из дома. Куда глаза глядят. Свет не без добрых людей. Не без лохов, которые пожалеют бедную девочку, приютят, накормят и обогреют. Экономность мамы, переходящая временами в патологическую жадность, должна сыграть Ташке на руку: почаще одеваться в обноски, светиться в таком виде на улицах городка, и одновременно быть пай-девочкой – это сработает. Нижнереченцы тупы, злобны, но сентиментальны.
О школе она даже не подумала.
Мать была на работе, несла своим первоклашкам «разумное, доброе, вечное» – с криками «Дебилы!», «Уроды!», «Дегенераты!» — Наташка в последнее время частенько слышала такие вопли Веры Михайловны из-за дверей группы продлённого дня, где она набирала часы в стремлении заработать побольше. Она открыла квартиру своим ключом, быстро побросала в объёмистую спортивную сумку вещи, оглядела стены однокомнатной квартиры, которые стали для неё за последнее время тюрьмой, и вышла, громко саданув дверью.
Баба Шура, бабка по материнской линии, была дома и стряпала на кухне. В приоткрытую дверь прихожей несло вечным для этого дома запахом старого тряпья и подгорелого растительного масла. Ташка швырнула сумку под вешалку с убогой матерчатой шторкой и звонко крикнула в чад кухни:
— Бабуля, это я!
Бабка выглянула, и её вечно злое лицо с глубокими носогубными складками и сморщенным подбородком исказилось в подобии улыбки, способной вызвать лишь испуг у того, кто не разбирался в оттенках таких гримас.
— Где шлялась-то, шлёндра? Мать с ног сбилась, искамши. Чо творишь-то? Отца нет, ирода блудливого, а то б выдрал. Исть будешь?- и растерянно проводила глазами внучку, сцапавшую два пирожка из глубокого тазика. Наталья быстро перетряхнула сумку, вытащила завёрнутые в целлофан старенькие кроссовки, переобулась и, крикнув на ходу «Бабуля, я у тебя поживу!»,— выскочила за дверь, успев услышать бабкино: «А мать-то как же?».
Она вышла из второй двери подъезда, выходящей во двор, чтобы мать не заметила её из окна учительской – школа стояла как раз напротив бабкиного дома. Неширокая площадка двора упиралась в крутой откос высокого плато, и сноровисто, временами помогая себе руками, Ташка взобралась на вершину.
Открылась волнистая равнина, которая простиралось до самой Чёрной сопки – древнего вулкана, что погас, оплыл, осыпался и потерял строгую коническую форму десятки тысяч лет назад.
Рыжая, только местами испятнанная островками свежей травы, майская тундра плыла в волнах почти летнего тепла. Ни ветерка, ни дуновения. Она расстегнула молнию куртки, стащила её с плеч, вывернула подкладкой наружу и, сложив вдвое, уселась на неё в позе лотоса, оседлав бугорок – открытая взорам на многие километры в своей яркой оранжевой кофточке. Солнце приятно оглаживало голые руки.
Она закрыла глаза, вспоминая прошедшую ночь, и желание жаркой волной вновь омыло её с головы до ног. Язык прошёлся по запёкшимся губам, и она улыбнулась, проведя рукой между бёдер. Там сразу стало влажно, низ живота потянуло знакомой, приятной и горячей тяжестью. Наталья обернулась и стала смотреть на лежащий внизу городишко, где по улицам передвигались похожие отсюда на муравьёв люди. Ничтожные в своей малости. Она усмехнулась: восприятие мира, как у той блондинки в анекдоте, но какая-то домотканная правда во всём этом есть, так и надо отныне воспринимать окружающее. А бабулька приютит: через ругань с маман, через брюзжание, но родную кровь на улицу не выбросит. Может, и квартиру ей когда-никогда отпишет? А что? Говорят же, что внучек любят больше, чем дочек. Надо только почаще сочувственно выслушивать бабкины причитания по поводу запоев её любимого сыночка Серёженьки, Наташкиного дяди. Обидно будет, если трёхкомнатная бабкина хоромина достанется этому алкашу.
И нет худа без добра: маме, бабкиной дочке не досталась, так достанется её, внучке, Ташке. Хоть тут она нос матери утрёт… Так-так-так, это всё надо обдумать! И времени остаётся не так уж много, всего два года. А там – прощай, школа, здравствуй, мир! К тому времени неплохо было бы, чтобы и бабка, и дядя отправились в мир иной. Пора. Зажились…

— Наташенька, помоги…
Ксения Евгеньевна, недавно назначенный завуч школы, шлёпнула объёмистую груду папок на стол в директорском кабинете. Поднялось лёгкое облачко пыли, и Ташка чихнула, пробормотав «Извините». Она забрела в пустую школу, пахнущую свежей краской, мастикой, дымом от сварки – словом, ремонтом,— пять минут назад, спасаясь от уличной пыли, и сразу столкнулась с завучем. Которая, к тому же, была и её классным руководителем с 5-го класса. Тётка была ничего: добрая, справедливая, предмет давала так, что от зубов отскакивало, поэтому Наталья с удовольствием согласилась помочь перебрать школьную документацию.
Она откладывала в сторону личные дела, сортировала их по классам, иногда украдкой, с любопытством заглядывала в анкетные данные своих знакомых, и слушала рассуждения Ксении о дороге, которую надо выбрать в жизни, о воле и целеустремлённости; о том, что не надо брать примеры с плохих, а брать надо с хороших… Обычная тягомотина, но приходилось вежливо кивать, соглашаться и изредка вставлять умненькое слово. Как ни крути, а Ксения права в одном: впереди ещё два года школьной каторги, так что не стоит переть на рожон. Добрые отношения с классной мамой стоит сохранить.
Ух, как она! – даже раскраснелась, с жаром рассказывает о своих студенческих делах и успехах, а сама, наверное, в молодости зажигала…! Муж у неё гораздо моложе, а ведь не уходит, живут вместе чёрт знает сколько лет, детей вырастили. Чем удержала, интересно? не полнотой же своей? Хотя глаза у классной действительно изумительно красивые. Ну, так и запишем: «Любит за красивые глаза».
Совсем недавно Ирка затащила её в компанию взрослых, 20-30-летних мужиков, куда она пошла с некоторым душевным трепетом: почему-то казалось, что там на неё обязательно сразу набросятся, заволокут в дальнюю комнату и изнасилуют. И даже втайне ждала этого.
Глупость, конечно. Но из четырёхчасового общения со взрослыми мужчинами Ташка сделала главный и всё определяющий в её жизни вывод: мужик, в своей массе, одинаков в любом возрасте. Обязательно распускает хвост. Обязательно старается казаться лучше, умнее и интереснее, чем есть на самом деле. И обязательно робеет в присутствии женщины, не будучи до конца уверенным в себе. Это может касаться его самооценки и как личности, и его сексуальных достоинств.
«Надо решаться» – жёстко сказала она себе, вспомнив матроса из колхоза по имени Толик — крупного, с роскошным «хвостом» на затылке, который, оказывается, закончил в своё время консерваторию и классно играл на гитаре. Необычный мужик, и он сразу ей понравился. Если начинать – то с ним.
— Устала, Наташа? – голос завуча вырвал её из грешных мечтаний. Ташка вскинула глаза.
— Нет, что вы, Ксения Евгеньевна! Делать всё равно нечего. Лето…

Медиатор порхал между пальцами, гитара стонала и выводила трели, и это было совсем непохоже на унылое ритмичное «бацанье», которое выдавали пацаны вечерами под окнами. Под столом звякали, когда их задевали ногами, пустые водочные бутылки.
В голове слегка шумело, мысли путались, но она сохраняла над собой полный контроль. Толик несколько раз за вечер как бы невзначай клал руку то ей на талию, то на бедро, но она мягко, но настойчиво снимала её с тела. Снимала, а не сбрасывала, и это тоже была игра; вроде безмолвного обещания «может быть…». Самый трезвый из компании, молодой парень со старческим лицом по имени Юра, внимательно наблюдавший за её поведением, как бы невзначай заметил, что женщины учатся коварству и обольщению с колыбели. И что там же, в колыбели, их надо давить.
Сказано было в шутку. Но в каждой шутке… есть доля шутки. И она возненавидела Юрика за то, что раскусил её с самого начала. За то, что он никогда не окажется в числе её обожателей. А значит – им нельзя будет управлять. Таких надо сразу исключать из окружения. Замарашка станет королевой только тогда, когда у неё появится поющая дифирамбы свита.
Кто-то включил свет, серые окна приобрели ультрамариновую синеву, и тени в комнате разбежались по углам. На старых обоях проявились «граффити», сделанные маркером. В воздухе лениво слоился табачный дым. Ташка украдкой понюхала одежду – пропахла ли сигаретами, но так ничего и не поняла. Хотя бабка наверняка будет ворчать. И плевать! Со дня ухода от матери больше двух месяцев назад она научилась не ставить взрослых ни в грош: такие же люди, как она, обуреваемые комплексами типа «как бы чего не вышло», без полёта в душе и без фантазии. Пресловутый жизненный опыт? А он у каждого свой, и к другому неприменим. Совесть? Толик рассказывал её о Ницше, у которого это чувство названо «химерой». Умели старички формулировать!
Вперёд, Натали. Мир лежит перед тобой, как женщина, которую надо оттрахать. И кстати… Она потянулась к телефону и набрала номер Ирки. Та была одна и отозвалась сразу.
— Тебе передали обещанную немецкую порнуху, Ирк? – спросила она приглушённо. В трубке раздался смешок.
— Иди, смотри. Дома никого.
Ушла она по-английски, не прощаясь.

Ирка прочертила шариковой ручкой область «бикини» не её плоском, с чёткими валиками мышц, животе и стянула «стринги» до щиколоток. Ташка дурашливо растянула их ногами и стрельнула, как из рогатки, вверх. Кружевная тряпочка повисла на потолочном светильнике, и подруги расхохотались.
— Ну, ты, мать, даёшь? Ладно, раздвигай ножки, начнём прополку…- и она кровожадно помахала нежно-голубым бритвенным станком. Наталья вздохнула, положила под лопатки вторую подушку и раскинула ноги. Пенка для бритья щекотнула промежность, двойные лезвия со скрипом прошлись справа и слева. Ирина прищурилась, критически оглядела то, что получилось, и стала мелкими движениями подравнивать неровные островки растительности по краям. Скоро всё было готово: вытянутый ромбик обнимал своим нижним краем верх лобка, а в самой широкой своей части манил к себе разнонаправленными волосками, образовавшими красивый узор вроде цветка.
Ташка наклонилась вперёд и провела рукой по гладкой и нежной коже по сторонам губ. Нигде не кололось А Ирина прополоскала в маленьком тазике бритвенный станок, нетерпеливо отставила его в сторону и потянулась к груди подруги.
— Оставь! – Наталья придержала её руки. – включай видак. Ту сцену, где на кухне…
Ирина покорно вставила кассету. Она давно уже привыкла подчиняться подруге во всём.

МАРКЕТОЛОГ
— Ну что ты, Серёжа? Всё нормально,— Она провела ладонью по влажной от пота спине своего шефа и чуть свела широко разведённые ноги, сжав его бёдра. Сейчас она не была упакованной от Версаче заведующей отделом маркетинга Натальей Николаевной. И не была любовницей, протеже и содержанкой. Она была – сама Любовь и Нежность. Сергей Васильевич трудно и тяжело дышал, глаза его были зажмурены, и чувствовалось, что мужик расстроен. Шестьдесят пять – это все же шестьдесят пять. Ничего, утешим. Гибко извернувшись, осторожно подмяв его под себя, она скользнула губами вниз по животу, покрытому зарослью седых пушистых волос. Скользкая плоть скользнула в округлённые колечком губы, и напряжённое тело шефа расслабилось. Он глубоко вздохнул, подрагивающая рука легла ей на голову и стала ритмично покачиваться, задавая ритм.
Потом он шумно, отдуваясь, пил минералку, поглаживал её круто выгнувшееся бедро и нёс чепуху об операциях банка и торговой политике фирмы. Она терпеливо слушала, кивала в ударных местах и трезво размышляла, как ограничить время их свиданий: ещё помрёт старичок на ней, от разборок с законом потом не отмыться. Надо что-то делать, Ташка. Надо что-то делать…

ЦЕПЬ ДЛЯ НИМФЕТКИ
Главный праздник «суровых и мужественных людей». Грандиозный повод напиться в разгар путины для всех, так или иначе связанных с рыбой, рыбалкой и рыбной промышленностью. Или вообще никак не связанных, но почему-то считающих себя причастными – День рыбака.
Повальное пьянство началось ещё вчера, и она благоразумно не пошла на холостяцкую квартиру Толика, где собрались его приятели-мореманы; только постояла под окном, откуда доносились гитарные переборы, возбуждённые голоса и звон посуды. Хотелось праздника. И хотелось отдаться мужчине, от которого не несло бы убийственным перегаром. «Завтра. Проспится, останется один, и вот тогда…» И вот «завтра» наступило.
С утра похолодало, и она вышла от бабки в длинном замшевом пальто, надетом практически на голое тело; только трусики-стринги, топик с бантом на спине да кружевные чулки на липучках, одолженные у Катерины. Ветер заворачивал полы, студил колени, швырял в глаза пригоршни пыли от проносившихся мимо джипов колхозников. Некоторые сигналили, мигали фарами, окликали из приспущенных окон. Она отмахивалась и, упрямо наклонив голову, целеустремлённо двигалась дальше.
Знакомый дом, знакомый подъезд. Каблуки выбили из кафеля лестницы гулкое эхо.
Из-за какой-то приоткрытой двери неслась гарлемская матерная скороговорка черномазого рэпера, да на площадке второго этажа два кота, сидя в метре друг от друга, деловито умывались, и временами злобно переглядывались в предвкушении драки. Ташка наклонилась вперёд, быстро расчесала распущенные волосы и резким движением головы отбросила их назад, чтобы легли пышной волной. Получилось. Коты шарахнулись, и, как по команде, заструились вниз по ступеням на уличную разборку. Она критически посмотрела на себя в зеркальце, припудрила выскочивший накануне прыщик и решительно толкнула незапертую дверь 23 квартиры.
Избранник – помятый, с нечесаной гривой, мрачно пил на кухне чёрный, как дёготь, кофе. «Не похмеляется»,— удовлетворённо подумала она и невольно рассмеялась от его ошарашенного вида.
— Не ждал?
Анатолий вскочил, суетливо прикрыл обширной клетчатой салфеткой натюрморт из огрызков и грязных тарелок, пододвинул стул.
— Давай пальто, Наташа…
Она отстранилась от протянутых рук.
— Да ты пей, пей свой кофе. Я на минутку, просто проведать.
— А… а вообще-то далеко собралась?- он так и ел её глазами. Наташке стало смешно.
— А…а вообще-то шла к тебе. Но ты смотрю, не совсем в форме.
— Я-а?... – удивился Толик. Он снова встал, вроде бы бесцельно, но с каждым разом всё больше сужая круги, пометался по кухне, потом остановился рядом и оскорблено фыркнул: — Было бы с чего! Так, немного погудели.
— А-а, ну ладно, хорошо,— Насмешливо отозвалась Наталья, побарабанила пальцами по столу и рассеяно огляделась. — В комнате у тебя хоть почище? – спросила она и решительно поднявшись, шагнула из кухни.
Постель была уже заправлена, и ей это понравилось: мужик не распускался в своей холостяцкой жизни. Она погладила рукой пушистый плед, присела на краешек и посмотрела на хозяина исподлобья. Он закусил губу, резкими движениями собрал в пучок волосы на затылке и сноровисто перехватил их вытащенной из кармана простой, чёрной аптечной резинкой.
Не отрывая от него взгляда, она встала и медленно, снизу вверх, стала расстёгивать мелкие многочисленные пуговицы своего пальто. И с удивлением увидела, как уши, лицо и шея Толика медленно краснеют.
Он был на удивление робок, когда осторожно, трясущимися руками, развязывал слабый бант топика на спине и щепотью, буквально двумя пальцами, стягивал невесомые трусики. Чулки снять она не дала: они не мешали предстоящему и добавляли сексуальности в образ.
Она рванула ворот его рубашки сверху вниз, металлические кнопки протрещали короткой очередью. Гладкая безволосая грудь мужчины оказалась на уровне её лица, и она сладострастно лизнула твёрдый сосок.
Анатолий прижал её голову к себе и быстро скользнул ладонью вниз, по животу, мимо нежной выстриженной гривки лобка, в горячее и мокрое. И тогда Ташка гибко извернулась, легла животом на самый краешек кровати, раздвинула ноги и слегка приподняла свой маленький аккуратный задик, зная, что это лучшая позиция для девственницы. Что так не будет больно.
Горячие руки властно взяли её за бёдра, потянули на себя, а потом внутрь скользнул будто раскалённый стержень. Она кричала, билась, зажимала зубами шерсть пледа, сгребала его руками, а тело само конвульсивно выгибалось навстречу мощным мужским толчкам. А потом всё сразу кончилось. Ташка перевалилась на спину – вымотанная, мокрая, и только внутри что-то продолжало жить своей жизнью, судорожно сокращаясь, трудно проворачиваясь и выплёскиваясь наружу. Соски вызывающе торчали в потолок. Толик – с круглыми от удивления глазами,— провёл ладонью между её грудей, ниже, и завершил движение внизу живота. И растерянно поднёс ладонь к глазам.
— Так ты…? — он с трудом сглотнул и не смог закончить фразу.
— Девушка я… была. – Ташка слабо усмехнулась и с трудом села, превозмогая звон в ушах.
— М-мать! Тебе же только пятнадцать…!
— А чем раньше думал, милый? – она протянула руку, подтащила его, слабо упирающегося, к себе, усадила рядом и прижалась лицом к груди. Там гулко колотилось, постепенно успокаиваясь, сердце. Мужская рука несмело поглаживала её спину, иногда щекотно пробегая пальцами вдоль позвонков. Наталья потёрлась щекой и хихикнула. – Ну что ты? Не бойся, к ментам не побегу. Я получила, что хотела. За этим и шла. Продолжим? – Она отстранилась, посмотрела Толику в лицо и кошкой бросилась на грудь, повалив его на матрац.
Дни были наполнены жаром, томлением, и это безумие длилось уже месяц. Она отдавалась ему в разное время суток, в совершенно немыслимых позах; а иногда сама агрессивно брала его, не слушая робких возражений, вырывая из брюк ремень и падая перед ним на колени – после того, как обнаружила эрогенные зоны даже у себя во рту. Толик осунулся и похудел.
Иногда ей казалось, что она сходит с ума: ну не может оргазм длиться по 4-5 минут, да ещё с первой близости! – пока продвинутая подруга не принесла ей замусоленную статью знаменитого сексолога, который писал о мультиоргазменных женщинах. О том, как они редки. Высчитывался даже процент — 0,7 от общей численности слабой половины человечества. И Олеся утвердилась в сознании собственной исключительности.
И вдруг всё кончилось. Обо всём узнала мать.
Наталья стояла у двери Толика и с недоумением, даже со страхом рассматривала обугленный дерматин, вздутую пузырями краску на косяке, затоптанные и закопченные клочки ваты из обивки. Соседняя дверь приоткрылась, выглянула Рита – соседка, давно уже неодобрительно поджимавшая губы при одном только виде Ташки. Сейчас она была похожа на раскалённый утюг: плюнь – зашипит.
— Убирайся, шлюшка малолетняя! Из-за тебя мужика посадят, дрянь! Что смотришь? Это мать твоя приходила, с банкой бензина, дверь ему подожгла! – Рита выдвинулась из дверей полностью, стояла подбоченясь – крупная, на голову выше Наташки, и та не осмелилась ответить дерзостью. Можно было и нарваться на оплеуху, соседка была в том градусе бешенства, когда от неё можно было ждать чего угодно. Ладно, потом. Всё потом. И об этом тоне, и о словах тётя Рита потом пожалеет. А пока что… Она развернулась и молча сбежала вниз, дробно стуча каблучками.
Остаток дня она бесцельно проходила по улицам, слыша иногда за спиной то злобные шепотки, то смешки. Ей было всё равно. Неужели Толик в милиции? Гараж городского отделения стоял с раззявленной пастью дверей, у милицейского «бобика» копошились двое сержантов, да мордастый старшина-гаишник стоял, облокотившись на капот и поигрывал полосатой палкой. Он, прищурясь, оглядел Ташку с ног до головы и скабрезно ухмыльнулся.
— Эт из-за тебя, малолетки, Бубкина сегодня допрашивали? Маман твоя заяву на него написала…если подтвердишь, загремит за совращение.- он зевнул и равнодушно отвернулся.
— Вали-вали, подруга, дальше,— поддержал старшего сержант, звякающий ключами из-под машины. – Нету его. Выпустили, в море ушёл. Теперь тебя за сто кэмэ обходить будет, если сидеть не хочет. И чё он, дурак, в тебе нашёл? Ни кожи, ни рожи…
Ташка вспыхнула и почти бегом кинулась по улице, ведущей в сторону пирса. В спину донеслось смачное ржание.
Причальная стенка была пуста. Только одинокий буксирный катерок попыхивал дымом из камбузной трубы, да чайки оголтело метались над мутной водой лагуны, выхватывая съедобные куски из плавающего на волнах мусора. Она присела на штабель сгруженных недавно брёвен, натянула на колени короткую юбку, заправила за ухо трепетавший на ветру локон и расплакалась жгучими, злыми слезами.
Суки! Наташа прерывисто, со всхлипом, вздохнула. Лишь бы почесать языки! Мир вокруг сжался до размеров этого гнусного городишки, стал враждебным и опасным, и в центре этого мира – она. Одна. Против всех. Ну, какое вам дело до моей любви, что вы лезете со своими грязными лапами!? Развели на пальцах, разлучили, оплевали, опошлили! Я люблю его…! И тогда где-то глубоко, под вихрем мыслей, вдруг проклюнулся ехидный, тоненький голосок: «Трахаться ты любишь, Натуля. Так не всё ли равно – с кем?».
Слёзы сразу высохли, будто их и не было. Она достала зеркальце, критически изучила лицо («Чёрт, опять прыщи вылезли!»), аккуратно подтёрла платочком поплывшую тушь и впервые внимательно огляделась вокруг.
День был – как день, с привычной для этого времени года погодой. Слоистые тучи временами разрывались, чтобы показать яркую синеву неба, но тут же схлопывались. Плоская, унылая дельта реки, зажатая двумя откосами сопок, была покрыта свинцовой рябью от порывов налетающего ветра. Они прищурила свои близорукие глаза, пытаясь рассмотреть яркие пятна одежды на зелени восточного откоса сопки – кто-то лез на плато. Наверное, за ягодой. Август – время жимолости, княженики, морошки. Ташка встала, одёрнула короткую юбчонку, глянула в сторону устья реки, откуда часа через четыре должны были показаться загруженные под завязку сейнера колхоза, и решительно зашагала в сторону людных улиц, в перекрестие взглядов: насмешливых, жалеющих, осуждающих или равнодушных.

МАРКЕТОЛОГ
От «проходного», стоящего впритык к двери стола Катьки-Болонки, новичка в отделе, несло «Анаис-Анаис»,— духами терпкими, вечерними, совершенно не идущими этой миниатюрной белокурой бестии. Болонка, накрученная коллегами и детально проинформированная ими о путях карьерного роста начальницы отдела маркетинга, с первых же дней работы стала бросать многообещающие взгляды в сторону шефа. Крутила сдобной задницей, на корпоративной вечеринке пыталась зажигать с ним в «ламбаде», которой научилась в танцевальной школе; интимно чокалась бокалом с шампанским. Одна беда: как и все неумелые интриганы, сослуживцы не объяснили новичку про крайнюю, запредельную стервозность начальницы – второго лица в фирме. После того, как Катерина вдоволь потёрлась бёдрами об импозантного седовласого старого козла, Наталья стала плотно опекать его, обволокла облаком духов, несколько раз многообещающе прикоснулась рукой к низу брюк, и этого хватило, чтобы взгляд шефа больше ни на секунду не отрывался от неё.
Она даже пофлиртовала с некоторыми мужчинами – гостями на этой вечеринке, и с удовольствием отметила нервно закушенную губу благодетеля. Но не переигрывала. Хотя и успела обменяться визитками с высоким молодым менеджером из «Юнита Стар» — перспективной, рвущейся вперёд фирмы. Она с удовольствием покинула бы вечер с этим Игорем, но… Noblesse oblige. Не время.
Наталья Николаевна приветливо улыбнулась всем, подхватила на ходу с открытой полки папку с последними разработками и направилась прямиком в кабинет шефа. В который раз почувствовав плотные, ощутимые волны ненависти и странного злорадства, излучаемые всем личным составом офиса. Пусть. Никто и вякнуть не посмеет. И только войдя и плотно притворив за собой двойную дверь, она поняла затаённое торжество во взглядах подчинённых: за столом генерального, в его кресле восседала дочь Сергея Васильевича, Нонна, сорокалетняя львица тусовок и великосветская шлюха, известная всему губернскому центру. Фиолетовые, с затейливым белым орнаментом коготки постукивали по полировке стола. Взгляд фиалковых глаз был почти безмятежен, и только на самом их дне затаилась лёгкая брезгливость и холодная ненависть суки, которая, наконец-то, возьмёт своё.
Наталье на мгновение стало дурно. Видимо, случилось, наконец, то, чего она так боялась. Вечные скачки давления у Нонкиного папаши привели к инсульту; к кошмару, которого он так опасался последние годы. И дал, наконец, знать о себе безудержный секс, которым она баловала престарелого шефа. «Сучка #######!» — с отчаянием обругала она саму себя.
Нонна потянулась, как кошка, и требовательно протянув руку к папке, промурлыкала:
— Ну, подстилка, давай сюда. Посмотрим, как ты тут наруководила.

СПОНСОР
Она шла по улицам, как сквозь обстрел. Пацаны, вечно торчащие на рынке, когда его покидали немногочисленные торговцы, похабно заулюлюкали вслед. Лицо Ташки исказила непроизвольная гримаса ненависти. От унижения на глазах едва не выступили слёзы. Но она сдержалась, прошла своей отработанной, лёгкой и независимой походкой, и резко свернула в сторону домов, чтобы выйти к мосту дворами. Там тоже, по случаю выходного и относительно погожего дня, сидят кумушки, старые кочерыжки, которые обязательно будут плеваться и бурчать вслед, но это всё же лучше, чем щенячье тявканье прыщавых, ######## недоносков. Которые и мужиками-то никогда не станут, захлебнуться в своей похабщине и пронесут её через всю жизнь, до седых волос. Если не загнутся ещё в молодом возрасте от пьянства и клея «Момент».
На реке ветер набросился со всей дурной силой. Она отвернула лицо от пыльного смерча и не сразу расслышала скрип тормозов. Вишнёвый джип «Паджеро» почти притёр её в бетонному барьеру, отделяющего проезжую часть, по которой она бездумно пошла через мост, от пешеходной. Дверца приоткрылась, и пожилой мужик быстро обежал её всю хитрыми и добрыми глазками.
— Довезти, девушка?
Она колебалась ровно одну секунду. А потом, сделав надменное лицо, решительно обошла машину спереди, рванула дверцу и уселась на переднее сиденье, откинув юбку назад и выставив наружу бёдра, открытые до нижнего белья.
— Куда? – несколько растерянно произнёс водитель. Она пренебрежительно махнула рукой вперёд. Здоровенная мужская лапа толкнула рычаг автомата и сразу переместилась к ней на колено. Она повернула голову, посмотрела ему в лицо, призывно взмахнула ресницами и улыбнулась милой и детской улыбкой. И с торжеством увидела, как у «снявшего» её мужика затрепетали ноздри…
Рокот мотора стих, и повисла тишина, нарушаемая только тихим потрескиванием калёного металла под капотом. Она сидела спокойно, не шевелясь, только поводя быстрыми глазами по приземистой постройке, куда почти уткнулся бампером джип после почти часовой гонки.
— Ты…это, …посиди пока в машине, угу? Я сейчас, договорюсь обо всём…- Мужчина за рулём, назвавшийся Виктором, суетливо потёр ладони и отвёл взгляд, которым пожирал её, отвлекаясь от дороги, всё время, пока они добирались до посёлка энергетиков.
— Ты долго? – Наталья вытащила из сумочки зеркальце и стала деловито ( и пока ещё неумело) подкрашивать губы почти бесцветной перламутровой помадой. Ей доставляло неизъяснимое удовольствие обращаться к мужику старше её раза в три на «ты».
— Заплачу за аренду бассейна, домика… то, сё…
— Давай! – она открыто и дружелюбно улыбнулась ему. – Я жду.
Быстрые августовские сумерки вливались в долину, затопляя её фиолетовыми чернилами. Окна частного бассейна, запотевшие от термальной воды, изредка озарялись всполохами фар проезжающих мимо машин, полоса желтоватого света из комнаты отдыха падала на парящую воду бассейна, да миниатюрные лампочки подсветки еле освещали дно. Она подумала немного и решительно стянула с себя всё. Потом уселась на дно в самом мелком месте бассейна, и вода заплескалась у подбородка.
Кряжистая мужская фигура возникла у входа, задержалась у невысокого бортика и с шумом обрушилась в воду, вызвав волну, окатившую Наташку с головой. Она отфыркнулась и засмеялась. Виктор двинулся на её голос.
— Вот и я. Ты где, малыш?
— Сколько заплатил? – практично ответила она вопросом на вопрос.
— Ерунда. Мелочи. – голос его, ставший вдруг хриплым, пресёкся. Он нетерпеливо протянул руки и, подхватив под спину и колени, вынул её, как русалку, из воды. Вода с её тела и волос падала в бассейн звонкой капелью. Она глубоко вздохнула, чуть повернулась, крепко обнимая Виктора за шею, и он тут же отпустил её, ловко перехватил опущенные ноги под колени, вздёрнул её повыше и буквально насадил молодое тело на себя, как бабочку на иглу.
Его руки ритмично приподнимали и опускали эту невыразимо сладкую ношу. Напряжённые, твёрдые соски царапали грудь, и непередаваемое, почти забытое ощущение от маленького, тесного девичьего влагалища пьянило голову, вызывало чувство молодости и силы во всём теле. Небольшим усилием бицепсов он качал её вверх-вниз, одновременно делая толчок бёдрами, и возбуждение всё нарастало. Цепкие ногти впились в плечи, вызывая боль, и это заводило его ещё больше.
Извержение было мощным, горячим; сразу закружилась голова, ослабели ноги и Виктор опустился на бортик бассейна, усадив её себе на колени. Наташкины бёдра охватили его мёртвой хваткой, ноги скрестились за спиной. Она раскрыла зажмуренные глаза и снова посмотрела на него с тем же детским выражение на лице, как совсем недавно: час назад, когда вишнёвый «Паджеро» остановился на мосту через реку.
«Маленькая сучка» — с нежностью подумал он.
Они уезжали в ранних утренних сумерках. Небо на востоке едва начало сереть. Виктор выглядел вымотанным – да так оно и было. Спать она ему не дала, постоянно требуя любви: то в бассейне, то на широкой тахте в рекреации. И ещё дважды в позиции, с которой начали и так понравившейся ей – с Толиком она почему-то до такой не додумалась. На полпути она откинула голову на мягкий подголовник и уснула, и только когда машина затормозила и сила инерции чуть качнула её вперёд, Наташа открыла глаза и с недоумением уставилась в ветровое стекло: перед ней было совершенно незнакомое место. Она резко повернулась к Виктору.
— Это мой дом,— поспешно сказал он. – ты ведь никуда не спешишь? Поживи у меня, … пожалуйста?
До входной двери было не больше метра. Она отлично поняла ситуацию и быстро вспорхнула по низким ступенькам в застеклённую веранду коттеджа.

— Катю-у-уха! Привет! Догадайся, где я? Я тут папика нашла, и сейчас на полном пансионе – сыта, одета, обута, курю «Ротманс» и в гробу всех видала! Класс!... Что? Ты спишь, что ли, подруга? … А ты подходи сюда – поболтаем, кофе угощу… Сразу за универмагом, синий коттедж… А у него жена в областной больнице, озяб, бедняжка, без женской ласки, и теперь денежки были ваши – стали наши. Тратится-а-а…! У меня новые кроссовки и джинсы со стразами, бельё – закачаешься, так что приходи, похвастаюсь. Я дверь не закрою, так что давай. Что? Нет, собаки нету, я за собаку… В общем – жду! Чао!
Ташка бросила трубку, полюбовалась скрещёнными ногами, водруженными на стол, и закурила, манерно выпуская дым, вторую за день сигарету. Всё шло прекрасно.
Мужик был неутомим, по-медвежьи неуклюж и позволял вить из себя верёвки. Она раздумывала над случившимся недолго, и быстро поняла, что самое продуктивное – связываться именно с такими вот, – сорока-пятидесятилетними, соскучившимся по молодому упругому телу, почти забывшими опьяняющий запах юного пота и девичьих выделений. Кто сказал, что феромоны бывают только у насекомых!? Среди людских особей действуют те же законы привлечения самцов и самок, что и во всей матушке-Природе.
Единственное неудобство её положения было в том, что на улицу нельзя было показать и носа: в маленьком городишке в хозяина дома, отправившего жену на лечение в областной центр и приютившего дома нимфетку со скандальной репутацией, тут же стали бы тыкать пальцем. Плюс её возраст, далёкий от совершеннолетия. Плюс куча Витиных родственников… Ташка вскочила, набросила халатик жены «папика», и поставила на плиту кофейник: Катьке до этого дома ходу было от силы полчаса. Ей хотелось приятно удивить подругу в роли пусть временной, но хозяйки этого жилища. Жаль, до Ирки не удаётся дозвониться вот уже третий день. Тоже нашла спонсора?
И вдруг навалилась тоска. «Господи, да что же это!? У меня когда-нибудь будет свой дом? Или, как приблудная собачонка, я обречена всю жизнь прыгать из койки в койку, пока кто-то не приголубит по-настоящему, примет такой, какая я есть!? » Она повернулась к зеркалу над кухонной раковиной, внимательно посмотрела на своё отражение, отметив с досадой вновь выскочившие мелкие прыщики, и подтянула потуже поясок халата. Зеркало отразило грустные огромные глазищи на суженом к подбородку детском личике. Она отделила два локона от массы волос, накрутила их на пальцы и пустила волнистые пряди по сторонам лица. Вышло пикантно, и настроение немного поднялось «Ничего, Натали! Будет день – будет пицца. Прорвёмся!». На веранде послышались быстрые шаги, и она с готовностью повернулась к двери, расплываясь улыбкой в ожидании Катюхи – второй после Ирки подруги. Дверь распахнулась от сильного толчка, ударилась о стену, и в проёме застыла, уперев руки в бока, смутно знакомая женщина. Наташа попятилась, пока не уткнулась спиной в платяной шкаф.
— Эт-то что ещё за чудо в перьях?! – женщина вдобавок к упёртым в бока рукам пошире расставила ноги, загородив собою весь проход, и стала похожа на монумент.- ты какого хера в Наташкином халате щеголяешь, ссыкуха? А ну!... – последовала длинная матерная тирада, и визитёрша грозно двинулась через всю комнату к Ташке. Та затравленно огляделась – отступать было некуда. Лопатки чувствовали сквозь тонкий ситец халатика холодный глянец мебельной полировки. «Вот по ней меня сейчас и размажут» — мелькнула паническая мысль. Коричневая от загара, тяжёлая, почти мужская рука с растопыренными пальцами протянулась к ней и смяла ворот. Ткань затрещала.
— Пожалуйста…! – она попыталась вывернуться. – Не надо! А-а!
Последовала затрещина, потом вторая рука стала рвать узел завязанного пояска халата. Женщина больше не ругалась, только тяжело сопела, выкручивая ей руки, и тут Наталья оцепенела от ужаса: она поняла, что незваная гостья, какая-то родственница Виктора, собирается вышвырнуть её на улицу голой. Чужие руки стащили халат с её плеч, и в этот момент она вывернулась ужом, рванулась мимо мучительницы и, залетев с маху в смежную комнату с замком на двери, захлопнула её за собой. А потом без сил привалилась к стене, слыша, как бушует и ломится к ней страшная баба.
Минута слабости прошла быстро. Ташка сноровисто натянула на себя новое соблазнительное бельишко, которое подарил ей Витя, влезла в джинсы, новые кроссовки, подхватила пакет со старыми вещами и в незастёгнутой куртке перемахнула через подоконник.
Мягкая земля клумбы спружинила под ногами, и Ташка опрометью бросилась через огород на задние улицы, выходящие прямо к сопке. Место было глухое и тихое – только в соседнем дворе побрехивала собака, да в оставленном за спиной доме было слышно, как продолжает бушевать родственница «папика». Ташка встряхнула волосами, потёрла горящее от удара ухо и скорым шагом запетляла по переулкам, чтобы выйти на центральную улицу как можно дальше от коттеджа, где она безвылазно провела неделю. Воздух свободы опьянял. И не беда, что впереди ждала неустроенность.

…- В общем, класс, Ирк! Бассейн небольшой, метров пять, водичка градусов тридцать шесть, чистая, не тяжёлая, интерьер классный, уютно… Поехали?!
Подруга в сомнении покусала губу.
— Платить-то чем? Час в таком бассейне знаешь, сколько стоит?
— Натурой заплатим, Ирок,— Наталья снисходительно погладила подругу по щеке.- Или мы не женщины? Давай, до первого сентября две недели осталось, хоть оторвёмся напоследок…
Фургон вахтового «КамАЗа» тяжело развернулся на пятачке перед геотермальной станцией, хвост жёлтой глинистой пыли унесло порывом ветра, и подруги спрыгнули с высокой ступени на утоптанную площадку перед административным зданием. В воздухе пахло прибитой недавним дождичком пылью, свежестью близкого леса и дымком шашлыка – кто-то из владельцев частных бассейнов баловал своих клиентов. Девушки переглянулись, Наталья взяла подругу за руку и потащила к знакомому уютному дворику.
— Что-то я вас не припомню…
Хмурый мужик с длинным лошадиным лицом переминался на крыльце, упорно пряча глаза. Генке Сидорчуку не хотелось связываться с малолетками: чёрт его знает, что за птицы? Девки были незнакомые, незасвеченные, и это настораживало. Вдруг подстава? Тогда вперёд выступила та, что помладше, совсем пацанка на вид, закутанная в бесформенную куртку.
— Дядь Ген, вы должны меня помнить. Витя арендовал у вас бассейн неделю назад…
Сидорчук облегчённо перевёл дух и осклабился в приветливой улыбке, обнажив желтоватые, лошадиные, подстать лицу, зубы.
— Дак вы чо, одни, что ли?
— Пока одни…- Ташка поиграла глазами и многообещающе улыбнулась. Хозяин перекосился набок и суетливо полез в карман старых, пузырящихся на коленях треников, порылся там и вытащил связку ключей.
— Вот этот, длинный от бассейна. Вы идите, девочки. Я потом наведаюсь. – и он подмигнул.
За окном клубилась вязкая чернота, и в этой черноте светлячками поблёскивали капли дождя. Он барабанил по скату железной крыши, низвергался звенящими струями с широкого козырька над входом, стекал по стеклу окна вот уже вторые сутки. Свет внутри не горел – хозяин настоятельно потребовал не включать его по ночам, и только лампочка над входом освещала короткую лужайку, перекосившийся, полный воды, забитый золой мангал да чурбак для рубки дров – сырой, напитанный влагой, серый от времени и непогоды. Ржавый топор, всаженный в верхушку плахи, казалось, врос в древесину.
Ташка передёрнула плечами, отвернулась от осточертевшего зрелища и прислушалась к тому, что происходило в бассейне, за стенкой. Там стонала Ирка.
Хозяин выбрал для любовных утех именно её, как более зрелую на вид. Или его заводили жгучие брюнетки с роскошной гривой и тугой задницей?
Она пригубила пиво из высокого бокала и потянулась за сигаретой. Хотя курить вовсе не хотелось. В душе клубилось мутное, глухое раздражение. Всё было не так, как виделось её в горячечных снах перед этой поездкой. Что ж, два вывода из этого урока на будущее: не суйся в подобные авантюры без спонсора. Или никогда не бери с собой подругу.
Вода за стенкой шумно заплескалась, послышался Иркин смешок и ржание хозяина; последовал длинный возбуждённый диалог задыхающимся шёпотом, а потом в проёме дверей бассейнового зала показалась смутная фигура Сидорчука. Он несколько мгновений постоял, держась рукой за притолоку, а потом медленно двинулся к столу, за которым сидела Наталья. Слабый серо-жёлтый свет из окна осветил его ступни, потом колени, потом, по мере приближения, то, что ниже пояса. Дальше свет не доставал, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять: у хозяина бассейна лошадиными были не только морда, смех и зубы.
— Давай! – отрывисто бросил он полушёпотом. – Эта корова ни хрена не умеет. Покажи класс…
Она покорно опустилась на колени.
Потом он долго мучил её, разложенную на столе; подхватив под ягодицы, с силой насаживал на себя, и впервые она кричала не от наслаждения, а от боли. Промежность казалась порванной в клочья. Ушёл Сидорчук часа в три ночи – крадучись, обходя близкий дом, где спала семья, по широкой дуге оврага.
Ирка подкатилась подруге под бок и долго целовала её залитое слезами обиды и унижения лицо.
— Ты-то как? – Наташка в последний раз шмыгнула носом и приподнялась на локте.
— Нормально. – Ирина пожала округлыми плечами. – Хорошее у мужика «правилово». Впервые такое вижу.
— А мне больно было…- Наташа передёрнулась, вспомнив ощущение полена, загнанного вовнутрь.
— Это потому, что у тебя она маленькая, детская… да такой и останется, пока не родишь. На любителя. А у меня взрослая. И комплекция у меня подходящая. Дура ты! Не мужик, а мечта…
Ташка вспомнила «корову», но промолчала.
— Давай-ка спать, Ирок. Что-то надоело мне всё…
Ночью её, как всегда после экстремального секса, мучили кошмары. А когда она открыла глаза, кошмар продолжился: в изголовье постели стояла мать.
— Собирайся, потаскушка. Пока не убила. Прямо здесь. Сейчас. – отрывистые фразы, произнесённые безжизненным, лишённым интонаций, голосом, пугали больше всего. Даже больше, чем ржавый топор, сжатый побелевшими от напряжения пальцами.

СУЖЕНЫЙ
Полмесяца она безвылазно сидела дома. Маршрут следования был только один: школа – дом. Мать не пускала её даже в магазин, поджидала у дверей класса после уроков и молча, как под конвоем, отводила домой.
В классе быстро прекратились смешки, не смену им пришло глухое равнодушие одноклассников. Похоже, что ей объявили бойкот – перестали обращать внимание, смотрели, как на пустое место. Она старательно отвечала на уроках английского, вникала в правила синтаксиса на русском, стараясь понравиться Ксении, и с тоской зубрила ненавистную математику.
Мать вела себя странно. Она бродила по квартире, как сомнамбула, что-то тихо бормотала про себя, а в ночь на 12 сентября случилось страшное.
Наташка проснулась от шума в прихожей. Кухонная табуретка покачивалась под ногами взгромоздившейся на неё матери, рука, далеко запущенная в недра антресолей, шарила там нетерпеливо и нервно. Иногда на пол летели старые журналы, упакованные в целлофан ношеные вещи и стоптанная обувь – рачительная Вера Михайловна никогда ничего не выбрасывала с маху, вещи должны были отлежаться, чтобы потом, возможно, явить миру свою истинную ценность. Наконец, из самого дальнего угла был извлечён газетный свёрток. Мать слезла с табуретки, подвинула ногой вываленный хлам и прошла на кухню. Скоро в комнату проник запах жжёной бумаги, а стены тёмной прихожей озарили сполохи живого огня – на кухне что-то горело. Ташка выскочила из постели, бросилась на этот свет … и застыла на пороге кухни, отказываясь верить своим глазам: на металлическом подносе догорал целый ворох зелёных бумажек с портретом Франклина. Тысяч десять… а может и больше на её глазах превращались в золу.
Она не помнила, как бежала по ночным улицам к бабке, как вернулась потом вместе с ней и очнулась только, когда бригада «Скорой» вывела безвольную Веру Михайловну к фургону своего УАЗика.
— Всю жизнь дочке на учёбу собирала…- донёсся до неё тихий голос врача. – В каникулы вкалывала в икорном цехе, а теперь, раз всё прахом пошло…
Ташка до боли укусила ладонь, чтобы не закричать от отчаяния, стыда и вдруг проснувшейся жалости к маме.
Утром Скворцову-старшую отправили санавиацией в областной центр. В психбольницу. В школу Наташа в этот день не пошла.

Сентябрь на полуострове, наверное, самый тёплый и спокойный месяц. Погожие деньки манили на улицу, на природу, но странная вялость овладела ею. Баба Шура, у которой она теперь жила, не знала – радоваться ей или плакать. Внучка целыми днями сидела дома, то прилежно занимаясь по всем предметам, то валяясь в постели, как неживая. Немного оживлялась, когда в дверь скреблась Ирка, но отвечала односложно, разговор, чего бы он ни касался, не поддерживала, и подруга быстро уходила. Не обижаясь, впрочем. Ирка вообще не умела обижаться.
Но однажды утром, в выходные, Наталью неудержимо потянуло на улицу, и пёстрая, праздничная осенняя тундра в пятнах зелени, багрянца и лимонно-жёлтой листвы шеломайника скоро приняла её в свои умиротворяющие объятия.
На низких кустах собачьего шиповника пламенели оранжево-красные плоды, костяника – совершенно бросовая, безвкусная ягода покрывала некоторые места сплошным ковром. Из-под ног со страшным треском вылетела куропатка, Наташка от неожиданности остановилась и прижала рукой трепещущее от испуга сердце. Потом выдохнула и огляделась кругом.
Всё было синим и жёлтым – только кое-где рябили пятна изумрудной зелени и багряного пурпура. Воздух, уже чуть холодноватый, был прошит золотистыми нитями летящих куда-то паутинок. Природа отчётливо сигналила о подступающей зиме и посылала последний прощальный привет уходящему тёплому времени года.
И напоминала, что жизнь продолжается. Что ничего ещё не кончено. Наташа с силой потёрла виски, встряхнула волосами и решительно двинулась вперёд, подальше от оставленного за спиной городишки.
Она бесцельно брела по тундре, изредка наклоняясь, чтобы бросить в рот пригоршню кисло-сладкой ягоды, и забрела на пригорок с дремучим переплетением рябины-кислицы, едва доходившей ей до пояса.
— Во какая! А присоде… тьфу! Присо-е-динятесссь к нам, деушка!
Ташка вздрогнула от голоса, что неожиданно раздался откуда-то снизу, из-под ног. Если не знаешь что делать – делай шаг вперёд. Она решительно раздвинула ветки с глянцевыми листьями и оказалась на крохотной, два на два метра, полянке. Три молодых мужика, смутно знакомых, часто встречаемых на улицах, в живописных позах валялись на траве, глядя на неё с весёлым и добродушным изумлением.
На расстеленной газете красовалась нехитрая, но сытная снедь: нарезанная колбаса, помидоры, пучок зелёного лука и подтаявшая, немного оплывшая халва. Рот наполнился слюной: она вспомнила, что ничего не ела с самого утра.
— Присоединяйтесь… — повторил высокий, какой-то нескладный парень с круглыми голубыми глазами. Она взмахнула ресницами, скромно опустила глазки и, не церемонясь, опустилась голыми коленками перед импровизированным столом. Из-за спины коренастого рябоватого парня с лицом метиса-полукровки возникла, как по волшебству, литровая бутыль.
— Только у нас… это… водка. Вы будете? – три пары глаз выжидательно и с некоторым смущением уставились на неё. Наташа оглядела притихших мужчин и решительно вытащила пластиковый стаканчик из стопки таких же, вложенных один в другой. Компания, затаившая до этого дыхание, шумно и облегчённо выдохнула.
Динамики старенького музыкального центра старательно выдавали самую расхожую попсу. Дым сигарет клубился в просторной кухне с чуть просевшими балками потолка, и свет от низкого старомодного матерчатого абажура в этом дыму падал ярким желтоватым конусом, оставляя стены и потолок в красной тени. Они перебрались в дом высокого парня, назвавшегося Олегом, когда из низких туч стали падать первые капли дождя. Дом был недалеко от места пикника, но пока компания добиралась до него сквозь заросли высокой желтеющей травы, все успели основательно вымокнуть, и теперь «добирали градус», лечась от возможной простуды.
Её вновь посетило знакомое по вечеринкам у Толика чувство, когда она оказывалась единственной девушкой в компании. Взгляды мужчин перекрещивались на ней, как прожекторы, и она грелась в них, как актриса на сцене. Мужики придерживали языки, не сквернословили и не пускались в обычную для таких ситуаций похабщину. Она облагораживала собой эту заурядную пьянку, превращая её в настоящую вечеринку. Правда, ненадолго — во дворе у Олега обнаружилась «Тойота-универсал», на которой он съездил куда-то в центр городка, за «добавкой», и теперь один из парней вовсю клевал носом и то порывался встать и уйти, то обречённо засыпал, угнездив голову в сложенные на столе руки.
А потом компания как-то вдруг, неожиданно исчезла, и они остались в этой кухне, наполненной интимным полумраком, одни. Хозяин дома, растерявший всякую уверенность в себе, и она, уже решившая, что будет дальше. Она будто проснулась. И первая мысль, что угнездилась в голове после долгого и кошмарного сна, была «Это и будет мой дом».
Она решительно отклонила любые попытки Олега хоть как-то сблизиться с ней; настояла, чтобы ей постелили в дальней, через коридор, комнате, и теперь лежала и посмеивалась, слыша, как он ворочается, иногда встаёт и пьёт воду. Потом он затих. Уснул по-настоящему. Тогда и она провалилась в чуткий, зыбкий сон вполглаза.
Мужик должен потомиться. Созреть. То, что не хам и не стал сразу распускать руки – хорошо. Значит – телок. Можно будет крутить им, как ей захочется. А ночью наградить за примерное поведение, снизойти к нему ожившей богиней из снов, преподнести себя, как великий дар.
Проснувшись в очередной раз уже около четырёх утра, она решительно встала, прошлёпала босыми ногами в ванную, ополоснулась под чуть тёплым душем и юркнула под бок к тяжело, со всхлипами дышащему Олегу, прижавшись к нему спиной и ягодицами. Он сразу затих.
Рука несмело обняла её за живот, медленно переместилась выше, приласкала грудь; скользнув вниз, отдёрнулась, словно уколовшись, от выстриженной гривки внизу живота, и только потом решительно прижала к себе. Тогда она прогнула спину и чуть приподняла ногу, мелко дрожа от нетерпения погасить, наконец, горящее внутри тёмное пламя. Плоть с мокрым всхлипом раздалась, впуская в себя мужчину. Наташка закусила зубами подушку, и всё равно крик – птичий, чаячий, долгий и неудержимый вырвался из неё, заводя мужчину и заставляя его двигаться всё быстрее и быстрее.
Спать им больше не пришлось. Широкая деревянная кровать скрипела до утра так, что казалось: вот-вот развалится. А утром, когда она нежилась в сладкой полудрёме, Олег принёс кофе в постель. Она подоткнула под спину подушку, взбила вокруг себя сиреневый пододеяльник и сидела теперь, как Дюймовочка в цветке – тоненькая, со стоячей развитой грудью, с удовлетворением сознающая, что выглядит великолепно.
Кофейная чашка в руках Олега выбила мелкую дробь о блюдце. Глаза его – круглые, наивные,— не отрываясь, смотрели на неё с выражением крайнего обожания. Тоненькое «спасибо» окончательно добило его – он опустился на колени и поднёс ей чашку на раскрытых ладонях.

Эта ночь была единственной, когда она осталась у него. Дальше Наташа, как примерная внучка, ночевала только у бабки Шуры. Каждый день после школы она старательно высиживала положенные часы над тетрадями с домашним заданием, а потом птицей взлетала на сопку, взбегала по скрипучим ступеням крыльца приземистого деревянного дома, отпирала замок своим ключом и терпеливо ждала, когда в конце извилистого проулка появится старенькая белая «Тойота». И, стоя у дверей в одном халатике на голое тело, она бросалась ему на шею, часто даже не давая себе труда добраться с ним до спальни, отдаваясь ему тут же, у порога. Это скоро стало их привычной, ритуальной игрой, от которой Олег просто шалел, переполненный счастьем.
Вечером он отвозил её вниз, на главную городскую улицу, и она гордо, напоказ всем, выходила из машины как раз между школой и бабкиным домом, торопливо целовала Олега и вприпрыжку бежала к подъезду под осуждающими взглядами домовых кумушек и бабули. Но ей было наплевать. Наташка научилась находить огромное удовольствие в эпатаже.
А 28 сентября из областной психиатрической клиники вернулась Скворцова-старшая.
— Люда, как страшно там…- через неплотно прикрытую дверь кухни отчётливо доносился голос матери. Послышался щелчок зажигалки, потянуло ароматным дымком: подруга Веры Михайловны, школьный библиотекарь, закуривала уже четвёртую за вечер сигарету. – Много буйных, санитары бьют их. Я попробовала возмутиться таким обращением, тогда и меня… — она тихо и безнадёжно заплакала.
— Что, Вера? – скрипнули ножки табуретки, Людмила, судя по всему, пододвинулась и обняла подругу.
— Затянули в смирительную рубашку, ударили, а потом вкололи что-то… даже не лекарство, а, видимо, какое-то средство, что применяется как наказание: боль в позвоночнике, будто его разрывают, страх какой-то, отчаяние… А потом ничего не помню. И ты знаешь… мне кажется, меня изнасиловали. Пока я так вот валялась, как овощ..
Наташка тихо опустилась в подушку, стараясь проглотить горький комок страха, застрявший в горле.

Осень по-прежнему обходила полуостров стороной, и это было не к добру: непогода потом обязательно ударит так, что начнёт срывать крыши с домов и выдавливать ветром окна. А пока в воздухе копилось подспудное напряжение. И такое же напряжение проглядывало в людях, окружающих её. Да и в ней самой. Ташка пыталась найти хоть какой-то контакт с матерью, но все её попытки разбивались о стену каменного равнодушия, застывшего за стёклами очков Веры Михайловны. Ни прижаться, ни обнять, ни объяснить, что она вовсе не плохая, что она её дочь – единственный сейчас родной человек.
Матери не было – была равнодушная кукла с пустым взглядом и застывшей горько-брезгливой складкой возле губ.
На пятый день после маминого приезда она не выдержала, и прямо из школы побежала к Олегу, благо у того на работе был простой и по этому случаю всех работников распустили после обеда по домам. Около часа они мучили друг друга в постели, а потом он, ошалевший от её криков, затолкал в большой пакет скатанный плед, уложил сверху продукты, чтобы перекусить на природе, и они рука об руку направились подальше от дома, к самому подножию Чёрной.
На западном склоне бродили крохотные фигурки людей, собирающих ягоду. Тундровые кочки в этих местах не рыжели увядшей травой, а синели под сплошным покровом голубики. Они круто забрали влево, подальше от ягодников, и углубились в пересечённые оврагами холмы с редкими зарослями кедрача у северного подножия горы. Наташка несколько раз оглядывалась, не в силах избавиться от чувства, что кто-то упорно, не отрываясь, смотрит ей в спину; взбегала на возвышенности, откуда открывался вид на многие километры вокруг. Но всё было чисто. Ни одной живой души.
— Да что с тобой? – Олег подождал, пока она сбежит с очередного пригорка, и обеспокоено взял её под руку.
— Мне кажется, за нами кто-то идёт…
— Медведь! – страшным голосом предположил Олег.
— Да ну тебя! – отмахнулась она. – я серьёзно.
Тогда и он стал оглядываться, резко поворачиваясь, чтобы застать возможного преследователя врасплох. Но это ему быстро наскучило, и он посоветовал подруге не беспокоиться по пустякам.
Они расстелили плед на крохотной полянке, зажатой в теснине оплывшего и заросшего оврага. Разложили нехитрую снедь в сторонке, на расстеленной газете, и тогда она выпрямилась в полный рост; без улыбки глядя на него, сидящего на корточках лицом к солнцу, стала медленно расстёгивать пряжку пояса на джинсах, плавно стянула их с себя, одёрнула длинный, до середины бедра, свитер, покружилась в зазывном танце, а потом запустила руки под свитер и стянув с себя лёгкие трусики, вызывающе покрутила их на пальце и неожиданно бросила в лицо Олега. И жадно уставилась на него, в глубине души побаиваясь – вдруг обидится, возмутится?
Он поймал невесомую тряпочку, глубоко вдохнул её запах и закрыл глаза, чуть покачиваясь из стороны в сторону. «Мой!» — торжествующе подумала она и с наклоном скользнула вперёд, повалив мужчину на спину. Свитерок задрался, и по голым ягодицам мазнул прохладной пятернёй октябрьский ветерок.
Она рывком сдёрнула с него нелепые штаны на резинке, уселась на него верхом, делая резкие толчки бёдрами. Олег,— с запрокинутым, искажённым как в муке лицом, схватил её чуть пониже талии и стал отвечать такими же движениями, всё убыстряя темп. Она запустила острые коготки ему в плечи, до крови раздирая кожу.
Красный туман в глазах схлынул, но Ташка ещё некоторое время посидела в неподвижности, оседлав Олега, переплетя сгиб коленей своими ступнями и чувствуя, как увядает, сжимается и опадает внутри плоть и как истекает наружу вязкий сок греха.
Наконец, зажмуренные в судороге глаза раскрылись, она подняла голову … и увидела мать. Вера Михайловна сидела метрах в десяти от любовников, обхватив руками колени, и в больших стёклах очков отражалось жёлто-зелёное предзакатное небо. Ветерок свободно играл распущенными волосами.
Олег увидел изменившееся лицо своей наездницы, запрокинул голову дальше и вывернулся из-под неё, как ужаленный. Они торопливо, не глядя друг на друга, принялись приводить себя в порядок.
— Это уже который по счёту, доча? – голос матери был спокоен и полон брезгливой скуки, и вся жалость к матери, что гнездилась в душе Наташки, от этого тона улетучилась, как дым. Она ожесточённо натягивала джинсы, совершенно забыв про нижнее бельё. «И плевать! Теперь так и буду ходить. Всегда готовой, как пионерка!». Олег сосредоточенно стряхивал с себя невидимые пушинки. Лицо его было красным, как ошпаренное. У неё – она знала это,— бледным. Она всегда бледнела от бешенства, как Людовик XIV, когда кто-то или что-то доводило её до крайности. На реплику матери отвечать она не собиралась. А та легко поднялась и поманила Олега к себе пальцем. Как нашкодившего первоклашку. И Наталья с негодованием увидела, как он, опустив голову, покорно двинулся на зов.
Скворцова-младшая открыла рот, подумала, закрыла, вытащила из кармана заколки и стала деловито собирать распущенные волосы. Появилось ощущение выросшего первого маленького барьера между нею и её мужчиной.
Мать снова села – чуть боком, на правое бедро, и приглашающее похлопала по траве ладонью.
— Садись… зятёк. Поговорим. А ты иди погуляй. Пощипай ягодку. – И она насмешливо махнула рукой в сторону далёких фигурок на склоне сопки. Ташка вогнала последнюю заколку в непослушную прядь над ухом, независимо подхватила с газеты пластиковую полулитровую бутылочку «Спрайта», вытащила из пакета пачку сигарет и двинулась лёгким, летящим шагом в указанную мамой сторону, демонстративно прикуривая на ходу.
Её собственная тень, длинная от низкого солнца, прыгала перед нею, нелепо ломаясь на неровностях тундровых кочек.
Она стала круто забирать вправо, чтобы выйти на более ровное место, сделала круг и обошла место пикника с тыла; поднялась на бугорок повыше и оглянулась. Мать с Олегом всё так же сидели рядышком, и Вера Михайловна что-то энергично втолковывала собеседнику, помахивая рукой. Наверное, перечисляла Наташкиных мужиков. Похоже, что предостерегала, пророчила беды и несчастья – вон как он опустил голову и потеряно ковыряется пальцем в сухой траве. Она мстительно усмехнулась: «Мама, мама, ты никогда не умела управлять даже единственным мужиком – моим папашкой. Вот он от тебя и удрал. А я умею. Так что не старайся – ночная кукушка перекукует дневную».
Она вспомнила, как уходил из дома отец; как ей, девятилетней, хотелось прямо в школе, на перемене, вцепиться в волосы ненавистной тёти Вики. Частая гостья в их доме, лучшая подруга и наперсница мамы, Вика однажды перестала появляться у них в гостях, а через несколько дней ушёл и папа. Насовсем. К ней. После этого мама совсем перестала ласкать дочь, будто ушедший отец унёс с собой всю присущую ей до того нежность. А потом Наташка подобрала на улице приблудную кошечку и назвала её Викой. В отместку.
Мать неожиданно встала, легко сбежала по склону овражка вниз и пошла-полетела такой же, как у дочери, походкой, по вздыбленным волнам осенней тундры. Олег поднял голову, посмотрел её вслед, а потом, загородившись рукой от низкого солнца, стал высматривать Наташу.
Она подавила в себе желание вскочить и подбежать. Пусть сам приползёт. И дождалась: Олег, наконец, рассмотрел её сидящую фигурку в ореоле солнечных лучей, встал, потеряно потоптался на месте и быстро пошёл, раздвигая руками хрусткие жёлтые стебли умирающей травы. Она отвернулась и стала смотреть в сторону до тех пор, пока его тень не упала ей на колени.
— Н-ну? – она приготовилась нападать и защищаться, но Олег неожиданно улыбнулся открытой и доброй улыбкой и выбросил вперёд согнутый большой палец:
— Пойдём. Сейчас заведём машину и поедем за твоими вещами. Перебирайся ко мне.
Она еле совладала со своим лицом, стараясь загнать внутрь рвущуюся наружу улыбку. Совладала. Только замерла от торжества. Она училась ЖИТЬ. И научилась ЖДАТЬ. Она всё будет делать в жизни САМА. Вернее, ей всё поднесут на блюдечке. Надо только уметь себя поставить. И тут она засмеялась: сначала вырвался тонкий смешок, а потом её согнуло от хохота.
— Нет, ты представь… она, как разведчик… всю дорогу ползла за нами… выслеживала! Я же это чувствовала! Я же тебе говорила!... Ой, Олег, я не могу…! – она снова зашлась в истерическом смехе.
Ночью на город обрушился ураган. Лето кончилось.

МАРКЕТОЛОГ. ОФИС
Ноги затекли, и она опёрлась сжатыми кулачками о серо-зелёный ламинат стола Генерального. Нонна, естественно, не предложила ей сесть, и Наталья стала подбирать слова, которыми готова была пригвоздить папенькину дочку, как только та начнёт измываться над ней перед тем, как вышвырнуть из офиса без выходного пособия.
Но тянулись минуты, Нонна шелестела страницами, иногда недоверчиво хмыкала – и молчала. И тогда Скворцова без приглашения уселась в кресло для посетителей, откинулась на спинку и заложила ногу на ногу. Блестящая лайкра на бёдрах обнажилась до белья, но она и не подумала одёрнуть короткую юбку – терять ей было нечего. Изображать скромницу в присутствии этой бабы было смешно. Она стала просто ждать, украдкой изучая смену выражений на лице нового босса.
Так! Первое — незаменимых нет. Как бы хорошо не была поставлена работа в отделе, всегда можно найти толкового маркетолога. Тем более, сотрудники вздохнут с облегчением: уж им-то Наталья давно стоит поперёк горла. Второе – она сама так бы и поступила, невзирая на возможные финансовые потери. Избавляться от врагов…или от тех, кто может ими стать, было её кредо.
В какой же форме ей укажут на дверь? Что-то Нонна Сергеевна долго не решается сделать это. Наталья Николаевна опустила обе ноги на пол, положила перед собой, как примерная ученица, руки и замерла, как громом поражённая, от слов дочери шефа:
— Неплохо, мисс Скворцова, неплохо. … Ну, извини за «подстилку»… откуда мне было знать, что ты не только кувыркаться с папа умеешь? – и Нонна невинно посмотрела в глаза собеседнице, улыбнувшись стервозной улыбкой уверенной в себе #####.- Отдел от тебя в постоянном ступоре. И это хорошо. Нехрен расслабляться… Думаю, сработаемся, Натусик.
Наташа вздрогнула. Так её не называли уже лет десять.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НАТУСИК
Этюд в синих тонах
— Убери руки, придурок!
Растопыренные пальцы метнулись к лицу Олега, и он еле успел откачнуться назад, отлично зная, какие глубокие царапины она может оставить на лице. Наташка отступила на шаг, другой, вслепую нашарила на вешалке дублёнку. Одежда не поддавалась, не желала сниматься с высоко задранного крючка, и тогда она со злостью рванула её, выскочила в стылый коридор, торопливо обулась и открыла дверь на улицу.
Там мело. Снежные полотнища закручивались в тугие спирали, бродили по двору, как привидения, чтобы тут же рассыпаться на безобидные снежинки, когда ветер ненадолго стихал. За дверью послышалось бормотание пьяного Олега, и тогда она решительно шагнула в снежную муть. Дорога вниз, до бабкиного дома, показалась ей бесконечной.
Олег трезвый был лапочка. Нелюбимая, но нужная игрушка, давшая ей приют, тепло, одежду, еду… Олег пьяный делался невыносимым, нудным и тупым. Хорошо хоть – не агрессивным. С того памятного дня, когда мама великодушно разрешила ей жить у него, Ташка забыла слово «заботы». Если бы он ещё зарабатывал побольше… И не пил. Ничего, всё это временно. Образуется. Она не признавалась самой себе, что входит в это понятие — «образуется». То ли до окончания школы, когда найдётся кто-то другой, кого она, наконец, по-настоящему полюбит. То ли этот её гражданский муж как-то опомнится, станет побольше зарабатывать и даст ей, наконец, то, чего она достойна.
Скорее бы шестнадцать исполнилось! Можно будет официально выйти замуж, если мама позволит. И кстати – надо получить паспорт, сделать снимки… Вот завтра этим и займусь, надо будет подойти к Ксении, её муж как раз работает фотографом.
Ксения её любила. Наверное… Иначе зачем она воевала с её матерью, требуя отдать дочке зимние вещи? Маман тогда, в начале октября, выставила Олегу за порог (в дом так и не пустила) сумку с какими-то обносками. Вот эту дублёнку, кстати, классная руководительница выдирала у мамы из горла вместе с гландами через городскую администрацию. Вера Михайловна, помнится, швырнула её чуть ли не в лицо Ксении, прямо в учительской, и потом ещё долго тряслась от злости и жадности. Пребывание в психушке только усугубили эти черты характера в ней. Мама явно сдвинулась на почве экономии.
Наташка, наконец, ввалилась в бабкин подъезд, сняла дублёнку и долго отбивала её от мелкого, липкого, въевшегося в замшу снега.
Мало того, что пуржило – ещё и морозило. Стены дома иногда оглушительно щёлкали: вода осенних дождей, проникшая в микротрещины бетона, теперь рвала его, постепенно, год за годом разрушая дом. Наталья в сотый раз перевернулась на продавленном бабкином диване, то сбрасывая с себя одеяло, то кутаясь в него головой…
Через полчаса после её прихода заявилась и маман. И сразу ушла, едва поздоровавшись с баб Шурой и углядев на вешалке Ташкину одежду. Только прокомментировала ехидно: «Теперь ты её будешь кормить… эту сучку малолетнюю, мама?» Бабка вышла за ней в подъезд, что-то долго бухтела своей правильной, продвинутой доченьке; потом, расстроенная, прошаркала к Наташке. Та сразу отвернулась к стенке, натянув одеяло до бровей.
— Ташка… — Наталья молчала. Бабка потрясла её за плечо, вздохнула и продолжила: — Ну что вас мир-то не берёт? Повинись перед мамкой, не каменная, чай она, простит…
— Прости-и-ит!? – взвилась внучка. – А за что, бабуля!? Она со мной когда-нибудь по-настоящему, по-хорошему разговаривала? Вышвырнула, как приблудную собачонку! Чужие люди ко мне лучше относятся…И вообще, хватит! – она взбила кулачками слежавшуюся подушку, уткнулась в неё лицом и затихла, зло сопя. Послышался вздох, удаляющиеся шаги, и бабка со скрипом прикрыла за собой дверь. Она хорошо знала гранитный характер внучки.
«Простит!» Она отлично запомнила то чувство беззащитности, тот ужас и отчаяние, когда мать швырнула её, сонную, на пол, и дальше – день за днём, месяц за месяцем зловещего молчания, брезгливых отстранений при попытке прижаться, поплакаться, объясниться.
«Моя мать – чудовище. И, боже мой, я сама постепенно становлюсь такой же! Я взяла на вооружение те же методы, которыми пользуется и она. Только я сильнее. У меня есть то, чего нет, не было и никогда не будет у неё… и у многих других. Я особенная. Единственная и неповторимая из многих тысяч». Она повторила это про себя несколько раз – как заклинание. Как мантру. Ей сразу полегчало. Ташка прислушалась: в кухне бубнило радио, и бабуля была там, стряпая что-то и немузыкально напевая себе под нос дебильный шлягер про Ксюшу с юбочкой из плюша. А в смежной комнате завозился, заперхал старый и больной дядя Сережа, бабкин сыночек, мамин сводный брат ещё от первого бабкиного брака. Болеешь, сволочь? Ташка не переносила его. Как, впрочем, и он её. Недавно она сделала попытку отравить его – насыпала в остатки борща в кастрюле крысиного яду. Не сдох, гад! Проблевался, и, кажется, что-то заподозрил…
Ладно, спать. Будет день, будет пища.

Классная мама назначила ей на субботу – день массовой съёмки у мужа. Она долго крутилась перед мутным зеркалом в бабкиной прихожей, тщательно припудривая опять выскочившие противные красные прыщики; накручивая волосы, пока не махнула на всё рукой и просто взбила их попышнее, накрутив два локона-завлекушки по сторонам лица. Да и топать-то было – всего в следующий подъезд.
В доме у Ксении пахло елкой, напоминая, что до Нового года осталось пять дней. В тесной прихожей обувался, сопя, хмурый дядька, а в дальней комнате пылали софиты и слышались команды «Чуть повыше голову», «Спину прямо», «Опустите плечо». Это терзал своих клиентов муж Ксении Евгеньевны.
Наконец, подошла и её очередь. Она поморгала от слепящих глаза ламп, замерла на несколько секунд, чувствуя себя скованно и ужасно глупо. Фотограф долго возился; настраивал резкость, крутя взад-вперёд оправу объектива, потом много раз нажимал на спуск, постоянно переставляя штативы и то ослабляя, то усиливая свет. Наконец, всё кончилось. «Послезавтра, в понедельник». – «Хорошо, спасибо. До свидания». Сто пятьдесят рублей перекочевали из руки в руку. Фотограф посмотрел на деньги, на неё, хотел что-то сказать, но она уже выпорхнула за дверь, загремела вниз по лестничным маршам наружу, на свет, на волю. Где у дверей подъезда её ждал, оказывается, понурый Олег.
Всю дорогу до дома она каменно молчала, а он услужливой собачонкой забегал то справа, то слева, искательно заглядывал в глаза и всё лебезил «Натунчик, Натунчик…». Дома было жарко натоплено, пахло кедровым дымком, и она расслабилась в этой сухой теплоте. Даже потянуло в сон. «Значит, у супруга будет праздник» — мысленно усмехнулась она. Дублёнка соскользнула с плеч на пол, он бросился её поднимать, а Наташка также молча прошелестела спадающими тапочками в комнату, где стала медленно и томно раздеваться, искоса поглядывая на переминающегося с ноги на ногу Олега.
— Что стоишь? – резко бросила она. – Долго мне тебя ждать?
Он запрыгал на одной ноге, путаясь в штанинах.

Окно ещё не было затянуто сплошным морозным узором – по стеклу разбежались только короткие серебристые веточки и маленькие звёзды. На косогоре, убегающем вниз от дома, кто-то прямо в снегу зажёг фейерверк из огненных цифр «2003», и эти цифры теперь шипели и стреляли в низкое, затянутое пеленой облаков чёрное небо новогодней ночи, и отсвет уличной иллюминации играл разноцветными огнями на инее стекла. Олег потянулся к ней своим бокалом, тихонечко звякнул о край и прошептал: «С Новым годом, Натунчик…». Она коротко глянула на него, кивнула, отпила немного шампанского и снова заворожено уставилась на игру света в тонких морозных узорах.
Это играло ушедшее детство. А теперь прощалась искрящимся разноцветьем короткая, скомканная юность. Молодость была омрачена разрывом с матерью, непониманием окружающих, отсутствием перспектив на ближайшее время и полной безысходностью здесь. Сейчас. В этом городишке, в этом доме, с этим мужчиной.
Она очень хотела быть благодарной – особенно в эту ночь. Но вновь со дна души поднималось то тёмное, жгучее, что регулярно гонит её на улицу, заставляет искать чужих объятий и вдыхать запахи чужих тел. Хотелось просто грязи, чтобы окунуться в неё с головой. И только после этого она приходила в норму, на время убивая в себе потаскушку и стерву, для которой высшим смыслом жизни было причинить боль другому. Если не убить, то унизить любящего.
Ведь любящих и любимых убивают, разве вы этого не знаете? Убивают равнодушием. Невниманием. Сказанной походя грубостью. Отвергнутой лаской. И подлостью в ответ на искреннюю помощь. Сколько раз она за эти три месяца изменила ему? Три? Четыре? И о каждом случае он быстро узнавал – доносили друзья, знакомые и просто доброхоты, любители копаться в чужом грязном белье.
Ташка сделала ещё глоток из пузатого бокала, плавно подняла и опустила ресницы и нежно улыбнулась тёмному силуэту на фоне окна.
— Олежка…- она протянула руку и погладила его по щеке. – я обещала тебе…но всё-таки пойдём на улицу? Я хочу потанцевать на дискотеке. Совсем немножко. Ладно? Мы недолго…
Его реакция была вполне предсказуема. Ей даже стало скучно. И совсем чуточку жалко этого нелепого человека с его детской верой в чудо.
В суматохе новогодней карнавала она улизнула от него с Ириной, с которой обо всём было условленно заранее, ещё за два дня до этого рубежа годов. С Ириной и совсем незнакомым молодым человеком, недавно приехавшим к ним в Нижнереченск в командировку. Его здесь практически никто не знал, и это было прекрасно. Безопасно во всех смыслах. Только всё время надо помнить о контрацепции. И не называть имён – они заранее договорились с подругой, что зовут их Татьянами. Обеих.
Она пришла домой только второго января – истерзанная подругой и безымянным партнёром, со сбитыми в колтун волосами, больная и пахнущая грехом. И с пятью тысячами за подкладкой сумочки, в первый раз заработанными таким способом. Она искренне надеялась, что и в последний. И отключилась на сутки.
Олег успел за это время напиться, проспаться и теперь ходил по комнатам на цыпочках, умудряясь даже уголь в печь высыпать без грохота.
Конечно же, он ей всё простил. И ни о чём не спрашивал – только вздыхал, пряча грустные, как у побитой собаки, глаза.

«Да здравствуют каникулы, да здравствует любовь!» — напевала она, водя раструбом пылесоса по старому, вытертому паласу. В солнечном луче из окна играли пылинки, и такие же снежные пылинки кружились за окном под порывами ветра. Январь навалился на городок всей тяжесть своего ледяного брюха, и выходить на улицу не хотелось. И не надо – каникулы! Хотя…
Ташка выключила воющий агрегат, вылетела в кухню и критически осмотрела полки пустого холодильника. Так, и Олега нет, ковыряется в чьём-то там гараже, сбивая шабашку. Знаем мы эти шабашки! Раз гараж, значит – мужики. Раз мужики, значит – пьянка. Ну, получит благоверный, если что! А пока что придётся спускаться со своей горушки на центральные улицы. Она застонала, представив, свой красный от мороза носик, слёзы на глазах от режущего ледяного ветра, а сама уже продевала руки в жёсткие рукава, наматывала шарф и искала глазами новогодний подарок, купленный Олегом — зимние сапожки с меховой оторочкой. Если что-то надо сделать – делай это сейчас.
Наружная дверь примёрзла по периметру, и пришлось шибануть изо всей силы бедром, чтобы её открыть.
Бат-тюшки, а ведь сегодня Сочельник! Синий транспарант с золотой надписью «Счастливого Рождества!», натянутый между магазином «Витязь» и ближайшим фонарным столбом, парусил под ветром, со свистом пропуская его сквозь вырезанные дыры в буквах «о» — иначе бы давно сорвало и унесло. Сугроб вдоль фасада магазина с коваными фигурными решётками на окнах бы прорыт амбразурами, пропускающими дневной свет, а к входной двери вёл настоящий тоннель с аккуратно вырезанными в снегу ступенями. Она боком, оскальзываясь, спустилась вниз, окунулась в тепло магазина и с любопытством огляделась.
Свежий товар завезли только вчера, и по длинным, анфиладой, залам происходило броуновское движение массы покупателей. Люди глазели, галдели, приценивались к продуктам и выстаивали очереди к кассам и отделам. В воздухе повис наполненный дыханием массы людей туман, и Наташку замутило – она не переносила людских скоплений. И всё же заняла очередь в мясной отдел, встав за тёткой в долгополой норковой шубе. Мех красиво переливался, дробя на концах остинок свет люминесцентных ламп. Из-под такой же, как шуба, норковой шапки выбивались обесцвеченные пергидролем волосы. В ушах покачивались серьги с бриллиантами. Жена рыбака – толстая, горластая и тупая. Наташа отвернулась и стала смотреть в витрину, выбирая куски поскромнее. В душе закипало холодное бешенство.
А на губах цвела лёгкая улыбка, обращённая ко всем сразу. Улыбка милой и приветливой девочки с тёплыми вишнёвыми глазами и очаровательными ямочками в уголках губ.

Она растеряно вертела в руках большой, плотный лист шероховатой бумаги с узкими белыми полями. Из клубящейся синевы фона с нежными переливами от голубизны до грозового, почти чёрного оттенка фиолетового на неё глядела она сама – такая, какой бы ей хотелось быть. Лицо было опущено, взгляд устремлён чуть в сторону и вниз на источник мягкого желтоватого света, какой может давать только горящая свеча – это было понятно по отражению вертикальных чёрточек пламени в карей радужке глаз. Незнакомая ей техника исполнения,— что-то вроде ярких цветных мелков – давала эффект мерцания света на лице. Может быть, из-за наложенных в разных направлениях мазков и растушёвок краски?
Наташа прислонила плотный лист к стене, отошла на пару шагов и схватилась за пылающие щёки: «Неужели это я? Надо теперь искать рамку. Со стеклом. Иначе вся эта красота скоро осыплется к чёртовой матери»,— на пальцах кое-где остались лёгкие чешуйки синей и желтоватой, телесного оттенка краски. Она нашла на книжной полке газету и аккуратно вложила лист между страницами.
Нет, ну надо же! И когда успел? Он остановил её три дня назад у входа в магазин, и обратился как к старой знакомой. Первым побуждением было повернуться и уйти, а первой мыслью – «Господи, ещё один козёл!». Но не ушла, выслушала. Ведь это был муж Ксении. Тот самый, что фотографировал её на паспорт перед Новым годом. Вот, оказывается, почему так долго щёлкал затвор фотоаппарата, и так часто менялась схема освещения – что-то он тогда в ней углядел. Хм, лестно. Только зачем? А потом всё прояснилось – Владимир Владимирович пригласил её попозировать. «Ты выглядишь очень естественно, не «ломаешься» перед камерой». Договорились, что она подходит на следующий день, прихватив с собой смену нарядов. И она пришла.
И снова были свет, шелестящий звук затвора, смена импровизированных фонов – то тюлевого, то натянутого на лёгкую раму бархатно-чёрного, то роль задника играла небрежно накинутая на спинку глубокого кресла-ракушки золотистая шаль с бахромой. И она то восседала с видом скучающей королевы в этом кресле, то полулежала на зелёно-коричневом искусственном мехе пледа, то, вызывающе уперев руки в бёдра, исподлобья смотрела в камеру. А итогом была серия фотографий и… вот этот рисунок.
Вспомнила! Пастель называется эта техника. А всё то, что он вручил ей сегодня в час дня – и фотографии, и вложенные в целлофановый конвертик негативы – портфолио. Она где-то слышала или читала, что стоит всё это немалых денег. А он ещё и поблагодарил за возможность поработать с натурой. Посмеялся и сказал, что с местной публикой договориться насчёт того, чтобы кто-то стал позировать, просто немыслимо. «Обвинят чёрт знает в чём!» Она поразмыслила и согласилась с ним. И мило засмущалась, когда он посетовал на её забывчивость, из-за которой она не захватила с собой сменной одежды.
А она не забыла, и ещё в первый визит решила: если из его фотозаскока выйдет хоть какой-то прок, она добьётся ещё одной съёмки и придёт в другом наряде. А потом ещё в одном. Станет в этом доме своей, и Ксения, добрая душа, ей в этом поможет. Зачем? Она и сама ещё не знала, но, повинуясь привычке постоянно просчитывать варианты, решила, что на будущее это может пригодиться.
А пастель спрятала у бабки. Ей не хотелось, чтобы Олег знал о ней. Интуиция подсказывала, что так будет лучше.
А как чудно и ласково он назвал её во время съёмки, когда просил повернуться то так, то этак? Ах, да – «Натусик». Как папа в раннем детстве. Хм, папа…

МАРКЕТОЛОГ. Работа на опережение
Из-за приподнятой фрамуги окна послышался переливчатый женский визг. Это девушки отдела вереницей скатывались с водяной горки санатория «Золотой аттол», где банк уже вторые сутки арендовал стоящую на отшибе группу коттеджей с прямым выходом на аттракционы. Послышались смачные шлепки в воду, дождевой шум опадающих на мозаичную кромку бассейна брызг и звенящий от полноты ощущений голос Нонны, вопившей что-то счастливое и неразборчивое.
Корпоративная вечеринка в честь десятилетия банка катилась, как по смазанному водой жёлобу в аквапарке. Те, кто не мок сейчас в бассейне, были здесь, в баре. Худой и длинный Женечка, дизайнер арт-отдела, как обычно, смешил собравшихся писюх-секретуток самыми свежими анекдотами и сплетнями; вечные девочки, дамы неопределённого возраста из финансового отдела и бухгалтерии, шушукались за угловым столиком, да грузный, одышливый главбух Демьяныч мрачно накачивался текилой у стойки мини-бара, оглаживая отеческим жестом крутую розовую попку Болонки. Катька сменила имидж: теперь она была жгуче-рыжей женщиной-вамп. В костре шевелюры, как вороньи перья, мелькали кое-где угольно-чёрные пряди. Губы были густо намазаны сливового цвета помадой. Зелёные, как у кошки, глазищи, горели азартным охотничьим огнём. Даже зрачок в линзах был вертикальный. На мужиков действовало. Один Демьяныч был не в счёт, просто она подвернулась ему под руку. Или он ей?
Девица, видимо не смирилась с поражением и жаждала реванша, несмотря на то, что точка приложения сил для него каталась теперь в инвалидной коляске по дорожкам отгороженного от простых смертных кондоминимума над бухтой, где проживал со своей дочурой полупарализованный шеф.
Наталья закусила губу – двадцать один год против её тридцати трёх. Юность против начинающейся зрелости. Переспелости. И рыжей не нужно, как ей, изнурять себя в фитнесс-центрах на тренажёрах, выпаривать лишнее из тела в ненавистной сауне и тратить космические суммы на противоцеллюлитный «Виши-Боди». Она вытянула гладкую ногу вдоль стойки бара, и из выреза длинной шёлковой юбки показалась изящная тонкая лодыжка. Вот и всё, чем можно похвастать, ибо форма ног у неё была не идеальная. Да ещё красивая попка — но это можно оценить только в постели. Или в той же бикини.
На холостяцких вечеринках двенадцать лет назад мужичьё тащилось от её «дефиле на столе», когда после выпитого все женщины красивы, а двадцатилетние ягодицы, выписывающие восьмёрки в умелом эротическом танце, способны свести с ума. Но та же Катька в те же годы, окажись она её ровесницей, затмила бы Наташку без труда. И всё-таки — мастерство не пропьёшь. Она схватила пульт, добавила звук, и из колонок под потолком полилась ритмичная «Sandonella» — идеальная вещь для показа всех её способностей.
Она соскочила с высокого сиденья перед баром, полузакрыв глаза, вскинула руки, и дробно, мелко переступая каблучками, начала свой коронный номер. И постепенно стихли голоса, до этого бубнившие в разных углах.
Движение бёдер – и разворот. Стиснутые у груди ладони делают плавную «горку», взмывают вверх, туда же устремляется взгляд, а ноги легко и бесшумно, скользяще делают четыре мелких и быстрых шага, ступая по идеально ровной линии так, что при напряжённой и неподвижной спине весь низ волнующе колышется в волнах мышечных сокращений. А потом те же движения, повторённые зеркально. И юбка то закручивается спиралью, вырисовывая абрис тела, то разлетается четырьмя лепестками вдоль глубоких вырезов.
Уроки аэробики, стрип-танцев, умение тонко чувствовать зрительское внимание и способность посылать окружающим немой, но ощущаемый даже женщинами сексуальный призыв сделали своё дело и на этот раз. Когда стихли последние такты музыки, бар взорвался аплодисментами. Наталья очнулась, открыла глаза и присела на три стороны в грациозном и шутовском реверансе.
Самое забавное, что хлопали ей искренне.
А у самых дверей, ввалившись незаметно, пока звучала музыка, в окружении компании прихлебателей возвышалась башней Нонна Сергеевна. Она эротично, прямо на себе, сдавливая груди ладонями, выжимала из купального бюстгальтера бассейновую минералку. Вода тонкими струйками сбегала на пол. Как молоко из вымени. Нонна медленно облизнула указательный палец, чуть подмигнула Ташке и едва заметно качнула головой на выход. И вышла, сверкнув каплями воды на спине и бёдрах. До её коттеджа, самого маленького из всей группы строений, было не больше десяти метров мозаичной дорожки, усаженной по бокам приземистыми пихтами.
Стойку бара облепили мокрые купальщики, и она незаметно выскользнула через вторую дверь, выходящую к остывающим мангалам; обежала здание вокруг и, прячась за густую хвою посадок, боком протекла в приоткрытую дверь. Свет над входом был предусмотрительно выключен Ноной Сергеевной. Она сделала глубокий вдох, сбросила свои белоснежные босоножки от Гуччи и стала медленно и бесшумно подниматься по винтовой лестнице в наполненную густо-розовым свечением VIP-спальню нового босса фирмы.
Под входной аркой она остановилась. Облитая алым светом женская фигура чуть сбоку от огромного «сексодрома» сделала приглашающий жест рукой. Нонна успела переодеться. Наталья содрогнулась при виде глухого чёрного комбидресса со шнуровкой на груди, такой же кожаной милитаристской фуражки и сияющих лаком сапог до колен. На губах цвела почти чёрная помада. Воздух тихо вибрировал от басов DVD-центра.
— Вот оттуда, от порога, начинай танцевать и раздеваться, Натуся,— скомандовала Нонна чуть хрипловатым и сдавленным голосом. И сразу зазвучало что-то медленное и тягучее. Руки сами собой расстегнули застёжку на поясе, и сиренево-фиолетовый шёлк юбки с тихим свистящим шелестом сполз вдоль ног, упал вокруг неё, как полураспустившийся бутон. Она шагнула из этого бутона, делая первое па, и закружилась под медленный ритм, постепенно приближаясь к стоявшей в напряжённой позе начальнице.
– …Теперь понимаю своего папашку, – Нонна выпустила в потолок облачко дыма и ткнула сигаретой в малахитовую пепельницу в изголовье. Кожаная шнуровка на груди была распущена, выпустив на свободу два тугих полушария с розовыми вишнями сосков. – Сладкая ты наша… Любишь это дело, маркетолог?
Они поспали около часа, касаясь иногда друг дружки сквозь полудрему слабыми и нежными движениями тел. Набравшая силу вечеринка своим шумом за окнами была как рамка, как обрамление этого сна. А проснувшись, долго пили кофе из объёмистых фаянсовых чашек, шумно отдуваясь и пересмеиваясь без причины. Просто от полноты чувств. А потом Нонна порылась в сумочке, достала крохотный японский мини-компьютер, включила его, и лицо её озарилось дрожащим голубым светом.
— Смотри, чем мы занимаемся,— Ухоженный коготок чиркнул по экрану, и на нём появилась неровная линия под сводной таблицей. — это – чистая прибыль за квартал. Банковские операции я вывела за скобки, будем говорить о дочерних структурах. Так вот, доля твоего отдела сорок два процента. Компьютерщики – восемнадцать, транспортный отдел – тридцать один, с аренды торговых точек – девять. Так что ты лидируешь, Натусик. Но нам нужно раскинуть невод шире, создать мелкие структуры подстраховки …
Наталья слушала, как в тумане. Нонка предлагала дельные вещи, только слушать её было выше сил. Хотелось сменить позу «лотоса», в которой они обе сидели на постели, касаясь боками и переплетя ноги (Нонна правую, она левую), и лечь на живот, бессильно раскинув руки. Чёртова баба, совершенно неутомима!
— …ты спишь, что ли, котёнок?
Рука шефа потрепала её по волосам, потом привлекла к себе и опрокинула на подушку. Олеся слабо ойкнула от боли в неловко подвёрнутой ноге, осторожно вытянула её и благодарно улыбнулась партнёрше.
— Не сплю. Думаю. Хороший план, шеф. Но для его реализации надо на треть увеличить капиталовложения.
— Умница,— Нонна остро взглянула на неё и опустила мохнатые ресницы. Наталью кольнула зависть: надо же, не накладные, натуральные, почти ненакрашеные, а дадут сто очков вперёд искусственным. Что значит – порода! – Потому говорю это тебе первой. Я предлагаю войти в долю… стать фактической совладелицей. Тогда треть акций будут твоими. А это, как ты понимаешь, совсем другой уровень.
Ташка напряглась.
— А в чём подвох? – и поперхнулась от сказанного сгоряча, боясь, что шеф обидится. Нонна низко наклонилась к ней, обдала дыханием и медленно произнесла:
— А подвох в том, девочка, … что я знаю, сколько у тебя на личном счету… и сколько ты незаконно выдернула из активов фирмы за четыре последних года. Я ведь не мой лох-папаша… И не таю от изощрённых ласк. Вноси «свои» семьдесят тонн «зелени» — и не будет никакого служебного расследования… И договор о твоём участии в делах, и соглашение о долях в акционировании будет подписаны незамедлительно. – она некоторое время побегала зрачками, выискивая на лице любовницы следы смятения, и, не найдя, удовлетворённо улыбнулась. – Молодец, Натусик, умеешь держать удар. Так как?
— Согласна. – выдохнула Наталья Николаевна, безмятежно улыбнулась и тут же обиженно протянула тонким, детским голоском, с замиранием в конце фразы: – Шеф, но ведь если подставляются, нельзя упускать возможностей. Я же не грабитель…
— Ты просто брала своё,— без тени юмора продолжила Нонна Сергеевна и припала к её губам. Ташка приоткрыла рот, и чужой язык начал хозяйничать в нём, вызывая сладкую дрожь в спине.

Юность
Маменькины дочки и сынки. Инфантильные растения – вот кто были для неё одноклассники. Её подчёркнуто не замечали с прошлой осени, с самого начала учебного года. А она в ответ демонстрировала независимость и силу духа, зная, что многие девчонки втихомолку её завидуют. Поветрие феминизма, хотя сама Ташка с иронией относилась к этому извращению дам-неудачниц.
Плохо, что разъехались подруги, участницы совместных авантюр и сексуальных эскапад. Через месяц после новогодних приключений выяснилось, что верная Ирка беременна. При содействии мамы её благополучно опростали в местной больнице…и отправили на учёбу за тридевять земель, куда-то на юг. Катерина поступила в торгово-кооперативный, и теперь слала редкие приветы из губернского центра. Школа – дом. Олегов дом. И если бы не регулярная постельная гимнастика, можно было выходить ночами и выть на луну – такая подступала тоска. И ещё спасали всё более частые визиты к чете Ростовцевых – Ксении и Владимиру.
Она стала своей в этой семье, и к ней относились как к дочери, приглашая за стол, беседуя «за жизнь» и не особенно скрывая семейные тайны. Там ей было… Она долго подыскивала слово, и наконец, кажется, нашла: «светло». Никто не читал мораль. Не тыкал в бурное настоящее пальцами. Не лез в душу. Только Владимир Владимирович иногда беззлобно подтрунивал над её теперешним положением: «Всё правильно, Натусик! Лучше плохая репутация, чем вообще никакой». Она тогда посмеялась от души, поражённая точностью и ёмкостью формулировки. И впервые посмотрела на хозяина дома другими глазами – как на мужчину. И тут же испугалась своих мыслей. Заползти в дом змеёй, нагадить там, где только что ела? Она, конечно, та ещё стерва, но не настолько же.… Или настолько? И Наташка решила прекратить свои визиты, чтобы успокоиться и хоть немного разобраться в себе. Благо, что начались весенние каникулы. И как испытание обстоятельствами, вдруг «нарисовалась» бывшая жена Олега.
Впрочем, почему «бывшая»? Они до сих пор были в браке. Раиса появилась в городе после того, как отмели мартовские метели и был расчищен от снежных заносов местный аэропорт. «Моя ведьма прилетела на метле» — мрачно прокомментировал событие Олег, но Олеська обострившимся чутьём уловила тоскливые и любящие нотки в его голосе. Она сразу вспомнила все разговоры, ходившие вокруг его неудачного брака, жалостливые, с двойным смыслом, замечания местных кумушек о том, что «вот мужику не везёт — первая была лярва, а вторая ещё похлеще», и решительно запретила себе ступать ногой на порог Олегова жилища. Пусть эта баба уберётся к себе в город – вернётся к Олегу и она.
И Наташка перешла жить к бабке.
Тем более, что наметилась новая точка приложения сил.
Она хорошо запомнила сцену у обгорелой двери Толика более полугода назад. Тётя Рита должна заплатить за свой хамский и высокомерный тон по полной программе. И она заплатит! Потому что её сынок, Славик Кривулин, был Наташкиным одноклассником.
Это был красивый, даже смазливый парнишка, класса с восьмого избалованный женским вниманием. И вёл он себя соответственно. Ему было с кого брать пример: папаша Славика, «богатенький Буратино», капитан колхозного сейнера, не пропускал ни одной юбки, за что получил давным-давно кличку Вася-кобель. Зассыхи восьмых-девятых классов, рано познавшие, что такое «женская доля», взахлёб рассказывали о неутомимости Славика в постели. И Наташка подставилась. Подставилась нагло, напоказ, чтобы история получила как можно более полную огласку.
К заброшенному цеху железобетонных конструкций вёл узкий, извилистый проулок, начинающийся сразу около дома, где жило семейство Кривулиных. По сторонам узкого проезда лепились гаражи, какие-то сараюшки и стояло несколько заброшенных, пустых пятитонных контейнеров. Наташка нашла Славика на дискотеке, «завела» его в медленном танце, потираясь о парнишку бёдрами и грудью, и назначила ему свидание на следующий день, в субботу, в этом проулке, возле этих контейнеров. А потом удрала с дискотеки, чтобы он, разгорячённый и уверенный в себе после всех слухов о её доступности, не перехватил по дороге домой.
Время на завтра было выбрано ею безошибочно: хозяева всяческой живности вроде кур, свинок и коров как раз в это время начинали расчистку своих хлевов и курятников, и потому страстные крики Наташки в одном из контейнеров быстро привлекли внимание. Одна из женщин, прибиравшихся в своей сараюшке, рысцой прибежала на источник непонятных для неё звуков. Когда она потянула на себя рифлёную дверь и та с ужасным скрипом проржавевших петель открылась, перед ней явилось никогда не виданное зрелище: молодая девчонка, с завёрнутой на спину юбкой, согнувшись и уперевшись руками в холодную железную стенку, громко стонала, закусив зубами рукав.
А Славик, стоя сзади и ухватившись руками за её голые бёдра, судорожно дёргался с закрытыми глазами, не соображая от страсти, где он находится и что делает.
Женщина остолбенела, а потом зашлась в крике. И тут разгорячённый Славик допустил ошибку – в досаде от незавершённого, уже близкого финала он, не разобрав, что обращается к маминой знакомой, зло пообещал поставить её на место своей девушки. Женщина захлебнулась негодованием и резво побежала к родителям. Славик чертыхнулся, и, красный, как рак, схватил Наташку за волосы и стал пригибать лицом с своему задорно торчащему «петушку». Наташка перехватила запястье, с силой вонзила ногти, и когда партнёр-неудачник зашипел от боли и разжал пальцы, она выпрямилась и закатила ему звонкую пощёчину. Он зло выматерился, и подтянув сползшие до пола брюки, стал дрожащими руками застёгивать ремень. Она деловито оправила юбку, выждала ещё немного, и, выскочив из контейнера, быстрым шагом двинулась в сторону центра.
У выхода на главную улицу её ожгла чёрными дагестанскими глазищами летевшая на разборку с негодяем-сыном Рита. Она даже приостановилась, будто споткнувшись; губы шевельнулись в готовом вырваться ругательстве, но.… Соседка не видела лица девки, которую огуливал её сынок, и Рите было неудобно начать уличную свару с той, кого она в глаза и за глаза называла шлюхой, но которая в этом скандальном случае могла быть совершенно ни при чём. Примерная старшеклассница Наташа подчёркнуто вежливо поздоровалась с Маргаритой Ибрагимовной и спокойно свернула за угол. И только там бросилась бежать со всех ног.
Первого апреля, в день начала четвёртой четверти, о Славиковом позоре знала вся школа. Сам он ходил, злобно светя на Ташку синим «фонарём», щедро навешенным тяжёлой рукой его папаши вдогонку за её пощёчиной.
С днём дураков, бэби!
Но ничто не проходит безнаказанным. Да она бы и удивилась, если б было иначе. Маргарита пошла к мэру, скандалила в милиции, и четвёртого числа, в день получения Ташкой паспорта, в 14:00 она стояла в комиссии по делам несовершеннолетних. Там её сначала дружно стыдили за антиобщественное поведение, грозились отправить в специнтернат, пока какая-то сердобольная душа не вспомнила, что кроме больной на голову матери у Наташи есть ещё и родной отец.
Ну и что из того, что у него другая жена? Девочке негде жить, на бабушкину пенсию особо не разгуляешься, а отец – обеспеченный человек и вполне может с помощью новой супруги наставить родную дочь на путь истинный. Пусть, в конце концов, проявит свою отцовскую, родительскую волю!
На следующий день она, стоя на пороге своей комнаты, наблюдала, как тётя Вика стелила ей постель, и слушала объяснения – где что лежит и как всем пользоваться.
Она впервые была в просторном четырёхкомнатном доме отца. Размеры поражали. Окна, выходящие на все четыре стороны света, щедро впускали неяркое весеннее солнце, и в душе от этого забрезжило ощущение праздника.
Вот только не её это был праздник. Она вспомнила тесную однокомнатную квартиру матери, с окнами на север, вечно сырой угол со своей постелью, и в душе закипела глухая обида и злоба на эту благополучную, ухоженную, с девичьей фигурой женщину – новую папину жену. Ведь это должен быть их с мамой дом! А Вика, как ни в чём ни бывало, прошла мимо и ласково потрепала Ташку по щеке:
— Пойдём, малыш, будем печь пироги. Скоро отец с работы придёт. Порадуем его…
«Рыбник» — пирог из засоленной, а потом тщательно вымоченной в проточной воде красной рыбы,— был восхитителен. Румяная, охристого цвета корочка таила под собой распаренный, пропитавшийся луковым ароматом пласт нерки. Отец долго мыл руки, и сквозь журчание льющейся в ванной воды Ташка слышала, как Вика что-то втолковывает ему горячо и взволнованно, хотя и вполголоса. Отец молчал, и только в конце, коротко буркнув «Ладно», вышел к столу с хмуроватым выражением лица.
— Здравствуй, папа. – Наташка постаралась, чтобы тон был не вызывающим.
— Привет, дочь.
И всё – индифферентно и коротко. Волосатая лапа с плохо отмытыми следами мазута протянулась к большому керамическому блюду с пирогом и отхватила здоровенный кус. И только когда еде отдали должное, отец продолжил:
— А пирог-то ничего, а? Помогала хозяйке? – и он перевёл взгляд с дочери на Вику.
— Помогала,— опередив мужнину дочь, поспешно отозвалась та.- только тесто я сама месила, у Наташи силёнок ещё для этого маловато. А у вас дома такие делали…? — и она, спохватившись, прикусила язык.
— Не-а. – Ташка спокойно положила себе на тарелку второй кусочек. – бабуля вообще ничего не печёт. Только жарит. Потом сплошная изжога.
Отец криво усмехнулся, признавая правоту дочери. Он хорошо помнил эти отвратительные обеды, приготовленные тёщей. За которые она, кстати, их с Верой потом и попрекала.
Дальше обед проходил в мирном молчании. А потом Наталья мыла посуду с женой своего отца. И спокойно разговаривала с ней на нейтральные темы. О прошлом, а тем более о недавнем инциденте в контейнерном переулке, не было сказано ни слова.
Об Олеге она старалась не вспоминать – до неё окольными путями доходили слухи о продолжающемся бурном выяснении отношений между ним и его супругой.
Ничего, подождём.
Только ночами в этой мягкой и уютной постели, в этой её отдельной спальне, полной свежего воздуха, стали мучить сны, где она лежала раздавленная чьим-то телом. Лежала с заведёнными за голову, стиснутыми чьей-то мёртвой хваткой руками, и только ноги были свободны, и этими ногами, пятками она упиралась в мужские ягодицы, задавая темп и силу ударов. И всегда просыпалась среди ночи с колотящимся сердцем и мокрой простынёй под собой.
Стыдоба. Так дойдёт до того, что придётся стелить под себя непромокаемую детскую пелёнку. И она нашла выход — стала класть в постель большое махровое полотенце. А в конце апреля отец уехал на охоту. Она еле дождалась его отъезда, и в тот же вечер вышла «на охоту» сама.
Первым был тридцатипятилетний капитан колхозного сейнера Валера Рукавишников – как всегда «подшофе», уверенный в себе, нагловатый … и абсолютно беспомощный в постели. Она добросовестно отстонала под ним, потом помусолила вялый, опавший «инструмент» и удалилась, пряча в карман две пятисотрублёвые бумажки, язвительно поблагодарив у порога за доставленное удовольствие.
Потом был кубрик сейнера, где по ней прошлась почти вся команда. Потом – братья Кирьяновы, которым она отдалась просто ради спортивного интереса. Здоровые, приземистые, будто отлитые из чугуна метисы-полукровки истерзали её до обморока, до сорванного в хрип голоса, и она почти не помнила, как добралась в два часа ночи до отцовского дома, где сходила с ума от беспокойства за неё Вика. Но в дверь она вошла твёрдой, уверенной походкой и с виноватыми нотками в голосе извинилась за неработающий у подруги телефон и за то, что не могла оторваться от интересного двухсерийного фильма: «Зелёная миля», смотрели, Виктория Николаевна?»
И только в ванной, подмываясь и шипя от боли в истерзанной вагине, она дала себе волю, беззвучно заплакав. Затем умыла лицо, недовольно покривилась в зеркало на свой красный, распухший от слёз, носик, и разбито волоча ноги, еле добралась до постели.
Сон был ярким, объёмным, и как всегда, заставил её с глухим стоном проснуться и прижать руками гулко колотящееся сердце. Муки потревоженной совести? Искривлённое в плаче лицо той крохи, Дашки, ужас в её голубых, наполненных слезами глазах – и тёмная вода, сомкнувшаяся на этим лицом, этими глазами. Последней ушла под воду ручонка с судорожно сжимающимися, хватающими воздух пальцами.
Ей, Ташке, было тогда лет пять, Дашутка была на год младше. Они убежали на тундровое плато над посёлком, забрели в овраг с глубокой заболоченной бочагой на дне извилистого русла, стали баловаться, дурачиться, потом игра переросла в ссору… Она толкнула подружку в грудь и замерла, оцепенев, когда та упала в воду, оказавшуюся в тот момент у неё за спиной, стала барахтаться в ней, не умея плавать – и быстро ушла на дно. Только пузыри вырвались на поверхность.
Она не сделала даже попытки спасти подружку, протянуть ей руку. И ей до сих пор помнилось то чувство злобного торжества, когда вода успокоилась. Ташка тогда отряхнула колени и спокойно ушла домой.
Дарью нашли только через три дня, после поисков пропавшего ребёнка всем городишкой. Ташка только мотала головой на расспросы: «Нет, ничего не видела. Гуляла одна». Сны начались уже потом, лет в тринадцать, и с регулярной цикличностью повторялись после каждого её загула. Как, например, тогда, после бассейна с Иркой, когда мать забрала её, пригрозив топором. И вот сейчас, после недавних сексуальных подвигов.
Нет, всё, хватит! Так и свихнуться недолго… Да и вообще: «А была ли девочка?»

Вика, обеспокоено наблюдавшая за ней весь день, перевела, наконец, дух, поняв, что на ночь Ташка никуда не собирается. Поздно вечером новая жена отца усадила её против себя в просторной кухне и начала разговор, давно ожидавшийся непутёвой падчерицей.
«Я всё понимаю. («Ни черта ты не понимаешь!») Скучно, а девочка ты умная, учёба даётся легко… развлечений никаких особенных здесь нет…Вот и тянет к сомнительным знакомствам. Хочешь, отец возьмёт путёвку в юношеский лагерь? В Приморье? Там классно – отдохнёшь, накупаешься в море, загоришь…? («Ага, и натрахаюсь вволю, да так, что с позором попрут до конца смены!»). У тебя же неплохо шёл английский. Ты совсем прекратила заниматься? Давай мы будем платить репетитору?»
Наташка сидела, опустив голову, изредка бросала взгляды исподлобья на участливую женщину и гадала: издевается? Или в самом деле жалеет и хочет искренне угодить и предостеречь от ошибок, которые были, есть и могут быть? А внутренний голос тут же ехидно прокомментировал происходящее: «Берегись, Скворцова! Этот человек хочет тебе добра!»
Через два дня явился с охоты отец – заросший жёсткой недельной щетиной, пахнущий оглушительным мужским духом из смеси пота, дыма от костра и пороха от пальбы навскидку и от бедра. Он вывалил на холодной летней веранде добычу: четырёх гусей, пяток уток, десяток свежеободранных шкурок норки («Смотри, дочь, какой палантин тебе на шестнадцатилетие!»), и долго плескался в ванной, громогласно прося Викторию подать то гель для душа, то забытый бритвенный станок, то большое банное полотенце.
Вика – счастливая, раскрасневшаяся, металась в комнаты и обратно к ванной, ныряла в клубящийся там пар, и несколько раз по пути туда и обратно прижимала мимоходом к себе растерянную Ташку. А та с острой завистью смотрела на картину невиданного ею ранее семейного благополучия и только сейчас поняла, как несчастлив был брак отца с матерью.
Отцу Вика ничего про её ночные отлучки не сказала, и Наталья впервые в жизни была кому-то благодарна за такое молчание. Ночью из дальней, родительской, спальни раздавалось то тихое попискивание Вики, то прорывающийся сдавленный крик – тогда Ташка начинала истекать соком желания и в тоске натягивала одеяло на голову. На следующий день отец – выбритый до синевы, пахнущий стандартно и скучно туалетной водой и хорошим мылом,— снова закинул за спину ружьё, взвесил на руке раздувшийся, пополненный запасами рюкзак, поцеловал жену, залихватски подмигнул Наташке, пообещал привезти ещё двадцать шкурок, чтобы не мелочиться и сшить дочери к дню рождения норковую шубку, вскочил на снегоход, и в голубом бензиновом выхлопе умчался в сопки.
Дом опустел. Вика ходила с шалыми глазами, натыкаясь на углы и улыбаясь потусторонней счастливой бабьей улыбкой.

ЧИСТО СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Она подскочила на постели, как подброшенная пружинами матраца, которые вдруг ни с того ни с сего сжались, а потом распрямились. В груди будто трепыхалась смертельно раненая птица. Окно, забранное пёстрыми жалюзи, еле пропускало скудный рассвет. Что это было? Сон? Белой тенью метнулась мимо открытой двери Вика, и Ташка, поняла: нет, не сон. Кто-то только недавно, пять ударов сердца назад, колотил что есть мочи в наружную дверь коттеджа.
Она опустила на прохладный пол босые ноги, и в этот момент на дверь снова обрушились удары.
— Кто там!? – сорвано, заполошно крикнула Вика, и у обеих сжалось сердце от угрюмого, какого-то мёртвого голоса отца:
— Я. Открывайте.
После его отъезда на продолжение охоты прошло чуть больше половины суток.
Сначала им обеим показалось, что он пьян: такой мутный взгляд и неверные движения бывают только, когда мужик «примет на грудь» не меньше полулитра. Но Николай поднял на жену неожиданно трезвые и злые глаза и сказал так, будто Ташки здесь не было вообще. Никогда. Или была где-то за тридевять земель.
— Собери вещи этой шалавы, и чтобы духу её здесь не было. Быстро. – Отец, отшвырнув завёрнутые в голенищах болотные сапоги, быстро прошёл в комнаты, даже не взглянув на дочь. Её пришлось быстро посторониться в дверях, иначе он снёс бы её, как кеглю, со своего пути. Вика, скомкав на ключицах ночную сорочку, бесшумно метнулась за ним.
Она не плакала. Она сама молча и не спеша собирала свои немудрёные пожитки и, навострив уши, слышала почти всё, что отец вполголоса рассказывал своей жёнушке. Та молчала, ни разу не перебив его хоть каким-то вопросом, возражением или замечанием. Значит, принимала на веру всё, что папаша, быстро накачиваясь на кухне водкой, изливал сейчас в её доверчивые ( а главное – готовые принять и поверить) уши.
Да и куда ей было деваться? Первое – папашка, судя по всему, неутомимый трахальщик. А второе – Виктория Николаевна сама недавно была свидетелем ночных загулов падчерицы. О том же, что не лицезрела воочию, могла догадаться. «У самой-то замашки ########, только смелости не хватило себя реализовать!» — зло подумала Наташка и рванула молнию сумки, продолжая вслушиваться во всё более бессвязный монолог отца.
— …ну, поддали маленько. Я потихоньку отполз в палатку, лежу, задрёмываю. Разговор у костра перешёл на баб; кто, как, с кем и сколько… И тут такое понеслось! Я башку ломаю, кого это они так нахваливают!? И в рот, и в по-за-рот, и стоя и сидя… а потом по имени…по фамилии называют…доченьку мою, кровиночку, мать её! …да ещё кто-то шикнул, типа, тише, батя её здесь…!... Вика, убери её отсюда…- отец отчётливо скрипнул зубами. – убью суку. Дуплета не пожалею.
В кухне повисло тяжёлая тишина, и только стеклянно звякнул стакан, снова наполняемый водкой. Ташка на цыпочках проскользнула в прихожую, обулась и выбежала в стылый, туманный апрельский рассвет.
Улица была как нарисованная мокрой акварелью, и она поспешила раствориться в этом плывущем пейзаже, пока отец не дошёл до последнего градуса стыда и бешенства. И не схватился за ружьё не самом деле.
До бабкиного дома ходу было не больше десяти минут скорым шагом. Баба Шура – худая, в белой ночной рубахе, похожей на саван,— открыла дверь и тихо запричитала при виде раздутой вещами сумки у ног внучки.
А Наташка, наклонив голову и глядя на бабулю исподлобья, забавлялась ситуацией. Ей и в самом деле стало весело.

Образ всеми брошенной, несчастной девочки пригодился неожиданно скоро: к её шестнадцатилетию чета Ростовцевых преподнесла ей конвертик с пятисоткой и вложенной открыткой, директриса в школе расцеловала в щёчки, и даже Вика передала через Ксению чёрную, с глухим высоким воротником трикотажную кофточку-безрукавку, украшенную стразами. А после майских праздников она увидела на улице идущих в аэропорт тёщу Олега и его знойную жёнушку. Обе были нагружены баулами. Это был знак к возвращению и бегству от серой нищеты. Ташка бросилась на квартиру к бабе Шуре и стала лихорадочно собирать свою сумку.
— Куда опять?!
Она не ответила на тоскливый возглас бабки. Только деловито похлопала по карманам,— проверяя, на месте ли паспорт – послала бабуле воздушный поцелуй, перекинула ремень через плечо и, чуть перекосившись под тяжестью ноши, двинулась к дому Олега, которого давно уже про себя называла мужем.
Квартира встретила зрелищем разорения: видимо, Олегова стерва, зная о связи мужа с малолеткой и взбешённая этим, выгребла подчистую всё, что оставалось ещё ценного из мелких вещей. Ташка огляделась, равнодушно поворошила ногой ворох вываленной из шифоньера одежды, вернулась на кухню и закурила, бездумно глядя на выпускаемые колечки дыма.
Ею овладело какое-то странное оцепенение. А потом пришли непрошенные мысли о её месте в этом городке и в умах населяющих его людей. Клеймо малолетней шлюшки будет гореть на лбу всю жизнь: хоть пять раз официально выйди замуж. И двусмысленные усмешки будут, и прямые оскорбления от не отличающегося сдержанностью местного бабья, и попытки затащить в постель теми мужиками, с кем она успела «породниться». И ещё школа – впереди целый год актёрства в роли девочки-одиннадцатиклассницы. Чёрт, может, плюнуть на всё? Олег прокормит… А дальше? Образование всё равно понадобится. Получить его нужно будет любой ценой! Об этом же ей каждый раз, как она приходила в гости, настойчиво внушали Ксения и Влад-Влад, её муж. И ведь правы, как ни крути.
А не пойти ли к ним в гости?
Она посмотрела на часы, решительно оттолкнула ногой сумку, сбежала с низкого крылечка и направилась на нижние улицы города.
Дверь открыл хозяин. Он сразу приложил палец к губам, шепнул: «Ксения Евгеньевна спит, проходи в кухню», и сразу канул в сумрак арочного прохода. Наташка, недоумевая, повесила курточку на медную конскую голову вешалки и на цыпочках прошла следом.
На кухне царил плотный мрак. Зелёно-коричневый фонарь практически ничего не освещал; так, маячил бледным пятном света где-то у потолка. Она испуганно замерла, приперев спиной закрывшуюся за ней дверь. Мужская рука взяла её за плечо и легонько придавила вниз, усаживая на пододвинутый стул.
— Как вы здесь ориентируетесь, Владимир Владимирович?
— Сейчас глаза привыкнут, сама будешь не хуже всё видеть… Только руками пока не двигай – боксы опрокинешь…
Щёлкало реле, позвякивало что-то металлическое, временами из увеличителя падал тусклый из-за сильно диафрагмированного объектива конус света, и тогда становилось видно лицо мужчины, обнажённые сильные руки с катающимися шарами бицепсов и густая поросль волос на них ниже локтей. Наташка закусила губу и с усилием отвела глаза.
Да господи, что же я за дрянь такая?! Я уже его хочу, этого самца, и готова отдаться прямо здесь, в темноте, среди запахов химикатов, мужского пота и со спящей за две стенки женой! Успокоительное, что ли, какое пить?
Она знала, что никакое успокоительное не поможет. И что по голяшкам всегда будет течь сок вожделения. Она коротко выдохнула и стала смотреть по сторонам – глаза действительно быстро привыкли к сумрачному освещению.
Муж Ксении зашуршал невидимыми пакетами, потом закрыл какой-то ящик, встал и включил верхний свет, показавшийся ослепительным после болотных зелёных сумерек.
Фотографии плавали в растворе цвета крепко заваренного чая. Он подцепил одну из них широким пинцетом, ополоснул в воде и показал ей.
Она растерянно моргнула: на неё смотрели её собственные глаза. Сильно увеличенный фрагмент лица с тёмной прядью на лбу, с чаячьим разлётом бровей и медово-карей теплотой радужки. Нос поместился только по нижнему срезу. Губ и подбородка не было видно вообще, и казалось, что она сама, живая, вот-вот подмигнёт, выглядывая из какого-то крошечного окошечка. Она взглядом попросила разрешения посмотреть остальное. Он кивнул, и Ташка, неуклюже захватив всю плавающую в растворе пачку, перебросила её в раковину со стоящей там большой фотокюветой для промывки. И с каждого глянцевого отпечатка смотрела Скворцова-младшая. Собственной персоной. Во всех ракурсах. Подловлены были даже те моменты, когда она не позировала и даже не подозревала, что её снимают.
Она медленно повернулась к хозяину, в упор посмотрела прямо в глаза, и по смятению в них поняла всё. В их взглядах будто сцепились невидимые крючочки, и если не потянули их друг к другу, то связали. Повисла тишина. Ростовцев виновато чуть развёл руками, тряхнул головой, будто сбрасывая наваждение, и спокойно сказал:
— Пьём кофе, Ташка?
У неё хватило сил только кивнуть. Отдаваясь грохотом в ушах, колотилось сердце.
Потом с окна было сдёрнуто светонепроницаемое покрывало, взгромождён на холодильник тяжёлый фотоувеличитель, убраны за дверцы кухонных шкафчиков ванночки; в чашках дымился кофе и хрустело на зубах вкусное печенье домашней выпечки, а она всё никак не могла избавиться от наваждения тех секунд глаза-в-глаза. И всё поглядывала на прилепленную белой подложкой к кафелю кухни фотографию со своим ищущим, распахнутым вовне взглядом.
Уходила она тоже, как и пришла – на цыпочках. Ей почему-то не хотелось, чтобы Ксения знала о её визите.

ФОРТУНА
Ставки сделаны, господа!
Голос крупье только начал произносить эту ритуальную фразу, и в этот момент она подвинула стопки своих фишек на «15» и на «семёрку», мысленно перекрестив «стрит» и гипнотизируя взглядом запущенный по жёлобу шарик. «Секьюрити» с строгом чёрном костюме покосился на неё, сделал было недовольное движение к игорному столу, но тут же опал, как воздушный шарик – правил игры она не нарушила. Просто сделала ставку в последний момент. Наталья замерла у стола, чувствуя противную мелкую дрожь внутри. Она даже сжала зубы, чтобы они,— не дай бог! — не стали постукивать от напряжения.
«Стрит» сулил выигрыш один к десяти. Игровое поле убегало, сужаясь в перспективе, как взлётно-посадочная полоса аэродрома, и через минуту выяснится, взлёт это у неё или падение – с треском поломанных шасси и с грибом оранжево-чёрного пламени над местом катастрофы. Крупье возвышался в конце этой полосы, как Господь Бог. Шарик мелькал в ободе колеса, постепенно замедляя движение.
«Не складывайте все яйца в одну корзину». Или, как говаривал, побеждая очередного супостата, Чак Норрис, «не храните все яйца в одной мошонке». Мудрый Чак, где ты был раньше?
Я сложила все яйца в одну…мошонку. Дура.

«Инвестиции» — солидное слово. Сразу приходит на ум индекс Доу-Джонса, Нью-Йоркская биржа, план Маршалла и прочие глобально-экономические изыски. Но не хладнокровное предложение нового шефа добровольно отдать кровью и потом заработанные деньги. Именно кровью – Серёжа, папочка Нонны, в свои шестьдесят, когда у Натальи с ним только начиналось, обожал садистские штучки. Нона явно пошла в него. А пот – он везде пот, от физического ли труда выступает или от любовного. Когда папик нажирался Виагры, она уползала от него на ватных ногах. И изводила полфлакона геля для душа, смывая сложный липкий букет запахов: свой и любовника.
Кому и как объяснишь, что только в начале своей карьеры она работала на себя – ложась ли под нож пластического хирурга, покупая ли постоянный абонемент в прожорливом фитнес-центре? Или обрастая связями в чиновничьих кругах и стелясь, если было надо для дела, под этих зажравшихся любителей молодой свежатинки? Ложась часто с благословления импозантного, в костюмах от Дольче Габбано, дорогого своего шефа Сергея Николаевича, сто лет ему ещё жизни в инвалидном кресле!
Потом она жила только для дочери. Последний ролик от Регинки, полученный по электронной почте, явил ей тоненькую, изящную девочку-девушку с лёгкими, как пух русыми волосами. Дочка была верхом на пони. Она ослепительно улыбалась и махала маме рукой с рамки монитора. А потом камера дала панораму, показав ухоженные лужайки колледжа для девочек.
Или кто-то может упрекнуть её, что она не поставила не себе крест окончательно, не превратилась в холодный «синий чулок». Ну так я ещё живая, господа! И, в конце концов, я никогда не делала это только за деньги – мне просто нравится это делать!
Сколько раз её мужчины, с которыми рано или поздно приходилось расставаться, упрекали её в меркантильности! Даже в алчности. Придурки. Меркантильная никогда не ввяжется ни в одну авантюру. Она будет тупо пилить своего спутника, вымогая с помощью мелких бабских ухищрений очередные блага. И расчётливо припрячет излишки, без которых можно обойтись на сегодняшний день. Нет, это не для неё. Она — тигрица, готовая порвать глотку любому, вторгнувшемуся на территорию, которая выбрана ею под свой охотничий участок. И на которой будет расти её потомство.
А Нонна просто сука. Собачья самка с непрерывной течкой. Ей поднадоели мужики, захотелось остроты ощущений, и вот она, новая игрушка: ласковая, страстная, безопасная во всех отношениях. И повёрнутая на сексе так же, как и сама патронесса. Только кто ожидал, что диплом экономиста у этой патронессы не куплен на деньги дражайшего папаши, и что в вихре постельных утех Нонна Сергеевна не забыла вколоченные в неё ВУЗом азы бухгалтерского учёта? Недаром первые недели после приёма дел свет в офисе горел допоздна. Никакая аудиторская проверка не смогла бы так дотошно копать отчётность фирмы – потому что речь шла о своём куске пирога. Докопалась. Нарыла, такса длинноносая. Разрывалась между банком и её отделом в затрапезной дочерней фирме, но не доверила это дело никому.
Архив теперь заперт за бронированную дверь сейфа, и ключик у заведующей отдела маркетинга больше не болтается в сумочке. И код изменён. «Инвестируешь в фирму – открою доступ по категории «А». Ну а пока что…» — и шеф мило улыбнулась Наталье, когда весь отдел после юбилея банка зашуршал бумагами и затрещал клавишами компьютеров, впрягаясь в привычную, монотонную работу.
Вот так: доступ к телу своего босса имеете, Наталья Николаевна, а к сейфу – нет.
…Золотистый шарик замер на «семёрке», и сердце зачастило, отдаваясь ударами в ушах. Колесо продолжало вращаться, и уже можно было без напряжения рассмотреть цифры, которые до этого сливались в сплошную рябящую полосу. Она ставила на «красное». Ну и что выпадет? Красное? Чёрное? Или Зеро? Тогда сразу стреляться, никелированный «браунинг» в сумочке наконец, плюнет пулей в медной оболочке. По закону жанра. Иначе за каким чёртом она в своё время полгода выправляла бумаги на его покупку и ношение?
Захотелось молиться. Но она не стала, зная, что молить Господа об удаче в казино — великий грех.
Надо просто превратиться в соляной столп, отключить все мысли и чувства, и пусть тогда время не убыстряет и не замедляет свой холодный и равнодушный ход, а просто течёт – мимо неё. Сквозь неё. Потому что через месяц дочкин колледж потребует очередной взнос в три с половиной тысячи долларов.
Колесо замерло на «красном». Она завизжала, подпрыгнула, захлопала в ладоши; словом, стала играть недалёкую, инфантильную, избалованную судьбой дамочку полусвета с шальными деньгами. Никто не должен даже догадываться, что только что её пальцы мысленно взводили курок смертельно опасной игрушки в сумочке жёлтой кожи с вытесненной скромной монограммой «Gucci».
Стервам везёт. Только не надо больше искушать судьбу. Она взяла выигрышные жетоны, кивком поблагодарила крупье, сбросила в приёмный лоток традиционный тронк и отправилась в сопровождении невозмутимого охранника в кассу выдачи призов. Десятитысячная пачка «зелени» перекочевала в её сумочку. Ночной менеджер кивнул «шкафу»-охраннику, и тот почтительно проводил её до машины.

Она перевела деньги. Сегодня… нет, уже вчера, время полночь. В 10:44, как только банк начал операции. Невозмутимая девочка за бронированным стеклом запорхала пальчиками по клавиатуре, коротко переговорила с кем-то по телефону, и её счёт «похудел» до тысячи шестисот. Счёт фирмы пополнился на семьдесят тысяч, как и велела леди–босс. Но никаких, даже аллегорических телодвижений для того, чтобы во всеуслышание объявить заведующую отдела маркетинга и продаж равноправным партнёром и фактическим совладельцем фирмы, не сделала. Когда Наталья вернулась в офис и молча положила платёжку на девственно чистый стол своего Генерального директора, Нонна только слегка приподняла свои татуажные брови и мимолётно улыбнулась.
— Молодец, быстро обучаешься. Иди, работай, Натусик.
И всё. Она зарычала сквозь стиснутые зубы. Лучше бы ей надавали оплеух!

Что бы ни утверждали любители сельской пасторали, но ночной город красив. Красив красными огнями габаритов несущихся машин, разноцветьем перемигивающихся светофоров, мельканием реклам и вразнобой, на разной высоте светящихся окон в тёмных громадах домов. Там, за шторами и жалюзи, протекала какая-то другая жизнь, о которой можно было вволю фантазировать, проецируя на выдуманное свои надежды, мечты и разочарования. Или свои страхи.
Она ехала без всякой цели, на «автопилоте», отдаваясь движению, растворяясь в нём, и чувствуя, как по каплям истекает из неё бешенство. Руки бездумно крутили руль, посылая обтекаемую «Карину» в русло потока других машин — она подсознательно избегала окраинных, пустых улиц. И дело было не только в пачке долларов, лежащих в сумочке на правом сиденье. Она боялась остаться одна, растерять последние иллюзии причастности к этому миру. Потому что знала: дальше – пустота.
Наталья опомнилась, только когда на приборной панели тревожно замигал сигнал расхода горючего. Она свернула к заправке, и пока худой, заспанный парнишка в оранжевом комбинезоне заливал бак, приняла решение.
Откинутая клавиатура смартфона запылала потусторонним синим светом, и она, волнуясь, со второй попытки набрала номер, который почти успела забыть – так давно ей не доводилось звонить этому человеку.
— Генрих Германович? Это Наташа. Извините, что разбудила – надо срочно увидеться…да, именно сейчас.

Кольцевая дорога была пустынна в этот час. Только иногда, слепя фарами, проносилась вереница машин «золотой молодёжи», и тогда Наталья тихо материлась сквозь зубы, сбрасывая скорость и прижимаясь к обочине. Именно на этой трассе лет пятнадцать назад такие же безбашенные чуть не угробили губернатора.
На двенадцатом километре она едва не проскочила уходящую вправо грунтовку: только в последний момент в визге тормозов выкрутила руль и подняла шлейф желтой пыли. Машину немного занесло, что-то с хрустом провернулось под колёсами, мотор заглох, и она чертыхнулась, в досаде ударив кулачками по рулю. В голубоватом свете фар деревья были похожи на декорации, за которыми клубилась чернота. А в конце этой черноты горели огни усадьбы Генриха Германовича. Довелось ей, в своё время, поработать на этого человека.
Она хихикнула,— Генриха Германовича в определённых кругах звали «Геша-Доллар» — от его фамилии Таллеров. Ведь американизм «доллар» произошёл от названия средневековой монеты «таллер». Тонкости лингвистики. Не для средних умов.
Она повернула ключ зажигания, и когда мотор ровно заурчал, с облегчением вздохнула и тронулась дальше, к блестящим алюминиевым плиткам рельсовых ворот. Бог не выдаст – свинья не съест. Прорвёмся. Бывало и хуже. За оградой залязгали цепями, зашлись в свирепой собачьей матерщине чёрные туши ротвейлеров, вспыхнул свет во дворе, и сияющие под галогеном фар ворота поехали в сторону. Генрих Германович – постаревший, седой, но всё такой же юношески стройный, как шесть лет назад, стоял на крыльце, и так же, как шесть лет назад, в углу рта торчала неизменная сигара.
Откуда-то сбоку появился охранник, прикрикнул на лютующих кобелей, и Скворцова тихим ходом въехала во двор. Яркая иллюминация сразу погасла. Только дежурная желтоватая лампочка над входом осталась гореть тусклым пятном, освещая хозяина на пороге.
— Ну, проходи… Мата Хари. Сколько лет, сколько зим?
Он цепко взял её за локоть и буквально втащил в дом. Включенная сигнализация машины пискнула за спиной, как бы прощаясь.

Ретроспектива
ЮНОСТЬ
В неё словно вселился бес противоречия, хотелось всё делать наперекор. Ташка пропустила четыре учебных дня подряд – просто бездумно валяясь в постели, почитывая глупейшие книжки или шляясь по улицам. Видимо, кто-то из школы «стукнул» в комиссию по делам несовершеннолетних, и её вызвали на судилище.
Это было унизительно и омерзительно — стоять, опустив голову, в рваных кроссовках, в потрёпанном платьишке, и плачуще обещать, что «больше не будет». А после комиссии она впервые в жизни напилась; напилась пошло и грубо, что называется, «вдрабадан». И снова не пошла в школу. Пробуждение на следующий день было кошмарным – её тряс за плечо участковый. А в кухонном проёме маячил ещё один милиционер. Незнакомые мужики, которые похмелялись с Олегом и что-то бубнили на кухне с самого утра, быстренько ретировались. «Муженёк» плачуще оправдывался.
Самое ужасное было то, что с неё сдёрнули одеяло. А спала она всегда неглиже. Безо всего. Вообще.
Одевалась она, не подумав отвернуться. Пусть им будет стыдно.
Пока её вели, она шла с гордо поднятой головой. Даже громко здоровалась со знакомыми. Кумушки у домов выворачивали шеи или высовывались, чуть не выпадая, из окон. В школе, как назло, была большая перемена, и зрелище конвоируемой Наташки заставило высыпать на улицу чуть ли не весь её класс. Она приветливо помахала рукой и им.
А потом был «обезьянник» в дежурной части, нудное ожидание секретаря городской управы и …мамочки. Вера Михайловна зашла молча, спрятала от всех глаза и сидела, оцепенев. Сержант в дежурной части и участковый тоже чувствовали себя не в своей тарелке: было видно невооружённым глазом, что у матери снова «сбои в программе». Последней появилась завуч школы, которую выдернули прямо с педсовета. Когда Ксения вошла, Ташка почувствовала прилив такой ненависти, что на затылке шевельнулись волосы, вставая дыбом. Она и навела ментов, больше некому! Дальнейшее было, как в тумане: её о чем-то спрашивали, она отвечала – вызывающе, дерзко, выпрямившись на жёсткой скамье и закинув нога на ногу; иногда открыто хамила Ксении и участковому. Была бы сигарета – закурила бы. Ехидно усмехалась, хотя хотелось плакать. Но такой роскоши она себе позволить больше не могла. Когда всё кончилось, мать долго, близоруко водя глазами над бумагой, подписывала протоколы и обязательства, а потом цепко взяла её за руку и отвела к себе. В родных стенах Наташка дала, наконец, волю долго сдерживаемой истерике. Ну, суки!.. Боже мой, как же она им всем отомстит!
«Ната, Наташенька, не надо! Держи себя в руках. Дочка, успокойся…» — мать хватала её за руки, пыталась прижать к себе, но Ташка – белая до синевы от бешенства, с чёрными от расширенных зрачков провалами глаз пинала всё, что попадалось под ноги, бесцельно металась по однокомнатной клетушке матери; потом садилась, оцепенев, снова вскакивала – и одновременно видела себя со стороны раздвоенным сознанием. И то, что она видела, ей нравилось.
Валькирия. Дева возмездия и победы.
И только потом пришли слёзы.
В школу больше – ни ногой! Нет, вернее, не так: оставшиеся пять дней она ещё походит на занятия, чтобы аттестовали за прошедший год. Зря, что ли, терпела эту школьную казёнщину?! А потом – в вечернюю. А что необходимо для этого, Натусик? Правильно – забеременеть!
Мать не могла удержать дочь дома – видно, на это у неё больше не оставалось сил. Только вырвала обещание ночевать здесь, с ней. Обещание было получено, и теперь Наташка со спокойной совестью, сразу после необременительных, последних в учебном году, занятий, отправлялась на верхние улицы городка, дефилируя по направлению к известному всем дому на глазах у знакомых.
Всю неделю периода овуляции она использовала любые известные ей способы забеременеть: лежала после секса на боку, свернувшись калачиком, стала практиковать не очень любимую коленно-локтевую позу… и бегала каждый день к Толику – вдруг он окажется лучшим «донором», чем Олег? И когда это случилось, она даже не знала, от кого зачала это крохотное существо, которое через девять месяцев должно было стать её дочкой. Или сыном. На исходе трёх недель её стало подташнивать. И она впервые почувствовала умиротворение. Её больше не тянуло на «подвиги» с посторонними мужиками.
Олег был на седьмом небе от счастья.
Она подложила под платье подушку-«думку» и крутилась у зеркала, оглаживая выпуклый животик. Ей нравилось, как она выглядит. Господи, какое это, оказывается, счастье – быть беременной! Всё так необычно… вещи придётся покупать на размер или два больше. Ой, а вдруг её разнесёт после родов? Ташка подумала и пришла к выводу, что не должно: и мама, и бабка Шурка худые, как палки. Маман вообще можно принять за девочку-девятиклассницу… пока не покажет лицо. Нет, лицо тоже молодое, только вот за версту видно, что матёрая училка. Есть что-то в ней неистребимо-педагогическое, в худших традициях этой профессии.
Она возлюбила свою беременность. Не ребёнка – он оставался существом абстрактным,— а именно вот это состояние сосуда, в котором возникла целая Вселенная. В нём бродили какие-то токи, перемещались вязкие массы жидкостей, звучала капель гормонов, и это чувство самодостаточности, особости отгораживало и возвышало её над другими.
Её захотелось пойти на улицу, показаться всему миру в своём интересном положении, но, подумав, она с сожалением вытащила из-под платья подушечку и бросила её на диван: будет просто смешно. Всему своё время. А вот перед Ксенией за своё хамство в ментовке надо всё-таки извиниться. Для виду. Чёрт его знает, как оно всё повернётся? Отомстить она всегда успеет. И если бы не беременность, она бы знала – как. Инструмент для этого один – обожаемый Ксенией муженёк.
Она ни на секунду не задумалась над тем, что Ростовцев лично ей не сделал ничего плохого. Это неважно. Главное, что он был из того клана. Но пока что отложим месть на «потом». Успеется.
И на нашей улице грузовик с печеньем перевернётся!
Она сосредоточилась на собственных ощущениях, перестала видеть и слышать окружающих, и потому не заметила перемену в матери. Вера Михайловна постоянно куда-то звонила, с таинственным видом обрывая разговор, как только Наталья появлялась дома; стала неожиданно покладистой и даже разрешила Олегу изредка появляться у них. Правда, не дальше прихожей. А потом между матерью и дочкой состоялся решающий разговор. Вернее, звучал монолог Веры Михайловны, во время которого Ташка сидела, не в силах вымолвить и слова – настолько дико звучало то, что срывалось с упругих, гладких, как у девочки, губ матери.
Аборт. И немедленно. Она обо всём договорилась. И если у дочери осталась хоть капля ума, если она не раззвонила о своём интересном положении среди своих потаскушек-подруг; если она хочет получить какое-никакое образование – то… Полное подчинение материнской воле. Наверстать упущенное в школе. Прекратить по########, от которых неизбежны половые инфекции. А знаешь, чем это всё кончится? Ранними болезнями всех внутренних органов и бесплодием. Тебе оно надо, дочь? Деньги я заработаю, времени для этого – вагон. Соглашайся. И не спорь… так будет лучше для всех.
Троекратный стук в дверь подъехавшего Олега прозвучал, как удары судьбы. Она молча подхватила сумку, просунула её в приоткрытую дверь, повернулась к матери и плюнула на блестящий от мастики линолеум.
— У меня нет дочери! – ломким, безжизненным голосом крикнула вслед мать. Хлопнувшая дверь отсекла то, что она могла сказать ещё.
Хватит! Наслушалась.

Она только что сказала ему о своей беременности, и теперь не знала, как себя вести. Её вызывающая улыбка сразу угасла, как только Ростовцев отвернулся от окна и уставился на неё, сдёрнув с носа свои узенькие затенённые очки. Глаза у него были… она так и не смогла разгадать выражения, появившегося в его зелёных глазищах, утопленных под лохматыми кустами бровей.
— Всё, как Вы говорили… «задача номер раз». Не выполнила я её, Владимир Владимирович.
— Специально сделала, Ташка? – он отвернулся к отрытой форточке, закуривая новую сигарету. И тут же выбросил её наружу. – Извини, тебе сейчас табачная вонь… Одного не пойму: чем думаешь, Скворцова? Ты о генетических рисках слышала? Избранник твой… у него и мать, и отец были запойные, так? У тебя мама, мягко говоря, на головку слабая. Ты представляешь, что за ребёнок у вас может получиться?!
— Так вышло. – Она опустила голову.
— ТАК…- он с силой выделил слово,— ничего само собой не выходит. Знаешь, что бы сделала на твоём месте любая нормальная баба? – он подождал, когда она поднимет голову, и, безжалостно глядя ей в глаза, выдал: — нашла бы здорового мужика, у которого уже есть нормальные, умные и красивые дети, и отдалась бы ему. Вот так!
Она несколько секунд боролась с собой, прикидывая, какова будет реакция на то, что она скажет. И решилась. Пусть не обольщается. Если примет такой, какая она есть – ещё лучше. Не останется никаких недомолвок.
— А я так и сделала, Владимир Владимирович. – и улыбнулась детской улыбкой. Хотя сказать ей хотелось совсем другое: «я бы сделала это с вами».
Он с размаху сел. Лицо странно исказилось – она даже подумала с испугом, что муж Ксении сейчас заплачет. Плечи мужчины вздрогнули раз, другой, и он захохотал.

Вторник был днём беременных мамочек в женской консультации. Правда, и в остальные дни к гинекологу было настоящее паломничество, потому что принимал не спившийся за долгие годы работы в Нижнереченске мясник Бурляков, а приехавшая по контракту из области сухонькая, субтильная дама без возраста, которой можно было дать и сорок, и шестьдесят. Нижнереченские бабы, те, кому было за сорок, хорошо помнили её ещё по тем временам, когда она работала в местной больнице три года подряд. Ташки тогда и в проекте не было. Или была? Чёрт, у матери бы спросить, вот было бы символично! А вот теперь и сама она сидит здесь, поглаживая свой животик на третьем месяце. Сын! У неё будет сынуля!
Врачом Таисия Валентиновна была отличным, с какой-то там научной степенью. Даже маман сподобилась нанести ей два визита. Вот и сейчас она вышла из кабинета просветлённая, с загадочной улыбкой, и даже поздоровалась с дочерью. Наташка ответила – её не хотелось демонстрировать истинные чувства на глазах жадно следивших за сценой зрителей в больничном коридоре. Те, кто были поближе к двери гинеколога, прекратили недовольное ворчание – Вера Михайловна пробыла у врача почти полчаса.
Только вблизи стал хорошо виден возраст Таисии Валентиновны – точно за шестьдесят. Она долго и сосредоточенно мяла ей низ живота, озабоченно рассматривала экранчик УЗИ, и уже моя руки, сказала, не оборачиваясь, одевающейся Ташке:
— Сядь, подожди. Плохи дела, деточка. Надо тебе лечь на пару-тройку неделек. Родить хочешь? – и дождавшись напряжённого кивка пациентки, продолжила. – Вот и полежишь. На сохранении. Сейчас выпишу направление.

Она верила своим предчувствиям, они не подводили её никогда. Плохо было то, что непонятно – откуда исходит угроза, но что-то давило её самой атмосфере больницы. Опасность была в том, как медсёстры отводили глаза при встречах с неё, как замолкали пересуды в процедурной и внизу, на станции скорой помощи, стоило только ей там появиться. И в том, что старая врачиха-гинеколог с добрым лицом только с ней одной становилась вдруг сухой, колючей, неприветливой.
После недели витаминных инъекций ей назначили ещё и капельницу («глюкоза, Скворцова, плохо ешь и ещё хуже выглядишь»), и теперь после каждого «тихого часа» она терпеливо лежала, наблюдая, как лопаются пузырьки в емкости, подвешенной на высоком штативе у изголовья. Не смотря на устрашающе-толстую иглу, после которой оставались безобразные синяки на сгибах локтей, процедура ей неожиданно понравилась: после капельницы всегда наступала лёгкая эйфория с приятным покалываньем во всём теле.
На исходе второй недели, уже ближе к вечеру, она с переполненным после капельницы мочевым пузырём пошла в туалет. И вот там-то закричала от вдруг резанувшей в тазу боли. По ногам потекло. Она быстро провела рукой и закричала снова, теперь уже от страха. На ладони была кровь – светлая, яркая. И в её пламенеющем колере рябили маленькие чёрные сгустки.
Дальнейшее было, как в тумане. Вызванная из дома Таисия Валентиновна с ожесточённым лицом что-то делала с ней, распластанной в гинекологическом кресле. И сквозь волны боли, звяканье инструмента, красный туман в глазах пробилось, наконец, понимание: она потеряла ребёнка.
Через три дня её выписали. В вестибюле Ташку встретила с вещами мать. Не Олег – был самый разгар путины, он сутками пропадал на работе. Она равнодушно дала себя обнять и покорно двинулась рядом.

ВЫПУСКНОЙ КЛАСС
Так… Пора! Она выбрала из вороха выброшенных из шкафа вещей то, что хотела – джинсовую распашонку-топик со шнуровкой. Кожаная юбка ещё недавно, во время беременности, была тесноватой, а вот теперь сидела как влитая – плотно облегая бёдра, но и не мешая. Бюстгальтер – долой! Она туго затянула шнуровку, и в низком вырезе матовые полушария выперли наружу, сразу сделав грудь зрительно на размер больше.
Наталья выпрямилась, прижалась затылком к стене и стала перекатывать мышцы живота справа налево, потом наоборот, одновременно сжимая ягодицы. Тренировка мышц влагалища. Сейчас внутри её перекатывались мягкие валуны – мужики от этого звереют. Этой восточной методике она научилась из спецкурса на видео.
Так, ну, хватит. Ташка встала на цыпочки, пошарила рукой на антресолях мебельной стенки и вытащила коробочку с материными духами. Два «пшика» в декольте, один на шею, один на живот – на всякий случай. «Органза» от Живанжи — тонкий, нежный и будоражащий запах волной прошёл по комнате, и Наталья настежь распахнула двери и форточки, чтобы мама, придя из гостей, не учуяла, что дочь без спроса пользуется духами за три тысячи рублей. Хотя не сама ведь покупала – дядя Саша, спонсор и любовник, редкий гость в их доме.
Вот теперь всё. Нежно-травяная курточка с лапшой-бахромой – подарок матери в знак примирения, – скрыла вызывающий наряд, и Ташка целеустремлённо, дворами двинулась к серой трёхэтажке, где жила чета Ростовцевых.
На площадке третьего этажа она повторила свой старый трюк – расчесала волосы с опущенной головой и резко откинула их назад. Теперь, когда он откроет дверь, подсветка тамбура перед дверью создаст вокруг головы сияющий рыжеватый ореол. Она нажала кнопку звонка, чуть опустила голову и натянула на лицо застенчивую полуулыбку. Ножкой, ещё, что ли, пол поковырять? Ригели замка щёлкнули и дверь рывком распахнулась. Хозяин – голый по пояс, с чешуйками побелки на плечах,— растерянно уставился на визитёршу. Она заворожено смотрела на бугры грудных мышц, покрытых буйной порослью волос.
– Ох! Ташка… извини… — Ростовцев метнулся в комнату и тут же вышел, на ходу натягивая через голову старенькую чёрную футболку. – Проходи. А у меня тут ремонт…
В квартире отчётливо пахло краской, свеженаклееными обоями и ещё чем-то сладковатым, терпким.
– Я не вовремя, Владимир Владимирович? – она в досаде закусила губу. Дура, не могла позвонить!
– Идём, идём. – он ухватил её за руку и протащил на кухню: мимо таза с клеем, мимо целлофанового тюка с обрывками старых обоев, мимо пустых банок из-под краски. Мимо, мимо…
Кухня сияла новым кафелем, стальной мойкой, полировкой зеркальных стёкол навесных шкафчиков. Хозяин, наклонившись, пошарил внутри стола около плиты и, не глядя, стал выставлять на стол консервированные фрукты, сладости и под конец, как бы ставя громкую точку, с твёрдым стуком опустил на столешницу бутылку вина.
– Что празднуем?
– Ремонт! Вернее, его окончание. Ещё недельку провожусь, и квартиру не узнаешь. Остались мелочи – прихожка и полы во всех комнатах.
– Можно посмотреть?
– Сиди! – махнул он рукой, не оборачиваясь и роясь теперь в холодильнике. – приходи лучше ровно через неделю. Похвастаюсь…
Он вытащил что-то мясное и теперь стоял, по-прежнему полуотвернувшись, и нарезал тонкие розоватые ломтики. Кажется, нарезал на целый взвод – гора ветчины росла на глазах. Леська стала злиться: да когда же он обратит на неё внимание?!
– Владимир Владимирович, мне же только шестнадцать! А вы вино на стол…
– Ну, Натали, ты уже большая девочка…
Он, наконец, обернулся, поднял глаза, и нож в его руках замер. Она с торжеством проследила направление его взгляда – в низкий вырез топика. Сработало.
Чёрт, а ведь она действительно «большая девочка». Только потому, что она одевалась подчёркнуто по-детски, ты и воспринимал её как заморыша – не совсем развитого физически, полу-ребёнком. А эта полу-ребёнок живёт, как жена, с мужиком старше её на двенадцать лет… была беременной, и вполне готова к семейной жизни. И к употреблению,— так, как предназначено природой.
Но! Она ученица одиннадцатого класса. И твоя Ксеня – её классный руководитель. И нам обоим она, как дочь.
Затяни себя в узду, Вова! Потому что эта девочка точно знает, чего хочет!
Она чувствовала, что у неё горели не только щёки – жар иногда прокатывался волнами по всему телу. Опустевшая бутылка давно была поставлена под стол, и она, болтая ногами, раз за разом опрокидывала её. Тогда они наклонялись, каждый раз стукаясь лбами и хохоча при этом, пока она не выбросила ёмкость в мусорный пакет.
Наташка отлично сознавала, что ведёт себя, как животное: она уже четвёртый раз убегала, извиняясь, в ванную, беззастенчиво объяснив, что у неё постоянно мокнут трусики («Ну, вы знаете, как это бывает?... »). В тесной кабинке, где колени упирались в стиральную машину-автомат, а левое бедро стукалось о край ванны, в зеркале отразились лихорадочно блестевшие глаза и влажный рот. Она облизнулась, подмигнула отражению и летяще, почти на цыпочках выбежала под безжалостный свет кухонного светильника. Ростовцев быстро глянул на неё и отвернулся, смущённо почесав нос. Ташка демонстративно поправила юбку.
Через час она попрощалась. В тонкое кружево фраз вплелось обещание прийти ровно через неделю. «Принять окончание ремонта» — так она выразилась. Ростовцев,— возбуждённый, с горящими, как у неё глазами и щеками,— пообещал к этому знаменательному дню построить торт по фирменному семейному рецепту.
– Ловлю на слове, Владимир Владимирович.
– Не надо меня ловить! Я запомню.
– До свидания через неделю.
– До свидания.

Как там говорил Воланд Маргарите после бала? «Никогда ничего не проси, гордая женщина. Сами дадут всё, что надо». Она и не просила. И это была самая правильная линия поведения. Он будет циклевать и красить полы и всё время думать о ней. И по-дурацки хранить ей рыцарскую верность – ведь недаром он как бы в шутку, но провозгласил её своей Дамой. Хм, бубновой-забубённой! Ей же нет нужды сдерживать себя – под боком всегда тёплый или даже горячий Олег. Туповатый, но, как и все туповатые – с огромной потенцией. А ей пока что от жизни больше ничего и не надо. Всё потом, всё потом.
Дожить эти оставшиеся до получения аттестата девять месяцев (н-да, символический срок!), определиться, наконец, с тем, откуда появятся деньги на учёбу, и разобраться со всеми, кто когда-либо посмел перейти ей дорогу.
За всё надо платить! Им, не ей. И надо ухитриться извилисто извернуться при этом, чтобы не заплатить самой. Она ещё не знала, как это сделать. Но она придумает – как. Она – единственная и неповторимая в своём роде. С талантом… давай, Олесик, называть вещи своими именами: с талантом стервы. Не каждой дано, а потому используй на тысячу процентов этот доставшийся от Бога или Дьявола дар.

Она мечтательно закатила глаза и тихонько рассмеялась: в памяти, как живое, встало лицо Олега – ошарашенное, чуть не плачущее после полноценной истерики, что она закатила ему сразу после достопамятного и бесславного похода к мужу своей врагини. Когда она пошла за шерстью, а вернулась стриженой – с бешеным, неудовлетворённым желанием, раздосованная и даже оскорблённая отказом. И совершенно не привыкшая к таким вещам. Лицо Олега тогда украсили три кровоточащие царапины. Под ногтями даже остались частички кожи и крови. Наташка вытянула руку и полюбовалась бледным перламутром лака на ногтях. А ведь это оружие, да ещё какое! И, как всегда после такого выяснения отношений, у них с муженьком ночью состоялся бурный, запредельный секс, в котором она выплеснула остатки уязвлённого самолюбия. Иначе её тогда разорвало бы изнутри от бешенства.
Так! В чём же была ошибка? Наталья поудобнее устроилась на подушке, захватила ногами одеяло, тесно сжав его в промежности, прикрыла ресницами затуманенные желанием глаза и стала шаг за шагом вспоминать тот двухмесячной давности вечер, когда она – всё в том же топике со шнуровкой, с лихорадочно блестевшими глазами — шла, прячась от посторонних глаз, к заветному дому. Она знала, что до приезда Ксении Евгеньевны оставалось не больше недели, и спешила воспользоваться одиночеством этого мужчины – её мужа. А за неделю его можно было надёжно привязать к себе невидимой, но крепкой верёвочкой сексуальной зависимости. Подсадить на «постельную иглу».
И всё пошло не так, как она планировала. Нет, было и обожание в его взглядах, и медленные танцы, когда они практически не двигались, а просто стояли, тесно прижавшись друг к другу, слегка покачиваясь под тягучий ритм песен Криса Ри, но оставался невзломанным какой-то барьер, после которого оставалось только одно – упасть на приглашающее разложенный диван всего в полуметре от свободного пятачка, на котором они танцевали.
Она нервно закусила губу: надо было самой проявить инициативу, но была пропущена какая-то секунда, после чего он замкнулся в себе, стал колючим и ироничным. Испугался её агрессивности? Может быть. Надо было играть пай-девочку, жертву обстоятельств? Тоже может быть.
Ладно. Мне ещё не двадцать. Скоро Новый год, каникулы, блаженное безделье… и снятая им специально для фотосъёмок квартира.
Наталья усмехнулась: это он думает, что для фотосъёмок. На самом же деле этот фотосалон станет их совместным любовным гнёздышком.
Она. Так. Решила!
Не прошла линия поведения, избранная осенью? Что ж, используем старую, как мир, методу – провокацию. Есть способы. И не ему – динозавру комсомольской эпохи с вбитыми в голову стереотипами поведения тягаться с ней – отмороженной представительницей «непоротого поколения», как изящно выразился однажды он сам. Может, пороли бы – не получилось бы такое…такая… словом, всё вы, господа, понимаете.
Она сознавала, что затащить Ростовцева в постель стало для неё просто-напросто вопросом престижа. А может быть – гарантией будущей обеспеченной, интересной и наполненной событиями, жизни. Пусть она не будет безоблачной – главное, чтобы не была такой серой. А порукой тому станет тот творческий потенциал, что скрыт в придавленном жизнью в этом городишке мужчине: отлично рисует, пробует, и успешно, себя на поприще журналистики, «балуется» прозой. Она читала рассказы, которые он не показывал даже своей жене. Забавно. А местами и просто классно. И главное, не подвержен бичу подавляющего большинства местных мужланов – пьянству. А это о чём-то говорит, как бы ни был небогат по этой части её собственный опыт.
Что ж, встретим Новый год и посмотрим, что можно сделать с этим неподдающимся её чарам человеком.
— Ты сегодня кричал во сне. Такое кричал…
Его рука, протянутая к хлебнице, замерла.
— И что же?
— «Ксеня, гони эту суку!» Интересно, Володя, кого это я должна гнать?- жена поплотнее запахнула на груди халат и зябко поёжилась.- уж не Скворцову ли?
Он всё-таки дотянулся до хлебницы, ухватил кусочек и сказал, не поднимая глаз:
— А этот-то заморыш при чём?
— Не знаю,— вздохнула жена и пошла одеваться. – она сегодня, кстати, придёт с детьми посидеть? Нам в гости идти к Яновским, ты не забыл?
— Обещала прийти. Не забыл.
– Не хотелось бы с ней Мишку и Люську оставлять. Таскается, как течная сучка. Нимфомания, что ли, у девки? А это, как и любая мания, признак шизофрении. В маму пошла…
Кухня без фотопринадлежностей казалась пустой. Плита, холодильник, комбайн были голой функцией. Тот мужской дух, что царил здесь раньше, исчез начисто под натиском салфеток, фартуков и разделочных досок под Хохлому. Рабочая комната хозяйки. Не хозяина.
Он посмотрел на часы: через полчаса в снятую им под фотостудию квартиру должны были подойти первые клиенты. Полуостывший кофе отдавал жжёной резиной. Он торопливо дохлебал его.
— Ксеня, подожди меня, выйдем вместе! – крикнул он в темноту проёма, ведущего в комнату.
— Давай быстрее, я в школу опаздываю. Господи, скорее бы каникулы! Как эти два дня прожить…?

МАСТЕР ИСКУСА
Чёрное платье-резинка обтягивало её, делая ещё тоньше и стройнее. Хм, заморыш. В глазах, как наяву, встала она тогдашняя – в джинсовом топике, который чуть не свёл его с ума. Ташка, хмурясь, крутилась перед зеркалом комнаты-студии, держа в сжатых губах заколки, и то подбирала волосы в высокий узел, то в досаде разбрасывая их по плечам.
Она стояла в профиль, но он был уверен, что своим боковым зрением она отчётливо видит его изучающий взгляд. Женщины на такие вещи чутки, как змеи. Он с усилием отвернулся и стал чистить мягкой замшей объектив «Пентакса». Господи, почему они так рано взрослеют? Созревают для любви?
Она не любила, когда на неё смотрят в момент «поправления пёрышек». Но ему прощала. Терпела и этот взгляд, и исходящее волнами желание. Ну вот, кажется – всё. Брови чуть нахмурились, и не наступая на пятки, она вплыла в комнату походкой эльфа; прошла мимо, оставив за собой тонкий шлейф духов, и грациозно, как лань, опустилась на карликовый диван. Поролоновая начинка подушек почти не прогнулась под её детским весом.
– Наташ, ты не забыла о моей просьбе? – спросил он, чтобы хоть как-то сломать повисшее в комнате напряжение.
– Посидеть с Вашим внуком и племянницей? Нет, конечно. К восьми вечера я подойду… Владимир Владимирович… у Вас такое длинное имя-отчество… можно Вас называть как-нибудь иначе? Покороче?
– Например? – он, наконец, улыбнулся. Она пожала плечиком.
– Не знаю… А Вы можете сфотографировать меня обнажённой? – неожиданно даже для себя спросила она. Ростовцев ещё ниже опустил голову и не прервал своего занятия. Только движения рук замедлились.
– Нет. – глухо отозвался он.
– Почему? – Ташка была безжалостна. – У меня очень красивая грудь.
– Потому. – Он, наконец, отложил в сторону камеру и поднял на неё глаза. — Котёнок, не задавай идиотских вопросов.
Наталья села, держа спину очень прямо, и стала медленно, почти незаметно для глаза, раздвигать стиснутые до этого колени. Упругая ткань платья стала натягиваться, чётко обрисовывая линию бёдер.
– Мне так нравится, когда Вы называете меня Котёнком… — нежно сказала она, чуть наклонив голову, и подобралась, как перед прыжком. И в этот момент в прихожей глухо протрещал допотопный звонок – ровесник дома. Она расслабилась, выдохнула, откинулась на спинку дивана, взяла с полки журнал, раскрыла его и уставилась на страницы невидящим взором. Губы чуть тронула лёгкая, торжествующая улыбка.
Клиент – чугунно-квадратный, основательный,— уселся перед штативом, поморгал на яркий свет софитов, мельком глянул в сторону сидящей поодаль девушки, и вдруг глаза его, узковатые от природы, расширились в величайшем изумлении. Ростовцев оглянулся, проследил за направлением взгляда и едва не выматерился: Скворцова держала журнал вверх ногами.

Толстая накладная русая коса совершенно не шла к её карим глазам. И вдобавок нежно-голубой, расшитый морозными узорами сарафан, был не по размеру. Наташка захватила его щепотью по бокам, присборила сзади и добилась, наконец, плотного облегания по фигуре. Снегурочка! Она посмотрела на Олега. Бедняга парился под накладной бородой Деда Мороза. Ну, парочка! Семейный подряд!
Свой текст она вызубрила наизусть. Ещё у неё были домашние заготовки – она не боялась импровизировать, занятия в театральном кружке давно приучили её в аудитории. А вот Олег панически боялся выступать на публике.
– Не трясись. – Ташка наложила обильные голубые тени на верхнее веко, чтобы отвлечь внимание зрителей от тёмных глаз. – перед выходом «накатишь» стопочку – и всё пойдёт, как по маслу.
– А можно, Натусик? – оживился Олег.
– Можно. – снисходительно бросила Ташка.
Скольких же трудов стоило уболтать его на эту роль! Не соглашался ни в какую: «Что я им, клоун?». Пришлось на три дня отлучить супруга от постели, щеголяя при этом в откровенно-сексуальных нарядах – и Олег сдался. Сама она все эти три дня, чтобы получить разрядку от предновогодней суеты, регулярно ныряла под одеяло к Толику. Баловала его собой, лакомой. Хотя чувства к своему первому любовнику давно остыли. Сразу после постельной возни он становился ей противен.
Из «колокола» внешней трансляции раздались хрустальные звуки первых тактов мелодии «В лесу родилась ёлочка», и она подскочила с банкетки, бросила последний взгляд в зеркало и скомандовала побледневшему от волнения Олегу
– Пей – и вперёд!

Адреналиновая тоска – вечный спутник последствий бурного праздника. Эмоции, что накопились в течение всего декабря, были выплеснуты в коловращении новогоднего карнавала, сожжены алкоголем и танцами до упаду. Прошедшей ночью она купалась во внимании всего городишки; металась по импровизированной сцене – широкому крыльцу бывшего кинотеатра, заводя публику хохмами и не всегда приличными шутками, которые на ходу приходили ей в голову. И получая от этого острейший кайф. Потому что со всем пылом молодости ненавидела эти самые «нормы приличия».
Где-то после двух ночи её показалось, что в стреляющей шутихами толпе мелькнули супруги Ростовцевы, но потом веселье, как и было задумано по сценарию, переместилось под крышу культурного центра, где вспыхнуло с удвоенной силой, и классная со своим благоверным вылетели у неё из головы, оставив только смутное чувство досады от чего-то незавершённого.
В семь утра, когда публика рассосалась по домам, оставшиеся за кулисами организаторы и исполнители новогоднего шоу нехотя, просто отдавая дань традиции, выпили последнюю бутылку шампанского, и по одному или парами (как они с Олегом) двинулись по домам. Олег отчаянно зевал: его только сейчас отпустило нервное напряжение, навалились слабость и апатия. Он даже не огрызался на её придирки. Хотя, надо признать, придираться было, в общем-то, не к чему. Но она привыкла держать своих мужчин в напряжении. Они должны были чувствовать себя рядом с ней, как со взведённой бомбой. Почему? Да просто ей так нравилось!
Дома она рухнула в постель, даже толком не раздевшись, и проваливаясь в тяжёлую похмельную дремоту, чувствовала, как Олег осторожно стаскивает с неё дорогие кружевные колготки и укрывает одеялом.
Она проснулась от головной боли. Мир был тускло-серым – несмотря на весёлые лучи зимнего солнца, пробившиеся сквозь плотные шторы. Была вторая половина дня. Вставать не хотелось, и только неумолимая гидравлика мочевого пузыря выгнала, наконец, её из гнезда подушек и пухового одеяла. Олег спал лицом вниз, свесив руку до пола. На заскорузлой кисти выступили тёмные верёвки вен.
Она долго, с отвращением чувствуя следы вкуса выпитого и съеденного накануне, чистила зубы, потом, вдобавок, полоскала рот мятным эликсиром. Титан, в целях экономии, был включен на половину мощности, но ей вполне хватило, чтобы окупнуться в тепловатой водичке. Стрелка термостата сразу угрожающе переползла в синий сектор. Она осталась равнодушной к тому, что Олегу не хватит. Подождёт. Не граф и не барон. Праздники кончились, наступили суровые будни. В ящике стола после предпраздничных покупок оставалась какая-то мелочь и несколько смятых пятидесятирублёвых бумажек.. И всё. Самое время выгонять благоверного на какую-нибудь шабашку.
– Олег!
В ответ не раздалось ни звука. Она раздражённо рассыпала по плечам мокрые волосы и твёрдым шагом, без всякой там игры бёдрами, прошлёпала босыми ногами к супружескому ложу. Сдёрнутое одеяло не возымело никакого эффекта: он только съёжился, прижав колени в животу и скрестив на груди руки. Поза эмбриона. Водой его облить, что ли?
– Подъём! Хватит дрыхнуть. Не птичка божия, чтобы святым духом питаться! Ты знаешь, сколько у нас денег?
Наташка с удовольствием увидела, как на его лице проступает привычное выражение покорности. Нет, даже обречённости.

Блаженное ничегонеделанье быстро надоело. Два-три раза в день она до одышки загоняла сожителя в постельном марафоне, а в минуты до и после этого с ним было совершенно не о чем говорить. Не о работе же его долбанной! На Рождество она бесцельно прошлась по улицам, ткнулась в закрытую дверь фотостудии, покрутилась возле подъезда Ростовцевых, но заходить не стала – отношения с Ксенией после привода в милицию так и не наладились, несмотря на Ташкины извинения потом, летом. Классная, кажется, стала ревновать её к своему мужу, не веря в образ пай-девочки, которого та придерживалась. И это было очень некстати – где-то она недоиграла. Или переиграла?
Ташка зашла в бабе Шуре, в надежде перехватить чего-нибудь вкусненького, пробыла там около часа, снова безрезультатно поскреблась в квартиру на первом этаже – Ростовцева не было. В самом дурном расположении духа она потащилась домой.
Оказывается, даже дрессированная лошадь может иногда взбрыкнуть! Они никого не ждали в этот день, но на кухне обнаружилась развесёлая компания коллег муженька. Опустевшая бутылка путалась под ногами. На стол водрузили уже вторую… сколько там у них ещё булькало в пакете? Олег сидел набыченный, готовый к скандалу – ну так она не доставит ему такого удовольствия! Рябоватый, с простецким лицом Санек Глотов весело подмигнул ей.
– Привет! Таха, может, за винцом сгонять? Будешь? С Рождеством тебя, кстати.
– Мне водки,— ответила она спокойно.
– Всё же, может, винца? – опасливо предложил, окинув взглядом её маленькую фигурку, третий, незнакомый ей, высокий и сутулый парень.
– Водки! – теперь уже жёстко, упёрто бросила Ташка.
Через час Олег совсем раскис. Он стал что-то нудно доказывать Сашке – что-то по своей работе; о системе смазки в карах, о паршивой трансмиссии, которая требует ремонта… Она сидела, катая хлебные шарики по клеёнке стола и прижималась бедром в ноге сутулого, с жадным удовлетворением чувствуя его возбуждение от этого. И опаску – от торчащего здесь же Олега. Тот, размахивая руками и бессвязно неся чушь, ничего не замечал.
Что-то забрезжило в голове. Ситуация – пальчики оближешь. Ну-ка, ну-ка! Она возбуждённо вскочила, обогнула, вильнув бёдрами, сидящего на пути Сашку и прошла в комнату, к телефону.
На гудки никто не ответил. Тогда – завтра. Будет день – будет пища. А пока приготовим гостям и мужу сюрприз.
– Мальчики, а какие планы на завтра?
Олег пьяно и тупо смотрел на неё. В его голове не укладывалось её спокойное, лояльное отношение к выпивке. Первым опомнился Санек:
– Да в общем-то – никаких. У нас на работе тоже каникулы до двадцатого. Тоска берёт.
– Ну, тогда к нам. А я что-нибудь приготовлю. А то стол совершенно бичёвский. Ну что это за мода – закусывать всухомятку? Приходите пораньше, часа в два. Спиртное – ваше.
Взрыв энтузиазма был ей наградой.
«Вот это жена, я понимаю!» — восхищённо бормотал сутулый, обуваясь в тесной захламлённой прихожей. Наташка загадочно улыбалась, не обращая внимания на встревоженного таким её поведением Олега.
Скандал по поводу его своеволия она так и не устроила. Хотя и хотелось. Муж был предупредителен и ласков до тошноты. «Ничего, перетерпим» — решила она, покорно раздвигая ноги под его пьяным натиском.

В старой трубке бабкиного телефона что-то скрипело и завывало. Она поморщилась и отнесла наушник подальше.
– Вы не очень заняты?... слышно плохо. Я тогда забегу, можно?... ну, пока, я сейчас!
Она ссыпалась по ступенькам с бабкиного третьего этажа на первый, взлохматила волосы и трижды стукнула в дверь – звонок не нравился ей своим истошным треском. «Открыто!» — рявкнул за дверью голос Ростовцева. Она тихонько засмеялась и снова троекратно стукнула костяшками пальцев. Раздались раздражённые шаги, дверь рывком распахнулась, и она хихикнула погромче при виде его лица, на котором недовольное выражение постепенно сменялось улыбкой.
– Ты!? Господи, я уже хотел закрыться, отвадить гостей…клиентов. Надоели, заразы… Заходи. Быстро ты! А, от бабы Шуры звонила!
– От неё, родимой и родной.- деланно вздохнула Ташка. — Я не помешаю?
– Да ты мне никогда и не мешаешь – весело ответил он, принял с её плеч дублёнку, повесил на крючок вешалки и, пока она стаскивала с себя сапожки, канул в темноту кухни. — Пройди в комнату! Я быстро…
Вместо этого она боком прошмыгнула в щель прикрытой двери вслед за ним, в красный полумрак, села на табуретку чуть в стороне и стала мило болтать о пустяках. И понимая по его немногословным ответам, что эта её болтовня ему давно нравится.
Через полчаса он закончил печать срочных фотографий на документы. К этому времени она знала его примерный распорядок на остаток этого дня. Вечером, с семи до десяти, он точно будет здесь! Ростовцев включил свет и стал мыть коричневые от химикатов руки.
Ой! – Ташка заполошно вскинулась и стала рыться в своей сумочке. – это вам… — она протянула ему тюбик силиконового, с ромашкой, крема для рук. – а то совсем руки испортите. Я уже давно его купила, ещё перед Новым годом, да всё как-то… — она застенчиво потупилась.
Он явно был растроган таким проявлением привязанности к себе молоденькой женщины. Молча взяв её за руку, Владимир Владимирович повёл Наталью в ярко освещённую закатным солнцем комнату, усадил на маленький диванчик и, порывшись в открытом баре старой мебельной мини-стенки, вынул оттуда плоский красный бархатный футляр. Крышка щёлкнула, и в белом углублении показались уложенное змеёй ожерелье, серьги и вычурное колечко. Бижутерия. Но подобранная со вкусом и не их дешёвых.
Она долго, молча любовалась игрой света на гранях стекла, потом подняла повлажневшие глаза и тихо спросила:
– Можно, я вас поцелую?
Заметно было, как он растерялся, но быстро взял себя в руки.
– Можно. Только осторожно.
Она положила руки ему на грудь, потянулась лицом и, склонив голову набок, прикоснулась к его губам своими. И тут же оторвалась.
– Спасибо вам.
– Да не за что, Натусик. Это рождественский подарок. Извини, что не совсем вовремя, задним числом. Но я тебя просто не нашёл раньше.
Не нашёл – значит, искал. Она потаённо улыбнулась.

Голубцы были съедены. Смели и пюре, и зажаренные, а потом тушёные в соевом соусе зелёные стручки фасоли. На столе оставалась только нарезанный балык из нерки, размазанная по тарелке красная икра и обильные хлебные крошки. Принесённое спиртное было выпито до капли. Она только пригубила рюмочку и сидела, как на иголках, ожидая, когда кончится сутолока с одеванием и обуванием гостей.
Звучали шумные благодарности, уверения в том, что было очень вкусно, весело и вообще… она сама классная… Олегу повезло…, до свидания, Ташка, пока, Олег, ну, ребята, спасибо… и вам спасибо за компанию… ещё раз до свидания.
До свидания!
Дверь, наконец, захлопнулась. Олег, пьяно покачиваясь, стоял в проходе на кухню и бессмысленно моргал глазами. Она не сдерживала его в питии, даже поощряла, и теперь физически чувствовала, как в нём бродят какие-то смутные подозрения.
– Идём, ляжешь. Ты всё-таки налакался. – беззлобно упрекнула она мужа.
– А ты куда? – строптиво вскинулся он.
– И я с тобой. А как же! – она подхватила его под руку, провела в комнату и свалила, как куль, на жалобно застонавший пружинами матрац. – давай-давай, раздевайся, я помогу.
– Ты прямо как настоящая жена…- пьяно ворочая языком и умильно улыбаясь, выдал Олег. – Ты, это… ляжешь?
– Лягу. – согласилась Наташка. – только в кухне приберусь. Ты спи, спи…- и она на цыпочках вышла из полумрака гостиной, свалила посуду в раковину, быстро перемыла её, вытерла стол и села, чутко прислушиваясь к звукам. Скоро он захрапел. Она взглянула на часы – было начало восьмого. Тогда она быстро стянула с себя колготки, бюстгальтер, бросила их в ванной в корзину с грязным бельём; напялила старенький ситцевый халатик, накинула на плечи дублёнку и в одних кроссовках на босых ногах кинулась из дома — по ночным, заваленным снегом дворам, оступаясь с узких, едва протоптанных в снегу тропинок и проваливаясь при этом голыми ногами выше колен. И всё твердила про себя: «Только бы он был в мастерской. Только бы не передумал!»
Во дворе бабкиного дома она остановилась, переводя дыхание. Голые ноги жгло от прилипшего снега. Наверху, у бабы Шуры, окна слепо чернели, а внизу, двумя этажами ниже в так и незашторенном окне был виден прямоугольник света, падающий из прихожей на белый съёмочный фон фотосалона. В кухне, превращённой в лабораторию, окно было наглухо заклеено чёрной бумагой, поэтому оттуда не пробивалось ни лучика. Она глубоко вздохнула, настроилась… и из глаз ручьём хлынули слёзы. Она умела это делать – в театральной студии не раз отмечали её актёрский талант.
Скатившись в скользкий снежный тоннель, ведущий к дверям подъезда, она целеустремлённо, без стука, вломилась в квартиру-студию Ростовцева; остановилась, привалившись к стене, в тесной прихожей, и когда он выбежал из лаборатории, ошарашено уставившись на её залитое слезами лицо – опустилась на корточки и громко, взахлёб, зарыдала. С коленки отвалился пласт снега, оставив после себя багровое пятно.
– Ташка! Ташка, Котёнок, что с тобой?! …Что с тобой, солнышко?!
– Олег!...
– Что «Олег»?
– Напился как свинья, там какой-то… какой-то мужик ещё с ним… я учила физику… Олег вырубился, а этот… этот…
– Что, что?!
– …он полез, говорит: «ему даёшь и мне… мне дай», … я вырвалась и…убежала… и…и… — она снова зашлась в рыданиях. И верила,— то, о чём она рассказывает, произошло на самом деле. Даже картинка такая встала перед глазами. И обжигающая ненависть к тому, сутулому гостю по имени Андрей, а заодно и к Олегу закипела в душе.
Он сидел перед ней на корточках, пытаясь отвести её руки от лица, вытереть слёзы, а потом резко встал, легко, как пушинку, поднимая её за собой.
– Пойдём к нам! Расскажешь Ксении, что-нибудь придумаем. Тебе нельзя туда возвращаться!...
Она замотала головой, подняла на него полные слёз глаза и выкрикнула:
– О чём вы говорите?! Стыдобища какая… нет, нет!- и снова заплакала навзрыд. И за это время на два шага переместилась из освещённой прихожки в полумрак съёмочного павильона, радостно отметив, что диван раздвинут в спальное положение. В изголовье, у подушки, валялась раскрытая книга – Ростовцев, видимо, читал здесь. Расслаблялся после клиентов.
Он стал вытирать слёзы с её лица, и она уткнулась ему в грудь, обняв руками за шею, вздрагивая всем телом и протяжно, судорожно всхлипывая.
«Котёнок, Котёнок, успокойся… Успокойся, девочка… не надо». Его губы часто-часто прошлись по её глазам, осушая слёзы. Соль этих слёз она чувствовала и на своих губах. Она прижалась к нему всем телом – как тогда, у него дома. Руки скользнули по спине, и она острым чутьём охотницы ощутила: он понял, что под халатиком нет ничего. Она всхлипнула ещё раз – протяжно, даже с каким-то подвывом, и её стала бить крупная дрожь. Нарастало желание – бешеное, опаляющее разум.
Они переместились ещё на один шаг, в глубокий сумрак у самого ложа в углу комнаты. Его губы, часто и мелко целуя, прошлись по лицу, горячее дыхание жгло висок. «Не надо, Натусик, не плачь… не надо…». Она прижалась бёдрами, быстро и крепко поцеловала его в губы и шепнула: «Не прогоняй меня…пожалуйста!» «Куда я тебя прогоню, глупышка?... » — « Не прогоняй…». Она чуть отстранилась и быстро расстегнула две пуговицы на халатике. А потом, снова обняв за шею, потянула его вниз. На диван.
Они лежали на боку. Халатик задрался, а он продолжал что-то шептать – успокаивая, уговаривая всё более отрывисто и бессвязно, а руки продолжали оглаживать дрожащее тело, опускаясь временами совсем низко и задевая горящую кожу на бёдрах. Она откинулась на спину, потянув его за собой. Рука рвала брючный ремень, другая прижимала его лицо к своей шее. Губы распухли от неловких и жадных поцелуев, во время которых она с особой остротой чувствовала своё тело с ожидающе раскинутыми, приглашающими войти в неё, ногами, трепещущим под его рукой животом и влагой под его пальцами. И её стон-крик «Как же я хотела тебя!» — когда он, наконец, начал,— поразил её саму.
Это было сумасшествие. Бред. Такого взрыва ощущений она не испытывала никогда! Видно, сказалось долгое ожидание, и теперь всё подавляемое вожделение к этому мужчине вырвалось наружу. Дальним уголком сознания она понимала, где находится, и заставляла себя не вопить. Но потом тормоза сдали, и горло издало освобождённый крик, перешедший в мычание. Он закрыл ей рот поцелуем – жадным, умелым, взахлёб.
Под зажмуренными веками взорвалась молния, и она потеряла сознание. Второй раз в жизни от этого.
«Мокрый оргазм» — так, кажется, это называется. Когда она очнулась, под обнажёнными ягодицами расплылась лужа. Полы халатика раскинулись, как крылья бабочки. На полу шуршал, гоняя горячий воздух, вентилятор-обогреватель, светя тускло-багровым жаром раскалённых спиралей. Дверь в комнату была прикрыта, и только узкая полоска света пробивалась из освещённой прихожей. А потом появился Владимир, несущий стакан с плещущейся жидкостью.
– Натка…ты…что с тобой, девочка?... — он остановился над ней, всматриваясь в полумрак и близоруко щурясь. Она приподнялась на локтях, не потрудившись прикрыться. – Натка, что я… наделал?! Что мы наделали…?
– Я люблю тебя.- её голос прозвучал хрипло. Он поспешно присел перед ней на корточки. Стакан в руке дрожал. Она откашлялась и повторила: — Я люблю тебя… И дай попить, пожалуйста…
Это был сок. Яблочный. Она загородилась стаканом и усмехнулась: грехопадение, как в Эдеме. В роли Змия –Ташка Скворцова. Аплодисменты. Занавес. А от яблока остался только сок. Она отпила половину и протянула остаток ему – как тогда, в начале времён, в Раю. Ростовцев послушно выцедил содержимое, уронил стакан и сел рядом, обхватил голову руками. Она вскинулась, порывисто обняла его и шепнула:
– Не жалей. Прошу тебя. Ты ведь сам этого хотел. Я ведь не жалею… Всё отлично…
– Я там дверь закрыл… На ключ. А то… — бессвязно пробормотал он и замолчал, глядя на неё больными, страдающими глазами.
– И правильно… И хорошо… — она встала на колени и, нависнув над ним, подняв его лицо ладонями, стала целовать в губы, в глаза, в шею, чувствуя под своими губами и пальцами суточную щетину. Его губы скоро ткнулись в её обнажённую грудь, руки стали гладить спину и ягодицы. Халатик сам собой сполз с плеч. Она стряхнула его и потянула нового любовника за собой, раскрываясь перед ним, словно раковина.

Она стояла, привалившись спиной к стенке подъезда на ослабевших ногах и пыталась понять: что же всё-таки произошло, и чувствуя, что перешла какой-то важный рубеж, разделивший жизнь на «до» и «после». Лицо горело. Был ли это стыд от содеянного? Нет! Раскаяние? Нет. Или это всё придёт позже, когда Ксения Федоровна откроет после каникул дверь в класс, начнёт урок и встретится с ней глазами? А пока что сегодняшний вечер принёс облегчение – будто прорвался нарыв, мучивший её долгие месяцы.
«Она придёт снова. Завтра, послезавтра… Господи, дай силы пережить всё это! Я и раньше чувствовал за неё какую-то ответственность, а теперь… что делать!? Бедная девочка – неприкаянная, с этим идиотом в одной квартире…и Ксеня…и школа…! Оттолкнуть её сейчас – девчонка совсем озвереет. А ведь умница, ей надо хотя бы школу закончить…Чёрт, тридцать лет разницы!
Надо идти домой. С замороженными глазами, сделав вид, что ничего не случилось. Напиться бы… О! …»
В кухне оставалась запрятанная месяц назад бутылка дешёвого бренди – для придания дополнительного аромата кофе. Коричневая, чайного цвета жидкость плескалась чуть выше нижнего края этикетки. Он жадно, давясь отвратительным вкусом, выпил всё это из горлышка.

ИСХОД
Олег топтался у выгородки за вагончиком мастеров и технологов, вставал на цыпочки, вытягивая шею; всматривался в полумрак цеха и цеплялся ко всем проходящим мимо с одним и тем же, видимо, вопросом. Бабы откровенно ржали над ним. Ташка тоже хихикнула, представив, о чём он спрашивает: «Наташу не видели?».
– Ну что ты там прилипла? Заходи, быстро! – нетерпеливо бросил хозяин, и она поспешно оторвалась от слепого оконца в торце коридора второго этажа.
Быстренько, быстренько! Таллеров расстегнул и сбросил пиджак, ослабил узел галстука, пошлёпал ладонью полировку стола и посторонился, пропуская к нему Ташку.
Она не могла бы сказать, каков Генрих Германович в постели – они в ней ни разу не были. Торопливый секс всегда проходил вот так, как сейчас: то на столешнице рядом с компьютером, то в офисном кресле, то прямо на ковролине кабинета. Наученный опытом, он, направляясь с ней сюда, всегда поворачивал рубильник вытяжной вентиляции, и её лязгающий аккомпанемент хоть частично, но заглушал вопли Скворцовой.
Месяц назад, когда она впервые в жизни пришла устраиваться на работу и попалась боссу на глаза, он, видимо, быстро рассмотрел в девочке-скромняшке ту ещё шельму. И сразу же, после внесения в списки, с весёлым уханьем и кряканьем поимел её прямо здесь, в кабинете. Без прелюдий и уговоров. По-деловому.
Женщины-рыбообработчицы зверели, глядя на неё. Всем было ясно, что несмотря на то, что субтильная малолетка проводит на линии дай бог только два-три часа за 12-тичасовую смену, пай ей будет идти наравне со всеми. Особо горячие, движимые праведным гневом, хотели даже устроить тёмную. Но вовремя одумались – Таллеров вышвырнул бы за ворота завода в разгар путины с мизерным начислением. Если вообще бы заплатил. Ходи потом по судам, добивайся справедливости.
Наташке было наплевать, что о ней судачат эти изработанные лошади, в которых не осталось ничего женственного. Она не собиралась оставаться в этом городишке ни одного лишнего дня после окончания рунного ходя лосося. Шеф обещал помочь, как только окажется в губернском центре. А для начала дал ей, как он выразился, «адреса и явки», где она сможет найти приют, достойный заработок и убежище от всех жизненных невзгод. Единственное и категорическое условие, которое она выставила Генриху Германовичу – никаких проститучьих агентств! Это был слишком простой путь. А потому – неправильный. Если ты делаешь ход и он недостаточно изощрён – значит, это ход ошибочный.
…Он опустил её ноги со своих плеч, шумно выдохнул и поощрительно шлёпнул по упругой ягодице. Ташка понятливо улыбнулась, проворно спустила ноги со стола, отклячила попку и навалилась грудью на стопку папок с личными делами работников фирмы. Шеф резко вошёл в неё сзади.
Пусть эти бабы потрудятся так, как она! Сволочь, на «Виагре» он, что ли, сидит? Внизу живота закипело, и этот кипяток, в третий раз прокатившись по позвоночнику, ударил в зажмуренных глазах яркой вспышкой. Стол ходил ходуном. Она, вытянув руки, изо всех сил вцепилась руками за его край, и тут, наконец, поспел и Герыч: зарычал, больно впившись железными пальцами в талию, ещё три раза ударил бёдрами, с глухим чмоканьем вышел из неё и неверными шагами скрылся в закутке личной душевой. Ташка сгребла со стола стопку салфеток и, зажав их между ног, приземлилась в кресло шефа. Сердце, постепенно успокаиваясь, сползало от горла в грудину.
Пусть тот, кто скажет, что это не работа, первый кинет в неё камнем! Только сначала пусть по-настоящему удовлетворит этого жеребца, чтобы он остался доволен. Сможете? То-то же!
Матово-серая дверь душевой кабинки приоткрылась, высунулась рука с оттопыренным узловатым пальцем, и этот палец поманил её к себе. Она легко встала, швырнула в корзину скомканные и намокшие салфетки и, освобождаясь на ходу от остатков одежды, нырнула в шумящие струи горячей воды. Шеф вылил на неё полфлакона геля для душа, довольно загоготал и стал взбивать на её теле ароматную пену. «Продолжение следует» — подумала Леська, закрыла глаза и ткнулась губами в волосатые заросли у него на груди.

Олег торчал у проходной, привалившись спиной к будке охраны. В двух шагах от него, натянув цепь, сидел, растопырив лапы и низко наклонив вздыбленную холку, тёмный с подпалинами восточноевропейский овчар. Иногда он монотонно, низко рычал. Чувствовалось, что положение, которое занимали оба, стало для них привычным. Один – «стою курю, никого не трогаю», другой – «служба, понимаешь». Под ногами Олега пестрела россыпь окурков и шелухи от семечек. Ташка поморщилась и завела за ухо чуть влажную после душа прядь.
– Что ты тут стоишь? Не надоело ещё? У тебя гордость есть, в конце-то концов?
Он тогда, зимой, после вселенского скандала, поставившего Нижнереченск на уши, по-чёрному запил. Не узнавал её на улицах. Скрывался в переулках, если успевал заметить издали. Перевёз вещи к матери, улучив момент, когда Ташки не было дома. и, по слухам, даже ходил в студию к Ростовцеву, изгнанному из дома, когда вскрылась его связь с семнадцатилетней нимфеткой. Ходил и жалко ныл, прося сказать, что это всё неправда.
Если честно, Наташка тогда сама подставилась Ксении: сорокашестилетний любовник ей надоел уже через месяц. Нет, в постели Вован был хорош. Любил ей по 3-4 часа, отпуская домой, к Олегу измотанную, на дрожащих ногах. Но у этой связи, по трезвому размышлению, не было никаких перспектив. Слишком долго и медленно надо было ползти к вершинам. Да и староват. И влюбился, как мальчик, а это сулило лишние проблемы.
Однажды после уроков она случайно услышала, как Ксения сказала в учительской, что они с мужем сегодня в 10 вечера собираются прогуляться до аэропорта, и решила воспользоваться ситуацией, чтобы развязать этот дурацкий узел. Вечером она была особенно страстной и ласковой, заставив его забыть о времени. И вопила при этом так, что слышно было не только в смежных квартирах, но и, наверное, во всём дворе. И Ксения, искавшая своего благоверного и сразу догадавшаяся, где он, просто вышибла хлипкую дверь студии вместе с рамой, засыпав прихожую известковой крошкой и обломками штукатурки.
Только вот по молодости лет и недостатку опыта Ташка не знала, что в таких случаях женщины, случается, убивают соперниц. И если бы не Ростовцев, вставший на пути Ксении и получивший от неё все положенные оплеухи, кто знает, чем бы закончился прорыв разгневанной, в состоянии аффекта жены к дивану, на котором под одеялом затаилась сжавшаяся от ужаса её ученица из 11 «а».
Что было потом в этой семье – её не интересовало. Вроде бы помирились. Ташку приняла мать. Она дотошно выспросила обо всём, что случилось у её дочери с Ростовцевым, сделала какие-то выводы и… заключила с дочерью наступательно-оборонительный союз против всех. Союз вынужденный, но оттого, наверное, и крепкий. Вечерами в кухне теперь часто собирался военный совет с участием давней материной подруги Людмилы, заведующей школьной библиотекой, и на нём две женщины учили Наташку жить. Часто при этом они несли откровенную рениксу, но Скворцова-младшая помалкивала: в кучах словесного мусора иногда попадались зёрна истины.
Тогда же, на семейном совете с участием второй бабушки, отцовской матери, было принято решение ехать учиться на бухгалтера. С последующим устройством в торговую фирму, где бабуля работала продавцом. «Я тебя научу,— внушала она Наташке,— практику пройдёшь у нас, а навыки облапошивания покупателей я тебе передам». Бабуля была продавцом ещё той, старой, советской школы.
Мать перевела дочку в другой класс, чтобы та без помех сдала экзамены и получила аттестат. После выпускного вечера к ней впервые после долгого перерыва подошёл Олег. И не может отлипнуть до сих пор. Простил, стало быть. Коз-зёл!
– Устала, Натунчик? Поехали на источники? Отдохнёшь, попаришься…
– Опять полпачки сигарет высадил? Противный ты, уйду я от тебя… — Олег сник, и тогда она рассмеялась.- ладно, поехали.
Воздыхатель опрометью бросился к своей «Тойоте».

В конце августа пришёл ответ с бухгалтерских курсов. Её документы приняли, и сообщили, что занятия начинаются десятого сентября.

Приближался день отъезда, и Наташку трясло. Она металась по квартире, собирая вещи, то заталкивая в дорожные баулы, то выбрасывая кофточки, джинсы, бельё – ей всё время казалось, что она что-то забыла. После обеда из школы пришла мать, отогнала её в сторону и сама уложила вещи, критически отбросив в сторону всё слишком, на её взгляд, нескромное или сильно поношенное. Выбросив и самое любимое, которое часто подпадало и под первое, и под второе определение. Дочь не спорила, мысленно махнув на всё рукой. Пусть всё будет новым – и вещи, и жизнь.
Мама собирала её надолго, а Наташка уезжала навсегда. В последний вечер в притихшем после путины Нижнереченске на неё, наконец-то, снизошёл покой.

Чернильная сентябрьская ночь опустилась рано. С моря наволокло сырую мглу, в которой вязли звуки и свет фонарей с их радужными ореолами. Она шла, вцепившись в рукав Олега острыми коготками, старательно смотрела под ноги, чтобы не оступиться на мелких камушках гравийной дороги, и мечтала о том времени, когда каблучки будут звонко цокать по асфальту города.
Олег молчал и временами тяжело вздыхал. Она не обращала на него внимания. Мимо проплывали дома, с которыми – она только сейчас с удивлением осознала это, – были связаны самые неприятные воспоминания.
Вот здесь живёт тётя Рита, … и Толик, и этот дом она старалась обходить стороной. Дом бабули, в котором живут и Ростовцевы. «Шанхай» у дома детского творчества с его злачными местами, где она «засветилась» «по самое не хочу» — в городишке для неё не осталось места, где и через долгие годы в Ташку Скворцову не перестанут тыкать пальцем. Так что, мисс, вперёд и только вперёд. Ты оставила после себя руины? Да и чёрт с ними! Она дёрнула Олега за рукав.
– Пошли. К тебе. Сумку заберём завтра.
– Хочешь, я тебя на руках отнесу? – замирающим от счастья голосом предложил он.
– Ну, неси мои сорок пять килограммов… — снисходительно бросила Наталья и, взмыв в воздух, обняла его за шею.

Мгновение дурноты после отрыва самолёта от земли сменилось ликующим чувством освобождения. Будто разом оборвалась нить, связывающая её с родным и ненавистным местом, где она появилась на свет и выросла. То, что творилось с ней, можно было выразить только словами: «ДА ПОШЛИ ВЫ ВСЕ!» «Як-40» лёг на крыло, внизу промелькнула изумрудная зелень тундры с синими кляксами озёр, а потом землю будто задёрнули тюлевой занавеской. Мгновения сумрака — и перед иллюминатором возникла холмистая белая равнина облаков. Вид сверху. Ташка едва не захлебнулась от счастья, отцепила судорожно стиснутые, побелевшие на костяшках руки от подлокотников кресла, и, откинувшись на спинку, прикрыла глаза.

ЧАСТЬ 2.
ФАНТОМ
Ноги у девушки были тонковаты в икрах, но белоснежные босоножки с высоким плетением ремешков хорошо облегали подъём загорелых лодыжек, «капри» с вышивкой и стразами туго обтягивали верхнюю часть бёдер и ягодицы; а главное – походка была расслабленной и в то же время пружинистой. Её нельзя было назвать красивой, но боже мой: сколько достоинства было в гордой посадке головы на тонкой шее, как небрежно и в то же время продуманно были рассыпаны по плечам волосы с тонкой гламурной завивкой!
Девица процокала металлическими набойками по глянцевому кафелю зала ожидания аэропорта, канула в мельтешении толпы на входе, и Людмила перевела дух, показавшись самой себе самозванкой на празднике жизни.
Она задвинула раздутую клетчатую сумку «а ля челнок» ногой за колонну (спасибо дурной маме: «дёшево и практично»), повесила вишнёвого цвета куртку искусственной кожи на сгиб локтя. Причёска… Людмила присела на освободившееся место, вынула из сумочки пудреницу с зеркалом, глянула на своё крохотное отражение и решительно стянула с таким трудом завитые волосы в бесформенный узел. Лучше никак, чем так, как у неё. А пока нужно добраться до гостиницы. И начать новую жизнь. Впрочем, нет, не так: просто — начать жить.
Неудачница? Со стороны посмотреть – да. Сразу после школы со злости на постоянно скандалящих родителей, из-за отсутствия перспектив в их убогом посёлке на побережье холодного Охотского моря, а ещё – от безденежья, а стало быть, невозможности учиться,— она ушла из дома. Шесть лет в гражданском браке с Андреем. Боже мой, каким он казался ей умным и сильным! Отслужил в армии, окончил техникум, имел перспективы по службе. А что в итоге? Закрытие предприятия, безработица, опущенные руки. Беременность, неудачные роды – пьяная акушерка наассистировала хирургу во время кесарева сечения так, что Людку еле выходили после операции.
А сынок умер, так и не родившись. Маленькая, безгрешная душа отлетела к богу в рай, не успев порадоваться жизни. Или намучиться в ней. Андрей, и до того «друживший» с бутылкой, после несчастья с новорожденным и вовсе запил. А она, едва встав на ноги, пошла работать на рыбу. И вот они, долгожданные деньги. Может, и невеликие – 70 тысяч. Но чтобы получить их не так, как все – в декабре-январе, после реализации продукции, а сейчас, когда они особенно нужны,— пришлось кое-чем поступиться… Она передёрнулась, вспомнив это «кое-что».
А, наплевать и забыть! Не она первая – не она последняя. Зато теперь, чтобы поступить учиться и снять квартиру, хватит. На первое время. А там видно будет.
Через стеклянную стену зала ожидания было видно, что погода на улице разгулялась не на шутку: сентябрьское солнце плавило асфальт, девушки и молодые женщины щеголяли в топиках, открывающих смуглые животы. Людмила вздохнула, вспомнив коричневый шрам от пупка до тёмных зарослей внизу, подхватила своё клетчатое безобразие и целеустремлённо двинулась к автобусной остановке.

«Московский Гуманитарный». Название впечатляло. Только что они у нас, в глуши, делают? Близкое знакомство с кабинетом приёмной комиссии не подтвердило и не опровергло подозрения. «За»: диплом государственного образца, пять лет обучения. «Против» — командированные преподаватели (хотя и московские, как заявлено), отсутствие собственной учебной базы, неприспособленные аудитории. Да и самих аудиторий как таковых просто нет – аренда то у технарей, то у педагогов, а значит — постоянные разъезды по городу. А это – деньги.
Зато плата за семестр не так уж и высока. Если от шестидесяти оставшихся вычесть двадцать, сразу оплатив оба семестра, то можно подумать и о съёмной квартире.
Она недрогнувшей рукой написала заявление, взяла пачку тестов и уселась в боковой комнатке под бдительным присмотром сухопарой девицы-аспиранта. «Мария Петровна» — представилась та и каменно уселась напротив Натальи.
Математика скоро захватила её своей ясной и холодной логикой. Она никогда не понимала, как можно не любить этот предмет в школе: мир абстракций оживал, стоило только вникнуть в стройные ряды чисел. Она бывала даже забавной — как и любая другая игра ума. После получаса увлечённой работы Людмила вдруг услышала «хватит» и нехотя оторвалась от исписанных листков. Аспирантка сидела, вытянув шею, и в глазах её светилось если не уважение, то, по меньшей мере, интерес.
– Хватит, Людмила Дмитриевна. Давайте…- и она, нетерпеливо пощёлкав пальцами, ухватила бумажную стопку, бегло просмотрела написанное и довольно улыбнулась. – Знаете, математика на «пять» ещё не есть признак того, что вы будете финансистом. Но за уши вас, девушка, тянуть явно не придётся. С остальным, думаю, справитесь ещё легче. Завтра – в деканат.
– И… что? И это всё?
– Пока всё.- Мило улыбнулась Мария Петровна.

Октябрь везде одинаково мерзок – что в занюханном посёлочке на побережье, что в губернском центре. Асфальт, что недавно приятно лиловел под ясным кобальтовым небом сентября, покрылся тонкой плёнкой жидкой глины, притащенной чёрт знает откуда протекторами машин. И вся эта грязь микроскопическими капельками оседает на одежде. И на лице. Ветер наметает неопрятные бурые сугробы из опавших листьев. И небо – неописуемого, какого-то москитного цвета.
Тёплый мохеровый свитер с воротником-хомутом, надетый под курточку из рыбьего меха, не спасал от промозглой мороси. Людка взвесила на руке пакет с уложенным внутри «приветом от братского Китая» — глянцево-серым пуховиком, и остро пожалела, что не переоделась ещё на рынке. Ладно, дотерплю до дома. Нужного автобуса, как назло, всё не было, и она стала пританцовывать на месте, знобко постукивая зубами от холода. Кисти рук покраснели на ветру. Вот ещё одна беда, надо покупать перчатки. Деньги таяли, как мороженое в кармане несмышлёного пятилетки.
В общем-то, всё было не так уж и плохо. Она научилась экономить на всём, ухитрялась вдвоём с сокурсницей, снимающей с ней на пару однокомнатную квартирку на Северо-востоке, готовить из самых простых и дешёвых продуктов вполне съедобные и удобоваримые обеды. Тем более, что Катерине повезло – устроилась ночным сторожем в детский садик. Какие-никакие, а деньги. По крайней мере, свою долю финансового груза по оплате жилья подруга несла. Но на еду заморышу-Катьке уже не хватало. Приходилось подкармливать. Но – странные выверты человеческого подсознания! – Людмила чувствовала себя обязанной это делать, потому что сама нигде пока не работала.
Основы бухучёта. Мировая экономика. Маркетинг. Основы менеджмента. За всем этим брезжил мир строгой офисной мебели, кондиционированного воздуха, мозговых атак в компании единомышленников, когда надо сделать всё лучше, больше и эффективнее, чем у конкурентов. И, наконец, деньги. Которые, как известно, помогают легче переносить нищету – где-то она слышала такое. Кажется, у Довлатова. Или нет? Надо перечитать…если появится свободное время.
У самого павильона остановки растопырило ветви скрюченное ветрами дерево. Оно будто голосовало равнодушно проносящимся мимо машинам. Стремилось удрать с этого пустынного места, продуваемого всеми ветрами. Очередной порыв стряхнул с веток за шиворот крупные капли, Людка поёжилась и сдалась, отступила под ненадёжную защиту бетонного козырька. Что толку выглядывать за поворот? Автобус, когда и если подойдёт, всё равно остановится именно здесь. Куда он денется? Нетерпение порождает иллюзии. Она подула на озябшие ладони, и в этот момент серебряным призраком рядом с ней возник огромный, как сарай, джип с целой гроздью фар на капоте. Тонированное стекло с лёгким шелестом поползло вниз. Сидящий за рулём незнакомый мужчина лет пятидесяти молча уставился на неё со странным выражением лица. Она попятилась вглубь павильона.
– Ташка…? Тьфу, чёрт, ты что, кепки возлюбила? И с каких это пор мушки на лицо ставить стала?
– В-вы ошиблись. – её отчего-то стало смешно. – Меня зовут Людмила.
Замок дверцы щёлкнул, показался остроносая замшевая туфля, и мужчина вышел, навис над ней. Он был выше, пожалуй, на две головы. Она почувствовала себя котёнком – отступать было некуда. И как назло, на остановке больше никого, даже те, кто зяб здесь с нею вместе совсем недавно, разъехались по другим маршрутам.
– Та-ак! – незнакомец шарил по её лицу зрачками и что-то усиленно обдумывал.- Вот что… меня зовут Генрих Германович. Фирма «Самсон». Вот моя визитка… хотя нет, дело это зыбкое и ненадёжное, можешь просто не решиться обратиться. Ведь так?
Она испуганно кивнула, ошарашенная таким напором.
– …а потому давай-ка, Люда, садись в машину. … Да не бойся, не съем. И на честь твою девичью не покушусь. Тебе куда?... да не бойся ты, чудачка! – засмеялся он, когда она резко отстранилась от его попытки взять её за локоть.- Просто ты как две капли воды похожа на одну мою знакомую. Здесь она, в городе, потом представлю вас друг дружке. Садись-садись, отвезу домой. Тебе куда?
– На Северо-Восток,— сдаваясь, еле выговорила она онемевшими от холода губами.
В машине было тепло, и она блаженно прикрыла глаза.
– Нет, ну надо же: вылитая Наташка! – Генрих Германович последний ещё раз внимательно посмотрел её в лицо, коротко хохотнул и послал джип вперёд.
Людка повозилась на сиденье и привалилась в уголке, пристраивая руку на удобном мягком подлокотнике, выступающем из дверцы, расстегнула молнию куртки, стянула бесформенную замшевую кепку и, уловив взгляд водителя в зеркале заднего вида, тряхнула слежавшимися волосами.
– Вот-вот,— тут же подал голос Генрих Германович.- Я ещё думаю: «Что это наша подруга менингита Наталья, что даже в морозы ходит с непокрытой башкой, нацепила шапочку?» И ещё подумал, что такое лицо ни с кем не спутаешь…а вот надо же, спутал! …Студентка? На кого учишься?
– Бухгалтер-экономист.
– Угу…- мужчина замолчал, внимательно глядя на дорогу и крутя руль, бросая машину в разрывы сплошного потока, типичного для этого часа на старых городских улицах. Потом джип вырвался на новую магистраль и резко увеличил скорость. Людка обеспокоено вскинулась на сиденье.
– Генрих Германович, вот он, мой дом.
– Подъезд?
– Да я дойду… — но он уже выворачивал руль, съезжая в низину, где торчал узкий, на два подъезда, пенал её пятиэтажки. И она обречённо призналась: — Второй отсюда.
Здесь ветер не злобствовал так, как в центре города, и она задержалась на мгновение у водительской дверцы, чтобы поблагодарить своего спасителя. Он только отмахнулся.
– Визитку не потеряй. Обращайся, если что. Могу помочь с работой. И обязательно сведу с твоим двойником – очень интересная дама. Не пожалеешь.
Джип дал круг у разорённой, с поникшими от холодов цветами, клумбы, вскарабкался на подъём, сверкнул напоследок красными габаритами и растворился в начинающихся сумерках.

Все вокруг жили, руководствуясь сложившимися социальными стандартами. Или предрассудками. Это касалось студентов «гуманитарки», преподавателей и даже самых мелких клерков из деканата – эти проявляли особый снобизм. Людка убедилась, что чем выше общественное или профессиональное положение человека, с которым приходится общаться каждый день, тем он доступнее. Демократичнее. «Преподы» были невероятно просты в общении, но без панибратства и амикошонства. Но – sapience sat – она сама чётко выдерживала дистанцию, понимая, что это первый шаг для вхождения в чёткую иерархическую структуру любой современной корпорации. На будущее пригодиться, а начинать надо уже сейчас. Тех же, кто подпрыгивает от нетерпения поскорее занять тёплое и удобное место, никогда не допустят наверх. Они так и останутся на ролях услужливых собачонок.
К Новому году она подбила баланс путинных денег, что ещё болтались на счёте, и он просигналил ей, что пора подыскивать работу. 10 тысяч остатка были тем неприкосновенным запасом, который трогать было нельзя ни при каких условиях. Перелом ноги, чума, холера, война… мало ли? И разложенные на диване старые вещи детского размера, в которые она теперь не влезала, очень скоро должны были пригодиться. И дырочки на ремне – многовековой символ нужды,— придётся прокалывать новые.
В тайном кармашке портмоне пальцы нащупали твёрдый кусочек картона с логотипом известной скульптуры «Самсон, раздирающий пасть льву». Сразу вспомнился анекдот: «Ты кто? – Самсон. – Чем докажешь? – Пасть порву!» Она достала телефон, ввела в память цифры номера и нажала кнопку вызова. Не ответит – значит, судьба. Начнём просматривать газетные объявления, сразу исключая предложения интимного характера.
Трубку взяли после второго гудка.
– Офис фирмы «Самсон» – отозвался вышколенный голосок секретутки.
– Мне Генриха Германовича…
– Как о вас доложить?
Людмила замялась. Как объяснить, чтобы дошло побыстрее, и не пришлось здесь переступать с ноги на ногу, кусая губы? Любое объяснение будет идиотским. О, давай-ка вот так?
– Людмила, которая похожа на Наталью…
Повисла недоумённая пауза, потом в трубке раздался щелчок — и знакомый хрипловатый тенорок Генриха Германовича радостно ввинтился в ухо:
– О-о! Бог есть! Я уже думал начать поиски. А подъезжай-ка ты ко мне, девушка… да вот прямо сейчас. Свободна?
– Да.

РАБОТА КАК РАБОТА
Эскорт. Надо же! Ну-ну…И чем же это отличается от ######## контор, кои расплодились в губернском центре за последние 15 лет? Работают, видимо, не слишком афишируя свою деятельность – в отличие от аналогичной конторы под названием «Коркордант». У тех и штат большой, и определённая, вполне приличная репутация, и девочки самые элитные: из «Гламур-Кама», «Элементаля» и прочих подиумных фирм. Здесь же – что-то не то… Шеф сразу сбыл её на руки ухоженной даме бальзаковского возраста, и теперь та мягко обволакивала Наталью посулами интересной жизни под крылом «Самсона».
— Здесь нужны мозги, Людочка. Сотрудниц эскорта четверо. Будешь пятой. Петр Германович говорил тебе, что ты удивительно похожа на Наталью?... была у нас такая, настоящая прима, хотя по виду не скажешь. Знаешь, есть на первый взгляд такие… серенькие мышки. Но женское начало в ней зашкаливало все мыслимые пределы. Очень талантливая. Прирождённая актриса, великолепно входила в любой образ: от девочки-нимфетки до светской львицы. У неё на это работало всё, от телосложения до девичьих прыщиков… — Ольга Романовна слегка поморщилась и позволила себе удивлённо приподнять брови.- Никогда не понимала мужчин в этом отношении. Но, тем не менее, клевали. Особенно те, кому за сорок. Когда надо было работать на суаре, девочка делала глубокую косметическую очистку. Процедура не из приятных, но красота требует жертв.
— А где она сейчас? – полюбопытствовала Людка. Перед ней возник образ выжатой досуха и брошенной на произвол судьбы измождённой маленькой женщины.
— О, Наталья Николаевна Скворцова сейчас глава отдела маркетинга и продаж в компании «Гиперборей». Про банк «Гиперборей» слышала? Так это дочерняя фирма этого банка. Закончила технический университет… а ведь начинала пэтэушницей, бухгалтерское отделение. Плохо, что ты только первокурсница. Твои знания пригодились бы уже сейчас. Что ты так смотришь? Рыбная отрасль, в которой мы, вроде бы, специализируемся,— не больше, чем прикрытие. Главное поле деятельности – строительство. И промышленная разведка. Или промышленный шпионаж, кому как больше нравится. И вот тут-то наша Наташенька недаром заслужила прозвище Мата Хари. Она и танцевала, выдавая сольные номера, не хуже своей далёкой предшественницы. Так что ты зря подумала, что тут агентство интимных услуг.
— Да я и не думала…- смутилась Людка.
— Испугалась? – Ольга Романовна смотрела на неё с непонятным выражением, в котором было всё: и любопытство, и подзадоривание, и готовое прорваться презрение, если претендентка на работу откажется. Наталья нацепила на себя непроницаемую маску.
Дама-вербовщик ошибалась. То смутное, гнетущее чувство ненужности и невостребованности в жизни, которое довлело над ней в последние годы, та серость и невозможность взлететь над обыденностью, от которой, казалось, не было спасения – чудесным образом устранялись с жизненного пути. Риск? Прекрасно! Опасности? Сидя дома перед телевизором, ты, конечно, сохранишь свою драгоценную шкурку, но из круга дом-работа-семья не вырвешься. И будешь давиться в автобусах в часы пик, чувствуя, как чья-то лапа лезет тебе под юбку. Или в сумочку, чтобы лишить последней сотни.
Дома будут мучительные раздумья, их чего сварить обед, да так, чтобы лет через пять-шесть не заработать себе от этих чудес кулинарии язвочку или гастрит. И виноватые глаза Катюхи, которая уже боится съесть лишний кусочек; а если уж поест, то до блеска вылижет квартиру, перестирает своё и соседкино бельё, а потом ещё и гладить его будет до полуночи.
Она вскинула глаза на менеджера по кадрам.
– Ольга Романовна… только честно: ложиться под клиентов приходится?
– Хороший вопрос. – едва заметная морщинка на лбу дамы разгладилась.- И хорошо, что ты его задала. Не обязательно. Вообще это главный пункт договора: у нас не интимное бюро, а именно эскорт. Сопроводить клиента куда-то, быть драгоценностью в оправе… где оправа – он. Быть на подхвате в качестве секретаря-референта.
Клиенты все вменяемые, и отлично знают, что с нашим шефом лучше не шутить. За последние семь лет не было случая, чтобы девочек кто-то обидел. Хотя, должна тебе сказать, что секс является самым лучшим расслабляющим, посильнее, чем водка или наркотики. Мужики теряют всякие тормоза, если дело доходит до постели. Но до постели мужчину ещё нужно довести… не предлагая себя, а нехотя уступая. Так что если только сама захочешь… или обстоятельства будут диктовать. Как у тебя с романтическими иллюзиями?
– Никак. – Людка пожала плечами. – Прошли…
– Это хорошо. Голова должна оставаться холодной. Это бизнес, Люда. И в этом – единственное сходство с работой интимных агентств. Но ты просто усвой разницу и не напрягайся. Слышала о такой древней профессии – гетера? Вопреки распространённому мнению, это не только умение вести светскую беседу, петь, танцевать любые танцы, но и умение любить своего клиента… если того требуют обстоятельства. Любить страстно, на весь срок контракта, искренне, с полной самоотдачей. И неважно, сколько длится контракт: двенадцать часов или неделя. А потом – мгновенно выключаться, забывать. Без всяких душевных терзаний. Вот это и есть высший профессионализм.
– Вы… это серьёзно?
– Абсолютно. И речь идёт не об актёрском даре. Правда, такое глубокое погружение в образ требуется крайне редко. Ну да наш психолог введёт тебя в курс дела.
— Мне придётся перевестись на вечернее или заочное обучение?
— Ни в коем случае! Работа у нас в основном в выходные. Если же возникнет нужда отозвать тебя в будние дни – обязательно позвоним заранее и предупредим. И деканат предупредим. Есть у нас подходы и к нему, в первую очередь через спонсорскую помощь. В случае нашего звонка активируешь вот эту SIM-карту…- она протянула Наталье бумажный конверт с цифрами PIN-кода и штампом фирмы.- и никому с этого номера не звонишь. Слышишь? Ни-ко-му! Только на фирму или тому клиенту, с которым будешь иметь дело. Выполнишь задание – звонок на фирму с кодовым словом, команда «отбой» — и переключаешься на старую карточку. До следующего раза.
И ещё: ты будешь вооружена одним интересным средством… — Ольга Романовна полезла в свой стол и достала серо-голубую коробочку. – это препарат, надёжно отключающий клиента на пять-шесть часов. Две капсулы в алкоголь, растворяются мгновенно. Сон наступает через пять-десять минут. Никаких побочных эффектов или противопоказаний. От одной капсулы спят два-три часа. Твой двойник, кстати, постоянно пользовалась ими, и, таким образом, в интимные отношения почти ни с кем не вступала.
Людмила неуверенно протянула руку, но кадровичка быстро убрала снадобье в недра стола.
– Не сейчас. Потом, когда пойдёшь на своё первое задание. И учти, никогда никому ни слова об этом. Это военная разработка, шеф имеет какие-то связи в ФСБ… или не знаю у кого. Неважно. У препарата есть одна интересная особенность: по существу, это гипноген, во время сна человек становится абсолютно внушаем. Так что пока ты шаришь по файлам компьютера или потрошишь папки с документацией – говори клиенту всякие ласковые слова. Постанывай, имитируя оргазм. В общем, этакий аудиосекс… как по телефону. Когда проснётся, будет в полной уверенности, что «всё было». Эх, надо, надо свести тебя с Натальей Николаевной, именно она впервые опробовала эту методику! Если только она согласится – очень уж она стала занятой бизнесвумен.
И, наконец, последнее: иметь одежду для выхода. Вечернее платье, туфли и сумочка в тон,— и не один комплект, хотя бы два! – а также модная укладка. Всё это обязательно. И, Наташенька, всё за свой счёт. Не расстраивайся,— снисходительно улыбнулась Ольга Романовна, заметив, как поникла Наталья.- первое же успешно выполненное дело компенсирует все расходы. Чеки сохраняй. Удачи.
Она встала, Людка тоже – растерянная и подавленная. И что, вот так принимают на работу? Даже на такую специфическую? Ни договоров кровью, ни отдачи в залог души? Пискнув «До свидания», она пошла к двери.
– Люда! – окликнула её менеджер по кадрам, когда та уже взялась за ручку двери. Людмила обернулась. – Постарайся не расстраивать слишком уж крупными промахами нашего шефа. Он не умеет прощать.

— И зачем она мне нужна, Генрих? У меня нет времени возиться с приблудными собачонками!
— В своё время я возился с приблудной собачонкой по имени Ташка… и знаешь ли, из этого вышел толк.
— В своё время я вовремя «соскочила», а то бы мотала срок, как все твои девочки!
— В своё время я просто отпустил некую сотрудницу. Считай, что в бессрочный отпуск. Думаешь, твоё замужество тогда спасло бы тебя, не имей я дальнейших видов на такого ценного работника? Долги надо отдавать, подруга. Вот и пришло время. Бери девочку в разработку. И потом, она тебе пригодится – внешнее сходство у вас просто поразительное. Не думаю, что ты не захочешь этого использовать. Я-то тебя знаю, как облупленную – таких шансов ты не упускаешь. Да, и что-то не помню: счёт за пластику я тебе выставлял?
Она сложила губы в лёгкой улыбке – в уголках губ обозначились детские ямочки,— и томно обняла шефа, часто задышав сквозь стиснутые зубы. Он расцепил кольцо рук на шее, отстранился и довольно хохотнул:
— Вот-вот, знаешь, помнишь и умеешь. Вот так и держись. Или…- он внимательно посмотрел ей в глаза, хмыкнул, наклонился, взвалил на плечо и понёс, хохочущую и дрыгающую ногами, в гостевую спальню первого этажа.

Людмила уже пережила первый восторг обладания вещами, что теперь сиротливо лежали скомканной горкой на подушках дивана, и теперь тоскливо рассматривала несколько мятых сотенных бумажек, вынутых из кошелька. Вот и всё, что у неё осталось. НЗ использован на все сто процентов. Будет ли отдача? Впереди – новогодние праздники, тёплое соседство Катюхи… и полная неопределённость на ближайшее время. Сейчас и работа в эскорте, которая пугала её после собеседования, представлялась манной небесной. Но звонка от Ольги Романовны пока не было. И будет ли в ближайшие дни?
Она расправила бежево-золотистое, в стиле «ретро 20-х годов», атласное платье-мешок с резинкой на месте лифа, с мелкими защипами по правому боку, прицепила его к зажимам фирменных плечиков и повесила в стенной шкаф. Следом отправился бордово-коричневый блузон с присборенной на бёдрах юбкой. Туфли в тон встали рядком на нижнюю полочку. «Спецодежда куртизанки» — усмехнулась она, прикрыла скрипнувшие дверцы, и в этот момент по нервам ударило свистящее курлыканье сотового. Телефон с включенной вибрацией полз к ней, как живое существо, аккуратно огибая оказавшиеся на своём пути полупустую чашку с остывшим кофе и пачку сигарет.
На дисплее высветился ряд цифр. Номер был древним, такие давали абонентам лет шесть назад. Она взяла мобильник и, чувствуя непонятный, иррациональный страх, нажала сенсор ответа.
– Людмила? – голос был странно знакомым, хотя Наталья могла поклясться, что никогда раньше его не слышала. – меня зовут Наташа. Наталья Николаевна Скворцова. Мне нужно с тобой увидеться. Впрочем…- на том конце трубки послышался смешок,— тебе это тоже нужно.
– З…здравствуйте. – Людка прокашлялась и поймала себя на том, что усиленно кивает головой, будто собеседница могла её увидеть.

УЧЕНИЦА
Она с досадой наподдала ногой бумажный пакет из-под сока, поправила на плече сумочку и, наклонив голову навстречу леденящему ветру, двинулась по чёрному, покрытому белыми змеями позёмки, асфальту. Туда, где над низким снежным маревом вздымались крыши сказочных теремов новорусского посёлка – с чугунной литой оградой, с гроздьями шаров-фонарей на чугунных же столбах. И с непременной охраной в весёленькой бело-голубой стеклянной будочке у массивного шлагбаума.
Могла бы и встретить у остановки, подъехать на каком-нибудь там навороченном «мерине»… или на чём там эта Наталья Николаевна пожирает километры? Ведь не я же к ней напросилась! Хотя… может быть, недавно позвонившей хозяйке одного из этих домов такие вещи просто не приходят в голову – до такой степени привычным стало для неё состояние «куда и когда захотел, тогда и поехал»? В этом случае о таких мелочах, как отсутствие автобусного маршрута к твоему дому не просто не помнишь – не знаешь.
Всё правильно, автобусы сюда не ходят. Мимо только что пронёсся, взвихрив снег и на мгновение ослепив её, задастый «Марк-II», мигнул у самых особняков красными огнями и исчез где-то на внутренних аллеях кондоминиума. Зачем прокладывать автобусный маршрут к месту проживания людей, которым транспорт общего пользования – только помеха на дорогах? И люди, которые ездят в нём – тоже помеха… когда их нельзя использовать в производстве или в развлечениях. Порою весьма специфических.
Наталья мотнула головой, прогоняя непрошенные мысли. Каждый живёт, как может. Где гарантия, что она сама не будет когда-нибудь обитать в таком вот кусочке рая? И тогда, сообразно своему положению, также будет смотреть на окружающий мир, чётко деля его на «мы» и «они»; без высокомерия, без снобизма, просто принимая существующее положение вещей, как должное?
Охранник у ворот, приветливый против ожидания, формально проверил её документы, а навстречу, по узорчатой чёрно-красной плитке центральной аллеи, уже бежала причина такой приветливости…, бежала она сама – только более ухоженная. Более стильно одетая. С распущенными, струящимися на холодном ветру волосами. С карими, яркими, как у неё глазами.
Охранник индифферентно отвернулся, похлопывая по бедру короткой толстой дубинкой – он и не такое видел за годы работы здесь. Люди появляются, исчезают: взлетая ввысь или падая на дно. Двойник? Сестра-близнец? Бывает…
– Идём.– Женщина подхватила Людку под руку, потащила мимо белоснежных отвалов по краям расчищенной дорожки, и что-то говорила; что-то лёгкое, ни к чему не обязывающее, а Наталья не могла разобрать слов. Вслушивалась только в интонации – ведь это был и её голос.
Она шла со своим зеркальным отражением, и от этого было холодно и жутковато. Захотелось вырваться и убежать, но высокие, с фигурными стёклами двери коттеджа уже открылись, обдав живым уютом, а потом мягко клацнули утеплителями, отсекая от мира и прошлой жизни.

– …он продирает глаза, трясёт головой, а я уже метрах в двух от него одеваюсь, стыдливо прикрывая грудь. И спрашиваю: «Тебе было хорошо, милый?» И при этом глазки вот так… — Наталья Николаевна поставила бокал на столик, вскочила с кресла, скрестила на груди руки и потупила глаза. Людмила поперхнулась дорогим бренди, закашлялась, хватая воздух ртом, а потом рассмеялась. Хозяйка довольно зажмурила глаза. – Так что, Людочка, твоя девичья честь в твоих руках. Но иногда я просто от души оттягивалась – если мужчина мне нравился. Таблеточку в вино или в виски (что он там пьёт) бросаешь уже потом. И нужные сведения всё равно оказывались в сумочке. Самое сложное здесь было влезть в файлы компьютера. А для этого нужно было устроить встречу именно в офисе. Сроки жёсткие: день, максимум два.
– А если он совсем не пьёт?
– Ну, сок-то или пиво по-любому выпьет.
– Но ведь мужчина обычно ведёт в ресторан, потом куда-нибудь на дачу или съёмную квартиру. Ещё реже – к себе домой, если холост или временно один?
– Правильно. Соображаешь. Это если со шлюхами из дорогого агентства. Или с любовницей. Но мы были – эскорт. И наша специализация – корпоративные вечеринки, которые как раз проводятся чаще всего в офисах. А свободных кабинетов всегда в таких случаях полно.
– Ладно,— Людмила упрямо наклонила голову,— а если просто сопровождение в театр? Или с выездом в какой-нибудь пансионат?...
– Или вообще вертолётом куда-нибудь на речку-Вонючку за сотни километров от цивилизации? На охоту с клиентом или на рыбалку? Что смотришь? Бывало и такое! – Хозяйка дома подломилась в коленях и упала в кресло, раскинув руки. – Ты что, хочешь остаться чистенькой? Тогда сразу выбрось эту затею из головы и иди торговать пирожками. – в её голосе прорезалось лёгкое презрение. — Как захочешь сама, так и будет. Я ведь просто нимфоманка, любительница этого дела, вот и делала «раз-два, ножки врозь»… ты не учитываешь, что у любого мало-мальски «крутого» в поездке с собой всегда ноутбук. А это – твоя добыча.
Она дурашливо растопырила пальцы, как когти диснеевской Багиры, потом опустила руку, медленно провела рукой в промежности, погладила свою грудь и посмотрела на гостью шалыми глазами. Людка не знала, куда деть глаза, поэтому схватила бокал, уставилась на мерцающие янтарные искры в глубине и сделала ещё один глоток.
– Ты не бывала в Патайе? И вообще в Таиланде? – спросила вдруг хозяйка особняка.
– Я вообще из страны не выезжала. А что?
– Да? Странно…
– Что-то не так?
– Да всё так… Посмотри на меня: моё лицо – результат операции. Раньше выглядела немного иначе. А вот за образец взяла фотографию из каталога. У нас с тобой, получается, есть ещё один двойник.
И тут Людка вспомнила историю десятилетней давности, когда они с подругами дурачились, разыскивая женихов по всему миру. Тогда-то и были сброшены в сеть их фотографии.
– Надо же… – удивилась Скворцова. – Мир тесен. Получается, наши дорожки пересеклись уже тогда. Сколько же тебе тогда было?
– Кажется, девятнадцать… Нет, семнадцать! Только школу окончила, с подружкой дурковали…
Огромная гостиная кружилась вокруг неё в медленном вальсе, языки пламени в горящем камине отбрасывали на стены жёлтые сполохи. Окна густо синели от сумерек.
– Знаешь, самое скучное, как это ни странно, обслуживать иностранцев. Я ведь прилично знаю итальянский, сейчас вот и за испанский засела. Получается. Вообще, ещё в школе дико хотела поступать на иняз, и способности были… Не вышло. Жизнь заставила изучать экономику… А публика эта, фирмачи, вся какая-то неживая. Действительно, прав Киплинг: «Запад ест запад…».
Хозяйка в кресле напротив шевельнулась, вытянула, скрестив, ноги и щекочущее провела острым носком туфельки по ступне гостьи.
— Оставайся у меня. Добираться далеко, отвезти домой не смогу (подшофе!), угол, где лечь – найдём. И кроме того … – она встала, обошла Людкино кресло и взяв её за подбородок, заставила поднять голову и посмотреть ей в лицо. Людмила замерла: волосы Натальи занавесили мир, создав обманчивое ощущение покоя и отгороженности от него. – кроме того, нам есть о чём поговорить. Ты нужна мне…
Она наклонилась ещё ниже и легко прикоснулась к губам Людмилы своими – жаркими и сухими.
Надо только позвонить Катюхе. Чтобы не волновалась. И не кинулась сдуру выручать из воображаемой беды, если её телефон будет отключен.

– Мама! Мамочка, привет!... Что? Конечно, соскучилась. Да нет, мама, ничего не случилось. У меня всё хорошо. У Регинки тоже, она передаёт тебе привет… Ну что ты, какой там «замуж», я без козлов могу подарить тебе ещё одну внучку. Или внука. Весной или летом жди, подскочу на пару дней. Ладно, мамочка, пока. Жди! Целуиньки…- Наталья отключила мобильник, бросила его на покрывало и прислушалась к звукам, раздающимся из ванной. Сквозь вопли «Hard Crazy» доносился плеск воды – Наталья нежилась в джакузи, в которую попала впервые в жизни.
«Ничего, привыкай, Альтер эго. Тебе теперь надо врасти в образ. Легко не будет. Тяжело в учении – легко в гробу».
Она задержалась в холле по пути в ванную около зеркала, чтобы посмотреть на своё отражение. На себя вечернюю. Не такую, как днём. Может, именно поэтому ей так нравятся сумерки – время смены масок? «Я-сумеречное» смотрела мрачно, из дневной куколки вот-вот должна была вылететь ночная бабочка. Или какая-то вовсе незнакомая энтомологам крылатая тварь с повадками самки богомола, что откусывает головы своим любовникам. И любовницам – если придётся.
Успокойся, Скворцова. Зеркало отражает только того, кто перед ним стоит. И если там, в тонком слое амальгамы, что-то не нравится – не стоит бить зеркала. Иди лучше к своему мокрому и живому отражению. Оно ждёт тебя, само пока не подозревая об этом.
Она прошла оставшиеся метры и повернула бронзовую рукоятку двери ванной.

О боже, она даже спит так же, как я!
Людмила приподнялась на локте и в слабом свете ночника стала с суеверным страхом сантиметр за сантиметром рассматривать тело хозяйки дома.
Тоненькая ниточка шрама на животе была такой же, как у неё, только почти бесцветной – наверняка последствия пластики и шлифовки в дорогих косметических кабинетах. Грудь – того же размера, только немного другой формы, и соски не тёмно-коричневые и конусовидные, а светлые, похожие на ягодки. Аккуратная депиляция под бикини – а не дремучие заросли, как у неё. Всё же интересно, чего Наталья Николаевна хочет от неё? Ведь не только этого… щёки залила краска, когда она вспомнила самое начало – там, в ванной, в волнах оранжево-золотистого света, под психоделическую музыку она, с головой, отуманенной выпитым накануне бренди, была безвольной заводной куклой в руках опытной и жадной до ласк любовницы.
Людка впервые занималась сексом с женщиной, и теперь пыталась разобраться в испытанной ею сложной гамме чувств, где кроме лёгкого стыда было ещё и бешеное желание продолжить, и беспокойство перед возможностью полной смены ориентации… но ведь партнёрша занимается этим и с мужчинами?
Ладно. Она перевернулась на живот, подгребла под себя подушку и прикрыла глаза. Мир быстро сжался в точку и схлопнулся, замкнулся сам на себя, и от полного счастливого небытия её удерживал только слабый, как шуршание мыши, звук — в панорамное окно скреблось на холодном ветру голой веткой небольшой деревце, зимующее у этого дома под защитой узорчатой ограды и охраны на входе. И во сне была уверенность, что теперь и она защищена от сложностей мира. Так же, как защищена хозяйка этого особняка.
Разгулявшийся ураган пролетал над домом и безнадежно падал, проваливался, не находя опоры, вниз с обрыва, в соленые стылые воды океана.

МАРКЕТОЛОГ
Обстоятельства были, как ветер: она чувствовала их напор. Но брала своё привычка идти вперёд, невзирая ни на что и упрямо наклонив голову.
На работе всё было, как прежде. Истёк, истаял, источился по каплям отрезок времени в полтора месяца с того дня, когда она отдала свои деньги фирме. Начальница дважды, многообещающе улыбаясь, намекала о скором изменении статуса Скворцовой, но Наталья выбросила из головы всякую надежду на карьерный рост, связанный со скучным и неукоснительным выполнением своих обязанностей маркетолога. Она охладела к любимой профессии. Если нельзя взять от жизни блага терпением, профессионализмом и честным… ну ладно – относительно честным! – выполнением ещё недавно любимой работы, то пусть весь мир не обижается на те методы, которые она собирается применить ради поддержания высоких жизненных притязаний. «Даже не ради себя,— уговаривал её внутренний голос. – для дочери».
Нонна упрямо держалась принятой однажды линии поведения, прилюдно оглаживая главу отдела маркетинга по округлой попке или смачно целуя её в губы. Отдел в такие минуты зарывался в бумаги и принимал донельзя деловой вид.
Нормы морали действительно непостоянны. Они – только следствие общественных отношений. Страна только недавно вышла из штопора, во время которого были сброшены, как балласт, многие казавшиеся незыблемыми постулаты. И стыдное стало привычным, безнравственное – нормальным. И те, у кого не болела голова от пронёсшихся перемен, загнали в дальние уголки памяти то, что лет пятнадцать назад многое из того, что стало нормой, было неприемлемым и запретным. Когда каждый выход за рогатки замшелых догм воспринимался как что-то из ряда вон выходящее. Да и осмеливались на такие выходы только незаурядные, эпатажные натуры. Такие, как она.
Странная причуда природы – её двойник, – отсыпалась после новогодних эскапад в гостевой спальне второго этажа. Наталья придирчиво рассмотрела своё отражение и стала накладывать маску, одновременно массируя лицо кончиками пальцев. В приоткрытую дверь ванной иногда залетала из гостиной тихая трель телефона, потом раздавался гудок, и автоответчик предлагал оставить сообщение. Она досадливо поморщилась: какого чёрта? Праздники. Дел – никаких. Приглашение принять участие в очередной вечеринке? Не хочу. Вокруг глаз остались тёмные на фоне белоснежного крема круги чистой кожи с лиловатыми тенями – следами лесбийских забав и ролевых игр до четырёх часов утра. В белках глаз появились крохотные красные прожилки. Белоснежная металлокерамика зубов подёрнулась лёгким желтоватым налётом – следами выпитого, съеденного, выкуренного.
Надо взяться за себя, прекратить гарцевать, как молодая двадцатилетняя лошадка. Предстоят большие дела, Скворцова. Так что попридержи себя, вечная нимфетка. Цель – ничто, движение – всё. И это движение к цели меняет саму нашу суть, затачивая под обстоятельства. Часто даже выворачивая наизнанку. И можно сколько угодно убеждать окружающих и себя саму, что это ты используешь ту или иную ситуацию… чёрта с два! Это она использует тебя. Научись жить с ней в обнимку. Сфинти с судьбой – и призом будет весь мир.
Она вытерла маску, бросая салфетки на кафель пола, включила электрощётку, мазнула по зубам «Бленд-а-медом» и стала водить воющим валиком по зубам и дёснам. От мелкой, щекочущей вибрации захотелось, как всегда, чихнуть.
Ну вот, час косметических ухищрений, и в бронзовой рамке зеркала на неё смотрела помолодевшая на десять лет особа. Только не такая, как на фотографиях той, двадцатилетней поры, а лучше: с чистой кожей, с точёным носиком, с более высокими скулами. Нет, всё же причудливо раздаются маски в этом мире! По ступеням винтового трапа, ведущего на второй этаж, зашаркали подошвы тапочек спускающейся Людмилы, и Ташка вдруг ощутила острый прилив зависти и злости к этой вот – моложе её на семь лет и получившей такое же, как у неё сейчас, лицо даром. Без дёргающей боли после операций. Без одуряющего наркоза, после которого было паскудное осложнение на почки. Без слёз дочери, впервые увидевшей её по прилёту домой с огромными синяками на обоих глазах – следами реконструкции носовых хрящей. Она тогда прокляла такой отпуск, в море довелось купаться всего неделю, после которой была только надоевшая стерильная белизна палаты в косметической клинике.
Если без комплексов? Только чистую правду? Ты – пародия на неё. Очень похожая, почти неотличимая. Но дело-то в том, что пародия всегда хуже оригинала. И в том, что вот эта робеющая в великолепии богатого дома молодая женщина – настоящая. Она на своём месте.
Что ж, тем интереснее задача.
Она не спеша вставила контактные линзы, чувствуя спиной нетерпеливое ожидание переминающееся с ноги на ногу Людмилы, и только после этого, натянув на лицо приветливую улыбку, повернулась к своему живому отражению. И увидела себя в её глазах.
«Чему ты завидуешь, дурочка? Прибавь к своему возрасту мои шесть лет… вместе с совершёнными ошибками. Добавь эту роскошь. И заплати за всё самую высокую цену. А я себе сделаю ещё такой же дом».
Ей захотелось отвернуться – показалось, что все её мысли отразились на лице.

Второй тип погоды и слякоть под ногами кого угодно могут превратить в мизантропа. Но руководителя ничто не должно выводить из душевного равновесия. Школа лицемерия Д.Карнегги научила её нужным стандартам поведения. Мимикрируй, и тогда за скобками остаётся то, что белозубая улыбка — не просто косметическая деталь, а напоминание о том, что эти зубы могут вырвать кому-то горло. Правда, это останется зарубкой в памяти только тех, на кого когда-то пала чёрная тень её недовольства.
На город обрушилась оттепель. Стеклопакеты в офисе, казалось, прогибались под напором южного ветра. Понурые тени подчинённых приобрели цвет, стать и форму, стоило её только войти в стерильную прохладу стеклянной анфилады кабинетов. Все подтянулись и нестройно ответили на приветствие. Она продемонстрировала всем дежурную улыбку № 3, процокала каблучками к единственной непрозрачной двери кабинета шефа и вошла как обычно – без предупреждения. Тем более, что начальница поторопила её утренним звонком.
Вот с кого надо всегда брать пример! Нонна Сергеевна восседала в кресле, не касаясь спинки: прямая, стройная при всём своём гренадерском росте и весе, с ухоженной – волосок к колоску,— гривой жёстких, восточных волос, в твидовом, по сезону, английском костюме. Ненавидимая и обожаемая. Сможет ли она остаться к сорока годам такой же, как шефиня: полной жизни, сил и умения заглатывать удовольствия, невзирая на возраст, мнение окружающих и привходящие обстоятельства?
– Привет, Натусик. Чем порадуешь?
Нонна обошла овал своего стола, вплотную приблизилась к Наталье Николаевне и положила руки ей на плечи. Ташка подняла голову и выдержала, не моргнув, взгляд начальницы.
– Пофакторный анализ работы, шеф. Выловила блох из разработок Габовой Екатерины Васильевны.
– Да называй ты её проще – Болонкой, как привыкла,— усмехнулась Нонна, взяла протянутый ей на ладони сияющий радугой лазерный диск и потрепала Ташку по волосам, уложенным с утра в замысловатую прическу. Весь имидж бизнес-дамы сразу полетел к чертям. Вид теперь у неё будет, словно шефиня трахала её на столе полчаса подряд. Или она шефиню. Если ещё и продержит в кабинете столько времени… А, плевать. Не это сейчас важно. Нонна пытливо заглянула её в глаза, привычно побегала зрачками и, наконец, улыбнулась той улыбкой, которую Наталья давно не видела у неё на лице.
– Иди-ка сюда. — Она приобняла её за плечи и провела в угол, к приглашающее распахнутой дверце сейфа. Фиолетовая полупрозрачная папка упала на стол со звучным шлепком. Мягкая силиконовая обложка, казалось, сама раскрылась на странице с золочёным заголовком «Сертификат». Ташка замерла от торжества. Тридцать процентов акций готовы были вспорхнуть в её подставленные ручки. Только выдержать свой всегдашний стиль поведения. Только не сорваться. Только принять, как должное… с известной долей благодарности, естественно. Она подняла на начальницу сияющие, повлажневшие глаза, часто заморгала, вспыхнула до корней волос и уткнулась носом в подмышку, вдыхая запах горячего тела и дезодоранта.
– Ну-ну, котёнок…- Нонна сама растроганно шмыгнула носом. – прости, что долго томила. Стерва я. Хотелось посмотреть, как поведёшь себя в сложной ситуации. – она нажала ей на кончин носа твёрдым пальцем, отстранила от себя и вложила папку ей в руки. – Владей! Заслужила. Сейчас объявим отделу, а вечером – пьянка. Готова? Кабинет займёшь завтра.
А вот это уже было полной неожиданностью: не только совладелица, но ещё и формальный глава!
– Я буду заниматься только банком. – ответила Нонна на её немой вопрос.
Наталья скосила глаза на полочку с неровной бумажной стопкой. Диск программы пофакторного анализа бросил в глаза многоцветный зайчик от потолочных светильников. Теперь в любой момент, не трясясь и озираясь по сторонам, можно принести такой же… только с вирусом, и не тридцать, а все сто процентов окажутся в её ухоженных ручках. Она не просто вернёт деньги – она наварит на них троекратно. Одним махом.
Десять… нет, даже пять процентов от оговорённой суммы всё-таки придётся отстегнуть мальчику-хакеру. Не жалко. Особенно теперь, когда удалось навязать шефине подарочек, после которого ей больше не хочется иметь в постельных партнёрах живые игрушки – будь то мужчина или женщина. Получив который, она оставила, наконец, Наталью в покое.
Нонка подсела на виртуальную иглу, на которую чуть не попала совсем недавно она сама. Спасибо, что Лёнчик, сволочь, хоть предупредил об опасности этой новомодной игрушки.

КАК ЭТО БЫЛО. Полтора месяца назад
Казино тогда отрезвило её. Казино и визит к Генриху. Кого-то другого насторожило бы такое счастливое стечение обстоятельств: и выигрыш в десять «тонн», и вовремя возникшая на горизонте событий девушка-двойник – но она-то знала, что случайностей в её жизни не бывает. Что всё закономерно. Как себя поставишь…
Полмесяца после радикальной операции над своим счётом она провела как в тумане. Никаких развлечений. Никаких выездов. Дом – работа. Исключение было сделано только для Герыча.
Она не то что по годам – по минутам проследила жизненный путь своего «второго Я», не отзываясь на ехидные комментарии Генриха, когда он заставал её за компьютером с копиями файлов отдела кадров. Нужно было привыкнуть к мысли, что вот эта провинциалочка – это она сама. А потом, при близком и неизбежном знакомстве, «перекачать файлы». И — «… они поменялись местами».
Через знакомых своих знакомых она навела осторожные справки обо всех компьютерных гениях области. Давний друг и клиент из штаба ВМФ порекомендовал ей некоего Хашева. Наталья проверила клиента… и в испуге отключила на два дня телефон: бывший хакер работал на ФАПСИ – федеральное агентство правительственной связи. А это – плотная опека ФСБ. Нужно было заходить с другого конца. В конце концов, на нивах Майкрософта быстро, в соответствии с требованиями времени, подрастала следующее поколение безбашенных и отмороженных хакеров.
В следующий уик-энд она отказалась от запланированных встреч. Нужно было опроститься. Стать дурнушкой, девочкой из провинции. Машина была оставлена на платной стоянке за территорией китайского рынка, и она, в самой ношеной и непритязательной одежде, со скрученными в неряшливые сосульки локонами, с нарисованными на лбу и щеках красными пятнышками угревой сыпи долго бродила по рядам, выбирая откровенно китчевые подделки под брэнды известных фирм. Создавая образ девочки-парвеню. Даже голос изменила, в нём появились резкие, крикливые, как у какой-нибудь пролетарки, интонации. Вульгарная девка из плебса; из тех, кто рожает, едва закончив школу, вешает новорожденного на шею родителям, таскается по барам и дискотекам, а в перерывах с гордым видом катает коляску с крикливым младенцем, ещё в материнской утробе отравленным никотином и алкоголем.
Переодевшись в кабинке, она поехала покатать шары в кегельбан, где её не мог увидеть никто из знакомых. В заведение из недорогих, – их в последнее время много развелось в губернском центре после распродаж и обновления оборудования в северных провинциях Китая. Люди её круга такие забегаловки никогда не посещали.
Когда-то гремевший боулинг-центр недалеко от редакционного комплекса переживал не лучшие времена. В «Сфероиде» тусовались студенты, не принадлежащие к «золотой молодёжи», приезжие с побережий, пожелавшие недорого снять девочку, да тинэйджеры, помешанные на Сети – одну из комнат, длинный аппендикс в торце корпуса, занимало Интернет-кафе.
Сложная смесь запахов химии, бытовых дезодорантов и озона от обилия электросиловых установок не могла перебить сложного амбре пота и застарелой пыли. Рокот шаров почему-то ассоциировался с зубной болью. После пятого подряд сбитого ряда на неё стали оглядываться, и Наталья спохватилась: нечего «светиться». Скромнее надо быть, Скворцова. Шестой кон она смазала, в стройном рядке кеглей просто появилась брешь. Как выбитые зубы. Главный приз ей не доставался, и дежурный в зале облегчённо перевёл дух. Она небрежно приняла из рук маклера сувенирчик – простенькую мягкую игрушку, изображающую непонятно какое животное, потихоньку выскользнула вон, близоруко озираясь в поисках интеренет-зала и опустила лилового зверика-уродца в урну. Мрачная худая тётка со шваброй указала ей направление на второй этаж.
Долговязый паренёк за стойкой системного админа сразу привлёк её внимание сумасшедшинкой в глазах – первым признаком продвинутого хакера, днюющего и ночующего в Сети. Она просидела около получаса, цедя отвратительный кофе, листая специализированные компьютерные журналы, в которых не понимала больше половины содержания, и постреливала глазами, внимательно изучая обстановку. И только потом целеустремлённо двинулась в угол администратора.
– Привет. – Она снова была Ташкой. Нимфеткой, готовой отдаться любому, на кого положила глаз. Бескорыстно, просто ради спортивного интереса. Она нависла над низкой стойкой, подмигнула обильно накрашенным глазом. Паренёк скучающе посмотрел, беззвучно шевельнул губами и снова забегал пальцами по клавиатуре. Скорость была безумной. Клавиши трещали сухо, как далёкие автоматные очереди.
– Меня зовут Инна,— негромко продолжила она, не обращая внимания на его равнодушие. – Дело есть, админ.
– Ну?
– Выделёнка есть?
– Здесь нет, а вообще есть. Для некоторых.
– Сможешь влезть в банчок? – и она шёпотом назвала код доступа. Назвала скороговоркой, глотая окончания слов, и радостно заметила, что сонная одурь в его глазах сменилась напряжённым, хищным интересом.
– Ладно, я – Лёня. А ты, подруга, не гонишь? Пароль знаешь, тогда что ж сама не лезешь?
– Там сторожевик хороший. Мне не по зубам.
– А корреспондентская блокировка?
– Ага, щас! Всё потом, мальчик.
– Сколько?
– Десять процентов.
– Пятьдесят.
– Шибанись об угол, Лёня! – она повернулась и сделала шаг к выходу.
– Сорок!
– Десять, и не цента больше…
– Ладно, двадцать пять…
– Я ухожу…
– Слыш, подруга, пятнадцать, и чайником буду, если найдёшь дешевле!
Она вернулась, тряхнула головой, отбрасывая спиральную прядь волос за ухо, и снова наклонилась над стойкой. Парень пытливо смотрел на неё. Она стойко выдержала взгляд, и тогда первым потупился он. Ташка усмехнулась. Игра в гляделки всегда была её коньком. Как и умение торговаться, отточенное на рынках в дни нищей студенческой юности.
– Десять, Лёнчик, или будь чайником.
Парень со свистом втянул воздух сквозь зубы.
– Сколько на кону? – он старался казаться небрежным.
– Сто сорок тонн. С чем-то там… зелени. – она вдвое занизила сумму на счёте.
– Гонишь!… ну, т-ты… Фил! – из двери подсобки выдвинулся по частям Фил – плохая, более потрёпанная, более расхлябанная копия Лёни. С такими же сонными, глядящими вовнутрь глазами. – Подмени…
Фил окинул взглядом мочалку, снятую приятелем, и стал вдвигать многосуставчатую ногу в тесный закуток админа.

На ней даже колготки были со штопкой на попе – маленькая деталь, работающая на образ потаскушки с рабочей окраины. После торопливого минета в запущенной квартирке Лёнчика Ташка под его насмешливым взглядом деловито перестелила несвежую постель (чудо, что отыскалось чистая смена белья), легла, прикрыв простынкой бёдра, закинула руки за голову и стала с интересом наблюдать за партнёром, нависшим над косо торчащим на столе монитором.
Здесь всё было грязным, пыльным и запущенным. Как и ожидалось. И, как и ожидалось, великолепными были только навороченный комп беспроводной системы и стол для него. Вот тут не было ни пылинки. Настоящий секс у него с этим железом. Она тихонько фыркнула, представив себе, как он хвалится перед друзьями: «Вчера поставил новую версию «Винда» на полуоси, до трёх ночи с ней протрахался». Уроды. Она лениво осмотрелась. На стене был распят странный костюм из толстой, простеганной ткани с выходом толстого кабеля в районе пояса. Виртуальный шлем – массивная штука!- покачивался от случайного толчка Лёни чуть в стороне от стола. А на стандартной книжной полке, забитой дисками, приткнулись выглядевшие странно и чужеродно в этой комнате две пачки памперсов. Одна была начата.
– Ты что, женат? – Хакер, сосредоточенно колотящий по «клаве», не отозвался, и Ташка повторила вопрос погромче.
– Что за идея?- недовольно буркнул он.- Не мешай…
– У тебя «Хаггес» на полке…
Он оставил взлом и развернулся на кресле лицом к ней.
– Это не для ребёнка.
– Сам пользуешься? – простодушно спросила она.
«Где-то я слышал, что оставить бабу неудовлетворённой всё равно, что оставить за незащищённой спиной бандита с ножом. Она же работать не даст, будет истекать своим бабским ядом! Секса хочешь? Будет тебе секс, ######## мелкая!»
Он свернул «Сталкера» до иконки, вызвал из подменю «Красного фонаря» «Сэндвич» — самую оторванную порнопрограмму с автоподстройкой реального времени один к одному и активировал загрузку.
Распятое на стене одеяние перекочевало к ней на постель.
– Великовато, конечно… ну да ничего, главное, чтобы в груди и в промежности было впору.
– Имитатор?
– Не то слово! — он возился с какой-то штуковиной, присоединяя разъёмы как раз в месте схождения штанин,— делаю тебе женский вариант… да не боись, всё продезинфецированно… И вложи памперс. Они здесь именно для этого.
– Бедненький…- она протянула руку и попыталась погладить его по голове.- У тебя даже на это времени нет.
Он отдёрнул голову.
– Нерационально. И скучно. Это – он кивнул на компьютер,— куда как интереснее. Может, пыхнешь? – он протянул в сторону длинную руку и вытащил откуда-то из дебрей стола закрученную на конце «беломорину». – Растормози подсознание…
– А «кокса» нет? – простодушно спросила она. Хозяин заржал.
– Ну, у тя замашки, подруга! Не по нашему рылу корыто. Так будешь?
Она секунду подумала и кивнула. Он раскурил, несколько раз с подсосом, через сжатый кулак, затянулся и протянул «пятку» ей. Едкий сладковатый дымок ленивыми жгутами повис посреди комнаты. Скоро стены стали угрожающе сжиматься, а постель под ней поплыла, покачиваясь. Чужие руки нахлобучили на её голову шлем, поправили оптику и выдернули из-под поясницы перекрученный в возне кабель. Голос Лёни доходил до неё с запозданием, гуляя между стенами комнаты сдвоенным эхом:
– Расслабься. И вспомни что-нибудь… этакое. Или представь. Программа с автоподстройкой. Что захочешь, то и увидишь.
Перед глазами вспыхнул свет.

Ей снова было шестнадцать.
Вступило в свои права лето, и в полутьме подъезда, куда она только что вошла, в глазах всё ещё стояла, как запечатлённая на фотографии, ярко-зелёная, светящаяся на просвет молодая листва деревьев. Ключ долго не попадал в скважину, потом, наконец, замок щёлкнул и впустил её в прохладу квартиры, пахнущую свежим кофе и, почему-то, нагретой канифолью. Ремешок босоножки никак не хотел слезть с пятки, она нагнулась, чтобы помочь себе рукой, и в этот момент чьи-то руки грубо схватили её сзади, смяли груди, рванули декольте блузки.
Ткань затрещала, расползаясь донизу, а её уже проволокли в комнату и бросили лицом вниз на диван. Сильная рука упёрлась в затылок, прижимая голову к диванной подушке, а вторая, свободная, нырнула под юбку и резким движением рванула вниз трусы, стянув ноги в коленях.
Она упёрлась руками в вельвет дивана, с усилием подобрала под себя правую ногу (ткань стрингов затрещала), готовясь рвануться в сторону, но именно это и нужно было неведомому насильнику. Руки, заломленные до боли в плечах, оказались на лопатках, конвульсивно дёрнувшаяся левая нога тычком, почти пинком была отправлена вслед за правой. Она почти распласталась в позе сидящей лягушки. Мало того, что голова оставалась прижатой к подушкам – волосы рассыпались и занавесили лицо, полностью закрыв обзор. Сильная рука сжала её скрещённые на спине запястья и с силой дёрнула назад, заставив сильнее прогнуться в спине. И тут же в неё вошли: почти всу###, разрывая плоть. Она закричала от боли.
Её не любили, её драли — безжалостно, слегка приседая и выпрямляясь в момент удара бёдрами.
В какой-то момент наступило равнодушное отупение. От толчков сзади щека натёрлась о ворсистую поверхность, и она упёрлась в неё подбородком. И тут её проняло по-настоящему; так, что между ног влажно, сосуще захлюпало, горячая тяжесть потекла вдоль спины и быстро подкатилась к лицу, заставив жарко запылать щёки. И застонать, наконец, от привычного животного наслаждения. Она даже не заметила, что руки давно свободны, и теперь сведённые в судороге пальцы рвали подушки дивана.
Картинка вдруг неуловимо изменилась: наплыв извне показал её лицо в профиль – с прилипшей от пота прядью на лбу, оскаленными зубами и полуоткрытыми, чуть заведёнными под лоб глазами. И тут же был дан более широкий план: руки вытянуты вперёд, спина сильно прогнута, юбка заброшена на спину, а ягодицы быстро и ритмично двигаются навстречу… Навстречу? Сзади уже никого не было, только и осталось, что звук шагов и лязгнувшая автоматическим замком дверь. И тут же взгляд извне исчез, она снова оказалась в своём теле – истерзанная, насытившаяся сексом и полностью обессиленная.
Наташка поочерёдно подтянула колени к груди и мягко повалилась на бок. Ей хотелось и плакать, и смеяться. Будь у неё силы – бросилась бы вдогонку, чтобы вернуть этого зверя. Заглянуть ему в лицо. И взять его самой.
На пол, наконец, с деревянным стуком упала расстёгнутая босоножка.
По рукам бегали мурашки. И звенело в ушах. Одеревенелые пальцы слепо потыкались в пластик шлема, нащупали застёжку и стянули компьютерную игрушку с головы.
Амбец! Она об этом только слышала, но никогда не принимала всерьёз. Поколение next наступает на пятки. Боже, куда движемся? Объёмный, голографический, с сенсорными ощущениями и очень убедительный тезис об относительности любой морали. А ведь что-то витало в воздухе, в общей атмосфере жизни в последнее время.
Синели незашторенные окна. На чёрном экране компьютера не было ничего, кроме мигающего красного фонаря, заключённого в кованную решётку. Кресло перед дисплеем издевательски показывало пустую спинку.
Её вдруг охватила паника: кому доверилась? Хакнул и сбежал, бросив «железо» и эту жалкую квартирку. «Джентльменское соглашение», как же! Вся эта халупа без компа стоит тысяч тридцать, с компом – тридцать пять. А на счету почти триста! Простейшее арифметическое действие, и… Стоп, не паникуй, Наталья Николаевна. Она не сказала ему номера корреспондентских линий, а без этого он чёрта с два сбросит содержимое счёта в другой банк: в «Гиперборее» работают не дураки, там мало просто взломать сторожевую программу. Тревога поднимется сразу. И без кодового слова перед открытием файлов и после операции по открытому каналу служба безопасности скрутит мальчика на счёт «раз». И потом она ведь сама, отогнав его от машины, введёт свою защиту. И тут же закодирует шифром адрес банка-получателя. Вот так!
В тёмной прихожей заскрежетал замок, тонко тренькнули колокольчики над дверью, и в комнату вплыл Лёня, загруженный пакетами.
– Жрать будешь? – Он был приветлив, как миксер. Или утюг. Ташка освободила плечи от толстого одеяния, сделала движение, чтобы спустить ноги в уродливых стёганых штанах с кровати и ойкнула от боли: введённый в неё искусственный фаллос не убрался в своё цилиндрическое вместилище и больно перекосился в вагине. Лёнчик заржал.
– Придурок! – Ташка закусила губу и снова откинулась на подушку. – Помоги снять эту…
Поставленные на пол пакеты звякнули стеклянным. Хозяин в два шага оказался у кровати и потянул с её ног виртуальный комбинезон. В промежности глухо чмокнуло.
– Раскупорилась? Памперс сама выбрось. Там, в кухне… И жрать приготовь… — он уже сидел, уткнувшись в дисплей, на котором снова крутилась оранжевая лента «Сталкера-Про», программы-убийцы защитных систем. Наталья вздохнула, одёрнула на бёдрах длинную футболку и на нетвёрдых ногах отправилась на кухню. Жрать хотелось патологически – как всегда после анаши.

Лёнчик умял полсковородки яичницы с ветчиной и теперь наблюдал за ней, жмурясь, как сытый кот. Ташка ела быстро и аккуратно.
– Откуда дровишки? – Он мотнул головой в сторону урчащего в комнате компьютера и потёр большим и указательным пальцем. – ты-то ко всему этому какое отношение имеешь? Богатый папик наскучил, решила кинуть? Смотри, Иннок, в асфальт закатают!
– С тобой на пару! – Огрызнулась Наташка. – лучше найди мне продавца такой же вот игрушки… женский вариант.
– Понравилось? – хохотнул он.
– Не мне. – Она решила не обращать внимания на тон этого идиота. — Размера на три больше, чем мне. Само собой, и шлем, и программное обеспечение.
Он сразу подобрался, взглянул на неё по-другому, и всё же недоверчиво покрутил носом.
– У тебя есть на это три штуки баков?
– Есть! – отрезала она.
Вдобавок к мощному сторожевику с его условными жерлами орудий в сам файл, как изюминки в булке, были вкраплены множество псов-паролей. Приходилось подзывать Инну, удаляться под её ревнивым взглядом и ждать, пока она отстучит коротенький ввод. Он выходил на кухню девять раз – именно столько ловушек было впихано разработчиками в эту внешне незатейливую программку.
Ему пришлось признаться самому себе, что без партнёрши у него ничего бы не вышло. И ни у кого бы, наверное, не вышло. Даже у Фила. Даже у Стаса, а уж тот…
И всё равно — грубая работа. ЭсКаБэшникам потом придётся переустанавливать весь софт, из месива кластеров выдирать оставшиеся целые кусочки. И «железо» менять, сгорит ведь, на хрен! Зато меня не найдут. И эту козу… Он заглянул в проём двери: тоненькая фигурка, озарённая голубоватым светом от монитора, была неподвижной, и только пальцы порхали, вводя длинный путь банковского прохождения денег. Он ввёл «торпеду» — операция, по настоянию заказчицы, могла начаться в любой день, который выберет она.
А ведь девочка-то непроста, чёрт бы её взял! Ох, непроста! Кто она, интересно? Да и не девочка эта Инна, вблизи ей можно дать и двадцать шесть, и тридцать. Наверное, грим стёрся.
Как бы действительно в асфальт не закатали…

– Это тебе, сладкая моя.
Три коробки – одна другой больше,— громоздились в просторном холле дома Нонны и Сергея Николаевича. Английский текст на боковинах двух из них и вязь иероглифов на третей притязали на высочайшее качество: «Made in USA» и «Made in Japan». Японским был шлем. Программное обеспечение и костюм – имитатор с мощнейшими, но мягкого действия сенсорами обратной связи – американское, а не грубая продукция из Китая, которая при имитации, скажем, падения или удара может и синяков наставить. «И колумбийский кокаин, к которому ты, стервь, в последнее время неравнодушна» С «дустом» Нонне удастся быстрее растормозить подсознание, выпустив на волю самые дикие инстинкты.
Шефиня растерянно уставилась на Сорочинскую.
– Зачем, Натусик?
– А ты попробуй, шеф. Не понравится – (что вряд ли!) — вернёшь…
На установленном недавно лифте спустился на первый этаж отец Нонны. Уход и лечебный массаж сделали своё дело – дедушка больше не ронял голову, мимические мышцы лица немного ожили, и даже речь стала разборчивой. Он весело помахал сухой лапкой Наталье и целеустремлённо покатил по длинному коридору в западное крыло дома. По винтовой лестнице ссыпалась приходящая сиделка, поздоровалась с гостьей коротким полупоклоном и деловито устремилась за коляской Сергея Николаевича. Женщины некоторое время, притихнув, смотрели им вслед.
– Ну, берём? В кабинет, к компьютеру. И оборудуй там диван. – первой прервала молчание Наталья.
Черта – жирная, толстая, маслянистая,— между «до» и «после» была проведена.
А теперь ещё и вот этот сертификат – как награда за труды праведные и неправедные. Только кто и на каких весах взвешивал её поступки? Ну и денёк сегодня! Мемориальный, мать его. Хотелось бы забыть, да не удаётся.

Она долго, с наслаждением отмокала в ванне. Забавная штука – память. Ей всё мерещился тяжёлый сырой запах лежалого белья и горелого масла на той жалкой кухоньке, и теперь она старалась не закрывать глаза, чтобы ежесекундно убеждаться в том, что сейчас она в своей ванной в своём доме. Не виртуальная реальность, не навеянный золотой сон.
«Слег» — вспомнилось из однажды прочитанной фантастики. Вот он – «слег». Только на заборах и на стенах подъездов писать об этом явлении не будут. Оно войдёт в мир легально. И станет вполне респектабельным.
Ей тогда, в октябре, стало по-настоящему страшно от такого будущего. Лёнчик принял её за ламера. И хорошо. Она стёрла все файлы, предварительно перекатав на болванку весь путь. Надо будет – сама всё повторит в случае изменения паролей или всего портала. Дело нехитрое.
И ещё вопрос: делиться или не делиться? Пожадничать – мальчик сдаст. Убрать мальчика? Отправить уже второго в её многогрешной жизни в мир, откуда нет возврата? Или третьего, если считать и Сонечку? Или четвёртого, если вспомнить Дашутку? Ой, какую Дашутку? не было никакой Дашутки!.. Или нет, Сонечка – не в счёт. Засчитывать в свой актив надо только чистый результат, а то мало ли кто когда и чему способствовал. Она прикинула, в какую сумму выльется «зачистка поля» в случае с хакером, и решила, что игра не стоит свеч. Лишний след. Да и акция эта разовая, шантажировать её Лёнчик не сможет просто потому, что её уже здесь не будет.
Но ведь будут искать, и вычислят чисто дедуктивным способом.
« У тебя есть замена. Двойник. Который ничего не скажет, потому что … потому что будет молчать» — с ледяным спокойствием сказал ей внутренний голос.

ГРАНИТ НАУК. Наталья
Звонок мобильника застал её днём в облаках пушистой пены, горкой возвышающейся над бортиками джакузи. Людка заметалась – платье для выхода, сумочка, туфли остались дома. Наталья Николаевна несколько минут молча понаблюдала за ней, а потом, прикрикнув «Хватит!», бросила ей халат.
– Прекрати истерику. Времени – мешок! Успеешь и домой съездить
– Но…
– Хватит комплексовать, подруга, тебя ждут великие дела. – она позволила себе улыбнуться. – и не трясись, всё будет в шоколаде. По себе знаю.
– Боюсь не справиться,— призналась Людка и смутилась.
– Мужики были? Спала? Рожала? Изменяла? – Наталья Николаевна вколачивала вопросы, как гвозди. – Ну и не парься! Дело привычное. И было бы скучным, как таблица умножения, если бы не удовольствие, которое от этого получаешь. А знаешь, в чём главное удовольствие?
– В том, что это авантюра? – осмелилась Людмила.
– Ну вот! – Наталья радостно округлила глаза. – А прикидываешься дурочкой.

– Где ты была?!
Катюха совсем потерялась в этом сером, бесформенном свитере, и только глазищи сверкали возмущённо из копны рыжих волос в обрамлении великоватого ей воротника. В другое время Людмила почувствовала бы угрызения совести, но сейчас она разозлилась.
– Я тебе деньги оставила, больше тысячи! Провести праздник, оторваться. Понимаю, что не бог весть какая сумма, но не умерла же одна! Тем более, я тебе позвонила, предупредила.
– Но мы же хотели вдвоём…
– Катя…- она уселась перед старым трельяжем и стала деловито приводить в порядок наскоро наложенный макияж. – Я тебе не мама, ты мне не дочь. Привыкай. У меня тоже появилась работа. И вот что… — она отложила в сторону кисточку, повернулась к Катерине, несколько секунд оценивающе посмотрела на неё и безжалостно, в стиле своего двойника, закончила: — давай закрепим существующий порядок вещей: заботу по уборке квартиры, готовке и стирке ты берёшь на себя. Продукты – мои. И всё! И хватит!
Она снова повернулась к зеркалу, оттянула веко и стала накладывать тон. Ничего. Проглотит. Дурочке девятнадцать, пора избавляться от инфантильности. Я-то ещё ласково натыкала мордочкой в дерьмо. Другие поступят жёстче. Скажем, выпустят девочку на панель. Там такие в цене – чистые, нецелованные.
Катерина понуро двинулась в кухню, плечи у неё два раза вздрогнули. Или Людмиле показалось?

Дешевка, конечно, эта имитация под мутон, но пока новая – смотрится. Рукав-волан из белоснежного меха играл ворсинками в свете потолочных светильников. Затянутый в чёрную форму с серебряными галунами и аксельбантами молодой офицер-моряк галантно взял её сзади за плечики, и Людмила гибко вывернулась из одеяния. Гардеробщица равнодушно сверкнула очками и удалилась в дебри стоящих рядами вешалок. На стойке звякнул номерок, капитан-лейтенант протянул его Людмиле, и она спрятала его в сумочку.
Вестибюль Дома офицеров флота сиял светом старомодных бронзовых люстр. Дважды мелькнули лица девочек из фирмы; проплывали почтенные дамы – матери семейств, девицы явно студенческого вида и просто шлюшки из агентств посолиднее – всё было, как обычно. Средней руки тусовка с потугами на великосветский бал. И только атмосфера Рождества с блёстками конфетти, запахом пиротехники и неожиданно вылетающими отовсюду спиралями серпантина, вызывала душевный подъём. Даже сердце замирало, как когда-то, давным-давно, в детстве.
Офицерик этот, Николай, не местный. С базы Тихоокеанского флота славного города Владивостока. Фельдъегерь. Решил покрасоваться перед провинциальными коллегами, и выбрал из базы данных именно её. Не длинную, как шпала, фотомодельной внешности Настю. Не томную и гибкую Ларису. Не вальяжную, волоокую Анжелу. Не двойника Мерилин Монро хохлушку Оксану. А именно её – «дюймовочку» с размерами чуть поболее Катькиных. Лестно. Но что дальше?
Она не умела танцевать бальные танцы, но у неё отлично выходила вольная импровизация в быстрых ритмах. И хорошо получалось плыть среди вязких волн медленной музыки, отдаваясь рукам партнёра, идеально попадая в такт. Для первого раза это вполне годилось.
На волне возбуждения от музыки, света, людского круговорота сами собой выскакивали точные и ёмкие реплики в ответ на словесную вязь партнёра. Паузы между ними выглядели естественно, длинноты между фразами вызывали обманчивое чувство многозначительности – Наталья работала под светскую львицу. Надо было стараться, она должна вскружить голову этому морячку. Прокатить пробный шар, сшибив при этом как можно больше кеглей.
Она знала – её проинструктировали в кабинете Ольги Романовны,— что фельдъегери надёжно запирают свои секреты за многослойной бронёй сейфов и столь же многослойной системой охраны. И не торгуют ими – эта работа высоко оплачивается, и получившие её проходят тонкое сито отбора. Но её задачей было просто узнать: привёз ли он вообще документацию на тот прибор, прототип которого скоро поступит на вооружение инженерных войск округа. В гражданском строительстве этот гамма-сканер Эс-Ка восемь дробь-там-чего-то незаменим при оценке сейсмостойкости любых строений, возводимых на нашей постоянно трясущейся на вулканических плитах земле. А как скрыть его использование от бдительного ока военных контрразведчиков – не её забота.
Людмила обмахнулась платочком и виновато улыбнулась склонившемуся над ней Николаю. Лицо его было встревоженным. Рождественское веселье обтекало их стороной, взгляд глаза в глаза создавал иллюзию отгороженности от шумного бала с его неизбежными весёлыми выходками, организованными штатными шоуменами.
– Всё нормально, господин капитан-лейтенант. Душно…
Придвинуться поближе. Закинуть обнажённые руки за шею. Завитые, приспущенные вдоль щёк локоны должны касаться подбородка мужчины – выше она, даже на пятнадцатисантиметровой шпильке, просто не доставала. И надо, чтобы он лицом чувствовал жар её щеки. Без прикосновений.
Она прижалась грудью. Не сильно, только чтобы он оценил её размер и упругость; чтобы стал гадать, что там – силикон или всё натуральное. И по замедленному, перехваченному дыханию поняла, что добыча попалась на крючок.
«Сформулируй задачу. Обозначь подходы к ней. Подбери способы решения. Устрани препятствия. Главное – знать самой, чего ты хочешь. Это непросто, особенно для женщины. Ну так стань мужчиной, отбрось бабью дурь. И тогда всё получится» — сами собой всплыли в памяти инструкции наставницы. Людка чуть усмехнулась: всем хороша Наталья Николаевна, один недостаток – слишком любит менторский тон. Наверное, потому и живёт одна, не каждый мужчина вынесет изливаемый на него поток нравоучений, когда партнёршу об этом не просят. Но поставила она себя так, что может даже показаться, будто мужчины ей вовсе не нужны. В итоге же они летят на неё, как мотыльки на огонь. С тем же, кстати, результатом.
Но это не её путь. Нужно уметь быть покорной, когда это надо.
Она умеет быть покорной… только стоп, не до такой де степени! Наталья отдёрнула плечо, когда его губы впились под ключицу. Звуки музыки приглушённо доносились сквозь высокие, массивные двери. Он только что, приподняв за бёдра, усадил её на стол в одном из пустых кабинетов, куда они сбежали, мягко развёл ноги и теперь страстно целовал запрокинутое лицо, шею, голые плечи. Даже слишком страстно, как вот только что.
Она скосила глаза: пламенеющий след от губ быстро бледнел. Наталья взмахнула ресницами, переведя укоризненный взгляд на его лицо, и морячок сразу стушевался. Теперь спокойно слезть со стола, одёрнуть подол платья, чуть склонить голову к плечу и с милой непосредственностью сказать, что он слишком торопит события. И ни слова об условиях контракта – даже дуре должно быть понятно, что такие напоминания способны отбить охоту к флирту у любого мужика
Всё должно быть целомудренно, какой бы потаскухой ты не была на самом деле. Таковы правила этой вечной игры. Только так можно создать впечатление чистоты среди сплошной грязи.
Он ещё дозреет. Впереди были целых двое суток – именно на столько был заключён договор с «Самсоном».
Мраморная лестница была заполнена снующим вверх-вниз народом. Публика поднималась в бар, спускалась в туалеты левого крыла здания, пёстрыми ручейками вливалась в распахнутые двустворчатые двери конференц-зала с громадой сияющей ёлки в центре, и поэтому их выход из офисной части и спуск в вестибюль остались незамеченными.
Он совсем не опьянел, хотя в баре не раз прикладывался к дорогому пятизвёздочному бренди. Только заводился всё больше и больше. Узел форменного чёрного галстука, чувствовалось, стал мешать ему. Её это забавляло: нечего было форсить в кителе. Хотя, конечно, смотрится офицерская форма импозантно. В пять утра он стал терзать сотовый телефон, и она поняла: «Пора». Дальнейшая неуступчивость выглядела бы обычной стервозностью. То есть именно тем, что привлекает мужчин уже после, но никак не до.
Она отдалась ему просто и нежно, не торопя события, но и не затягивая неизбежный финал. И засыпая на руке Николая, продолжала видеть под зажмуренными веками бесконечное кино с мельканием то ёлочных гирлянд, то огней ночного города, увиденных из окна такси, пока они ехали на его арендованную квартиру.
У неё давно не было мужчины. Так давно, что расскажи она об этом продвинутой в сексе Наталье Николаевне – та высмеяла бы дурочку-провинциалку. Барахтанье в постели с самой же Скворцовой было не в счёт. Однополая любовь с женщиной, конечно, штука забавная и приятная, но вот так, традиционно, ей всё-таки было лучше.
Тело, напряжённое, как у пантеры, во сне тихо оплывало мягким воском. Она становилась самой собою: ласковой и нежной, как это предназначено природой, Женщиной. А не студенткой, сотрудницей эскорта, стервой, сукой… кем там ещё в длинном перечне её нынешней наставницы?
На бёдрах даже во сне чувствовалась приятная горячая тяжесть мужской руки.

– Молодец, Инна. – её назвали именем, данным в «Самсоне» как рабочий псевдоним. — Не переживай по поводу срыва задания: ты и не могла выполнить того, что тебе поручили. Фельдъегери не знают о содержимом документов, которые они везут. – Ольга Романовна улыбнулась и положила перед ней тоненький конверт. – главное, клиент в восторге от уровня сервиса. Вознаграждение соответствующее. Светскость не купишь за деньги. Она или есть, или её нет. Именно поэтому вульгарных девок, без врождённых данных, мы на работу не берём. Какой бы у них не был экстерьер. Их учить – только время терять. Так что поздравляю.
Ольга Романовна подтолкнула гонорар к Людмиле ухоженным ногтём.
Только на выходе из офиса Людка заглянула в бумажную голубизну конвертика. Три стодолларовые бумажки символизировали начало отдачи инвестированных в наряды денег. Она была даже немного разочарована – ожидала большего. Про бумажку с портретом Б.Франклина, полученную от морячка, ей как-то не вспомнилось. В конце концов, те деньги можно было рассматривать, как чаевые. Не более.

При составлении «Дерева знакомств» Наталья, не мудрствуя лукаво, использовала известную программу «Генеалогия» из конторы знакомого старого еврея, взломанную соответствующим образом. Огромная крона условной секвойи была увешана значками с надписями «знакомые», «родные», «любовники». «Любовников» было больше всего. Людка подняла голову и смущённо посмотрела на хозяйку. Скворцова весело подмигнула ей.
– Давай-давай, стажёр, запоминай. Прослеживай связи, степень близости, обращай внимание на значки «+» и «-»: это разница с теми, кто ушёл, сохранив хорошие отношения… от тех, кто стал врагом.
– Что, были и такие?
– Второй муж, например. Кстати, посмотри на него, и запомни. Мало ли… может, свидеться доведётся,— Скворцова кликнула мышью по значку на левой половине кроны, и оттуда выскочила, разворачиваясь на лету, фотография молодой пары. Наталья на ней едва доставала мужчине до плеча. Он стоял прямо, чуть расставив ноги, а она, как плющ, изогнулась в коленях, талии и шее, положив склонённую голову ему на плечо, повторяя своим телом контуры мужского. Впечатление было странное и щемящее. Идеальная пара, символ любви и верности. Людка покосилась на Скворцову: глаза у той были затуманены каким-то воспоминанием. Заметив взгляд, та встрепенулась и снова стала сосредоточенно-деловой.– Как он тебе?
Людмила пожала плечами.
– Извини… не люблю мордастых мужиков.
– Хм, забавно… забавно, что ты его так назвала: «Мордастый». Одна сволочь называла его точно так же…
– Какая сволочь?
– Как-нибудь потом расскажу… Ладно, проехали.
– А эта ветвь?
– Эта? А-а, родственники. Маман у меня, кстати, училка. Глядя на меня, скажешь. И ещё она с головкой бо-бо. Паранойя на почве жадности. И жалко её, и ненавижу – как вспомню, что со мной делала.
– О господи! Наталья Николаевна, а у нас ведь с вами одна общая беда. Да, да, моя мама год в психушке провела. Например, она уверена, что я умерла – после того, как узнала, где работаю. До сих пор в трауре ходит.
– Как же она узнала?
– Ну, свет не без добрых людей… А вот на этой ветке буквы «О» что означают?
– Это не «О», а нули. А нуль он и есть нуль! Мой первый, например. Даже не знаю – жив, умер? Спился, закодировался? – Скворцова раздражённо ткнула сигаретой в пепельницу.
– Твоя Регинка – его дочь?
– Это моя дочь! И больше ничья… ладно, работай. Возьми вот этого… — она пробежалась по клавишам. На экране высветился сидящий за стильным офисным столом плотный мужчина с глубокими залысинами и с тяжёлым взглядом глубоко посаженных глаз. – Гад тот ещё! Правда, гад нужный: седьмая спица в колесе Департамента по рыболовству, но через него проходят все заявки на лимиты от наших легальных и полулегальных бракош. Поднимай на него все материалы, а потом я расскажу о ситуациях, свидетелей которым не было, а знаем о происшедшем только я и он.
– Зачем? – Наталье стало неуютно. Она догадалась, что задумала хозяйка.
– Затем. Это будет твой первый экзамен. В обстановке, реально приближённой к боевой.
Она присела на подлокотник мягкого кресла перед компьютером, подняла холодноватыми пальцами подбородок Людмилы. Свет настольной лампы попал на камень в оправе кольца на среднем пальце, и в глаза девушки брызнул, парализуя волю, холодный просверк двухкаратного бриллианта.
– Не робей, подруга! Стань мной. И тебе не придётся ползти, обдирая коленки, на вершину. Взлетишь на лифте. Будем, как полтергейст – в двух местах одновременно. И тогда у любого сыскаря сорвёт крышу. Я ведь недаром нигде не показываюсь с тобой на пару: никто не знает о двойнике. И не должен знать. Ты поняла?
Карие, цвета тёмного мёда глаза смотрели в упор требовательно и жёстко. Наталья через силу, преодолевая захват, кивнула. Наталья Николаевна отодвинулась, отвела взгляд и буднично сказала:
– Работаем дальше. Итак, департамент рыболовства, Чекалин Павел Яковлевич…

Восемь лет назад. Север края, август
Ми-8 взвихрил серо-зелёную с изнанки остролистую траву и грузно присел на прогнувшиеся амортизаторы. Встречающие, придерживая руками шляпы, панамы, кепи, полуотвернувшись, ждали, когда спадёт пыльный вихрь, взбитый лопастями. Наташка захлопнула ноутбук с нудным квестом-фэнтези, который помог скрасить пятичасовой перелёт; поставила его на металлическую палубу, зажала между лодыжек и стала закалывать волосы, чувствуя взгляд чиновника на своей чётко обрисованной под натянувшейся футболкой груди.
Эта поездка была из разряда «гейша-прим» — со всем комплексом услуг, включая и постельные. По договорённости. О, никакого принуждения! Просто в следующий раз возьмут более сговорчивую. Среди девочек было даже негласное соперничество из-за таких командировок: секретарь-стенографистка, справочная служба с базой данных да жёстком диске, интим по требованию. Когда у обременённого государственными заботой деятеля краевой администрации выдастся свободная минутка, чтобы снять напряжение от непосильного труда по взиманию взяток с местной рыбной элиты, её задачей было вовремя подстелиться. Вот такая работа. Размер «чаевых» за специфические услуги, которые не значились в официальном перечне, оговаривался с клиентом. Никто и никогда ещё не продешевил.
Джипы окружили посадочную площадку полукольцом, мордами к вертолёту. Состав встречающих был типичным. Прокурор. Начальник милиции. Неприметный в штатском, от которого за версту несло принадлежностью к государственной тайной полиции. Глава администрации. Начальник рыбоохраны. Это были все те, кто «крышевал» других, шумной стаей толкущихся чуть позади. Но именно эти, демонстрирующие своё подчинённое положение, имели деньги, а стало быть – реальную власть.
Павел Яковлевич нырнул в услужливо подогнанную машину. Ташка ожгла взглядом амбала в форме, что вознамерился захлопнуть за боссом дверцу, и уверенно проскользнула внутрь, вслед за Чекалиным.
Всё было стандартным, принятым в такого рода поездках: обильный стол на природе, с обязательным шашлыком высочайшего качества и наваристой ухой; горячительные напитки с пёстрой палитрой этикеток и местная секс-обслуга, оформленная на должностях референтов и технических работников в милиции, администрации и в других хлебных местах. Женщины косились на неё с благожелательным интересом. Наталья натянула на себя непробиваемую маску деловой женщины. Впрочем, без высокомерия и снобизма – не стоит давать лишние козыри потенциальным соперницам по ремеслу, когда вскроется её истинная роль в этой поездке. Проще надо быть, сложная натура! И не забывать улыбаться — всем и каждому.
Следующее утро выдалось туманным и промозглым. За неимением гостиницы в этом медвежьем углу их поселили на неплохо обставленной квартире в районе новостроек села – большой, светлой и удобной. Она отбросила смятую простыню, потрясла головой, прогоняя сонную одурь. Чиновник за спиной ворохнулся на своём лежбище и громко, с оттяжкой, всхрапнул. Препарат Герыча действовал безотказно. Чёрт, ей бы раньше его применить! Но теперь плата вырастет как минимум втрое! С-скотина!... Она запрятала на самое дно сумки валиковый сканер, которым откатала заготовленные в недрах администрации документы, поставила блокировку на свой ноутбук, и, повесив на сгиб локтя халат, прошлёпала в ванную во всём великолепии своей наготы.
Пора было его будить – на десять была назначена собственно рабочая встреча, но она решила сначала помыться, просушить волосы и одеться. И пока он будет, матерясь из-за недостатка времени, метаться, чтобы успеть умыться, побриться и одеться, она спокойно наложит дневной макияж. Боевую раскраску любой уважающей себя женщины. И самое главное – не придётся раздвигать ноги. Ей по горло хватило той гадости, что пришлось пережить этой ночью.
По неистребимой, идущей ещё от советских времён, традиции, первый день визита чиновника средней руки был нерабочим. Пьянка, перерастающая в разнузданную оргию, была обязательным атрибутом таких поездок – единственное, что приводило Наталью в негодование. В 16-17 лет она бы только порадовалась остроте и новизне ощущений, но тогда никто не предлагал её такого высокого уровня сервиса. Первый звоночек если не старости, то зрелости? А не рано ли в 26? Коловращение вызывающе полураздетых дам местного полусвета и разгорячённых, с красными в свете костра мордами мужиков, искажённых алкоголем и похотью, впервые в жизни вызвали у неё отвращение. Господи, неужели она в столь молодые годы перетрахалась, когда у других женщин наступает расцвет чувственности!? Плата за нимфоманию, во власти которой она находится вот уже как десять лет?
Узкая и вялая, как плавник рыбы, чекалинская ладонь жестом собственника опустилась на её плечо.
– Сбежим, Инна? Ненадолго…
Хорошо, что у него хватило ума или такта сказать это не приказным тоном: она за годы своей работы поняла цену собственных услуг, и не собиралась спускать кому бы то ни было хамское к себе отношение.
– Сбежим, Паша.
Потом началось – давно известное, а потому утомительное и даже скучное. С ней уже было такое, но в те времена она познавала собственное тело и его возможности, с восторгом неофита переживала новые для неё ощущения с теми, кого избирала для таких игр сама.
А вот то, что случилось с ней сегодняшней ночью... Да нет, она не была наивной дурочкой, слышала о подобных вещах, и была, в общем-то готова к тому, что и сама станет объектом таких игр. Теоретически. Но все её навыки с использованием химии Герыча, зажигательных танцев и умение вести светскую беседу на любую тему оказались невостребованными. Для всего происшедшего хватило бы заурядной проститутки. Это было всё равно, что забивать гвозди яйцом Фаберже, усыпанным бриллиантами.
Она добросовестно и азартно трудилась на нём, оседлав и дав шенкеля пятками, издавала свои знаменитые чаячьи вскрики, и подойдя к пику наслаждения, почувствовала, что в неё входят сзади. С какой-то обильной смазкой. Напряжённое тело просто не успело отреагировать – а потом оставалось только смириться и довести обоих мужчин до логического финала. Тогда тот, второй, благодарно и снисходительно похлопал её по попке, быстро оправился и вышел – она даже не разобрала, кто это был. Именно эта снисходительность взбесила её больше всего.
А потом была устроена сцена расслабленному Паше. Без особенной истерики – хотя и хотелось. Без ненужной аффектации. Она просто напомнила ему условия контракта. И сообщила между делом, что шеф любит и ценит своих сотрудников настолько, что даже высшие чины администрации возносятся на небеса вместе со своими джипами в облаке огня, дерьма и пара. А она не любит сговоров за её спиной.
Паша, видно, знал о репутации Герыча. И её спокойный тон подействовал как надо: чиновник струхнул. И тут же дрожащими руками отстегнул ровно тысячу. До утра он больше её не тревожил. «И вряд ли захочет ещё» — мстительно усмехнулась Наташка.
Вечером две капсулы были растворены в минералке, которую она приготовила ему на сон грядущий. А потом тем же валиковым сканером откатала уже подписанные гласные договора и негласные расписки, которые этот мздоимец заключил с местной браконьерской кодлой.
По возвращению в город Герыч одарил её не менее щедро, чем Павел Яковлевич.

Ольга Романовна задумчиво покусала акриловый ноготь и раздражённо выключила программу. Девять лет, как ушла от них в свободное плавание эта маленькая амбициозная паршивка, но по-прежнему раздаются звонки с просьбой предоставить клиентам именно Иннесу. Людмиле Скобцевой дали тот же рабочий псевдоним, что и Скворцовой – за их идеальное внешнее сходство. И спросом она пользуется таким же, что и Наталья во времена былинные.
Но менеджеру по кадрам в последнее время стало казаться, что именно с этой девицей фирму ждут большие неприятности.

Она не любила «зверей». Нет, иногда попадались экземпляры ничего себе, вполне интеллигентные. Но этот – переполненный самодовольством, с самого начала относился к ней, как к вещи. Привык, видно, в своих горных аулах, что женщина – не более, чем рабочая скотинка и сосуд для вынашивания очередного джигита. И не дай Аллах родить ему девочку! Сразу станешь нелюбимой ханум. Второй или третьей в его гареме.
И трещал он без умолку. Рот просто не закрывался. При этом из него сыпалось или пустое бахвальство, или разговор шёл на родном языке – это когда говорил по мобильному, если звонили ему.
Массивная золотая цепь на шее. Такой же массивный браслет на левой руке. А вот часы почему-то на правой. Людка вздохнула. Господи, всё, не как у людей!
Как назло, никого из девчонок на фирме не оказалось. Кроме Лары. Но у той по странному стечению обстоятельств были критические дни. В «Аборигене» это было святое. Поэтому вызвали её. Чёрный ещё поморщился: видно, она была не в его вкусе. И Людку это взбесило. Но уроки наставницы не прошли даром – она дала себе зарок, что джигит будет ползать у неё в ногах, а потому мило и многообещающе улыбнулась ему, с самого начала поведя тонкую эротическую игру со случайными касаниями, быстрыми взглядами из-под полуопущенных ресниц и голосом, звучащим с лёгкой, страстной хрипотцой. Иногда, впрочем, говоря о нём, Джамшиде, переключалась на звонкий, колокольчиковый диапазон. И его, наконец, проняло. По крайней мере чёрный, в пушистых девичьих ресницах глаз всё время косил на неё, пока «Ниссан-Патрол» нёсся по кольцевой на затерянную где-то в этих перелесках дачу. Но руки не распускал. Не он был заказчиком?
Провожал её на этот раз сам шеф. И неспроста – клиент был сложным, и внушительная фигура шефа вкупе с его репутацией должна была удержать заказчика от возможных эксцессов с подопечной. Молодец даже расписывался в каких-то бумагах. Иначе участь её была бы незавидной, учитывая нрав этих горцев. Рассказы проституток, переданные через вторые и третьи уста – лучшее тому доказательство. Девчонки с таких сборищ не уходили – уползали, истерзанные до неузнаваемости. Их просто пускали по кругу
«Эскорт – как много в этом звуке!» Против воли на губах заиграла лёгкая улыбка уверенной в себе женщины. С такими же ямочками в уголках губ, как у её наставницы по нелёгкому ремеслу «куртизанки на час».
Машина замедлила ход, съехала с асфальта на грунтовую дорогу и, покачиваясь на неровностях, поползла к раскрытым воротам обширной усадьбы, полускрытой за белым частоколом готовых одеться в первую зелень весны берёз. Над просторным двором полз синеватый, пахнущий мясом на углях, дымок. И звучала восточная музыка с наркоманским, назойливым ритмом ручных барабанов.

Она танцевала танец живота – как раз под вкусы собравшихся. Широкое крыльцо-площадка послужило подиумом, а софитами стали фары вставших полукольцом машин. Позади были три месяца школы танцев, куда пристроила её Наталья, в активе – врождённая пластика и молодое, гибкое тело, подогретая спиртным аудитория с горячей южной кровью и чувство волны, по гребню которой она, балансируя, скользила сейчас. Чёрные на фоне слепящих фар силуэты зрителей размеренно и гулко, попадая так музыке, хлопали в ладоши.
– Вах, хороший дэвушка, да! – пожилой, грузный, снежно-седой хозяин особняка чуть привстал ей навстречу, когда отзвучала музыка, погас слепящий свет фар, и её подвели к низкому столику посреди начавшей зеленеть лужайки. – Маладэц, Джамшид. — он сделал небрежный жест рукой парню, доставившему ее сюда. Тот быстро растворился в сумерках за пределами освещённого круга, демонстрируя восточную почтительность к старшим. – Садысь.- и кивнул ей, указав на лёгкий пластиковый стул справа от себя.
Она помотала головой в ответ на предложение выпить вина, пригубила сок манго из высокого бокала со льдом и замерла в ожидании. По данным картотеки Сорочинской, перед ней восседал с видом самовластного князя сам Зураб Мирзоев, осетин, держащий под контролем дагестанскую и чеченскую диаспоры областного центра. И своих соплеменников, разумеется. Она стала молча и терпеливо ждать продолжения, подпитывая себя непрошибаемой, железной уверенностью, что всё будет хорошо. Уверенностью, которая выручала её уже не раз. Которой с помощью специальных методик научила её наставница. С той только разницей, что у Натальи Николаевны это было врождённое.
– Хорошо дэржишься, Инна. – седой ободряюще подмигнул ей. – Пять лет прошло, как с тобой видэлись. Маладэц, даже помолодэла…Нэ думал, что вернёшься к Доллару. Не ожидал, что тебя привезут. У тебя ведь был, кажется, бизнес? Или нэприятности? Проблемы?
Она улыбнулась этому каппо ди тутти, главе клана, Семьи, … или как там это у них называется? – а внутри всё сжалось от торжества: Инной, Иннесой в годы её работы в «Самсоне» звали Наталью. Значит, она снова благополучно вошла в роль. А судя по тому подчёркнутому уважению, какое ей здесь оказывали, опасаться за свою безопасность не было нужды. Хотя отработать, судя по всему, придётся по полной программе – из архива она знала о предпочтениях сидящего перед ней седовласого почтенного джентльмена. И слава богу, что при всём своём кавказском пренебрежении к женщине он явно воспринимает Иннесу как равноправного партнёра. А сопутствующие специфические услуги, которых он обязательно потребует по старой памяти… Они ведь, ко всему прочему, ещё и мужчина и женщина. Так что договоримся. Главное – не выйти из образа.
Чуть придвинувшись к нему вместе со своим белым пластиковым стулом, Наталья заглянула в тёмные непроницаемые глаза самовластного правителя кавказской диаспоры и нежно спросила вполголоса:
– Как здоровье, Зураб? Действительно, давно не виделись. А бизнес никуда не делся – просто поводит кошку на мясо…иногда. Вспоминаю молодость.
– Ты полна жизни, Инна. – произнёс он слегка насмешливо, но, вместе с тем, и с ноткой уважения. — Ну, тогда, дэвочка, у меня к тэбе будет дело… нэ сычас, потом. А пока отдыхай. Ты – моя дорогая гостья.

Её бёдра освободились от мощного захвата сзади, и она обессилено повалилась на бок. Осетин шумно полувыдохнул-полузарычал, опустился рядом. Простыни были мокрыми и пахли мужчиной. Мокрой была и она: с ладони, когда она провела ею под зацелованной до багровых пятен грудью, сорвались и упали на простыни капли пота.
Она никогда не была особенно сексуальной… но то ли череда партнёров разбудила в ней чувственность, то ли подействовало пособие по боевой Тантра-йоге издания 1927 года, с мутным лиловым штампом «Москва, НКВД, секретно, только для служебного пользования», которое она штудировала последние месяцы под бдительным надзором Натальи Николаевны, и в котором было всё: психологические портреты мужчин; какую пищу есть, чтобы выделялись те или иные феромоны, как себя вести, чтобы гарантированно обольстить даже самого моногамного осла. В последнее время она стала сама себе напоминать кошку в период течки. Ей постоянно хотелось – до мокнущих в паху колготок, до тихих ночных стонов сквозь стиснутые зубы; так, что нецелованная и наивная Катюха обеспокоено будила её в те редкие ночи, когда Людка оставалась ночевать в их скромной квартирке на Северо-Востоке.
Она перевалилась на живот, развела ноги и чуть приподняла попку, чувствуя, как тихо и вязко изливается из неё мужское семя – Зураб не признавал презервативов. Да и бедная была бы та девица, которая вдруг чем-то его «наградила». Такую давно бы уже залили бетоном в фундамент очередной новостройки. Предварительно содрав с живой кожу. Недаром регулярные осмотры у венеролога стали в «Самсоне» нерушимым ритуалом, соблюдавшимся каждую неделю. Вот уж действительно, не просто предохраняемся – страхуемся от несчастного случая. А если какая сотрудница «залетит» — это её проблемы.
Людка покосилась на Зураба, вздымавшегося чёрной горой на фоне окна – он закинул руки за голову и мощно дышал. Солидный живот то вздымался, то опускался в такт дыханию. Его плоть толстой глянцевой колбаской протянулась почти до пупка, утонув в зарослях волос. И, судя по всему, готова была снова искать влажного и горячего эротического убежища. Так и случилось: сильные руки без труда приподняли Людку за бёдра и насадили на себя. Она стала двигаться, постепенно наращивая темп, но тут же замерла от негромкой команды «Замри. Посиди так». Она широко раскрыла затуманенные желанием глаза и увидела его ярко белевшие в полумраке комнаты зубы, раскрытые в довольной улыбке.
– Посиди, не елозь. Давай поговорим. – у него совершенно исчез акцент, только слегка гортанный выговор выдавал выходца с Кавказа. Она беспокойно шевельнулась, но тут же снова замерла, удержанная сильными руками.
– Может, я лучше лягу? – неуверенно спросила Людка, смущаясь непонятностью и даже абсурдностью ситуации.
– Нет, мне и так хорошо. А тэбе что, плохо?... – Она помотала головой. – Ладно, к делу. Поработай на меня. Не на Герыча, а именно на меня. Ведь посылая тэбя ко мне, тэбе не давали никакого задания? Только эскорт? Без этих Гешиных штучек?
Людмила снова помотала головой, растрепав волосы по щекам. И только тут решила принять правила игры, предложенные Зурабом. Она оторвал руки от груди мужчины, на которую только что опиралась, завела их за голову и скрутила волосы в замысловатый пучок. Надо же: деловые переговоры с засунутым членом! Такого с ней ещё не было.
Со двора продолжали приглушённо звучать восточные ритмы, в которые вплёлся звук подъехавшего микроавтобуса, возбуждённые мужские голоса и женские взвизги: из города подвезли проституток. Мальчики из свиты босса развлекались товаром поплоше и подешевле.
Вах, слаб человек! Почему мужчины, которые и сильнее, и умнее женщин, во все времена оказывались подмятыми ими? А потому что поддавались страстям – и опускались до уровня бабы. Они манипулируют нами с помощью именно этого…- он сделал движение бёдрами, слегка подбросив женщину на себе, и самодовольно усмехнулся от гримаски животного наслаждения на её лице. Ему тут же пришлось придержать её руками, чтобы она сидела тихо, чувствуя, как мужчина распирает её изнутри.- Вот так, посиди на моём суку, внушаемая и покорная. У тебя голова сейчас будет занята одним: как бы поскорее кончить. А я забью в тебя нужную программу с двух концов – в уши и через твоё женское естество. Которое, по большому счёту, и есть ты сама. А остальное – руки, ноги,— просто приложение. Властелин женщины тот, кто понимает это.
– Слушай, что я тебе скажу, женщина…

РАСХОДНЫЙ МАТЕРИАЛ
Ташка внимала её исповеди с безмятежным, даже скучающим выражением, автоматически отметив разницу в позах: сама она лежала в глубоком кожаном кресле на боку — расслабленная, свернувшаяся клубочком. Людка же сидела напротив на самом краешке, напряжённо выпрямленная. Так сидят неуверенные в себе люди. Под взглядом Скворцовой она стала запинаться, краснеть, ёрзать по мягкой коже кресла и, наконец, замолчала, покусывая губу. Ташка шевельнулась, устраиваясь поудобнее, подпёрла кулачком подбородок.
– Не пойму, из-за чего эти нравственные терзания, подруга. Ну, предложил работать на него. При известной осторожности длиться это может веками. Не светись. Не жадничай… но и не дешевись. Ведь не он тебе, а ты ему нужна. Вот на этом и сыграй. Думаешь, мне не доводилось быть агентом-двойнком? И как видишь, голову не отвернули.
Она врала – нагло и беспардонно. Зная крутой нрав Генриха, Олеська ни за что не решилась бы сливать полученную информацию налево – пример сгинувшей ещё в начале её работы сотрудницы эскорта Сонечки до сих пор был перед глазами, как кошмар. Девушку тогда уволили с треском – без выходного пособия, с занесением в чёрный список. Ей тогда кто-то посочувствовал, кто-то позлорадствовал: здоровое соперничество в группе временами переходило в ожесточённую конкуренцию из-за особо выгодных заказов. Думали, что изгнанием всё и обошлось. А через пару недель истерзанное тело с еле теплящейся жизнью обнаружили за кольцевой. По ней прошлась «братва». Насиловали и издевались не одни сутки – это было известно по утечке из материалов следствия. Сонька попала в психушку. Ташка передёрнулась: перед этим лечебным заведением в ней с девичьих лет сидел иррациональный страх. Сразу вспоминалась мамочка. А теперь ещё – и Сонечка. Подружка. Наперсница – единственная из всех девочек. И вечный укор её совести. После лечения она повесилась. А, наплевать и забыть!
Герыч тогда ходил по конторе и улыбался всем ласково, как удав.
Ничего, пусть начинающая авантюристка втянется. Меня тоже в своё время «посвятили». Не мирром на это поприще мазали. И тогда появится наживка, заглотав которую, Наташенька уже не соскочит. И запустим дополнительные крючки в бока, как гарантию удержания девочки при себе. Пришла пора создавать защищённый паролем файл и на неё.
– Машину водишь? Права есть? Записывайся на курсы.

Двойная жизнь вызывает раздвоенность сознания, и, наверное, недаром среди ветхозаветных смертных грехов ложь занимает почётное какое-то там место. Врёшь – искажаешь действительность, ибо не только поступок, но и Слово есть Дело. «Но мир несовершенен,— утешала себя Людмила,— а не покаешься – не спасёшься».
Весенняя сессия снова окунула её в суету зачётов и контрольных с их неизбежными шпаргалками и другими маленькими хитростями – предметом весёлой войны между преподами и школярами. С одной стороны были общие заботы и проблемы, а с другой – хохмы, беззлобные подначки и та особая атмосфера студенческого братства, которая возможна только на дневных отделениях ВУЗов. В экономике и финансах она чувствовала себя, как рыба в воде, но вот специальные разделы теории маркетинга вдруг поставили Людмилу в тупик: выяснилось, что она была слишком самонадеянна, рассчитывая проскочить некоторые разделы дисциплины единым махом. Оттого и слипались сейчас у неё глаза – вторая ночь прошла почти без сна после зубрёжки, подстёгиваемой стимуляторами.
Кэмп С.Роберт: «Легальный промышленный шпионаж. Бренчмаркинг бизнес-процессов», Джонстон: «Управление процессом продаж», ВУЗовские учебники Синяева и Строкова,— она обложилась книгами корифеев и долбила предмет, пытаясь не только вызубрить, но и понять. И, для повышения эрудиции и чтобы дать отдых мозгам – «Потреблятство: болезнь, угрожающая миру» Дж. де Граафа. Там были забавные примеры охмурения клиентуры.
О выполнении заданий «Самсона» пришлось на время полностью отказаться. Впрочем, и шеф, и Ольга Романовна относились к таким вещам с пониманием: фирме нужны были грамотные специалисты. Заодно и сама она отдыхала от ночных бдений с нужными людьми, сумасшедшей гонки на машинах в места, где проходили переговоры фирмачей с властями, бандитов с милицией или ФСБшниками, иностранных партнёров вообще непонятно с кем. И места встреч не отличались разнообразием: сауны, дачи городской знати, базы отдыха с термальной водой.
Она «поднялась» за полтора года этой работы. И стала очень осторожной, не выставляя напоказ свой гардероб, о котором не знала даже Катюха: залежи туфель, босоножек со стразами, стильных сапог от Гуччи, строгих деловых костюмов и вечерних платьев хранились за раздвижными створками шкафа-купе, (который сам тянул на целую комнату), в доме Скворцовой. На съёмной квартире оставались только купленные первые комплекты, которые так восхитили её соседку по квартире пред её «премьерой»: Наталье почему-то не хотелось, чтобы та знала о её высокодоходной работе. Она страшилась потерять этот последний якорь, связывающий её с прошлой относительно чистой и в чём-то наивной жизнью.
В конце июня зачётку украсили четыре пятёрки. И одна скромная четвёрочка – проклятый маркетинг всё-таки подложил свинью. Она огорчилась. А потом ей стало смешно от этого огорчения – у других девчонок успехи были гораздо скромнее.
Вечеринка по поводу окончания зачётной сессии проходила в «Золотом драконе» — китайском ресторанчике напротив озера. Выщербленная винтовая лестница выплюнула их разгорячённую компанию в терпкую прохладу ночного города далеко за полночь. В чёрной глади водного зеркала через улицу подрагивали цепочки огней центральной площади. Скопище машин на бетонном пятачке изрядно поредело, и девчонки, будто им мало было раскрепощённых телодвижений в душном зале ресторана, с взвизгами принялись выделываться в диком танце на освободившемся от машин месте.
Запыханная, пьяненькая Катька повисла у неё на плече.
– Люсь, неужёли всё? Ой, мамочки, сколько же я буду отсыпаться! Месяц, не меньше. Эх, ещё бы работку подыскать… кроме своего садика. Ты не подскажешь, где можно устроиться?
Людка несколько секунд оторопело смотрела на Катерину, а затем судорожно, взахлёб расхохоталась.
– Ну, тогда ты вовек не отоспишься, подруга! Расслабься. Что-нибудь да придумаем.
Она с жалостью прижала растрёпанную головку Катюхи к своей груди, ощутив что-то похожее на материнское чувство. Она знала, что подруга работает посудомойкой в двух местах – кроме того, что сутки через двое несла ночное дежурство в садике. Предложить ей осуществлять ещё и интимные услуги, как она сама, Люське бы и в голову не пришло. Не тот Катька человек.

Несколько гектаров заброшенных сельхозугодий вполне заменяли автодром. Катайся – не хочу. Поле было ровное, а на пробившиеся кустики бурьяна можно было не обращать внимания, тяжёлая машина подминала их без труда. Людмила прихлопнула дверцу, облокотилась о крышу машины и залюбовалась видом, что открывался на юго-востоке.
Над пейзажем царили вулканы. Сизая дымка скрадывала мощные складки Авачинского, как всегда – величественного, и как всегда на её памяти – дремлющего. Его брат-близнец, угнездившийся в своём гранитном ложе чуть правее, выпускал в бледное небо ленивый дымок. Как напоминание о том, что расслабляться не стоит, что он может однажды и плюнуть в небеса пепловый гриб, похожий на ядерный.
Скворцова посматривала вокруг с лёгкой скукой на кукольном личике. Её природные красоты не прельщали. В многочисленных поездках по краю, когда она ещё была только сотрудницей эскорта, Наташку смешили охи и ахи её клиентов: «О, это Курильское озеро! Ах, Долина Гейзеров! Да, этот Узон!». Она затоптала сигарету и приглашающее мотнула головой в салон своей машины – «Садись!... да не сюда, а на водительское место». Людка неуверенно, в три приёма, вползла за руль, боязливо потрогала рукоятку включения передач.
— Здесь автомат. Сцепления нет, только тормоз. Медленно отпускай педаль и плавно-плавно поддавай газку… вот так. Пока вхолостую. Снова нажми… так… рычаг на «драйв», и теперь как учили… Вот! Спокойнее, Люда, спокойнее.
Людка вцепилась в руль так, что побелели косточки на сгибах пальцев. Губа была закушена до боли. Но она ехала. Ехала! Мотор почти неслышно урчал, перед лобовым стеклом «Карины» плавно разворачивалась панорама заброшенного поля, и редкие деревья перелесков смахивали пейзаж, как зелёные живые мётлы. Она не видела насмешливого и немного снисходительного лица Натальи Дмитриевны. Да и если бы и видела, наплевать ей было на это, по большому счёту. В голове звенело от лёгкой эйфории победы над собой и неодушевлённым куском железа.

Когда привыкаешь жить за чужой счёт, потом может появиться чувство, что тебя обокрали, если счёт вдруг закрывается.
Хотя уезжала она из этого дома «богатой невестой» — на собственной машине, в багажнике которой покоился аккуратно упакованный тюк с дорогими вещами. Ташка проводила её до входной двери, ласково шлёпнула ладонью пониже спины, одёрнула, соблюдая народную примету, и… посоветовала забыть дорогу в ухоженную геометрию дорожек и лужаек кондоминиума. На время – месяца на два. До августа. «Так надо, Людок! Меня нет.» Покровительница уезжала к дочери, а потом к маме. Отпуск у человека, понимать надо!
Она медленно вела свой «Субарик» (хм, сама Сабурова, и машина «Субару» – как дразнилка), стараясь соблюдать все правила, и огрызалась через приспущенное стекло на матерные или ехидные комментарии более продвинутых водителей. Завтра надо вырваться за город, поднабрать практики. Людка слышала от знающих людей, что мандраж пройдёт на третий-четвёртый день. Просто нужны навыки.
Через неделю нужно было выходить на Чекалина. Западное побережье в этом году будет с рыбой, и уже сейчас в губернскую администрацию потянулись гонцы из далёкой Москвы. Пахло большими деньгами, и шеф почти каждый день проводил совещания, настраивая девочек на плодотворную и напряжённую «летнюю сессию», в которой и ей, Людмиле-Иннесе, отводилась своя, вовсе не скромная, роль.
«Субару», присев на амортизаторах, рванул по бетонному пандусу возле казино, развернулся перед парадным подъездом гостиницы-люкс, прошуршал шинами за угол и подрулил к офису Германа Генриховича, встав в один ряд с машинами Ларисы, Анжелы и других девочек из «Самсона».

Часть 3
РЕВАНШ
Мочалки пальм мотались от свежего утреннего бриза. Стайка девчушек у жёлтого автобуса, принадлежащего колледжу, оживленно щебетала по-английски с настоящей миссис из Рочестера, своей классной наставницей. Наталья залюбовалась Регинкой: тоненькая, как на пружинках, в клетчатой форменной юбочке, она стояла в профиль к маме и, казалось, не только лицом, но и всем своим существом тянулась к преподавательнице, впитывая каждое её слово. Ну, актриса! Гены, господа!
«Yep, Mom! Good bay, mom!». Дочь, наконец, помахала подружкам рукой, и сначала чинно пошла, а потом вприпрыжку бросилась к матери.
— Солнышко ты мой карее! – они обнялись, как две подружки. Похожие друг на дружку, одного роста, с одинаковыми глазами и цветом волос. Только никогда уже у мамы не будет такой лёгкости и порывистости в движениях, такой свежести и обаяния юности. Она отстранила Регинку и залюбовалась её лицом. Нет, порода действительно улучшается!
Колледж был отгорожен от мира рядами кипарисов и непроходимыми зарослями можжевельника – высокого, южного, терпко пахнущего, с сизым налётом на колючках хвоинок и недозрелых ягодах. Со стороны гор к территории лепилось низкое жёлтое здание манежа с белой колоннадой по фронтону. Дочь сказала, что здесь бывает и Президент, и Ташка с любопытством крутила головой внутри, рассматривая посыпанный опилками круг для выездки и с удовольствием вдыхая острый, возбуждающий запах конского пота. Дочка вышла из раздевалки в высоких сапогах для выездки и шапочке-конкур, залихватски подмигнула маме и взлетела в седло. Рыжий, в тон волосам жеребец нервно перебирал ногами, косясь лиловым глазом. У Наташки на глазах вдруг выступили слёзы.
Сколько раз четырнадцать лет назад она кляла и своё малодушное решение спрятаться у мамы на своих первых каникулах, и беременность, и спонтанное, сумасшедшее замужество? А итогом всего стала вот эта нежданная радость. Не было бы счастья…

Ретроспектива.
БУДУЩИЙ ПАРТНЁР
За окном автобуса мелькали пока ещё голые, но уже с налившимися почками деревья, и оттого лес по краям шоссе был в нежно-зелёной дымке. Ещё дня два-три такой тёплой погоды, и последует зелёный взрыв листвы, наступит настоящее лето – первое её лето в городе.
Интересно, какого чёрта её дёргают второй день подряд? Вчера вызывали из-за пустяка – уточнить анкетные данные да найти в архиве какую-то замшелую папку. И принести в кабинет. Там ещё сидел этот хмырь. Она отдала документы – и её отпустили. Стоило тратиться на поездку! Но с Ольгой не поспоришь. И вот сегодня снова вызвали…
Хм, задание. Эт хорошо, эт вовремя, деньги, денежки, бабосы совсем закончились, добралась до офиса на последние. Она как пчёлка ежемесячно откладывала кругленькую сумму на банковский счёт, тщательно рассчитывая остаток на одежду и питание. На чём не экономила – так это на косметике.
Ольга Романовна вела инструктаж, как всегда: монотонным голосом, не акцентируя внимание подопечного ни на чём, будто речь шла о самых невинных вещах. Вот только методы, которые Ташка должна была применить на предстоящем выезде, вызвали некоторую оторопь. Она выслушивала инструкции, смотрела на коробочку с аккуратными продолговатыми голубыми капсулами и мучительно соображала, как отмазаться от такого поручения.
Не вышло. Клиентом был тот, вчерашний посетитель, при котором она отдавала папку из архива. Он, оказывается, к ней присматривался. И оценил.
— Надо, Инна. Ты же видишь, какое положение! Поездка недолгая, в училище мы договоримся, так что тебя смущает?
Ольга Романовна сняла свои умопомрачительные итальянские очки и престала, наконец, быть похожей на директрису в её школе. Ташку сразу отпустило.
Надо, так надо. Да, шеф. Сделаем, шеф! Она чуть опустила голову и улыбнулась одними губами. Кадровичка улыбнулась в ответ.
— Да, да, именно так. Тебе сейчас не дашь и шестнадцати.
Олеська встала и подхватила со стола конверт с авансом и рабочей сим-картой. Уже у двери её настиг голос менеджера:
— И навести сегодня косметический кабинет. Здесь быть завтра в одиннадцать. Не опаздывай.
Уже в коридоре Наташку затрясло от бешенства. Ну, сука, укусила-таки! Ольга Романовна уже который раз прохаживалась насчёт её девичьих прыщиков!
Она вскрыла телефон и заменила «симку». Телефон активировался, и сразу раздалась звонкая трель звонка. «Максимилиан Евгеньевич» — высветилось на дисплее. Тьфу, блин, язык сломаешь! Бедняга, кто были твои папа и мама, давшие столь заковыристое погоняло по жизни? Продвинутые интеллигенты, поди? «От топота копыт пыль по полю летит» — пробормотала она скороговорку и без запинки отозвалась:
— Да, Максимилиан Евгеньевич. Это Инна. Где? Хорошо, выхожу.
У парадного выхода уже стоял, рявкая турбиной, зализанных очертаний мини-вэн.

Позади оставались два крупных успешных дела, провёрнутых под крышей «Самсона». И с десяток мелких, когда она была «просто эскортом». Поэтому очередное задание не казалось ей особенно сложным: подождать в офисе, по звонку на мобильный выйти к машине, проехать до снятого на одной из баз отдыха коттеджу. Побыть хозяйкой вечеринки, устроенной клиентом для нужных ему людей. Воспользоваться снадобьем. Ввести программу взлома и перекачать данные на флэшку. Далее – по обстоятельствам.
Она подчёркнуто дистанцировалась от двух потасканных девиц, что приехали с другими гостями её нынешнего патрона. Взвизги в предбаннике сауны (он же – тренажёрный зал, он же – бассейн) вскоре показали ей правильность этого решения. Девочек поимели прямо при ярком свете и не считаясь с присутствием других. Как животных. Да и лексика их… Олеся поморщилась, хотя и сама в училище освоила «малые шлюпочные загибы». Но не всегда же, и не везде!
Она бесцельно побродила по роскошному холлу первого этажа, не спеша, в соответствии с преподанными Ольгой Романовной уроками, сервировала в гостиной стол, подправила перед зеркалом дневной макияж и скромно уселась в сторонке.
Гости – полнокровные, набыченные,— скоро ввалились в прохладу холла. Один был закутан в простыню на манер римской тоги. Другой только обвязал бёдра полотенцем. И оба будто споткнулись, увидев полностью одетую и идеально причёсанную хозяйку вечера.
— Может, нам одеться? – саркастически бросил тот, что был попьянее.
— Ну что вы, господа! – она подняла бровь. – наряд для сауны вполне подходящий. Но вот в апартаментах, будьте добры…
Подчёркнутая вежливость принесла свои плоды. У гостей сразу поубавилось гонора. Даже девицы – блеклые без макияжа, пьяненькие и распаренные,— стали вести себя поприличнее. Вечер покатился по многократно наезженной колее.

— Ма-аксик, я пи-ить хочу…
Она лежала в позе ящерки, подперев подбородок кулачком, и провожала взглядом его метания по спальне: взад-вперёд, от окна к встроенному шкафу-купе и от двери к мини-бару.
— Ну так принеси! – раздражённо бросил Максимилиан, не останавливаясь ни на минуту.- кухня с холодильником внизу!
— Тебе воды? — ласково, не обращая внимания на тон, спросила она, перекатилась на край необъятного сексодрома и сунула ноги в пушистики тапочек.
— Мне пива!
— Хорошо, шеф. – Не одеваясь даже в халатик, она ссыпалась вниз по винтовой лестнице.
Она вымотала его в длительном постельном забеге, а когда он попытался повторить попытку, то потерпел полное фиаско. Все её умения, отточенные с пятнадцатилетнего возраста, оказались тщетными – у мужика произошёл какой-то редкостный физиологический сбой. И «Виагры» под рукой не оказалось. Видно, не ожидал. И теперь бесился.
Она открыла дверцу, подхватила с нижней полки сразу запотевшую в тепле пивную бутылку, сноровисто сшибла пробку и уронила в горлышко две голубые капсулы, зажатые в кулачке. Короткий «пшик», над краем показалась шапочка пены – и сонный коктейль был готов. Себе она взяла обычную минералку.
Весь следующий день мужчины проторчали в обширном холле в домике с сауной, нещадно дымили и ожесточённо, до ругани, спорили о своих бизнес-делах. Наталья с девушками оказались не у дел. Они лениво валялись в солярии общего бассейна, купались, сходили в гостиничный корпус, чтобы поскучать на концерте национального ансамбля, снова купались и загорали. К вечеру нужно было идти хозяйничать на суаре – ожидались ещё гости из областной администрации, с кем-то из которых должны были быть и девочки «Аборигена». Двух шлюшек отправили на такси – срок их аренды истекал через час. И, естественно, вызвали новых. Ташке поручили новое для неё и ответственное дело – выбрать их взвода привёзённых жриц любви двух на её вкус… но чтобы и заказчику понравились. Задачка, мать её! Но, похоже, она справилась, руководствуясь правилом контраста: раз не пришлись ко двору девицы вполне определённого типа, будем брать с экстерьером, который в корне отличается от забракованного. В итоге остались крупная, женственных форм блондинка и волоокая, гибкая женщина-змея восточного типа
Контингент пришёлся ко двору, если судить по одобрительному подмигиванию вышедших потянуться на крыльцо партнёров по переговорам.
Накрыть стол на восемь персон. Наложить на лицо боевой окрас. Ввинтиться в атласное вечернее платье. Она мысленно подобралась, коротко выдохнула, настраиваясь на деловой лад; стряхнула с себя сонную одурь и целеустремлённо двинулась к нежно-розовому двухэтажному теремку, облюбованному Максимилианом. Максом. Ма-аксиком. И бросив на ходу:
— Девушки, за мной!
Сонечка,— славянский вариант актёрки Ким Бессинджер, отдельно прибывшая на своей машине партнёрша по эскорту — облокотилась о перила, искоса глянула на Ташку и фыркнула. Скворцова ощетинилась и агрессивно подобралась.
— Да расслабься ты. – Сонечка стряхнула пепел в вазон у крыльца внизу. – Деловые переговоры у клиентов прошли, судя по всему, успешно, так что будет откат. И я, наконец, «поднимусь». Солью данные налево – есть клиент. На кону оч-чень большие бабки.
Наташку вдруг затрясло – хотя, вроде бы, майский вечер был очень тёплым. Руки покрылись гусиной кожей.
— Ты… сдурела? Да Герыч…
— Да плевать на Герыча. Он-то откуда узнает? Разве что от тебя… — Соня, наконец, прикусила язык. Ташка только сейчас поняла, как подруга пьяна. И удивилась – за коллегой такого раньше не замечалось.
— И… кому? – она постаралась, чтобы голос прозвучал безразлично.
— Да так, одному хорошему человеку. Может, даже замуж возьмёт. – Сонечка коротко хмыкнула и пьяно икнула. — Или оставит в деловых партнёрах, что тоже неплохо.
— У тебя колготки перекрутились. – холодно бросила Скворцова. – И вообще, приведи себя в порядок. Лучше поблюй. Вон там, за углом.
Закрывая за собой резную дверь сеней терема с сауной, она успела услышать брошенное Сонькой в спину «Да пошла ты!... »
«Да я-то пойду. Куда вот ты пойдёшь?» Хм, «измена в рядах»!». Сонечка была самой эффектной, чаще других вызываемой и выше всех оплачиваемой сотрудницей шефа. Этого хватит для приговора, господа?

А потом напилась и она. Решение, которое она приняла относительно Сонечки, требовало чего-то вот такого, запредельного. Грязи – которая очищает совесть лучше всего.
Она предпочитала не размышлять о какой-то там нравственной стороне вопроса – водка и секс снимут все подспудные напряжения в подкорке. Её просто несла волна.
Когда гости разошлись по коттеджам, Наташка – истерзанная озверевшим от вчерашней неудачи Максимилианом, уставшая, как ломовая лошадь,— выскользнула на мощённый плиткой пятачок за огороженной территорией и быстро прошмыгнула в открытый на ночь общий бассейн, где слышался плеск ночных купальщиков и неразборчивые негромкие голоса.
Предчувствия говорили: «Таха, не ходи!». Но неизжитое ещё детское, ослиное упрямство толкало её вперёд. Рецидивы мышления, к которому она привыкла в безопасном Нижнереченске, где свою, родную, безотказную малолетнюю шлюшку никто не обидит.
Это были последние недобитые реликты эпохи 90-х – мелкая мордастая «братва», которая только и сохранилась в небольших городишках. В центрах покрупнее после всех безжалостных разборок выжили только те, кто успел цивилизоваться и научился соблюдать хоть какие-то правила. Ведь правила поведения есть даже у породистых собак. Здесь же…
Самый крепкий на вид, с замашками лидера, каким-то чудом разглядел в полумраке все детали её фигуры, и звериным нюхом сразу уловил женские флюиды.
— Иди сюда, ондатра! Слыш? Тебе говорю!...
Она затравленно оглянулась – совсем не так она себе это представляла. Сзади, в проёме дверей, маячил ещё один широкоплечий силуэт. На краю бассейна поблескивала батарея бутылок. Трое парней развернулись всем корпусом и с интересом ждали развития событий. Над водой в свете далёкого фонаря волнами поднимался пар, смешиваясь с дымом вонючих коричневых сигар и «беломорин» с анашой.
Она промедлила ещё несколько секунд, и тут же чья-то рука сгребла сзади её волосы в пучок; её грубо пихнули вперёд и она быстро, спасаясь от боли, заперебирала ногами, с ужасом видя, как мордастый поднялся из воды и спокойно, деловито стянул с себя семейные, в полоску, трусы.
Её волосы, как поводок собаки, были переданы из рук в руки, голову резко дёрнули вниз.
— Соси, ондатра. Будешь стараться – не испортим шкурку.
Она обречённо округлила губы колечком.
Хорошо было то, что все они хотя бы подмылись.
Потом её отпустили, наградив шлепком по ягодицам и засунув в трусики деньги с визиткой. Наташка споткнулась, услышав брошенное вслед:
— В понедельник чтоб была в «Вулкане», ровно в семь. Не придёшь – найду и порву. Спросишь Клетчатого. Эт я! Ты мне понравилась, подруга! – и «браток» загоготал. – Ну вот, пацаны, а вы всё «Звони, звони, вызывай ######!»
Она почти не запомнила, как её на следующий день отвезли в офис; как отдала Ольге Романовне флэшку со взломанными программами; как доложила шефу о разговоре с Сонечкой; как слёзно вымолила разрешение на проведение каникул у мамы (забыв о зароке никогда не возвращаться домой).
Шеф всё же выпытал у неё причину столь скоропалительного отъезда, обозвал дурой, но пообещал принять меры. Наташка упёрлась, и её всё-таки отпустили. Щёки жёг стыд за то, что не оправдала ожиданий Таллерова. Шефа она уважала.
Соня была уволена на глазах у всех лично Герычем. Обставлено было так, что на Ташку не упало ни тени подозрения; многократно проверенная, перекрёстная информация о предательстве интересов фирмы пришла со стороны. Сделано было явно в назидание другим. А то, что о Ташкиной роли не было сказано ни слова – она оценила. Хотя сама бы, вероятно, сделала иначе. Публично опозорила бы, раздавила, как червяка. И с удовольствием понаблюдала бы, как раздавленный извивается под каблуком. Ну да хозяин – барин. Такие вещи прокатывают, если у тебя есть деньги и власть, а жить в обстановки травли и обструкции со стороны равных тебе коллег – безумие. Подлость и стервозность надо пускать в ход, если ты на все сто уверена в победе. И что тебе за это ничего не будет.
Всё оставшееся до отъезда время она провела в квартире давней маминой знакомой тёти Иры – в тридцати километрах за городом, в занюханном посёлочке под незатейливым названием Геологи. В ночных кошмарах её посещали то Сонечка, то Клетчатый.
4 июня рейсовый Як-40 прокатился по грунтовке аэропорта в Нижнереченске и замер в наползающем с моря тумане. Она спустилась по трапу и задохнулась резким и свежим запахом йода от гниющих где-то там, в двух километрах, водорослей на прибойной полосе. Над головой пронзительно орали чайки и их вечные, контрастные антагонисты – вороны. Окрестные сопки только-только начали зеленеть в первых признаках рахитичного лета западного побережья.
А за оградой переминался с ноги на ногу Олег. Нарисовался! Не иначе – мама предупредила. Действительно, кому она здесь нужна, кроме него? Судьба…

ПРИМЕРНА МАТЬ И ВЕРНАЯ ЖЕНА
Вот так жизнь и возит мордой по столу! В конце месяца не было даже признака обычных регул, но она подождала ещё пару недель, чтобы убедиться во всём окончательно: «залетела», ласточка! И на этот раз – точно от Олега. Сцепились звенья какой-то порочной цепочки, которой сама жизнь, казалось, приковывает её к этому месту. И Ташка решила отдаться воле случая. Пока. Пусть всё уляжется. Да и родить надо – конституция хрупкая, совсем девчоночья, и будут ли потом дети – бог весть. Олежек достал нытьём по поводу ЗАГСа? Пойдём и в этом навстречу старому воздыхателю. Она быстро просчитала выгоды официального статуса чьей-то жены: в случайной милицейской облаве больше шансов выкрутиться, показав штамп в паспорте. Кобели-клиенты больше западают на замужнюю. В общаге, в которой придётся пожить ещё какое-то время, когда через годик она возобновит занятия в училище, мастера и воспитатели не будут прессовать так, как других девчонок. Плюс кольцо на пальце – красиво!
Начался токсикоз, пошли резкие, внезапные перепады настроения, от которых Олегу доставалось, как никогда раньше – но даже его покорность и обречённость судьбе не радовали, как в былые времена. Повзрослела она, что ли? Осенью, с уже округлившимся животиком, с тяжёлой, налитой грудью, она на четыре месяца вырвалась в область и практически полсеместра провела в стенах училища. Навещала и фирму шефа. Именно тогда девчонки рассказали её о страшном конце Сонечки. Жаль, что не было возможности подзаработать – не нашлось специфического клиента, любителя юных девочек в интересном положении.
Вторая половина беременности проходила легко, и в ней снова пробудился интерес к жизни. Дискотека? Да ради всего святого! Вечерок в ресторане? Два пальца об асфальт! На автостанции довелось как-то столкнуться нос к носу с Ростовцевым, который вместе с Ксенией тоже перебрался в город и теперь работал в городской газете. Она сжалась: тогда, в Гадюкино, после её ухода от него, он сделал попытку заговорить с ней на улице – и получил в ответ жестокие насмешки. На глазах у всех – она работала на публику, на праздных зевак, которых полно на улицах в любое время дня. Наташка тогда была слишком уверена в себе, и неимоверно удивилась, получив от него по физиономии. Так что эта встреча сначала вызвала у неё испуг. Но всё обошлось – сели в кафешке у торгового центра и очень мило поболтали о былом. В конце ноября она ушла в академ – на целый год. И уехала домой. Рожать. 3 марта напряжённую суету родильной палаты взорвал первый крик её дочери.
В муже не было ничего от его матери,— смуглой, знойной, с раскосыми глазами башкирки. По обличью Олег смотрелся типичным славянином. А вот в дочке восточная кровь проявилась мощно. Только с родами не вышло по-человечески – сделали кесарево. И ребёнок был весом меньше двух килограммов. И маму, и дочь выхаживали потом больше месяца.
Все девять месяцев, до отъёзда на учёбу, она играла непривычную для себя и быстро осточертевшую роль примерной жены и матери. Без возможности проявить все грани своей натуры,— ребёнок сковал её по рукам и ногам.
— Ну и кто за это будет платить? Я, что ли? На!!! – Олега трясло от злости. Он выбросил вперёд руку с туго скрученным кукишем, и Наташка, отступив на шаг, брезгливо поморщилась.
— Мне. Надо. Учиться.- с расстановкой произнесла она, чувствуя, как холодеют щёки от злости. На побледневшей маске лица карие глаза потеряли всю свою теплоту, превратились в чёрные провалы. – Два дурака в семье – многовато! Ты не находишь? Ты не находишь, придурок?! Хочешь, чтобы я так с пэтэушным образованием и осталась, да?! С высшим на работу не всех берут! — голос её, наконец, сорвался на визг.
Олег развернулся и молча вышел на кухню. Заскрежетала открывающаяся форточка, защёлкала зажигалка. Тогда она молча ворвалась туда вслед за ним, вырвала зажженную сигарету и швырнула её в раковину.
— Не смей курить дома, при ребёнке!
Муж только тяжело вздохнул.
Ей вдруг представилось, как они выглядят со стороны: он – на полторы головы выше её и почти в два раза тяжелее, и она – с только чуть раздавшимися после беременности бёдрами, худенькими руками и тонкой шеей, и ей стало смешно. Ничтожество! Подкаблучник…
— Я поеду учиться, чего бы это мне не стоило. Запомни это! Не дашь денег на дорогу? Займу! И отдам, не ухмыляйся! …Олег,— она чуть сбавила тон,— неужели ты меня плохо знаешь?
— Хорошо я тебя знаю,— пробурчал тон, пряча глаза.- да дам бабки… на дорогу. Но пока будешь там, на многое не рассчитывай. И… дочка-то как же?
— Бабка есть. И прабабки – эти две ведьмы ещё шустрые, так что не боись.- И она, залихватски подмигнув мужу, дёрнула его за рукав. – Олег, а Олег? От мамы Регинку заберём прямо сейчас или…?
Её рука шаловливо поползла за резинку домашних брюк. Муж длинно вздохнул. Будто из него выпустили весь пар.

Наледь на асфальте, сухой, морозный ветерок, гулкое эхо объявлений в здании аэровокзала… Она с наслаждением вдыхала городские запахи: автомобильных выхлопов, дорогих духов и дезодорантов проплывающих мимо дам и их спутников. А главное, пьянящий запах свободы и денег.
Нагловатый, с раздевающим взглядом таксист заломил несуразную плату за проезд до центра, и Наташка, посмеиваясь про себя, через несколько минут с удовольствием увидела, как после ожесточённого торга затянутый в кожу мужичок сник, скинув цену вполовину. Не на ту нарвался!
Шеф, конечно, свин – мог бы и встретить. А может, просто выдерживал характер? Очень уж он не хотел её тогда, полтора года назад, отпускать в незапланированный отпуск. Да и роды её, и замужество вызвали потом у Герыча ступор. Наверное, посчитал её за потерю для эскорта. А вот она я! Забыли? Отвыкли? Списали со счёта? Она была полна радостного возбуждения от предстоящей встречи. Кто там сейчас, на фирме? Кадровичка Ольга Романовна, Лана по кличке «Гитара», данную ей за роскошные, гитарного изгиба бёдра, Криста, Марго…? Может, шеф подыскал новых девочек с каким-нибудь необычным экстерьером? Одного человечка там только не будет: Сонечки. Ташка почувствовала саднящее неудобство где-то пониже груди: лёгкий холодок, пробежавший по спине. И всё тут же прошло.
Мимо, как в замедленном кино, проплыли казино, гостиничный комплекс, и такси клюнуло носом, остановившись у парадного подъезда офиса «Аборигена». Ташка выскочила наружу и стала нетерпеливо пританцовывать в ожидании багажа, а потом, перехватив поудобнее баул, взбежала с ним по четырём низким ступеням. Она зубами стянула варежку и ткнула пальцем в квадратную кнопку звонка. Жерло телекамеры слежения с лиловым выпученным глазом дрогнуло, шевельнулось; произошло сложное перемещение линз внутри объектива, чтобы сделать наплыв на экране оператора, и автомат-геркон щёлкнул ригелями замка. Она удовлетворённо улыбнулась: не пришлось даже называться. Её узнали и по-прежнему принимали за «свою». За Инну, Иннесу. Одним плавным движением Ташка перетекла за порог. Торжественный выход на авансцену. А где аплодисменты и оркестр? Совсем распустились!
А по коридору, сверкая улыбкой в шестьдесят четыре зуба и раскинув руки для объятия, уже двигался ей навстречу Генрих Германович Таллеров. Собственной персоной.
Она сразу включилась в работу. Деньги были нужны, как воздух.

Мужчина отмахал ногами целый квартал, и теперь его широкая спина с небрежно отброшенным капюшоном мелькала в сутолоке людного места у самого перекрёстка, готовая вот-вот скрыться за поворотом. Скворцова сделала несколько быстрых шагов вдогонку и остановилась, будто налетев на стену – плечо не ощутило привычной тяжести сумочки. Забыла в кафешке, росомаха! Она медленно повернула обратно.
Ладно, всё к лучшему. Если это её бывший любовник, то тем более нет резона бежать вдогонку. Прошлое надо безжалостно зачёркивать. Хотя… Надо подстраховаться – с паршивой овцы хоть шерсти клок, и любая спонсорская поддержка не будет лишней. Она забрала сумочку, придирчиво проверила её содержимое и, добравшись до зоны уверенного приёма, просмотрела, сколько у неё на счёте. Деньги были. Ну, что ж, ради такого случая можно и потратиться.
— Кирилл! Привет! Выручай – нужен телефон одного чудика…

Жена так и не простила окончательно. Тысячи выпущенных в свет учеников, всеобщая их признательность – и всего одна педагогическая ошибка по имени Скворцова пустила под откос учительскую и административную карьеру. Ей невыносимо было глядеть в глаза коллегам, постоянно чудились смешки за спиной. Переезд в город не спас положения – Наташка объявилась и там, и теперь после каждой их случайной встречи в доме зависала напряжённая, гнетущая атмосфера готового вот-вот прорваться скандала с упрёками и обличениями. Ксения каждый раз заново переживала своё унижение. Поэтому когда подвернулась работа в штате районной газеты, он сразу согласился уехать за двести с лишним километров от дома – чтобы видеться с женой как можно реже.
В ноябре выдалась командировка в Нижнереченск. Полёт на самолёте туда из областного центра был для редакции непозволительной роскошью, поэтому он добирался до места берегом, на попутном вездеходе, по разбитым колеям, с форсированием двух полноводных рек. Въехали в городишко, которому он отдал больше двадцати лет жизни, уже глубокой ночью, и перед глазами вновь возникло всё то, что так хотелось забыть: мост, на котором он стоял стылой февральской ночью с Ташкой-нимфеткой, необъятные лужи на проезжей части, заливистый лай полудиких собак на окраинных дачных участках. И пронизывающий охотоморский ветер, воющий в проводах.
За пять дней пухлый редакционный блокнот был исчиркан от корки до корки, а трёхчасовую флэшку цифрового диктофона пришлось трижды очищать от записи. Вечерами Ростовцев бесцельно бродил по улицам, залитым чернотой, какая бывает только осенью, когда Земля пересекает участок орбиты вокруг Солнца, свободный от космической пыли, и небо не светится зодиакальным светом. Вокруг фонарей дрожал мутный радужный ореол, и они ничего не освещали – только сами фонарные столбы и мокрые голые ветви деревьев. Как привидения из прошлой жизни, ему во время таких прогулок встретились теперешний муженёк Ташки – Олег, её маман и бабушки. Впрочем, на него они тоже смотрели, как на ожившего покойника. Баба Шура даже украдкой перекрестилась.
А уже перед самым отъездом зашёл Кирилл Ващенко, их общий друг, через которого они с Ташкой когда-то обменивались посланиями, и объяснил, почему за все пять дней Скворцова не попалась ему на глаза – уехала на учёбу. До весны. Они разминулись буквально на неделю. Ростовцев оставил Кирюхе свой телефон.
На подоконник мурлыкал прикрученным звуком кассетник. Красавица Вероника Суворова забросила длинные, обтянутые песочного цвета джинсами ноги на спинку кровати и упоённо, хохоча во всё горло, выдувала мыльные пузыри. Девчонки из соседней секции, подперев кулаками всколоченные шевелюры, о чём-то шушукались, почти уперевшись друг в дружку лбами. Под стол перекочевала уже вторая бутылка из-под дешёвого вина. Оргия. Только «клиентов» не хватает для полноты картины. Но шестая общага недаром славилась свирепостью воспитателей и строгостью нравов во всём, что касалось постельных дел. Пьянка? Н-ну, можно… Иногда. Дабы девчонки, зрелые кобылы, не свихнулись во время учёбы. А в остальном – ни-ни!
Наташка открыла сотовый и быстро нашла в журнале звонков номер Ростовцева. Шурик подсуетился, дал его после долгих ломаний. Позвонив предварительно этому старому чёрту и спросив разрешения на столь ответственную акцию. «Может, это твоя судьба?» Ага, щас! Но иметь в виду следует. Она нажала вызов. Пошли гудки – долгие, нудные. После пятого или шестого она с досадой захлопнула «раскладушку». Где его черти носят?
И телефон тут же заверещал первыми тактами свадебного марша Мендельсона – именно эту мелодию она ввела на случай звонка от Вована. Ташка удовлетворённо усмехнулась, прислушалась к своим ощущениям – сердце не забилось сильнее, дыхание не участилось. Порядок. Ну, что ж, ответим.
— С вашего телефона был звонок. Что вы хотели? – донёсся далёкий, в своей всегдашней манере отрывистый голос. – Алло?
— Ростовцев, ты, что ли?! – с натуральным удивлением спросила она. – Я думала, ты умер!! А ты вон что, оказывается – живее всех живых. Как Ленин! … Тихо, вы, кобылы! … да нет, это я не тебе, у нас тут междусобойчик с девчонками… Что? Учусь, тружусь, верчусь, как пчёлка. Тебя вспоминаю. Подошёл бы, пожалел бедную девушку, которой витамина ### не хватает… Ну, что может быть лучше старого, проверенного кадра? Где?! Ну, тебя и занесло!... ладно, ночью звонки бесплатные, давай тогда и поговорим? Ну ладно, пока. Что? И я тебя лобзаю…

После каждой полуночи Наталья часами висела на телефоне, обрабатывая своего бывшего любовника. Зачем? Она и сама не знала. И была покорной и покладистой: да, хороший мой, я допустила кучу ошибок… но ты же меня знаешь, беспутную! Да, появились дурные привычки… но ты же помнишь, как я умею меняться! Жизнь, она ведь всему научит… Что? Нет, на Новый год придётся ехать домой, очень скучаю по дочке. Но увидеться перед отъездом надо обязательно! Твой фирменный торт? Грандиозно! Ростовцев, неужели ты действительно его сделаешь? Хорошо, целую. До встречи! Жди, дорогой…может, дождёшься!

Она закрутила перспективный роман с преуспевающим бизнесменом в городе. Мужик был гораздо моложе Вована, с квартирой и кучей связей. И холостым. Именно он, Юрик Ставицкий, вывел её, впервые в жизни, в театр, стал водить на вернисажи модных художников и вытаскивать на встречи с интересными и нужными людьми. А оценив её таланты в постели и умении светски держаться, загорелся с женитьбой. Ташка не говорила ни «да», ни «нет» — мужика надо было потомить, довести до кондиции.
Ей приходилось проявлять чудеса хитрости и изворотливости, чтобы не пересечься с бывшими клиентами, которых становилось всё больше. Особенно из числа высокопоставленных. Нужно было заканчивать с прибыльной, но ставшей опасной для личной жизни работой в «Самсоне». И вдруг всё разрешилось само собой…
— Заляг на дно!
Шеф не сказал, а рявкнул это в телефон рано утром, когда она ещё нежилась в постели после ухода Юрия на работу. Ташка очумело подскочила, отбросила с лица спутанные пряди волос и взглянула на электронный будильник. Индикаторная панель невинно посмотрела на неё голубыми цифрами 9:55. Какого чёрта?! С каких это пор Доллар стал таким бестактным, чтобы сдёргивать своих ночных работников с постелей по утрам?
— Что стряслось, шеф?
— У тебя есть место, где можешь укрыться… на время?
— Н-ну… да…
Мысли лихорадочно заметались. Что за дела? Среди девчонок последние полгода шло какое-то оживлённое шушуканье по поводу дури, скармливаемой клиентам – среди областного бомонда появилась мода оттягиваться на вечеринках с «коксом» или ещё чем покруче. Неужели замели? Что тогда? Эскорту абцаз! В трубке слышалось шумное дыхание Герыча.
– Я, наверное, замуж выйду. И уеду… на время. Как, пойдёт?
– Ладно, не телефонный разговор. Подъезжай сегодня на 12-й километр объездной…

Генрих Германович закурил, и Натаха с удивлением заметила, что у него дрожат руки. Лицо было серое, с мешками под глазами.
– Ты поясни… что там у тебя насчёт замужества? Ты же вроде замужем?
– Развожусь, а потом сразу… Есть перспективный кадр.
– Ну-ну… уехать есть куда?
– Есть. Что стряслось, шеф?
Герыч расхаживал по просторному холлу своего загородного дома и постепенно, с расстановкой, так, что слова из него приходилось тянуть, как клещами, ввел Скворцову в курс дела. Уголовного. Дуру Марго занесло в ночной клуб с порцией «дури» в сумочке. И угораздило попасть в милицейскую облаву. Возможно, была и наводка. А как раз за пару дней до этого в «Самсоне» образовались залежи этого товара, которые фирма не успела сбыть по цепочке. В этом месте Герыч стал особенно невнятен, и даже пару раз приложился к бутылке «Джонни Уокера» прямо из горлышка. Короче, исчезни, Скворцова. Ты в числе сбытчиков не числилась, за тобой чисто, но заметут за милую душу.
– А вы, шеф?
– У меня задница прикрыта, слабо ментам взять Таллерова за жабры… Но душу помотают. Совсем не исчезай. Скройся, но так, чтоб я знал, где найти. Из виду не теряйся! Перед регистрацией позвони… и после свадьбы – тоже. У тебя спонсор-то хоть богатый? В Таиланд сможешь выбраться через месяц-другой? – Герыч, наконец, прекратил метаться по просторной гостиной и упал в кресло, задрав худые мосластые ноги на стеклянный столик. – Тебя твоя внешность, кстати, как – устраивает?
– Клиенты, вроде, не в претензии. А что это вы так…?
– В Бангкоке ляжешь в клинику пластической хирургии, сделаешь себе новую мордаху. Врач мой давний знакомый, расходы за счёт фирмы. …И не спорь, мать твою! Ты мне ещё понадобишься в будущем… как самая умная из всей вашей банды. Остальные только и умеют, что глазки строить да трахаться, курицы чёртовы … или о духовном трепаться, как эти продвинутые дуры с филфака! Разведчиков же твоего класса просто нет.
Олеська уставилась на шефа исподлобья, потом шумно выдохнула, отвела упавшие на лицо волосы, и нехотя выдавила из себя «да». Она не переносила, когда на неё орали. Но это был шеф, а не кто попало. Можно и перетерпеть. Тем более после таких кмплиментов. И всё же спросила:
— А зачем? Пластика зачем?
— Сменишь фейс и фамилию в связи с замужеством – ни одна контора не найдёт. Если, конечно, не искать особенно усиленно. Бережённого, знаешь, бог бережёт. Да не боись, специалисты там отменные, рассчитают всё на компьютере и тебе покажут. Так что лицо себе сама выберешь. Запиши имя: Пхе Тамаган Лиин. По-русски чешет получше нас с тобой. Телефон вот…

Мир перевернулся. Вечером, когда Юрий пришёл с работы, она встретила его на пороге в белом свадебном бельишке, с мелкими брызгами-цветами в распущенных волосах вместо фаты – и наплевать, что под ногами путалась двухлетняя Регинка. Юрик, казавшийся в тесноте прихожки ещё более громоздким, чем обычно, подхватил её, повисшую на шее, и тихо спросил: «Это значит – «да»»?
— Да! – жарко выдохнула она ему в ухо.

Ташка провела пальчиком по крупному, прямому, аристократическому «клюву» своего второго суженого и в испуге отдёрнула руку, когда он неожиданно во-волчьи щёлкнул зубами. Юрка рассмеялся.
— Не балуйся!
Она положила голову ему на влажную от пота грудь, прислушалась к частившему после любви сердцу.
— Ты возьмёшь отпуск? Мы куда-нибудь поедем после регистрации?
— После свадьбы?
— После регистрации! – она упрямо поелозила щекой по груди. – К чему лишняя помпа, расходы? Лучше свадебное путешествие…
— У нас хватит денег то и на другое.
— Глупости! – она подняла голову, подтянулась и требовательно посмотрела ему в глаза.- Нерационально. Деньги ещё пригодятся.
Юрий чмокнул её в кончик носа и легонько шлёпнул по попе.
— Ну и куда направимся?
— Ю-ур, хочу в Таиланд. Там сейчас, зимой, классно.
— Ну, в Таиланд так в Таиланд!

Проныра-адвокат провернул развод в две недели, а потом с помощью налаженных у Герыча связей их с Юрием «окрутили» за три дня. После заключения брачного контракта и получения загранпаспорта Ташка отправила дочь к матери, в Дальнереченск, и супруги Ставицкие вылетели чартером в Бангкок.

РАСТУЩИЙ СЧЁТ. Через два года
Она отодвинула стопку учебников, закинула руки за голову и стала массировать затылок. Тупая, пульсирующая боль в висках, радужные пятна перед глазами были ценой досрочно сдаваемой сессии и диплома. Теперь главное – успеть с документами в ВУЗ, на финансово-экономический, чтобы потом выдержать ещё два с половиной года каторжной учёбы.
К прихожей гулко клацнула сейфовая дверь, зазвенел детский голосок – Юрка привёл дочку из садика. Четырёхлетняя Регина, во всём своём обаянии неуклюжего щенка-спаниеля, протопала ножками в комнату и уткнулась маме в коленки. Муж ввалился следом, громоздкий, как шкаф, наклонился над её макушкой и звучно чмокнул в теплый пробор. Ташка запрокинула лицо, с зажмуренными глазами нашла его жёсткие губы и стала вылизывать их изнутри. Подмышкой потаённо сопела Регинка. Семейное трио на втором году жизни.
Всему пришлось учиться с нуля – предыдущий опыт ни черта не стоил. Самым тяжёлым для неё было смирить свой бешеный нрав и не закатывать мужу скандалы по поводу и без повода, как это раньше бывало у неё с Олегом. Потому что Юрик, после открытия собственного дела, всё это время исправно оплачивал очень недешёвые семестры политеха.
У неё иногда сводило мимические мышцы лица от фальшивой улыбки и темнело в глазах от желания запустить чем-нибудь стеклянным и хрупким в самодовольную физиономию Ставицкого. Но впереди были годы учёбы. В ближайшей перспективе маячил ипотечный кредит: муж фиктивно устроил Ташку бухгалтером в своей фирме, и, как единственной в семье, кому было меньше тридцати, именно ей «светило» оформление всех документов на банковскую ссуду. Спасали только редкие эскапады под крылом Герычевой фирмы – с непременным условием выезда далеко за пределы города. А желательно вообще в северные районы края.
«Самсон» прозябал после опустошительного набега наркополиции и ареста четырёх из пяти девчонок. Герыч безжалостно «сдал» девок, справедливо рассудив, что были бы кости, а мясо нарастёт. Давние клиенты, особенно приезжающие из других регионов, ни сном ни духом не ведали о постигшей фирму катастрофе – и требовали прежнего объёма услуг. Генрих исхудал, как мартовский кот, и разрабатывал целые операции прикрытия, чтобы отмазать Ташку перед мужем, благо Юрка пропадал в своей недавно основанной фирме по 16-18 часов в сутки. Практически без выходных.
Гонорары за Ташкины поездки выросли вдвое, шеф без звука выплачивал ей почти всё, что поступало в кассу от клиентов – лишь бы не уходила. Кроме того, она вела платные «семинары» — так назывались её занятия в двумя новичками, подобранными Герычем буквально на улице. Приехавшие из северных тундр провинциалочки ели глазами свою наставницу, и Наташка впервые в жизни почувствовала себя значимой фигурой. Юрка однажды очень удачно заехал к ней в офис «Самсона» именно в такой момент – и преисполнился уважения к супруге, понаблюдав за чинной обстановкой теоретических занятий некоторое время сквозь стеклянную стену кабинета. Счастье, что не слышал, чему она наставляла девочек: звукоизоляция в офисе была отменной.
Муж, наконец, оторвался от неё, открыл затуманенные глаза.
– Прости, малышка, бегу. Завтра-послезавтра сдаём офис под ключ, надо контролировать каждый шаг бригады. Не скучай… Может, няню вызовем? Сходи куда-нибудь, развлекись…
– Без тебя? Неохота. – Ташка делано зевнула. – Хотя… ладно, видно будет.
Через минуту за окном зафыркала мотором Юркина «Хонда». Любящая жена и примерная мама отогнула краешек тяжёлых кремовых штор и, проводив глазами красные габариты машины, подхватила дочь на руки. Телефон будто сам собою прыгнул в руку.
— «Бытсервис»? Няню, пожалуйста, на вечер, до двух ночи. Только не вертихвостку из студенток, а приличную пожилую женщину!... Пишите адрес…

Часто в гости заскакивала Вероника. Иногда – Настя, которая в своё время и познакомила Ташку с Юриком. Она нещадно эксплуатировала подруг, бесхитростных девчонок, напропалую льстя красоте Вероники или деловой хватке Настёны, и всё только ради одной цели – чтобы было с кем оставить дочь. Если бы не девчонки, отмазывающие Ташку перед мужем из женской солидарности и часто тетешкающие Каринку во время маминых командировок, Скворцовой пришлось бы искать другие способы снятия внутрисемейных напряжений. Битая она была. Наученная опытом, а потому экспериментировать больше не хотелось. До сих пор вспоминался Клетчатый – хотя и этот отморозок, должным образом поученный, мог пригодиться на будущее.
Но на сей раз к девчонкам обращаться она не стала из простых соображений: не стоит злоупотреблять дружбой. Денежные отношения – самые честные, по бессмертной формуле «деньги-товар-деньги». Вызванная няня только поднималась на её четвёртый этаж, а Ташка уже известила Таллерова о своей готовности провести ещё одно занятие с девчонками-новичками. Натурный семинар – из тех, увидь который муж, сразу безжалостно удавил бы голыми руками.
«Полтинник с хвостиком» — так кокетливо сказал о своём возрасте тот почтенный седовласый джентльмен по имени Сергей Николаевич, с которым она была в деловой поездке месяц назад. «Хвостик», как подозревала Наталья, был длиною годов в восемь-девять. У главы банковского консорциума был типичный «синдром пятидесяти», когда хочется со страшной силой заваливать вчерашних школьниц и демонстрировать к месту и не к месту окружающим юношескую стройность фигуры и ещё рельефные, хотя и дрябловатые на ощупь мышцы. В приступах сатириаза Сергей Николаевич валял Ташку до изнеможения, и вот теперь пришла пора пропустить через старого козла новичков, Анжелу и Оксанку. Расставаясь с ней месяц назад, старичок вроде бы в шутку пожелал провести время с двумя девушками сразу. «Или с тремя» — вроде бы пошутила в ответ Наталья. «Или с тремя» — согласился Сергей Николаевич, но делано равнодушный тон не обманул её: глазки старого сатира похотливо заблестели. Сейчас отдыхал от трудов праведных в той самой резервной квартире, где впервые задрал ей подол перед их отъездом на север – Ташка позвонила ему сразу же, как согласовала вечер с Герычем.
Девицы уже сидели в салоне таллеровского «Крузака», чинно сдвинув колени и прихорашиваясь перед раскрытыми крышками косметичек, когда их наставница вышла из подъезда, поёживаясь от вечернего апрельского холодка.
— Не подведи, Инночка. – Герыч неукоснительно соблюдал введённые им правила обращаться к сотрудницам эскорта только по псевдонимам. – Покажи этим клушам класс.
Смешливая хохлушка Оксана фыркнула. Заторможенная Анжела со своим кукольным личиком сидела безмолвно, как изваяние. Джип мощно прыгнул вперёд.

— Ну иди ко мне…
— Подожди, Серёжа. – Ташка, вильнув бёдрами, миновала протянутую руку клиента, извиняюще улыбнулась и прошлёпала босыми ногами в ванную, где шумно плескалась Оксанка. Вот кому, как с гуся вода! С девочки явно будет толк. Смышлёная, улыбчивая и совершенно без комплексов, она только что азартно и вместе с тем нежно, без тени вульгарности, обиходила заказчика и лукаво подмигнула старшей по званию. Наталья присела на краешек ванной и кратко провела «разбор полётов».
— Возьмёшь у меня фаллоимитатор и поработаешь перед зеркалом. Побольше чувственности, но не играй лицом, максимально упрости мимику. Тогда все реакции будут естественными, а мужики, учти, сразу это чувствуют. Чем меньше игры – тем лучше. И потом, мы не проститутки, чтобы ты сама об этом ни думала. Это у них испытать оргазм с клиентом считается моветоном. У нас – наоборот. И как можно больше телесного контакта! Не как удав, а именно как змейка, всё время касайся тела, партнёр должен постоянно тебя чувствовать. А вот это ты зря…! – Наталья увидела, куда Оксанка, встав, направила струю душа. – Никогда не мойся изнутри! Во-первых, будет сухость, а во-вторых – смоешь все присущие именно тебе запахи. А запахи здоровой женщины заводят этих козлов почище «Виагры»… Иди сюда, я тебя сама вытру.
Оксана послушно перешагнула бортик ванны и стала крутиться на месте, подняв руки и подчиняясь движению полотенца в руках Наташки. Из ванной они вышли рука об руку, как девочки-первоклашки. На двуспальном «сексодроме» змеёй извивалась Анжелка с неподвижным, надменным личиком куклы Барби. Что ж, тоже неплохо. Для контраста. Вот только движения всё же скованы.
На часах была полночь. Нужно было торопиться домой. А девок можно оставить до утра, пусть теперь их потерзает, как её тогда… не хватало ещё, чтобы на теле следы остались, от Юрки потом не обмажешься. Господи, прости меня грешную, и спасибо за очередного лоха! Любовь воистину хрупкая штука. И крайне полезная – когда любят тебя. А главное – она ничего не стоит. Если брать её без кавычек, ориентируясь только на романтическую дребедень, с которой во все века кормились поэты.

Торжества по случаю вручения дипломов техникума продлились два дня, с выездом на пикник всего выпускного курса. Она, впрочем, за город на второй день не поехала: муж, ребёнок, семья… Только в глубине души, сама себе, Ташка признавала, что в политехе с ней произошла та же история, что и в школе шесть-семь лет назад – у неё не было подруг среди однокурсниц. Чуяли шельму, с которой опасно связываться. В первый год учёбы устраивали обструкцию, временами дело доходило едва ли не до «тёмной» — так сильна была неприязнь девочек из хороших семей к провинциальной выскочке. Но после серии нелепых, комических, а то и трагических случайностей – отстали. Например, только что вышедшую на улицу группу особо гламурных с ног до головы окатил грязью джип с заляпанными грязью номерами. В раздевалке с модным верхним прикидом тоже случались неприятные истории: от пропитки кошачьей мочой до полного облысения шубок и свингеров. Все эти случайности имели место на второй-третий день после открыто высказанной неприязни к Наталье Николаевне Скворцовой – и у однокурсниц хватило ума сопоставить это совпадение во времени. Выработался условный рефлекс, как у Павловской собаки. Ненавидели, недоумевали и – боялись! Что и требовалось доказать.
Конечно же, сама она и пальцем не шевельнула! Исполнители со стороны находились всегда. Так что Ташка давно махнула рукой на косые взгляды, списывая их на стадное чувство остальных, чьё «коллективное бессознательное» не терпело ярких индивидуальностей. И пошли они все к чёрту! Тем более, что на первом дне торжеств ей, наконец, улыбнулась настоящая удача. Не чета второму замужеству. Здесь вырисовывалась перспектива.
От финансового бомонда выступал самый, пожалуй, яркий представитель банковского бизнеса города – сам Сергей Николаевич Звонников. Двадцатилетние писюхи, у которых за плечами были только школа, тёплое родительское гнёздышко и неплохие внешние данные, в перерыве окружили мэтра, напропалую строили ему глазки, задавая умненькие вопросики и выставляя напоказ свежеиспечённые дипломы. И каковы же были досада и ярость выпускниц, когда Звонарёв оскалил все тридцать два металлокерамических имплантанта, раздвинул обступившую его фирменно упакованную плоть и целенаправленно двинулся к окну, где, чуть наклонив голову и улыбаясь детской улыбкой, стояла она. Ташка-заморыш, которую никто на курсе не воспринимал всерьёз. А у неё давно уже хватило ума не «гнуть пальцы», выставляя своё умение крутиться в этой жизни.
Разговор был краток, но в его итоге Наталью Николаевну уже завтра ждала аудиенция у его превосходительства в дочерней фирме банка «Гиперборей». По старой дружбе. Всё же в постели она, судя по всему, произвела на Звонникова впечатление.

Обильно накрашенное белилами лицо официантки японского ресторана наклонилось к ней в почтительном поклоне, и на бамбуковую подставочку-циновку без стука угнездился керамический горшочек со вторым. Остро запахло креветками. Мяукающая мелодия сямисэна из скрытых динамиков создавала ощущение, что сидишь в аквариуме, на глубине, и хрустальные волны перекатываются где-то над головой.
— Избавь, дорогой. Мне не улыбается очнуться в реанимации. Этот экстрим не для меня… — она отстраняющим жестом отвергла ломтик рыбы фугу, которую новый шеф захватил палочками и поднёс к её носу. – Предпочитаю что-нибудь более традиционное…
Сергей Николаевич приподнял брови и аккуратно откушал японский деликатес.
– Цианид, например?
Он не смотрел на неё, занятый пережёвыванием рыбы, и не видел, как у Ташки помертвело лицо.
— Год, Наталья Николаевна. Вот уже годик, как ты трудишься на нивах «Гиперборея». И первый день начальником отдела... если не считать двух месяцев временно исполняющей обязанности. Эх, что ж Ларочка так…? До сих пор не верится… Но ты молодец, справляешься.
— Спасибо, шеф. – она нашла силы нежно улыбнуться Звонникову, почувствовав, как внутри тает щекочущая льдинка страха. А щёки, наоборот, обдало жаром. Она украдкой, будто невзначай, провела по лбу тыльной стороной ладони: нет, пот, вроде, не прошиб. И то ладно.
Ерунда, всё было проделано безукоризненно. Ларочку-лапочку, родственницу шефа, старую деву, конечно, любил весь отдел – но она-то любить её была не обязана, ведь так? И сколько ей, ещё студентке, пришлось бы ждать вакансии в столь перспективной фирме, если бы не эта внезапная смерть начальницы отдела маркетинга больше двух месяцев назад? Цианид… просто к слову ляпнул, по ассоциации с фугу, или что-то подозревает? Да нет, ерунда. Если что – давно бы шкуру с живой содрал – связей с бандюганами-отморозками шеф, несмотря на свою респектабельность, ещё не утратил. А родственницу свою, (кажется, двоюродную сестрицу), шеф действительно любил и ценил. На похоронах чуждый сентиментальности Сергей Николаевич даже, помнится, всплакнул. А она его утешала, позволяя делать с собой всё, что он захочет, с использованием игрушек из интим-салонов, вспоминая свою безбашенную юность и на ходу выдумывая новое, творчески перерабатывая сюжеты самых отвязанных немецких порнороликов. Ей нужно было заставить его отвлечься от горечи утраты родственницы, а заодно она отвлекала от содеянного и себя, загоняя в самые дальние уголки подсознания память о том конце рабочего дня два месяца назад, когда улыбчивая Ларочка торопливо сунула купленные накануне миндальные эклеры в свою сумочку, сделала ручкой коллективу и упорхнула домой… чтобы никогда больше не прийти в офис. Горек был тот миндаль… Вот и произошло твоё «крещение», Скворцова. Ты впервые убила человека. Сама, практически своими руками. Или и это не считается? Это же не выстрел в упор. И не удар ножом, глядя в глаза…
Следователь тогда кружил по отделу, как коршун, вызывая сотрудников по одному в пустующий Ларочкин кабинет и нарочно путая вопросами. Меньше всего подозрения вызывала работающая десятый месяц Скворцова с её испуганными, заплаканными глазами и обличьем недавней школьницы. А кондитерскую напротив, где весь отдел закупал сладости в традиционному чаю в 11 утра, трясли ещё больше. Так, что еще месяц за стеклом дверей красовалась табличка «закрыто».
На этот же период пришлось и её расставание с фирмой Таллерова. Ряды сотрудниц пополнились, Оксана смогла завербовать двух новых девушек, и теперь сама была наставницей, так что Герыч, скрепя сердце, в очередной раз согласился отпустить свою «Иннесу» без шума и пыли.
Зарплата в сорок пять тысяч – не бог весть что, конечно. Но не это теперь было её основным источником дохода. Она жила на полном пансионе от благодетеля, Сергея Николаевича. И не разменивалась на подарки, мягко, с железными аргументами выторговав себе денежную помощь «на булавки».
Есть, всё-таки, неизбежная закономерность: мужчина с увядающей плотью подпитывается энергией от цветущей молодости, тем самым поддерживая себя в тонусе. Поэтому имеет смысл истязать себя в фитнес-клубах и пользоваться самой дорогой и проверенной опытом всех самых продвинутых женщин мира косметикой. Чем моложе ты выглядишь, тем дольше на тебя западают пожилые. У которых, как правило, есть всё: деньги, недвижимость, влияние. Которые состоялись и могут платить.
Да, вокруг множество пар, вступивших в брачный союз с разницей в 3-5 или чуть больше лет. Которые совместно, рука об руку, строят своё благосостояние. Ну и флаг им в руки! И танк навстречу. Ташка видела, во что превращаются женщины-«равноправные партнёры» в таких семьях: заезженные клячи к тридцати пяти годам. Увольте! Брать от жизни нужно всё и сразу. Как квартиру в доме-новостройке, куда они с мужем въехали три месяца назад… Она запрокинула голову и с удовольствием стала созерцать мигающие огоньки в топологических плоскостях потолка, плавно перетекающие одна в другую. Кстати, интерьеры этого ресторана делала фирма мужа… А Юрка-то о её повышении ещё не знает. Сказать? Умолчать? Нет, сказать надо. Недомолвок и прямой лжи надо избегать поелику возможно, незачем осложнять себе жизнь на будущее. Врать надо по-крупному, и притом обеспечивая себе тылы. Но как же надоел супруг! Нет, жизнь тихой семейной клуши – не по ней, хоть убейте! Но годик-полтора потянуть ещё стоит: пока не закончу свой финэконом…
Она подняла рубиново светящийся от вина бокал, приподнялась со стула, потянулась к шефу и легонько прикоснулась краешком к его бокалу. Тонкий звон стекла гармонично вплёлся в мяуканье сямисэна. Вино плеснулось и слегка перелилось из её наклонённого бокала в бокал шефа. Именно в этом и был древний, почти сакральный смысл такого чоканья: пьющие показывали, что отравы в их вине нет. Короткое платьишко из тонко выделанной козьей кожи, семисотдолларовый подарок Сергея Николаевича, поднялось выше некуда, обнажив попку, обтянутую лайкрой. Шеф быстро обежал её взглядом и довольно, как кот, сощурился.
— Только обязательно накрой отделу стол. Иначе удачи не видать. С народом сработалась?

Сработалась. Два месяца в роли и.о. стали разведкой боем. Раньше сама мысль быть руководителем повергала её в состояние тоски. Не формулируя внятно для самой себя это нежелание, Ташка каким-то подкожным чувством, спинным мозгом понимала, что ключевое слово здесь «ответственность». Постель, разделённая с шефом – не аргумент, и спрос здесь будет другой. И только хлебнув этого наркотика – власти над людьми; возвысившись над пока ещё крохотной ячейкой человеческого муравейника, она впервые почувствовала, что искусственно растянутое детство кончилось. Начались взрослые игры. На работу теперь она не шла, не бежала – летела.
Стоя с пылающим лицом, она выслушивала пожелания сотрудников, привычно раскладывая по полочкам скрытый яд в голосе одной, неприкрытую насмешку другой, тонкую лесть третей… Двое, из тех, кто постарше, во время своих спичей называли её то Наташей, то Наташенькой. Этак по отечески-матерински, по-свойски. Ташка не повела и бровью. И только выслушав внимательно все пожелания, в ответном слове мягко, с улыбкой, попросила называть её только по имени-отчеству. Субординация, господа. Мы не представители творческой богемы. Никаких «шефов», «боссов» эт сетера. Не будем брать пример с Запада – мы русская компания. На этом её пассаже главбух, представительный Михал Демьяныч, кабан лет шестидесяти, одобрительно крякнул и еле заметно подмигнул соплюшке-начальнице. Средний возраст растеряно вытаращился. Молодняк переглянулся с непонятным выражением на лицах, а кое-кто (видимо, «молодогвардейцы»), грянул «Виват!».
«За удачу, за процветание, за нашу фирму!» — она подняла бокал и залихватски, почти залпом выцедила коллекционную «Изабеллу». Корпоративная вечеринка – на её деньги, с хорошим вином и коньяком, с закусками, заказанными в «Русском бастионе» (не самом дешёвом ресторане города), – набирала обороты. На полу красовалась роскошная корзина с цветочной икебаной – посылка от шефа. И с вложенной открыточкой, где золотыми буквами на тёмно-синем фоне было выведено «Мысленно с вами!».
Сколько лет пролетело с той вечеринки? Она стала руководителем без всяких натяжек, управляя жёстко и выжимая из сотрудников всё, на что только они были способны. И даже более. Недаром четверо клерков не из самых мелких, ещё до воцарения в офисе Нонки, вылетело с работы вместе со своим жалким скарбом. Не справились…

ТРАМПЛИН ДЛЯ БЕГСТВА
Сервис стал совсем ни к чёрту! Что, теперь и статус VIP-пассажира из бизнес-класса ничего не стоит? Обслуга аэропорта суетилась, улыбалась заискивающе, уверяла, что сейчас всё наладится, но уже отсюда, с застеклённой галереи, было видно, что вещи они получат не раньше, чем остальные пассажиры.
Спокойно, Натаха! Ты просто устала. Однажды, ради интереса, она подсчитала общее количество проведённых ею в воздухе часов и набранных таким образом километров, и с удивлением обнаружила, что цифра зашкалила за сто тысяч. Километров, разумеется, а не часов. Не миллион, конечно, достойный попадания в книгу рекордов, но в её-то годы…
С Регинкой до матери – через всю страну. Потом, после экзотической для ребёнка тундры с её сумасшедшим обилием грибов, вызывающе и непристойно торчащих на кочках,— снова к берегам Чёрного моря. Весь перелёт до Краснодара дочка тревожно всматривалась ей в лицо, ластилась, как котёнок, и всё порывалась вызвать маму на откровенность. А мама отшучивалась, уверяла, что всё нормально. Она оставила в банке двадцать тысяч долларов на имя дочери – страхуясь от возможных неприятностей. Через пару недель Регина получит паспорт, и вправе будет, в случае необходимости, снять их сама. Наталья суеверно постучала костяшкой пальца по деревяшке подоконника. Кроме того, в сейфе директрисы лежала ещё пара тысяч для дочери, чтобы та могла тратить их по своему усмотрению, но под мягким контролем – и этим успокоила её. Что может придумать ребёнок самое страшное? Финансовый крах мамы. Невозможность учиться дальше, расстаться с подругами-одноклассницами. Упасть в их глазах. Тринадцать лет – возраст, когда начинаешь постигать такие истины, как «социальное неравенство» и осознавать, что принадлежишь к элите.
А теперь вот этот обратный перелёт… Всю дорогу она проспала, и теперь чувствовала себя разбитой.
Стальные челюсти грузового лифта VIP-зала разошлись, служащие в униформе сноровисто переставили багаж на ленту транспортёра, и она, подхватив свой бежевый, в тон костюму, саквояж на колёсиках, процокала каблучками к эскалатору.
Стартер издал непривычный воющий звук. Она несколько раз повернула ключ, но машина оставалась мёртвой. Так, этого ещё не хватало! Темнело, и на платной стоянке уже не было той многочисленной публики в промасленных комбинезонах, что крутилась здесь в дневное время. Только крепкий охранник в милицейском камуфляже, из отставников, унтерштурмфюрер МВД, что выходят на пенсию в сорок лет и сохраняются при этом так, что можно о лоб поросят бить, стоял и безучастно смотрел на её тщетные попытки оживить машину. И только когда она уронила голову на руль, изобразив женскую беспомощность и отчаяние, перестал подпирать плечом свою застеклённую будку.
Она, ломая руки, смотрела, как он вскрыл капот, долго дёргал за разные провода, и закусила в досаде губу, когда услышала приговор: «Сдох аккумулятор. Что ж вы, дама, клеммы не отцепили? Саморазряд. Да и старенький он у вас…». Она пнула колесо и зашипела от боли. Ещё стекло и фары протереть, как в том анекдоте. И если уж после этого не заведётся! …
В сторожке нашёлся подходящий по размеру и ёмкости старый, но работающий аккумулятор.
Только и надо было – изобразить недалёкую, непрактичную и избалованную дурочку с деньгами. Мужчины! Наташка мило улыбнулась пятнисто-полосатому стражу, повернула на шоссе, проскочила предместье и вырулила на объездную.

Двор её коттеджа в кондоминиуме, замощенный серо-розовой фигурной плиткой, едва освещался тусклым мерцающим светом неисправного светильника. Она недовольно сжала губы: чёрт знает что! Всей этой ораве электриков и сантехников платятся огромные по коммунальным общегородским меркам деньги, но, видно, чёрного кобеля не отмоешь добела – как работали, спустя рукава, при старых хозяевах, так и здесь готовы быть баклуши. Нет, надо поднимать вопрос на правлении, пусть ужесточают контракты. И тогда уж или снижение зарплаты, или повышение требований через систему штрафов!
Связка ключей, как живая, вырвалась из руки, звонко брякнула на гранитных плитах крыльца, и она опомнилась. Даже засмеялась про себя – скоро все бытовые передряги вроде неисправного освещения и текущих бачков не будут иметь никакого значения. Риэлтерская компания «Пенаты» хоть завтра пришлёт своих представителей для оценки её скромненького бунгало. Только позвони – прибегут на полусогнутых! Главное, чтобы эти ребята выдержали условия договорённости: полная конфиденциальность сделки до момента продажи плюс ещё неделя. А уж с новыми хозяевами она договорится. Пусть даже цена «отката» будет два-три процента общей стоимости дома.
Она вернулась к машине, нажала кнопку дистанционки, и металлическая штора гаража сложилась с лёгкими щелчками в гармошку над входом. «Карина» на мягких лапах вползла в подсвеченное желтоватым светом плафонов нутро бокса. Жалко привычную машину, которая была, как подруга, но продать придётся. Да и, право слово, пробег небольшой, левый руль, на кузове ни царапинки, два года, как сошла с конвейера – меньше десяти не дадут. Тем более – не надо особенно спешить, выказывая суету и сбивая тем самым цену.
Игра пошла по-крупному. И завершить её надо в лучших традициях поведения той девочки-недопёска, что пятнадцать лет назад вырвалась из богом проклятого посёлка, затерянного в стылых тундрах западного побережья Камчатки; вырвалась эпатажно, оставив позади себя славу то ли потаскушки, то ли роковой женщины – кому как больше нравилось.
Она прошла, сбрасывая на ходу туфли, в полумрак холла и набрала номер своего двойника. После второго гудка в телефоне раздался восторженный визг.
— Ладно, ладно, Людка. Да уймись ты! …Да, конечно, подъезжай. Прямо сейчас.
Комната была стерильной – ни пылинки. Приходящая прислуга, принятая по рекомендации, хорошо знала своё дело. Она проверила бар; убедилась, что на запасы спиртного горничная не покушалась, достала приземистую, квадратную бутылку «Бенедиктина» и, сервировав столик, упала в кресло.
А ведь и правда – четырнадцать лет! Вы меня подзабыли, премудрые пескари-обыватели деревни Гадюкино?
Она им напомнила о себе. Ох, как же она им напомнила!
С матерью она встречалась здесь, в городе, десять назад, после второго замужества, когда уже прочно встала на ноги и смогла продемонстрировать вещественные свидетельства своего благополучия. Не рассказывая, естественно, ни о шустром пока ещё Сергее Николаевиче, ни о предшествующей этому работе в эскорте. Вера Михайловна после своей поездки рассказала о взлёте дочери всему Нижнереченску – и разворошила осиное гнездо. Да так, что потом и сама не знала, куда деваться от едких высказываний обитателей городишка. Ей просто не поверили. И потому самой главной причиной, по которой Натаха этим летом решилась приехать в родные места, было желание подтереть всем нос. Чтобы убедились. И заткнулись.
Она досконально узнала у матери о тех, кто отравлял ей жизнь своим скепсисом и ехидством, попросила рассказать обо всей подноготной этих людей, и потом, встречаясь с ними на улицах, участливо расспрашивала, по-прежнему ли пьёт муж-алкоголик; правда ли, что брат или сын сидит в тюрьме; верно ли, что дочь пошла по рукам и наряду с учёбой в ВУЗе подрабатывает проститучьим промыслом.… От неё скоро стали шарахаться, шипеть в спину «Змея!» и, скрипя мозгами, напоминать о похождениях юности. Она смеялась им в лицо, с торжеством наблюдая, как они захлёбываются ядом собственной зависти.
Добило их событие, случившиеся после прихода каравана грузовиков, в кузове одного из которых стояла расчаленная на растяжках новенькая малолитражка последнего образца, купленная не на японских свалках, а у официального дилера «Тойоты» в городе. Машина была прямо с конвейера. Подарок матери к её дню рождения. Это был шок! А когда она за наличные купила гараж здесь же, во дворе, прямо напротив материного подъезда, и загнала туда это светло-зелёное чудо с раскосыми линзами фар, были прикушены самые злые языки.
Регинка наблюдала это шоу, широко раскрыв глаза – такой она маму ещё никогда не видела. И явно сделала для себя какие-то выводы. Ташка не допытывалась, какие, но, видимо, благоприятные для неё. Дочь стремительно взрослела, усваивая науку защиты и выживания в этом мире. Науку, которую не постигнешь ни в каких колледжах.
В этот день впервые за пятнадцать лет Вера Михайловна попросила у Натальи прощения. А не простила сама, как когда-то.
По фонарю эркера скользнул свет фар подъехавшей машины – принеслась Люська. Что ж, примем гостью. И ненавязчиво потребуем отчёта о проделанной работе.

ХЛЕБ УЧЕНИЧЕСТВА
Коньяк горячим клубком прокатился по горлу. Она отставила рюмку, закурила. Нет, ну надо же, мир тесен! Именно сегодня была эта нежданная встреча, и вот сейчас, когда у подшефной ещё свежа в памяти острота ощущений, она рассказывает наставнице о её втором муже. О нежданной встрече в центре города, в час обеденного перерыва, когда улицы и тротуары полны машин и людей.
– Давай-ка поподробнее…
– Я посидела в «Сатурне», перекусила, заскочила в книжный за новыми учебниками, и вот когда уже перебегала перекрёсток обратно, сзади будто слон затопал…

— Наташа! Да постой же, Наташка!
Руку пронзила боль – так крепко сжал её запястье незнакомец, догнавший в конце пешеходного перехода. На светофоре мигал жёлтый, и машинное стадо, злобно тараща фары, уже присело на задние колёса, готовясь рвануть через перекрёсток. Мужчина, казалось, ничего не замечал вокруг и как-то жадно, не отрываясь, смотрел ей в лицо – узнавая и не узнавая. Полуденное солнце безжалостно высвечивало бисеринки пота на его лице.
Она зло дёрнула руку и втащила его на тротуар, спасая от колёс тронувшихся машин. Из опущенного стекла красного «Форда» донесся злобный мат в адрес озабоченных раззяв, готовых трахаться прямо на проезжей части. Мужчина стоял молча, опустив руки.
— Натаха, ты что, не узнаёшь меня?
— Почему же? Узнаю. Только это не повод ломать мне руки и толкать под машины. Здравствуй… Юра.
И она, полуотвернувшись, полезла в сумочку за платком – её тоже прошиб пот.
Чёрт, надо же! Это же действительно бывший Натальи Николаевны! Людка изучала все фотографии, предоставленные в свое время в её распоряжение патронессой. Так, что там было? «Юрий Савицкий, 1976 г.р., стеклопакеты, двери, жалюзи. Начинал в «Старз Хивэн»,— фирме, специализировавшейся на отделке дорогих квартир; через три года, женился, открыл своё дело. Бизнес пошёл хорошо, но почти половина доходов уходила на обучение жены в престижном вузе. Кроме того, отдал жене деньги на пластическую операцию – уже оплаченную Таллеровым. После окончания и получения диплома – умело разыгранный разрыв, развод и выплата компенсации за половину квартиры Савицкого. Отношения не поддерживают».
— Извини…- он с силой провёл ладонью по лицу, и оно сразу изменилось: исчезли стоящие домиком брови, которые придавали ему выражение не то скорби, не то готовности чихнуть. Нормальное стало лицо, мужское. Было видно, что он справился с минутной слабостью. Даже тон стал немного покровительственным. – Ты похорошела… и как-то изменилась. Цветёшь, Скворцова. Или уже носишь другую фамилию?
Людка вскинула подбородок перенятым у Натальи характерным движением.
— Я последняя в роду! И фамилию менять никогда не буду!
— Всё то же самое, всё то же самое… Апломба у тебя не поубавилось.
— А чего ради? – Людмила приподняла и опустила левое плечо – тоже Натальиным жестом. – У меня всё «в шоколаде».
— Рад за тебя. Ещё кого-то развела на недвижимость? – глаза его стали злыми, из них исчезли последние следы обожания. Людка развернулась и молча пошла прочь, зная по опыту, что её «второе» (а вернее, «первое») «Я» сделало бы так же.
Только добравшись до припаркованной у казино машины, она перевела дух и закурила, выставив в окно сигарету, зажатую в подрагивающих пальцах.
Ну вот, сдан ещё один зачёт. Она докурила, щелчком отправила сигарету на газон и вырулила на дорогу, влив свой «Субарик» в поток других машин.

Скворцова слушала жадно, поблёскивая в полумраке глазами
— Как говорил Станиславский: «Верю!». Молодец. Через неделю мне на работу. Так вот, готовься, подруга. Выйдешь за меня.
— Так скоро?- Людмила понимала, что вопрос прозвучал жалко: ведь они обо всём давно договорились. По спине пробежал холодок страха.
— Ладно. – Наташка наклонила горлышко бутылки над бокалами, разлила ещё. – Что с Чекалиным?
Людмила поспешно полезла в сумочку и вытащила флэшку. Откинутая крышка ноутбука мигнула, показывая загрузку. Россыпь файлов с незатейливым «папочным» оформлением заполнила весь экран. Пальцы забегали по сенсорному прямоугольнику, гоняя курсор и кликая им по значкам.
— Господи, знала бы ты, Наташ, чего это всё мне стоило… — голос Людмилы, её дыхание щекотнули ухо.- Постоянная любовница… и почти за бесплатно. Я ведь от такого отвыкла!
— Герыч заплатил?
— Да…
— С Зурабом информацией поделилась?
— Перекатала файлы на болванку.
— Заплатил как Герыч или побольше?
— Побольше…- Людка опустила глаза. Скворцова хмыкнула. Воистину: ласковая тёлка у двух быков сосёт. А хотелось бы у трёх! O tempora, o mores! Остаётся только сокрушённо завести под лоб глаза, ужасаясь беспринципному поколению, вытесняющему на обочину их – старых лошадей. И вот-вот обойдущих на беговой дорожке. Она выделила файлы и нажала «копировать в «Е».
— Ладно, подруга, давай расслабимся. Соскучилась я по тебе. – Ташка сладко потянулась и скосила глаза на ученицу. Та с готовностью поднялась из кресла. – Ты как, не против?

ТАКИЕ НУЖНЫЕ СТАРЫЕ СВЯЗИ
У неё странным образом изменилось отношение к работе – без прежнего огня, без натуги она шутя справлялась со всеми возникающими по ходу дел вопросами. Результатом стало повышение эффективности работы всех отделов, и, как следствие, увеличение прибыли. И неожиданно наладились отношения с сотрудниками – Ташку перестали воспринимать, как стерву. Перед новогодними праздниками в филиал с шумом, с помпой, в сопровождении телохранителей заскочила Нонна, вручила каждому именные безделушки, похвалила её, главу и совладелицу – и быстро упорхнула, даже не попытавшись нырнуть ухоженными руками за вырез кофточки или под юбку. Задержалась только у компьютерной распечатки стенгазеты, которую Наталья распорядилась выпускать каждый месяц – «не ради пользы, а стёба для». Листы ватмана, полные весёлой похабени, пестрели фривольными, обработанными в фотошопе, изображениями сотрудников фирмы, скомпонованные из «Пентхауза», «Сквайра» и снимков многочисленных корпоративных вечеринок. Нонна чуть ли не носом провела по порновернисажу, фыркнула и величественно выплыла в слепящую снежную белизну полудня. Сотрудники перевели дух.
А ведь старуха ощутимо сдала, расплылась, потеряла стройность и шарм! Наталья только сейчас заметила это. Наверное, оттого, что охмурять больше некого, в виртуальном мире она была Клеопатрой, перед которой складывалась в штабеля вся мужская половина человечества. В глазах шефини появилась сумасшедшинка – неизбежный спутник каждого наркомана. Житие в иллюзорном мире, да ещё в обнимку с «коксом», с неизбежностью вело крышу у бывшей светской львицы.
В четверг и пятницу её «замещала» Людмила – если не была занята в эскорте. Наталья в эти дни отсыпалась, принимая по вечерам дежурные отчёты от своего дублёра. Вообще-то девочке пора было «соскакивать» с интересной, заманчивой, но такой хлопотной службы в «Самсоне». Так же, как в своё время и Ташке. И почти из тех же соображений. За Скворцовой вон до сих пор тянется шлейф давних похождений, поддерживаемый теперь дублёршей. Невместно. Вредит имиджу. Да и чего другого можно ожидать? Россия – страна маленькая, а уж край – совсем крошечный. Чуть побольше Германии. Одна проблема – нужно было делиться доходами со Скобцевой. На что куртизанка будет жить, если прекратится спонсорская помощь от клиентов? И было ещё одно соображение вывести девочку из эскорт-бизнеса: слишком талантливой, востребованной и пронырливой девушкой оказалась Людочка. Особенно в своём последнем деле, сделавшем её фавориткой Герыча. Нет, ну это надо же! Забраться в файлы министерства обороны! Пусть даже в интендантскую службу, но тем не менее…
Конкурент Таллерова Николай Иванович Белокопытко, генерал-майор в отставке, давно был известен в городе под кличкой «Генерал в законе». Начинал вроде бы скромно, как и многие в конце девяностых. Лом чёрных и цветных металлов, икорка, рыбка… После избрания в думские депутаты местного «гросс-адмирала цур-зее» Тропинина стал вхож в его дом, завёл полезные связи в областной администрации и возобновил старые, в Москве. Герыча насторожила лёгкость вхождения бравого вояки в местную элиту и слишком большой объём стартового капитала. Ну, интендант, ну, по должности должен был хапать… но не маршал же! «Копай, Инна, – напутствовал он Людмилу. – человек смердит от пелёнки до савана. Главное – принюхивайся!». Людка тогда едва подавила позыв к рвоте от этого, со вкусом сказанного афоризма из Уоррена.
Она избрала образ наивной дурочки. Навороченный ноутбук генерала вызвал взвизг восторга: «Ой, а что это за кнопочка? А игры есть? А можно поиграть? А…это… а как?» Генерал с отеческой улыбкой отзывался на стародворянское имечко Николенька и снисходительно водил её наманикюренными пальчиками по клавиатуре.
После двух проведённых совместно уик-эндов генерал сподобился снять на её имя уютную квартирку чуть в стороне от «Зелёной линии». Именно там она и подсмотрела пароль ввода. Дальнейшее было делом техники. После голубой капсулы спал дедушка крепко. Около шести утра Людмила, потирая слипающиеся глаза, вытащила диск и тампоном, смоченным «Дефендером», аккуратно стёрла с него и с клавиатуры свои пальчики.
Если сбросить теперь нарытое Людкой куда-нибудь в следственные органы, «генерал в законе» сядет точно. От таких сделок не отмажешься. Мало того, потянет за собой бывшую армейскую верхушку, завязанную в начале 90-х на концерн АНТ. Всех тех, кто не успел обзавестись депутатскими мандатами или слинять за границу. Эшелон танков Т-70 и Т-80 (новеньких, только недавно с конвейера!), отправленных в Китай под видом металлолома, и сотня тысяч «зелени», полученная в Минобороны в «дипломате» в качестве комиссионных за сделку – вот что было начальным капиталом генерал-майора, тут же отправленного в отставку с наказом забыть, заткнуться на веки вечные и уехать подальше. Интересно, почему его не ликвидировали?
Вырисовывались варианты… Наталья покусала кончик ручки и с досадой свернула файл: нет времени заниматься ещё и этим. Хотя информацию можно и продать конкурентам Белокопытко. Дорого продать! Герыч воспользоваться ею всё равно не успеет. Тогда – кому? На дедушку лучше не выходить, потому что шантаж требует целой операции прикрытия, с необходимостью делиться с «крышей». Хлопотно. И опасно. Не хватало ещё споткнуться на финише!

Сама, добровольно, уйти Людочка не захочет. Значит, нужна приманка. Значит, нужно сыграть на алчности девочки, уже привыкшей к высокому уровню притязаний в этой жизни. Будем обещать – много благ, много денег, много… В общем, всего. Как господь бог. Клюнет. Проститучьи замашки в этой тихоне были с самого начала. Вложенные генетически, если угодно.
«А ты бы клюнула, Скворцова?» — спросила она себя.
«А куда бы ты делась!» – был ответ.
Но надо подстраховаться. Должна исчезнуть хотя и более слабая, но близкая, доступная приманка – сама работа в фирме Герыча. А стало быть, и сам этот псевдоэскорт.
Она достала из ячейки стола DVD-диск и активировала «Маккиавели» — вероятностную программу, созданную, судя по всему, каким-то специалистом по управлению и психологической войне специально для карьеристов и интриганов. Два гигабайта информации с урчанием всосались в «железо» ноутбука, на мониторе полыхнула абстрактная радуга символов, и Наталья Николаевна сосредоточенно замолотила по клавишам.
Она посторонилась раз, другой, потом плюнула на всё и стала бочком пробираться вдоль стенки коридора редакции, стараясь побыстрее проскочить мимо открытых дверей, где орали в телефоны растрёпанные девицы. Одна такая лахудра пронеслась мимо с пачкой неаккуратно сложенных листков с распечатками. Разноформатные бумажки топорщились, чудом не разлетаясь во все стороны. В торце коридора, сосредоточено глядя вниз, на пыльную стройплощадку, жадно, взахлёб курили два патлатых пожилых хмыря. Ростовцев обнаружился в дальней комнате, у огромного монитора с набранным в Word’е текстом.
– Что тут у вас творится? – Скворцова еле перевела дух. – дурдом какой-то…
– Среда. – меланхолично ответил бывший любовник — Сдача номера, обычное дело. Ты как чёртик из коробочки. Что стряслось?
– Сенсация нужна, Ростовцев? Чистый эксклюзив с барского плеча. По старой дружбе…
На грязноватый пластик стола лёг диск в силиконовом «файлике». Ростовцев покосился на акриловые коготки, барабанящие по упаковке, и неуверенно протянул руку. Ташка прихлопнула диск ладонью.
— Копировать не пытайся – защищено. Просто посмотри. Подожди, пароль введу…
Лоток CD-приёмника с шелестом вполз в системник, защёлкали клавиши. Выражение меланхолии стало сползать с лица хозяина кабинета, брови изломались и полезли вверх-в- стороны, лоб прорезала глубокая морщина.
– Ну, ты, мать, даёшь…- ошарашено пробормотал он. – Но что-то я об этом не слышал…
– Но у вас же, по-моему, говорится, что завтрашние газеты выходят вчера?
– А… а, ну-ну. – Ростовцев откинулся на спинку кресла и восхищённо покрутил головой. – И не боишься? Я вот боюсь. Такие вещи,— он кивнул на экран,— без подстраховки не делаются. Ты-то себе наверняка жопу прикрыла, а я обеими ходулями в провокацию вляпаюсь.
– Фи, Алоизий!– поморщилась Наташка. – Да никакой провокации! Просто будь готов выбросить всё это дерьмо по горячим следам. Когда у вас номер к печати подписывается? Сегодня? Вот в следующую среду утром всё и произойдёт. Будь на стрёме и готовься сорваться по моему звонку.
– Лучше бы тогда во вторник, где-нибудь днём, чтобы и мы успели, и конкуренты не успели накопать. Мне надо будет ещё главного подготовить. Иначе сразу будет видно, откуда ноги растут.
– А они всегда и только из одного места и растут, Володя! Ладно, не мандражируй, сориентируемся по времени. Пока!
Она легко встала, помахала кончиками пальцев и выскочила из прокуренного редакционного кабинета.

Отражение в зеркале подмигнуло Ташке. Гелиевая родинка легла безукоризненно, точь-в-точь, как у Людмилы. В раскрытой пасти сумочки виднелись несвойственные даме предметы: изящные никелированные пассатижи и набор небольших отвёрток. Она медленно закрыла её, затолкав поглубже газовые баллоны – эти смотрелись вообще чужеродно.
Пора!
Она уже была пару раз в офисе Герыча под личиной Людмилы. Прокатило идеально – недаром весь последний год Людочка подгонялась под эталон по имени Наталья Николаевна. В первую очередь, конечно, для отдела маркетинга «Гиперборея». Но вот пригодилась и зеркальная роль «Иннеса-2». Главное, не попасться на глаза Таллерову. Этот – вычислит. Поэтому Скворцова действовала наверняка, узнав заранее распорядок работы бывшего шефа.

Она прошла в закуток Людмилы. Села на место Людмилы. Хард-диск завыл и заёрзал в системнике, разгоняя программу. Слава тому, кто додумался до локальных сетей – теперь ей были доступны даже компьютеры охраны. И внутренний коммутатор выхода в общую сеть. А также телекамеры наблюдения внутри офиса. Стараясь не менять положения, она поработала 15 минут, а потом закольцевала картинку на бесконечное повторение. Пора! Наталья прислушалась: в здании было тихо, только доносился вой лифтов из смежного гостиничного комплекса. Она проскользнула в кабинет Герыча, пристроила упаковку баллонов в нишу стола и легонько тюкнула донышки остро заточенной отвёрткой. Послышалось еле слышное шипение.
Так, теперь быстро отключить закольцовку видеокамер. Компьютер тихо шелестел куллером – ему ещё предстояло оживить примерно через полчаса внутренние телефоны офиса и благополучно отключиться в положенное время.
Теперь – самое главное из запомнившихся уроков бывшего морпеха-диверсанта Ростовцева. Она достала приготовленные загодя облатки с растёртыми в порошок таблетками гидропирита и популярного лекарства, продающегося в каждой аптеке без рецепта. Смесь этих двух компонентов, завёрнутая в бумажку, самовоспламенится через часок.
Она не поленилась, съездила вчера за город, и в каком-то старом, заброшенном строении без окон и с герметичной дверью провела испытания. Пожар и взрыв были с эффектами, железную дверь вынесло с частью кирпичной кладки, а крыша вспучилась, сбросив целые пласты шифера.
Через минуту она прокралась мимо поста охраны (охранник в своей будке лениво листал журнал, одновременно пожирая огромный, шире рта, бутерброд), села в Людкину машину и не торопясь отъехала метров на сто, припарковав машину в таком же стаде железа недалеко от рынка. И стала почти спокойно ждать, просматривая городские газеты. В 18:47 слабый уличный шум разорвало рявканье пожарной сирены, и два монстра-«Урала» развернулись на пятачке у гостиницы и неуклюже, чуть ли не обламывая облицовку здания, заползли за угол. Расчёты в чёрно-серебристой форме на ходу сыпались из открытых дверей.
Она напряжённо ждала, и только когда на авансцене замигали синим милицейские машины, а со стороны центра появился серенький микроавтобус госбезопасности с густо тонированными стёклами, Наталья Николаевна расслабилась, шумно выдохнула и достала мобильный.
Номером, который она набрала, был редакционный.

Ташка знала, даже как-то кожей чувствовала, что творится сейчас в офисе Герыча, какой там идёт шмон с привлечением профессиональных сыскарей из следственного комитета: ломается защита компьютеров, шелестят листы ежедневников, папки из архива летают с полки на полку… Погорел бывший шеф. Спёкся, и на этот раз уже окончательно. А если ещё учесть, что чуть раньше анфиладу тайлеровского офиса оккупировали пожарные, потом милиция и ФСБ, то вряд ли происшествие спустят на тормозах. Взрыв, пожар, наркота – лакомые куски для таблоидов из губернской прессы. Конкуренты подсуетились вовремя, публикации были щедро оплачены, а самую забойную статью грохнет завтра Ростовцев – вот и пригодился старый конь. И ведь работал, сволочь, из чистой любви к искусству, когда расцвечивал голые факты, не заикаясь о вознаграждении. Звёздный час у человека, понимать надо.

БЕСПЛАТНЫЙ СЫР. Наталья
Она сидела злая и растерянная. Бесцельный шоп-тур, совершённый ею по настоянию Натальи вчера с 18 до 19 часов по окрестным бутикам и супермаркетам, оставил во рту вкус дешёвого мыла. Нужно было зачем-то максимально «засветиться», устроив в одном месте лёгкий скандалец, а в другом – вымотать продавцов бесконечными примерками. Зачем? Вопросы вертелись на языке, но всякая охота расспрашивать пропала, стоило только ей посмотреть на невозмутимое и замкнутое лицо шефа. Она съела диетический салат, ожидающе посмотрела на Скворцову, в поисках хоть какого-то знака или объяснения этого суматошного и невнятного дня, но та только молча кивнула, пересекла, не включая свет, тёмный холл и поднялась к себе, на второй этаж. Скоро сквозь толстые перекрытия донеслись звуки «Carmina Burana» — признак того, что у старшей подруги период чёрной меланхолии.

Вензель подписи, клацанье печати – и всё. Она протянула брелок к распахнутому окну, нажала сенсор и услышала, как мягко зафыркала на улице «Карина» Скворцовой, которую та уступила сегодня Людмиле. Как, впрочем, и всегда, когда Скобцева изображала из себя Наталью Николаевну на её рабочем месте.
Напротив нового автомагазина коммунальщики расковыряли асфальт как раз со стороны поворота в кондоминиум, и теперь пёстрое стадо машин сгрудилось, образовав роскошную «пробку» совсем недалеко от нужной ей развязки. Она вовремя сориентировалась и свернула в незаметный проезд у заправки, пробралась дворами, кляня выбоины в асфальте, и выскочила к старой гостинице, откуда было рукой подать до дома. И тут её тормознули.
«Лицо джентльмена не дышало интеллектом…» — мордоворот лет около сорока, с серым лицом и мешками под глазами, щерился на неё как-то нагло-заискивающе. Наталья напряглась. Явно кто-то из прошлого Скворцовой, о котором она не сочла нужным её доложить. Плохо дело. Придётся импровизировать. Судя по манере держаться, тип этот из подчинённых. Или уж, по крайней мере, знающих своё место.
– Ну!? – хмуро бросила Людка молодчику, что загородил проезд.
– Да это…Николавна, … готово всё. Когда начнём?
– Докладывай… — брезгливо бросила она, интуитивно выбирая единственно верный стиль поведения. Тип открыл дверцу и плюхнулся на правое сиденье. «Субару» жалко пискнула амортизаторами.
– Значит, это… лучшее место будет на отрезке дороги в «Розовый фламинго». Там лес, ну, подъёмы-спуски, дорога убитая… Девка, в общем, не разгонится… осталось только день и время согласовать. Слышь, Дмитревна, я в толк не возьму: что, так на тебя похожа? Ты ведь даже фотку её не дала и не показала, какая она в натуре есть? Не спутаем? …
– Не спутаете… — Людмила закашлялась, скрывая замешательство и охвативший её страх. В голове лихорадочно метались обрывки мыслей. О ком это он? Да о ней, о ком же ещё? Сходство со Скворцовой в очередной раз сыграло злую шутку. Вопрос только – с кем сыграло? Так, успокойся. Да успокойся же, дрянь! Она до боли прикусила губу. Вкус крови отрезвил. Вариант поведения может быть только один…
– Ты вот что… Вот деньги,— она протянула ему купюру,— немедленно купи себе новую СИМ-карту… немедленно, слышишь?... Я себе уже сменила, мой номер… — она продиктовала номер своего сотового. Тот, старый – забудь! Как сменишь – позвони, буду ждать, уточним позиции. И быстро, быстро!
– Случилось что?
– Нет, ничего. Простая предосторожность.
– Лады… — мордоворот смотрел на неё уважительно и с некоторой опаской. — До завтра, Николавна?
– Там видно будет.
Мужик вылез из машины и свернул в сплетение тропинок сквера над обрывом.

Холл встретил мягким светом скрытых потолочных светильников и жужжанием сдуру залетевшей мухи. В доме никого не было, благодетельница и партнёрша снова исчезла по своим непонятным делам.
Она потеряно сидела, сжав в подрагивающих пальцах фирменный бланк с золотым обрезом. «Риэлтерская компания «Пенаты» – значилось в левом уголке, под стилизованным изображением язычка свечи между двух ладоней. Предварительный договор о продаже вот этого дома. Намечено через десять дней. И билеты… на её имя! Так, этот на Москву. Этот, транзитный, в Пуэрто-де-ла-Круз, через Мадрид. Ничего себе подарок подружке – путешествие на Канары. Пустячок, отпуск миллионерши! Сюрпри-и-из! Она ещё раз внимательно посмотрела в графу «отлёт»: через двенадцать дней, почти совпадает с продажей дома. Что задумала покровительница? И ведь ей, Людмиле, ни слова! Обычная ежедневная рутина с дублированием её на работе, с постепенной передачей браздов правления над всем сложным хозяйством фирмы. Даже дом этот она постепенно она стала считать своим, и вот теперь это… каковы же ставки в этой игре? А если цена её – собственная шкура?
И вдруг нахлынула злость.
Так в какие игры играет Наталья Николаевна?
Или не её, Людкино, это собачье дело? Бумаги были спрятаны не то чтобы очень далеко и глубоко – но и не на виду. Не сейф, а всего лишь секретер в стиле одного из Луёв в спальне хозяйки на втором этаже. Или это подарок судьбы для тебя, Людочка, чтоб не ловила клювом мух и была в тонусе? Она испуганно прислушалась: в углу шелестел климатизатор, где-то на улице еле слышно сквозь стеклопакеты квакала автосигнализация, приёмник в углу гнал по «Радио-3» бездарную, с педерастическими всхлипами, песенку в исполнении вьюноши из выпускников очередной «фабрики», а в остальном – тишина.
Холодноватый интерьер Натальиного дома вдруг явил ей свою обнажённую суть. Это была ловушка.
Пусто. Тихо. Одиноко. Многоцветная, авантюрная жизнь, в которую она окунулась около двух лет назад, обнаружила, наконец, свою изнанку. А что, Натали, ты не подозревала про оборотную сторону луны? Нет? Ну и дура! Она встала, бесцельно послонялась по гостиной, перешла в рабочий кабинет и села за компьютер.
Тип этот, от которого за версту несёт ясно ощутимым криминальным душком, конечно же, простой исполнитель, пушечное мясо, но попади подобному типу в руки, в мясо превратишься сама. И что это за намёки на уединённую лесную дорогу? Чёрт, что происходит?! Она интуитивно, сразу включилась в игру; вовремя сообразив перехватить инициативу – для того и заставила молодчика поменять СИМку, чтобы не звонил Скворцовой, а вся информация шла только ей. А вдруг взбредёт в голову и по старому номеру позвонить, и вся интрига накроется медным тазом? Да и Натали узнает, что в её игры влезла и она, Люська… и каковы ставки в этой игре? Как по заказу, заверещал сотовый.
– Николавна, эт я, Клетчатый. Ну номер мой у тебя вылез, так что…
– Ладно, молодец. Отбой!
Ха, ну и погоняло! И ведь подходит, как ни странно.
Не хотят ли тебя элементарно грохнуть в связи с делами фирмы, которой ты теперь временами руководишь? Как ещё иначе можно понять странную интермедию с этой гориллой, которая полчаса назад сидела в её машине?
Раньше она не обращала внимания на файл под названием «Клетчатый». Ни к чему было. А он вот он. Может, эта вот папочка что-то прояснит? Иконка развернулась, и обнаружилось обилие видео, аудио и текстовых значков. Наталья наугад ткнула стрелкой в видеофайл под номером 1…
Два накачанных бодигарда из службы безопасности Таллерова деловито обрабатывали в каком-то подвале залитого кровью человека, прикованного наручниками к толстой горизонтальной трубе. Потом он же, подвешенный за руки, служил боксёрской грушей для парней в форме охраны. Наталью замутило: в вопящем куске плоти она узнала Клетчатого. Последней каплей для неё стало зрелище, как парню деловито сломали руку.
Дальше шли отсканированные документы, отпечатки пальцев, копия приговора суда, вкатившего Клетчатому (Дубко Юрию Николаевичу) три года колонии общего режима. За бандитское нападение и избиение гражданина N. И совсем маленький Word’овский файл со злорадными откровениями самой хозяйки по поводу судьбы Дубко Ю.Н. С кем ты повелась, Скобцева? Известно же – с кем поведёшься… И как там ещё дальше? «С волками быть, по-волчьи выть»? Так давай, подруга! Хотела интересной жизни – и ты её получила. В мире, где каждый за себя, и только один Бог – для всех. Уж в милицию она ни под каким соусом не обратится! По крайней мере, в угол пока её не зажали.
Она покликала по значкам «Личное», открыла всё, связанное с дочерью Натальи Николаевны, и быстро скопировала на флэш-карту. Потом изучим. Пригодится.

ИСПОЛНИТЕЛЬ
Пластиковая бутылка, которую он оставил у изголовья перед тем, как заснуть, была пуста. Вот сучка, тварь дешёвая, оставила без опохмелки! Так даже менты не поступают… наверное. Клетчатый повернулся на жалобно застонавших пружинах дивана, ногами сбрыкал скомканный плед и как был, голый, прошлёпал на кухню.
На подоконник намело тополиного пуха, и его студёнистые космы мелко дрожали от слабого сквозняка. Юрка поднёс к сероватому комку пламя зажигалки и удовлетворённо хмыкнул при виде метнувшегося пламени. Потом пошарил в холодильнике. Пусто. М-мать…! Он прошлёпал обратно в комнату, нашёл сотовый, и заорал в трубку, едва на том конце ответили.
– Ты чо, подруга, борзеешь?! Ну-ка на полусогнутых пива! И похолоднее… да я тебе бабок немеряно отвалил, на них и купишь. Или Сене звонить? – упомянул он Ленкиного сутенёра.
Через двадцать минут Ленка, тощая, потасканная блондинка-нимфоманка, сидела перед ним, подперев кулачком острый подбородок, и смотрела, как вчерашний клиент взахлёб глотает ледяное пиво. И вдруг спросила:
– Номер-то зачем сменил?
Юрка поперхнулся, пиво брызнуло во все стороны.
– Твоё какое собачье дело?
– Груб ты, Клетчатый, и непристоен. – Лексика выдавала в Ленке студентку филфака. – Уйду я от тебя – Гостья окинула голый торс хозяина и беспокойно заелозила худым задом на стуле.
– Что, трусики намокли? Хочешь?...
Он поднялся, представ во всей красе. Ленка, как завороженная, поднялась следом. И через минуту уже стонала, опрокинутая на стол, с закинутыми на его плечи ногами. Завершил Клетчатый, уже подхватив её на руки и прижав к стенке. Когда отпустил, Ленка сползла на пол, даже не пытаясь прикрыться.
– Я пойду? – слабо подала она, наконец, голос, когда отдышалась.
– Давай, вали… Не, Ленк, в самом деле, шла бы ты? Нет настроения…
– Форму теряешь, Юра. Вчера меня три часа валял – шлюшка встала, и виляя бёдрами, направилась к двери.
«Давай, давай». Он проводил Ленку взглядом, вернулся в комнату, завалился на диван и стал мучительно, до боли в голове, соображать, как максимально эффективно исполнить заказ этой гламурной тёлки, Скворцовой. И не пролететь, не подставиться – а что подстава есть, Клетчатый чуял всем нутром. Что-то было не так. И тут в окно тихо и аккуратно поскреблись.

Август этого года был типичным, не хуже и не лучше среднестатистического: в меру дождливый, в меру солнечный. На центральных магистралях чадил заморский монстр римейкер, переукладывал асфальт и оставлял за собой идеально ровное дорожное полотно. Там, где дорожники уже нанесли разметку, отвязные придурки, дочки и сыночки богатеньких Буратино, устраивали ночные гонки, не обращая внимания на свирепое ГИБДД и отбрехиваясь от инспекторов ещё более свирепыми должностями своих предков. Вменяемые водители старались после полуночи объезжать «зелёную линию» стороной, петляя по прилегающим улицам. Острота вопроса выросла, говорят, до губернаторского этажа в Белом доме, и вот-вот должен был грянуть гром. Власть была готова применить закон и силу, сорвав, таким образом, аплодисменты плебса. И правильно – скромнее надо быть, мальчики и девочки, не зажираться!
По серпантину сопки Ташка вымахнула на простор проспекта, не спеша проползла некоторое время в кильватере маршрутного такси и, свернув на последний отрезок дороги, ведущей к дому, притормозила у обочины. Надо было дозвониться до этого чёртового кадра. Да и просто перевести дух после сумасшедшего дня.
Финансовый тайфун на мировых рынках задел своим краем и экономику полуострова – особенно тот её сектор, что был завязан на экспорт, а дальше волны потрясений, постепенно затухая, привели в движение даже стоячие болотца сферы развлечений. Обанкротились два ресторана и старый боулинг-центр, и что самое неприятное – зашевелились банковские службы безопасности. Скворцова все три последних дня разрывалась между офисом и банком, напропалую любезничая, улыбаясь, льстя, обещая и подсовывая подарки. Ташка «светилась», напоминая о себе, белой и пушистой. Что бы там ни происходило, её фирма была в плюсе, и отношение к ней было соответствующее – как к одному из столпов благополучия. Но катастрофически не хватало времени, дублёрша, пропади она пропадом, заболела и уползла в свою берлогу, отключив телефон. И точно так же молчал телефон одного из нужных людей, который в затеянной ею интриге играл ключевую роль. Хотя и был пешкой, которую не жалко будет смахнуть с доски.
Она снова набрала этот номер, и снова щебечущий голосок оператора стал долдонить, что абонент временно недоступен. Потом то же, но по-английски. Чёрт, как ещё найти эту сволочь? Обратиться в парням из бывшей службы безопасности Герыча… если только их не всех замели после недавнего шороха, устроенного ею же. И всё же странно, что исчез Клетчатый. Сдрейфил? Решил выйти из игры? Только ногами вперёд, милый любитель мокрых девочек в ночных бассейнах!
Вечером, дома, у неё вдруг закружилась голова – сильно, до тошноты. Спотыкаясь, она добралась до бара, непослушными пальцами ковырнула медную завитушку рукоятки и, звякая керамикой зубов о край квадратной бутыли, сделала несколько мелких глотков «Бенедектина» прямо из горлышка. Сразу отпустило. Наталья Николаевна добралась до кресла свернулась в нем клубочком, обхватив плечи, и осталась сидеть, не включив свет, отрешённо глядя на экран плазменной панели с выключенным звуком, где голодные актрисы то закатывали глаза в оргазме, откусывая шоколад «Дав», то с идиотски–счастливыми лицами трясли новым средством для мытья посуды. Авторов рекламных сюжетов – на фермы, навоз выгребать. Да и то рачительный крестьянин этих гламурных педиков к вилам не подпустит.
Комната плавно раскачивалась. Она то взмывала вверх, то проваливалась. «Весы – осенило её. – Это чаши весов. Равновесие нарушено, и всё идёт не так, как надо». Нет, ни к кому она обращаться не будет. Не иголка в стоге сена этот Клетчатый, можно найти и самой.

Буколический ландшафт вполне мог обмануть неискушённого, впервые попавшего сюда, в местечко с названием «Шанхай». За утонувшими в тёмной зелени конца лета стенами домиков обитали вполне маргинальные личности, неспособные вписаться ни в одну существующую или бывшую ранее систему. Недалеко раскинулась по косогорам зона строгого режима, которая вот уже лет пятьдесят дарит миру своих «выпускников», оседающих, как правило, прямо здесь же, в окрестных слободках. И при любом строе, при всех властях местные жители оставались главным рекрутским резервом криминала. Даже не нюхавшие зоны пацаны, коли уж угораздило их родиться здесь, с младых ногтей постигали и воровской сленг, и приблатнённые манеры. Мелкое мясо для разборок, конечно же, но и не всем же быть боссами преступного мира. Дешёвые проститутки, сутенёры, «хазы» и «хавиры» для скупки и складирования краденного – и базы «бойцов», основательно потрёпанные властью за последние три-четыре года. Но только здесь и можно было найти след Клетчатого.
Вызывающе «накрученная» машина на этих улицах может восприниматься двояко; и как пропуск в этот своеобразный мир, и как возможная добыча. Всё зависит от манер визитёра. Она решила быть самой собою, не прикидываться «своей» и не выглядеть жертвой. Наглость, напор и уверенность в себе.
– Пацан! – она поманила сутулое, золотушное существо, чья конопатая рожица выглядывала из-за ближайшего забора. Мелкая сявка, которую выпускают нагло наехать на фраера, когда за углом ждут крепкие дружки.
– Чо надо?
– Клетчатого надо.
– Не знаю такого.
– Я те дам «не знаю»! Клетчатого он не знает! Найди, скажи – заказчик пришёл, дело перетереть… – и Скворцова показала край сторублёвки. Пацан исчез – только бурьян прошуршал. Ташка заблокировала двери и стала ждать, покуривая в приоткрытое на палец стекло. Вскоре в конце проулка показалась знакомая кряжистая фигура. Бритая голова блестела, как бильярдный шар.
– Привет, Николавна.
– Ну, привет. Почему телефон заблокирован? Три дня не могу дозвониться, все сроки летят. Очко сыграло?
– Дак… – Клетчатый смотрел на неё в величайшем изумлении. – На связи постоянно… Ты по какому номеру звонила, по старому, что ли? Сама же сказала СИМку сменить…
По лицу заказчицы пробежала тень.
– Э-э… да, извини. Чёрт, совсем замоталась. Когда всё будет готово?
– Дней пять ещё.
– А…ага. Слушай, дай мне номер, я нечаянно стёрла. Мой – прежний, какой и был раньше.
– …А-а… – Клетчатый открыл рот, подумал, закрыл и набрал по памяти телефон Скворцовой. Тот заверещал.
– Порядок?
Она мельком глянула на дисплей, пощёлкала клавишами, кивнула.
– Дай мне свой мобильник.
– Нахрен?
– Дай!
Она взяла сотовый Клетчатого, покрутила в руках.
– Как ты меня в списке номеров обозвал?
– Бандерша… – буркнул Клетчатый. Скворцова усмехнулась. Льстишь, скотина, сам того не зная. Она нажала «посмотреть». Высветился номер из свежих. Это, значит, и есть Людка. Она деловито переписала телефон себе на мобильник. Клетчатый смотрел непонимающе.
– Да, ты старую СИМку выбросил?
– Ну, сама ж сказала…
– Так уж и выбросил?
– Ну…
– Ну и дурак. Ладно, иди…
Клетчатый зло посопел; сутулясь, выбрался из машины и канул за пыльными кустами облетевшей сирени. Она выхватила сигарету дрожащими пальцами, и тут в окно поскреблись. Она испуганно повернула голову. Но это пялился, прижав расплющенный нос к стеклу, давешний пацан. Он выразительно потёр большой палец об указательный, и Леська подумала: дать, не дать? Но всё же сунула в щель окна сложенную сторублёвку. А то кирпичом ведь по машине засветит!
Солнце перевалило полуденную точку. Под забором деловито копошились пыльные куры, перспектива кривой улицы дрожала в мареве горячего воздуха от нагретого асфальта. Она тронула машину, с визгом покрышек развернулась и понеслась, провожаемая истеричным лаем разбуженных от вялой дневной дремы собак, в микрорайон, где жила Людмила.

– Ну, ты уж соберись, Люсь? Правда, завал полный. Разгреби там всё, у тебя получается. Ты ешь, ешь.. – она суетливо подвинула к подруге полную вазу фруктов и банку мёда. – С банком все операции в порядке, отделы работают, как часы. Только у меня гадюшник, всё из рук валится. Тоже, блин, приболела… Выйдешь?
Людка побегала зрачками по её лицу, помедлила и, наконец, выдохнула:
–Выйду.
«Знает. Точно, знает! ###, как же я прокололась! Долбанный Клетчатый, придурок!». Наташка нежно улыбнулась своей подопечной, накрыла своей ладонью её пальцы.
– Перебиралась бы ко мне?
– Завтра, Натах. После работы.
– Ну, целуиньки,— Скворцова убрала руку, легко поднялась и выпорхнула за дверь.

Она знает, что я знаю, что она знает… И так до бесконечности. Кроме того, я знаю, какая это упёртая сучка… как и я сама. Тем более, что познала вкус денег.
Её знобило, весь день она роняла то сумочку, то портмоне, то рассыпала мелочь из трясущихся рук. Из офиса уехала сразу после трёх – не было сил высиживать хотя бы до конца рабочего дня. Пусть, действительно, дублёрша поработает это время. Напоследок… И никак не удавалось сосредоточиться. Может, оставить это грязное дело с Людкой? Ага, и банк оставить в покое. И жить скромно, довольствуясь малым.
Ташка, соберись, мать твою! Теперь выиграет тот, у кого крепче нервы.

Клетчатый неторопливо сосчитал серо-зелёные купюры, сложил в аккуратную стопку и постукал по столу, подравнивая края. Хм, аванс. Пять тонн, половина. Никакого огнестрела, значит? Так что её, душить, что ли? Гадость! Обделается вся, брыкаться будет. Нож? Кровищи будет, как со свиньи. Вот разве что шило: чик в сердце – и готово. Эх, золотые девяностые, где вы? Менты тогда совсем мышей на ловили, жмуриков даже не закапывали, бросали на свалке.
Он почесал бритую голову, потом оттянул веко, потрогал пальцем родимое пятно в уголке глаза. Вот курва, растёт, за последние годы вдвое увеличилось! Удалить, что ли? Как-никак особая примета… Клетчатый включил кофейник, перегнувшись назад, сцапал длинной обезьяней рукой чистую чашку из стопки у раковины. Что-то саднило в душе, ощущение какой-то неправильности. Есть, есть какая-то подстава, ну-ка, думай, бычара! От непривычки к мыслительным усилиям заныло в висках.
Оп-па! Он даже поперхнулся кофе. Родинка сучья! Так: он тормознул её тогда на машине… Кого – её? Вроде Николавна… Только вела себя как-то мутно, вроде как не врубалась в то, что её втирают. Родинки не было. Или была? ###, вспоминай, тупарь! А вот когда в кабаке встречались, точно была! Ещё подумал, что «мушка» – хрен их знает, с их модой ########! Но если в кабаке была не Скворцова, то и при той встрече недалеко от АЗС точно была не она. А вчера, с этими непонятками с телефоном, баба в «Карине» была без родинки на щеке! Эт они что, обе теперь меня крутят? И тогда с двойником я лох, каких мало. Просил ведь суку, дай фотографию, чтоб убедился, что похожа, как в зеркале – осторожней был бы! Ондатры хреновы...!
Юра, ты попал! Ноги надо делать. А куда?! Умишка, может, бог и не дал, но чутьё-то своё звериное ты ещё не растерял? Отчего и жив до сих пор, когда многие кенты-подельники ластами щёлкнули. Ну-ка… Он нашёл в списке новый номер той, с родинкой, и, как бросаясь в холодную воду, ткнул в клавишу вызова.

Мелкая офисная сошка с утра до обеда бросала на неё любопытные взгляды. «На мне что, узоры, мать вашу?! » – совершенно в стиле Скворцовой рявкнула на клерков Людмила, но мелькать из отдела в отдел прекратила, отгородилась ото всех директорской дверью. Странно – настоящая хозяйка кабинета не сменила в этот раз шифр сейфа, только внутренняя камера была заперта, и после обеда Скобцева с недоумением и всё возрастающим любопытством изучала рабочие документы фирмы. Особенно те, что лежали в общей папке сверху – надо понимать, последние, которые были в разработке. И все они касались банка «Гиперборей».
Странно, откуда у наставницы такой интерес к банковской сфере? Метит выше? Наталья Николаевна как-то разоткровенничалась, рассказала ей о прежних отношениях с Ноной Сергеевной. А заодно и о подарке, благодаря которому Скворцовой удалось избавиться от назойливой постельной партнёрши. «А зачем?» — наивно спросила тогда Людка. «А скучно. Постоянный любовник не по мне. Приелась…» Тогда это показалось ей забавной шуткой вполне в стиле Натальи. А сейчас она примерила ситуацию на себя – и содрогнулась. Вот и ты приелась. А там виртуальный наркотик в смеси с кокаином… Недолго осталось банкирше быть банкиршей, и более безобидные вещи напрочь разрушают психику. Научусь ли и когда-нибудь так просчитывать свои действия, доводя манипулирование людьми до совершенства? И вообще – оно мне надо?
Гораздо интереснее вот это… Людка ещё раз пролистала банковские платёжки и списки с длинными колонками цифр. На полях торопливой скорописью, ручкой бы нацарапан двадцатизначный номер. Группа цифр ясно указывала на Швейцарию. Личный счёт? Вот и деньги на него переведены, буквально пять дней назад. Невеликие – десять тонн баков. Она переписала цифры себе в мобильник. Так, что ещё? Фирма дел с забугорными сама по себе не ведёт, это прерогатива банка. Значит, этот открытый счёт просто готовая линия на будущее, по которой можно сбросить гораздо большие суммы? А может, это ни черта и не значит. Но памятуя, что наставница ничего не делает просто так, можно смело сказать, что вырисовываются варианты. Например: билеты на Канары на имя её, Людмилы, готовое вступить в силу соглашение о продаже дома. Что ещё? Да введённый в игру отморозок с милой кличкой Клетчатый, вот что!
Несмотря на полученное высшее образование, специалистом Наталья Николаевна была средненьким. По крайней мере, с математической логикой у неё были нелады, сама признавалась. А вот ты, Людок, как раз в этом сильна. Ну, напряги мозги! Исходного материала для дедукции у тебя сейчас выше головы. Думай!
В пять коротко пискнул сигнал точного времени настольных часов, и именно в этот момент ожил мобильник. На экранчике высветился номер Клетчатого. Людмила прижала ладонью сильно забившееся сердце.
– Увидеться надо…Николавна.
– Где? Когда?
– А ты подъезжай к моему дому… — в его голосе Людке послышалась издёвка. Что ж, может, и издевается. Откуда ей знать, где обитает Клетчатый? А вот наставница вполне может знать.
– Не пойдёт! – отрезала она. – На набережной, «У Ахмета».
– Ну ладно…Николавна.
И снова непонятная усмешка в голосе.
«Карина» Скворцовой понесла её к бухте, к бетонному, облицованному гранитом молу, который облюбовала для своих харчевен таджикская и дагестанская диаспоры. В чистенькой шашлычной «У Ахмета» она уселась у окна, приоткрыла жалюзи и стала дожидаться нанятого убить её киллера. У неё был только один шанс – и она собиралась использовать его сполна. Всё равно без её хода вся игра заходила в пат. Или в цугцванг – кому как больше нравится.
И ещё: ей, чтобы добраться до харчевни, понадобилось одиннадцать минут. На чём и за сколько доберётся Дубко? Тоже интересная задачка, решив которую, можно понять примерное место обитания.
Клетчатый появился через двадцать минут. Н-да, решения пока нет: или «Шанхай», или въезд в город у стелы. Между ними километров двадцать. Но, исходя из личности бандита – скорее, «Шанхай».
– Здравствуйте, Юрий Николаевич. Будем знакомы? Меня зовут Людмила.

Минут через десять они едва не разругались вдребезги, Людка готова была вскочить и бежать. Хоть куда. Хоть в милицию. Писать заявление о готовящемся покушении, просить защиты. Но тут же одёрнула себя. Кто поверит? Клетчатый оборжёт следователя, наставница сделает сначала удивлённые, потом возмущённые глаза. В итоге выставишь себя дура дурой, останешься без денег, без работы… и без покровителей! Это кобелиное отродье имеет нюх на женщин, оказавшихся в затруднительном положении, так что твои котировки непременно упадут. И станешь ты, Людочка, обычной девочкой по вызову.
Даже контора Герыча закрыта. Сам под следствием, девочки – кто за решёткой, в СИЗО; кто сидит, затаившись; кто вообще в бегах. Эскорт как место работы сдох, а высоким покровителям сама по себе ты вряд ли интересна. Непрестижно, видите ли, иметь просто любовницу, если за ней не стоит мощь организации.
Она взяла себя в руки. Надо подходить с другого конца.
– Сколько? Правда, я не так богата, как моя патронесса, учти.
– Десять. Пять получено вперёд.
– У меня только восемь, и это всё, что есть. Найду. Но, Юра, давай о другом? Ты сам-то не чувствуешь унижения от всего этого дерьма? Ты ж мужик, Юра! Сидишь на крючке у твари, которая подстилалась под тех, кто и пальца твоего не стоит. И ничего, утиралась! Потом оперилась, и смотри-ка – Клетчатый с ней побаловался, и западло ей стало? Тебя когда мордовороты в подвале прессовали, что – не понимал, из-за кого и за что? Таллеров их напустил по чьёму наущению?
– Ты пасть-то не разевай!
– А ты не на меня злись, сам подставился! Я свою мордаху от природы получила, а эта у косметических хирургов парилась. А деньги…Ну, понятно – заказ. Но в тебе что, самолюбия не осталось? Я тебе всё отдам, что есть, но не в этом дело…
– А в чём?
– Не догадываешься? Отомстишь – раз. Избавишься от суки – два. Шантажировать не будет…
– Так ты будешь…
– Нет… – Она понимала, что её «нет» прозвучало жалко, но ничего придумать пока не могла.
– А вот она не будет! – Клетчатый откровенно ухмылялся. – Она сдёрнет отсюда. А перед тем банк тряханёт, на оффшор бабло сбросит, а сама следом. И ищи конский топот.
Людмила помертвела лицом. Чёрт, дура, как же не догадалась? На кону, видимо, действительно большие деньги, иначе зачем бы Скворцовой подставлять ученицу? При мысли о том, что все эти годы, ещё даже до их нежной дружбы, Наталья Николаевна использовала её, как прикрытие для грандиозной аферы, ей в лицо бросилась кровь. В ушах тоненько зазвенело.
Клетчатый смотрел на неё с сочувствием.
– Да ладно, подруга, не трясись. Я подумаю. И ты подумай.
– О чём? – прозвучало невнятно, губы были, как деревянные.
– Дура, что ли? Лавэ она слямзит перед самой акцией. Поедет по твоему загранпаспорту, уже, поди, и билеты купила… по твоему российскому паспорту… чо, угадал?! Не разбрасывайте документы, граждане! Так что и счёт, наверняка, открыт на твоё имя. Зачем ей фальшивку делать, чтоб спалиться? Находят труп с её документами, а Дмитриевна уже тю-тю. В банке, конечно, будет паника, но виновник-то будет найден! Только мёртвый. Так что её и в розыск даже не объявят. Не, план, блин, хорош… но с гнильцой, всего ведь не учтёшь. Догадываешься, в чём фишка?
Людмила вцепилась в его рукав:
– Раз деньги будут там, что мешает мне оказаться в тех же краях? Вместо неё?
– Во-во. Так что ставки растут. Жить хочешь, подруга? Дак плати! А эта падла окажется на твоём месте. Ищи недостающую пару тысяч… потом наверстаешь. Там, за бугром.
– Давай я на тебя машину оформлю?
– А чо, давай! «Карина» у тебя классная.
– Это не моя. Это её. У меня – «Субару».
– Ну, тоже хлеб. Это и будет мой гешефт. Проблема только одна: тебе надо номера счетов узнать. Так что врубай мозги, как это сделать. Ну, давай грабку. Считай, что ты меня убедила. – он ухмыльнулся и протянул через стол огромную лапу. Наталья вложила в неё свои тонкие пальцы, поморщилась от пожатия, поднялась с места.
– Юра… – она уже взяла сумочку и сделала шаг к выходу из кафе, но вернулась обратно, опёрлась о стол сжатыми кулачками, наклонилась к его лицу. – Ты хоть представляешь механизм перевода денег туда, в другой банк?
– Я те чо, хакер, что ли? Мне, может, ещё и на тарелочке тебе это бабло поднести? Знал бы прикуп – жил бы в Сочи. Мозгами шевели, подруга. Вали, а то я в тебе щас разочаруюсь. Созвонимся, когда у тя идеи появятся. И вот что – у нас три дня на всё про всё. Потом кого-то из вас надо будет… – Клетчатый провёл рукой по горлу и выцедил очередную рюмку, прикрыв осоловелые глаза. Она пожала плечами и вышла. Не боится же, кабан, за рулём пить! Ладно, его проблемы. И знаю я, что у меня только три дня: рейс на Москву, а потом на Мадрид как раз через четыре, в субботу. Пятница, судя по всему, как раз и есть день «Ч» как для перевода денег, так и для акции.
Созвонимся, Клетчатый. Конечно, созвонимся. Она вела машину к дому своего второго «Я». Надо будет улыбаться, хохмить, выпить с наставницей рюмочку. Или две. Или три. Завьём горе верёвочкой. А там уж – кто кого.

НА ВСТРЕЧНЫХ КУРСАХ

Наталья озабоченно перерыла секретер и прикусила ноготь: вроде всё на месте, но как же неосторожно было оставлять всё это на виду! Если Скобцева видела билеты и договор на продажу дома, могла сделать вполне определённые выводы. Никому нельзя давать лишних шансов. Ты что это, дура, расслабилась? Соберись!
Ничего нельзя пускать на самотёк: через знакомых Наталья вышла на лучший в городе автосервис. После двух подъехал спец с авторынка, около часа провозился в гараже, суя свой нос в каждый узел машины, гоняя её на холостых и на повышенных; потом исчез на «Карине» минут на десять, катаясь на отрезке дороги до центральной магистрали. Вернулся довольный.
– Десять без торга, хозяйка. Впрочем, если есть время, то можно оттюнинговать, накрутим на этом ещё две-три тысячи.
– Что, и такие лохи найдутся? – Удивилась Скворцова.
– Да сколько угодно! Так как?
– Время, увы, поджимает! Сожалею.
– Ну нет так нет. – Спец явно повеселел. – Завтра с утра у вас её заберут… Или я сам отгоню. Рассчитаемся здесь, у вас, наличными.
– Хорошо…– Наталья нервно поглядывала на часы. – Вы извините, но вам пора…
– Понял… – автоспец озадаченно почесал затылок и быстро ретировался, оглядываясь и гадая, какая это муха укусила хозяйку. А та просто ждала покупателей дома с риэлтором из «Пенатов». Последний осмотр и подписание акта купли продажи займёт не меньше двух часов, а после пяти подъедет Людка. Наличные – сразу. Она сейчас отдаст им запасной комплект ключей и электронный брелок от гаража. По условиям сделки, въезд новых хозяев не раньше десяти утра послезавтра, когда она будет уже в воздухе. Время, время!...

Жалюзи с позолоченными ламбрекенами слабо шевелились под ветерком кондиционера. В позолоте отражались отблески каминного пламени. Они обе лежали на боку, в позиции «69». Рука уже немного затекла, но Людмила только крепче сжала бёдра партнёрши, которая начала потихоньку мычать, всё чаще отрываясь от её паха. Тело в руках содрогалась в волнах оргазма. Выделяемые кожей феромоны опьяняли, туманили рассудок. Она почувствовала, как твёрдые выпрямленные пальцы грубо вошли в неё, согнулись, сдавливая плоть. В ушах нарастал звон-н-н-н… Скоро и у неё в затылке появился щекочущий холодок, глаза крепко зажмурились, и под веками поплыли яркие цветовые пятна. Она откатилась вбок, приподнялась на локте и уронила голову на живот Скворцовой. Та, бессильно откинув руку, дышала тяжело, со всхлипами,. Потом согнула в коленях плотно сомкнутые ноги, приподняла голову и потрепала Людку по волосам.
– Кафа-а-ар, Лю! Что я без тебя делать буду? С ума ведь сойду.
– Куда-то собралась, Наташ?
– Нет, солнышко, это ты собралась… в Испанию.
– Что? – сердце вдруг пропустило удар. Господи, неужели все страхи были напрасны? Просто игра ведётся не с ней, и она лишь проходная фигура? Иначе зачем бы наставнице открывать даже часть карт…
– Отдохни, развейся. Свой день рождения встретишь там.
–Поедем вместе?
– Увы… – Ташка потянулась за сигаретами, закурила, лёжа на животе и болтая в воздухе ногами, искоса посмотрела на подругу. – Увы, зайка. Я ведь только недавно из отпуска, кто меня отпустит? Ты же не считаешь меня всерьёз хозяйкой конторы? Приставочка есть такая – «со…» Со-владелица. Хвост собакой не вертит.
– А… когда вернусь, работать где буду? Герыч погорел… слышала ведь? Погорел в прямом и переносном смысле
– Да слышала! На моём месте будешь, где же ещё? – натурально удивилась Скворцова. – а я уеду. Насовсем. Заберу Регинку, предупредила уже… Заменить меня ты уже готова. Вот тебе и дом, и место работы, и налаженные связи. Ведь ты – это я.
И сразу всё рухнуло. «Я как зомби — подумала Людмила. — На вид вроде живая: дёргаюсь, разговариваю, двигаюсь… трахаюсь вот – а на самом деле просто ходячий инструмент для чего-то. Врёт внаглую, на голубом глазу». Ей захотелось заплакать. Но она улыбнулась.
– Вдруг что-нибудь начудю?
– Да и чуди! …В рамках приличия, разумеется. Я, кстати, имею репутацию самодержцы и самодурши, так что из рамок образа старайся не выходить. Завтра, с утречка, как путёвая, давай туда. За работу, товарищи! Нечего расслабляться.
– А ты?
– А у меня дела.
– Натах, – Людка села, подобрала под себя ноги. – Что будет дальше?
– Дальше? Обменяемся документами. Я помолодею, ты немного постареешь, а это всё – она сделала неопределённый жест, – останется тебе. Как компенсация за украденные годы.
– Бесплатный сыр… – пробормотала Людмила.
– Ну, не такой уж и бесплатный! Ты же вкалываешь. И со своей ролью справляешься. И вообще, что ты захандрила? Завтра обычный рабочий день. – Ташка придвинулась, прижалась прохладным телом к спине, взяла её грудь снизу в ладони, легонько ущипнула соски. – Жизнь продолжается, Наталья Николаевна!
Руки скользнули вниз и мягко развели ноги Людмилы. Та напряглась.
– Ну что ты дёргаешься, как в том английском анекдоте: «Боже, опять эти бессмысленные телодвижения!»?

В этих двух молодых людях не было ничего от образа телохранителя, сформированном фильмами: ни ощупывающего, настороженного взгляда, ни слоноподобности. Рукоятки пистолетов не выпирали из-под пиджаков. Худощавые, не очень высокие, даже какие-то расслабленные. Но знакомый эфэсбэшник говорил её как-то, что именно такие – профессионалы высочайшего класса. В элитном охранном агентстве «Люди в чёрном» работали, судя по всему, именно такие.
Обзавестись охраной ей пришло в голову после звонка Клетчатого, где он предлагал встретиться в очередной раз. «Эта… форс-мажор, Николавна». Урод, и слово-то вспомнил! Но не это было главное, что-то её насторожило в тоне давнего злейшего друга. Какой-то Юра Дубко стал… слишком самостоятельный, что ли? Независимый? Говорил с чувством превосходства, что было для отморозка совершенно не по чину.
В кафе, где Клетчатый назначил встречу, они вошли классически: первый охранник, занявший позицию за столиком у двери; Наталья; второй, проводивший её за столиком и усевшийся за её спиной. Клетчатый оторопел:
– Ну… ты даёшь, Николавна! Это зачем?
– Ставки растут. Что хотел, что такого важного случилось?
– На меня твоя дублёрша вышла…
– Что? –Ташка разыграла возмущение, даже ярость. – Ты что, прокололся, придурок?!
– Да не ори! Сама виновата, надо было хоть издаля показать. Вы же, блин, как двойняшки!... И это… ну, всё не так плохо. Она предложила деньги. Ну, как бы тебя заказывет…
– Тихо, ты! – прошипела Скворцова.
– Да я и так тихо… – Клетчатый, действительно, не говорил, а бубнил на пределе слышимости.
– Ну и что делать собрался… двойной агент?
– Ну, бабки взял… – Ухмыльнулся киллер.
– Это понятно. Дальше что?
– А дальше исполню твой заказ. На тех же условиях, что и раньше – вторую половину платишь по исполнении.
– Молодец! – Наташка прыснула. – ну, молодец! С меня ещё и премия, за верность и изобретательность. Только вот что, дорогой: за глупость тоже надо платить. Акцию проведёшь при мне. Я должна быть на сто процентов уверена, что хвосты подчищены.
– Что, мочить при тебе? – у Дубко отвисла чёлюсть.
– Угу… А вообще не знаю… Может, и сама её грохну. Твоя задача – приволочь её, но аккуратно. Без шума и пыли. Замани, в конце концов! – Скворцова нагнулась над столом и посмотрела Клетчатому в глаза. – Адреналина хочу. Сделай мне всё красиво. Звони, как будет готово. Акция – послезавтра, во второй половине дня. И, Клетчатый, горе тебе, если всё сорвётся.
Она провела коготками по тяжёлой плоской ладони собеседника, сделала знак сопровождающим и выпорхнула в пасмурную серость улицы. Время – шесть часов. Дублёрша должна уже покинуть офис. Ташка вытащила сотовый.
– Ты меня ждёшь? Буду через часик. Только деликатесов возьму.
«Горе тебе, Клетчатый!... » – вспомнила Ташка и усмехнулась. Ну и что она ему сделает, если что-то пойдёт не так? Но блеф на то и блеф, чтобы собеседник на все сто уверился в правоте партнёра.

Десять шагов к окну. Столько же обратно. Бесцельно подняться по винтовой лестнице в кабинет, перейти в спальню с приглашающее откинутым уголком покрывала… Она присела на пружинящую поверхность гидроматраца. Сам воздух, казалось, вибрировал, неся из близкого будущего тревожную информацию. Только она никак не хотела оформляться во что-то конкретное. Общее ощущение было только одно: «Что-то случится». Людмила поёжилась и слабо усмехнулась – при той массе конкретного знания не нужно быть гением дедукции, чтобы узнать, что именно. Вопрос только в способе того, что должно случиться.
Вот сейчас приедет наша хозяюшка… Что мешает ей уже здесь, не выходя из дома, подсыпать какую-нибудь гадость в вино или обещанные деликатесы? Тем более, что время, отпущенное на завершение всех дел, истекает? Всё решится самое позднее завтра вечером. Ну, пусть послезавтра утром. А может – уже сейчас. Вот здесь. Сегодня. Кондоминиум – территория очень уж приватная, здесь соседи – это не соседи по коммуналке, излишнего любопытства не проявляют. Пенсионерок, просиживающих полдня на лавочках, нет и не может быть по определению. От старичков местная публика предпочитает избавляться, законопачивая из в худшем случае в дома для престарелых, в лучшем – в отдельное жильё. Для них это ничего не стоит. Подумаешь – потратить «лимон» на квартирку где-нибудь на километрах, оформляя жильё на себя – всё равно после кончины родителей квартира достанется им же. И несколько тысяч потратить на приходящую сиделку, в случае необходимости.
Так что никто ничего не увидит. А мой остывший труп вынесут ночью.
Удрать, что ли, пока не поздно? Стоп, это мы уже обсуждали, Людок! Ты попала в ловушку, в которой тебе понравилось. Так что не дёргайся. Партию надо довести до конца. Сквозь приоткрытую фрамугу окна донеслось шуршание шин подъехавшего «Субарика», на котором сегодня разъезжала Скворцова после того, как отогнала «Карину» на профилактику, и Людмила поспешила вниз. Кстати, какая профилактика? С машиной у хозяйки ещё вчера всё было в порядке? Ну да у богатых свои причуды.
«Привет!» – «Привет…». Они обменялись маленькими злыми поцелуйчиками. Наталья прошелестела в столовую-кухню, прижимая к груди раздутые пакеты. Людка уже на ходу отобрала у неё один, с любопытством заглянула туда. Что-то из морепродуктов. У стола она решительно оттёрла косорукую хозяйку в сторону – готовить что-то, да ещё из дорогих морских деликатесов, та совершенно не умела.
Мидии были выше всяких похвал. Людмила нырнула в недра холодильника, нашла там сухое «Алиготе», вылила в кастрюлю и поставила на огонь. «Суп из мидий по-итальянски», господа! Шпинат, кинза, зелёный лук, морковь, бесформенные клубни имбиря – Скворцова, насильно повязанная фартуком, была поставлена на грубую обработку ингредиентов. Людка запустила руки в её волосы и скрепила их зажимом: «Действуй!». Стеклокерамика плиты вишнёво светилась в полумраке. Скоро пряный запах моллюсков наполнил кухню. Выловленные шумовкой, полураскрытые, они исходили теперь ароматным паром, дожидаясь, когда их вынут из раковин. На сковороде уже побулькивало оливковое масло, куда Скворцова боязливо свалила гору нашинкованной зелени.
– Быстро помешивай, только чтобы слегка попассировалось, и вываливай в кипящее вино. – Людмила быстро освободила мидий от раковин и ссыпала их в кастрюлю. – Так… Чили, шепотку муската, перец…
– Ты запиши мне рецепт… М-м, вкуснятина! – Ташка подула на ложку, с шумом отхлебнула и облизнулась, как кошка.
– Да всё же на твоих глазах делалось! – возмутилась Людмила.
– А я и не смотрела. Только нюхала… ну давай накрывать стол? Я сейчас слюной изойду.
– Потерпишь! Дай яблочный уксус, я гребешок разделаю. И лук ещё порежь. Репчатый.
– У меня глаза потекут…
– Не капризничай. Где у нас свечи?
Синий вечер заглядывал в окна, когда в стёклах сквозь полуоткрытые жалюзи отразились огоньки свечей. От горящих сандаловых палочек шёл лёгкий пряный аромат. Стол, сервированный «in lege artis» – по всем правилам искусства, был как иллюстрация из каталогов парижского «Максима». «Тризна — мелькнула мысль у Людмилы. – Плавно перетекающая в античную оргию».
Они обе, в лучших традициях римских матрон, полулежали у стола в прозрачных туниках, с цветами в волосах. В неестественно расширенных от кокаина зрачках Сорочинской колебались вертикальные чёрточки свечей. Людка тряхнула головой: она тоже «причастилась», во второй раз в жизни. Тело горело сухим жаром. Вчерашняя ночь по сравнению с сегодняшней, судя по всему, покажется вечеринкой выпускниц католического колледжа. Ничего, можно. Завтра у неё выходной, Наталья выйдет в контору сама. Вероятно, ей есть чем привести себя в чувство после ночных утех.
И кто-то из них сегодня расслабится по полной, но – напоследок.

Хорошо, что бухгалтерию возглавлял по-прежнему старый, мудрый и прожженный Демьяныч. Будь не его месте баба, у той возникла бы масса вопросов. Могла и в банк стукнуть: из-за критических дней или врождённой стервозности. А к старичку у Ташки были подходы. Нет, не секс, чушь какая! Демьяныч просто видел её насквозь, и странным образом гордился молоденькой начальницей. Гордился, как непутёвой дочкой, которая именно благодаря своей непутёвости добилась определённых высот в жизни и карьере. Вот такой странный выверт мужской логики.
Тем более, что Скворцова подписала письменный приказ на изъятие документов бухгалтерии для работы. Демьяныч сразу успокоился – ведь с него, в случае чего, снималась всякая ответственность. Ну, надо начальнице, и надо! Конечно, след, да ещё какой! Как по газону на танке. Но это и хорошо, а завтра уже не будет иметь никакого значения.
В четыре контора опустела: пятница, уикэнд, юные лошадки, молодые и старые жеребцы и надорванные клячи унесли копыта по своим стойлам, разбежались по дачам и квартирам. В пять ушла измождённая пожилая уборщица, которая панически боялась Ташку и которую та перед уходом вогнала в ступор, вручив тётке две пятитысячные бумажки. «Премия, Емельяновна». Не слушая сбивчивых благодарностей, Скворцова упорхнула к себе в кабинет.
Тяжёлая внутренняя дверца сейфа мягко вздохнула демпфером и отошла на два пальца, и Ташка нетерпеливо, пыхтя от усилий, открыла её во всю ширь. Обандероленные пачки американских рублей она отпихнула в сторону и, поцарапав в дальнем углу коготками, извлекла на свет свою главную ценность, программу взлома. Сердце зачастило. Она целеустремлённо процокала каблучками в бухгалтерию. Монитор компа главбуха полыхнул синим цветом простенькой заставки, радужный диск вполз в лоток, и на экране заструилась знакомая оранжевая лента. Ташка нашла адрес банка, открыла нужную директорию, ввела пароль и кончиком пальца тронула Enter.

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ
Ну, вот всё? Она с силой провела ладонями по лицу, посмотрела на пальцы и брезгливо вытерла их салфеткой. В банке сейчас тихая паника, всю локальную сеть заглючило, и служба безопасности ничего не может понять. Вызовут программеров, попозже поднимут и более серьёзных спецов… а переустановка не поможет, сгорело и «железо», такой уж это вирус, заметающий следы. И, что совсем хорошо, разовый. Пора! Она нашла номер Клетчатого, позвонила и выслушала короткий косноязычный доклад. После этого вернулась к себе в кабинет, отключила телефон и ещё несколько минут просидела неподвижно, вслушиваясь в себя; в ощущение радости и подъёма.
Видно, в такие минуты обостряется интуиция, остро чувствуется опасность. Так, избавиться от любых посторонних мыслей. Расслабиться. Не обязательно лежать, можно сидеть в «позе кучера» — чуть прогнув спину и уперевшись руками в расставленные колени. Под прикрытыми веками плыли мягкие цветовые пятна, а из звуков в мире остался звук бьющегося сердца. Она разбрасывала вокруг себя вероятностные нити, и то, что приходило по ним, как по проводам, в сознание, ей не нравилось. Пятьдесят на пятьдесят. И никак не удавалось ухватить начало логических цепочек, объясняющих такое именно положение вещей. Что-то вмешалось ещё, образовалась тривиальная задача трёх тел. Ну, как поступим? Рискуй, Скворцова! Это всё, что тебе остаётся. Мосты сожжены.

Только и остаётся, что лежать и не дёргаться. Хорошо, насморка нет – серебристая полоска необыкновенно липучего скотча стянула не только кисти рук, сгибы коленей и лодыжки, но и рот. Страшно. Хоть бы глаза завязали. И уши заткнули – не видеть и не слышать того, что вот-вот случится. Может, усыпят? Только не как собак или кошек… «усыпляют». Вон и флакон хлороформа или какой-то похожей гадости на сиденье валяется. Намочат платок, прижмут к носу, и вдохну, никуда не денусь.
Наверное, это самая большая глупость, которую ты совершаешь в своей жизни. И последняя. Доверить свою жизнь, и кому? Бандюку, для которого убить – что муху прихлопнуть. Скорее бы всё кончилось.
Один раз в салон микроавтобуса залез напарник Клетчатого, подёргал её путы, мимоходом блудливо лапнул за грудь, подмигнул и убрался восвояси. В приоткрытую дверь доносился запах дыма от костра: эта пара амбалов притащила с собой мангал и кастрюлю с маринованным мясом, и теперь позвякивала шампурами. Господи, они что, способны жрать шашлык, убив человека?! Хотя… почему нет? Исполнители работы, не более. Дело-то привычное!
Она беспокойно шевельнулась. Чёрт, сколько ещё терпеть? Так и мочевой пузырь скоро даст о себе знать.
Идея была Клетчатого, сама бы она до такой мизансцены ни за что бы не додумалась: позвонить заказчице, вывести за город, связать и ждать. Наталья Николаевна должна быть уверена на сто процентов, что двойник ликвидирован. Хотя нет, что-то я слишком большого мнения о способностях Клетчатого. С чего ты, Людок, взяла, что такой сценарий родился в дремучих мозгах исполнителя? Может, идея как раз Скворцовой? Тогда точно, самой большой дурой в затеянном предприятии окажешься ты.
Или ты недооцениваешь хитроумие бандита? Не умножай сущностей сверх необходимого, сучья дочь! Скворцова очень осторожная тварь. Всё должно быть достоверно, убедительно. Так что остаётся только одно: лежать и сопеть в две дырочки, слушая, как остервенело звенят у лица комары. Скоро, кстати, и действие репеллента закончится.
А ведь всё логично: подруга и не могла убрать её раньше. Убей она Людку вчера или позавчера, судмедэксперты без труда вычислят время смерти, и получится нестыковка со сроками – ведь Скворцову сегодня видели на работе. Вот и зацепочка, подозрение, что найден не тот труп. Так что всё должно решиться сейчас. Потому и лежит она, упакованная в скотч, как связка пиломатериалов. Иначе Наташенька просто не поехала бы. Или избрала иной способ её ликвидации, и вся тонкая вязь заговора была бы сплетена понапрасну.
Снова послышались шаги, отъехала на полозьях дверь салона. Клетчатый наклонился над ней. Людку захлестнула волна паники.
– Может, поспишь? – он взял с сиденья флакон. – Потом, правда, башка будет трещать. Боишься ведь? Я бы и то перессал…
Она часто закивала головой, захлопала ресницами. Смоченный платок прижался к её носу, Людмила сделала глубокий вдох. И уже не услышала, как где-то невдалеке заурчал мотор машины, идущей на повышенных оборотах. Клетчатый оттянул ей веко, посмотрел на закатившиеся глаза и выбросил остро воняющую тряпицу из машины.

После четырнадцатого километра объездной прервалась сотовая связь, и пришлось ориентироваться по той невнятной инструкции, что дал ей Клетчатый. Разбитая грунтовая дорога около старой двойной берёзы бросила направо чахлый отросток, превратилась в колею, спрятанную в густой траве, и скорость пришлось сбросить до минимума. Машина просто ползла, временами скрежеща днищем о неровности почвы и вылезшие из-под земли корни деревьев. Потом впереди посветлело, обозначилась небольшая поляна, и в косых лучах вечернего солнца блеснуло лобовое стекло маленького серого «микрика» с дурацким слоганом, наклеенном по верхнему срезу: «Лучше нету велика, чем машина «Делика». Машину лениво обтекал дымок от мангала, и, как это всегда бывает в лесу, поджаренным шашлыком пахло остро и одуряющее.
Она подогнала «Субару» вплотную к месту пикника, вылезла из машины, суеверно обошла машину киллеров по большой дуге, избегая смотреть в приоткрытую дверь, опустила на траву пакет с водкой, «Мартини» и водой, и только после этого расслабилась. Рука нащупала в кармане трубочку с кокаином. Наташка сгорбилась у огня в ожидании самого большого экстрима в своей жизни.
Ведь те три жизни не в счёт? Всё делалось или чужими руками, или на расстоянии. Маленькая Дашка утонула сама. Сама, мать вашу! Вторая… Ха, яд! Она не видела, как посинела и рухнула Ларочка на пол у себя дома. И как третья, полусумасшедшая Сонечка после психушки влезла в петлю. Всё не то! Есть люди, посылающие на смерть тысячи и миллионы, и чем они лучше её? Кто-нибудь называл их негодяями или садистами? Раскольников правильно ставил вопрос: «Человек я или тварь дрожащая?» Только ответ он получил неправильный, да и не могло быть иначе в ситуации, переломленной в сознании автора великого романа. Свою исключительность надо подтверждать на каждом шагу. Делами, а не духовым онанизмом. Я смею, потому что я смею. И точка!
Она натянула подол длинного «сафари» на колени, встретилась взглядом с парнями. А этот ничего, симпатичный. Не похож на уголовника, в отличие от своего старшего партнёра. Ташка улыбнулась, отвела рукой упавшую прядь. Надо надеть маску девочки-мимозы. «Ой, а моя зажигалка не зажигается…!». Для контраста. Напарник Клетчатого сноровисто расставил на складном столике стопочки и бокалы, разбросал пластиковые тарелки, со стуком выставил бутылки разного кетчупа. Нарезанная зелень громоздилась горкой в центре стола.
– Прошу… – он приглашающее повёл рукой, и Ташка поднялась с земли, одёрнула платье и опустилась на придвинутый складной стул из одного гарнитура со столиком. Запасливые ребята. Умеют оттягиваться.
– Она там… как? – Наталья мотнула головой в сторону машины.
– Лежит упакованная. Ждёт. Обоссалась, поди, от страха. – Симпатичный коротко хохотнул. – Так ты в натуре сама будешь?
– – Сама… – Скворцова медленно достала из сумочки короткую стеклянную ампулу, высыпала щепотку на сложенную салфетку и трубочкой для коктейля втянула дозу. За глазами раздался холодный взрыв, лицо онемело. Окружающий мир стал ярче и резче. Она ласково улыбнулась бандитам.
Саня, с застывшим лицом наблюдающий за ней, перекосился, нагибаясь, вытащил из стоящей под ногами сумки отвёртку с тонким двадцатисантиметровым, остро заточенным жалом и воткнул её вертикально в стол.
– Ну, сама так сама. Вот тебе инструмент.
Клетчатый недовольно дёрнулся.
– Стол-то дорогой, Саня. И не наш.
Саня виновато улыбнулся и с усилием выдернул отвёртку из дерева столешницы. Леська оживилась.
– А давайте, наконец, выпьем. Юра, наливай? И когда будет шашлык?
Клетчатый коротко переглянулся с напарником и косолапо, как-то боком двинулся к мангалу. На расстеленные салфетки легли шампуры с золотистыми кусочками мяса. Саня наклонил откупоренный «Мартини» над её бокалом, потом расплескал водку. Чокнулись, выпили: мужчины залпом, Ташка выцедила сквозь зубы и вгрызлась в мясо на шампуре, потом затолкала в рот пучок зелени.
– Может, музон? – С усмешкой спросил вдруг Клетчатый. Она коротко глянула, ничего не сказала, потянулась к бутылке и снова налила себе бокал. Отозвался второй, Саня.
– Нахрен, привлечём ещё кого-нибудь. Тихо надо. Чё дёргаешься? Вон, с девушки бери пример.
Скворцова потянулась и провела ладонью по щеке Сани. Тот расцвёл от мимолётной ласки, поймал её ладонь и прижался губами, целуя пальцы. Она учащённо задышала. Клетчатый смотрел на них, широко раскрыв свои узковатые глазки. На бритом черепе блестел пот. Ташка повернулась к нему.
– А эту не хотите поиметь? А, ребят? Тёлка горячая, толк в этом знает. А я посмотрю. Гуляем, ребята, а?
Напарник Клетчатого растерянно выпустил её ладонь, потянул из пачки сигарету. Скворцова выхватила её из Саниных пальцев, выжидающе замерла в ожидании огонька. Он крутанул колёсико «Зиппо», поднёс Ташке и, запинаясь, сказал:
– Да м-мы это… уже.
– Чо ж добру пропадать? – поддержал Саню Клетчатый. – Она покладистая была. Добрая и ласковая. Во глянь, – он полез под стол и покрутил вокруг пальца невесомые стринги со стразами. Скворцова расслабилась.
– Как вы её уболтали-то, пацаны?
– Так ведь на твой труп привезли посмотреть. Позвонили, доложили. Сорвалась, как миленькая.
– Да? – она неопределённо улыбнулась, хотя скулы заметно закаменели. Рука потянулась к отвёртке. – Да вы ешьте, мальчики, ешьте. Пойду я…
– Она, правда, спит. – развёл руками Саня. – Усыпили.
– Кто просил?! – разъярённой кошкой взвилась над стулом Ташка. – Весь кайф обломали!
– Ну, похлопай по морде… очнётся. Полчаса уж прошло.
Она зажала рукоятку, поднялась, оттолкнув стул, твёрдым шагом прошла пять метров до машины, обогнула её и скрылась из вида. Саня дёрнулся, вопросительно посмотрел на напарника.
– А может, хрен с ней, а, Клетчатый? Отмороженная какая-то баба. Жуткая. Пусть тащится, как ей хочется? Нам-то какая разница: та, другая?...
В салоне царил полумрак – и от сомкнувшихся над автобусом крон деревьев, и от тонированных стёкол. Она присела на сиденье, лицом к задней части машины, окинула взглядом лежащую навзничь женщину.
Стянутые сероватой лентой кисти рук потемнели от застоявшейся крови. Лицо же напротив, было бледным. На щеке, около родинки, задрал брюшко присосавшийся комар. Ещё несколько толклись над лицом, не решаясь пока сесть. Видимо, от «Дэты» или подобной ей пакости. Ташка протянула палец и раздавила кровососа. Брызнуло красным, на щеку легла неправильная клякса. Она снова почувствовала возбуждение. «С мальчиками после всего, когда закончу, надо будет оттянуться. Ну хочется! А хочется – не отказывай себе». Свободной рукой она раз, другой и третий ударила жертву по лицу и с торжеством увидела на лице животный ужас, когда та открыла затуманенные глаза.
– Ничего личного, Людочка, поверь. Хотя, конечно, ты виновата. Виновата в том, что замыслила против меня, своей хозяйки. Без меня ты была бы, как говорится, «Никто и звать Никак». Так надо, поверь. МНЕ надо.
Жало отвёртки поползло по платью Людмилы, остановилось под левой грудью, потом переместилось к горлу. Дыхание снова участилось, как недавно, за столом. Рука поползла вниз, покалывая по пути тело сквозь тонкую ткань. Женщина на полу забилась, втягивая живот, глаза, казалось, вот-вот выкатятся из орбит. Из-под наклеенного скотча рвались нечленораздельные звуки. Движение блестящего стержня – и подол откинулся вверх, открыв фигурную стрижку лобка. Смотри-ка, без трусов, и вправду поимели! Она легонько пощекотала промежность Людмилы своей заточкой, рывком привстала, перехватила рукоять поудобнее и нависла над телом.

Боль. Мама, какая боль! Ледяная – и одновременно горячая. Сердце ещё трепетало, насаженное на холодный металл, но этот комок плоти в грудной клетке не был рассчитан на то, чтобы работать, перекачивая кровь, с инородным телом внутри. И когда сердечная мышца, дёрнувшись в последний раз, замерла – прекратилась и жжение в груди. Она успела только удивиться: «Почему я?», и на сознание стала быстро наползать серая пелена, в которой вязли звуки, чувства, свет и всё, всё, всё…
– Давай, давай..! – Клетчатый сильно шлёпнул её пониже спины, развернул за плечо, вывел за микроавтобус, подтолкнул к столу и снова нырнул в полумрак салона, завозился там. – Давай, двигай. Выпей. Вон, на столе. Нюхни, если хочешь – «кокс» там же лежит…
Женщина неуверенно остановилась у стола, нашарила спинку стула и неловко, боком, села. Саня придвинул полный бокал «Мартини», но та отрицательно мотнула головой, цепко схватила стограммовую стопку, полную водки, и опрокинула её, задержав дыхание. Жидкость скользнула по пищеводу, как вода. С теми же последствиями. Пережитое сжигало алкоголь без остатка.
– На! – Ей насильно сунули в руку шампур, но она отрицательно качнула подбородком, залпом выпила вторую стопку. Эта, наконец, мягко приземлилась в желудке и взорвалась, мгновенно затуманив голову.
– Как ощущение? – Сеня навис над ней, заглянул в глаза. И тогда она смахнула со стола всё это пикниковое изобилие, села, расставив ноги, притянула его к себе и стала рвать брючный ремень непослушными пальцами. Сильные руки схватили её за бёдра, рывком придвинули к себе. Она сцепила ладони у него на шее.

ЭПИЛОГ
Мягкий свист турбин «Боинга» убаюкивал. Салон бизнес-класса был выдержан в пастельных тонах. Пушистый плед грел, как котёнок. Здесь объявления не передавались по трансляции, стюардесса сама, лично, сообщила, что лайнер летит уже над территорией Польши. Значит, «прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ»? Вот теперь можно окончательно перевести дух. И самолёт испанской авиакомпании, а значит, экстерриториален.
Дико хотелось спать, нервная зевота раздирала рот. Все предыдущие сутки она моталась по далёкому теперь городу на востоке страны: то в офис, выгребая остатки денег из сейфа, то домой – с той же целью. Немалые же оказались эти остатки! Многое в спешке забыла. Ну, да и чёрт с ними, с мелочами! Всё это уже не имеет никакого значения. Спать, спать… она задремала – и вскинулась, потому что отчётливо услышала, как с треском разошёлся перерезанный скотч на руках и ногах. И как Дубко выкинул её из машины.
Перед глазами встало ледяное, перекошенное жаждой убийства лицо подруги и партнёрши, торжество в её глазах – а потом растерянность и боль, когда неслышно возникший над ними Клетчатый всадил ей под лопатку тонкое шило. И сразу выдернул. Её второе Я хрипло втянула в себя воздух и, придержанная рукой Клетчатого, ткнулась головой в борт автобуса. Следующее, что запомнилось, был сумасшедший, запредельный оргазм с тем, вторым… Саней, кажется.
Как уехала в город – не помнила. Но от ощущения тяжёлой, выворачивающей рвоты в туалете офиса не могла избавиться до сих пор. Какой, к чёрту, тут сон? Картинка августовского леса с медово-жёлтыми смычками солнечного света сквозь листву деревьев всё ещё стояла перед глазами, постепенно бледнея.
Она порылась в сумочке, достала косметичку, придирчиво изучила своё лицо и притронулась кончиком пальца к припудренной, почти незаметной родинке у крыла носа. Ну, ладно, будем пялиться в экран Ти-Ви. Фильм, жалко, без перевода.
Она покосилась на припавшую к плечу, спящую девочку. Да, мало мамочка общалась со своим дитём за последние три года. Недосуг было бедняжке. Делала карьеру. Но это и к лучшему – за самозванку её пока не держат, Скворцова-младшая не распознала подмены. А если, рано или поздно, всё всплывёт наружу – надо вывернуться наизнанку, но донести до Регинки как свою интерпретацию событий, так и важность молчания обо всём происшедшем. Внушить ребёнку, что это – в её же интересах. А с гранд-маман потом как-нибудь разберёмся.
Ей даже в голову не пришло бросить девочку на произвол судьбы. Главная заповедь шоу-бизнеса: ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ, НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО! Пусть даже тебе во вред… Девчонка, кстати, славная, и потому реализовывать свои материнские инстинкты будет легче.
Прорвёмся.

А в стылой, сырой, напитанной, как губка, дождём тундре на побережье далёкого полуострова женщина с растрёпанными седыми волосами билась об открытый гроб и кричала:
– Люди, да вы что, не видите, что это не она? Это не моя дочь!
Редкие свидетели этой сцены отводили глаза. Да и действительно – кто примет всерьёз слова сумасшедшей?

29 октября 2009 года  13:25:25
Владимир Тамбовцев | Йошкар-Ола | Россия

Владимир Тамбовцев

Морские камушки
Повествование в рассказах, повесть, рассказы

Автор выражает глубокую благодарность,

благодаря финансовой помощи которых эта книга увидела своего читателя.

Владимир ТАМБОВЦЕВ
Морские камушки

Содержание:

Экзотика. Озерновские хроники

Морские камушки (повествование в рассказах)
Россыпь
Камушек первый
Камушек второй
Камушек третий
Камушек четвёртый

До Бога высоко(повесть)

Рассказы
Вождь, учитель и кормилец (охотничья байка-быль)
Трупный яд
Как все живущие
Допиться до слонов
Параллельные миры
Танец нерпы
Человек системы
Верка
Настоять на своём
Кто скребётся там, в прихожей…?
Охота по вегетариански
Йети
Эти русские!..
Лохматые личности

Дорогой пользователь/читатель. Перед тобой – портативное, компактное устройство для оптического (при помощи собственных глаз) сканирования и считывания прямо в мозг 835 кбайт информации в виде связного текста. Называется – «книга». Без микросхем и проводов. Не требует подзарядки, сетевого или переносного источника питания. Предусмотрена команда browse, позволяющая переходить от одной странице к другой одним движением пальца. Рациональный интерфейс и утилиты под названием «оглавление» и «закладка» позволяют мгновенно находить желаемое место на нужной странице.

ЭКЗОТИКА
(Озерновские хроники)

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Я люблю эту землю. Прожил здесь, ни много ни мало, двадцать семь лет. Довелось работать на море – матросом на буксирном катере, матросом-коком, или, иначе говоря, «кондеем», на МРС-80; был и художником в кинотеатре «Салют» (старожилы до сих пор помнят мои рисованные многоцветные афиши к кинопремьерам советских лет), фотографом в фотокооперативе в уже перестроечные времена. Люблю людей, живущих здесь – эту особую, озерновскую породу. Хотя, как это случается в жизни, «всякое бывало»…
Если повернуться лицом на юг, справа окажется Охотское море. Слева – застящие окоём горбы голых тундровых сопок. В редкую для этих мест спокойную погоду солнце зависает над морским простором, и тогда холодная солёная вода становится цвета старого золота, и солнечный свет яростно контурит округлые, большие, в рост человека, валуны из чёрного и серого гранита, разбросанные на галечном пляже. В такие тихие дни на юге рассеивается всегдашняя свинцовая дымка, и как застывшие облака, проявляются вершины острова Шумшу. По прибойной полосе среди валунов рассыпаны камни помельче, размером от куриного яйца до футбольного мяча. В шторма волна таскает их взад-вперёд по пляжу, отчего за много километров в воздухе разносится низкий рокочущий гул.
А чуть правее островов Курильской гряды можно рассмотреть правильный конус вулкана Алаид. Увидеть его в хорошую погоду – верная примета, что в ближайшие сутки-двое камчатская погода покажет себя во всей красе. Скорее всего, ураганным восточным ветром.
В 81-м Алаид дал, что называется, «копоти»: утро 29 апреля тогда так и не наступило. Сырая, какая-то душная ночь продлилась до 15 часов. С неба медленно опускались хлопья, похожие на снег. Слой выпавшего пепла на улицах и в окрестностях достигал 12 сантиметров. Вода из кранов текла серая. Далеко на юге, сквозь мутную черноту, можно было увидеть багровые сполохи и, прислушавшись, различить тяжёлый, низкий рёв извержения.
Только во второй половине дня завеса вулканических выбросов была разорвана ветрами, и в сплошной черноте на юге ярко заголубел треугольник чистого неба.
Лето в том году было кошмарным – постоянные ветра носили тончайшую пыль, забивая её во все щели. Спасения от неё не было. Хозяйки замучились с уборкой и стиркой.
На обрывистом косогоре угнездилось маячное хозяйство: решётчатая башня маяка, металлические антенные шесты на растяжках, генераторная… Здесь мычало и хрюкало подсобное хозяйство маячников, которые все, как на подбор, оказывались мужиками хваткими и разворотливыми. Наверное, народ на эту работу подбирался вполне определённого склада. Ну, например, со способностями к робинзонаде, и неважно, что под боком, стоит только спуститься с холмистого тундрового плоскогорья, расположен посёлок на две тысячи жителей. Они – отдельно, а маяк – отдельно. И местным властям практически не подчиняется, даром что проходит по военному ведомству.
На заре перестройки решено было произвести глубокую разведку Кошелевского геотермального месторождения, призванного оставить далеко позади действующее Паужетское, где работала единственная тогда в России электростанция на подземном тепле Земли. Где «черти кочегарят», как говорят местные. Протянули даже сорокакилометровую трассу (через прибрежную тундру!), проходящую мимо маяка дальше на юг, в сторону мыса Лопатка. Сколько миллиардов тех ещё, доперестроечных рублей вбухали – бог весть. Но экономика страны рухнула, программу свернули, а дорога осталась, и теперь у озерновцев появилась возможность добираться до устьевой поймы на так называемой Третьей базе. Раньше там были сезонные летние цеха озерновского рыбокомбината, с бетонными и деревянными чанами для засолки рыбы и хозяйственными постройками. Стояли даже жилые дома, карабкались по косогорам огороды, а на отшибе бугрились неизменные спутники любого мало-мальски долговременного человеческого жилья — могилки с деревянными пирамидками и православными крестами. Кстати, бывшие жители этих мест до сих пор высаживают в песчаном грунте Третьей базы картошку. Клубни вырастают ядрёные, как на подбор, и не подверженные болезням.
Добирались до этих мест, конечно, и раньше, до прокладки трассы – но только в редкую здесь су### погоду. После дождя ни легковушкам, ни мотоциклам ходу на Третью базу не было, дорога превращалась в наполненную водой и жидкой грязью колею.
В сильные отливы море отступает метров на сто – сто двадцать, и тогда над водой поднимаются чёрные горбы многотонных валунов, обросших колючей бахромой мидий – крупных, в пол-ладони. За час можно набрать пару вёдер, а при известной сноровке и больше. Гурманы разводят на берегу костерок и на каком-нибудь железном листе поджаривают моллюсков прямо в раковинах. А то и варят в морской воде. Кто не пробовал – объяснять бесполезно, но ни в каком ресторане вам такого не подадут – свежего, пахнущего соками океана. И здесь же, среди валунов, в мелких после отлива лужицах, навалом лежат скользкие космы ламинарии. Только собирай. Это не та сушёная, выхолощенная травка, которой кормят горожан, усердно её рекламируя. Да и готовить её мало кто умеет. Ведь главный секрет в чём? Отварить в двух водах, чтобы отбить острый запах йода, которым так богата эта водоросль. При второй варке избыток агар-агара свяжет этот химический элемент и сделает его легко усваиваемым. Дальше всё зависит от вашей кулинарной фантазии, а если её не хватает, обратитесь к оставшимся ещё в Озерной корейцам, и они дадут вам самый квалифицированный совет по приготовлению этого деликатеса.
Потом, в свой урочный час, море снова наступает на сушу, скрывая камни с обитающей на них живностью, и среди волн начинают мелькать усатые морды осторожных нерп и королей этих мест каланов, чудных зверьков с драгоценным мехом. Их главный корм как раз мидии, за которыми каланы ныряют, отрывают от камней цепкими, погожими на ручки ребёнка, передними лапками.
Промышленная добыча моллюска не ведётся здесь именно потому, что он – главный корм калана (или морской выдры), занесённого в Красную книгу.
Далеко в горах ручьи и речонки, сбегая со склонов, наполнили гигантскую впадину-цирк между спящими вулканами, образовав Курильское озеро, уникальный ландшафтный заповедник и нерестилище эндемичного вида лосося – нерки, или «озерновской красной». А вытекает из него одна-единственная река Озерная. Как Ангара из Байкала. Прорезая горные хребты, змеясь по разломам, река вырывается на простор, образовав широкую пойму, вдоль которой и расположился посёлок Озерновский и его сосед село Запорожье, а потом Озерная снова сжимается в глубокую стремнину и мощной, как из пожарного брандспойта струёй, бьёт в море. Завести рыболовецкие сейнеры или буксирные катера в это узкое горлышко с непрерывно меняющимся фарватером – высокое искусство. Каждый такой выход, а особенно заход, да ещё в непогоду, сжигает у бравых мареманов немало нервов.
Одним концом, северо-восточным, посёлок упирается в мост через реку, а юго-западным утыкается в проходную рыбоконсервного завода, на территории которого и находится упомянутое устье реки. Скворечники диспетчерской портпункта рыбокомбината и колхоза в упор смотрят фонарями окон на охотский простор и мутно-зелёную струю пресной воды, которая постепенно растворяется в сини моря.

ЛЕТНЯЯ СТОЛИЦА КАМЧАТКИ
Эфирное «хи-хи-хи, буль-буль-буль» по мере настройки аппаратуры стихло, динамик коротко зашипел, хрюкнул и выдал раздражённое:
– Запорожье-59, ПР «Лесозаводск», когда выведете к борту плашкоут?
– А как господин начальник прикажет и небесная канцелярия соизволит… — меланхолично отозвался Сан Саныч, бессменный вот уже второе десятилетие начальник диспетчерской смены.
– А поконкретнее?
– А поконкретнее вас там, гавриков, на рейде два десятка, а тут люди с ног валятся. Да и прогноз, сами знаете…
– Ну хоть примерно… – не унимался рейд.
– Не могу сказать, – голос Сан Саныча выдавал не то последний градус усталости, не то полный философский пофигизм.
– Да мать вашу!.. – взорвался собеседник. – Летняя столица Камчатки, а ни хрена не знаете!
Остальные суда на рейде, казалось, выдали сочувственный вздох. Но тем дело и ограничилось, вступать в пререкания с царём и богом эфира – себе дороже.
Катился к своему пику август, самый горячий месяц короткой камчатской путины. Среди двух десятков заякоренных на рейде российских судов затесались даже чётвёрка иностранцев: от Польши до Камбоджи. Впрочем, это только флаги и порты приписки были забугорные: экипажи формировались из наших же, россиян. Тысячи тонн драгоценной нерки ждали своей очереди на отгрузку, и капитаны судов часто пользовались самыми пиратскими методами, чтобы урвать лишние десяток тонн вне всякой очереди. Невзирая на коварный туман. На маяк, подающий предупредительные сигналы. На ясную и чёткую лоцию, свидетельствующую о наличии опасных камней. Вон они, отчаюги, в своё время пренебрегшие всем этим… Вернее, не они, а их останки. Первый – БМРТ «Калитва» чуть севернее устьев, и ТХ «Тихирка» – южнее. Торчащие бимсы и шпангоуты, похожие на костяк доисторического ящера, да рваные куски обшивки – это всё, что осталось от трудяг-пароходов.
А на подходе ещё десяток судов, от супермонстра плавбазы до систер-шипов только что засветившегося в эфире «Лесозаводска». Нетерпение капитана которого, кстати, можно понять: это ведь его ревизор предпринял сегодня ночью отчаянный бросок через бары устья на пароходном вельботе. С соответствующими полномочиями и приношениями в плоском кейсе.
Теперь эфир пробил голос озерновского диспетчера:
– Шестьсот сорок второй, Озерная -58.
– На связи шестьсот сорок второй… – после небольшой паузы, хрипловатым ото сна голосом отозвался буксирный катер Ж-642, в просторечии «жук». Экипаж дрых, пользуясь малыми водами в это время года. А когда ещё поспать? Перед этим «642» был дежурным, а это означало, что весь период отлива пришлось проболтаться, пришвартованным к борту одного из судов, стоящих на рейде. Удовольствие – ниже среднего: непрерывная качка, при которой буксир, как поплавок, то взмывает вверх, к самому фальшборту теплохода, то ухает вниз. Скрип швартовых, глухие удары кранцев по металлу борта, и томительное ожидание более или менее спокойного моря – чтобы снова можно было работать.
– Готовьтесь на выход. И примите прогноз. Море – 4 балла, ветер северо-восточный, 8-10, температура 12 градусов жары… Шкипер плашкоута не у вас там?
Катер плюнул синим дымом сгоревшей солярки, взбурлил за кормой мутную воду лагуны, взвыл сиреной и, натягивая конец буксира, потянулся к горловине устья. Неповоротливый плашкоут дёрнулся следом.
Очередной рабочий день набирал разгон. Отсюда, с этих двух небольших населённых пунктов под названием Озерновский и Запорожье, из отчисляемых налогов формируется двадцать семь процентов всего бюджета области. Вот и вкалывают. Положение «летней столицы Камчатки» обязывает. Эх, если бы ещё и жить в соответствии с налогами!...

КАК ОДИН МУЖИК ДВУХ ГЕНЕРАЛОВ ПОБЕДИЛ
Серега дотянул нервными затяжками сигарету, втоптал её в пожухлую травку у порога сторожки и громко, от души выматерился. Ну, денёк!
В воздухе ещё витала поднятая пыль, а уши были заложены рёвом и свистом турбин. Первый вертолёт, МИ-8, убрался с пятачка плоской вершинки сопки полчаса назад, а второй, здоровенный сарай МИ-26 – только что. Вон он, молотит лопастями, тянет над вышкой заставы, унося в своём брюхе без малого взвод вооружённых терминаторов. И только сейчас по хребту пробежала дрожь. Вдогонку событию…

Серегина должность была синекурой. А чем ещё можно назвать работу сторожа при водозаборе? Всех трудов-то – взобраться на десяток метров по склону сопки, перекинуться парой слов с тем, кого сменяешь, на пороге сторожки, да и завалиться на топчан, имея в виду ближайшие двадцать два часа. Пару часиков надо потратить на неизбежные обходы пятачка территории водозабора – размяться, полюбоваться видами, если позволит погода. А то и по хозяйству как-нибудь подсуетиться. За всё про всё – восемь тысяч в месяц. При больной ноге да пенсии по инвалидности самое то!
Сегодня денёк начинался, как обычно – тихо и размеренно. Каменистый провал Чёрной сопки с утра заволокся сизой дымкой, на серо-голубой ленте реки закопошились бригады речного лова. Три – свои, родные, колхозные. Две – «новоделы». Первая тоня, самая хлебная, самая добычливая, расположенная внаглянку чуть ли не в устьях реки, а другая – напротив погранзаставы.
А всё потому, что на реке вот уже третий год шла делёжка промысловых участков. Традиционный пользователь – колхоз, постепенно оттирался в сторону. Как в сказке про лисичку с её ледяным домиком, недавние арендаторы под крышей силовых структур и Больших Людей привлекли прожженных юристов, прикормили региональных инспекторов Ростехнадзора – и под предлогом недостаточной производственной базы у колхозников одну из тоней попросту переоформили на теперешнего пользователя, бывшего арендатора.
То, что дело шито белыми нитками, видно было невооружённым глазом. Какая, к чёрту, «недостаточная производственная база»?! Старый засольный цех, в нужной степени реконструированный, исправно перерабатывал свежевыловленную самим же колхозом белорыбицу и успешно реализовывал её на внешнем и внутреннем рынке. Пахали в две смены по двенадцать часов, с апреля по октябрь, обеспечивая рабочие места не только колхозникам, но и ещё доброй сотне жителей посёлка.
Кроме рыбных «китов» и «акул», на местные нивы ринулись и силовики, получающие квоты на вылов лосося под маркой кормления личного состава вверенных им подразделений. Ага, в солдатских столовых ловленную здесь красную рыбку на обед выкладывают…!
Чёрта помянешь – он тут же за левым плечом и появится. Донёсся рокот мотора со стороны моря, и через пару минут вертак опустился на плоскую вершинку в сотне метров от бетонной чаши водозабора. Дверца с выпуклым блистером иллюминатора откатилась в сторону, и на травку ступил сияющим сапогами камуфляжный чин.
Погон отсюда было не разглядеть, но, судя по повадкам, чин был немалый. Он снисходительно обозрел панораму реки и посёлков, сделал шаг в сторону, и из чрева МИ-8 посыпались тяжеловооружённое воинство в камуфляже, усеянном оттопыренными карманами, в касках-сферах, бронниках и ещё черт знает в чём. Взгляды некоторых из них сошлись на Серёге, как лазерные прицелы. Серега невольно сделал шаг назад, прижался лопатками к косяку двери и стал с интересом наблюдать за бесплатным шоу.
Чин поменьше первого, но с выражением морды не ниже полковника, выслушал короткий приказ старшего и отдал короткую команду построившимся в шеренгу своим бронированным орлам. Половина орлов разом повернулись налево и во главе с командиром тяжёлой рысцой побежали вниз, к огородным посадкам села и дальше вправо, к устью реки. Знать, захватывать плацдарм, решил Серёга. Так вот кто отгородил двухметровым забором бывший магазин, стоящий на отшибе, почти на выселках, и завёз туда холодильное оборудование. Ну, блин, дела!
Командующий операцией снова что-то рявкнул, и оставшиеся вояки приняли позу «вольно», разбрелись, не отходя, впрочем, далеко от вертолёта. Кто-то опустился на траву, а двое направились к сторожке.
– Кто такой? – наехал на Серёгу шкаф с лейтенантскими погонами.
– Сторож водозабора… – Серёга решил пока не обострять.
– Один?
– Один…
Шкаф покрутил носом, заглянул через Серёгино плечо в раскрытую дверь и молча отправился к своим.
Второй вертолёт появился через полчаса. На этот раз – громадный МИ-26, и высыпалось из него вооружённых людей раза в полтора побольше. И чин с ними был генеральский, уж это Серёга разглядел. Маленькая война началась тут же. Правда, без стрельбы. Но с отчётливой готовностью на зверских физиономиях применить вороненое железо АКСУ по назначению. «Человеки с ружьём» принадлежали к разным ведомствам, и сама логика ситуации требовала, чтобы перед лицом подчинённых схлестнулись командиры.
– Мать… перемать… Смирно! Да ты….ФСБ, … размажу по стенке. Мать…
– Руки коротки, твою… в гроб, в печёнку… мать… у меня своё начальство…
– Разрешение губернатора…
– Приказ из Москвы…
Генералы тыкали друг другу в побагровевшие морды раскрытые удостоверения с грозными аббревиатурами, матерно лаялись, поминали бога, чёрта и всех святителей, а свита нервно брякала амуницией. Серёга приложил руку козырьком ко лбу и, вытянув шею, всмотрелся в сторону занюханного бывшего магазина, из-за которого теперь и разгорелся весь сыр-бор. Серая змея пехоты уже втягивалась в приоткрытые ворота.
Во втором отряде тем временем затеялась какая-то перегруппировка. Второй по значению чин, не дожидаясь приказа начальства, начал втолковывать своим подчинённым боевую задачу. Ну, всё, хватит. Серёга отшвырнул едва раскуренную сигарету, набычился и заорал, надсаживаясь:
– А не пошли бы вы к ###### матери отсюда, а, господа генералы?! Территория водозабора – стратегический объект! Вы что, мать-перемать, дети малые? Вам и такие элементарные вещи объяснять надо?! Или мне своих звать для разборок?!
Генералы ошарашено примолкли. Бронированное воинство застыло в карикатурных позах, как в детской игре «замри!». В опущенных лопастях вертолёта посвистывал начавший крепчать ветерок.
– Ты…это… местный что ли? Колхозник? – миролюбиво спросил генерал, прибывший первым.
– Ну…
– Ладно, не ори… Уходим.

Есть такой анекдот времён наполеоновских войн: две европейские армии бились двое суток на опушке леса за стратегический пункт – сторожку лесника. А потом пришёл сам лесник и всех прогнал. Точное содержание не помню, но суть, применительно к ситуации, та же самая.

ХРОНИКА ВРЕМЁН ПОСЛЕДНЕГО КАЮРА
Это было в «добуранную» эпоху – до появления в тундровых районах Камчатки чадящих и ревущих советских снегоходов оставалось ещё лет десять. Словом, примерно конец 60-х ХХ-го века. Но начавшийся подъём уровня жизни расхолодил недавних тундровиков, тех самых железных парней, способных в самую лютую пургу переночевать под кустиком кедрача без всякого ущерба для здоровья. Или отмахать на лыжах за день два-три десятка вёрст. Стали практиковаться коллективные выезды на казённой гусеничной технике, с неизбежным расслоением на допущенных к этому благу цивилизации… или не допущенных. «Большим человеком» стал считаться водитель такого вездехода: наглый от близости к начальству, вечно грязный и полупьяный. Всё больше укоренялся принцип «ты – мне, я – тебе». Старики, глядя на это дело, плевались. И по-старинке запрягали в лёгкие нарты звероподобных ездовых лаек.
Патриарха семьи Красноуховых никто не называл «дедом». Как-то язык не поворачивался, несмотря на почтенный возраст главы клана. Могучий был старик. Подковы гнул, как это водится на Руси; распаренный до цвета медного таза, вываливался из низкой бревенчатой баньки прямо в снег, и закрутив винтом содержимое поллитровки, вливал её, не касаясь губами, в широко открытый рот. Именно у него была самая быстрая упряжка с самой лёгкой нартой.
Содержание ездовой своры – дело хлопотное. Тут и горбушу или кету в путину наловить, и надлежащим образом заготовить из неё к зиме юколу для прокорма собак, и показать себя у стаи вожаком, возвысившись над номинальным командиром упряжки, кобелём волчьей масти Крапом. Без этого никак. Иначе собаки такого хозяина и в грош ставить не будут.
Нужно видеть собачью упряжку на ходу, чтобы понять всю прелесть движения на столь специфическом транспортном средстве. А ещё лучше – самому выступить в роли каюра. По накатанному насту летит так, что только полозья дымятся, да дробный перестук и шарканье собачьих лап слышится. Дом Красноухова со всеми хозпостройками вольготно расположился на самом берегу реки, и по зимнему ледоставу всегда можно было махнуть в тундру, минуя поселковые улицы. Иначе…
Нрав ездовой лайки таков, что становиться на пути несущейся упряжки опасно для жизни и здоровья. Улицы посёлка зимой заносит снегом до середины высоты столбов ЛЭП, снегоуборочная техника прорывает в этих завалах ущелья такие узкие, что две встречных машины едва могут разминуться, и если ещё и собачки встретятся тебе здесь на пути, или что-нибудь их отвлечёт… Красноухов прекрасно помнил, что случилось в одну из таких недавних снежных зим.
Понесло его тогда в гости, к старому приятелю, живущему на Набережной. И нет бы, как всегда, по простору реки, с прямым выездом на зады подворья принимающей стороны. Но захотелось тряхнуть стариной, показать каюрскую удаль, и дед погнал собак по центральной улице посёлка. Упряжке оставалось доехать до цели каких-то полсотни метров, когда чёрт вынес прямо в снежное ущелье расчищенной дороги здоровенного серого кота. Собаки тут же озверели и перестали слушаться остола, которым Красноухов охаживал их по спинам.
Низкий, обитый рубероидом одноэтажный барак по крышу утонул в заносах. Ко входу на фасаде был вырыт глубокий лаз шириной чуть больше приоткрытых дверей, куда и шмыгнул полосатый домашний хищник. Собаки резко изменили траекторию и нырнули следом, подбросив нарту с дедом на снежных отвалах.
Комнатушки в бараке были по 6-7 квадратных метров. Не повернуться. Теперь представьте себе изумление, даже шок отдыхающего там после ночной смены в кочегарке жильца по имени Максимка – маленького, тщедушного полукорейца-полуяпонца, – когда с грохотом распахнулась дверь, и ограниченный объём комнатушки, заставленный всякой рухлядью, заполнился мявом, лаем, острым запахом псины, нартой, комками снега и дедом, который расшиб себе лоб о низкую притолоку.
Только через полчаса, заполненных виртуозными речевыми конструкциями деда и жалобными причитаниями Максимки, а также пинками и понуканиями, удалось распутать постромки, вывести и привязать собак и спасти кошака, забившегося в самый тесный и тёмный угол.
Остаток дня прошёл под знаком снятия пережитого Максимкой стресса традиционным на Руси способом. И что из того, что он был нерусским? Водка, знаете ли, вещь интернациональная.

ДЕЛО О ПОСЛЕДНЕМ САМУРАЕ
Максимка, кстати, был личностью незаурядной. Даже в чём-то легендарной. Будучи, как уже было сказано, полукровкой, он получил неплохое образование в Осаке,— а в Японии это дело очень непростое! Японцы во внутренней политике всегда придерживались позиций крайнего национализма, а к корейцам относились, как к людям второго сорта. Тем не менее, в годы оккупации Манчжурии призванный в ряды Квантунской армии Мисима получил чин капитана медслужбы, и именно в таком качестве попал в плен в итоге второй, на этот раз молниеносной, русско-японской войны августа-сентября 1945 года.
Лагерь военнопленных, куда попал Мисима, располагался в окрестностях Озерной, недалеко от места с символическим название Каюк. После отбытия срока и высылки выживших военнопленных в Японию Мисима каким-то образом сумел зацепиться в Советском Союзе. Видимо, приняли во внимание его корейскую генеалогическую линию. По принятой на Руси традиции имя Мисима трансформировалось в Максима, а потом и в Максимку. Бывший капитан медслужбы решил «не отсвечивать», жизнь вёл скромную и тихую, боевых навыков, полученных у самураев, не применял. Даже за советским гражданством не обращался, довольствуясь видом на жительство, и не гнушался самыми грязными работами в системе ЖКХ. Работал чаще всего кочегаром в маломощных, запущенных и грязных котельных, убирал помойки да крутился с метлой у местного вместилища власти с истрёпанным ветрами красным флагом над козырьком.
Отношения с местными сложились самые толерантные. И не благодаря насаждавшейся сверху идеологии интернационализма, а просто в силу незлобливого характера бывшего капитана Квантунской армии. Старожилы до сих пор как анекдот вспоминают случай, когда после возлияний в кочегарке сменщик Максимки прицепился к невпопад сказанному слову и завязал драку. Обоих повлекли в милицию, где дежурный поселкового отделения, руководствуясь на этот раз официальной, хотя и нежизнеспособной теорией дружбы народов, стал «шить дело» Максимкиному противнику.
– Давай, Максимка, рассказывай, как он оскорблял твоё человеческое достоинство, ругал тебя…
– Не! – пострадавший замахал руками. – Его моя не уругай! Его моя говори: «Твоя канарейский морда голову надо уруби топором, на куй!».
В японские шпионы Мисима попал на заре семидесятых. В начале лета он ушёл в тундру – и пропал. Его искали три месяца, а потом объявили пропавшим без вести. Дело для Озерной, кстати, привычное. Не он первый, не он последний. Однако в конце сентября Максимка объявился в посёлке – слегка отощавший, в истрёпанной одежде, но живой, бодрый и здоровый. Оперуполномоченный КГБ, озверевший от бесперспективности службы, вцепился в найдёныша, как клещ.
В самом деле: советская власть крепка, как никогда. Немногочисленные диссиденты отсиживают гуманный, в 5-6 лет срок, в лагерях или высланы из страны. СМИ славят мудрое руководство партии и правительства, оборона крепка, как никогда, а погранвойска, как раз и курируемые Комитетом, доблестно стоят на страже. Ко всему, и посёлочек-то этот, в котором насчитывается едва три тысячи населения, просвечен по части анкетных данных вдоль и поперёк. Недаром же основной пополняющий население контингент – сезонники, – проходят по прибытию тщательнейшую проверку спецотделом рыбозавода.
И тут – на тебе! Такой подарок судьбы…
– Признавайся, самурайская морда, где был? Как ты мог выжить в таком климате? В сырости, без припасов, без оружия? Или было оружие?! Пошёл, поди, чистить свою «арисаку»? Закопал эту японскую винтовочку где-нибудь в тундре? Говори!
Максимка хлопал узкими глазами, перенятым у русских жестом крепко чесал в затылке и на русско-корейско-японской смеси языков пытался втолковать «жандарме», что он просто «тундра ходи, папоротник собирай, мало-мало соли и рыбку лови». Капитан, «обалдев сего числа», только отдувался и бессильно матерился. Проверка жилища Максимки подтвердила его показания – засоленного в начале лета папоротника там и в самом деле было немеряно. Да ещё в тундровых схронах, указанных сборщиком, лежало немало.
Дело, естественно, лопнуло, как мыльный пузырь, хотя погоны с двумя просветами капитан госбезопасности всё-таки заработал. И был убран от греха подальше. Как это у нас принято – с повышением.

КАПРИЗЫ ФОРТУНЫ
Одним из старейших жителей посёлка Озерновский был Иван Иванович Габов. Есть на Руси такая категория людей – стихийные экзистенциалисты, хотя Иван Иваныч и слова-то такого не слышал. Для них главное – жизнь в ладу с окружающим миром и с самим собой, невзирая на привходящие обстоятельства. Не подличать и никого не бояться. И при этом наплевать, что подумают окружающие. Главное, что он сам знает, что живёт достойно.
Сразу после войны ему довелось служить в охране лагеря для военнопленных японцев. По воспоминаниям современников, люди в ВОХРе были разные. Некоторые попадали просто волей случая и тяготились подобной службой, а были и такие, кому власть над людьми давала возможность самоутвердиться. Тем более, что военнопленные и заключённые — люди бесправные, бывшие практически на положении рабов. Сам такой охранник в жизни чаще всего был ничтожеством, но вот под началом командиров-садистов начинал ощущать себя царём и богом.
Иван Иваныч был не таков: к пленным относился по-человечески, властью не злоупотреблял, вникал в скудный быт и не мешал устанавливать пленным свой, внутренний распорядок в соответствии с обычаями Японии.
В начале пятидесятых японцев вывезли на родину, лагерь расформировали, Иван Иваныч был демобилизован и занялся мирным трудом и традиционными для этих мест промыслами, то есть охотой и браконьерством.
Так прошли годы. В семьдесят втором году началась активная реконструкция цехов Озерновского рыбоконсервного комбината. На линиях устанавливалось новейшее оборудование из Японии, которая в эти годы вырвалась в число промышленных лидеров мировой экономики.
В Озерную зачастили фирмачи. В Союзе иностранец воспринимался в те годы, как экзотическая диковинка, а уж в погранзоне на них смотрели вообще как на инопланетян. Приехавшие из глубинки России какие-нибудь ярославские или владимирские бабы-сезонницы глазели на японцев и беззастенчиво тыкали в них пальцами. Про плотную опеку ГБ и говорить нечего. Не знаю, как реагировали в душе сами японцы на такое двустороннее плотное внимание власти и народа – по-восточному невозмутимые, с непроницаемыми лицами, представители деловых кругов и технологи-фирмачи спокойно проходили сквозь обстрел взглядов. Но однажды размеренный маршрут «работа-гостиница» был сломан.
Иван Иваныч возвращался из магазина с авоськой, в которой болтался плавленый сырок, батон хлеба и бутылка водочки, как вдруг его окликнули.
– Иван Ивановись? Габов? Насяльник, ты меня не узнаёс?
Иван Иваныч оглянулся. Представительный седовласый господин восточного вида в костюме цвета «мокрый асфальт» под распахнутым чёрным плащом не по-нашему кланялся и со свистом втягивал воздух через зубы. Память у старого ветерана была феноменальная, внутренний компьютер сбросил с лица японца резкие морщины, добавил черноты в шевелюру – и Габов хлопнул по бедру свободной от поноски рукой.
– Капрал Садзиморо Охара? Ах ты, старая образина..!
Сопровождающим японскую делегацию лицам оставалось только остолбенело наблюдать, как русский мужик в грязных кирзачах, в выгоревшей до белизны, негнущейся, как жесть, брезентовой штормовке, заросший до бровей седой щетиной обнимается с лощёным зарубежным господином. И как они в ребячьем восторге колотят друг друга по плечам.
В этот вечер в номере, который занимал представитель «Мицубиси» Садзиморо Охара, свет горел часов до трёх ночи. Достоверно известно только, что где-то через час после встречи старых друзей кто-то из молодых членов японской делегации со всем почтениям к сединам и должности бывшего капрала японской армии сбегал в поселковый магазин и купил много бутылок водки и хорошего коньяка.
«Бойцы вспоминали минувшие дни…».
Если Лёха Габов, сын того самого Ивана Ивановича, соврал, рассказывая эту историю – тогда вру и я.

ГАСТАРБАЙТЕРЫ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ
В 1952 году на корейском полуострове схлестнулись две силы – победивший во второй мировой войне социализм и разбогатевшая на этом деле Америка («кому война, а кому мать родна»). По соглашению с вождём корейского народа Ким Ир Сеном, который тогда ещё не стал живым богом, в Союз отправили на работу семьи беженцев из затронутых войной районов страны. Часть этих семей была привезена пароходами на западное побережье Камчатки. В том числе – и в Озерную.
Неизбалованные социальными благами, корейцы становились на самые трудные участки работы в рыбной промышленности, и вкалывали, как муравьи: безропотно, сверхурочно, да ещё благодарили русских братьев за приют и мирное небо над головой. Дисциплина была палочная, и это в буквальном смысле слова! Назначенные десятники и бригадиры ходили с бамбуковыми палками в руках и незамедлительно пускали их в ход в случае малейшего ослушания или лени. Били по ногам или плечам. «Дать бамбука» — так это называлось. Внештатные, на содержании органов, стукачи исправно информировали начальство об умонастроениях внутри сплочённой корейской общины.
После окончания войны, по настоянию правительства КНДР, которой нужна была рабочая сила для построения социализма, встал вопрос о депортации. К побережью подогнали пароходы. Но не тут-то было! Недавняя Великая Отечественная проредила мужскую часть населения нашей страны, и многочисленные вдовы и незамужние женщины успели подобрать себе мужчин из числа временных эмигрантов. Да и в самом деле: мужик есть мужик! Тем более, большинство из них были непьющие, а уж работящие – все, как на подбор. Образовались семьи (пусть без всякой регистрации в органах ЗАГСа), народились смуглые косоглазые ребятишки. Без всяких натяжек, решение о высылке вызвало настоящие человеческие трагедии, так что с приходом зловещих пароходов началось партизанское движение. Правда, невооружённое.
Утром, когда должна была начаться погрузка на плашкоуты, почти все репатрианты исчезли их посёлка. Ушли в тундру, в сопки. Капитаны судов матерились, грозили исками за простой судов; отряды милиции и пограничников прочёсывали окрестности… Кого-то выловили, и под вой и причитания их «половин» погрузили на готовые выйти в море баржи.
Вояжи судов осуществлялись не раз, и каждый раз производились облавы, но, тем не менее, около двадцати корейских рабочих так и остались жить и работать в Озерной. Поисковые отряды так и не смогли выявить все схроны, нарытые в склонах окружающих посёлок сопок. На эту небольшую общину власть в конце концов махнула рукой, посчитав, что нерентабельно отправлять пароходы за столь малой группой «партизан».
Дядя Миша Цой, портной, изготовляющий брезентовые чехлы для консервных поддонов, уже на склоне лет, в 70-х, с чудовищным акцентом рассказывал мне, как всё это было: «Моя с бабой на сопка беги. Моя море смотри – панаход стои. Моя Озерная не ходи! Панаход уходи – моя домой иди». И вот так раз за разом.
История с депортацией корейцев оставила след и в топонимике озерновских окрестностей. Распадок между сопками и сами сопки, расположенные за аэропортом Озерная, выбранные корейцами как убежище от желающей выдворить их власти, до сих пор называется «Пхеньяном». На южных склонах этих сопок в августе местные жители вёдрами собирают царскую ягоду княженику.

ДОН КОРЛЕОНЕ
В позорные 90-е, когда, казалось, не существовало никакой власти и всяк выживал, как мог и как хотел, Озерная, тем не менее, по сравнению с остальной Камчаткой, процветала. На богатое краснорыбицей место ринулись все, кому не лень. Как поганки после дождя, вырастали новые заводы, заводики и просто временные цеха по переработке (чаще всего – просто заморозке) нерки, стадо которой год за годом шло на нерест в Курильское озеро.
Наряду с традиционными пользователями, на озерновские нивы понапёрла разная публика, имеющая выход на сильных мира сего, благодаря чьёму расположению (или взяткам) на реке давались промысловые участки и получались разрешения на возведение новых цехов. Открыл цех обработки даже хозяин строительной фирмы из Петропавловска, он же по совместительству – владелец элитного борделя. А потом замелькали и международные авантюристы…
Витька Логинов крутил руль «Тойоты-Карины» и через раз коротким русским словом поминал женщин лёгкого поведения. Скорость была не выше двадцати километров, а иначе на поселковой улице можно было всмятку угробить амортизаторы: прошедший вчера дождь расквасил дорожное полотно, а многочисленные машины быстренько размолотили грунтовку своими колёсами. Сначала образовались маленькие ямки, но они быстро превратились в сплошное скопище ухабов, и дорога стала похожа на лунную поверхность с её многочисленными метеоритными кратерами.
Мы продолжали начатый ещё на сопке, на Витькиной даче, трёп, когда он вдруг ударил по тормозам. «Карина» клюнула передком и резко встала.
– Не, ты глянь, блин! Ты такого персонажа здесь раньше видел?!
У дверей магазина справа от дороги маячила столь колоритная фигура, что я тоже потерял дар речи. Помните кино про американских гангстеров 30-х годов, эпохи Аль Капоне? Узкое, длинное – почти до пят,— чёрное пальто с бархатным воротником и огромными лацканами. Широкополая чёрная шляпа, из-под которой на плечи спускается длинная полуседая грива. Лаковые туфли с надетыми сверху белыми гетрами (с чёрными пуговками по бокам!) сияют на солнце нестерпимым блеском. Картину дополняла длинная трость чёрного дерева с изогнутой рукояткой слоновой кости. Нарисовавшийся на улицах камчатского посёлка персонаж благосклонно озирал убогий рыночный навес и обшарпанные фасады домов напротив.
– Не, ну просто дон Корлеоне, собственной персоной! – продолжал возмущаться Витька. – Дожили…
Как потом, позже, я выяснил, «крёстный отец» оказался поляком, который через хохлятско-московские связи прибыл отщипнуть свою долю лососевого пирога от рыбных щедрот Камчатки. Но суть не в его деятельности, оказавшейся, к слову, неудачной – не выдержал конкуренции с уже укоренившимися полукриминальными структурами. Просто вышло так, что стареющий шляхтич положил глаз на моё любимое отродье, дочку Женьку – девицу красивую, своенравную и взбалмошную. В это время она была уже на пятом месяце беременности, собиралась замуж за моего будущего непутёвого зятя, но в силу характера и женской стервозности не преминула, видимо, возможностью пофлиртовать со старым бонвиваном где-нибудь на совместной вечеринке. И старичок «попал». Влюбился по уши. Чтобы отвязаться от воздыхателя, Женька выставила условие дальнейшего общения: подарить ей горный байк. Ну, это такой накрученный велосипед с толстенными рифлёными шинами и массой прибамбасов, по стоимостью сравнимый с подержанной иномаркой. И где бы дяденька раздобыл такой на Камчатке в те годы? Это вам не Москва!
В октябре 99-го дочь с зятем уехали жить в Пятигорск, где она благополучно родила себе сына, а мне внука, а зимой двухтысячного среди ночи вдруг раздался звонок – длинный, заливистый, по междугородной линии. Голос с непонятным, картавым акцентом попросил позвать к телефону Евгению. Я растерялся.
– Да нет её здесь. Уехала.
– А ви можьете тать мне её телеффон?
Я напрягся.
– А вам зачем? Она вообще-то вышла замуж… И кстати, кто вы такой?
– Может быть, ви меня помните? Я билль у вас в сеттлмент, … то ест в посёлке. Я ест пан Коришевский…
– Дон Корлеоне? – не сдержавшись, ляпнул я. В трубке послышался дробный смешок.
– О, то ест так, дон Корлеоне. Я купил Евгении то, что она просиль…
– Знаете, пан Коришевский, я не думаю, что это хорошая идея… До свидания.
Больше звонков от дона Корлеоне не было. Видимо, осознал.

ТОНКОСТИ ЛИНГВИСТИКИ
Заранее прошу у читателя прощения за использование ненормативной лексики. Но попытка заменить произнесённое мягкими эвфемизмами только испортило бы всё дело. Из песни слов не выкинешь. Тем более, в рассказанной истории замешаны иностранцы.
На ставном морском неводе обычно работает пара судов. Два МРС, один из которых старая калоша «восьмидесятка», а второй – серии «сто пятьдесят». Или вместо МРС-80 поплавком болтается буксирный «жук». Основной задачей экипажей становится переборка нижней дели с борта кунгаса: таким образом попавшая в ловушку рыба сгоняется к одному из краёв ставника, где её ждёт выведенная за борт стрела сейнера с каплёром и готовая принят улов прорезь... это такая лодка с толстыми полыми бортами, в середине полная воды.
Рыбка – отборная, не то, что в реке, без брачных пятен на чешуе, с отливом дамасского клинка. На береговые предприятия её, как правило, не сдают, а среди морских приёмщиков такой улов идёт буквально в драку. Кто больше заплатит. Или ещё как заинтересует…
Наша команда пировала второй день. Снабжение в те годы с берега шло скудное, продукты были или некачественные, или скоропортиещиеся, и поэтому наш вчерашний полупиратский налёт на плавбазу «Советская Бурятия» имел под собой две цели – старпомы договорились насчёт сдачи рыбы, а я, как кондей, нырнул в морозильники завпрода и разжился там свежей капустой, зеленью, сублимированными продуктами, мешком картошки и ящиком яблок. В ожидании следующего косяка команда вольготно расположилась на освободившейся от рыбы прорези, а я, раскрыв настежь клинкетную дверь камбуза по левому борту, ухитрялся шуровать угольный камбуз, чистить картошку и вполуха слушать трёп отдыхающих мореманов.
– Так ты сколько лет уже проучился? И сколько вообще у вас там учатся? – Здоровый, как антикварный комод Саня Матяш допрашивал маленького японца, студента Токийского университета с факультета славистики. Японец был переводчиком и слез с плавбазы на русский невод из любопытства. И сейчас, по-моему, уже об этом жалел. Звали его что-то вроде Сэндзюро, но после безуспешных попыток выговорить это имя нашими японец поправился, назвавшись Джоном. Наши, из вредности, тут же переиначили Джона в Женю. Японец обречённо согласился.
– Я окончил пятый курс. А всего учатся шесть лет. – отчитался перед Саней японец, старательно выговаривая русские слова. Речь была правильная, почти без акцента. По крайней мере, трудные для японцев звуки «ч», «л» и «щ» у него получались. Команда тем временем отвлеклась, забубнили о своём, густо пересыпая разговор непечатными словами. Женя с интересом прислушался и, потянув из кармана блокнот, что-то быстро записал в него и протянул Матяшу.
– Так правильно будет?
У Сани открылся рот – и тут же захлопнулся.
– «########» не через «и», а через «е» пишется. Вот тут… — и он указал, где.
– А что это слово означает?
– Ну… «устал». Или не, не так. «Очень сильно устал». А вон ещё запиши… Слышишь, что говорят?
– Нет,— замотал головой японец.- я такое уже записывал, и профессор меня после этого ругал.
Команда лениво поржала и стала подниматься – наш капитан Серёга Выростов скомандовал переборку. У меня же закипал крепчайший бараний бульон, и я остался на камбузе, священнодействовать над варевом.
Кунгас медленно, боком полз внутри ставника. Мужики пыхтели, перебирая скрюченными пальцами дель. Женя пыхтел плечом к плечу с остальными. «Бычил», как говорят в команде.
– Не понимаю,— услышал я его голос. – Почему вы так бедно живёте? Ресурсов столько, сколько нет ни у одной страны. Работать можете так, как никто в мире не работает! Почему?
– Ума не хватает… — пробурчал кто-то.
– Неправда! – запальчиво возразил Женя. По-моему, он не льстил. – С американцами общался, вот те – да! Кулаки – во! (он оторвался от работы, выпрямился и показал руками, какие у американцев кулаки), а ума – во!... – и показал мизинец.
– Ты давай-давай, быч, как мы. Работай! – Сурово прикрикнул на Женю Матяш. Женя отрицательно помотал головой и сел прямо на палубу кунгаса.
– Нет, не могу. ########!

НАСТОЯЩИЕ РЫБАКИ
Июль. Бригада речного лова с предприятия «ЧП Вазиков» осваивает выделенный лимит на лосося. Жаркое солнце печёт прорезиненную ткань глухих комбинезонов, пот стекает по спине и ниже, а тридцать тонн нерки в ловушке как взбесились – напряжённые мышцы рук едва удерживают сеть. Все двадцать человек бригады, держа верхний подбор сети на уровне груди, под крики «Давай, родимая!», пинками гонят пойманную рыбу из ловушки невода в садок. Круг ловушки – диаметром метров восемь, и в нём сплошная масса рыбы от уровня выше пояса и до дна реки. Полуметровые самки и семидесятисантиметровые «кобели» яростно щёлкают хвостами, подпрыгивают и норовят ускользнуть на чистую воду. Этот момент – перегонка рыбы в садок,— кульминация замёта. Именно в такие минуты ощущаешь максимальное удовлетворение от сделанной работы, а улов предстаёт во всей своей зримой красе.
А в десятке метров от суетящейся и потной бригады в расслабленной позе стоит технолог колхозной базы рыбообработки Серёга Кыров, подёргивая углепластиковым удилищем длинного спиннинга. Чистый, аккуратный, в спортивном костюме. И пахнет свежей, дорогой туалетной водой. Как бы не «Kenzo»…
– Серёга, ну давай мы тебе насыплем, сколько надо! – орёт кто-то из бригады.
Кыров высокомерно посмотрел на нас, сплюнул, отвернулся и затрещал катушкой спиннинга.
Интересно, кто из нас настоящий рыбак?

ВОР ОН!
Чёрные, хриплые певцы помоек – птицы осторожные и умные. Если в руке человека камень или палка, ворона будет облетать такого по дуге не менее пятидесяти метров. Но и наглые: у безоружного будут крутиться под ногами, иронически кося тёмными бусинами глаз. С утра до ночи они суетятся во дворе, склочно орут друг на друга или на собак – в общем, никакой серьёзности и солидности.
А когда случаются ветреные багровые закаты, летают в небе такой огромной, чёрной тучей, что поневоле вспоминаются фильмы Хичкока.
Совсем другое дело – ворон. Вопреки расхожему мнению, с обыкновенной вороной не имеет ничего общего. Моногамен, «поженившаяся» пара живёт вместе всю жизнь, что, учитывая долгожительство (вороны живут до трёхсот лет), вызывает уважение. Как и размеры птички – до семидесяти сантиметров от мощного клюва до хвоста, при размахе крыльев до метра.
В конце восьмидесятых, когда в Озерной начались перебои с продовольствием, мы покупали мясо целыми тушами. В магазинах была только австралийская баранина. Дождёмся, когда завезут, тушу на плечо – и домой.
В ноябре выпал первый снежок и ударили морозы, так что мясо можно было безбоязненно оставлять на балконе. В субботу я и свалил там «кенгуру» на цементный пол. Завтра разделаю, в вечернее время тюкать топором мёрзлые кости не хотелось. Чёрный кот Вениамин покрутился под ногами, зыркая зелёными глазищами, жалобно повыл – и заработал-таки кусочек с бараньей ляжки. Форточку перед сном я предусмотрительно закрыл – кошак мог не удовольствоваться подачкой.
Воскресенье был днём блаженного сна почти до обеда. Но в этот раз жена толкнула меня в бок чуть позже десяти. Я приоткрыл глаз. Солнце било в плотные шторы, пытаясь прорваться в комнату.
– Володь, эта чёрная скотина на балконе. Мясо ест!
Я помотал головой, прогоняя сон, спустил ноги на пол… и уставился на мирно спящего к кресле кота.
– Оля! – начал я, свирепея. – Кот! Спит!! В кресле!!!
Жена посмотрела туда, куда я указывал, и пролепетала:
– Но… вон…чёрный… на балконе…сквозь тюль видно…
Я подошёл к окну и выглянул через отогнутый уголок шторы. Потом подозвал жену: «Смотри». Огромный ворон, уперевшись в затянутую марлей тушу трёхпалой чёрной лапой, рвал ткань и мёрзлое мясо десятисантиметровым клювом. Я стал дёргать тугой шпингалет, но в это время снежок на перилах балкона взвихрился под взмахами мощных крыльев, и рядом с чёрным грабителем опустился ещё один. Не, ребята, семейный бюджет треснет, если ещё и вас кормить! Шпингалет, наконец, поддался, дверь с дребезгом стёкол открылась, пернатая семейная парочка снова взвихрила снег, и уже на лету один из воронов повернул ко мне голову, разинул огромный, как у птеродактиля, клюв-пасть и хрипло проорал в лицо какое-то своё древнее проклятие. Вместо «спасибо».
Нет, ну молодец! Сам поел и жену позвал. Семьянин!
Через десять минут порубленный на куски баран упокоился в холодильнике.
Впрочем, сам виноват. Как там в Библии говорится? «Не искушай малых сих»?

ЗАДОРНОВ ОТДЫХАЕТ!
Над скудным ручейком с гордым названием «речка Севостьяновка», возле огромного холодильника ООО «Витязь-Авто», угнездился ряд гаражей. Гаражи разные: от каркасных дворцов с объёмистыми чердаками до скособоченных халабуд.
У одного из «дворцов» настежь распахнуты ворота. Чёрный джип выгнан на улицу и сиротливо мокнет под дождём, а хозяин и его гости под немудрёную закусь употребляют спиртное.
Вообще, для русского мужика гараж – сакральное место. Не просто вместилище верного четырёхколёсного друга, но и склад пиломатериалов, банок, охотничьего и рыбацкого снаряжения. Но главное – место сбора таких же, как он. Кафе-бар и деловой клуб. Здесь почему-то водочка слаще.
В разгар веселья по наклонному пандусу рысцой взбежал огромный, матёрый кот хозяина с рваными ушами и рубцом через всю морду. Если правду говорят, что у кошки девять жизней, то этот кошак уже прожил восемь из них. Один из гостей долго, осоловело пялится на него, а потом решительно произносит:
– О! И у меня такой же! Только собака…

БЕДНОСТЬ НАША
Витька Логинов рассказывал…
Нагрянули гости. Внезапно. Вдруг. Ну – бывает. Семья была в отъезде, поэтому готовкой обедов себя не утруждал, ел, что бог пошлёт. По случаю визита незапланированных ртов провёл быструю ревизию холодильника, и выметнул на стол то, чем был богат. В частности – замёрзшие до гранитной твёрдости пельмени. Две бутылки «Русской», принесённой гостями упокоились в морозильнике – чтобы дошли до нужной кондиции. Пока на плите закипала вода, я проводил мужиков на балкон перекурить, а сам вернулся в кухню, закончить последние приготовления. Через двадцать минут позвал в стиле Алибабаевича из «Джентльменов удачи»:
– Прошу к столу, жрать подано!
Мужики ввалились в кухню, расселись и плотоядно обозрели стол. Я извинительно развёл руками:
– Извините, мужики, закуска самая бичёвская – икра и балык. Да вот ещё пельмени…

МОРСКИЕ КАМУШКИ

Повествование в рассказах

Владимир Тамбовцев
Р о с с ы п ь

Мне — двадцать один. Я молод, весел, беззаботен. Я не обременён семьёй, имуществом. деньгами и долгами; дембельская причёска превратилась в изрядно отросшие лохмы по моде тех лет, и ветер, налетающий из-за поросших лесом горбов Завойко, треплет брюки и штормовку. Сейчас моя вахта, кончается обеденный перерыв и по трапу поднимаются здоровенные, в прожженных брезентовых робах сварщики. Береговая бригада. Ремонтники. «Работяги» — так без малейшей тени пренебрежения называем их мы, судовая команда. И среди этих крепких парней как чернильная клякса на белом листе, как гопак во время бального танца, как четырёхпалый свист среди симфонического концерта затесалось нечто бледное, сутулое, спотыкающееся... Мой подопечный, пэтэушник, приставленный подшефным как в насмешку. Кто-то в управлении судоверфи, многотрудно морща лоб, решил сбросить этот балласт с бригады и перепоручить его кому-нибудь из команды. Перст судьбы указал на меня. А может, всё было гораздо проще: какие-то там недоросль практикант и матрос второго класса – решить нашу участь вполне хватило уровня боцмана и бригадира «работяг».
Вот он сидит, горе моё. Оседлал кнехт, заплёл ноги на швартовы, уставился в одну точку и изогнулся всем телом – ну удав и удав! Длинные прямые волосы почти закрыли лицо, худые лопатки проступили сквозь ветровку и я не выдерживаю искушения – тихонько подкравшись, делаю ему «креветку». Знаете, что это такое? Тот же шелобан, только всеми пальцами поочерёдно, начиная с мизинца. Сашенька (так он назвался при знакомстве) вскидывает ангельской голубизны глаза и чётко произносит:
— Владимир Васильевич, Вы пошляк!
Ему – семнадцать, мне, как уже было сказано – двадцать один, но я для него уже и только «Владимир Васильевич». Видно, это навсегда.
Вчера Сашенька окончательно поставил меня на место. Он, видите ли, несовершеннолетний, а потому рабочий день его короче на час. Подойдя ко мне после обеда, он стал нудно ныть, прося отпустить его пораньше. Я было упёрся, тогда он пустился в пространные рассуждения о конфликте поколений. И я сдался, поинтересовавшись для очистки совести:
— И куда это, мой юный друг, Вы направляетесь?
— Понимаете, у нас сегодня сейшн...
— Сашенька,— помялся я,— мы люди дикие, с Сахалина... Ты не мог бы мне объяснить, что это такое –«сейшн»?
— О!- оживляется он.- Это очень просто: собираются мальчики и девочки, звучит хорошая музыка и все пьют сухое вино.
— Сашенька,— вкрадчиво начал я,— а нельзя ли и мне принять участие...
— Владимир Васильевич, Вы старый!- отрезает он.
Я без сил приваливаюсь спиной к трапу. Я чувствую себя очень старым.
В отглаженном, с иголочки, кителе, сияя воротничком и манжетами, из рубки выкатывается Сергей Николаевич Штефля – старпом, гроза команды, бывший кап-три, привнёсший на борт старого БМРТ настоящий флотский порядок и субординацию. Пропитые, битые жизнью, не боящиеся ни бога, ни чёрта мужики, составляющие костяк команды в ремонте, втягивали животы и верноподданно пучили глаза, когда Штефля проносился по судну, выискивая и мгновенно находя малейший беспорядок. Именно при нём было введено железное правило, гласившее, что моряк не имеет права сойти на берег без галстука и в нечищеных башмаках. Бог и я свидетели, как моторист Коля Козлов, детинушка сорока шести лет от роду, обладатель солидного животика и бакенбард, делавшими его похожим на солидного лавочника из диккенсовского романа, шёпотом матерясь, впервые в жизни учился вывязывать перед зеркалом галстук. Пугливо озираясь при этом на дверь и на часы – время поджимало, в магазинах открывались винно-водочные отделы, а у машинной команды после вчерашнего возлияния ещё капли во рту не было. Коля – «гонец-золотые-пятки», приносит добычу быстро и не отвлекаясь на посторонних бичей, храня корпоративную верность команде. За что и ценят.
Сергей Николаевич быстро и цепко оглядел меня, что-то прикинул и. видимо, остался доволен. Сидящий на кнехте Сашенька привлёк столько же внимания старпома, сколько стоящий у трапа сварочный аппарат – посторонняя вещь, а стало быть – вне компетенции; а я плотоядно представил Сашеньку членом судовой команды. Штефля, дробно стуча каблуками, скатился с трапа, а я согнал сейшмена с кнехта и сунул ему в руки швабру, сметать шелуху старой краски, которую бравая команда сбила с надстройки к концу дня пневматическими молотками.
Вечерело. Косые лучи неяркого осеннего солнца бросили на палубу фиолетовые тени; ощутимо похолодало, и где-то невероятно высоко бешеные стратосферные ветры стали вымётывать с западного белёсого горизонта тончайшие нити перистых облаков. «Завтра будет шторм».- умудрено подумал я и сказал об этом Виктору Николаевичу Хвану, вахтенному второму помощнику. Маленький надменный кореец покосился на меня, пожал плечами и отвернулся. Не удостоил, значит. Мы с ним из одного города, оба давно не были на родине, но общение наше сводится к обмену приветствиями младшего по званию к старшему. Снобизм может быть оправдан, если его носитель лёгок, изящен и красиво вписывается в рамки своей должности, чего никак не скажешь о втором – единственном офицере на судне, да и вообще на моей памяти собирающем пустые бутылки после попоек команды и сдающим их в битком набитых матрасовках. «Не моряк» — пренебрежительно морща длинный аристократический нос, отозвался о Хване второй механик Олег Дмитриевич, знаток русской и зарубежной литературы, ярый противник пьянства, жлобства и не читающих книг людей. «Не моряк» Хван придирчиво оглядел вылезшего из недр парохода сменщика, скользнул раскосыми глазами по мне и молча удалился. Всё! До восемнадцати ноль-ноль завтрашнего дня я свободен. Меня ждал вечерний Петропавловск в его лучшей поре бабьего лета с чистыми зелёными улицами в багряных кистях рябин и стеклянно блестевшими, парящими над городом по всему окоёму вулканами.
Молодые ноги штурмом взяли лестницу в небеса на проходной судоверфи и понесли меня по выщербленному асфальту улочки, ведущей в гору. Мимо помпезного здания ДК СРВ, по же-лезным, истёртым тысячами ног ступеням вниз, к универмагу «Рассвет», и далее, далее... И не хотелось садиться в автобус. Хотя в кармане шуршала приличная для моряка на берегу тех лет сумма – десять рублей, эквивалент пятнадцати долларов по официальному курсу и с такой же покупательской способностью.
И было странное чувство: мир – отдельно и я – отдельно. Это было ощущение не одиночества, а обособленности. Кошак, гуляющий сам по себе. И не впадающий от этого в мизантропию. Не разочаровавшийся в себе подобных, хотя обстоятельства не раз прикладывали за это фейсом об тейбл за излишнюю доверчивость и наивность, переходящую порой в житейский идиотизм. А уж если кто демонстрировал мне свою благосклонность, для этого человека я готов был своротить горы. Или шею его врагу, благо молодецкой дури хватало, школа морской пехоты была пройдена не зря.
Посмеиваясь над собой, я вспомнил своё первое появление перед нашим свирепым на вид, с квадратной фигурой, рыкающим голосом и благородной седой гривой капитаном Константином Константиновичем Верейко. Оглядев появившегося на борту матроса с направлением отдела кадров Корсаковского УОРа, и мигом вычислив всё: брюки цвета хаки, жалкий чемоданчик на молниях и короткую армейскую стрижку, капитан дал краткое напутствие, врезавшееся в память на всю жизнь: « Денег нет, жилья нет, головы тоже нет. Не переживай – всё будет. Работай, старайся, будь мужиком – а моряка мы из тебя сделаем. Не ходи: с козырей, с шестёрок, под гаком и ваерами, а также на красный свет. Ходи: на зелёный, по бабам, в хорошие парикмахерские и в баню. Боцман! – и когда в проём двери вдвинулся боцман, капитан, уже уткнувшийся в бумаги, сделал широкий жест рукой.- Забирай вьюноша и дай шконку». Меня сдёрнули с места и выволокли в коридор.
Волею судеб мне не довелось долго проработать на большом флоте. Женитьба, отъезд на новое место жительства, дети, учёба... Через много лет я познакомился с другим капитаном, Виталием Дмитриевичем Петровым; и вот при всём внешнем несходстве с Верейко чувствовалась в них удивительное сходство характеров – как у двух сухогрузов одной серии, сошедших с одного стапеля в течение года.
«За одного битого двух небитых дают» — это про Петрова. Начав морскую карьеру юнгой на Балтике, позже, после службы в ВМФ, Виталий попадает на Каспий, где ухитрился даже попасть в бригаду браконьеров, промышлявших каспийского осётра; потом была мореходка, Чёрное море, ну а потом, на штурманских должностях и до капитана – все моря, все океаны. Он был кладезем морских баек, похожих на анекдоты, и я часто укорял его за нежелание изложить их на бумаге, «Я думал над этим – соглашался он и окутывался дымом дорого «Кэптена»,— но это разные жанры. Одно дело устно живописать события, и совсем другое – изливать своё либидо в форме литературного опуса. Возьмись за это дело ты, а я прочитаю и почувствую себя соавтором». Я исполняю Ваше пожелание, капитан. Я (а вернее – мы) начинаем.

Камушек первый

А Л Л И Л У Й Я !

БУДУЧИ ВЪ ЧЮЖИХЪ ПОРТАХЪ (ХОТЯ И ПРИЯ-
ТЕЛЬСКИХЪ), ДОБРУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ ИМЬТЬ,
ДАБЫ СЛУЖИТЕЛЬЙ КОРАБЕЛЬНЫХЪ НА БЕРЕГЪ
БЕЗ ОФИЦЬРОВЪ НЕ ПУСКАТЬ.
УставЪ Флота Россиiскаго, Кн.3, гл.1, артикулЪ 88

Рейдовый катер описал плавную кривую и, сбавив обороты, мягко ткнулся в чёрно-жёлтую обрезиненную причальную стенку. Федя Смык одним богатырским прыжком махнул на бетонные плиты и протянул руку мне, помогая выбраться. Загорелый матрос-испанец в шортах и символической маечке сверкнул зубами на хищном пиратском лице, помахал нам рукой и исчез в крошечной рубке.
— Ну, я пойду, Дмитрич?- Федя переминался с ноги на ногу, отдувался, сопел и был похож на московскую сторожевую, рвущуюся погулять.- Платье бабе, туфли, то, сё...
Я с сомнением смотрел на боцмана. Отличный, знающий своё дело моряк, на берегу он превращался в разболтанное, без царя в голове, существо, так и норовившее влипнуть в неприятные или комические ситуации. Но, вспомнив накачку помполита перед увольнением на берег, испуганно вытаращенные при этом Федины глаза, я рассмеялся. «Иди уж!» Боцман резко рванул с места.
— Фёдор Михалыч, в шестнадцать часов здесь, на пирсе! – успел крикнуть я вдогонку удаляющейся спине.
Лас-Пальмас, столица Канар. Три часа до сиесты. Неплохое отношение к русским, несмотря на режим Франко там, в материковой Испании. Магазины и магазинчики, бары, кафе и просто забегаловки – везде встретишь радушный приём и услышишь несколько слов на родном языке.
«Но нигде и не сыщешь столько испанцев, работающих на КГБ» -горько шутили наши моряки, сходя на берег в родных портах и навсегда прощаясь с визой из-за банальной выпивки где-нибудь в припортовом баре или инцидента в дешёвом магазинчике, где бессовестный продавец вместо кондиционного товара пытался всучить вещи для усопших, расползающиеся после первой же прогулки под дождичком. И если принять во внимание, что советский моряк – самый нищий моряк в мире, то происшедшее становилось нестерпимо обидным.
Сжимая в кулаке сто песет, я приглядывался к многоцветью напитков за стойкой, когда вращающаяся дверь впустила в прохладу бара горластую компанию из пяти человек и, даже не оборачиваясь, можно было определить, что это американцы. Эта публика везде дома, и более того – они создают вокруг себя пёструю, шумную, рекламную атмосферу Америки. Судя по количеству бутылок, затребованных на столик в углу у окна, где эр-кондишн шевелил пластиковые лепестки жалюзи, у этих ещё и назревала генеральная пьянка.
Сидя вполоборота, я потягивал свои сто грамм, обильно сдобренных тоником, и посматривал на америкосов. Выделялись двое: смуглый, с негроидными чертами сержант; парень невысокий, но мощный, квадратный, с шарами бицепсов, катающимися под короткими рукавами, и светловолосый гигант-викинг с наивными голубыми глазами и резко контрастирующими с ними сломанным носом и расплющенными ушами профессионального боксёра. Больше и быстрее всех говорил мулат. Викинг взрёвывал густым басом, перекрывая гвалт всех остальных.
В советском человеке сидит вбитая специальной обработкой мысль, что общение с иностранцами, да ещё в чужом порту, нежелательно и даже опасно. Но я не впервые встречался с моряками из других стран и знал, что свой родной, кондовый русак может доставить гораздо больше неприятностей, а потому спокойно допил свой стакан и собрался, было пройти к выходу мимо шумной компании, когда один из них вдруг обратился ко мне:
— You is Russian sailor?
— Yes, it is... -растерялся я, гадая, где это на мне написано, что я русский моряк, если торчу в баре в цивильном.
— Yоu drinker?
— Come on! – Не знаю, что на меня нашло, но я махнул на всё рукой и подсел к столику на услужливо придвинутый стул. Меня захлопали по плечам, спросили имя, сразу запутали в Джеках, Джонах и Томах. Кто-то, припомнив русские обычаи, сдвинул стаканы – и день рождения Свена (я угадал насчёт «викинга», он оказался американцем шведского происхождения), покатился, погромыхивая, по накатанной колее.
Компания нещадно дымила сигаретами, и только Свен трещал огромной пенковой трубкой. Говорили все разом, выпитый мною джин мгновенно восполнялся такой же дозой, ни на грамм больше, ни на грамм меньше – разливал мастер. Вообще-то пить больше не следовало. Перед глазами начинало всё плыть, да и угостить парней было не на что, и тут я заметил, как мулат небрежно перекинул форменный галстук через плечо, и тут же разливающий пронёс горлышко бутылки мимо его стакана и нацелился на мой. Не совсем ещё сообразив, что бы это значило, я перекинул и свой галстук за спину, и сидящий по ходу за мной высокий улыбчивый негр получил свою порцию спиртного, а мой стакан остался пуст. Нет, хорошие парни американцы. И обычай хорош – галстук за плечо, и тебя больше не принуждают. Уважение личных свобод без сакраментального «ты меня уважаешь?»!
Мы поговорили на общие темы, и я распрощался, чувствуя неловкость от невозможности выставить ответное угощение. Их же это, похоже, нисколько не волновало.
Пуэрто-да-Ла-Крус со своими портальными кранами, доками, контейнерными терминалами плавился в лучах полуденного солнца. Канарские острова – зимний курорт, поэтому летом здесь тяжеловато для непривычного русского медведя. Сиеста – не выдумка сибаритствующего буржуя, а просто способ выжить в жарком климате. Перекинув пиджак через плечо, я брёл по набережной, стараясь держаться в тени деревьев, между стволами которых металлически блестела акватория бухты. Ярко-жёлтые буксиры толкали к северному молу огромную тушу танкера, небольшой сухогруз лениво полз к выходу из ковша, а в остальном жизнь в порту замерла в ожидании более прохладного времени суток. Возвращаться на судно было рано, и я зашёл в кинотеатр перевести дух, подышать кондиционированным воздухом. Показывали аргентинскую мелодраму, под роковые страсти которой и звуки танго я вздремнул, благо зал был почти пуст, и некому было глазеть на расслабленного русского моряка.
Улицы оживились, когда я медленно двинулся в обратный путь. Больше стало припаркованных машин, деловитые клерки в светлых костюмах и пёстрые стаи девушек засновали по своим делам, промчались ребятишки на велосипедах и за музыкой, вырывающейся из окон и дверей баров, за шумом толпы я не сразу различил нестройный рёв нескольких глоток, старательно выводящих какую-то песню. Обогнув стоящий на углу киоск, я глянул вдоль улицы и остолбенел: давешняя компания американцев, взявшись под руку и загородив всю улицу, нетвёрдо держась на ногах, с блаженными лицами исполняла песенку весьма фривольного содержания. Особенно истово они выдавали при этом припев, где несколько раз подряд звучало «Аллилуйя!». Я присмотрелся, и волосы на голове у меня зашевелились от ужаса – в самом центре шеренги, сплетя руки с викингом и негром, моталась кряжистая фигура нашего боцмана! Ни в зуб ногой по-английски, он только мычал при исполнении очередного куплета, но сразу оживлялся, когда звучал припев, и над весёлыми красными крышами Авениды дель Рибер взлетал тогда смыков бас: «Аллилуйя!» Американцы тогда восхищённо поддёргивали Федю под руки и голосили тогда не сами по себе, а в унисон с ним.
«Пропал Смык — в отчаянии решил я, хорошо зная концовку подобных эскапад на глазах у публики.- И ведь меня, сволочь, за собой потащит!» Но – делать нечего, боцмана надо было выручать и, подойдя на слабеющих ногах к развесёлому секстету, я как мог объяснил ситуацию и попросил довести этого бугая до пирса. С хохотом и подначками Федя был доведён до катера и свален в подставленные руки испанских матросов.
— Камарадос!- с мольбой обратился я к ним.- Нам на «Приморец», вон он стоит на рейде. Срочно довезите меня и этого кабана на судно.- И я для убедительности потыкал пальцем в белеющий невдалеке свой пароход.
Катерок взбурлил под собой пену и, не спеша разрезая бирюзовую, без единого масляного пятнышка воду, двинулся с нашему судну. Федя Смык, боцман советского научника, раскинув ноги циркулем и прислонившись спиной к рубке, спал в чудовищно неудобной позе человека, получившего гаком по голове, а я с тоской думал о головомойке, которая нам ещё предстоит. Мне – в родном порту со всеми вытекающими отсюда оргвыводами, а Феде – сразу, как проснётся.
У парадного трапа нас встретил только вахтенный матрос. Ни вахтенного штурмана, ни капитана, ни вездесущего помполита мы так и не увидели, когда, обливаясь потом, шёпотом матерясь и проклиная всё на свете, тащили по проходу совершенно осоловевшего боцмана, поминутно ожидая командного окрика за спиной. И только когда за нами захлопнулась дверь боцманской каюты, и мы свалили бренные останки Феди на койку, у меня зашевелилась надежда, что всё обойдётся.

— Ну и как?- поинтересовался я после длинной паузы. Петров был мастером делать такие паузы.
— Ты знаешь, обошлось. Вот уж воистину: пьяным и дуракам везёт. Я бы в таком деле обязательно попался.

Камушек второй

Ж Е Н Щ И Н Ы И М О Р Е

Запрещается офицерамъ и рядовымъ привозить на корабль жЬнскiй полъ для бесЬды ихъ во время ночи; но токмо для свидания днёмъ
Уставъ Флота Россiйскаго, Кн.4, гл.1, артикулъ 3,
«О благомъ поведенiи на корабляхъ»

Я искал доктора. Нет, я не заболел. Просто в судовой роли зияли две бреши – боцман и врач. Очаровательная Лия Петровна, наша кадровичка, позвонила перед обедом и, мило пощебетав о пустяках, как бы между делом сообщила, что вопрос почти улажен. В предбаннике отдела кадров, куда я подошёл к четырнадцати часам, сидела, устало опустив руки на потёртую сумочку, миловидная дама средних лет, да стрекотала клавишами «Ятрани» пишбарышня.
— У Лии Петровны свободно?- кивнул я на дверь кабинета.
— Заходиде.- невнятно проговорила та набитым шоколадом ртом: кто-то из посетителей подсуетился, сунул незамысловатую взятку. «Уж не эта ли тётенька?»- покосился я на даму с сумочкой и толкнул дверь.
— Не закрывайте, Виталий Дмитриевич! Жарко... — донеслось из-за открытой дверцы сейфа.- И присаживайтесь.
Я уселся на скрипучий стул, огляделся. Лия не могла выглянуть из-за огромной бронированной заслонки, и я подивился, как она догадалась, кто же это к ней пожаловал. Не иначе шестое чувство – административное.
— Ну, вот вам и доктор,— объёмистая папка шлёпнулась на стол, взметнув стаю пылинок.- В моря ходила. Дело знает. Специальность – хирург, самый ценный специалист на море. – Кадровичка улыбалась: торжествующе и немного вызывающе.
Я понимал её торжество. Хирург в море, действительно, самый ценный врач.
К общему умению всех медиков лечить болячки он незаменим в серьёзных случаях: травмы, переломы, да и обыкновенный аппендицит уже не вызовет мандража у капитана. Но вот то, что этот ценный специалист – женщина... Становился понятен и вызывающий вид Лии Петровны. И дело отнюдь не в морском суеверии. Просто для нормальной рабочей обстановки неизбежное соперничество нескольких мужчин из-за дамы, да ещё миловидной, вредно и даже опасно. Бывали случаи, знаете ли... И что бы ни декларировали законы о равенстве полов, эта дилемма: быть или не быть юбке на палубе решалась однозначно – у меня даже стюардами работали мужчины.
— Лия Петровна,— осторожно начал я,— у нас будет очень тяжёлый рейс. Команде вылетать через две недели, время найти судового врача ещё есть. Вы же знаете моё отношение к подобным вещам!
Через полчаса, настояв на своём и упав «ниже ватерлинии» в Лииных глазах, я вылетел из раскалённой (во всех смыслах) атмосферы ОК в душный коридор, закурил и, оглянувшись по сторонам, длинно и старательно выругался.
Была пятница. Обширный двор Управления тоже опустел, и только приблудная собачонка царапала лапой асфальт, вынюхивая что-то бывшее вкусное. Я двинулся к воротам, размышляя о проблеме, которую так и не смог решить с кадровичкой, когда сзади завизжали пружины, гулко бухнула дверь, и меня стал настигать звонкий цокот каблучков.
— Извините, пожалуйста,— дама с сумочкой, что я видел в обществе пишбарышни-инспектора, подошла вплотную.- Виталий Дмитриевич, я тот доктор, от которого Вы отказались.
Легко решать судьбу человека заочно, не глядя ему в глаза. Я стоял, опустив голову, и слушал бесхитростный рассказ о разводе с мужем, о взрослой дочери, о необходимости размена квартиры и покупки новой... а денег не хватает, и единственный шанс, о котором говорили коллеги – долгий морской рейс и желательно за границу. Слова текли спокойно, говорила она без ненужной патетики, не перегружая свой рассказ деталями, но я чувствовал готовые вот-вот пролиться слёзы. И это меня добило.
— Простите, как Вас зовут?
— Нина Николаевна. Лапицкая.
— Нина Николаевна, можете идти оформляться. Давайте Ваше заявление.

Уже третий день «Приморец» стоял на якорях у Йеменского острова Абд-эль-кури и наши научники, вяло чертыхаясь, отлаживали и никак не могли довести до ума свои приборы, разбросанные сейчас по палубе. К северо-западу поднимались над водой зубчатые вершины Сокотры, самого большого острова архипелага, и среди офицеров ходили упорные разговоры о желательности вылазки на берег, пока наши многомудрые разберутся со своими железками. Я помалкивал. Существует масса инструкций, осложняющих жизнь в иностранных портах, и хотя все капитаны так или иначе нарушают их, о незапланированном визите в Хайф или Калансию стало бы известно нашему консулу, а это – грядущие неприятности по возвращению домой. По-этому, когда молодой второй помощник, подойдя ко мне, вопросительно кивнул головой в сторону дымчато-розовых берегов Сокотры, я только отрицательно помотал головой. Не осела ещё душевная муть после неприятного инцидента в кают-компании, когда красавец, но редкостная дубина старпом поставил нас всех в неловкое положение перед научной группой. После десерта я разрешил курить, и когда импозантный полноватый профессор В.М.Ларин с удовольствием раскурил длиннющую «Корону», спросив, разумеется, разрешения у дам (двух юных аспиранток и Лапицкой) старший помощник с апломбом плохо воспитанного человека начал длинную нравоучительную речь. Смысл её сводился к тому, что вот он, старпом, лучше выпьет лишнюю рюмочку водки, но никогда не отравлял и не отравит свои лёгкие никотином. Вячеслав Михайлович дождался конца тирады и веско, будто давая выволочку зарвавшемуся студенту, произнёс:
— Молодой человек! Мне бы не хотелось подчёркивать нашу с вами разницу в возрасте (хотя мне шестьдесят пять), но мне неловко выслушивать моралите от Вас. Дело в том, что во всём многообразии человеческих пороков я всегда старался соблюсти меру. Ваши же регулярные сто грамм быстро сделают из Вас алкоголика. И не возражайте! – остановил он жестом руки вскинувшегося было старшего помощника.- За свою долгую жизнь я это видел уже не раз.
Мне пришлось пнуть старпома под столом, когда он открыл рот, чтобы что-то возразить. Уши у меня горели.
Теперь Ларин стоял на палубе, широко расставив волосатые ноги в мятых шортах, и ничего академического в его облике уже не было: с таким можно и поругаться, и поспорить, презрев светские условности. У ног профессора копошился такой же круглый и румяный, как мэтр, аспирант, потрошащий акулоподобное электронное страшилище, печатные платы которого блестели из развороченных внутренностей на полуденном солнце.
— На берег не сойдём, пока не мечтайте. А вот за каури – можно.
Второй заулыбался. Каури – это праздник для всех, кто будет нырять за ними на отмелях Абд-эль-Кури. Эти изумительной красоты раковины, в старину служившие денежной единицей на всём побережье Индийского океана, и сейчас находят сбыт во всём мире у коллекционеров.
— Готовьте бот,— распорядился я,— через час отберём желающих.
Второй бегом кинулся к шлюпочной палубе.
Нырять на восьмиметровую глубину в южных морях, когда поблизости нет акул и страховочная команда остаётся в шлюпке – удовольствие ни с чем не сравнимое. Жёлтое дно с разбросанными там и тут большими валунами делается под толщей воды зеленоватым, везде мелькают стайки тропических рыбок ослепительной красоты, и везде, куда не посмотришь – кораллы. В шлюпке, после того, как мы отвалили от борта судна, я вспомнил о своей оплошности: не взял судок или авоську, куда надлежало собирать пойманные раковины. Выход нашёлся быстро: на мне были надеты эластичные плавки, растягивающиеся до чудовищных размеров. В них-то я и стал засовывать добытых со дна морского пленниц.
Каури – небольшая, четырёх-пяти сантиметровая ракушка чечевицеобразной формы. Раковина её до половины затянута внешней мантией, и я никак не мог взять в толк, как это нежное создание ухитряется выживать в полном опасностей подводном мире, где все его обитатели без затей пожирают друг друга. Длинные мягкие рога втягивались от прикосновения руки, и мантия трепетала, когда я засовывал её обладательницу в раздутые от собранной добычи плавки. На шлюпке грянул дружный хохот, стоило только парням выдернуть меня из воды. Длинная сухая жердь с утолщением посередине – так это выглядело со стороны. Из дурацкого принципа, продолжая клоунаду, я простоял на корме бота около рулевого до самого «Приморца», где на палубе вызвал ещё большее веселье. Чувствуя, что хватит, я ретировался в свою каюту.
Первым делом принял душ. Поблекшие, ставшие слизистыми раковины были безжалостно вытряхнуты на кафельный пол ванной. Кожа в местах соприкосновения с ними горела, но горячая, а потом холодная вода быстро привели меня в норму. Я оделся, позвонил буфетчику и распорядился принести горячего кофе с бутербродами, как вдруг снова почувствовал сильное жжение в местах контакта с каури. И жжение это всё усиливалось. Я снова полез под душ.
Через час, после трёх ходок в ванную, когда кожа ниже живота и на ягодицах приобрела багровый цвет и боль стала невыносимой, я сдался, проклиная день и час, когда согласился взять в рейс женщину-врача.
Не буду описывать процедуры, если не вытащившие меня с того света, то, по меньшей мере, избавившие от инвалидности. Слизь каури содержит сильный органический яд, и только поэтому изящную красавицу в местах её обитания никто не трогает. Нина Васильевна, наша милая докторша, объяснила мне, что я легко отделался: ещё бы на час позже...
Что? Нет-нет, что ты, дети у меня есть.

Камушек третий

А Х Т У Н Г !
Естли капитанъ или офицеръ какой, командующiй кораблёмъ, потеряЬт свой корабль на море разбиенiЬмъ на камень или отъ огня згоритъ, повиненъ быть взятъ подъ арестъ.
Уставъ Флота Россиiскаго, Кн.5, гл.4, артикулъ 48

В карьере капитана бывают совершенно необъяснимые промахи, когда мелкие звенья цепочки происшествий сплетается в тяжеленную цепь и приобретает зловещие черты, превращаясь чуть ли не в катастрофу. И если бы не морская взаимовыручка, не зависящая от флагов, общественных систем и идеологий, быть бы вашему покорному слуге «разжаловану и судиму» тогда, осенью 1978 года.
Йеменское побережье – длинное, на сотни километров, красновато-бурое плоскогорье с редкими купами акаций и ещё более редкими оазисами финиковых пальм. Однообразный пейзаж по левому борту оживляли встающие дальше, за линией холмов, зубчатые вершины дымчато-сизых, в жарком мареве, гор. Три недели промысла измотали ребят, и предстоящий заход в Муккалу, где предстояло пополнить запас пресной воды, радовал всех. Тралмастер Саша Фокин стоял, широко расставив ноги в невероятно стоптанных кедах, и лениво подгонял промысловую команду, колдовавшую над драным неводом. Команда также лениво огрызалась – солнце пекло немилосердно, хотелось залезть куда-нибудь в тень. А лучше – забиться в холодильник. Я надел тёмные очки и спустился с мостика на палубу.
Подошёл боцман, вытирая лицо необъятным клетчатым платком, и кивнул на вход в бухту.
— Глянь, Дмитрич, какое чудо в перьях.
Я посмотрел, куда показывала его клешнястая лапа. У крайних боновых заграждений покачивался на лёгкой зыби стоящий на якоре широкий, с красивыми обводами мощный морской катер. Трое совсем голых мужиков – сплошные мышцы и перевитые сухожилия, трапециевидные торсы,— вольготно раскинулись на расстеленном брезенте, подставив солнцу тёмно-бронзовые тела. Кроме мужиков о’натюрель на палубе катера также валялись аккуратно смотанные шланги, бухты тонкого троса, да ярко-жёлтые акваланги бросали на белую эмаль рубки лимонные отблески. «Катрин» — чёткими буквами было выведено на плоской корме. И чуть ниже «Гамбург». Немцы. Водолазная команда. «Приморец» — потрёпанный, облезший под южным солнцем, пренебрежительно поплёвывая грязной водой из шпигатов, прошёл мимо щёголя метрах в пятидесяти, качнул его волной, и один из лежащих на брезенте поднял голову и проводил нас глазами. Боцман длинно сплюнул за борт.
— Растелешились, маму их... – и, косолапя, скрылся в носовой тамбучине, загремел там своим хозяйством. Старый вояка, фронтовик, немцев он не любил.
Эль-Муккала встретила пыльным зноем. После обеда улицы опустели, и только у кофейни небольшая кучка арабов столпилась у столика с неизменными нардами, да закутанные в чёрное женщины пробирались вдоль стен, пугливо скрываясь в переулках при нашем приближении. Восток. Устоявшиеся и неизменные традиции.
Пока сонный чиновник в порту ставил многочисленные печати на документах, старпом и суперкарго, по хорошему договорившись с портовой обслугой, начали бункеровку, не дожидаясь конца формальностей. Но большой экономии времени это не дало: как это часто бывает, одна мелочь цепляла за собой другую, возникающие проблемы требовалось решать на ходу, так что лишь вечером, когда тропический закат багрово окрасил небо над портом. «Приморец» понёс отдохнувшую команду к ахипелагу Сокотра, держась в пяти кабельтовых от берега.
Мерно шумел на среднем ходу двигатель, и этот звук не мешал слушать многоголосье тропической ночи: металлическое позвякивание из ближайшей самбуки, раскинувшей свои рыболовные порядки на сотни метров от берега, сочные шлепки рыбы, высокое пение арабского рыбака и визгливый хохот гиен на прибрежных холмах.
Я испытывал сонное умиротворение после посещения города и всей той суеты, которой был наполнен сегодняшний день. Мысли текли как бы в несколько слоёв. Я думал о том, что через полтора месяца закончится и этот рейс, и к Новому году все мы, дай Бог, будем дома. А освещённое картушкой лицо рулевого матроса показалось мне сильно уставшим и, посмотрев на часы, я отметил про себя, что до конца его вахты осталось полчаса. И вид появившихся по правому борту покачивающихся на волнах огоньков тоже скользнул по верху сознания, не заставил насторожиться. И даже когда один из огоньков резко дёрнулся в сторону судна, мне и в голову не пришло, что какой-то из раскинутых ставников зацеплен нами и тащится теперь за кормой, постепенно наматываясь на винт.
Отчаянно зевая, я дождался конца вахты и отправился спать.
Есть выработанный рефлекс судоводителя, превратившийся, пожалуй, даже в инстинкт. Вот этот инстинкт и подбросил меня на койке, как только прекратилась привычная вибрация судовых переборок. Главный двигатель молчал, и только генераторы глухо шумели, подавая энергию в судовые помещения. В девяноста девяти случаях из ста неработающий главный на переходе означает аварию, и я начал лихорадочно одеваться, когда резкий звонок телефона принёс подтверждение моим худшим опасениям: третий помощник растерянно доложил о намотке.
Полуодетый, я выскочил на мостик. Непроглядная чернота южной ночи, багровая дорожка от заходящей ущербной луны усиливали чувство тревоги и беспомощности. Судно медленно дрейфовало под слабым ветерком с берега. Я взглянул на эхолот, отметив глубину, и вызвал на палубу боцманскую команду. Заспанные матросы высыпали на палубу, загремели якорные цепи, боцман стал делать отмашки, отмечая смычки, и я облегчённо перевёл дух: появилось дело, исчезла противная мелкая дрожь. «Мы ещё побарахтаемся»- мелькнуло в голове, и я потянулся к микрофону передатчика.
На шестнадцатом канале отозвался капитан СРТМа* «Гурзуф» Валя Старушенко. Не особенно вдаваясь в детали, я объяснил своё плачевное положение, и мы договорились о моей буксировке в Аден. До рассвета оставалось четыре часа, и взглянув последний раз на размытые рога проваливающегося за горизонт рубиново-красного месяца, я отправился досыпать. Не спрашивайте, что мне снилось.
Поднял меня второй помощник. заступивший на вахту в шесть утра. С мостика открывалась вполне мирная картина: судно стоит на якоре, поднимается оптимистически-розовый рассвет, плоские стеклянные волны еле ощутимо покачивают палубу под ногами... и огромный кухтыль перекрученного, перемолотого нейлона под кормой, на трёхметровой глубине, и грядущее расследование, разжалование, бесцельное ошивание на берегу в резерве. Колесо Фортуны делало свой очередной неспешный оборот, и моё место на нём было где-то в самом низу. Я поёжился и, проклиная день вчерашний, стал вызывать «Гурзуф», показавшийся на северо-востоке. Валя времени зря не терял.
Мы обсудили детали буксировки, договорились о швартовых операциях, как вдруг эфир взорвался чужой речью:
— Russian ship “Promoters”, Russian ship “Promoters”, this is Japan ship “Otogibanasi-maru”. Over.¹
Я отозвался. Японец запрашивал, что случилось, и после моих кратких пояснений, немного помолчав, предложил:
— Well, I advise you to go Mukkala. It’s not far from here. Western German divers work there. One day they secure my. Over.²
— OK, thank you, for good advice. I will think about it. Over and out.³
Я действительно призадумался. Немцы-аквалангисты, это, конечно, вариант. До Муккалы ходу не больше четырёх часов, до Адена же – больше суток, так что в длинной череде неудач эта авантюра могла стать решающей все проблемы. Через пять минут с пришвартовавшегося «Гурзуфа» на крыло мостика перескочил Валя Старушенко, а ещё через полчаса натянувшийся буксир повернул многострадального «Приморца» носом к Сокотре. К виктории или конфузии.
Переговоры с немцами ещё больше приободрили меня. Ja, o ja, naturlich, команда «Катрин» поможет господину капитану русского судна. У господина капитана найдётся, чем промочить горло немецкой команде после работы? Nein, o nein, мы не возьмём денег, нам известны затруднения русских судов в вопросах оплаты. Мы ведь моряки, не правда ли, господин капитан? Как же нам не выручить друг друга?
Я взмок к концу этой беседы – немцы плевали на все правила радиообмена. После заключительного «яволь, конец связи», я повесил микрофон и расхохотался. Немного нервно, пожалуй. Второй недоумённо посмотрел на меня и отвёл глаза. Каменное лицо помполита ничего не выражало.
Немецкий шкипер Юрген Лемке был похож на сибирского мужика: огромная медвежья фигура, рыжая бородища, нос картошкой, и лишь нахальные голубые глаза выдавали истинного арийца. Команда была подстать капитану – высокие, загорелые, белозубые. Наши, сгрудившись у левого борта, шумно комментировали происходящее, и я, выскочив из рубки, зашипел на боцмана:
— Вам тут что, цирк? Почему люди не на местах?
Боцман рявкнул, любопытные нехотя разошлись. И потому никто не видел, как вполголоса переговоривший со своими Лемке натянул маску, акваланг, оттопырил задницу, издал громкий неприличный звук и, скомандовав самому себе «Ахтунг!», спиной вперёд рухнул в море. Работа началась.
Отрезанные куски немцы педантично складывали на палубе. Гора трофеев росла, и зрелище это впечатляло. После первых фрагментов, ещё похожих на рыболовную сеть, пошли серповидные отрезки затвердевшего капрона, блестящие, отполированные трением вала. Надрывно выл компрессор, заряжающий акваланги, и каждые двадцать минут новая смена опускалась к винту, чтобы продолжить работу. Все свайки и ломики с «Приморца» пошли в дело — инструментов немцам не хватало, огромные ножницы-секаторы часто оказывались бессильными против страшилища, повисшего у руля. Даже под внешний кожух гребного вала набилась спрессованная дель, пришлось срубать и его, так что только через два часа последняя пара аквалангистов тяжело взобралась на борт, чтобы тут же растянуться на положенных загодя надувных матрацах. Я отдал команду в машину, и волна вибрации от запущенного дизеля прошла по корпусу.

— Герр шкипер, мы даём малый ход!- крикнул я вниз. Лемке кивнул. Потянулись минуты ожидания; наконец, механик доложил, что не поступает вода в колодец гребного вала, и это могло означать только то, что пережёванная сеть забила отверстия в капролоновой втулке, слегка выступающей из корпуса. Оставалось последнее средство – срубить эти полтора-два сантиметра, открыв тем самым доступ к дейдвуду. Немцы снова нырнули под корму.
Время тянулось, как резина. Мне даже почудился душный запах перегретого на солнце каучука. Из-под воды доносились редкие глухие удары, скребущие звуки, да выдыхаемые водолазами пузырьки бурлили у бортов. Наконец, сияющий Лемке вынырнул, победно вскинув руку с зажатым в ней разрубленным серо-жёлтым кольцом.
Его напарник появился следом, ухватился за корму катера и с чувством произнёс какую-то длинную фразу. По-моему, он ругался: хотя чёрт его знает, немецкий сам по себе похож на ругань. Шкипер задрал рыжую бородищу и осведомился, как обстоят дела.
— Старпом! – бросил я через плечо.
— Порядок, Дмитрич,— старпом сиял.- механики докладывают, что вода поступает.
— Герр шкипер,— я церемонно наклонился через леер,— приглашаю Вас и вашу команду отобедать.
Это был пир! Пир победителей. Завпрод откопал в недрах своего хозяйства копчёного гуся, кок расстарался, принеся целую гору скворчащих свиных отбивных; ну и конечно, истинным украшением стола были пять полулитровых графинчиков «Пшеничной», запотевших, только из морозильника. Треволнения прошедших суток только тогда отпустили меня, когда ледяная водка прокатилась по пищеводу, сразу ударив в голову. Через полчаса мы были уже на «ты» и называли друг друга только по именам.

В восьмидесятом году старый знакомый, капитан Валерий Николаевич Змановский, привёз мне из Маврикия жёлтый кодаковский пакет с письмом и вложенной большой фотографией с золотым обрезом. Эта фотография до сих пор стоит на моём столе. Улыбающийся «сибирский мужик» из Гамбурга Юрген Лемке, морща от солнца свой нос картошкой, стоит на палубе красавицы «Катрин» в окружении той же мускулистой и поджарой команды, и тонкие минареты города за его спиной вздымаются к вечному синему небу.

* СРТМ — Средний рыболовный морозильный траулер
¹–русское судно «Приморец», на связи японское «Отогибанаси-Мару», приём
²–Ясно…Советую вам идти в Муккалу, это недалеко. Там работают западногерманские водолазы-спасатели, они помогут вам. Приём…
³–Спасибо за совет, я подумаю над этим. Конец связи

Камушек четвёртый

С Т А Р П О М О Е Д

Не палить по кораблямъ купецкiмъ и пар-
тикулярнымъ для денЬг или какога испуга.

Уставъ Флота Россиiскаго, Кн.2, гл.4, артикулъ 8

Батумская осень 1976 года выдалась на редкость неприятной. Завсегдатаи этих мест, любители «бархатного» сезона, мёрзли в непривычно холодных палатах пансионатов и санаториев, проклиная неутихающий шторм и бешеные ветра; а когда в конце октября сыпанул град, перешедший в снежную крупу с дождём, отдыхающих и вовсе смело с побережья.
Настроение моё было подстать погоде – в пароходстве мне выдали направление на теплоход «Валдай» старшим помощником к капитану Офендулиди.
За свою штурманскую жизнь я повидал немало капитанов. Были среди них щёголи, любители сверкающих галунов и богатырских козырьков на фуражках а’ля гросс-адмирал цур-зее Дёниц; рубахи-парни, любители оглушительно хлопать по плечу и сразу переходить на «ты»- порода, которую я терпеть не мог; морские волки, просоленные и продубленные всеми ветрами, глядя на которых, хотелось вытянуться во фрунт и говорить кратко «да, шкип!», «нет, шкип!». Но капитан, на судно которого я сейчас направлялся, имел репутацию особую. И совершенно скверную.
Каждый капитан когда-то был старпомом, и это также верно, как лету предшествует зима и разводу – брак. Какие хитросплетения судьбы сделали Сергея Митрофановича Офендулиди ненавистником старпомов, кто из капитанов смертельно обидел его в этой собачьей должности – не знал никто, но к нему накрепко прилипла кличка «старпомоед». Несчастные чифы поедались на его пароходах под самыми разными соусами, и ни один не мог ужиться с разборчивым гурманом-капитаном более одного рейса. Офендулиди стал притчей во языцах, старпомовская братия, возжелав плохого собеседнику, посылала его не на три привычные буквы, а «к офендуле» — и это, знаете ли, звучало!
Дредноут-«Икарус», сверкнув красными кормовыми огнями, отошёл от морвокзала, быстро затерявшись в мутной пелене дождя, а я поднял воротник и зашагал к южному пирсу навстречу судьбе, настраиваясь на конфликт с самого начала и свирепея с каждым шагом. Видно, это меня и спасло.
Чёрная с проседью капитанская шевелюра мягко серебрилась в свете настольной лампы, и его огромный греческий нос ходил над строчками направления, как бы принюхиваясь. Мне не предложили сесть, и я стоял, вызывающе покачиваясь с пятки на носок, сжав в карманах кулаки. С плаща текло. В большие прямоугольные иллюминаторы ветер швырял щедрые потоки дождя, по стеклу стекали, золотясь в конусе света, прозрачные ручейки, дробя и ломая огни фонарей на пирсе. Мелькнула малодушная мысль, что скандал неплохо было бы отложить на завтра, чтобы не пришлось на ночь глядя искать пристанища в незнакомом города, но в этот момент Офендулиди поднял голову и уставился на меня двустволкой близко посаженных глаз.
— Сколько лет ходите старшим помощником? – голос был нормальным. Не сварливым. Ничего голос. Я ответил – сколько.
— Почему до сих пор не аттестовывались на капитана?
«Как же, аттестуюсь я после тебя» — подумал я, но вслух, разумеется, этого не сказал. Вместо этого объяснил про короткие рейсы и большие перерывы между ними.
— С кем из капитанов работали?
Я назвал фамилии. Он помолчал, барабаня пальцами по столу в такт лупившему в стекло дождю, и я, как бросаясь в холодную воду, выпалил:
— Сергей Митрофанович, я не хочу работать с вами на одном судне!
— Почему?- Вопрос был задан спокойно. Мне показалось, что он ничуть не удивился.
Я объяснил. Самому себе я казался убедительным. В перспективе, где-то через год, предстояла аттестация, и мне вовсе не улыбалась возможность заработать плохую характеристику у «старпомоеда». Выражения, конечно, выбирались самые дипломатичные, но под белыми и пушистыми фразами явственно торчали кривые иглы ежа. Офендулиди почувствовал это и от души рассмеялся. Я растерянно умолк. Наверное, вид у меня был самый нелепый.
— Я думаю, Виталий Дмитриевич, мы с Вами сработаемся. Мне нравятся люди неробкого десятка. Саша!- не меняя голоса, обратился он к кому-то за моей спиной. Я оглянулся. У открытой двери стоял вахтенный помощник с сине-белой повязкой на рукаве.- Проводите старпома в его каюту.
Саша посторонился, в глазах его мелькнуло сочувствие. «Ну это мы ещё посмотрим!»- мысленно взбрыкнул я, идя по проходу. Не отдавая себе в том отчёта, я уже считал свершившимся фактом свою работу под началом свирепого капитана, а потому, попав в свою каюту, распаковал чемодан и стал развешивать вещи за скрипучими дверцами рундуков. Я был дома и съеденным быть не собирался.
Видимо, строптивый старпом и в самом деле пришёлся ко двору. Но не всё было так однозначно: хватало и необъяснимых придирок, когда во всю ширь раскрывалась противоречивая натура нашего капитана, и он от приступов справедливости переходил к самому оголтелому самодурству. Хотя слухи о его гастрономическом пристрастии к старпомам оказались сильно преувеличенными: Офендулиди поедом ел всех штурманов, не брезгуя, впрочем, и механиками. Отдавая ему должное, скажу, что дисциплина на судне была железная. Я благополучно сходил с ним в один рейс, потом в другой, а когда собрался идти в третий, на меня стали показывать, как на местную достопримечательность: «Ну, это тот самый, старпомоеда укротивший». Знали бы вы, ребята, чего мне стоило это «укрощение»! Сколько раз, кипя от злости, я писал рапорта с просьбой о списании с судна, чтобы потом, остыв, бросить скомканный листок в корзину. И сколько раз приходилось зажимать в кулак самолюбие после неожиданных выволочек ни за что, особенно когда от Сергея Митрофановича попахивало спиртным – водился за ним и такой грешок. А особенно эти случаи участились перед третьим рейсом, после его развода с женой, редкой стервой, которая отсудила у него всё: деньги, мебель, машину, оставив только квартиру с голыми стенами. Но, как бы то ни было, рейс начался, и события стремительно покатились к развязке, расставившей точки над «i» в наших отношениях.
Мы шли в Мозамбик. В трюмах громоздились штабеля ящиков с медицинским оборудованием, станками для судоремонтного завода, продовольствием и прочей всячиной, коей наше щедрое государство снабжало в те времена братьев разного цвета кожи в развивающихся государствах. Закрывая при этом глаза на убогие полки магазинов у себя дома и на неприкрытую нищету большинства больниц и школ. После португальской «революции красных гвоздик» в стране активизировались партизанские отряды разного толка, от марксистских до маоистских, в городах постреливали, и откровенно говоря, чувствовали мы себя не очень уютно, когда отшвартовались в Мапуту и портовые докеры начали очень неспешно выгружать так нужный им, как нас уверяли, груз.
Вместо плановых двух дней возня с освобождением трюмов затянулась на неделю, и грузополучателю было плевать на неустойку, которую, судя по всему, никто и не собирался выплачивать. Второй помощник, крупный полноватый парень, осунулся от переживаний и, с белыми от бешенства глазами каждый день бегал ругаться в управление порта, где португальские чиновники (те ещё работнички!) сидели на чемоданах и поплёвывали на свои служебные обязанности, решив, видно, предоставить возню с советским судном будущей туземной администрации.
Но всему когда-то приходит конец. Вечером во вторник последние ящики были подняты из носового трюма заработавшим в кои-то веки краном, и наш суперкарго, облегчённо отдуваясь, побежал к капитану порта подписывать отход. Я стоял на мостике, посматривая на команду, задраивающую трюм под руководством боцмана, когда сзади скрипнула дверь и в рубку, шаркая ногами, зашёл капитан. Несколько минут он молча понаблюдал за вознёй на юте, посмотрел на запад, где низкое солнце расцветило всеми оттенками жёлтого и оранжевого подбрюшья облаков, и повернувшись ко мне, приказал не беспокоить его до утра ни при каких обстоятельствах. Я сказал «Есть!», и Офендулиди вышел, бухнув дверью и оставив на мостике сложное алкогольное амбре. Я озабоченно посмотрел на дверь, за которой скрылся капитан. Появилось предчувствие, что он собрался «добавить», и вся полнота власти ляжет на мои отнюдь не могучие плечи. И очень скоро предчувствие это оправдалось.
События начались после двадцати одного часа, после возвращения второго и визита таможенной службы. Капитана всё-таки пришлось потревожить, и старший таможенник, астматически дышащий толстяк-португалец пробыл у него в каюте минут пятнадцать, после чего вышел, явно довольный жизнью. Чиновники сошли с трапа, и сразу же на пирсе появился джип военного патруля, потом ещё один. На город валились быстрые сумерки, когда в порту что-то раскатисто грохнуло и разом погасли огни на пирсах. «Валдай» стоял с работающим главным двигателем, и я распорядился погасить на палубе лишний свет и усилить вахту. На мостик поднялись штурмана, подошёл Михайлов, помполит. Я сразу отозвал его в сторону и поведал о капитанском распоряжении. Михайлов щёлкнул по горлу, вопросительно посмотрел на меня и поморщился, когда я кивнул. Второй, неподвижно стоявший с упёртым в стекло лбом, вдруг напрягся спиной и сдавленным голосом позвал всех нас. Мы кинулись к иллюминаторам и не сразу сообразили, что плывущие на разной высоте над портом разноцветные светлячки есть ни что иное, как трассирующие пули. Невдалеке снова грохнуло, и метрах в двухстах над одним из складов поднялся огненный клубящийся гриб, быстро погасший, но оставивший за собой языки пламени над развороченной крышей. В нарастающем крещендо автоматных очередей всё чаще звучали гулкие хлопки гранатомётов.
Признаюсь честно – я растерялся. В голове крутилась дурацкая фраза: « Мирно стоящее советское судно развернуло башню главного калибра и достойно ответило агрессору». Отвечать было нечем и агрессора мы не видели. Суперкарго по-прежнему стоял с прижатым к стеклу лбом, третий метался по рубке, ругаясь сквозь зубы и поминая святителей вкупе с чернокожими братьями, и только помполит, пожалуй, сохранил лицо. Он тронул меня за рукав.
— Принимайте командование и выводите судно в море.
Я непонимающе уставился на него. Михайлов поморщился и поманил меня в штурманскую, где на чистом листе бумаги написал приказ и размашисто подписался наискосок.
— В судовой журнал пока ничего не пишите. Проспится – он показал большим пальцем через плечо,— заполнит. Выполняйте, Виталий Дмитриевич. Отдуваться, в случае чего, мне. – И он затолкал сложенный вчетверо листок в мой нагрудный карман.
Не больше десяти минут потребовались нашему «Валдаю», чтобы, убрав швартовы и отсоединив береговые коммуникации, малым ходом двинуться к выходу, пользуясь только радаром. А за кормой творилось уже чёрт знает что: из-за штабеля ящиков, выгруженных из наших трюмов, короткими очередями лупил пулемёт с армейского джипа, на его огонь огрызались автоматы. Потом откуда-то с тыла по армейцам чиркнула огненная полоса реактивной мины, и джип подбросило в чадящем бензиновом пламени, которое быстро перекинулось на оставленный нами груз. Горели полностью оборудованные медицинские кабинеты, горели школьные парты и наглядные пособия для обучения детей – от дошколят до лицеистов. Горело, наконец, продовольствие. Я не видел – мне рассказывали,— как боцман, крепкий ещё мужик, прошедший всю Отечественную,— плакал, бессильно матерясь. В неверном свете разгорающегося пожара мы уходили всё дальше и дальше, тщетно вызывая по радио портовые службы. А потом ожил динамик внутренней связи, и голос капитана прохрипел «Старпома — в каюту капитана».
Что можно объяснить нетрезвому человеку, когда он, шаря по столу нетвёрдой рукой. пытается сохранить подобающий его положению вид и одновременно поливает тебя отборной руганью? Я и не пытался. Просто стоял, чувствуя, что начни я сейчас говорить – обязательно сорвусь, наговорю лишнего или даже дам волю рукам. Наконец, рявкнув последний раз и заплевав меня с головы до ног в прямом и переносном смысле, Сергей Митрофанович величественно-пьяным жестом указал мне на дверь. Я вышел. В проходе, привалившись плечом к пожарному щитку, стоял Михайлов. Он посмотрел на мои побледневшие от бешенства щёки и, сочувственно поджав губы, мелко покивал головой.
В 8 утра мы были уже далеко от Мапуту и полным ходом шли к пункту следующего назначения – в Момбасу. Та ещё дыра! Вдруг зашипел включенный спикер, и Офендулиди снова потребовал к себе старпома. Когда я вошёл, Сергей Митрофанович, одетый, как для парада, недрогнувшей рукой налил полный стакан рома.
— Пей!
Я послушно выцедил адский напиток.
— А теперь пошёл вон! И чтоб сутки я тебя на вахте не видел.
Поверьте мне – это было не хамство. Надо было знать натуру нашего капитана: это он так извинился.

Сообщение ТАСС: Вчера, 25 декабря, бойцы Фронта Национального освобождения (ФРЕЛИМО) нанесли смелый удар по стратегически важным объектам в столице Мозамбика Мапуту. Героическая борьба мозамбикского народа близится к победоносному завершению. Близится день, когда последние колонизаторы с позором уйдут с этой политой кровью патриотов земли.

ДО БОГА ВЫСОКО

Повесть времён первоначального накопления капиталов.

П Р О Л О Г

Выстрела он не слышал. Мотор КамАЗа натужно ревел, одолевая подъём, и когда со звоном лопнула правая фара и узкая в этом месте дорога, освещаемая только левой, потеряла объёмность и стала выглядеть, как на экране чёрно-белого телевизора, Саранцев только выругался, продолжая нажимать педель газа. Вот сейчас машина поднимется на косогор, на более-менее ровное место, и там будет видно, что с фарой и как быть дальше. Он повернул голову, собираясь окликнуть напарника, растянувшегося сзади, на спальной полке, и тут хлёсткий дуплет рванул воздух совсем рядом, лобовой триплекс стал матовым от паутины трещин, и в две здоровенные дыры просочился холодный ночной воздух, кисло пахнущий порохом.
Грузовик захлебнулся, кашлянул мотором и мёртво встал, едва успев перевалить колёсами верхнюю точку перевала. Машинально рванув ручник, Саранцев кубарем выкатился из кабины и, петляя как заяц, понёсся в черноту осенней ночи, навстречу монотонному шуму прибоя. Оттуда ползли рваные клочья тумана, призрачные в свете недавно взошедшей луны, и поминутно спотыкаясь о кочки, Саранцев мимолётно подумал о том, как бы ни свалиться с близкого уже обрыва на круглые лбы гигантских гранитных валунов. О напарнике он так и не вспомнил.
Ноги сами затормозили у поросшей высокой травой кромки. Впереди и внизу волны ворочали тяжёлые ядра камней, и оттого к звуку набегающих волн примешивался раскатистый рокот, похожий на звук работающей бетономешалки – море таскало многокилограммовые куски гранита, взад и вперёд по прибойной полосе, веками обтачивая каменные обломки и придавая им округлую форму. Когда выровнялось дыхание, утихомирилось сердце, и смолк гул в ушах от потока бегущей в жилах крови, он расслышал невнятные возгласы и позвякивание чего-то металлического там, далеко, у оставленной машины. Он успел удивиться расстоянию – «Вот ведь рванул!»- и тут полыхнула оранжевая вспышка, пронизавшая слои тумана и доставшая до облаков, через две-три секунды воздух качнулся и ударил по ушам, а потом отдался гулким эхом от предгорий. КамАЗ горел, выстреливая в ночь сгустки багрового пламени, и в промозглую безветренность октябрьской ночи, в стылое небо штопором ввинчивался подсвеченный снизу столб дыма. Саранцев вскочил на ноги, пробежал несколько метров к огромному факелу, в который превратилась его машина и груз, но тут же обессилено сел, неловко подвернув ногу – в ярком свете пожара передвигались, согнувшись, чёрные фигуры людей. Их было много – человек семь-восемь. И он отчётливо видел, что все они были с оружием.
Потом они разом исчезли, словно жар чадного костра испарил эти ночные призраки, пока они вновь не возникли совсем рядом, в сотне метров от вжавшегося в мёрзлую шикшу Саранцева. Он перестал дышать, думая, что идут за ним; идут спокойно и уверенно после содеянного, чтобы убрать свидетеля, но тут расслышал шарканье подмёток по гравию грунтовки, нервные, возбуждённые смешки и понял, что пронесёт. Мелкая дичь им была не нужна. Охотники сделали своё дело. Они отправлялись домой открыто, шли не таясь и не высматривая в кочкарнике тундры сжавшийся комок ужаса – Сергея Михайловича Саранцева. Им не было до него никакого дела. Вот если в следующий раз... Шаги стихли, и сразу же в отдалении заурчал мотор, потом ему бархатным рёвом вторил другой, хлопнули дверцы, показались, покачиваясь, красные габариты и, не включая фар, машины не спеша двинулись в сторону посёлка.
Слух привык к прибою, и потому Саранцеву казалось, что под мутной опрокинутой чашей неба стоит мёртвая тишина. Он встал, ощущая противную слабость в онемевших ногах, безнадёжно провёл руками по намокшей одежде и захромал туда, где догорал остов брошенной машины и откуда тянуло едким душком калёного металла, горячей смазки и чем-то сладковато-йодистым: это скворчала в огне вывалившаяся из разбитых бочек солёная рыба.
Он вступил в круг тусклых бликов догорающего пламени, постоял, отрешённо глядя на картину разорения, и медленно пошёл вокруг пожарища, не замечая, что тонко подвывает, как волк. И не чувствуя на щеках едких солёных дорожек слёз. Слёз ярости и унижения.

Глава первая.

— Креста на тебе нет!
Валька Крючков – худой, рыжий, взъерошенный,— воробьём прыгал вокруг лениво отмахивающейся от него Валентины, вальяжной молодухи с устремлённым внутрь самой себя взглядом, и Гаранину, только что вошедшему в магазин, было ясно, что никакие призывы к совести, к Всевышнему, или просьбы войти в положение не поколеблют олимпийского спокойствия продавщицы.
— Какие дела, народ?- весело спросил он, обнимая за плечи тщедушного Вальку (Валька для друзей, Крюка для недоброжелателей). Крючков трепыхнулся, вскинул к Гаранину веснушчатое простоватое лицо.
— Соль, Михалыч! По восемь пятьдесят! Это ж, какая рыбка-то золотая будет? Офонарели совсем, мать...
— А вот в милицию.- Без выражения, лениво проговорила Валентина и зашуршала фольгой от шоколадки.- Эт ты офонарел, заморыш, при детях выражаешься.
У дальнего прилавка с интересом наблюдали за перепалкой двое карапузов-полукровок лет пяти. Гаранин сделал зверское лицо, и стоящий к нему поближе пацан равнодушно запустил в широкий грязный нос тонкий палец.
— А и правда, Валюха, цена несуразная.
— Я-то при чём, Михалыч?! — продавщица обиделась до алых пятен, заметных даже сквозь слой грима.- Моё дело телячье, как хозяйка скажет.
— А-а!- безнадёжно махнул рукой Валёк и ртутным шариком выкатился из магазина, остервенело саданув дверью. Жалобно тренькнули бронзовые колокольчики над притолокой. Карапузы вернулись к созерцанию сладостей за подсвеченным стеклом витрины.
— Дай-ка мне, лапа, две «белой». И на закусь там чего-нибудь сооруди. По высшему разряду.- Гаранин с удовольствием посмотрел, как Валентина тянется на цыпочках к верхней полке, чтобы снять две бутылки «Русской» и как при этом задравшийся халатик открывает полные красивые ноги; расплатился, запихал всё в пёстрый пакет и вышел на пыльную, залитую солнцем улицу.
Крючков никуда не ушёл. Он стоял у самых дверей, зажав в кулачке смятые купюры, и рассматривал их с каким-то тоскливым любопытством. Глаза у него были, как у больной собаки. С плачущим выражением лица он подался к Гаранину, округлил губы в возмущённом «О!», явно собираясь завести прежнюю волынку, но Гаранин не дал ему такой возможности, сгрёб за плечи и повлёк вдоль улицы.
— Соль нужна, Валентин? Будет тебе соль. По божеской цене. Но и ты мне поможешь.- веско проговорил он, не давая Крючкову раскрыть рта. Валька сделал движение, будто собираясь рвануть на груди рубаху, и смятые бумажки сухо проскребли по брезенту куртки.- Деньги-то убери, чудик.
Валька что-то пробормотал и послушно запихнул купюры в накладной нагрудный карман.
— А чё делать надо, Михалыч? – подозрительно спросил он.
— Ну не на улице же, Валя. Пойдём сейчас к одному человечку, обсудим дела наши...
Крюк покосился на гаранинский пакет, где что-то позвякивало и побулькивало, шмыгнул носом и послушно пошёл рядом. У ноги.
Ветер гонял по улице пыльные смерчики. Висевшая недавно над посёлком больше недели нудная морось успела забыться: четвёртый день жарило солнце, и даже следа влаги не осталось в почве, успевшей покрыться широкими трещинами на местах недавних необъятных луж. Валька, злой на весь белый свет, мстительно наступал разбитыми башмаками на собственную, скорчившуюся под ногами полуденную тень и, морщась, отворачивал лицо от налетающих пыльных вихрей. Они миновали крайние дома поселка, и вышли к реке.
На том берегу, за поросшей осокой поймой, раскинулись дома колхоза. Справа и слева от моста рябили оранжевым развешанные на ветру и давно просохшие рыбацкие робы. На тонях не было ни души. Только изредка одинокая фигура выползала из вагончика и, посмотрев из-под руки «козырьком» в слепящую даль, убиралась с глаз долой обратно в сумеречную прохладу, чтобы завалиться там, на нары в ворох брошенных телогреек. На тонях оставались только вахтенные. Проходные дни, суббота и воскресенье. По рекомендации высоколобых из ТИНРО рыбе в такие дни полагалось беспрепятственно проходить в озеро, в родное нерестилище, без опасений быть запутанной в сплавлявшихся по течению порядках. Не считая, естественно, браконьерских сетей. Но на то уж воля божья. Гаранин с Крючковым затопали по бетонке моста, и в этот момент сзади раздался скрип тормозов, и сверкающий черным и серебристым лаком джип слегка обогнал их и резко остановился. Неразличимый за тонированными стёклами силуэт наклонился к левой дверце, она щёлкнула, и в приоткрывшуюся щель высунулась худая физиономия под слегка зачёсанными назад и торчащими ёжиком рыжими волосами. На щеках, как всегда, горели лихорадочные пятна.
Миша Холодкевич, формально – колхозник, фактически – чёрт знает кто. У хваткого мужичка были самые различные интересы. Он ухитрялся каждый год брать новую японскую машину; не раз попадался на рыбе и икре, но непонятным образом каждый раз выходил сухим из воды. Впрочем, в посёлке Миша из-за своего незлобливого характера пользовался большим авторитетом. И не в последнюю очередь потому, что был местным уроженцем, которому многое могло проститься. И прощалось.
Миша равнодушно скользнул взглядом по тщедушному Вальку, сверкнул блицем зубов Гаранину и приглашающе похлопал по пупырчатому сидению. Крючков сконфуженно отвернулся в сторону покрытого дрожащим маревом устья реки. Юрий Михайлович Гаранин – крупный, внушительный, со слегка выпирающим из-под чёрной футболки животиком, не глядя, поймал его за плечо и пояснил удивлённому Мише:
— Мы вместе. И как раз к тебе. Дело есть, Миша.
— Тогда ко мне на «фазенду».- Миша перегнулся назад, поднял защёлку задней дверцы, и всей своей позой выражая «мне-то что?», уставился на дорогу, выжидая, когда пассажиры усядутся поудобнее.

Глава вторая.

Председатель колхоза Виктор Павлович Недеин вновь и вновь нажимал кнопки факса, набирая дежурного областной Думы, тихо матерясь на молодого, наглого и вальяжного дармоеда, завалившегося в кабинетах власти на мягкий диван с пёстрым журнальчиком в руках. Или с секретуткой с ногами от ушей – именно такие картины рисовало воображение. Коротко попискивали гудки повтора – после нажатия клавиши вызов повторялся. Виктор Павлович прижал трубку ухом к плечу, потянулся к папке с последними сводками и сморщился, как от зубной боли: контракт с зарубежными партнёрами трещал по всем швам.
Извечный наш, чисто российский дурдом. Озеро переполнено рыбой. Пост ТИНРО в верховьях ещё вчера дал рекомендацию открыть свободный лов, но, тем не менее, продолжает действовать дурацкий запрет для колхозных тоней. Да и не только колхозных. Простаивает речная бригада рыбозавода. Растелешились и выставили кверху голые пуза рыбаки госпромхоза, а рыба прёт, плескаясь на перекатах к радости пацанов, нещадно рвущих ей бока самодельными подсёками.
Дежурный не отвечал. Недеин не бросил трубку на дорогостоящий аппарат, хотя именно этого ему и хотелось. Он аккуратно положил её на мягко утонувшую защёлку, вздохнул, прислушался к тишине за дверью и негромко, заковыристо выругался. Захотелось залезть в кондиционированную прохладу машины, ударить по газам и, подняв пыльный шлейф, умчаться к геотермам, в посёлок энергетиков, расслабиться там в бассейне; да чтобы на бетонной кромке стоял крупно нарезанный салат из свежих помидоров. Да «Абсолют» чтобы матово светился в запотевшей бутылочке... Он неприязненно посмотрел на аппарат, засёк время и дал себе слово через десять минут попытаться вызвать дежурного снова. А потом, если не получится, ещё через десять минут. А уж там... Впрочем. там видно будет.
Вообще-то жаловаться было грех: год был не из худших, особенно на фоне общего развала великой страны, когда крепкие вчера ещё хозяйства в одночасье становились несостоятельными должниками перед бюджетом, партнёрами, своими работниками и бог ещё знает перед кем. Взлетевшие на демократической волне демагоги, не умеющие делать ничего и ничему не желающие учиться, оказавшись в умном и прожженном окружении всех этих главных и старших бухгалтеров, плановиков и экономистов, зубы съевших на подчистках и подтасовках в финансовых документах, через некоторое (и весьма непродолжительное) время с удивлением, доходящим до детского идиотизма узнавали, что касса предприятия пуста и счёт арестован. И будь законы лучше проработаны, имущество давно было бы описано и выставлено на публичных аукционах, а сам незадачливый «рукамиводитель» благополучно сел в долговую в тюрьму. Виктор Павлович едко усмехнулся. Он был хозяйственником старой закалки, и вся эта жадная до денег и влияния на принятие решений свора старых колхозных спецов, повязанная к тому же круговой порукой родственных связей, была ясна для него, как жаркий летний день за окном здесь и сейчас. Они все были для него предсказуемы. Как, впрочем, и он для них. Потому и ужились, не стали жрать друг друга, хотя от мелких укусов он до сих пор не был застрахован. Как и они от его мёртвой хватки. Когда этого требовали интересы дела.
Он посмотрел в окно. Стёкла, и без того слепые, в крохотных частых шипках, залепила пыль с улицы, и он вздохнул. Давно надо было строить новое здание правления – заезжие фирмачи из Японии и Штатов скептически крутили носами при виде этой развалюхи. И это не мелочи – у них, там, интерьеры офисов и архитектура здания работают на имидж фирмы. Убедить бы в этом году флот. Или хотя бы переорать этих продубленных ветрами горлопанов. И вот так – каждый год. Издержки колхозной демократии.
Председатель прислонился горячим лбом к прохладному стеклу. По улице, оставляя за собой жёлтые хвосты пыли, призраками пронеслись три иномарки: получившие вынужденные выходные рыбаки речных бригад, прихватив семьи, сорвались на огороды. За палисадником, мелькая стриженой макушкой, протрусил Вовка Маркин, сынишка Инночки, молодой симпатичной бухгалтерши, с которой Недеин прошлым летом закрутил короткую месячную интрижку. Макушка вдруг исчезла – Вовка шлёпнулся на живот и, как бы компенсируя исчезновение с глаз долой, взревел, обозначая себя, ужасным басом. Виктор Павлович от неожиданности отшатнулся от окна, и в этот момент работающий в режиме автовызова факс пробил, наконец, эфир и призывно заверещал, подмигивая невинным голубым глазом.
Техника, к счастью. не докатилась до видеосвязи, и в разговоре с высокопоставленным молодым болваном не нужно было контролировать выражение лица. Да, научники дали добро на возобновление лова. Что? Но как Вы не понимаете – это же в другом отделе. А он сейчас закрыт. При чём здесь ключи? Послушайте, я не собираюсь тащиться на другой этаж, договариваться с постом охраны о выключении сигнализации. Вы что, не понимаете, куда звоните?
Недеин провёл ладонью по отросшему ёжику полос и тихо выдохнул в сторону. Спокойно, Палыч. Надо ловить рыбу – а это превыше всего. Превыше твоих нервов и амбиций.
— Простите, как Вас зовут?- прервал он словоизлияния упивавшегося своей ролью дежурного Думы.
— Сергей Леонидович,— после паузы отозвался тот. Голос теперь был нормальным, без барских интонаций.
— Вы уж войдите в положение, Сергей Леонидович... — председатель уселся поудобнее, свободной рукой распустил узел галстука и начал плести замысловатую словесную вязь, напропалую льстя, подпуская в нужных местах сочный матюг и вспоминая к месту нужный анекдот. Через восемь с половиной минут по таймеру спутниковой связи вальяжный дежурный, оказавшийся просто Серёжей и своим в доску парнем, согласился сходить за злосчастным разрешением.
— Не кладите трубку, Виктор Палыч, я мигом,— донёсся до председателя весёлый голос, и тут Недеин впервые за всё время разговора решил показать характер:
— Нет, простите, на связи оставаться не могу. Вы уж, пожалуйста, наберите сами мой номерок. Звонка, понимаете ли, жду. Вот прямо сейчас. С меня тогда причитается...
— Да. Конечно.- охотно согласились на том конце провода.
«Хрен тебе!»- злорадно подумал Недеин и покосился на таймер: 9 минут 1 секунда, шестьдесят долларов как с куста. Цена оперативности. Не хватало ещё, чтобы хмырь отправлял факс за счёт колхоза. А вообще-то мальчика в будущем надо бы прикормить – чтобы потом можно было взять за вымя. Он подождал, когда голубоватый листок выползет из нутра аппарата, бегло просмотрел текст и нужные печати, схватился левой рукой за телефон местной связи и стал яростно обзванивать бригадиров всех четырёх колхозных тоней. Все оказались на месте, ожидая вызова председателя, как и договаривались. Он чувствовал, как медленно сползает с плеч тяжесть неимоверного груза. Очень маленькая часть – но и это было огромным облегчением.

— Зачем тебе этот отстой, Юра?
Холодкевич задумчиво покачивался на задних ножках стула и неприязненно смотрел вслед уходящему по гравийной дорожке Крюку. Валёк, покачивался, что-то бормотал под нос и размахивал руками, споря с невидимым собеседником. Миша отвернулся от окна, расстегнул до пупа рубаху. Безволосая, ярко-розовая, как у всех рыжих, кожа на груди заблестела от пота. В подмышках рубахи выступили тёмные пятна. Гаранин потянулся за малосольным огурчиком, с хрустом откусил и удивлённо поднял брови.
— А ты что, Миша, сам полезешь колхозную соль воровать?
— Неизящный ты человек, Юрий Михайлович. Ну что за терминология- «воровать!»? Своё ведь берём.
— Изящную словесность прибережём для девочек, Миша,— Гаранин звякнул вилкой в трёхлитровой банке, выуживая очередной огурчик.- А мастерица же твоя Сонька... Крюк не колхозник, так что ничем не рискуем. Я сам всё организую, и сторожа не окажется в нужном месте и в нужное время. За успех?- он поднял стаканчик, тонко прозвеневший льдинками о хрустальные грани, и махом опрокинул его в рот. Крупный, как яблоко, кадык на его шее судорожно дёрнулся, Холодкевич отвёл глаза, и снова посмотрел на улицу. Крючков стоял теперь за штакетником, придерживаясь рукой за столбик калитки и. казалось, мучительно соображал, в какую сторону идти. Юрий Михайлович с понимающей усмешкой спросил:
— Может, подвезёшь бедолагу до дома?
— Обойдётся!- зло бросил Миша и поднялся. – Пойдём, покажу цех.
Это действительно был цех, а не просто сараюшка, возведённая для домашней заготовки рыбы. Сияли листы нержавеющей стали, оканчивающиеся желобами для медленного стока пробитой икры. Две огромные грохотки на подвижных рамах, восемь бетонных чанов – по четыре от центрального прохода, опоры их шестидюймовых труб, поддерживающие центральную балку под двускатной кровлей, подведённая вода и глубокий цементный жёлоб стока, забранный металлической решёткой – здесь можно было работать. Сбоку, выходя задами на картофельную плантацию, тянулась пристройка коптильни с мощными вентиляторами. Вот только деревянные лари, в которых должна была громоздиться льдистой горкой соль, были пусты. Лишь в одном, в самом уголке, сиротливо прижалась сероватая кучка, не больше пятидесяти килограммов.
— Ну, старик, несерьёзно,— сокрушённо покачал головой Гаранин и тут же заулыбался, примирительно вскинул руки.- Ну что набычился, дружище? Будет соль. Всё будет. Вот потому-то, я бичиками не пренебрегаю, недопустимый это снобизм, дорогой. Люди существуют для того, чтобы их использовать.
— Как презерватив, Михалыч?
— Именно. — Чёрная с проседью борода раздвинулась, показав в улыбке по-молодому белые и здоровые зубы. И только глаза оставались трезвыми и холодными.

— Т-твою лапу..!
Бригадир третьей тони дядя Витя, бухая сапогами, рванулся к дальнему от берега концу мотни, оступился в незаметную под водой ямку и, нелепо взмахнув руками, с размаху сел в воду. Молодой парнишка-рыбак, демобилизованный весной этого года, побледнел так, что это стало видно сквозь загар, и виновато поднял сеть чуть ли не вровень с головой. Выскочивший из ловушки центнер рыбы уходил, вспенивая воду, вверх против течения, чтобы стать там добычей следующей тони. Или благополучно добраться до нерестилища. Скарбинский поднялся, отплёвываясь, смерил неумеху испепеляющим взглядом и, надсаживаясь, будто находился за километр от бригады, заорал на всех разом:
— Сухорукие, вам бы бельё на речке полоскать, а не рыбалить! Сашка, тудыт-твою, куда..!?.. — и кинулся в мельтешение оранжевых роб, в кипение ошалело прыгающей в стягивающемся кольце рыбы. Через пару минут всё было кончено. Половина бригады ещё стягивала горловину садка, а остальные, оставляя на выжженной солнцем гальке мокрые следы, устало собиралась возле балка, сбрасывая мокрые прорезиненные костюмы и отворачивая голенища длинных рыбацких сапог. В лёгком ветерке, наконец-то повеявшем над рекой, потянулись сизые дымки сигарет.
Дядя Витя, бурча на ходу, прошлёпал в хлюпающих сапогах к своему бригадирскому балку, где потрескивала включенная на приём рация, зыркнул на виновника своего купания, но придержал язык, не стал ещё больше конфузить парня. Всё-таки он был доволен – замёт принёс не меньше тридцати тонн. Красная, посечённая неводом клешнястая пятерня бригадира с треском впечаталась в притолоку двери так, что пересохшее дерево жалобно заскрипело. Кряхтя и сопя, Скарбинский стал снимать противно охватившие бёдра и голень сапоги. Мимо, пряча глаза, проскочила с ведром грязной воды повариха – мыла полы. Линолеум сиял мокрым глянцем, на задвинутой в угол тумбочке лохматился букет свежесорванных полевых цветов. Бригадир покосился вслед виляющей бёдрами разбитной девахе, сплюнул и тяжело вздохнул. Только сегодня утром ей была устроена выволочка за недостачу продуктов. Прошли времена «большой халявы» — колхозного колпита, когда деньги на питание бригад без счёта отпускались из колхозной кассы. Сколько челночных рейсов домой с битком набитыми сумками сделала эта халда? Добиться внятного ответа так и не удалось, Люська только хлюпала покрасневшим носом и размазывала по щекам текущую тушь, и при этом клялась и божилась, что ни грамма, ни понюшки... Левый, тесноватый из-за распухшего ревматического сустава, сапог слез, наконец, с ноги, шлёпнулся на траву со звуком мокрой тряпки, и Скарбинский, оставляя на мокром следы от носков, прошёл к столу и устало опустился на массивную, подстать фигуре, табуретку.
Ему было хорошо. Кончилась неопределённость, что выматывала хуже зубной боли. Ожили ребята, ещё вчера смотревшие друг на друга волками после двух дней одуряющего безделья, и даже матерки, залетающие в раскрытые двери бригадирского балка, были беззлобны и звучали музыкой. Медово-оранжевый свет солнца лёг косым пятном на застеленный топчан, вызолотил деревянную обшивку стен, и первая после сегодняшних замётов сигарета погрузила бригадира в приятный колышущийся покой. Большая муха с пикирующим воем влетела в балок, треснулась головой о стекло, побилась немного о невидимую преграду и тоже умиротворённо затихла, слабо перебирая лапками на подоконнике.
Бригадир крупным, почти детским почерком вписал в промысловый журнал время каждого замёта, захлопнул засаленные страницы, покосился на топчан и, сравнив ощущения в ноющей спине и в желудке, решительно встал, сунул босые ноги в растоптанные, ни на что уже не похожие туфли и вразвалку двинулся к общему столу бригады, досадливо махнув рукой поварихе, спешащей ему навстречу с полным подносом на вытянутых руках. Он не одобрял новомодных барских привычек, что завели у себя некоторые бригадиры на других тонях – ещё бы под одеялом жрали! Пёстрый сарафан поварихи канул в тёмном зеве кухни, и бригадир поднялся по железным ступеням общего вагончика, нырнув в слоистый дым сигарет, ор, топот и звон посуды.
— А ну, дайте место старику, оглоеды!
— О-хххо! Га-га-га! Оглоеды, место начальству! Малыш, хорош жрать, один хрен, не в коня корм! Да подвиньтесь, уроды!
Перед дядей Витей оказался огромный, скворчащий, брызжущий соком кусок свежевыловленной жареной нерки, аромат рыбы ударил в ноздри, и разламывая хрустящую корочку, Скарбинский забыл о треволнениях сегодняшнего дня. Он был дома. И он был счастлив.

Мертвенный свет ртутной лампы, только что заливавший площадку возле засольного цеха, сменился вдруг на дрожащий тускло-розовый, да и тот, помигав некоторое время и вспыхнув на прощание слепящей звездой, пропал. На бетонированную площадку навалилась душная чернота, которую только усиливала одинокая жёлтая лампочка над входом в цех. И сразу, будто дождавшись сигнала, из-за штабеля бочек выкатился, тихонько пофыркивая дизелем, погрузчик «Комацу» с погашенными фарами. В слабом свете габаритов перед радиатором сошлись два тёмных силуэта.
— Ты что, сам, что ли, грузить будешь?- тихо спросил водитель и огляделся по сторонам.
— Ладно, не мандражируй.- Ответил ему хрипловатый голос. Массивная фигура его обладателя качнулась в сторону, раздался тихий свист. Из темноты материализовались ещё четверо.
— Пошли!- массивный мотнул коротко стриженой бородой, и четверо, обдав водителя запахом перегара, сноровисто юркнули в приоткрытую дверь склада.
— А ты, дядя, стало быть, общее руководство осуществляешь? – хохотнул водила, взбираясь на сиденье. Ответа он не дождался, только сторожкий шорох шагов эхом отразился от каменного закутка. Потом в отдалении хлопнула дверца машины. «Иномарка» — привычно определил водила и выжал сцепление. Погрузчик тихо въехал в распахнутые ворота.
Валька мутило. Хотелось лечь на бок, подтянуть ноги к животу и тихо умереть. А лучше похмелиться, потом добавить ещё, приткнуться к тёплому боку безотказной Гюльчи и с блаженной улыбкой слушать трёп корешей, повествующих, как они добыли ещё пару пузырей. И не видеть перед собой страшных глаз Гаранина, показавшего остолбеневшему Вальку ящик водки, а потом взявшего за ворот и едва не придушившего, когда в Валькиной голове оформилось понимание – чего же собственно, от него хотят. «Жрать на дармовщину можешь? Тогда отработай, сучий сын. А потом это – кивок на льдистый блеск в салоне машины,— заберёшь». Михалыч. Благодетель. Работодатель. Что бы мы без таких людей делали? Лопата с жёстким шорохом входила в слежавшуюся кучу и, покряхтывая от натуги, Валька швырял и швырял то сыпучую массу, то лежалые комки. От йодистого запаха кружилась голова. И этот же запах не давал свалиться, странным образом тонизируя. Водитель погрузчика отстранённо сидел в сторонке, покуривая и всем своим видом показывая, что его хата с краю: сказали грузить – вот он и грузит. А что наряд липовый, так откуда ему, Серёге Вальцеву, об этом знать? Четверо хануриков, пошатываясь от собственной тяжести, мотыляясь взад-вперёд с лопатами и тихо матерясь, набросали, наконец, полный короб, и Серёга, старательно затоптав окурок, вскарабкался за руль. В наступившей тишине слышалось тяжёлое дыхание облокотившихся на черенки лопат бичей.
— Ладно, потеряйтесь, мужики. Только ворота откройте пошире.
Двое толкнули створки и «Комацу» без единого огонька выкатился в ночь, и только метрах в пятидесяти, поворачивая за угол, мигнул красными огнями габаритов.
Крючков поставил у опорного столба тихо звякнувшую лопату, на цыпочках прошёл вдоль длинной раскрытой створки и высунул голову наружу. Над лагуной, на заводской стороне, с верхушки трубы сияли звёзды прожекторов. Там кипела жизнь, работали ночные смены, доносилось лязганье и уханье каких-то механизмов. Валька сморгнул набежавшую слезу, в который раз остро пожалев, что не оформился на временную работу. Путина, всех берут! А что без надбавок, так чёрт с ними, с надбавками. Может, ещё не поздно? За спиной зашебуршились те трое – корефаны на час, подельники. Валька поёжился, огляделся и припустил рысцой к дыре в заборе, разом выбросив из головы и эту случайную компанию, и мысли о работе на заводе. Михалыч ждёт, Михалыч не даст пропасть. Снова начало мучить похмелье.
Вернулся «Комацу», и Валька, зажатый в закутке, заметался в свете фар, вжался в угол между бетонным пилоном и дощатой стеной подсобки. Погрузчик пронёсся мимо, обдав смрадом сгоревшей солярки и матом водителя, чьё лицо в зеленоватом свете приборного щитка показалось Вальке мордой упыря из видюшника-ужастика. Крючков поплёлся дальше и скоро уткнулся в задний борт КамАЗа с глубоко просевшими рессорами. Мощная рука подхватила его, подвела к дверце и легко, как котёнка, забросила в кабину.
Гаранин прислушался – всё было тихо. Последние машины с реки отвезли дневной улов часа два назад, и он порадовался прошедшим проходным дням, из-за чего колхозная база обработки теперь простаивала, ибо вся рыба шла партнёру с тугим долларовым кошельком. Светло-серые корпуса с геометрически-правильными плоскостями стен, чудо иноземной технической мысли, набитое автоматикой, сияло в отдалении, освещённое по всем правилам, и Гаранин ухмыльнулся, припомнив тьму египетскую и неохраняемый склад родного колхоза. «А бабы-то у буржуинов так же, как и в заводе – в холодной воде ревматизм и артрит себе зарабатывают» — мелькнула некстати пришедшая мысль, и он сразу переключился на дела сиюминутные. На свои проблемы. На свою рубаху, которая, как известно, ближе к телу. Зажав сигарету в зубах, он рывком бросил тело в кабину и дружески пихнул в бок клюющего носом Крюка.
— Поехали, Валентин? Куда тебя?
— А, н-ня... ага... — Крючков ошалело моргнул, вскинулся, чуть не боднув головой потолок просторной кабины, и неуверенно улыбнулся, искательно заглядывая в глаза шефу.
— Дак это... домой. А... соль-то, Михалыч?
— Ну я же сказал,— КамАЗ двинулся по грунтовке, рассекая ночь слепящими снопами голубоватого света,— не повезу же я её тебе на квартиру. Или даже в сарай. Ни коробов, ни мещков ты ведь не приготовил, так?
Валька виновато шмыгнул носом и притих до самого поворота в посёлок, где грузовик затормозил, окутавшись облаком пыли. За обочиной матово светилась крыша гаранинского «Ниссана».
— Вылазь, подождёшь в салоне. Я быстро.
Крючков спрыгнул на землю, поёжился — после тепла кабины ночь казалась холодной. Спотыкаясь и шипя от боли, он проломился сквозь заросли крапивы, дёрнул рифлёную ручку задней дверцы и со стоном повалился на мягкое сиденье. В бок твёрдым углом упёрся размалёванный иероглифами ящик. Пустые ячейки чередовались полными. Валька вожделенно пересчитал – восемь. Корефаны обалдеют. Ш-шакалы! Он твёрдо решил никого не угощать. Этак ведь и проболтаться можно по-пьяни. Перспектива обладания богатством, которым нельзя не только поделиться, но и похвастаться, привела Вальку в состояние тягостного недоумения. Обняв ящик, он задремал. Где-то в посёлке плакала трёхлетняя голодная Маришка, дочка, маленькое зеленоглазое чудо. И снова ночевал по сараям и чужим гаражам пятнадцатилетний Олег, сын – грязный, голодный, в потрёпанных обносках. Валька спал, обняв ящик. На кончике хрящеватого носа повисла пьяная мутная слеза.

Глава третья

Недеину снилась чертовщина.
Любезный друг и хранитель банковских тайн Арнольд Саулович открыл перед ним дверь офиса, где вместо изящной мебели председатель увидел мрачное, уходящее вдаль пространство грота не грота, пещеры не пещеры – словом, нечто запредельное и жуткое. Своды угрюмого подземного обиталища горели на выступах неровными концентрическими кругами от бившего откуда-то снизу багрового глубинного пламени, явственно пахнуло дымом и серой, а у любезного друга, когда Недеин в растерянности на него оглянулся, выросли прямо из лысины прямые и тонкие рога. Приглашающе простёртая рука мимоходом задела председателево плечо. От толчка он потерял равновесие и, взмахнув руками, спиной вперёд полетел во мрак и огонь, чувствуя, как превращается в лёд ноющее сердце.
Он рывком сел на постели, раздирая на груди скользкий шёлк пижамы. Окна светились тусклой рассветной синевой; стрелки на часах показывали двадцать минут шестого, и Недеин тихонько, боясь разбудить жену, сполз ногами на прохладный линолеум пола, нашарил шлёпанцы и крадучись отправился на кухню.
Чайник пел свою ворчливую песнь. Недеин размышлял, загипнотизировано глядя на рубиновый огонёк индикатора. Что-то было не так. Он не придавал значения снам, но что-то саднило в душе от недавнего кошмара, беспокоило в поведении далёкого партнёра — дружелюбного, связанного с ним общими интересами и, вроде бы, надёжного. Полтора года назад они познакомились на сессии областной Думы, и Арнольдик, недавний выпускник Чего-тоТам Престижного, подошёл к нему в перерыве и, приятно улыбаясь, испортил настроение, объяснив, что проведённая утром Недеиным операция с депозитами колхоза недостойна такого человека, как он. Ну, в самом деле, что это за сумма – сорок тысяч? Любительщина! И тут же развил перед окаменевшим скулами председателем головокружительные перспективы вполне легального обогащения. Весь парадокс переходного периода и был в том, что законов, позволяющих взять председателя за штаны, просто не существовало на бескрайних российских просторах. Правовой вакуум. Но об этом они говорили уже вечером, в гостиничном номере, за бутылочкой греющего душу «Курвуазье». Недеин уже и забывать стал вкус элитного коньяка, лоточно-ларёчное изобилие научило шарахаться от пёстрых этикеток.
Чайник закипел, щёлкнув термовыключателем, погас красный огонёк, и Виктор Павлович достал с нижней полки холодильника толстостенную чашку. Кофе сразу остыл до нужной кондиции; так, что можно было пить не спеша и не обжигаясь. А потом закурил первую за день сигарету. Он терпеть не мог курить натощак.
Да, с того вечера в гостиничном «депутатском» номере всё и началось. Квартира во Владивостоке. Тысячетонный холодильник под Москвой. И как итог стараниям минувшего полугодия – квартира в Москве. Далёкая недвижимость сладко грела душу, и председатель расслабился, пуская дым в широкий раструб матерчатого абажура.
Офис «Антареса» — подставной фирма Арнольда Фридберга,— занимал скромную переоборудованную квартиру в центре, на Советской. Недеин старался не вникать в хитросплетения банковских операций (меньше знаешь – дольше живёшь), но в общих чертах разбирался в механизмах обращения колхозных денег. И способах их прироста. И то, что такие операции требуют времени, а значит – задерживают выплату зарплаты,— кого этим сейчас удивишь? Поворчит народишко, да перестанет, получив через месяц-два тугие пачки «деревянных». В комбинате по полгода ждут заработанного, перебиваясь с хлеба на воду да беря в долг полутухлые продукты из заводского магазина. Неумно. Зачем загонять до смерти рабочую скотинку, раз она приносит стабильный доход? Недеин считал себя справедливым руководителем. И он точно знал огромную разницу между валютными доходами колхоза и зарплатой его работников. И давным-давно отказался оперировать такими химерами, как «совесть».
«Совести у тя нет, толстопузый! Вот припекут тя черти рогатинами на том свете, припекут!»- всплыл вдруг в памяти вопль пьяного Яшки Дудина, колхозного юродивого. Виктор Павлович столкнулся с ним у выхода из магазина, когда нервотрёпка двух прошедших проходных дней простоя бригад осталась позади, он был расслаблен и благостен, и оттого крик дурачка больно ударил по нервам, заставил вздрогнуть.
Председатель усмехнулся: так вот откуда дурацкий сон. Забавные кунштюки выкидывает порой подсознание. Он покосился на пачку сигарет, переборол себя и твёрдо, по-хозяйски, ступая и не боясь больше разбудить свою «половину», прошёл в кабинет и стал одеваться. Он был в полной готовности к ещё одному, привычно трудному дню. К этой сумасшедшей жизни. Плотная синева за окном на глазах разжижалась, и далеко на востоке, над чёткими контурами сопок, появилась нежно-салатная полоска, предвестница солнца. Он чувствовал себя молодым и сильным.

— Во даёт!
Комбинатовские грузчики покатывались, держась за бока. Галима Шахмутдинова, хозяйка одного из самых процветающих магазинов посёлка, бойко сыпала матерной скороговоркой. Лёгкий татарский акцент превращал тирады бабёнки в эстрадное шоу, женственно-ладная фигурка с упёртыми в бока сжатыми кулачками так и цепляла взгляды сидящих на брёвнах мужиков. И хорошо, что орут не на тебя, а вон на тех хануриков, что на неверных ногах перетаскивают с плашкоута хозяйкин груз. На этот раз – соль. Заводская бригада сидела, перекуривая, и тихо радовалась, что не им досталась эта поистине адова работа. Соль – она, братцы, штука такая... когда её вручную, на горбу... Хуже только цемент. Хозяйка ведь удавится, но на разгрузку краном не пойдёт. Ей дешевле вот такую бичву нанять за энное количество стеклянной валюты.
Тяжело груженый «Урал» отполз, наконец, от пирса. Галима удовлетворённо выдохнула, будто сама перетаскала эти сизые, с металлическим блеском, мешки, прыгнула на подножку, открыла дверцу и перетекла в кабину – и всё это одним плавным движением. Машина выпустила клуб сизого дыма, взревела и скрылась за штабелем, повернув в посёлок, где у магазина выстроились в ряд легковушки и мотоциклы с платформами вместо колясок. Багажники машин были жадно раскрыты, как бегемотовы пасти. «Урал», шипя тормозами, остановился у откинутой дверной решётки, и мужики, бросая недокуренные сигареты, потекли к крыльцу. «По семь... Нет, по шесть пятьдесят! Если будут брать не меньше двух мешков»,— решила торговка. Жадничать не годилось, сейчас важнее всего был быстрый оборот.
— Вовремя! – Не говори, кум... — Коля, ты где обосновался?- На кончике... — А мы у сельхознавоза.- Ну?! Там могут и на цугундер посадить!- А мы тихо... — Юра, ты куда прёшь? Самый борзый, да?- Гы-гы-гы, гражданин, вас здесь не стояло!- Да хорош, мужики, всем хватит, бросьте собачиться...
Брали мешками, и через час только серая от просыпанной соли пыль напоминала о торжище. Галима закрыла магазин, отправив на обед продавщицу Валентину, и косо прилепив бумажку с привычным с советских времён «закрыто на технический перерыв», села считать выручку. На щеках сквозь слой косметики проступил тяжёлый тёмный румянец.
Стекло за массивной решёткой тонко тренькнуло. Потом ещё раз. Она вскинула голову, непонимающе прислушалась и облегчённо вздохнула: вязкая духота на улице разрядилась в великолепном сверкающем ливне. Послышался долгий раскатистый грохот, будто развалили штабель пустых железных бочек: шла гроза, редкий для Камчатки гость. Потом за окном слепяще полыхнуло, и над крышей коротко треснул совсем уже близкий гром, чтобы через секунду отдаться эхом в предгорьях, в кольце сопок, амфитеатром окружающих посёлок.

Дождь лил всю ночь и прекратился только к рассвету, оставив после вчерашней грозы терпкую свежесть озона. Ветер, всю ночь гремевший плохо закреплённым листом железа на крыше, стих, и сразу с моря поползли клубы тумана; сначала отдельными струйками, потом облаками, пока, наконец, он не обрушился на побережье плотной вязкой массой, в которой глохли звуки и увяз начавшийся было рассвет. КамАЗ порыкивал на холостых оборотах перед распахнутыми створками ворот, на просторном дворе в свете фар суматошно метались неясные, огромные в светящемся тумане тени, и только властный голос Гаранина вносил в сумятицу хоть какой-то порядок.
Скрипнула дверь дома, на улицу выпал жёлтый квадрат света, и хрипловатый со сна голос позвал:
— Михалыч, зайди. Там ничего лишнего нет, сами разберутся. Я сказал, чтобы грузили всё.
Гаранин ещё несколько секунд постоял для внушительности, потом повернулся, боком проскользнул в дверь, плотно прикрыл её за собой и, деликатно пошаркав ногами о пропиленовый коврик, прошёл к столу. Холодкевич поднял всколоченную голову от мелко исписанных страниц какого-то гроссбуха и страдальчески сморщился.
— Головка вава, Миша? – Гаранин потянулся к плюющемуся старому кофейнику, выключил его из розетки, плеснул в щербатую кружку чёрного, как дёготь, кофе, отхлебнул и блаженно зажмурился.
— ... Да вчера, понимаешь...
— рисковый ты парень, Миша,— задумчиво проговорил собеседник и прислонил сложенную козырьком ладонь к оконному стеклу, вглядываясь в суету во дворе.- И человек ты заметный, и Сонька твоя свирепа, а вот, поди ж ты: куролесишь, и всё с рук сходит. Опять студентки в неглиже танцевали? Калиф ты наш багдадский...
— Стресс снимал,— буркнул Холодкевич. Он захлопнул свою амбарную книгу и бросил её в выдвинутый ящик стола. Гаранин ухмыльнулся, и Миша с вызовом вздёрнул голову.- Мы команда, Юра. И как в любой команде, у каждого своё дело. Ты прораб, организатор работ. А на мне учёт, финансовое обеспечение. Ты над моим талмудом посмеиваешься, а ведь в башке всего не удержишь. Это не как в старые времена, на «ура» и хапок не получится. Жаль, что ты этого не понимаешь.
— Да ладно, понял я,— отмахнулся Гаранин. Он уже пожалел, что затеял этот разговор.
Во дворе кто-то коротко проверещал, послышался взрыв матерных ругательств – кого-то прищемили. Холодкевич повёл бровью, иронически хмыкнул и прошаркал к двери. В распахнутый проём понесло ночной свежестью, и Юрий Михайлович поспешно дохлебал кофе. Пора было отправляться. Он протопал мимо посторонившегося в дверях хозяина, на ходу застегнул молнию куртки и зычно рявкнул на притихших работников:
— Шевелись, слабосильная команда!

Разгружали КамАЗ уже при свете дня. Собачий ручей – маленькая речонка,— змеился по рассекающему тундру оврагу метрах в ста от дороги, и самые тяжёлые тюки пришлось нести ему самому, презрительно косясь на синих с перепою наёмных работничков. Только два незнакомых крепыша соответствовали, пыхтели рядом с грузом на плечах таким же, как у него. Около часа провозились, вытаптывая шеломайник и вырубая ольховые кусты, и только после этого Гаранин разрешил перекур. Сам он, сроду не баловавшийся табаком, медведем вломился в стеной стоявший подрост и перешёл несколько крохотных проток, на которые разбивался в этом месте Собачий. По сапогам била ошалелая рыба, мелькая над поверхностью воды чёрными спинными плавниками и оставляя за собой пенные буруны. Он огляделся и ещё раз похвалил сам себя за выбор места: кроны высокого кустарника смыкались над головой, надёжно маскируя с воздуха, а там, где сегодня сделали проплешину, будет растянута маскировочная сеть – тюк с нею он и волок сегодня. Воистину – военная хитрость. Туман светлел, редел, где-то за ним угадывалось взошедшее солнце и, притихшие в ночной прохладе, всё больше стервенели комары. Гаранин отломил веточку и, отмахиваясь от кровососов, вернулся к уныло сидевшей бригаде.
Двое незнакомцев, оказавшихся, как он и предполагал, из города, держали дистанцию, не ввязываясь в общие разговоры, и к концу дня у Гаранина установились с ними почти приятельские отношения. Наколки на руках выдавали в парнях «братву», и он благоразумно не лез в душу с расспросами: как да почему парни оказались далеко от «семьи» и что заставило их ступить на нелёгкую браконьерскую стезю. Да мало ли, может – прибили кого. И теперь в розыске? А может, находятся здесь в качестве надсмотрщиков – вон как добавляют энтузиазма ленивым бичам, а те только косятся, ёжатся и ни слова не говорят в ответ на понукания и пинки! Поздним вечером в кузов были подняты четыре бочонка икры, и он уехал за продуктами на следующий день со спокойной совестью, зная, что лагерь оставлен в надёжных руках.
Ночью снова зарядил дождь, на этот раз мелкий, моросящий, выматывающий. Сырели сигареты, хлеб, привезённый накануне, к утру превращался в нечто неприглядное и неаппетитное, и бригада приуныла. Выкопали вторую яму – первая была забита потрошеной горбушей под завязку. Днём, когда теплело, из-под притоптанной земли ощутимо несло сладковатым душком разложения. «Жмуриком пованивает» — заметил бритый наголо Вадик, один из братков, и Гаранин только твёрже укрепился в своих подозрениях. Но продолжал помалкивать.
На четвёртый день, привлечённый запахом, пожаловал медведь; ворочался, взрёвывал в кустах. Бригада сбилась тесной кучей у костра, пока их не прогнали спать в палатку, и пришлось до рассвета просидеть, сжимая в руках пятизарядку со снятым предохранителем. «хозяин» убрался, когда стало светло, поняв, что добыча не по зубам, отправился на промысел вверх по ручью, а Гаранин – сонный, злой, зевающий до хруста в челюстях, выдержал до обеда, а потом сомлел, заполз в палатку и провалился в сон.
Разбудил его в наступающих сумерках Вадимов напарник Сашок и, дёргая в нервном тике щекой, протянул ему рацию флотского образца в потёртом кожаном футляре. Рация потрескивала и тихо подвывала. Гаранин несколько секунд оторопело смотрел на неё.
— Ну и вид у тебя, братан,— Сашок отвернул голову и длинно сплюнул на растоптанные, почерневшие листья у палатки.- Включай эту хреновину, вызывай Холодка. А тебе чо, про связь не говорили? Ну, вы, блин, даёте. У него этот... как его... позывной «Зеро». В общем, ###, давай, вызывай.
Чувствуя себя дурак дураком, толком ещё не проснувшийся Гаранин нажал тангенту и забормотал в микрофон: «Зеро», «зеро», ответь... » — он запнулся и со злостью посмотрел на Сашка. Тот пополз к выходу из палатки, бросив через плечо:
— «Лагерь» мы. Везде, ###, лагерь...

— Да ладно, Михалыч, не психуй. Ну забыл я про связь. Замотался и забыл.- Тон у Миши был виноватый, вид – нисколько. Он суетливо копался в тумбочке, шелестел бумагами, и на повёрнутой к свету щеке пламенела длинная свежая полоска. Похоже, от женских ногтей. Гаранину вдруг всё стало совершенно безразлично. Он устало опустился на табуретку, швырнул кепку на продавленный диван и стал педантично расспрашивать, как обстоят дела.

Пост ГАИ притаился у выхода на трассу, идущую в город. Саранцев плавно притормозил, и всё же на последних метрах нога дрогнула, машина резко клюнула кабиной. Старшина радостно посмотрел на чёрный след, оставленный шинами на асфальте, махнул рукой у фуражки, изображая отдание чести, невнятно представился и потребовал документы на перевозимый груз. Судя по всему, их здесь ждали.
Непостижимые извивы человеческой психологии давно превратили колхозников «Ударника» в злейших врагов гаишников и чиновников всех уровней. И что было тому причиной – обычная зависть под личиной социальной справедливости, или какие-то высшие, недоступные простым смертным, предположения, но мотающиеся по трассе старались в такие тонкие материи не вдаваться, предпочитая элементарно «отстёгивать». И пока водитель соображал, во что ему обойдётся ясно видимый тормозной путь, гаишник сам пришёл ему на помощь:
— Саранцев Сергей Михайлович? Вы превысили скорость на данном участке дороги. И проигнорировали знак остановки...
Старшина говорил лениво, как бы повторяя давно заученную и оттого надоевшую роль в старой пьесе, идущей при полупустом зале, и суфлёр давно уволен за ненадобностью, и критик ушёл из ложи после первого акта, чтобы завтра отправить написанную, как по шаблону, разгромную статью в газету... Превышение скорости — уже некоторая определённость, имеющая цену. За груз можно не беспокоиться, «крыша» была не по зубам потомку Соловья- разбойника с полосатой палкой. Тот так же свистел и грабил на дорогах. Напарник, не раз сопровождавший Саранцева в подобных рейсах, зашелестел купюрами, отсчитывая ровно столько, сколько положено. Тарифы оба знали назубок.
Старшина с недовольным видом обошёл машину, заглянул через задний борт в щель плохо натянутого тента, профессионально пнул задний скат и, подойдя к кабине, сунул накладные в приспущенное стекло напарнику Саранцева. Деньги у того исчезли из протянутой руки, как в цирковом фокусе. Формальности были улажены, и Саранцев мягко тронул вперёд в предвкушении дороги, где не нужно будет притормаживать каждые сто метров, матеря колдобины и жалея многострадальные рессоры.
Город надвинулся шапкой дымных испарений, лязгом, шумом и многоцветьем красок через два часа. Проехав развязку, они свернули к цементному заводу, слепо пялящемуся пыльными окнами остановленных цехов, и съехали на разбитую грунтовку, короткий отрезок которой упирался в мощные ворота с облицовкой из пирамидальных алюминиевых плиток. Тяжёлая створка отъехала в сторону, охранник в камуфляже вылез из застеклённой будки, что-то жуя и вытирая руки, дружески кивнул им обоим, и ухватив лапой протянутые документы, махнул куда-то вглубь захламлённой территории.
— Здравствуй, Серёжа.
Несмотря на малый рост, Стоволосов – обладатель приземистого, квадратного туловища,— производил впечатление мужика солидного, значительного. Саранцев торопливо пожал протянутую руку. Немного, может быть, торопливее, чем следовало.
— Всё, как договаривались?- хозяин не ждал ответа, спокойно глядя в лицо гостя светлыми глазами. – Как там Миша Холодкевич поживает?
— Хорошо Я бы с ним поменялся местами, Александр Васильевич.
— Не сомневаюсь. Стоит там ещё наша деревня Гадюкино, не смыло её, не завалилась под восточными ветрами? – кодовый замок щёлкнул ригелем и хозяин посторонился, пропуская Саранцева в жёлтый от задёрнутых штор полумрак офиса.
Он сидел, шелестел бумагами, время от времени вводя в откинутый ноутбук данные о количестве икры, рыбы, краба – всего того, что нескудеющим пока ещё потоком шло из этого посёлка на западном побережье, где до бога было высоко, а до власти – далеко. Он знал, каково жить там, среди стылой тундры, в окружении одних и тех же лиц, в повторяющемся цикле событий. И самое страшное – когда выходишь на улицу – совершенно некуда идти. Единственный способ выжить и сохранить себя как личность – заняться Делом. Любым. Чтобы были заняты руки и голова. Тогда, давно, когда властвовало безраздельное «нельзя», его с женой, скромных учителей, выручало своё хозяйство. А впитанное с молоком матери крестьянское умение, небрезгливость к запахам скотного двора было ещё, кроме всего прочего, сильным подспорьем в полуголодной поселковой жизни с её пустыми магазинами и бешеными ценами на свежее, парное мясо. И плевать ему было на снобистские ухмылки коллег, когда они за спиной,— а иногда прямо в глаза,— называли его «мужиком». Он не обижался, только острее чувствовал своё превосходство, приглашая их на праздники к себе в гости и скармливая свежую убоину. Жрали будь здоров! И не вспоминали, что всё это недавно хрюкало, мычало и кудахтало недалеко от этой квартиры; вон там, стоит только в окно посмотреть. Или принюхаться, когда ветер с той стороны. Да, ещё и ветер... Если хоть один безветренный день в году выдастся – огромное счастье.
Он бросил быстрый взгляд на сидящего напротив, сцепившего пальцы у подбородка Саранцева. Вот ещё деятель. Шустрый, но с гнильцой. Наверное, потому он всё ещё там, а не здесь. Хватка не та, чтобы врасти в городскую жизнь. Всяк сверчок знай свой шесток. Прошлой зимой гостил он здесь, приезжал вместе со своей половиной, и Вика до сих пор без смеха не вспоминает бриллианты в ушах Катьки, её грацию коровы и абсолютное неумение одеться со вкусом. Чего стоили только эти обтягивающие жирные телеса тряпки!.. Стоволосов вздохнул, бросил беглый взгляд на оставшиеся страницы, задерживаясь на цифрах, и хотел уже было бросить листы в ящик стола, как вдруг заинтересованно замер, споткнувшись о ксерокопию накладной, где внизу корявым почерком была сделана безграмотная приписка: «Халадок вывиз это вночь на 29 июля. С ним Гарашка был бичей наняли за пузыри. Естли копнуть они на крючке. Рыбы много» Две щуки, запущенные в стаю плотвы, сделали своё дело. Александр Васильевич выпрямился и хлопнул ладонью по стопке бумаг.
— Когда обратно, Серёжа?
— Завтра, ... Саша.
От Стоволосова не укрылась лёгкая заминка: визитёру – только экспедитору и шофёру, не полагалась подобная фамильярность, и хозяин именно в этот момент решил свернуть намеченную программу. Сауна, кабинет в ресторане, девочки – всё это было теперь не про Серёжу. Обойдётся. Да и время дорого. Груз надо срочно сбыть, пока рынок не переполнен. На повышение, делая запасы, можно сыграть потом. Он усмехнулся, уловив нервозность сидящего напротив и, вставая, протянул через стол руку. Саранцев растерянно пожал её.
— Ну, желаю удачи, Серёжа. В городе, наверное, масса дел? – и уже в спину уходящему спросил: — Как там можно организовать ваших диких заготовщиков? Ну, тех, кто браконьерит сам по себе? Подумай над этим и подъезжай завтра к тринадцати ноль-ноль. И возьмешь у меня дискету для вашего Недеина. У нас с ним, знаешь ли, деловое партнёрство с недавних пор — криво улыбнулся он в ответ на недоумевающий взгляд Саранцева.

Глава четвёртая

Андрея похлопали по плечу, и он оторвал электрод от слепящей даже сквозь забрызганное металлом стекло разрядной дуги, сдвинул щиток на затылок. Механик стоял рядом, что-то говорил ему, но за грохотом работающего в двух шагах генератора ничего не было слышно; только губы шевелились, как на экране телевизора с выключенным звуком.
— Шепчи громче, Басов!
— Я говорю, зарплату дают! Дуй к завгару!
Андрей шагнул к генератору, перекрыл подачу топлива и заглушил мотор. На хлипкой площадке трансформаторной опоры в углу двора продолжали копошиться электрики, что-то там меняя и громко поминая руководство, святителей и отца небесного. Богохульство не имело последствий – гром так и не грянул. Энергия, впрочем, в гараж тоже пока не поступала. Сварщик окинул взглядом почти готовый каркас гаража, потёр затёкшую шею. Зарплата – эт хорошо! Теперь и за шабашку заказчик с ним рассчитается. Ибо то, что предстояло получить в кассе, было курам на смех. И жене. Правда, с женой смеха будет мало. Предстояло нудение о «клятом алиментщике», о загубленной молодости, и в тысячный раз повториться «говорила мне мама... » Всё это могло подвинуть только на одно деяние, не осуществить которое –смертный грех.
В вагончике-караулке дым стоял столбом, вымётываясь синими клубами у верхней притолоки. Там галдели, реготали, звенели стеклянным. Сквозь ор и топот донеслось: «Андрюха пошабашил! Андрюхах, давай сюда!», но он отмахнулся и скорым шагом прошёл в конторку.
Потмаков поднял бритую голову, прищурился, вглядываясь в неразличимый против света силуэт и, ткнув ручкой напротив фамилии Андрея, перевернул ведомость и подвинул её на край стола.
— Пять семьсот восемьдесят. Распишись... — он поднял глаза на Андрея, стиснувшего зубы так, что окаменели скулы, и виновато забормотал – ну я-то при чём, Андрюх? Свет там, электроды... я же не препятствую...
«Ещё бы ты препятствовал, скотина» — подумал сварщик и стал медленно и нудно пересчитывать сотенные бумажки. К завгару постепенно возвращалась его обычная самоуверенность.
— Слушай, Сахно, ты с рыбой как в этом году?- неожиданно спросил он.- Не сдашь бочку-другую? Никуда и возить не надо будет, прямо от дома и заберём. И рассчитаемся на месте, а?
— А рассчитаешься чем, благодетель? Засахаренной сгущёнкой и лежалым «Дошираком»? «Бочку-другую»!- передразнил он завгара,— Я её тоннами не солю, на горбу много не перетаскаешь. И дети её, родимую, жрут будь здоров!
— А, ну, тогда конечно,— сочувственно закивал Потмаков.
Андрей вышел из провонявшей горелым отработанным маслом конторки и направился к зелёным стенкам вагончика, из-за которого только что вылез автослесарь Фарид. Застёгиваясь на ходу, он рысью устремился к своей белой побитой «Тойоте», но Андрей перехватил его.
— По сколько там ребята скидывались, Фара?
— По два стольничка, старичок!- Сверкнул золотом зубов Фарид.
— Держи,— он сунул песочно-жёлтые бумажки и повернул назад, в спиртово-табачную атмосферу караулки, стараясь не думать о том, что будет завтра.
Против ожидания, захватанный стакан прошёл не больше пары кругов, только слегка разогрев народ. Но гвалт стоял невыносимый. Громче всех надрывался невозмутимый обычно бульдозерист Колька Юмашев.
— ...а я те говорю – невыгодно! Ты прикинь, пень ты стоеросовый, во что тебе самому обошлось? Ты соль покупал? Покупал! На рыбину не меньше кило идёт...
— Больше, Колян. Ково там килограмм...
— Ну, я примерно... А деловые её у тебя за десять берут, да ещё в ножки им за это кланяйся. Поэтому держать надо до зимника, а там самим везти. В городе меньше, чем за двадцать не сдашь.
— А то и больше.
— Вот я и говорю... — согласился Юмашев, но тут сидящий на корточках у двери пожилой шофёр тихо сказал:
— Хрен вам, ребята, а не зимник.
Гвалт стих, все повернулись к нему.
— П-почему?- спросил кто-то, заикаясь.
— Потому. — Водила отклеил от губы бычок и аккуратно загасил его о подошву.- Сам слыхал, как пред говорил, что зимой будут возить только колхозный груз. А с ним вся эта ####### сидела.- И он мотнул головой в сторону кабинета завгара.
— Да это чё это такое творится? — растерянно спросил кто-то из дальнего угла.- Как так?
— Наливай братва, всё едино.
— Вот так и жрём её, окаянную, вместо дела,— проворчал пожилой водила и, кряхтя, поднялся, разминая ноги. – Вместо того, чтоб думать.
— А чего там думать – наливай да пей! — дурашливо откликнулся дембель этого года Петька Скарбинский, племяш знаменитого бригадира.
— Вот так и пропьёшь всё, пащенок!- отрезал старик.- Воевать надо с ними. Машины разбить. Груз – сжечь!
— Колхозный, что ли?- ошарашено спросил Юмашев.
— Тьфу, придурки! Этих деловых, что из города приедут! Не давать цену сбить – это главное.
— Ну, ты, дед, экстремист!- заржали сразу несколько голосов.
— А что, дело говорит — вступился кто-то.
— А-а, пьяный разговор.- Да не такой уж пьяный... — В тундре подстеречь... — да какие там волки, мы сами, как волки... — Ага, когда голодные!- Оголодаешь тут! Дети месяцами фруктов не видят! – черемшой корми: витаминов куча!- Я тя час накормлю!.. — Ах, хороша, зараза! И как её демократы пьют? – Под закусь! А не как ты – рукавом...
«Брынцаловка» обожгла пищевод, огненным клубком прокатилась по животу, и Андрей расслабленно откинулся к стенке вагончика, кинул в рот раздавленный грецкий орех и стал вяло жевать, с улыбкой прислушиваясь к разговору. Уши словно заложило ватой. Кто-то, неразличимый на фоне яркого пятна открытой двери, пересёк сторожку, и дымные пласты, синеватой кисеёй висящие в воздухе, заклубились и перемешались.
— А наш-то дурик тоже насчёт заготовленной рыбы прохаживался. Тебе он, Андрюхан, ничего не предлагал?- шоферёныш Петька теребил Андрея за рукав.
— Предлагал.- Андрей даже не очень удивился такому обороту.- А кому ещё?
— Да считай всем,— Петька простовато шмыгнул носом.- Только его все, считай, и послали.
— И это правильно,— сказал Андрей голосом Горбачёва, и Петька довольно заржал.
Появился Фарид с набитым рюкзаком. Пьянка на глазах превращалась в генеральную – первую в этом году после путины. «День шофёра»- получка. Редкий гость в смутное время.
Мимо вагончика чёрной тенью пронёсся джип завгара, и кто-то, озорничая, швырнул вслед пустую бутылку. Раздался звонкий шлепок подзатыльника и придушенное «Уй!». Петькины шалости. Близкая зелень гряды сопок под закатным пурпуром стала коричнево-ржавой, и в складках распадков затаилась фиолетовая тень готовой прыгнуть на посёлок ночи. Андрей вышел из вагончика, с сомнением посмотрел на полупустую, смятую пачку сигарет, и решительно затолкав её в карман, сел на комель толстого, вросшего в землю, бревна, глубоко вдыхая пахнущий морем и скошенными травами воздух. Шоферюги стали по одному выбираться наружу. В мужском толковище назревал небольшой перерыв.
— ...да я по бревну пройду и не покачнусь! Да я... — донёсся Петрухин обиженный голосок.
— Ага, ты ещё за руль сядь – сразу на один зуб Глебу. Вон он по деревне мотается! И сгниёт твоя лайба на арестстоянке.
— Где? Где?- мужики завертели головами, высматривая «Ниссан-патрол» гаишника.
— «Где-где»!- передразнили их.- Наш чучело наверняка уже сдал нас со всеми потрохами.
— Думаешь, сдал?
— А ему с нами водку не пить и детей не крестить!- отрезал тот же голос.
— Надо было налить... — Оне с нами не пьют, у них своя стая.- Что приуныли, коряки? Продолжим? Ночь вечера мудренее. Не будет же он, ментяра, до утра нас пасти?
Народ снова потянулся в вагончик. Андрей встал, двинулся следом, но был перехвачен у входа Степанычем. За углом маячил длинный, сутулый Юмашев. Сварщик оглянулся на старика – разговор явно предстоял серьёзный.
— У тебя сколько рыбы? Сколько будешь сдавать?
— Сдам тонны полторы, пару бочек оставлю себе. А что?- по спине пополз холодок: он вспомнил трёп ребят и злые высказывания старика. И одновременно ощутил сложную смесь злости и облегчения.
— Ну, не сейчас об этом, Андрюха. Подходи ко мне завтра, без пойла. Чаем обойдёмся... — Степаныч помолчал и коротко глянул на привалившегося к стенке Юмашева. Тот коротко кивнул. Тогда Андрей кивнул тоже.
— Тогда пойдём, продолжим.- хлопнул его по плечу водила и первым шагнул за угол.

«Витязь» последний раз клюнул носом на колдобине перед шлагбаумом и замер, дыша раскалённым металлом и перегретой смазкой. Холодкевич частыми затяжками докурил сигарету, выбросил её в приоткрытую дверцу джипа, вылез сам и, подняв воротник от леденящих капелек дождя, направился к прибывшим, натягивая на лицо дежурную улыбку. По лесенке из кабины вездехода спустился Дима Грибанов, прочно утвердился на земле, снисходительно посмотрел вокруг и вяло сделал ему ручкой. Холодкевич замедлил шаг, и только тогда Дима всё же двинулся ему навстречу.
Ничтожество, которому ещё два года назад никто из Мишиного окружения не подал бы руки. Инструктор в райкоме партии, начавший карьеру как раз тогда, когда прежний монолит стал давать трещины и расползаться. Все его партайгеноссе переметнулись во властные структуры, а у него не хватило ума даже для этого. Тогда многих крутило в водоворотах политики, и не у каждого аппаратчика хватило сил и умения выплыть. Грибанов тогда сгинул бесследно, и о нём никто и никогда больше не вспоминал. И вот, поди ж ты..
Они сошлись у кормы «Витязя» и протянули друг другу руки. Вялый плавник вместо твёрдой мужской ладони вызвал у Холодкевича омерзение.
— Здравствуй, партнёр. Привет от Стоволосова.- Грибанов заулыбался всей своей масляной физиономией, и Миша еле удержался, чтобы не ляпнуть: «От этого свинаря?», но вовремя прикусил язык. Деньги и власть были теперь в руках таких, как вот этот Дима и его городской патрон.
— Славненько, славненько,— проворковал Грибанов, обходя навороченный джип.- У меня тоже завелась похожая игрушка. Только руль, Миша, слева. И,— он притворно вздохнул,— всего лишь «Чероки».
«Сука»- подумал Холодкевич и распахнул перед гостем дверцу.
Грибанов хорошо запомнил инструкции, полученные перед отъездом: «Тряси заводских. Колхозники получили деньги, а скоро будут и другие выплаты, так что ничего там «не светит», мужички зажмут продукцию до будущих времён. Заводские – нищета, из верных источников знаю, что в этом году рабочих вообще не рассчитают. Директор собирается их просто «кинуть». Вот у них и начинай скупать... » Многое ещё говорил дорогой шеф, посоветовав под занавес обратиться к Потмакову и Холодкевичу. Одного не мог взять в толк Грибанов: откуда у шефа копии фальшивых накладных на соль, полученную ушлыми оптовиками с колхозного склада? «Промышленный шпионаж, Дима» — пояснил тогда Александр Васильевич, и Грибанов сразу и безоговорочно ему поверил. И преисполнился к патрону ещё большим уважением. А теперь вот дошло – те два мордоворота, которых Стоволосов через подставных лиц заслал в бригаду к этому пархатому (он так и подумал: «пархатый»,— по старой ещё, партийной привычке), и были теми самыми Дж. Бондами. Машина зарычала, развернулась в обширной непересыхающей луже и понеслась к посёлку, распугивая суматошно забегавших кур начальника заставы. Из-за покосившегося сарая выскочила кудлатая собачонка и побежала рядом, захлёбываясь лаем и пытаясь укусить колесо. В зеркале заднего вида кошмарная серо-зелёная колбаса «Витязя» тронулась следом, ходко поползла, не разбирая дороги, к своему фирменному магазину, чтобы там выбросить из своего чрева мясо, масло, сметану и прочее, за чем завтра будет давка. Денежные колхозники оккупируют магазин вместе со своими половинами с самого утра. «Надо будет попросить шибзда запустить сегодня вечером, вместе с моей. Пусть Сонька порезвится». Эта мысль странным образом примирила его с визитёром.
Две восьмиметровых рамы из восьми были заполнены рыбой, разделанной «по-местному». Дикие москвичи и прочая материковская публика, ценящая в рыбе внешний, товарный вид, была лишена из-за этого прелести вкуса раздельного копчения: брюшки («тёша») и спинки, того, что считалось настоящим балыком. Эта нерка предназначалась именно для местного рынка. Грибанов сразу сделал стойку именно у этих рам.
— Это, как я понимаю, не для продажи?
— Правильно понимаешь!- отрезал Холодкевич.
Гость сладко улыбнулся, сделав неопределённый жесть, означающий что угодно. Например: «хозяин – барин». Он цепко оглядел десять бетонированных ям за стеклянной выгородкой коптильни. Холодкевичу показалось, что он слышит попискивание компьютера в голове у Димы, где чётко раскладываются по полочкам затраты, проценты и прибыль. Знать бы, почему Стоволосов вышел именно на него? Свиней вместе не пасли, на брудершафт не пили, детей не крестили, а стало быть – не кумовья. Почему? Он уставился на Грибанова, теряясь в догадках. Но спрашивать не стал, пусть молодчик сам расколется.

Недеин посмотрел в зеркало и неприязненно скривился: следы пошедшей ночи отражались в каждой багровой жилке на скулах и носу, в мешках под глазами, и цвет лица был... Нехороший был цвет. Сто раз давал себе зарок не пытаться догнать рысака Арнольда в безнадёжном пьяном забеге, и в сотый раз комплекс наполеона вымащивал плитами благих намерений дорогу, ведущую сами знаете куда. И как Арнольдик с лёгкость продул в рулетку тысячу «зелёных», так и он, Недеин, с такой же лёгкостью выиграл полторы. Он подозревал, что это была обычная подстава, изящно врученная взятка, но кто их там разберёт? Может, и в самом деле он везучий? Народная мудрость – деньги к деньгам, или, по-научному, срабатывание закона больших чисел.
Да, повеселились хорошо. Хотя вопрос: было ли это просто весельем, если удалось походя решить парочку проблем. В этом смысле сауна с обилием распаренной женской плоти была своего рода деловым клубом, где встречались самые разные люди с самыми разными интересами. Предупреждённый партнёром, председатель не стал тыкать встреченному старому знакомцу его прежним зависимым положением. Что из того, что крепыш с простоватым лицом был когда-то арендатором у него, Недеина? Теперь самому Виктору Палычу впору ходить клиентом у бывшего учителя истории. Такая вот история! А интересные вещи услышал он вчера о своих колхозничках! С-сукины дети! Председатель прошелестел босыми ногами по ковру люкса, залез в холодильник и жадно присосался к бутылке минералки. «Малкинская», шипя, провалилась в желудок, сняв изжогу и освежив голову. Можно было принять что-нибудь и более радикальное, но после обеда у Недеина была ещё одна деловая встреча, а за ней – визит в банк, за чем он, собственно, и приехал в город в эту ненастную пору конца сентября: надо было отдать береговым службам и речным бригадам остатки заработанного. Флот – тот давно получил своё, выдрав деньги из председателева горла вместе с гландами.
Так о чём бишь он? Ах, да, соляная афёра! Недеин свято исповедовал принцип «живёшь сам – дай жить другим», но не до такой же степени! Вот сволочь! Все колхозники, имеющие маломальский доступ к орудиям производства, использовали его на триста процентов, была бы голова на плечах. Капитаны, сдающие улов налево и имеющие за это живые деньги; команды судов, тюкающие на переходах крабовые ножки; рыбаки речных бригад, под покровом темноты увозящие часть дневного улова по своим самопальным цехам – да мало ли? Последний запойный бульдозерист всегда мог подсуетиться и выгнать свой агрегат для очередной шабашки. И попробуй, пресеки – пошлют по матери с вариациями, и главным аргументом будет «плати зарплату, да ещё вовремя»!
Раньше таились больше и не действовали так нагло. Он был совсем ещё молодым специалистом, только что закончившим мореходку, когда загремел по статье начальник стройцеха. А всех делов было – несколько плит ДСП да кубометр обрезной доски. Два года. Правда – условно. Но это многих отрезвило, умерило аппетиты, заставило тащить с оглядкой. Да что говорить: власть была, порядок был. Теперь ни того, ни другого. Недеин не раз ловил себя на мстительном чувстве безнаказанности и глубоком убеждении, что все его теперешние деяния – только ответ умного человека на окружающий его бардак. Вы этого хотели, господа? Так хлебайте полной ложкой заваренное вами же! А ещё большей ложкой хлебают все эти, голосующие на выборах за новый порядок. Он даже где-то восхищался правящим режимом, сумевшим до колик запугать народ коммунистическим реваншем. Вот если бы к этому умению добавить умную государственную голову, да научиться разбираться в экономике, то цены бы не было всем этим красиво шевелящим бровями с высоких трибун политикам. Не государственным деятелям – увы, на такое определение они не тянули. А ждать, когда на авансцену истории поднимутся следующие и среди них прорежется кто-то умный, хитрый и в меру честный, Недеин не мог. Нужно было обеспечить своё, индивидуальное светлое будущее.
Он рассеяно взял со стола ксерокопии накладных, ещё раз просмотрел их и от души расхохотался. Холодкевич совершил непростительный промах, «новому русскому» захотелось прикрыть себя от бдительного ока налоговой инспекции, списать эти суммы на затраты, отмазавшись от государственного рэкета, а вместо этого попал на зубок к «большому колхозному брату». Эх, Миша, воровал бы по-старому – не попал бы, как кур в ощип. В руках Виктора Палыча теперь был крепкий поводок для строптивого и не в меру шустрого колхозника. А пока что пусть порезвится. Он сунул ксерокопии в старомодную папку с тесёмками и небрежно кинул компромат в раззявленную пасть кейса.

Глава пятая

Гаранин с сомнением ощупал живот – футболки и рубашки стали, казалось, на размер больше. За эти суматошные два месяца он сбросил не меньше пятнадцати килограммов; и что сказалось на нём больше – неудобства бивуачной жизни или вселенских масштабов нервотрёпка с постоянным улаживанием мелких и крупных проблем,— он теперь и сам бы не смог объяснить. Он выглянул в коридор, где у овального, в бронзовой раме, зеркала рисовала себе дневные глазки Елена, и досадливо прикусил губу: когда же чёртова баба уйдёт, наконец? Ему позарез надо было дозвониться до пропавшего уже как два дня Холодкевича, которого не было ни на даче, ни дома, ни на работе. Сонька, едва заслышав голос Гаранина, швыряла трубку, никто из знакомых не мог сказать ничего вразумительного, и только недавно его осенило: Миша залёг у своей давней приятельницы, и только он, Гаранин, смог связать исчезновение партнёра по бизнесу с тихо-скромно живущей библиотекаршей Женей, давней, доженитьбенной Мишиной любовью. Но не при своей же половине объясняться с женщиной, прося позвать к телефону друга. Да ещё давая понять, что имеешь на это право.
— Котик, я пошла-а!- пропела из прихожей Елена, зашуршала серым замшевым пальто и заглянула к нему на кухню. Лицо с наложенным гримом было похоже на маску театра Но. На фотографии выглядит классно, в жизни же боится улыбнуться, рот при разговоре еле открывается, чтобы не посыпалась «штукатурка». Он опустил глаза, посмотрел на великолепные, несмотря на возраст, ноги жены, обтянутые дорогими колготками, и устыдился своих мыслей. Баба, в конце концов, старается для него. Ведь сколько натерпелась со своим бывшим муженьком! А сейчас, когда почувствовала вкус больших денег, просто расцвела.
— Лобзаю тебя,— вкладывая в голос побольше теплоты, улыбнулся Гаранин.- Сапожки надела бы, октябрь на носу.
— Да здесь два шага,— отмахнулась супруга.- Да, пока ты ходил за хлебом, тебе тут звонили. Женщина. Голос приятный. Только какой-то испуганный. Кого успел запугать, старый греховодник?
— Протестую, какой я старый! (Вот чёрт, кто там по мою душу?)
— А что греховодник, значит, не протестуешь? – тон был лёгкий, игривый, но глаза выдавали; глаза женщины, урвавшей и ни за что не собирающейся выпустить из рук своё счастье.- Она телефон оставила, просила позвонить. Чао!
Хлопнула дверь, каблуки жены зацокали вниз по лестнице. Гаранин прошёл в прихожую, поискал глазами номер телефона и чертыхнулся: Ленка записала его на поверхности зеркала вызывающе-красной помадой. Крупными цифрами. Его даже прошиб пот от такого совпадения – телефон был тот самый, библиотекарши.
Трубку сняли после первого гудка, и тихий, далёкий голос Миши еле продрался сквозь шорох старой мембраны:
— Михалыч, ты?
— Я. — горло у Гаранина вдруг перехватило. У напористого, всегда уверенного в себе Холодкевича никогда не было такого безжизненного голоса.
— Знаешь, где я? Тогда приходи. Жду.- запищали гудки отбоя, и Юрий Михайлович, осторожно положив трубку на рычаг, вытер о штанину вспотевшую ладонь.
Одетая в старенькое потёртое кожаное пальтецо Женя открыла дверь, испуганными глазами посмотрела на гостя и, кивнув в глубину квартиры, стала поспешно обуваться. Стараясь не смотреть на хозяйку, Гаранин скинул туфли, запихал их в нишу самодельной полки и прошёл в комнату, где витал дух застоялого табачного дыма и крепкого мужского перегара. На столе стояла початая бутылка хорошей водки, но сам Холодкевич казался совершенно трезвым. Только отёкшие глаза и батарея пустых бутылок свидетельствовала о продолжительности возлияния.
То, что он рассказывал, не лезло ни в какие ворота. Гаранин даже отодвинулся вместе со стулом, и несколько раз порывался выставить вперёд ладони, защищаясь и отталкиваясь от- того, что говорил партнёр. «Твоя долбанная бухгалтерия!», чуть было не ляпнул он после того, как Миша замолчал и опрокинул в себя полный стакан, но вовремя замолчал, только потянулся к посудине и плеснул себе. Чуть-чуть, на самое донышко.
— Кто? — выдавил он из себя, уловив, наконец, суть.
— Да эти два помощничка, уголовники. Кормил, поил сук... — Миша скрипнул зубами и помотал головой.- А приехал трясти этот недоносок Грибанов. А знаешь, кто у них экспедитором? Засранцев!
— Кто? — переспросил Гаранин, думая о своём.
— Саранцев, с промохоты. Всю жизнь считал его за человека, а он теперь на этого свинаря работает. И он же тех братков мне и порекомендовал, «железные,— дескать,— парни». Он навёл, больше некому!
— Подожди,— Юрий Михайлович поморщился.- На какого свинаря?
Холодкевич помолчал, рассматривая Гаранина прищуренными глазами, потом понимающе покивал.
— Та-ак... ты, значит, тоже в кусты?
Но старый, битый жизнью мужик уже принял решение:
— Плохо ты, Миша, о людях думаешь. Убытки, конечно, приличные, ну да этим годом жизнь не заканчивается. У нас с тобой ещё будет солидная фирма. Прорвёмся. – И он протянул через стол свою огромную ладонь.
Гаранин никогда не видел и не ощущал такого крепкого рукопожатия. Миша казался утопающим, которого в последнее мгновение выдернули из воды.

В свете маленькой, холодной луны высокий борт машины глянцево отсвечивал свежей краской. Три чана из предназначенных к продаже шести были пусты, и теперь те, кто перегружал их содержимое в машину, старые знакомы Вадик и Сашок, нагло расселись на крыльце и задумчиво вкушали водку из пластмассовых стаканчиков, заедая зеленью и балыком. Звучала сплошная «феня».
Днём несколько раз подъезжали машины колхозников, но войти во двор так никто и не решился; только хмуро понаблюдали через забор за суетой возле цеха, поплёвывая и перекидываясь короткими репликами. Вести о неприятностях у Холодкевича разнеслись по селу со скоростью весеннего тундрового пала, но, сколько не приглядывался Миша сквозь в щель в занавесках, ожидаемого злорадства на лицах не заметил. Наверное, прав Михалыч, что род человеческий в целом не так уж плох. От поднял глаза от стиснутых рук и с ненавистью посмотрел на вольготно раскинувшегося напротив Грибанова. Тот что-то подсчитывал на карманном калькуляторе. Дырку в нём взгляд Миши не прожёг, а вот сидящий сбоку Саранцев беспокойно завертелся. Наконец, Дима закончил свои подсчеты, взгромоздил на стол потёртый кожаный портфель и стал выкладывать тугие обандероленные пачки денег. Их было вдвое меньше, чем они рассчитывали получить в этом году.
Порезанная в нескольких местах скатерть свисала ему на колени, и Холодкевич, спрятав под неё руки, мял и снова разглаживал на бедре смятые бумажки. Бывший партийный функционер,— а вернее, его хозяин,— был великодушен. Те подложные накладные были вручены им сразу по завершению сделки. Миша не собирался быть благодарным: в будущем году цена этим бумажкам будет грош в базарный день, Стоволосов сполна использовал момент. И задыхаясь от злости, ощущая её, как физическую боль, Миша отдавал должное деловой хватке бывшего учителя; и подспудно, сам того не сознавая, беря на будущее именно такой образ действий.
Ещё год, и сын-балбес закончит школу. И ему, отцу, вытягивать недоросля в люди, не беря пример с подавляющего большинства колхозников, всеми правдами и неправдами стремящихся оставить неуспевающих в школе деток на «разных работах». Пусть девять месяцев из двенадцати пинают дерьмо в колхозе и годами не повышают квалификацию. Да и откуда ей взяться, если даже не смогли освоить общеобразовательный курс средней школы? Старые специалисты, мастера- золотые руки стареют, уходят на пенсию, а кто их заменит? Эти, у которых руки из жопы растут? А попробуй не возьми неумеху на работу, чтоб ненаглядное чадо смогло в путину заработать на японскую развалюху и разбить её после первой же попойки с девочками. Тут же поднимется вой: «Дети – наша смена»! Наследные принцы, мать их! Миша отлично понимал Недеина, не желающего связываться с горластой массой. «Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй»- колхоз. Не переубедить. Не переорать. Особенно в таких вот, принципиальных вопросах.
Своего ленивца он намеревался вогнать в ум железной рукой, и слава богу, что наступило время, когда хорошие мозги перестали быть обязательным условием для получения образования. Деньги, судари мои, вот главное сейчас. Он поднял глаза от смятых бумажек на коленях, встал, сложил голубые и зелёные пачки в сейф и молча вышел на улицу. За ним бочком двинулся Саранцев. За столом остались сидеть Гаранин с окаменевшим лицом и Дима со своей приятной до приторности улыбкой.
— Надеюсь, наше сотрудничество продолжится и в дальнейшем, уважаемый Юрий Михайлович,— Грибанов аккуратно защёлкнул замки своего доисторического портфеля и протянул через стол руку. Мягкая, потная ладонь слегка подрагивала.
— Соплёй железной ушибленный. Чтоб твои дети в туземной больнице самыми грязными и запойными санитарами работали. Чтоб твою жену полгорода перетрахало...
— До свидания, Юрий Михайлович,— Дима встал и прямой, невозмутимый, твёрдо ступая по скрипящим половицам, прошёл по светлому пятну абажура. Дверь за ним мягко затворилась. Гаранин вдруг показался самому себе старым и больным. Стыд жаркой волной залил щёки, и он яростно потёр заросший щетиной подбородок. Сукин сын в сложившейся ситуации выглядел куда достойнее его – такого основательного, такого солидного... Со двора сквозь неплотно закрытую форточку донёсся возбуждённый гам, запели створки ворот, и Гаранин, оттолкнувшись кулаками от стола, последним покинул летнюю кухню «фазенды» Холодкевича.

Глава шестая

Главный технолог Валя Румянцева злыми короткими жестами показала ёмкости, куда нужно было переложить привезённый груз, и поёживаясь от знобкой сырости, быстро прошмыгнула из гулкого сводчатого зала засолки в спасительное тепло комнаты мастеров, где жарко полыхали потусторонним оранжевым светом спирали самодельного камина.
Она протянула к огню ладони, кроваво заалевшие на просвет. От мокрой одежды потянулись тонкие струйки пара, и она, не в силах оторвать озябшие руки от тепла, покрутила головой, надвигая воротник-стойку на затылок. Раскалённый свет туманил глаза, и ей самой непонятно было, что мешает видеть окружающие предметы ясно и чётко – усталость, сонливость или слёзы обиды от внезапной грубости председателя.
Суматошная недельная отгрузка подходила к концу, и ей до смерти надоели молодчики из «Антареса», одиозной конторы, делающей деньги из всего, к чему прикасалась и живущей в теснейшем симбиозе с Недеиным и главбухом. Да господи, только слепой не видел всего того наглого, беззастенчивого, бьющего в глаза, что творилось с оборотом рыбы, икры, краба, а стало быть – денег. Классический случай: знают, но молчат. Омерта. Круговая порука. Одни молчат оттого, что умные и понимающие; что без фактов, документов припереть председателя и главбуха к стене невозможно. Другие, посвящённые, были на кормлении у председателя, а кто же кусает руку кормящую? Только вот для Румянцевой оскудела в последнее время эта рука, с весны не видела Валентина заветного конверта, за который не надо расписываться в ведомости и в налоговой декларации. Всё чаще крутился вокруг Недеина бойкий парнишка Лёня Ковров,— то поднося ему стопочку, когда бренное тело преда нежится в термальном источнике, то подвозя к гаражу с вместительным погребом деликатесы, заготовленные большой кулинарной мастерицей Надькой, Лёниной супругой. И всё чаще посещала холодная мысль, что шустрый мастер, пригретый ею два года назад, скоро подсидит её на этой беспокойной, но такой хлебной должности.
Вот и сейчас... Сорвалась, дура. Ну ладно – усталость, недосып, простуда эта насморочная; но знала ведь, чувствовала, что ходит по краю, что потеряно былое председателево расположение! «Замолчи, заткнись!»- нашёптывал внутренний голос, но её понесло, с бабьими, сварливыми интонациями она стала пенять Недеину на его нечуткость к нуждам простых работников, на то, что он не ценит таких верных и преданных ему людей... «Простая работница»! Руки нервно вытащили из пачки сигарету, Валентина наклонилась к сухому жару обогревателя, прикурила от спирали и тут же закашлялась. Ладно, чёрт с ними со всеми, будем работать, как учили – на «хорошо» и «отлично». Пока не выгнали... в простые работницы. Она потянулась к оставленной ухорезами из «Антареса» папке и углубилась в изучение накладных.
Так, львы ушли, и подбирать крохи пришли шакалы. Сейчас мы всё это завизируем, и можно будет благополучно спихнуть документацию в колхозную бухгалтерию. Хм, интересная связка: карманная фирма председателя, мелкие арендаторы, откровенно «левая», браконьерская продукция (когда не брезгуют закупкой сотни килограммов), а вот это весьма забавно – двенадцать тонн за полцены. Так, кто это? А, ну, конечно. Наслышаны. Бедный Холодок! Не надо читать Маринину или смотреть «Спрута» — вот она, мафия, во всей красе! И если – как вот сейчас,— смотреть на события с изнаночной стороны, можешь испытать чувство сопричастности к событиям. Приятное или нет – это уже другой вопрос. Она поразмыслила и решила, что чувство это скорее неприятное. Как там господин председатель выразился намедни на заседании правления? «Меньше знаешь – дольше живёшь»? Что-то частенько в последнее время он стал повторять эту фразу. Она решила последовать совету начальства и выбросила из головы историю с завезённой на хранение рыбой.

— Мужики, вы что, охренели?!
Гаранин стоял чуть в стороне, засунув руки глубоко в карманы, и гонял изжёванную спичку из угла в угол рта. Он видел, как напрягся затылком здоровенный скупщик, которого он мысленно окрестил «приказчиком», и усмехнулся: при всей своей крутости ребята побаивались. А возмущённый гул нарастал. Точно такая же вереница машин и мотоциклов, что в день продажи соли больше трёх месяцев назад, скопилась у выщербленного крыльца магазина; мелькали те же лица, только атмосфера другая – не радостного ожидания товара с весёлыми подначками друг друга, а напряжённая, злая.
— Я к тебе что, в сарай залез? Сами, козлы, эту рыбу нам прёте... — попробовал, было наехать на мужиков «приказчик», но вызвал только новый взрыв возмущения.
— А морда у тебя не треснет за такую цену брать?- лови её, соли... — Вот именно – «соли»! Затрат больше, чем прибытку! Не сдавать! Поехали отсюда, народ,— А семью чем кормить, деловой? Пое-ехали... — Много ты накормишь за такую цену? Ребят, вы что, последний болт без соли доедаете? Не надо так себя ронять, не сдавайте сволоте ничего!- Вам в колхозе легко быть неуступчивыми, пред «бабки» привёз... — Мужики, да мужики, ###, слушай сюда! Сюда давайте, Стас дело предлагает!...
Толковище заклубилось, разбилось на отдельные островки и потянулось к низкому борту ГАЗ-66. Над головами скучковавшихся светилась соломенно-седая шевелюра высокого худого человека. Гаранин поднапрягся и вспомнил: шофёр-колхозник, мужик с бурной и сложной биографией. Он покосился на оставшегося в одиночестве приёмщика рыбы. «Приказчик» отдувался, глаза у него были ошалелые. Но теперь, когда самые горластые отступили от весов, самоуверенности у него прибавилось. Большой целлофановый вкладыш с рыбой на площадке весов был единственным, остальные народ оттащил подальше, и приёмщик начал суетливо взвешивать его, сосредоточенно хмуря жиденькие брови на широком бабьем лице. Гаранин отвернулся и полез в плотно спрессованную толпу.
— ...самим. Большегрузных машин в частных руках сами знаете сколько. Если скинемся, и даже не деньгами, а рыбой,— неужели откажут, не захотят быть в «наваре»? А продадим в городе – сами в накладе не останемся. Разница-то – вчетверо!
— Кооперацию, стало быть, предлагаешь, Степаныч? – Ага, по-ленински... — Маниловщина это всё.- Чего?- Ерунда, говорю. Не дадут нам этого сделать.- Как это не дадут?- А вот так! У кого скупать – найдут, рынок в городе затоварится, и цены упадут, ясно? Потому что мы пока раскачаемся и будем орать, эти уже два раза обернутся.
Снова мелкими очагами вспыхнули ссоры. Гаранину захотелось плюнуть с досады, но было просто некуда, и он полез из толпы. Колхозник, которого называли Степанычем, снова стал что-то доказывать, надрываясь до хрипоты. У весов переминался с ноги на ногу бедолага из заводских, кому ничего «не светило» с зарплатой. «Приказчик» деловито тыкал толстым пальцев в клавиши калькулятора. С каждым тычком лицо сдатчика становилось всё безнадёжнее. «Кругом обложили» — подумал Юрий Михайлович. Елена собиралась тащить его к кому-то в гости, и он сокрушённо почесал затылок: до гостей ли? Небо потемнело, по капюшону куртки сыпанула мелкая дробь дождя. Перед тем, как завернуть за угол магазина, Гаранин оглянулся. Толковище распалось, и половина – с хмурыми лицами,— сдавала рыбу, остальные сгрудились у борта грузовика. У этих скулы бугрились желваками. Спина квадратного крепыша, вся в белесых пятнах на потёртой коже куртки, дёрнулась, и он увидел характерный жест заядлого охотника, владельца пятизарядки: левая рука лодочкой, будто охватывает цевьё, вверх, а правая быстро метнулась взад-вперёд. Так передёргивают затвор.
«Дела-а!» В душе ворохнулось первобытное, сырое, страшное. Мимо прополз, постепенно набирая скорость, «шестьдесят шестой». Мужики, нахохлившись, сидели на откидных скамьях вдоль бортов, и прищуренные глаза смотрели на мир с одинаковым выражением. Как сквозь рамку прицела.
— Юра...
Ленка стояла перед ним, испуганно заглядывая в лицо и теребя за рукав. Маленький подбородок дрожал. Дрожала и рука, стиснувшая незастёгнутое пальто у ворота. Большие бездонные глаза были широко распахнуты.
— Юра, на тебе лица нет...
— Ага, одна морда,— хмыкнул Гаранин и сильно потёр грудь. Кажется, отпустило.

ЭПИЛОГ
Жалкое зрелище – катер и плашкоут в тяжёлую навигацию. Корпус в потёках ржавчины, размочаленные в щепу привальники, гнутые стойки лееров и снежно блестящие пятна соли от испарившейся морской воды на палубе. Холодкевич присел на корточки, распустил леер-связку, пощупал волглые мешки и тихо выругался: как не укрывай, а один чёрт промокли. Надо было, конечно, везти в контейнерах, но тогда и цена будет... Он поднял голову, посмотрел на стоящего внизу Гаранина. Юрий Михайлович повернул гривастую львиную голову куда-то в сторону, и Миша позавидовал его уверенной мужской повадке. Эти широко расставленные ноги в мушкетёрских раструбах рыбацких сапог, эта щегольская лётная куртка на меху, придавленная синей бейсболкой грива волос – такого хоть сейчас в тундру, с биноклем на груди и с дорогим карабином в руках. Поодаль толпились местные и колхозные мужики. Многие курили, неловко держа в замёрзших руках сигареты, беззлобно переругивались и косились на подъехавший милицейский джип. Холодкевич усмехнулся: шакалам – не больше тонны. Остальное – народу. Вчера еле удалось отбояриться от нахрапистых ребят из поселкового отделения, и ели бы не железный довод, что соль взята по предоплате местных мужиков, то глядишь, весь плашкоут был бы скуплен на корню защитниками правопорядка. За символическую цену. Мимо – руки в карманы,— прошествовал комбинатовский крановщик, кивнул Мише, как равному и, цепляясь за скобы трапа, полез к себе на верхотуру. Кучка добровольцев отделилась от толпы, перемахнула метровый провал между пирсом и баржей и принялась распускать фал.
Море утихло только вчера. До этого неделю ревел шторм, прогнавший с рейда почти все суда, подошедшие для отгрузки,— обычное дело середины осени. Миша с Гараниным ходили на нервах, проклиная погоду; но вот, наконец, выдалось «окно», и капитан катера рискнул, выскочил вечером из устья реки.
Выступить в роли благодетелей местной браконьерской братии предложил Гаранин, Холодкевич взял на себя покупку и доставку, и только сейчас, когда многие подходили пожать руку и бросить несколько слов благодарности, Миша сполна оценил дальновидность компаньона. Покупатели – все до единого,— были повязаны договорами под рыбу будущего года. Лотерея с вероятностью выигрыша в сто процентов.
Из-за низкого серого барака, там, где сходились две главные улицы посёлка, вырулил битый, чуть ли не проволоками связанный ИЖ-Планета с уродливым деревянным коробом на месте коляски. Пробитый глушитель рассыпал в мёрзлом воздухе громкие выхлопы и облака сизого дыма. Народ на пирсе дружно заржал, кто-то заткнул пальцами уши. Мужичонка за рулём заглушил двигатель, соскочил на землю, ужом ввернулся в толпу, замахал там руками и, давясь словами, стал что-то быстро говорить. Добытчики притихли, слушали внимательно. Гаранин узнал Крючкова и отвернулся.
— ... да ей-богу, не вру!- донёсся обиженный Валькин тенорок.- Вон у ментов спроси.
— Я тебе щас дам ментов, недомерок!- толстый старшина угрожающе повернулся к Вальке.
— Генка, да ты чо... — Крюк боязливо отступил назад. – Я говорю, на трассе КамАЗ Саранцева кто-то тряханул.
— А ты откуда знаешь, чмо? Это оперативная информация. Может, и ты в засаде был, среди этих...?
Валька съёжился, глаза его умоляюще забегали. Окружающие снова грохнули, и стая чаек с пронзительными криками снялась с крыши барака. Холодкевич за спиной Гаранина издал смешок, ухмыльнулся и Юрий Михайлович – тщедушный, трусоватый Крючков не тянул на террориста. Старшина открыл было рот, посмотрел на собравшихся и осёкся: из-за колхозной сопки вывалился небольшой пятнистый вертолёт, с резким стрёкотом прошёлся над рекой и канул где-то в районе аэропорта. Милицейские засуетились, быстро покидали мешки в кузов расхлябанного грузовика и, гундосо сигналя, вывернули на улицу, ведущую к отделению.
— Что это они сорвались?
— Большое начальство, однако, пожаловало. В связи с началом боевых действий между мафиями,— Усмехнулся Гаранин и потёр красные, воспалённые от недосыпа глаза.
— Так этот,— Миша кивнул на оттёртого в сторону Крюка,— не врёт?
— Не врёт.
— А что это у тебя, дядь Юра, вид такой пожёванный?
— На охоте был. На крупного зверя.
— Лицензию хоть выправил?- озабоченно поинтересовался Миша.- А то вот такая птичка,— он кивнул в сторону аэропорта,— сядет на голову…
— На этого зверя, дружище, лицензий пока не выдают. Браконьерил, каюсь. Ну что, обмоем сделку, партнёр?
Холодкевич помедлил с ответом. Он смотрел в небо. Медленно клубящиеся облака на мгновение разошлись, проглянуло солнце, бросившее косой веер лучей на порыжевшие сопки, покрытые полосами выпавшего снега, и по блеклому пятну чистого неба правильным строем прошёл запоздавший косяк гусей. А потом небо опять схлопнулось, потемнело, и плотная пелена поползла на пойму реки, грозя первым серьёзным снегопадом.
— И никаких следов... — непонятно выразился Гаранин и повернулся к Мише.
— Обмоем, Михалыч,— отозвался, наконец, тот и спрыгнул с высоко поднявшегося борта на мёрзлый пирс.

Вождь, учитель и кормилец

Охотничья байка-быль

Бюст Владимира Ильича Ленина был самым обыкновенным: сделанный из гипса, с умильно-добрым выражением лица, выкрашенный не одним слоем серебрянки так, что по фактуре, цвету и тяжести его можно было принять за отлитый из алюминия. Такие изделия сотнями и тысячами изготовлялись в мастерских скульпторов не самого высокого пошиба, обеспечивая их верным куском хлеба с маслом, и рассылались по городам и весям нашей необъятной Родины, дабы украсить присутственные места. И напомнить о незыблемости основ существующего порядка. Но муза истории Клио любит пошутить…
В начале девяностых растерянная власть, не зная, какому божеству поклоняться, а потому сделав однозначный выбор в пользу золотого тельца, выставила вождя из почётного красного угла в пыльный входной тамбур поселкового Совета. Приходящие к главе администрации граждане сначала недоумённо косились на поверженного идола, некоторые ласково поглаживали Ильича по серой блестящей лысине, но потом пыльный бюст примелькался, и на него перестали обращать внимание. Sic transit gloria mundi – так проходит земная слава.
Егерь Озерновского охотхозяйства Серёга Келембет давно и успешно очищал окрестные свалки от цветного металла, сдавая его центнерами и имея от этого изрядный «навар». Но постепенно залежи истощались, да и шустрые пацаны, зарабатывая на мороженое и сигареты, составляли в последнее время изрядную конкуренцию. Серёга, приходя по делам в администрацию посёлка, алчно косился на вождя мирового пролетариата, но вбитое с пионерского возраста почтение не позволяло так вот запросто утащить бюст из вместилища власти. Но однажды – была-не-была! – решился попросить у секретаря разрешения вывезти Ленина к себе на подворье. Благоразумно умалчивая – зачем. Замотанная работой, исполняющая ещё и обязанности главы секретарь только махнула рукой. В тот же день Келембет с двумя компаньонами по бизнесу присовокупил Ульянова-Ленина к бухтам алюминиевого провода, разбитым блокам моторов и гнутой кухонной утвари. И тут, в сарае, случился конфуз: небрежно брошенный бюст, ударившись о цементный пол, слегка повредился, и небольшой кусочек плеча откололся и обнажил под старательно наложенным слоем краски бесстыжую белизну гипса.
— Да.... .....мать! – вызверился на подельников Серёга.
— А ты сам-то..... — резонно ответили ему. Однако тащить обратно и выбрасывать вождя у мужиков не хватило уже ни времени, ни сил.
Так Ленин прижился в сарае до поздней осени.
Незаметно подкрался ноябрь с его охотой на крупного зверя. На Голыгиские охотугодья подали заявки клиенты из числа граждан дальнего зарубежья, коим наскучила охота в вылизанных европейских Альпах или в ухоженных национальных парках Канады. Запахло долларами. Егеря и нанятые рабочие суетливо собирались в тундру. В ГТТ грузились припасы, продукты, «Бураны» и всякая мелкая всячина. Сарай опустел, и только в дальнем углу притулился покрытый пылью Ильич.
Потом никто так и не смог вспомнить, в чью затуманенную винными парами голову пришла идея увезти вождя на центральный охотничий участок. Для антуража. И чтобы всякая заезжая немчура помнила, где находится. Бюст водрузили на кабину, закрепили растяжками; потом долго стояли и курили, любуясь делом своих рук. Вдруг один из егерей опрометью бросился в дом и тут же выскочил обратно со старым лисьим малахаем в руках.
— Он же, блин, замёрзнет.- Пояснил гуманист в ответ на изумлённые взгляды всей бригады и нахлобучил шапку на ленинскую голову. Вездеход плюнул дымом, взревел, воодушевлённые егеря грянули пьяными голосами разухабистую песню из репертуара Маши Распутиной, и Владимир Ильич отправился в свою почетную последнюю ссылку, как когда-то в Шушенское. Только теперь – в камчатские тундры, чтобы там, на просторе, поразмышлять о людской забывчивости и неблагодарности.
Местный инспектор ГАИ Павленко в надежде поймать и оштрафовать какого-нибудь пьяного водителя затаился в своём УАЗике на выезде из поселка, в устье гравийного карьера. Он спокойно попивал «Малкинскую» из пластиковой бутылки, когда в едва начавшихся сумерках раздался рёв дизеля, лязганье гусениц, сквозь фонтаны от грязных луж засверкали фары, и газированная вода колом встала в милицейском горле. Ему потом долго снилась эта сюрреалистическая картина: Ленин в малахае верхом на вездеходе, напоминающем недоброй памяти броневик у Финляндского вокзала в апреле 1917 года, и вместо «Интернационала»- «Отпустите меня в Гималаи». Страж дорожного порядка ударил по газам и задом съехал ещё дальше в карьер, зная по опыту, что с этой публикой лучше не связываться: потеряешь время, да ещё выпить заставят. От широты русской души.
За спиной установленного на охотничьем кордоне Ильича в хорошую погоду красовались вершины вулканов, берёзы изящно осеняли бюст кружевом ветвей – в общем, «жизнь удалась». Приезжие иностранцы с восторгом фотографировались на фоне Ленина и щедро шелестели чаевыми. Слава кордона перешагнула соседние участки и пошла гулять по Камчатке. Конечно же, появились подражатели, но такого роскошного бюста не было больше ни у кого.
Беда пришла, откуда не ждали; вернее, традиционно для России – от немцев. Охотники из Баварии в маленьких тирольских шляпах с цейссовской оптикой биноклей и прицелов, решили пристрелять свои ружья на вожде. Сумрачный тевтонский гений не нашёл почему-то иной цели для своих тяжёлых пуль. Грохнувший выстрел отколол от ленинского плеча кусок раза в три побольше, чем в приснопамятном падении на цементный пол историческую эпоху назад. Поругание святынь не осталось безнаказанным. Соарендатор участка Вася Долевский, выскочив из коттеджа с берёзовым колом в руках, медленно и страшно пошёл на старинных недругов русского человека. Немцы – народ с общей с нами генетической памятью со времён Александра Невского,— быстро сориентировались в обстановке и прыснули в распадок, укрывшись в зарослях высокого кедрача. Потом они долго с опаской обходили Васю стороной, бормоча при этом «коммунистишен, коммунистишен», а Васины друзья и коллеги крутили головой, говоря: «Надо же, кинулся, как за отца родного!». Василий, впрочем, в долгу не остался, прилюдно обозвав немцев фашистами. Со счётом 1:1 злейшие друзья всю охоту просидели по разным углам. Чаевых на этот раз не было.
А и наплевать! У русских собственная гордость. Прилетевший вскоре за немцами вертолёт привёз сухой гипс, который развели и неумело, но старательно заделали очередную после Фанни Каплан рану на ленинском плече. А вождь и учитель и по сей день осеняет своей персоной охотничий участок в окрестностях Голыгинских ключей.
Не верите? Приезжайте в Озерную, и убедитесь.

Трупный яд

Рассказ

Всякое совпадение с реальными людьми и событиями
является случайным. Города Озёрска не существует в природе

. – Константин Николаевич! Венки были на Вашей совести? Так заносите! Девочки, как насчёт школьной столовой для поминок? Что значит вторая смена? Сократите уроки, распустите чилдренов по домам! ...Любовь Власовна, последний срок сдачи тематического планирования истёк вчера, мне неудобно Вам об этом напоминать, как дети, право...
Напористый, хотя и смягчённый похоронной атмосферой, голос завуча переместился в прихожую и дальше на кухню. Надежда разжала стиснутые кулаки и с недоумением, как на чужие, посмотрела на свои руки. Из-под ногтей показалась кровь. Боли она не чувствовала. Хотелось завыть в голос, лишь бы не слышать надоедливого жужжания вездесущей Елены Леонидовны и шелестящего сочувственного щепотка по периметру комнаты.
Вдова… Господи, за что?!
Черты дорогого лица разгладились, исчезла маска смертной муки, искажавшая его в первый день, и лишь пальцы сохранили страшные следы борьбы за жизнь: вздутые, почерневшие, с обломанными ногтями и порезами от острых кромок льда. Ведь там же совсем неглубоко, только ему по грудь, может, чуть глубже!.. и он всегда был таким сильным; дважды в сутки, в любой мороз выбегал босиком на снег и с уханьем опрокидывал на себя ведро воды! От тела сразу начинал идти пар, он взбегал, звонко шлёпая задниками «вьетнамок», на третий этаж, со смехом распахивал на ней халат и прижимался мокрым телом к её животу и груди. И совсем не был холодным! После этого они всегда занимались любовью и, несмотря на свои почти пятьдесят, чувствовали себя юными и здоровыми. Такого острого ощущения физической близости у них не было и в молодые годы.
Она привычным жестом потянулась поправить волосы у него на лбу и сразу отдёрнула руку от ледяного холода его тела. Пальцы дрожали. Она снова стиснула их в кулак.
* * *
Юлька оделась, обулась, притопнула высокими каблучками и стала прощаться так, как делала это всегда: опустила руки по швам, вздёрнула подбородок, зажмурила глаза и вытянула губы в трубочку, требуя поцелуя. Как всегда, он бережно тронул её губы своими. И как всегда, лукавые глаза распахнулись, руки взметнулись, обнимая его за шею, и тщательно наведённая помада осталась на щеках Игоря. А она, подпрыгнув, уже висела на нём, обхватив бёдрами, и тихонько выстанывала сквозь зубы: «Ну, ещё полчасика, можно?». И, как всегда, он со смехом согласился – это уже превратилось в ритуал за четыре месяца их сумасшедшей любви.
Он не уставал от неё, хотя страх разоблачения висел над ними дамокловым мечом. Надежда обо всём догадывалась. Она стала замкнутой и отчуждённой, а месяц назад согласилась на развод через ЗАГС по обоюдному согласию и без взаимных претензий. Именно тогда он снял эту квартиру, перетащив в неё личные вещи, компьютер и фотолабораторию. Через десять дней истекал срок, данный им для принятия окончательного решения, и больно было видеть глаза жены, когда она изредка заходила сюда справиться о здоровье и спросить, не надо ли чего… Надежда не знала о Юльке, только догадывалась, что у него появилась другая женщина. А он молчал, потому что знал, какой это будет ужас, когда всплывёт имя его маленькой любовницы.
Он звал её Оленёнком. У неё были медово-карие, удивительно яркие глаза с чистыми, чуть голубоватыми белками, тонкая талия, женственно-округлая и изящная линия бёдер и задорно торчащие девичьи грудки с совсем не девичьим третьим размером. У неё не было отца, и была сумасшедшая мать, вышвырнувшая её из дома два года назад, после чего Юлька жила попеременке у своих бабушек. А ещё она была ученицей одиннадцатого класса, где классным руководителем была его Надежда.
Юлька. Неприкаянная, пугливая, доверчивая и необыкновенно талантливая: её стихи вот уже два года постоянно печатала областная газета.
Она призналась ему в любви прошлой осенью, после репетиции в Доме культуры, где он подобрал гитарные аккорды на её стихотворение, и они весь вечер прорепетировали песню дуэтом, пробуя то один ритм, то другой. Он продержался ровно неделю, а потом сдался, не в силах внести укоряющий взгляд всегда заплаканных глаз. И искренне верилось, что замотанной постоянными проверками тетрадей Надежде не до него, и что чувства угасли лет этак десять назад. И когда он брал Юльку за талию и без усилий сажал себе на плечо, чтобы нежные ступни не стыли по дороге в ванную, она замирала от счастья и всё норовила наклониться и поцеловать его в макушку, отчего теряла равновесие и ему приходилось подхватывать её на руки.
— Ига, что мы будем делать, когда вас разведут? – в сгустившихся сумерках глаза Юльки поблескивали неземным фосфорическим светом. Она вынырнула у него из подмышки, где только что уютно посапывала, и требовательно уставилась в лицо.
— Мы поженимся, Оленёнок,— ответил он серьёзно. Она прерывисто вздохнула, помотала головой и потянулась к стакану сока на полке. Острая грудка подрагивала над его лицом, и он не удержался, клюнул губами сосок. Маленькая шельма засмеялась, замерла и потребовала: «Еще!»…
Очередное безумие схлынуло. Они лежали, распластанные на горячих смятых простынях, в ушах ещё отдавались полузадушенные Юлькины крики, а она снова вернулась к прерванному разговору:
— Кто даст мне разрешение на брак? А как со школой? И как к этому отнесётся твоя экс?
— Пойдём к твоей маме просить благословения,— сонно пробормотал он и погладил рассыпавшийся по подушке шёлк волос.
— Это невозможно,— она упрямо помотала головой.- Давай и дальше всё скрывать.
— Хорошо.- Спорить не хотелось, он и сам думал так же. Игорь встал, не подозревая, что истекают последние относительно спокойные секунды этого странного мезальянса. Зажёг сигарету, отодвинул штору и, открыв форточку в морозных узорах, высунулся наружу. И очутился лицом к лицу с Надеждой. Огромные сухие глаза жены смотрели на него с пугающей ненавистью.
— Так вот ты с кем.- Голос был тихий, но напряжённый и звенящий, он разносился в вечерней тишине по всему двору. Даже собаки притихли. – А я всё думала, что это за кошка визжит таким знакомым голосом. Сволочь, педофил!- голос поднялся на октаву выше, окреп в праведном гневе и теперь звенел на весь квартал. Игорь швырнул сигарету в снег, захлопнул форточку и бес сил опустился на подушку рядом с помертвевшей от отчаяния Юлькой. Оконные рамы задребезжали от ударов по стеклу.
* * *
Городок гудел от пересудов. Юлька ходила с гордо поднятой головой, вытаскивала любимого на улицу, чтобы пройти с ним под руку мимо ошарашенных кумушек и одноклассников. Демонстративно, средь бела дня перенесла свой нехитрый скарб от обеих бабушек и после четырёх дней пропусков в школе добилась перевода в другую. С ним перестали общаться старые друзья. И не то, что они были великими моралистами – за иными водились грешки и полохмаче. Просто он нарушил приличия. И это было хуже всего. Но – странное дело!- история вызвала необъяснимое сочувствие у женской половине Озёрска. Заведующая детским садом дала роскошный заказ в пятьдесят тысяч на оформление спальных помещений в группах. Юлька посмеивалась, называя происходящее рекламой и пиаром; ползала вместе с ним по полу, размечая стенды; разводила краски для грунтовки и корпела над переводом эскизов на планшеты. Глядя на неё, Игорь сам оттаивал, заражаясь её безудержным оптимизмом. В эти минуты они были счастливы, как никогда. И совсем незаметно, как-то буднично и скучно, подошёл срок развода. Ему позвонили из ЗАГСа и попросили зайти за бумагами, расписаться в книге регистрации. Одному. Без противной стороны.
Незаметно наступил апрель. Тёплые ветра и ползущие с моря туманы активно пожирали снег, огромные фаллосы сосулек стали с грохотом рушиться с карнизов крыш. Готовился к выходу рыболовецкий флот, и за всеми этими заботами подступающей путины история грехопадения городского художника, мужа уважаемой учительницы, подзабылась. Перестала сладко шокировать. Только бабули-пенсионерки продолжали со знанием дела «мыть кости» сорокасемилетнему мужчине и семнадцатилетней нимфетке. Игорь однажды купил пачку стирального порошка и преподнёс кумушкам на скамейке у подъезда. «А то у вас кончился»,— пояснил он. Юлька дома упала на кровать и взахлёб хохотала, дрыгая ногами.
А он стал готовиться к отъезду. В областном центре открывалась вакансия – скромное место референта в городской администрации. Старая знакомая по репортёрской работе в «Рыбацком вестнике» сосватала его на эту непыльную и хлебную должность. И она же, посмеиваясь, пообещала договориться о месте для Юльки в какой-нибудь школе получше. Оставалось закончить ещё один небольшой заказ. Слякотное месиво на дорогах не позволяло пользоваться машиной, 4-вэдэшка садилась на брюхо, и приходилось бегать на работу в пригород за рекой пешком.
В этот день он заработался допоздна. К ночи с востока потянул влажный порывистый ветер, предвестник штормовой погоды. Юлька звонила третий раз и даже, кажется, всплакнула, и он поспешно засобирался домой. В безлунной, обложенной тучами темноте первый порыв урагана хлестанул по лицу мокрым снегом, едва не разорвал лёгкие, и он решительно свернул в сторону реки, чтобы сократить путь втрое, не ходя через мост. Игорь миновал торосы у берегового припая, несколько раз ударил ногой по ноздреватой поверхности – лёд не прогибался и не трещал,— и двинулся на дрожащее в слякотной мгле зарево городских огней.
На стремнине, где река делала поворот, под спрессованным позёмкой снегом затаилась вскрывшаяся недавно полынья, в которую он ушёл почти с головой. Сильное течение неумолимо повлекло под лёд, и лишь в последнюю секунду он успел ухватиться за колючую кромку. Изъеденный оттепелью лёд крошился к руках. Чудовищный холод талой воды больно сжал грудь. Игорь взболтнул ногами вязкое ледяное крошево и рывком выметнулся на край промоины. Полежал немного, справляясь с дыханием, и стал осторожно отползать от края, со страхом чувствуя всем телом глухое потрескивание под собой. Он знал, что кричать и звать на помощь бесполезно – ураган ревел, как лайнер на взлёте.
Еще один гребок руками. Он оглянулся: полынья издевательски чернела ощеренной пастью в каком-то метре от его ног.
Только не отрывать тело ото льда. Ещё метр. Теперь осторожно встать на ноги. Зубы выбивали тарантеллу. Особенно сильный порыв ветра навалился стеной, заставил потерять равновесие, и он упал, вновь уйдя под воду – лёд не выдержал удара. И всё повторилось сначала, но стало немного легче – под ногами появилось твёрдое дно. И только когда позади остались два-три метра плотного льда, и он собрался бежать к близким уже крайним домам, горячая боль в сердце опрокинула мир. И погасли огни городка. Или это отключили свет из-за пурги, как это бывало не раз? Он так и не успел понять, почему.
* * *
Оглушительно звенела капель. Солнце заливало двор, и Надежда часто заморгала, близоруко щурясь и не узнавая толпившихся вокруг людей. Женщины, которые вывели её под руки, подставили стул, и она обессилено опустилась на него, безучастно наблюдая, как из распахнутых дверей мужчины выносят обтянутый тёмно-синим гроб. Они все были здесь. Все те, кто не подавал недавно руки, отворачивался при встрече, хотя знали его больше двадцати лет. А теперь пришли. Смерть всё списывает и всех уравнивает? Её снова подняли под руки, переставили стул к изголовью, и она, сгорбившись, слушала дружный воробьиный ор, шум проезжающих машин и крепчающий говор толпы вокруг. Потом огляделась.
Пришла вся школа. Пришли родители учеников и сами бывшие ученики, многие уже с детьми школьного возраста. Она вымученно и равнодушно кивала в ответ на робкие приветствия и деликатные знаки внимания. Вдруг двор замер в тишине. Только еле слышный опасливый шепоток пробежал по рядам.
Юлька шла, подняв голову и ничего не видя вокруг. Перед ней расступались. Некоторые пробовали заступить дорогу, но и они поспешно делали шаг назад, едва взглянув в её лицо с чёрными кругами вокруг глаз. Она подошла к изголовью, не глядя на вставшую Надежду, медленно наклонилась к лицу покойного и припала к его губам. Текли оглушительные секунды тишины. Ноги Юльки подкосились и, не отрываясь от лица Игоря, она опустилась на колени перед изголовьем. А когда подняла голову и откинула от лица упавшие пряди, у стоявших вблизи вырвался дружный вздох ужаса – губы у девушки кровоточили. А губы лежащего в гробу Игоря чернели от укусов.
Она умерла через неделю от общего заражения крови.

КАК ВСЕ ЖИВУЩИЕ

Ночами по тундровым распадкам с моря подкрадывались холодные сырые туманы, и тогда старый тополь мёрз, дрожа листьями и подбирая корни. Тёплый период, сладостный и короткий, утончался и таял; всё короче делались дни, и всё меньше тепла перепадало начинавшим тускнеть листьям. Подруги-ивы, вечно купающие свои косы в реке, в такие туманные ночи становились ещё прекраснее. Их зелень приглушалась серебряной сединой мельчайших капелек, которые бродяга-туман, пахнущий морем и водорослями, щедро рассыпал в кронах. Ивы были моложе тополя, полны жизненных сил, и холода совсем не боялись.
Прикорневой узел, хранилище памяти, вздрогнул и толкнул вверх по стволу длинное воспоминание: только что закончился холодный период, тополь пробудился от спячки, выбросил и развернул глянцевую, совсем новенькую листву. Внутри ствола под зеленоватой кожей, не обезображенной, как сейчас, трещинами и вертикальными складками, появилось тридцатое по счёту кольцо, а в пазухах листьев завязались крошечные, незнакомые ему узелки. Мир был нов и свеж. Он пах близкими ледниками, талой водой, грозовой свежестью облаков, а от нагретой солнце земли шёл другой запах – тяжёлый, душный и пряный. Запах пробудившейся зрелости
Он нарастал изо дня в день, пока однажды не взорвал набухшие узлы у черенков листьев, чтобы раскинуть по округе лёгкое пушистое семя и продолжить род. Старик до сих пор помнил то ощущение сладости и восторга во всём стволе, и глубокого упадка сил, когда всё кончилось. Сколько новых колец появилось под корой, ставшей серой и бугристой? Восемьдесят? Сто? Тополь тяжело скрипнул ветвями и понурил листья – он сбился со счёта. Вокруг поднимала кроны молодая поросль,— его дети, большинство из которых не вошло в разумный брачный возраст, но тополь ко всем ним стал глубоко равнодушен. Он устал.
Каждое новое пробуждение после холодов давалось ему всё тяжелее. Он вдруг поймал себя на догадке, что со страхом ждёт не только замерзания той порой, когда влага перестаёт сочиться по стволу с наступлением холодного периода, но и пробуждения перед началом тёплого, в котором так же наваливается боль в толще корней и тонких веточках от ночных заморозков. Усталость была – от страха. Страх – от боли. Круг замыкался. И осень, дышащая туманами, была, по всей вероятности, последней. Он замер от этой ясной и чёткой мысли: «Это – последняя – осень».
Короткоживущие, поселившиеся у основания ствола, недовольно зашелестели, затрещали ломкими стволами, и тополь своими зрительными рецепторами на изнанках листьев разглядел идущих по тропе Жаркодышащих. Большой Жаркодышащий встал на свои задние ветви, пробороздил несколько раз шипами ствол, (тополь вздрогнул от щекотки) и коротко рявкнул на свою молодую поросль, устроившую возню у корней дерева. А потом они потрусили к близкой воде, откуда послышались плеск, хруст и довольное чавканье. А старик вошёл в Сеть.
Все деревья – братья. Все растения, где бы они ни жили на этом каменистом, покрытом океанами, шаре, были одной семьёй. Через систему корней малых травиной, ризоидов и жгутиков морских водорослей, мощных подземных крон тайги и джунглей растекались мысли, чувства, боль и восторг продолжения рода, мечты и память. Он весело встряхнулся, услышав от Дии, тысячелетней секвойи с далёкого материка, рассказ о проделках ползучей бузины на склонах оврага, а потом пролил горький сок из оставленных Жаркодышащим борозд, узнав о гибели в объятиях Оранжевого цветка в далёкой жаркой саванне баобаба Н’Комо, старого друга, философа и мыслителя. И душная, тяжёлая неприязнь к приносящим Оранжевый Цветок вновь заклубилась в теле старого тополя.
Этот Цветок вырастал очень быстро и начинал пожирать всё, что попадалось на пути, оставляя за собой дым и лёгкий прах, гонимый ветром. И приносили его всегда Жаркодышащие. Только не той добродушной породы, что только что ушли к реке, а другие, в пёстрых покровах, суетливые, передвигающиеся без цели и явно появившиеся на свет по недосмотру Небесного Древа, что совершало свой путь с востока на запад каждый день, даря свет и тепло всем живущим. Этим – зря!
Старик очнулся, когда лёгкий ветерок сморщил гладь реки, и неторопливо огляделся по всем сторонам сразу, как умеют делать только его сородичи. Небесное Древо светило красным над отрогами далёких гор. Он замедлил течение соков в своём теле и стал засыпать. И сон его был как вялое предчувствие собственного конца.
Ночью в невообразимой глубине, куда не проникают самые длинные корни, тяжело содрогнулась земля. Медленная и страшная волна прокатилась под корнями; стволы тополя, ив и стаи рябинок скрутило судорогой мгновенного ужаса, и ещё зелёные, крепкие листья мягкими ворохами посыпались вниз, прямо на заверещавших от страха Короткоживущих. Бледный рассвет проявил картину побоища, учинённого живущим в недрах Каменным Червем, который в очередной раз рвался на поверхность с целью сожрать живущих в этом прекрасном мире. И в очередной раз это ему не удалось. Тополь послал немую благодарность Небесному Древу, вырастающему над горизонтом; потом огляделся вокруг, оглядел себя и устыдился от жалкого зрелища узловатых, скрученных старостью ветвей и наполовину потерянных листьев. А значит – вдвое ослабло зрение. Мир стал серым, мутным и ещё более безрадостным.
Днём навалилась одуряющая духота. В застывшем воздухе засновало множество крохотных жужжащих Легкокрылых,— забавных, беспечных, как Короткоживущие и таких же недолговечных. Легкокрылые садились в жёлтые шары цветов, взлетали, отягощённые осенним последним нектаром, и на их место тут же приносились новые. Зной волнами плыл над лежащим неподалёку лугом, и в дрожащем мареве искажались окрестные деревья и сопки. И тут тополь насторожился.
По лугу двигались Жаркодышащие. Те самые, в пёстрых покровах. Они шли за задних ветвях, и у одного они белели светлой корой, а у другого были прикрыты чем-то, напоминающим плотный мох. И двигались он по тропе, где шли вчера бурый со своей молодой порослью прямо к стволу старого тополя.
Они встали под поредевшей кроной, и тут старик оцепенел,— насколько можно было цепенеть в этом полном безветрии. Жаркодышащие стали сбрасывать свои пёстрые покровы и скоро забелели под лучами Небесного Древа обнажёнными стволами. А потом, распластавшись в траве, среди Короткоживущих, слились воедино. Воздух наполнился вибрирующей пульсацией, волнами непонятной и полузабытой неги, всколыхнувшей в старике желание не просто жить, а пережить ещё не один тёплый период, чтобы и дальше получать знания из Великой Сети от далёких сородичей и дарить знания самому.
Зашептались и захихикали молодые ветреные ивы, чопорно покачали алыми соцветиями Короткоживущие, а у тополя из прикорневого узла вновь всплыло воспоминание о той поре, когда он рассыпал своё семя и о том чувстве, что он при этом испытывал. Отсчитывая время, опадали в бесконечность незримые листья Вечного Древа, Небесное Древо замерло в высшей точке своего пути, чтобы бросить ажурную тень старого тополя на два белых ствола Жаркодышащих, и он понял суть действа внизу, под ним. И, испытывая лёгкое смущение, чуть повернул уцелевшие листья, делая тень более густой и укрывая от нескромных взоров этих двоих, занятых друг другом ради жертвенного дела продолжения рода. Как все живущие. И разом простив им всё – даже Оранжевый Цветок.

* * *
Шипящая стена ливня отступила в сторону моря, и я вышел из машины, чтобы оглядеться и понять – куда ехать дальше. Тайфун с юга, такой привычный для конца октября, взбаламутил и без того несмирную реку, и теперь у свай старого моста крутилась в водоворотах смытая с берегов мелочь: соломинки, сорванные ураганом ветки и листья, пластиковый мусор, оставшийся от скоротечного камчатского лета. Низкое солнце проглянуло сквозь рваные тучи и, ослепительное, жёлто-белое на голубом, зажгло дрожащие блики в повисших на ветвях каплях. В кронах посвистывал леденящий ветерок. Ивы склонились к воде и бесцельно полоскали свои почти облетевшие косы в речной стылости; над водой с рваным шелестом пронёсся табунок уток да где-то у дальнего поворота, на пределе видимости сквозь голый лес промелькнула туша удирающего без оглядки мишки.
Ветер пробирал до костей. Я захлопнул дверцу и медленно двинулся дальше по дороге-одно-название, стараясь держаться поближе к обочине, чтобы не сесть днищем машины в глубокой колее, высматривая в мельтешении раскачивающихся ветвей знакомое дерево. И не находя его.
Всё было зря.
Зря прошло сумасшедшее лето. Рассыпались в прах зря лелеемые надежды. И зря поддался ностальгическому чувству посетить место, где всё было в последний раз. Небо снова затянуло, исчезла стереоскопическая глубина ландшафта, всё стало серым и плоским и по лобовому стеклу загрохотали крупные горошины нового ливня. Впереди, у поворота, показалась плоская прогалина, где можно было развернуться без опасения увязнуть в рыжей глине, и вот там-то, за низкими купами молодого подроста, показалась вершина тополя-великана. Самого, наверное, старого дерева во всём лесу.
Он стоял чуть поодаль от просёлка, простирая мощные узловатые ветви не то в угрожающем, не то в охраняющем жесте. Полоса дождя утянулась в распадок сопок, и я заторопился к серой колонне ствола, поминутно оскальзываясь на прахе почерневшего шеломайника и Иван-чая.
Ладонь легла на шершавую бугристую кору со следами медвежьих когтей и не ощутила ничего, кроме холода и сырости. Сквозь оголившуюся крону виднелась голубизна неба, испятнанная клочьями быстро проносящихся низких туч, беременных дождём и скорым снегом, и я стал было уже поворачивать назад, когда рука ощутила затаённую дрожь. Дрожь узнавания – потому что дерево вспомнила меня. И дрожь недоумения и горя: «ПОЧЕМУ ТЫ ПРИШЁЛ ОДИН?! »

ДОПИТЬСЯ ДО СЛОНОВ

— Скока тайму? Что-о!? и ты меня, гад, в такую рань…? Уйди с глаз моих!
Женька по частям, как складная плотницкая линейка, поднялся с дивана, помотал головой, сморщился и потрогал оплывшую физиономию.
Фотографу рекламного агентства «Гламур-Кам» нужно было сейчас не моё сочувствие. Ему нужен был огуречный рассол с его кальцием, магнием и прочими микроэлементами, так необходимыми иссушенному этанолом и его производными организму. Женька с урчанием, как испорченный слив раковины, всосал в себя полбанки, ещё раз, более энергично, потряс головой; потом, осоловело улыбаясь, подломился в коленях и снова приземлился на своё лежбище, намереваясь оттянуться ещё минут на триста. Ага, щас! Я дёрнул его за ногу.
— Подъём! У тебя кастинг, соискательницы звания «Мисс Камчатка» двери студии обписали…
Он брыкнулся, не попал, со стоном сел, запустил руки в шевелюру, со скрипом почесал голову и с безнадёжной тоской спросил:
— Что там, на улице?
— Зима.- кратко ответил я.
— Ненавижу зиму!- с чувством сказал Женька.- Нужно быть чукчей, чтобы любить зиму.… А представь: — он мечтательно закатил глаза,— тепло, даже жарко, над асфальтом водный мираж, в котором отражаются встречные машины, тёплый ветерок влетает в приспущенное окно…
— И бутылочка пива приятно холодит руку…безалкогольного пива, дурак!- заорал я увёртываясь от подушки.
— Сам дурак.- Женька был грустен и отрешён.- Это мне вспомнился случай, после которого я два года спиртного в рот не брал. Как отрезало. И мой генерал тоже.
— Какой генерал?! – мне показалось, что у приятеля поехала крыша, и я даже отодвинулся вместе со стулом.
— Мон женераль – если по-французски тебе понятнее. Я тогда служил в Хабаровске и был личным водилой одного из замов командующего округом. Ну, что такое шофёр начальства – знаешь сам. Из той же когорты, что писари при штабах, ротные художники и прочая шушера. Армейские придурки, одним словом. Только у меня ступенька была повыше, со всеми вытекающими отсюда.… И вот как раз намедни окружной генералитет проводил в Москву комиссию из Генштаба, которая проверяла боеготовность округа. С проверкой-то всё было нормально, мы с генералом помотались на УАЗике четверо суток, урывая на сон часа по три-четыре; а вот когда всё кончилось, у господ был банкет с баней, тёлками и стрельбой из всех видов оружия. Разве что межконтинентальные не запускали, а то бы пришлось потом в Ленинской комнате Америку с карты ластиком стирать… Во-от… В общем, после отъезда проверяющих мой генерал добавил ещё, мне тоже кое-что перепало, еле выспался, утром пересели с УАЗа на «Чайку» и попилили на его дачу, что в километрах двадцати от Хабаровска.
Ну, ландшафты дальневосточные ты сам знаешь – лепота! Начало сентября, тайга по сторонам трассы расцвечена во все цвета от красного до яркой зелени, небо синее, как Гжель и облачка нарисованные. Дорога ныряет из распадка в распадок, подъёмы и спуски длинные и пологие, и если бы не наше общее похмелье…
Женька оборвал свой рассказ и прошлёпал на кухню, загремел посудой в мойке – видно, выискивал чистую чашку или стакан. Потом подозрительно затих. Я тихонько миновал арку «хрущобы» и заглянул к нему.
Кокетливые, с оборочками, какие-то несерьёзные дамские шторы были раздёрнуты, и позднее зимнее солнце навылет простреливало кухню, обнажая и вырисовывая царивший там бардак. В центре стола криво торчала из подсвечника оплывшая оранжевая свеча. На бокалах с остатками вина и на окурках пламенели следы яркой помады – ночью приятель оттягивался по полной программе. Женька сидел, сдвинув локтями посуду и утвердив голову на сжатых кулаках. С подоконника на эту жанровую сцену – «Утро свободного фотографа»,— пялился огромный лиловый глаз дорогого цифровика. Широкий ремень с фирменным логотипом «Никон» свисал безвольной змеёй до самого пола.
— Дальше-то что было?
— А?.. — он бессмысленно посмотрел на меня, страдальчески сморщился, но тут же просветлел лицом.- А-а! Ну, едем… Генерал, вижу, пару раз приложился к фляжке…да не к какой-то там пошлой посеребрённой, а к обычной солдатской…а у него там, между прочим, первосортный коньячок! Этакая армейская эстетика. Мне, естественно, не положено, хотя чем один мужской организм отличается от другого мужского организма с похмелья – непонятно. «Чайка» переваливает ещё один подъём, и тут мон женераль давится коньяком, краснеет, кашляет, выпучивает глаза и тычет вперёд пальцем. Я смотрю туда, куда он указывает… и тут моя нога сама нажимает педаль тормоза. Потому что впереди, в ровном распадке, под осенним солнышком российского Дальнего Востока пасётся слон.
Обыкновенный слоняра – ушастый, хоботастый, мышиного цвета, со складчатой кожей, с несерьёзным мышиным хвостиком. Хлопает ушами, отпугивая комаров и слепней, ломает хоботом ветки берёзок и меланхолично суёт их в пасть. Типично русская такая картина, представляешь?
Я напрягся, пытаясь остаться серьёзным, но на лицо, помимо воли, наползла скептическая ухмылка.
— Вот-вот,— горестно покивал Женька,— я бы тоже такую морду скривил, только первая мысль была о глюках, о «белочке». А потом думаю: «Что, у генерала тоже? Только он-то что видит?» А он тут мне и говорит:
— Боец, что там внизу, в распадке?
И так опасливо на меня смотрит, боясь услышать подтверждение своих похмельных видений. Ну, я ему честно отвечаю: «Слон,— дескать,— товарищ генерал-лейтенант!» У генерала тут же краснота с лица спала, позеленел, бедный. Посидел немного, перевёл дух, но ничего – крепкий мужик оказался…наверное, звание и профессия обязывали. Распахнул он заднюю дверцу и вылез наружу. Ну и я за ним.
Стоим, значит. От нас до животины оставалось метров двадцать, и теперь все его перемещения стали не только отчётливо видны, но и слышны. А для полноты картины у обочины дымилась впечатляющих размеров кучка слоновьего навоза. Свеженького. Так что гипотеза об абстинентном синдроме у нас отпала сразу и дружно. Генерал покрутил носом, посопел, притопнул каблуками ботинок, сделал мне этак ручкой – и полез обратно в машину.
Поехали мы. А за следующим подъёмом, в очередном распадке увидели поддомкраченый КамАЗ с длиннющим трейлером. На трейлере стояла стальная клетка с толстенными прутьями. Внутри было пусто, если не считать растрёпанной соломы и лохани с водой. В мозгах у нас обоих что-то забрезжило, и генерал скомандовал остановиться. Я аккуратно объехал автопоезд и припарковался перед самой мордой КамАЗа.
Водила менял передний скат, и цветисто, с множеством русских матерных определённых артиклей, рассказывал нам, как «этот дирижабль захотел жрать, стал трубить, распугивая встречные машины, раскачивать клетку». Как у машины разбортировался на ходу слабо подкачанный скат, и как домкрат не поднимал всю эту махину, и пришлось выпустить слона попастись на волю – благо погода и подножный корм позволяли. Конечная остановка у них была в Хабаре, где в это время гастролировал то ли цирк, то ли зверинец, ну, а они, стало быть, подзадержались, хе-хе… «Да Вы не беспокойтесь, товарищ генерал, скотинка меня знает, мы с ним давние приятели, так что в клетку я его загоню без проблем. Ему сейчас главное – нажраться от пуза, и он станет как шёлковый».
И как бы в подтверждение его слов с той стороны, откуда мы приехали, раздался не лишённый музыкальности трубный рёв, и над взгорком показалась махина головы с подпрыгивающими на ходу ушами. Зрелище было нереальное, фантастическое, как восход серой луны. Слон взошёл над горизонтом и стал виден во всей красе. И снова появилось ощущение галлюцинации.
Генерал мой, думаю, почувствовал то же самое. Он быстренько влез в машину и, подождав, когда я устроюсь за рулём, буркнул: «Поехали!» И мы поехали. К нему на дачу. Там мой патрон вылил на землю из фляжки коньяк и пошёл спать. Молча. И у меня с тех пор как отрезало. Видеть спиртное два года не мог. А ты говоришь…
— Россия – родина слонов.- Изрёк я, чтобы хоть что-то сказать.
А что тут ещё скажешь?

ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ

Помнишь…? На выскобленной солнцем синеве неба туча, что наползала из-за близких сопок, выглядела чужеродно и зловеще; чёрная, с рыжим подбрюшьем, она распухала, постепенно заполняя собой мир и гася краски. Воздух застыл, загустел и с трудом проходил в лёгкие. Можно было закрыть глаза и всё равно чувствовать приближение СОБЫТИЯ – опасного, тревожного и вызывающего ощущение своей малости в этом мире. Твоя рука дрогнула, а глаза непередаваемого медового оттенка испуганно вскинулись, когда ты отвернулась от наползающего катаклизма и посмотрела на меня. И в этот миг ослепительный сиреневый свет залил мир, света и тона поменялись местами, как в негативе – такой яркости была вспышка молнии. И ударил гром – как доской по уху, до боли в голове.
Разряд попал в верхушку остроконечной маленькой сопки на другом берегу реки, и теперь там чадно дымила выжженная в пепел земля, и в этом дыму танцевали оранжевые и голубые сгустки шаровых молний. Старая, скрюченная ветрами сухостойная каменная берёза, доживавшая свой век чуть ниже макушки сопочки, пылала ярким факелом, и треск горящего древесного тела доносился даже сюда, за сотню метров от места аутодафе. А потом хлынул ливень, и мы бежали, прикрываясь руками от стены воды, рухнувшей с неба; бежали, путаясь ногами в высокой траве, а машина с распахнутой дверцей всё отдалялась. Как во сне. Помнишь?
Чёрт, что со мной? Ведь я был один, всё это было до тебя. Но почему до сих пор, по прошествии трёх долгих лет, ощущаю тепло твоей мокрой ладошки, птичий запах мокрых волос и вижу яркую голубизну белков, когда ты раскрыла глаза после долгого поцелуя? «Дворники» не справлялись с потоком воды, залившей лобовое стекло, и мир в текущих струях дождя искажался – так рвётся сама ткань Реальности. Рвётся, как одежда под нетерпеливой рукой любящего и вожделеющего, и в ворохе сорванных и разлетающихся по салону покровов я нахожу тебя, чтобы войти и раствориться в запахах, влажных касаниях и ломящей зубы нежности.
Слышишь? Это шорох затихающего дождя. Это ток крови в тебе и во мне после бурного растворения друг в друге. Это бешеная барабанная дробь сердец. Уходящая туча – как отдёрнутый занавес, за которым вымытая синева небес похожа на опрокинутую чашу гжельских мастеров. Луч солнца осветил твоё бледное лицо со сжатыми губами и лиловыми тенями под глазами – следами напряжённого любовного труда. А потом будто разжалась сидящая внутри пружина, и лицо сделалось по-детски беспомощным и бесконечно прекрасным в своей беззащитности. Именно в такие мгновения любящих берут, что называется, голыми руками. И именно поэтому требуется уединение.
Может, я проживаю две жизни сразу, в параллельных пространствах, и потому сознание раздвоено на две реальности, видимые одновременно? Тогда мои поиски имеют смысл. День за днём, год за годом, наматывая на колёса и просто меряя шагами сотни и тысячи километров дорог, я рано или поздно перейду грань, разделяющую наши миры; и тогда ниоткуда, из только что зияющей пустоты появишься ты — с чуть наклонённой головой и лукавым взглядом исподлобья, с иронично приподнятой левой бровью: «Ну и где тебя носило, любимый?» Тогда можно будет сесть у твоих ног на асфальт, в грязь или пыль – неважно! – и попросить прощения за всё, что было и чего не было. Ведь сказано же: «Если женщина неправа – извинись перед ней». Повинись. Посыпь голову пеплом сожжённых и бездарно прожитых без неё лет. И может быть, она простит.
Картинка бледнеет, отдаляется, и тут же блуждающей маской всплывает другая.
Древние стены с моховыми наростами, выщербленные камни под ногами. Дорога начинается от этих ступеней и, петляя между вросшими в землю гранитными валунами, стекает вниз, в долину, чтобы тонким серпантином ввинтиться в горный перевал на той стороне каньона. Вечерний воздух неподвижен и наполнен медовым сиянием садящегося за дальние вершины солнца. И ни души вокруг. Нет ни досужих туристов с лиловыми, нагло выпученными глазами видеокамер и фотоаппаратов, ни местных пейзан со стадами живности. Только старые стены, тепло летнего вечера и само Время, застывшее в камне замка и окружающих гор. Тень – фиолетовая на жёлтом, безумное сочетание цвета,— корчится на циклопической кладке стен, потом бледнеет и растворяется в шероховатом камне после того, как сплющенный диск дневного светила закатывается за изломанную линию гор. Этот мир пуст и печален, в нём также нет ни одного намёка на твоё бытие: ни запаха, ни следа, ни памяти. Темнота валится на долину глыбами чёрного обсидиана, и будто поворотом рубильника включается ночная иллюминация с маленькой злой луной на небе. И я делаю следующий шаг.
И в отличие от мира, где тебя ещё нет, оказываюсь в мире, где тебя уже нет.
Стылая октябрьская тундра с хрусткой от инея травой под ногами. Безлунная ночь, ни огонька кругом, но над головой пылает такой звёздный костёр, что отчётливо видны кочки, кусты, зубчатая стена гор на востоке и матово сияющая лента реки слева. Орион, главное созвездие зимнего неба, не полностью взошёл над горизонтом, зато на западе горит малиновым светом Юпитер, Лебедь раскинул крылья вдоль Млечного Пути, и ковш Большой Медведицы, наклоняясь над близкими горами, льёт осенний холод на застывший в ожидании зимы мир.
Однажды я обещал показать тебе эти созвездия, заново назвать их для тебя. Не суждено? Остаётся запрокинуть лицо к высыпавшим звёздам и тем самым подставить миру-убийце беззащитное горло. И оборвётся квест, и не нужно будет просыпаться по утрам в холодной постели, полным надежды, чтобы после дня поисков засыпать в ночи, задыхаясь от отчаяния… Я делаю следующий шаг.
Визг тормозов. Вишнёвый мини-вэн «Судзуки» клюёт носом и останавливается в десятке сантиметров от бампера моей машины. Водитель выскакивает, саданув дверцей, и бежит в мою сторону с ясно читаемым на искажённом лице намерением если не порвать, то словесно отвязаться по полной программе – и резко тормозит обеими ногами, рассмотрев сквозь стекло моё лицо, лишённое всякого выражения. На котором, видимо, написано такое равнодушие к жизни, что даже этот полу-бандит-полу-коммерсант понимает: человек находится за гранью Добра и Зла, не делая между ними никакого различия. Что-то бормоча, он возвращается за свой руль, плавно отъезжает и, часто оглядываясь, уносится в сизую перспективу улицы.
Стоит ли искать тебя в этом мире: неблагополучном, озлобленном, полным несбывшихся надежд, ясно читаемых на лицах населяющих его людей? Красный свет светофора сменился на зелёный, толпа пешеходов потекла по «зебре» перехода, и сердце вдруг сжалось холодным комком, пропустило один удар, а потом зачастило, отдаваясь гулкими толчками в ушах. Засунув озябшие руки в муфту рукавов, придерживая локтем сумочку на длинном ремне, серое ущелье улицы пересекала Ты. Всё так же упрямо наклонив голову, ты шла своей лёгкой походкой, и низкое зимнее солнце щедро рассыпало оранжевые искры в подрагивающей в такт шагам гриве волос.
Выскочив на обочину, не обращая внимания на гудки машин, я бежал, расталкивая прохожих; бежал, стараясь не потерять в мельтешении улицы синеву куртки с откинутым меховым капюшоном… Руки вцепились в руль, и я, наконец, сделал выдох, провожая тебя глазами. Что бы я тебе сказал, даже если бы и догнал? Что искал тебя добрых три года; искал, одновременно старательно избегая, сжигая и взрывая те мосты, которые, видит Бог, ещё сохранялись? Потому что, как на застывших кадрах старой кинохроники, будет чернеть брошенный тобой на постель ключ от дома, который так и не стал нашим, и твоя вскинутая на прощание рука. И твои слова – неожиданные, равнодушные и бьющие наотмашь. Ты уходила, как сейчас, и этот уход повторяется перед мысленным взором из года в год. Из века в век.
Однажды, ещё в те времена, когда всё у нас было хорошо, ты рассказала запомнившуюся тебе с детских лет историю: четырёхлетняя, счастливая и хохочущая, ты стоишь в огромной дождевой луже и топаешь резиновыми сапожками. Твоя мама, кудахча, бегает вокруг, зовёт, то угрожая карами, то подманивая обещаниями, пока какой-то прохожий не вынимает тебя из воды и не передаёт маме из рук в руки. Я тогда онемел: «Так это была ты?! » И твоё изумление: «Так это был ты!» стало наградой и знаком судьбы. Всё было предопределено заранее, предначертано свыше, и тогда где же, на каком отрезке пути образовалась развилка дорог, разводящая нас всё дальше и дальше?
Перепрыгивая из одной реальности в другую, я рано или поздно найду ту единственную и прямую дорогу, которая вернёт мир к началу времён, где всё было прекрасно и нежно, и не стоял на пути камень с сакраментальным: «Направо пойдёшь… налево…». А пока что, любимая и потерянная, услышь мой призыв, почувствуй всю меру моего отчаяния. И отзовись. А я сделаю следующий шаг…

Вместо послесловия
«Иришка, привет!
Вот и закончилась эпопея с моим «папиком». Надоел своими нравоучениями, чмо. А недавно я чуть было не попалась: съездила с Олежкой на природу, там слегка поддали, потрахались, а потом продолжили на супружеском ложе прямо в доме у Юрика, во! И представь, он пришёл с работы раньше, разминулись с Олегом буквально на пять минуток! Я лежала ещё «тёпленькая и мокренькая». Но этот лох ничего не заметил – он же меня обожает и верит всему, что я ему наплету. Но с этого дня решила, что хорош, надо потихоньку линять, а то неизвестно, чем всё это закончится, когда у него рухнут идеалы и выяснится, с какой ###### он живёт. Прибьёт ещё…
В общем, через три дня разбудила его, дрыхнувшего после ночной смены, положила ключ на подушку и сделала ручкой. Вдобавок, чтобы совсем уже заплести мозги, обвинила во всех смертных грехах, а он спросонья только глазами моргал, ничегошенки не соображая.
Ты давай, приезжай поскорее, любовь моя. Давно мы с тобой в постели не расслаблялись по полной. Тут, кстати, мальчик один нарисовался перспективный, можно будет составить неплохое трио. Оторвёмся, Иришка? Ну, да мы-то с тобой да не оторвёмся?! Помнишь, как год назад в частном бассейне, когда я ещё трусы там забыла?
В общем, приезжай, жду, целую,
Твоя Ксюха»

ЧЕЛОВЕК СИСТЕМЫ Рассказ

Шли первые минуты полёта, самолёт пока не пробил облачного слоя, и близкие квадраты полей внизу были налиты сочной зеленью начала лета. Ил-62 качнулся, чуть накренился, и горизонт слева ухнул вниз, открыв небесный простор с редкой вереницей кучевых облаков над пиками горного Алтая. Солнце ударило по глазам. Травников недовольно поморщился, но дымчатую штору-светофильтр опускать не стал. В иллюминаторе промелькнули первые рваные струи тумана – то, во что превращается облако вблизи; сельская геометрия внизу на глазах тускнела, подёргивалась дымкой, а синева над головой приобретала всё более густой цвет. Даже с оттенком фиолетового ближе к зениту. Самолёт снова качнулся, выровнялся и пологой дугой стал ввинчиваться в предназначенный ему до самой Москвы эшелон полёта.
Его окружал ставший привычным за последние годы комфорт ЦКовского лайнера: просторный салон с убранными за переборку местами свиты, мягкий ортопедический диван слева от прохода, полированный столик с разложенными загодя бумагами и пульт с кнопками вызова обслуги под рукой. На орехе столешницы багровела папка с тисненой надписью «Комитет партийного контроля. Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза», но он только покосился на неё и закинул руки за голову, массируя затылок.
Командировка удалась. И дело было не только в знаках внимания, положенных персоне его масштаба. Место, которое он занимал в партийной иерархии, не отменяло таких простых человеческих понятий, как привязанность и дружба, симпатии и антипатии. В известных пределах, конечно. Выше всего была всё-таки политика партии, и недаром в определённых кругах КПК называли «партийным гестапо» – ни одна из сволочей-перерожденцев не могла ждать от него малейшей поблажки в принципиальных вопросах. Но когда дело касалось старых друзей, с кем был съеден не один пуд соли и знакомство с которыми прошло испытание временем, всеми этими прошедшими десятилетиями коллективизации, войны и восстановления страны в послевоенные годы – он позволял себе расслабиться и вновь стать для старых приятелей тем самым Володькой из комсомольской юности конца двадцатых.
Вот и сейчас… Зацепившийся в алтайских предгорьях лукавый хохол Федька Коломиец стал председателем колхоза, вывел хозяйство в миллионеры, получил Звезду, и теперь открывает двери многих кремлёвских кабинетов ногой. Заслужил? Заслужил! А ведь его теперешняя хозяйская сметка тогда, в начале тридцатых, потянула бы на кулацкие замашки, и загремел бы комсомольский вожак Коломиец туда, куда Макар телят не гонял. Владимир Афанасьевич усмехнулся и как наяву увидел перед собой Федьку, такого, как вчера – хмельного после дружеского застолья, с растрёпанным чубом и с полтавской хитрецой в глазах.
Они покинули обильный стол Федькиной «жинки», прошлись по ухоженным улицам села, и расположились в кондиционированной прохладе зала торжественных актов. Травников ткнул приятеля пальцем в бок и показал на стены со шпалерами из ценных пород дерева и потолок с позолоченной лепниной.
— Как тебя органы за это дело не прищучили, Фёдор Михеич?
— А я сослался, Володя, на твоё указание.- Фёдор прикурил толстую папиросу и деликатно разогнал перед собой дым.
— Сдурел?
— А шо? Не станут же они звонить в первопрестольную да спрашивать у тебя. Даже первый секретарь обкома – и тот проглотил пилюлю. Зато теперь…- он стукнул себя в грудь и самодовольно оглядел зал,— и перед Москвой не стыдно. И народу приятно иметь такое у себя в селе. Ты-то сам помнишь, что здесь было раньше, всего три года назад.
Он помнил. Это был его первый визит на Алтай, когда он воочию увидел, как хозяйствует на земле его старый друг. Но тогда наряду с великолепным машинным парком, чистыми асфальтированными улицами и богатыми домами колхозников глаза царапнуло убожество здания и кабинетов сельского Совета. В особенно маленькой комнатёнке, куда не поместилась даже его свита и убранство которой состояло из стола с неизменным зелёным сукном, обшарпанного сейфа в углу да колченогого, скрипучего стула, он раздражённо спросил стоящего за правым плечом Коломийца:
— А здесь у вас что?
— А здесь у нас ЗАГС… регистрация брака там, похороны…
Травников всем корпусом резко повернулся к председателю так, что свита попятилась из кабинета. Фёдор Михеич стойко выдержал взгляд давнего друга.
— А ты сам-то, Коломиец, помнишь, как женился?
— А то! Расписались в ЗАГСе, когда были студентами сельхозакадемии. Я перетащил свою подушку в её комнату… и всё. А шо?
— А я вот, дорогой мой, венчался в церкви… и до сих пор помню, как всё это было!
Больше на эту тему не было сказано ни слова. И потом долго саднила в душе заноза от невпопад сказанного слова. Донесёт? Нет? Друг-то он друг, но если будет до конца по партийному принципиальным… Хотя там, где надо, об этом его грехе молодости – венчании в церкви, да ещё с дочерью приходского дьякона,— знают. Но ведь сделали какие-то выводы? Значит, доверяют?
А хохол развернулся! В новом здании сельского Совета, по-деловому функциональном, зал торжественных актов выбивался из ряда типовых кабинетов церковной роскошью и богатством отделки. Интересно, где председатель нашёл таких дизайнеров, выдержавших стиль чуть ли не Георгиевского зала в Кремле? И местные девчонки уж наверняка не регистрировали свой брак с каким-нибудь трактористом Васькой в затрапезном платье для повседневной носки – красота зала, от которой захватывало дух, обязывала построить свадебный наряд по индивидуальному проекту. Вот, наверное, глазки горели и щёки пылали у чертовок! От удовольствия. Да, наверное, это правильно, есть деньги на такие интерьеры – строй. Народ злее в работе будет.
Солнце теперь светило в иллюминатор левого борта, и можно было беспрепятственно смотреть вниз, на бегущую по верхнему, второму слою облаков, крестообразную тень самолёта. Крестик… Серебристо-серый на белом крестик. Запах дезодоранта салона почему-то был странно похож на запах ладана.

— …венчается раб Божий Владимир с Татьяной Божией рабою. Согласен ли раб Божий Владимир?
Татьяна низко наклонила голову под своим покровом, свеча в руке задрожала. Травников бросил быстрый взгляд на её бледное лицо, округлый живот, где уже во всю толкался ребёнок, и выдавил из себя:
— Согласен.
Служка, размахивая кадилом, обошёл их по кругу. Дурманящий аромат ладана обволок новобрачных новой волной.
— Венчается раба Божия Татьяна…
Свадьбу гуляли в просторном поповском доме. От топота каблуков во время пляски с кухонной притолоки дождём сыпались рыжие пруссаки и тут же в панике разбегались по щелям. Дьякон парамоновской церкви, Танькин отец,— пьяный, с крошками хлеба в буйной бородище,— умильно смотрел на раскрасневшуюся дочь на пятом месяце беременности, и бормотал: «Ништо, Бог простит». И лез чокаться с Володькой.
А потом наступил 1929 год. Началась коллективизация, из города приехали комсомольцы – агитировать за новую жизнь, и вскружила парню голову активистка Нинель. Уже на второй день она затащила Травникова на сеновал и показала «городской класс», да так, что вскоре бросил он свою Татьяну, публично отказался от брака с «поповским отродьем» и уехал с Нинелью-Нинкой в Саратов. Откуда и начал свою сначала комсомольскую, а потом и партийную карьеру. Их с Татьяной сын рос без него. С началом репрессий, оба они – и сын, и бывшая жена – сгинули где-то под Норильском.

— Владимир Афанасьевич, подать обед? – голос стюарда вырвал Травникова из неприятных воспоминаний. Он посмотрел на часы, раздражённо ответил: «Позже!», потянулся к папке, достал чистый лист и мелким, аккуратным почерком записал: «В Политбюро ЦК КПСС. Докладная записка. (проект) «О мерах по усилению атеистической пропаганды и борьбе с религиозным влиянием».

ТАНЕЦ НЕРПЫ
Рассказ

Неказистое здание аэропорта местных авиалиний утопало в сугробах. Недавний тайфун щедро засыпал снегом взлётно-посадочные полосы, прилегающие улочки и единственный на всю округу дощатый туалет с любопытствующими щелями в его женской половине. К строению вели тропы-траншеи в рост человека, но сильная половина человечества уже успела по-кобелиному оросить девственную белизну снега жёлтыми брызгами. Провинциальная незатейливость лезла в глаза на каждом шагу.
Где-то в перспективе, через год-два, обещалось обновление самолётного парка красавцами ЯК-40, а пока что на взлётном поле прогревали моторы работяги АН-2. За невысокой оградой было видно, как бипланы шевелят хвостовыми рулями; а потом глаза застилала снежная позёмка от работающих винтов. Пассажиры начинали суетливое движение к аэровокзалу и обратно; подбегали к окошку дежурного диспетчера и, искательно заглядывая в зарешеченную амбразуру, что-то спрашивали. Но рокот моторов быстро затихал, неприступные летуны соскакивали из кабин «Аннушек» на снег, чтобы быстро кануть в снежный тоннель служебного входа-выхода. И народ снова впадал в нервно-терпеливое ожидание. Рейсов на побережье не было вторую неделю.
Одна группа пассажиров держалась особняком. Тундровые коряки, «оленные люди», числом двенадцать человек, непринуждённо расположились в центре расчищенной шнекороторами привокзальной площади. В жарком костре весело трещали корявые, изломанные стволы кедрача. Над огнём исходил паром медный казан, где кипело ароматное варево из оленьего мяса, а по кругу ходила распечатанная бутылка «огненной воды». Старые и молодые по очереди прикладывались к ней, весело крякали, деликатно вытирали горлышко рукавом и передавали следующему.
Старый коряк с продубленным ветрами и солнцем лицом сидел на корточках недалеко от нас. За его спиной потрескивал костерок поменьше – младший брат того, что на площади. Жена тронула мой локоть и шепнула: «Посмотри... » Посмотреть было на что.
Абстрактно-рунный узор на кухлянке был красивым и пугающим: символы, вышитые бисером, напоминающие то свастику, то изломанные человеческие фигуры, то вообще что-то жуткое и запредельное из царства злых духов, свободно перетекали с полы одеяния на плечи и рукава. Из-под сдвинутого назад капюшона топорщились туго заплетённые седые косы. Старик курил, и при каждой затяжке пергаментные сухие щёки проваливались внутрь, множа морщины на скуластом индейском лице. Редкие седые волоски на подбородке изображали, видимо, бороду.
«Шаман»,— неуверенно подумал я. Возле старика бугрился туго набитый тюк из шкуры неведомого зверя, и ещё что-то плоское, округлое, закутанное в камус, торчком стояло у него за спиной. Щёлочки глаз бесстрастно наблюдали за суетой у огня.
Несколько темнолицых женщин вдруг пошли по кругу, вкинув вверх растопыренные пальцы рук. Тонко выделанные шкуры кухлянок заколыхались на бёдрах, закрутились на талиях, а гул пламени костра и треск горящего дерева заглушили вскрики, похожие на чаячьи. Или крики женского экстаза в постели.
Мы не заметили, как старик вытащил из округлого свёртка огромный, почти метровый бубен, потом изогнутую костяную пластинку, и только когда в размеренные крики женщин вплёлся чёткий первобытный ритм,— растерянно оглянулись. Шаман хрипло дышал, временами начинал крутиться и подтанцовывать на месте. А руки летали, отбивая то звонкую частую дробь, то глухие размеренные удары.
А потом в круг вышла девочка.
Лет ей было, наверное, шестнадцать или семнадцать. Она была явной полукровкой с белым чистым лицом и с зелёными, только чуть раскосыми глазами. Может, маму в тундре догнал геолог («экспедиция, называется»), а может, ухорез-сезонник пожелал «улучшить породу» — не знаю. Но девчонка была красива какой-то нецивилизованной красотой. Такую встретишь где-нибудь в отрогах северных хребтов, на узкой горной тропе да с копьём в руке — сам бросишь оружие и поднимешь вверх руки, сдаваясь дикости и бьющей наповал женственности.
Она шла... нет, летела по кругу, временами кружась в почти балетном фуэте. Широкие рукава взметали снежную пыль, а запрокинутое к небу лицо застыло в сложной гримасе боли и неизъяснимого наслаждения. И вдруг рокот бубна оборвался. Юная танцовщица упала на утоптанный снег и стала извиваться всем телом, прикусив губу и закатив глаза. Я растерянно оглянулся на старика. Шаман невозмутимо водил горящей спичкой над примятым в трубке табаком.
— Дедушка, а что это она делает?
— Однако танец нерпы танцует. — И он запыхтел, выпуская клубы дыма.
— А что он означает, дедушка? — полюбопытствовала жена, заворожено наблюдая за девчушкой.
— Однако ####### хочет,— невозмутимо ответил старик.
Жена за моей спиной тихо ахнула и зашлась в беззвучном хохоте.

С годами мы не умнеем — мы набираемся мудрости. И если тогда, в далёком 1977 году, в этой сцене я видел только анекдот с национальным колоритом, то теперь, наблюдая суету современной жизни, всё больше проникаюсь удивительной простотой и чистотой нравов коренных обитателей Камчатки. Где все вещи названы своими именами. Где нет позднейших наслоений нашей ханжеской морали и покрывшей нас лохматой, блохастой шкуры условностей. Где по количеству табуированных ритуалов мы оставили далеко позади такие первобытные общества, как у наших северных соседей. И наши продвинутые соотечественницы, ровесницы той девочки-аборигенки, уже в нежном возрасте чётко усвоили, что тело — это товар, и в совершенстве освоили науку обольщения любого разумного прямоходящего гуманоида мужеского пола. Невзирая на разницу в годах. На тусовках, в барах, ресторанах и просто на улицах, наконец,— не раз доводилось наблюдать эротическую игру глаз, бёдер и ног, и тогда сразу приходит на ум фраза старого шамана:
— Однако, танец нерпы танцует...
На Канары хочет. Со спонсором, однако.

ВЕРКА
Он бежал, всхлипывая от ужаса; бежал, огибая то выскакивающие, как из-под земли, мятые ржавые бочки, то клубки скрученной арматуры, то разорванные, окаменевшие мешки цемента в драной бумажной упаковке. Его дом был совсем близко – серая торцовая стена маячила над крышами сараев,— но ватные ноги всё время заводили его в тупики из курятников, гаражей и загонов для мелкой домашней живности, которыми была так богата эта окраина города. А перед глазами стояло побелевшее, запрокинутое лицо одного из пацанов и струя крови, брызнувшая, как из испорченного крана.
Сзади раздался детский крик, потом завизжала женщина. Он выскочил к своему двору, остановился, перевёл дыхание и медленно двинулся к дальнему подъезду, где была их квартира. Зайдя в тесный тамбур, окрашенный весёленькой голубой краской, он развернулся, выглянул наружу и прислушался, тщетно шаря по карманам в поисках очков. Наверное, потерял, пока без памяти бежал сюда.
Там, у брошенной коробки бывшего цеха железобетонных изделий, нарастал шум. А потом в гвалт собравшейся толпы вплёлся звук мотора машины, заунывный вопль милицейской сирены, и как точка в разыгравшейся на его глазах драме, два раза сухо щёлкнули пистолетные выстрелы.
Денис звучно пошлёпал ладонью по глянцу книжной обложки, и кодла сразу притихла. Только Юрка Ильмендеев по прозвищу Утюг продолжал некоторое время шумно возиться, умащивая пухлый зад на неровностях бетонных плит, штабель которых лежал здесь вот уже второе десятилетие. На торцах лохматился мох, а из трещин тянулись вверх яркие стрелки свежей июньской травы. Селивёрстов, самый младший из пацанов, деловито счищал со штанины следы раздавленной зелени.
— Начнём? – Денис оглядел приятелей поверх приспущенных на нос очков и взвесил на ладони пухлый том. – значит, мы условились… поверили старику на слово, что чувство благодарности вызвано отвращением к тому деянию, которым тебя, вроде бы, благоденствовали. Так? Давай ты, Шнырь,— обратился он к Селивёрстову.
— Чо я? – сразу заныл Юрка и заозирался, ища поддержки.
Пацаны заухмылялись.
— Ты в школе, что ли, на уроке, чмо? – презрительно сплюнул Утюг. – сюда никто никого силком не тащил. Хочешь быть не тварью дрожащей, а богом – шевели мозгами и отвечай за базар. Давай я, Деня?
— Ну, давай,— легко согласился Денис.
— Значит, кто-то сделал мне хорошее, так? И я ему должен быть за это благодарным… Но тут вот это слово – «должен» и мутит всю картину. Никому я ни хрена не должен! И это «хорошее» делать тоже не просил! А раз сделал без спроса – его проблемы. а кто сопли распускает и благодарность испытывает, тот хлюпик и рохля!
— Мы говорили об отвращении…- мягко напомнил Утюгу Денис.
— А! ну да. Он вроде и благодарит того… ну, это… кто ему хорошее сделал, а где-то под шкурой мысль: «А ведь придётся платить!» и сразу начинает этого благодетеля ненавидеть. А в рыло дать – кишка тонка. Тут и отвращение. Верно, Деня?
— А ты не у меня спрашивай. Верно, или не верно сформулировал – пусть скажет общество.
«Да верно, в натуре!» – «Точно!» — «Так оно и есть»…- «Мамаша как начнёт зудеть, что неблагодарный»…
Денис с довольной усмешкой, поглаживая ладонью том Ницше, слушал нестройный гомон компашки. Ветерок с реки играл тонкими длинными волосами, расчёсанными на прямой пробор и открывающими высокий лоб мыслителя.
— Гля, пацаны! – глазастый Шурик Харыбин показал куда-то пальцем, обмотанным грязным бинтом. – во чудо какое!...
Вдоль длинного ряда серых от старости сараев передвигалось странное существо. Сначала Денису показалось, что в их сторону движутся две собаки, крупная и помельче. Но пацаны заржали, заулюлюкали, и он, нацепив очки, рассмотрел, что к ним на четвереньках продвигается в лоск пьяный человек. Сбоку, то забегая вперёд, то возвращаясь, семенил крупный чёрный пёс. Собака хромала на переднюю правую лапу.
Будто по неслышной команде, Утюг и Цыпа соскочили с штабеля, подхватили длинные изогнутые арматурины и вразвалку двинулись к четвероногой парочке, нервно пересмеиваясь на ходу. Пёс зарычал, вздыбил шерсть и неловко, боком встал, загораживая хозяина. Пьянчужка поднял бессмысленное, перемазанное пылью лицо и невнятно отдал какую-то команду. Рык перешёл в хриплый рёв, а потом в лай. Цыпа – напряжённый, с азартным лицом,— наотмашь стеганул собаку прутом. Пёс взвизгнул, бросился в сторону, косясь на пьяного хозяина, но, попав под удар Утюга, закрутился волчком, захлёбываясь в бессильном лае-визге и щёлкая во все стороны зубами.
— Что ж вы делаете, ироды?! – пожилая тётка в грязном переднике, вынырнувшая откуда-то из-за сараев, отшвырнула в сторону пустой таз с остатками заваренного комбикорма и, сжав за черенок лопату, решительно двинулась к экзекуторам. Пацаны отбросили в сторону железки и не спеша пошли к оставленным в тылу приятелям.
— Игорёха, ты, что ли? — женщина, наклонившись, трясла за плечо лежащего в грязи мужика. – господи, надо Надьку искать… Вы чьи будете, засранцы?! – близоруко прищурилась она на скучковавшихся в отдалении парней.- Юрка, что ли, Селиверстов? И Васька Цыплаков? Вот матерям скажу, урки малолетние…! Помогли бы лучше человеку!
— «Челове-еку»! – презрительно отозвался кто-то из пацанов и сплюнул.
— Уходим! – сквозь зубы бросил Денис и спрыгнул в проход между штабелями плит.

Если открыть правый глаз, комната начинает кружиться с креном налево. Если левый, то с креном направо. А если открыть оба… Игорь судорожно вздохнул и снова крепко зажмурился, вцепившись в мятую простыню под собой – комната поплыла во все стороны разом. К горлу подкатила горькая луковая тошнота. Пересохший язык еле помещался во рту.
Потом его отпустило. Он с трудом сел, подавил короткий позыв к рвоте, и взгляд его зацепился за стоящую на тумбочке у кровати бутылку пива. Он осторожно помотал головой, закрыл и открыл глаза – пиво никуда не исчезло. На золотой этикетке, как какие-то мохнатые насекомые, красовались хвостатые готические буквы. Он прищурился: «Будвайзер». Пробка, сковырнутая большим ногтем, кувырком полетела под кровать, и пенящаяся влага смочила, наконец, огнём горящее горло.
«Надюха! Больше некому… хорошая моя сестрёнка. А кто же меня сюда притащил? Неужто она? А ведь больше и некому…» Он представил, как совсем не богатырского телосложения сестра втащила его в эту захламленную, неубранную квартиру… да ещё вопрос: откуда тащила, далеко ли нашла? – и стало мучительно, до боли в животе, стыдно. Он посмотрел на руки. Руки были грязными и, как и следовало ожидать, тряслись. Еле заметно – пиво всё-таки помогло,— но ведь тряслись же!
В тёмном коридорчике раздалось тихое поскрёбывание. Игорь встал, пошатнулся, совладал с непослушным телом и, пройдя четыре шага, приоткрыл наружную дверь. В щель боком, стесняясь, протиснулся Верный, с дровяным стуком исхудавшего тела обрушился на пол и поднял чёрную морду, по-собачьи улыбаясь приоткрытой пастью и нещадно колотя хвостом по облезшему линолеуму.
— Что, Верка…? – Игорь запнулся и тут же поправился: — Что, Верный, псина ты моя хорошая, верная?
Его рука потрепала собачью голову, прошлась по загривку. Пальцы остановились на засохшей корке крови. Верный тихо поскуливал – не то от удовольствия редкой ласки, не то от боли. Игорь наклонился, осторожно разгрёб пальцами свалявшуюся шерсть и чертыхнулся, пытаясь припомнить вчерашнее. От усилия вызвать из памяти хоть что-то сразу разболелась голова. Да ещё назвал Верного этим паскудным именем своей бывшей! Извини, друг…

Здесь всё по-прежнему пахло ею. Не в смысле запаха – оставалась какая-то аура давнего женского присутствия. Вот забытая старая шаль, в которую Вера любила кутаться долгими зимними вечерами, хотя квартира была тёплой, с окнами на юг. В пыльном углу, за брошенной сумкой, завалился одинокий шлёпанец со смешной собачьей мордахой. А вот её любимая чашка с небольшим сколом, которую она всё порывалась выбросить, а он не давал… Он любил её. И ненавидел.
Верка была красавицей. Длинные стройные ноги с плавными очертаниями бёдер и голеней, тончайшая талия, покатые плечи, как у придворных красавиц девятнадцатого века. И горящие синим пламенем глазищи в обрамлении гривы чёрных, как смоль, волос. Она знала себе цену, флиртуя направо и налево с местными мужиками, а уж в отпуске, когда им доводилось выезжать на материк, Игорь зверел от её стрельбы влёт глазами по мужикам. Но и гордился женой, когда ходил с ней рука об руку по улицам Саратова, своего родного города, где они познакомились, поженились и куда каждый раз заворачивали после отдыха на курортах страны.
Пока он работал механиком на флоте, пока приносил домой немалые деньги, семейная жизнь шла нормально – несмотря на то, что супруга была алчная и ненасытная тряпишница, две трети его зарплаты пускавшая на походы по дорогим магазинам в поисках самого модного, самого эксклюзивного тряпья. Не брезгуя, впрочем, и развалами китайских барахолок, с удивительным чутьём выискивая вещи, как две капли воды оказывающиеся потом похожими на образцы из каталогов всемирно известных фирм. И погуливала на стороне – ему об этом доносили. Он мирился с её изменами. И даже с какой-то извращённой гордостью носил рога.
А потом сцепились в переделе собственности Большие Люди. Начались задержки зарплат. Хроническое безденежье. Именно тогда он от отчаяния стал прикладываться к бутылке, чтобы в один паршивый день обнаружить, придя с моря, пустой шкаф, пыль на месте вывезенных дивана, кресел и недавно купленного кухонного гарнитура. Потом ему рассказали, что Верка уехала с залётным «крутым», скупавшим рыбу на колхозных тонях.
Был конец путины, по окнам барабанили осенние дожди, у Игоря скопилось много отгулов – и он запил. Запил по-чёрному, быстро спустив аванс и обменяв на водку телевизор и те жалкие остатки мебели, что были в беспорядке растыканы по углам. Остался облезлый стол на кухне, пара табуреток, старая фанерная тумбочка, притащенная из сарая да односпальная деревянная кровать с продавленным матрацем.
Родных здесь у него не было – только сестра Надюха, которую он вызвал с материка, как только устроился на работу. Давно, ещё при старом режиме, да так она с тех пор здесь и зацепилась, выйдя замуж и родив двойню. И теперь только она одна приходила в его запущенную квартиру, чтобы хоть изредка убраться, устроить постирушку да пристыдить братца в надежде, что он всё-таки возьмётся за ум.
С флота его попёрли. И если бы не золотые руки, то и с предприятия уволили бы уже давным-давно. А так пока держали на берегу для случаев экстренного ремонта судовых двигателей.
Верный завозился в прихожке, тонко поскулил и два раза коротко негромко гавкнул: это означало, что идёт кто-то свой. А потом открылась дверь, и вошла, будто вплыла, не касаясь ногами грязного пола, его сестра – всё такая же тоненькая, светлая, будто светящаяся изнутри, как и много лет назад. Одуванчик. Игорь встал, виновато улыбаясь
— Братик! На кого ж ты стал похож! – Надюха смотрела жалостливо, по-бабьи склонив голову к плечу и подперев пальцем щеку. – Тебя ж вчера чуть не убили, малолетки какие-то. Что ж ты так?
Он потряс головой: в памяти остались только ходящие вокруг ноги – без тел, рук и голов,— да жирная грязь перед самыми глазами. И рычание Верного. Да, плохо дело.
* * *
— Вон она пошла!
Утюг, возбуждённо блестя глазами, привалился спиной к стене дома. Его всегдашний спутник Цыпа высунул голову за угол и восхищённо прицокнул языком.
— Ну, сука, задницей крутит! Догоним? Ты как, Деня?
Денис снисходительно усмехнулся и лениво произнёс:
— Да она мне сама даёт. Без базара. И без насилия. А вы можете поиграться. Вот сейчас только на сопку поднимется, там её и берите.
— А заорёт…? – неуверенно предположил Шнырь.
— А вы вспоминайте, что говорил по этому поводу старик Фридрих: «Счастье мужчины «Я хочу». Счастье женщины – «Он хочет».
Пацаны по одному, как волчья стая, взявшая след, сгинули за углом. Денис Дробышев не спеша пошёл домой – аккуратный мальчик из хорошей семьи, с дорогим компьютером, подключенным к Интернету. С новым, только что из магазина, мопедом японского производства. И с несокрушимой уверенностью, что именно такие, как он, должны править миром. Всем этим быдлом, имя которому — Цыпа, Утюг и прочее. Тем более, что на эти прозвища они охотно отзываются.
Нет, побежали они, всё-таки, не как волки. Скорее, как кобели за течной сукой. Пусть стая, право же, развлечётся – Юлька, сиротка при живой маме, давно уже ходит по рукам, несмотря на свои пятнадцать лет. И теперь поплатится за то, что однажды отказала ему. Ему! Тварь… ну, теперь ребята тебя ублажат!
Он приостановился в тупичке сараев перед выходом в свой двор, коротко выдохнул и нанёс сокрушительный удар по серой от дождей стене. Доска вылетела с коротким звоном. Каратэ-до, господа. Сэнсей недаром хвалил его удар.

— Мальчики, вы что?
Юлька пятилась, пока не упёрлась спиной в дремучие железные заросли кедрача. Стая обступила её полукругом, шумно дыша и облизываясь по-собачьи. Девчонка быстрыми глазами бегала по их лицам, неуверенно улыбаясь вымученной улыбкой. Но не особенно боялась – видно, не принимала малолеток всерьёз. Именно это выражение на её лице – некоторой снисходительности, и взбесило больше всего Цыпу. Он вплотную придвинулся к ней, схватил длинными руками за плечи и простыми словами, детально объяснил, что им сейчас и здесь от неё надо. У Юльки задрожали губы:
— Мальчики, не надо…- и тут же голова её мотнулась от ленивой пощёчины.
— Какие мы тебе, #####, мальчики? Мальчики в песочнице играют, а мы трахаться хотим. – хохотнул Утюг, приспуская щегольские оранжево-бежевые штаны с десятком карманов.
Юлька затравленно огляделась и, всхлипнув, опустилась на колени.
Потом так же, волчьим намётом, пацаны пробежали по яркому ковру тундры и спустились с сопки на улицы городка, оставив под шапкой тёмной хвои скорченную, рыдающую взахлёб девчонку с судорожно прижатыми к животу руками. Кто-то их пацанов (она не разобрала – кто) уходя, прощально наподдал ей ногой в солнечное сплетение.

Игорь – трезвый и скучный,— второй час дожидался нового, только недавно назначенного механика флота. В грязное стекло слепого оконца старой диспетчерской билась головой жирная, ленивая муха. И тонко пели комары – кто-то не закрыл дверь ночью, и кровососы шевелились теперь под потолком мохнатым рыжим ковром. Взлетали иногда, пикируя, падали вниз и снова взмывали, примериваясь, как бы половчее вонзить свой хобот в незащищённую кожу лица и шеи. «Поддал бы я сейчас – и вы бы тут пьяные валялись» — усмехнулся Игорь и встал навстречу Серёге Барышеву… который стал теперь Сергеем Николаевичем, механиком флота. Мичманка с щегольским маленьким козырьком сидела на новоиспечённом начальстве чуть набекрень.
— А, Рамцев…- Барышев боком присел за шаткий столик, шлёпнул на стол коленкоровую папку и стал быстро просматривать какие-то бумаги с множеством лиловых штампов и написанных наискосок резолюций. – Паранин слёг с аппендицитом, пойдёшь за него в рейс. Как, ум ещё не пропил? – и он остро глянул из-под козырька. Игорь задохнулся:
— Да… Николаич… да я…
— Ладно-ладно, посмотрим. Отход сегодня в 20:00. Топай в отдел кадров, бери направление. Я им сейчас позвоню. И вот что…- он с сомнением пожевал губами,— никуда больше не ходи, иди лучше сразу на пароход. Мало ли…
Совет был хорош.
С утра у его дома хороводились местные бичи. Публика, которой в былые годы он и руки бы не подал. Сидели на скамеечке у скособоченного сарая, лениво тянули отвратительное разливное местное пиво из двухлитровой пластиковой бутыли, спорили о чём-то хриплыми голосами, подходили иногда к его окну и стучали костяшками пальцев в стекло, вызывая на улицу. Он не выходил – только недавно «отошёл», и сама мысль о спиртном вызывала спазмы в желудке. Сорваться сейчас – и тогда уж точно прощай, работа.
Значит, на пароход. Километр до колхозной конторы, где его ждало направление на судно, он отмахал за пятнадцать минут. А уже вечером «Эр-эска» бодала форштевнем крутую сентябрьскую волну. Он даже ночевать после вахты остался в машинном отделении, с наслаждением вдыхая запахи соляра, смазки и совсем не обращая внимания на гул и вибрацию двигателя.

— Какие алименты?! — Игорь растерянно задержал руку, готовую расписаться в платёжной ведомости. Сумма была несуразной – в два раза меньше того, что, по идее, начислил расчётный отдел. – У меня и детей-то нет, Валюшка! И с женой уже три года не живу…
Кассирша пожала плечами.
— Спроси в бухгалтерии, мне-то что…
Исполнительный лист сухими, казёнными фразами извещал, что Вера Михайловна Рамцева, в соответствии с семейным кодексом просит взыскивать алименты на содержание дочери, Натальи Игоревны Рамцевой, с её законного мужа и отца Натальи Игоря Сергеевича Рамцева. Дата, подпись. Копия свидетельства о браке. Копия свидетельства о рождении дочери. Решение Саратовского суда. Дата рождения – полгода назад. Ну, с-сука! Родила от своего кобеля, а он, видно её и кинул. А может, и не кинул, а просто захотелось дополнительного источника доходов – она ведь всегда была ненасытной, что в постели, что в отношении денег. Игорь скрипнул зубами и без сил опустился на стул для посетителей.
— Ты вот что, Игорёха, подавай-ка в суд. Это твоя супружница, пользуясь тем, что вы не в разводе, судью, видно, «подмазала» там, на своих материках. У тебя свидетелей куча, что она сюда четвёртый год носа не кажет. – Главбухша Изольда Павловна смотрела на Игоря с искренним сочувствием, совсем не проявляя извечной бабьей солидарности с беглой Веркой. – Только деньги всё равно высчитаем… Потом вернём, не волнуйся. Когда суд выиграешь. Да ещё и её, сучонку, за подлог накажешь. Дело-то подсудное – лжесвидетельство! Подожди…! – Всполошилась вдруг Изольда,— а ты сам-то к ней, туда, не ездил?
— Да куда, мне, Павловна? Я ж не просыхал…
— Ну, хоть какой-то толк от твоей пьянки. Иди уже…
Игорь сокрушённо махнул рукой и вышел, тихонько притворив за собой дверь.

Струна-карниз была провисшей, и шторы, даже выстиранные и выглаженные сестрой, смотрелись жалко. Он задвинул их, расправил складки и без сил опустился на жалобно скрипнувший стул.
В комнате было пыльно – близость немощённой улицы давала о себе знать. Тишина давила на уши. Он встал, покрутил регулятор радио, но из динамика не раздалось даже шороха. Наверное, отрезали за неуплату. Чудо, что ещё и свет есть. Игорь порылся в тумбочке, нашёл пачку счетов за электроэнергию, вписал в бланк показания счётчика и пошёл в контору энергетиков, чтобы погасить задолженность. Пока ещё есть деньги. Пока не сорвался в очередной «штопор». Теперь уже – из-за этой дряни, которая достала его через годы и разделяющее их расстояние. Хотя почему «теперь»? То, давнее предательство до сих пор жгло душу.
Игорь медленно, как во сне, оделся и обулся в тесной прихожей, обхлопал карманы, проверяя, всё ли на месте, и вышел в сияние бабьего лета, жмурясь на солнце и смахивая с лица дрейфовавшие в слабом ветерке паутинки. Мимо протрусил кудлатый пегий пёс, и сердце кольнула тревога и раскаяние: «Где же Верный?». Рамцев посвистал условным свистом, на который пёс всегда пулей, несмотря на давнюю хромоту, вылетал из самых неожиданных мест, но Верный не появился. Наверное, у сестрёнки живёт. Ладно, потом. Жрать захочет – придёт.
После уплаты за свет и коммуналку ноги сами собой занесли его в винно-водочный отдел гастронома.

Короткий гияку-цки – и Утюг рухнул в пыль, прижимая руки к груди и странно вывёртывая голову, чуть ли не пряча её в подмышку. Денис брезгливо встряхнул рукой, перешагнул через тушу Ильмендеева и спокойно сел на расстеленную куртку. Пацаны зашевелились, вышли из оцепенения и, боязливо оглядываясь на своего гуру, приподняли приятеля и прислонили его к бетонному штабелю. Юрка с хрипом втянул в себя воздух и судорожно закашлялся, поминутно сплёвывая. Глаз он на Дениса так и не поднял.
— Будем считать недоразумением попытку захвата власти,— насмешливо бросил Денис. – Или кто-то в нашей компании ещё претендует на лидерство?
Пацаны молча сопели в тишине осеннего вечера. Заёмная храбрость от выпитой накануне водки улетучивалась с каждым выдохом. Дробышев вздохнул, встал, отряхнул брюки и сделал шаг в проход штабелей, собираясь идти домой. Ему вдруг до тошноты надоели эти одноклеточные, которых сколько не дрессируй – никакого толку. Наоборот, норовят вцепиться в горло, увидев слабину в ровном, человеческом отношении к ним. Как вот только что, когда этот жирный боров Юрик вздумал сместить его с трона. Преторианцы хреновы!
— Деня, да ладно, извини… — подал голос Цыплаков.
— Извини, Денис… — Это он сдуру, мы ему сами глаз на жопу натянем… — Мы же команда, Деня… — нестройные голоса быстро превратились в гвалт. Стая виляла хвостами. Побитый пёс по кличке Утюг тоже радостно кивал, не в силах пока встать на дрожащие ноги. Денис снова сел, поддёрнув светлые брюки с острыми стрелками, и сокрушённо вздохнул:
— Да, ладно, я не в претензии. Вы запомните только одно: правит тот, кого воля или обстоятельства поставили сверху. Правда, ему постоянно приходится подтверждать это своё право править. Как вот сейчас. Я подтвердил. Возможно, только до следующего раза. И пока что только отключил соискателя на звание старшего в группе. А могу и убить. А вы можете?
Он спокойно смотрел на враз притихших пацанов и сам верил в то, о чём говорил. Стая молчала, переминаясь с ноги на ногу. Только в глазах тлел недобрый, волчий огонёк.
Его внимание привлёк дальний, метрах в пятидесяти, пролёт между зданиями, озарённый красно-оранжевыми лучами заката. Там появилась до тошноты знакомая фигура пьянчужки, который на автопилоте пробирался кратчайшей дорогой к себе домой. Не соображающий, где он находится. И не способный оценить степени угрожающей ему опасности. Энергию бунта нужно было направить на подходящий для этого объект. Переключить на внешний мир. Пусть сбросят пар.
— Помнишь этого отброса? Сегодня он без собаки. Вот и покажи, можешь ли ты, или только хочешь… — и Денис, наклонившись, в упор посмотрел в глаза Утюгу. Тот повернул голову в ту сторону, куда показывал предводитель, пошарил глазами вокруг, углядел длинный арматурный прут и с утробным рычанием выпрямился, сжимая его в руке. Расстояние между замершими в ожидании пацанами и снова упавшим на четвереньки пьянчужкой медленно сокращалось, и когда их разделяло не больше трёх метров, Юрка сделал шаг навстречу. Металлический прут описал полукруг, лёг на его плечо и со свистом начал обратное движение.

Удар обрушился откуда-то сверху. Звук был глухой и мокрый. Спину ожгло такой болью, что подломились руки, которыми он опирался, не в силах встать, о пыльную, в мелких камешках щебёнки, дорогу. Игорь с усилием поднял голову, и краем глаза успел заметить пухлого пацана лет двенадцати-четырнадцати. Пацан ласково улыбался ему застывшей улыбкой. Чуть кривая ребристая железяка в его руке как раз в этот момент начала движение вниз. Точно на голову Игоря. Он зажмурился, холодея и трезвея от предчувствия конца, и не увидел, как из-за серой бетонной стенки мелькнула, вздымаясь в прыжке, чёрная туша Верного. И как голова собаки ещё в прыжке повернулась чуть вбок; как квадратные челюсти полудворняги-полуротвейлера сомкнулись под лицом пацана. Верный приземлился на грудь и живот напавшего на хозяина всеми лапами, сбив его с ног. Рванул лобастой головой вбок, и на дорожную пыль брызнула сначала тонкая, а потом всё более крепчающая красная струйка.
Взвизг, полный ужаса и боли. Игорь оттолкнулся рукой, перекатился в сторону, чтобы избежать дальнейших ударов, и потерял сознание от огненной вспышки в раздробленной лопатке. И не слышал, как сквозь мешанину криков малолеток раздавалось рычание и чей-то хрип. И как потом набежали люди, кричали женщины, выла милицейская сирена, и били звонкие, с оттяжкой, пистолетные выстрелы.
Когда его положили на носилки и стали задвигать в нутро подъехавшего больничного УАЗика, боль прошила спину от копчика до затылка. Игорь открыл глаза. Разрозненные картинки, представшие перед ним, никак не желали соединяться в единое целое. Носилки въехали в салон, дверцы звонко щёлкнули, и только тогда увиденное сложилось в голове, как кусочки мозаики, от которой горло перехватило мучительным спазмом. Верка, Верный, псина, как же это ты!?...
Пыль на дороге была заляпана чёрным, похожим на гудрон. Но он ещё по Афгану знал, что именно так выглядит кровь. Растерянный милиционер всё засовывал «Макаров» в кобуру и никак не мог попасть в неё. Второй, наклонившись, оттаскивал за лапу литую тушу убитой собаки. Знакомой собаки. Именно так должен был выглядеть Верный. Только почему он не чёрный, а такого безобразного, тускло-пегого цвета? Цвета лежащей на дороге пыли. Сломанная два года назад, неправильно сросшаяся передняя лапа нелепо торчала чуть в сторону и вверх, будто собака грозила небу, допустившему такую несправедливость к её хозяину. Или просила человеческого бога защитить от дальнейших невзгод своё собачье божество – Игоря Рамцева.
Потому что она этого сделать больше не сможет. Её земной путь был закончен.

НАСТОЯТЬ НА СВОЁМ
Рассказ
Привокзальная площадь была, как каток для конькобежцев-экстремалов: двойная оттепель, а потом трескучие, совсем не мартовские морозы напластовали на асфальте ледяные неровные лепёшки. В свете ртутных фонарей лёд блестел металлом. Полина прикрыла варежкой замёрзший нос и нерешительно, поминутно озираясь по сторонам, двинулась к зданию автостанции. В душе нарастало знобящее беспокойство — её никто не встретил. Она решилась и впервые за всё время знакомства позвонила. Номер не отвечал, только равнодушный голос оператора сообщал раз за разом, что абонент отключён или находится вне зоны действия связи.
В закутке тамбура перед залом ожидания она ещё раз просмотрела входящие сотового. «Звезда моя, прости – незапланированная встреча с акционерами, вырвусь не раньше девяти. Сразу подъеду к а/ст. Целую». Цифровые часы напротив остановки, на фронтоне универмага, мигнули, сменив цифры – 20:04. Ждать час. Или больше. Пойти к подруге, живущей через остановку? Туда, обратно… Только время терять. Она взялась за ручку двери зала ожидания.
— Полинка? Зданович!?
Люська Сабурова совсем не изменилась за те два года, что они не виделись: всё та же экстравагантная причёска – «вороньи перья». Всё те же распахнутые стрекозиные, зелёные и наглые глазищи, казавшиеся ещё больше от обильно наложенных серебристо-зелёных теней. Бирюзовая помада с блеском. Эльф. Настоящий губернский стиль. Полина со своим скромным дорожным макияжем показалась самой себе замарашкой.
У Здановича, кажется, что-то было с Сабуровой три года назад. Какая-то интрижка. Другой бабе Полина давно бы выцарапала глаза – но только не Люське, порхающей по жизни подобно беззаботной пташке. На неё просто нельзя было сердиться. Через пять минут подруга уже гоняла официанток кафе, где они приземлились за угловым столиком. Стол быстро заполнился вкусной снедью.
— Каким ветром? – Люська движением плеч скинула шубку на спинку стула, поддёрнула шифоновые рукава-фонарики до локтей и набросилась на мороженое, запивая его горячим кофе.
— Да я так, по делам…
— Ну-ну! На выходные в город по делам! Опять тебя твой кадавр довёл? Да брось ты его, блин! Вот я… — и Люська затрещала о своих амурных похождениях, не смущаясь тем, что её слышит всё кафе. Мужики за соседним столиком сразу сделали стойку. Полина почувствовала, как жар стыда заливает щёки.
— Прекрати! – прошипела она.
— Ой, ой… Да ладно, подруга! – Сабурова облизала ложку острым кошачьим язычком, со стуком опустила её в вазочку, навалилась локтями на стол и требовательно бросила: — Рассказывай!
Разомлела она, что ли, в тепле? Или гипноз зелёных глазищ подействовал – но неожиданно для себя Полина рассказала всё без утайки: и о семейной каторге, и о своём SMS-романе с одиноким мужчиной, городским банкиром
— Стоп! – Люська вскинула ладонь. – покажи-ка его последнюю SMS’ку!
Полина протянула телефон дисплеем вперёд.
— Вадим? Вадим, Вадим… Кто он в банке?
— Вице-президент…
— Номер телефона заканчивается на 4590?
— Да… откуда ты знаешь?
Люська как-то криво усмехнулась, неуверенно хохотнула и вдруг побледнела – Полина впервые увидела, чтобы у человека так быстро сбежала с лица краска.
— Ну, ты попала, подруга…!
То, что она рассказывала, не лезло ни в какие ворота. Садист. Выискивает провинциальных дурочек, увозит в загородный дом. Сначала всё красиво: свечи, роскошная спальня… а потом женщина просыпается в подвале дома… прикованная цепью к специальному станку. У неё отбирается паспорт, её сажают на иглу, над ней издеваются в изощрённых сексуальных экспериментах, а потом, через месяц или два, вышвыривают на улицу. Жаловаться? Кому поверят – солидному человеку с положением в обществе или опустившейся наркоманке, трясущейся от ломки без очередной дозы? Да ещё без документов. Когда человек никто и звать никак… Он же богатый до неприличия, зажрался, вот и хочется чего-то этакого… ещё не жратого. Люська неопределённо покрутила в воздухе ладонью. Полина слушала, оцепенев. В животе клубился ледяной холод.
— Люсь… может, ты что-то путаешь?
— Ха! Да знаю я его, как облупленного! Его весь город знает. Нет-нет, сама не пересекалась, девчонки рассказывали. Так…- она покусала губу,— когда он подъедет?
— Где-то после девяти… у них там, в банке, собрание акционеров… вишнёвый «Паджеро»… номер 779 — Полина говорила всё более замирающим голосом, пока он совсем не упал до шёпота.
— Пошли! – Люська решительно вскочила, натягивая шубку. — Займём позицию где-нибудь в укромном уголке. Если он высокий (под метр восемьдесят), блондин – значит, он. И драпай, тогда, подруга, в свои палестины! Да, кстати, он говорил тебе, чтобы взяла с собой паспорт? Говорил?!
— Да… — Полина заплакала. Тихо, без рыданий – просто обильные слёзы потекли по щекам, смывая тушь с ресниц.
— Вот ещё, из-за говна!... – Люська была похожа на разъярённую кошку. – давай, звони, узнавай, когда он точно будет.
Полина послушно вытащила из сумочки телефон и стала невпопад тыкать пальцем в кнопки, набирая текст. И не видела, как Сабурова тоже быстро сбросила кому-то короткое сообщение.

Зданович прочитал короткое «Yes!», довольно откинулся на спинку вертящегося кресла перед компьютером и закинул руки за голову. Можно было ставить последнюю точку в этой истории, после которой строптивая жёнушка надолго прижмёт хвост. И в очередной раз убедится, какое она ничтожество. И что любой бунт, затеянный ею в силу своей бабьей дури, обречён на провал.
«Чего этим бабам вечно не хватает?» — задал он сам себе риторический вопрос, и сам же на него ответил: «Хорошего траха и денег». Но сколько не дай – всё мало. Надо же, не на кого попало клюнула – на банкира!
Павел открыл защищённый паролем файл и с удовольствием перечитал весь обмен сообщениями, начиная с январского «взбрыка» Полины. После того, как обнаружил первую её SMS, которую эта дура даже не удосужилась стереть. И после которой он сразу купил новую сим-карту, чтобы начать эту забавную игру. Продумав всё до мелочей. И задействовав союзников, партнёров по этой игре – Люську и её Вадика.
Потребовалась точная стыковка действующих лиц и событий, тщательное, до часов и минут, планирование, чтобы всё, наконец, получилось. В последний момент чуть не сорвалось: Полинка с подозрением отнеслась к лёгкости, с какой он её отпустил. Но желание оторваться, наставить ему рога оказалось, как видно, сильнее.
Beeonline
«Отзовитесь, кто-нибудь! Я — Полина. Номер …» — «Привет! Я Вадим. Чего ты хочешь? Приключений? Секса? Общения?»- «Общения. Поговори со мной» — «Проблемы?» — «Депрессия. Всё опротивело. Муж – скотина. Живу с ним только из благодарности. А уйти некуда».
Павел поморщился. Он тогда не сдержался: дождался её с работы и, придравшись к очередной хозяйственной оплошности, от души врезал поддых. Долго, тварь, кашляла и сморкалась! Зато как потом расписывала ему же его жестокость!
Всё же интересно сравнивать, как человек воспринимает сам себя и как он выглядит со стороны. Где это? А, вот!
«Как ты выглядишь, какая ты?» — «Мне 36. Я не красотка. Рост 167, брюнетка, тонкая талия. Бёдра, на мой взгляд, широковаты. Во мне есть восточная кровь – со стороны папы. Так что я покорная (иногда!) восточная женщина. А ты, правда, банкир?» — «Ну, какой я банкир! Вице-президент банка. Солнышко, а мне ведь сорок шесть! … Ага, испугалась?» — «Наоборот, это здорово! А то достали малолетки…»
Забавно, даже не спросила о росте, весе, о внешности. Всё правильно, денежный кошелёк может быть ростом 160, иметь пузо, из-за которого свой член можно увидеть только в зеркале, и лысину на всю голову. И будет мил! А насчёт «малолеток» — это она, конечно, дура. Кто же в таких вещах признаётся? Значит, «банкир» не первый по общению. Прокол, милая, прокол!
Ну-ка… он прокрутил колёсико мыши и перешёл в текстам конца февраля.
«Доброе утро, хороший мой! ты вчера замолчал после двух. Что случилось? К вечеру смотрела на телефон уже с ненавистью, думала, что сломался. Я так скучаю без твоих ласковых слов!» — « Прости, Солнышко! Была срочная поездка, за пределы действия сети. Не скучай, держись. Надеюсь, что очень скоро увидимся. Если бы ты знала, как хочется тепла!» — « Я почти не спала этой ночью. Вроде хочется, а глаза таращатся в темноту. Не знаю, что со мной» — «Знаешь, что тебе нужно? Вымотаться с любимым в постели и уснуть на его плече». – «Наверное, ты прав. Если б ты знал, как хочу к тебе!» — «Так в чём же дело, Принцесса? Не бойся ничего. Я жду тебя» …
Ну вот и «дождался»! Лишь бы знойная подруга Сабурова не подвела. Лишь бы вовремя подогнала своего бойфренда на «Паджерике». Пусть алчущая благ Полиночка убедится в реальности ужастика, плода нашего совместного творчества.
В прихожей залязгала дверь, и Павел торопливо свернул Word до иконки на нижней панели. Падчерица, Полинкина дочь, прошествовала в кухню, независимо задрав нос и даже не поздоровавшись с ним. Да и плевать! Ещё два годика потерпеть, и можно будет спровадить маленькую дрянь в какое-нибудь ПТУ. Её учёбу в ВУЗе он финансировать не будет. И точка! А вот мамочку он отпускать не собирается. Полину надо «опустить». Слишком много сил положено на то, чтобы сделать из неё удобную и покорную жену. И слишком много средств потрачено. Он несёт свой крест? Так пусть и она понесёт!
Ему за эти восемь лет потребовалась вся сила убеждения, чтобы жена прониклась мыслью о своей никчемности и ничтожности. Будет ли другая столь же внушаема? Вряд ли…
«Любимый мой, хороший и ласковый! Я еду. Встречай. Буду в восемь».
«Жду. Надеюсь. Целую»:
«Я уже на автостанции. Я замёрзла, солнечный мой. Мне тоже хочется тепла»
Актриса, однако.
А я встречу тебя завтра, блудливая кошка. И когда-нибудь натыкаю носом во все четыре страницы этой переписки. О! Выдам за ФСБшную распечатку. Чтобы знала – от мужа не скроешься!
Пора было выходить на связь. Сразу после ввода pin-кода раздался звонок. Павел посмотрел на дисплей, убедился, что номер не жены, и нажал кнопку ответа. Послышалось учащённое дыхание и смешок Сабуровой:
— Так, докладываю. Всё прошло тип-топ, Зданович! Твоя дурочка стоит за углом и ревёт. Мой Вадик крутится здесь, дубеет на ветру. Ты давай, побеспокойся, спроси от его имени, где твоя любимая. Скажи, что беспокоишься и ничего не понимаешь. Заплети уж мозги до конца. Да, а она не может тебе просто позвонить и узнать по голосу? Неужели вы ни разу с ней не переговаривались напрямую?
— Нет, только SMS’ки. Так условились с самого начала.
— А, ну ладно. Я уже купила ей обратный билет на завтрашний, утренний рейс. Так что после обеда жди благоверную. Ну, пока? Я её ночевать у себя оставлю.
— Да уж сделай одолжение,— усмехнулся Павел.
— Господи, какие вы, мужики, собственники! И какие мы, бабы, дуры!
«Это уж точно!» — подумал Павел, торопливо отстучал полное любви и тревоги сообщение, а потом вскрыл заднюю стенку сотового и вынул сим-карту с номером «банкира». Он знал, что Полина не ответит.
«Симка» поблёскивала на столе под всполохи монитора. Маленькая бомба. Внутрисемейное оружие в войне с извечным врагом – бабой. Пусть пока полежит в укромном уголке до подходящего случая.
Не всё им, стервам, делать из нас лохов. Так что очень может быть, что удерживая около себя эту гулящую сучку, он спасает какого-нибудь хорошего мужика. « А мы привычные,— усмехнулся Павел. – Мы, по большому счёту, уже без этого не можем. Как эта дура без виртуальной любви».
Он выключил компьютер, потянулся, сладко зевнул, прищёлкнув зубами, и расслабленной походкой прошёл в спальню. Завтра он не будет дожидаться ночи, чтобы потребовать от жены исполнения супружеского долга – он её отлюбит сразу по приезду, чтобы не успела опомниться. Прямо у порога, в прихожей, не дав снять шубку, а просто закинув полы ей на голову. Возражать не будет – она знает, кто в доме хозяин.
Как однажды поздно вечером после бурной ссоры и пары пощёчин он поимел супругу в стеклянном фонаре балкона, куда она, в растрёпанных чувствах, вышла покурить. Полина тогда и не пикнула. Ей это даже понравилось. До сих пор вспоминает остроту ощущений, когда под фонарём мотались от ветра ветки рябины, а внизу, под балконом, шли поздние прохожие!
Ведь самое важное в отношениях с бабой – настоять на своём.
Он вытащил из портмоне свою сим-карту, вставил в телефон, набрал номер жены, дождался гудка и заботливо спросил:
— Как ты там, Зайка? Нормально доехала? Ты позванивай – я ведь беспокоюсь о тебе, глупышка.

КТО СКРЕБЁТСЯ ТАМ, В ПРИХОЖЕЙ?

Мужики! Вопрос на засыпку: «Почему женщины боятся мышей?»
Ведь посмотришь на эту божью тварь – ну ничего особенного! Маленькая, не бросается и не кусается, с короткой мягкой шёрсткой… шуршит где-то там в кладовке и «делает ноги» при любом нашем телодвижении. Так ведь нет – наши вторые половины при виде этого серого мелкого грызуна телепортируют сквозь стены, оказываясь в самом дальнем углу самой дальней комнаты или взлетают на шкафы одним могучим прыжком, который сделал бы честь мировым рекордсменам, а визг издают – ультразвуковые генераторы военного назначения отдыхают!
Рискну предположить, что мышебоязнь наших женщин — всего лишь психологический механизм компенсации того, что на самом деле сильный пол не мы, а они! Желание казаться слабой сидит в таких глубинах подкорки женского мозга, что не всякий психоаналитик сможет его оттуда вытащить. А вытащив, ещё и не докажет ей, что это её, родное, ей присущее. Сколько раз за всю историю человечества и на основании скорбного жизненного опыта нам приходилось убеждаться: и по части приспособляемости к любым условиям, и по части хитрости, и по жёсткому прагматизму женщины далеко обставляют мужиков! Ведь в критических ситуациях БТР на скаку остановят, в горячий реактор войдут без каких бы то ни было последствий для себя. Только вот в физической силе немного уступают, да и то не всегда. Посмотришь на какого-нибудь горемыку с фонарём под глазом, спросишь сочувственно, где и кто поставил, а он, если честный, и скажет: «Да, жена, змеюка!»
А слабой-то казаться хочется! Это и обожание, и рыцарское к ней отношение, вот и раздаётся заливистый визг при виде уже усопшей маленькой серенькой тварюшки с голым верёвочным хвостиком. И мы, мужественно выпятив челюсть, небрежно ловим гадину за хвост и выбрасываем в ведро, спасая любимую. Не от тигра, конечно, и не ото льва, но ведь спасаем же! Поднимая себя в собственных глазах и получая заслуженную награду в виде поцелуев. Много ли лоху надо…?
А наши любимые потом, сбившись в тесный женский кружок, сначала воздадут должное своему мужчине за спасение, а потом от души потешатся над тем, как легко его можно приручить. И которого они удерживают около себя ночным теплом своего тела, коротким поводком ласки и вовремя сказанным добрым словом, отчего мы начинаем стучать об пол хвостом и встаём на задние лапки. И вид у нас при этом, если посмотреть со стороны, глупый донельзя! Но когда и где мы были самокритичны? «Любовь и голод правят миром» — сказано было давно и не нами, но актуальности это высказывание не потеряло и по сей день. Так что вовремя поданная тарелка наваристого борща и умело подобранное эротическое бельё вьёт из нас, как и во все времена, верёвки. А вздумаем взбрыкнуть – к нашим услугам всегда найдётся в углу прихожей дохлая мышь. И мы снова почувствуем себя сильным полом. Защитником и Спасателем.
Так что, мужики, простим нашим женщинам эту, пожалуй, единственную их слабость?
Да куда мы денемся – конечно же, простим!

ОХОТА ПО-ВЕГЕТАРИАНСКИ

Кому что: кто-то в преддверии осенних холодков набивает патронташи, любовно чистит и смазывает «Тулки» или вороненую продукцию Ижевского завода; кто-то за высоким забором, чертыхаясь, ладит изрядно порванную на перекатах сеть, чтобы ухватить на обмелевших реках последние «хвосты»; а большая часть обывателей (особенно женская половина) вот уже полмесяца чувствует зуд в ногах при мысли о том, что где-то в лесу тихо лезут из-под многослойной палой листвы грибы. «Грибная лихорадка» особенно обостряется после того, как по подоконникам тихо прошуршит ночной дождичек: ведь звук капель дождя для грибника – как зов трубы для боевого коня. Уж поверьте – сам наблюдал.
Лихорадочный блеск в глазах сотрудников стал заметен ещё дней за пять до условленного срока. Открытые обсуждения и потаённый шепоток по углам были как атрибуты готовящейся военной компании. Разве что генеральные карты будущего ТВД (театра военных действий) на столах не шелестели. В карманных календарях аккуратными крестиками зачёркивались числа, оставшиеся до дня «Ч». И вот оно, утро выезда по грибы!
Признаюсь честно: для бывшего жителя западного побережья Камчатки, «тундрюка» по-определению, сбор дикоросов в мильковских лесах – дело необычное. Ведь там, раньше, было как? Выходишь на кочкарник, взором Александра Македонского окидываешь окрестности, замечаешь вызывающе и даже как-то непристойно торчащие белые и подосиновики – и извилистым, как у таракана по раскалённой сковородке, маршрутом двигаешься от кочки к кочке, за полчаса набирая полновесные два ведра. Заблудиться? Ну, разве что, спьяну. Или когда от моря поползёт плотный, как вата, туман.
«Учти, это тебе не тундра!» – зловеще и многозначительно сообщили мне наши добрые женщины, когда редакционный кагал высадился десантом под августовскую сень смешанного леса. Я отмахнулся. Так, солнце в правое ухо, направление норд-норд-ост, в левой руке ведро, в правой нож – поехали! Идти было неожиданно легко, мягкий подлесок глушил шаги, а от запахов прелого лесного подзола кружилась голова и лёгкие так и норовили вобрать дополнительную порцию воздуха. Скоро голоса спутников увязли, заблудившись в высоких колоннах стволов.
Когда-то здесь прошёлся лесной пал, и теперь чёрные, покрытые мхом стволы то и дело преграждали путь, заставляя перелезать их или перепрыгивать. Тут ещё солнце затянуло облачками, и теперь небо обширно и равномерно светилось сквозь густые кроны. Стоп, где это я? Или как тот новый русский в чаще и без мобильника: «Ну чо, типа «Ау?» Спокойно, без паники! Повернуться, солнце в левый глаз, обратное направление зюйд-зюйд-вест… Но солнца-то и не было!
Попытался лихорадочно вспомнить народные приметы вроде мха на северной стороне деревьев, но гладкие стволы были вообще без каких бы то ни было признаков реликтовой растительности. Моё робкое «Эй, люди!» вернулось таким многократно повторённым эхом, что стало понятно: выход в том, чтобы разорваться на все четыре стороны света разом. Чтобы потом собраться в кучу у оставленного в тылу костра. Ага, и получить щелчок по самолюбию в виде змеиной порции женского ехидства? Никогда! Тем более, ведро ещё не полное.
Но тут, как на грех, попалась «ведьмина тропа» из отборных волнушек, и уже минут через десять кучка грибов возвышалась над краями ведра, норовя вывалиться. В ход пошёл пакет, куда стали запрыгивать тугие, как кулак, белые, подосиновики и подберёзовики (которые в этих местах называют ещё и обабки (?). Так что хочешь не хочешь, а к костру возвращаться придётся. Где бы ещё его найти? Посидев на поваленном столе (и забыв в нём воткнутый нож), я обречённо встал и двинулся по прямой. По крайней мере, мне так казалось, потому что минут через пять понял, что на вот этом самом месте я уже был. Батюшка Леший, я же тебя вроде не гневил? Вон, даже подношение в начале эпопеи на пеньке оставил, стопочку с водочкой и конфетку…
Так, блин: солнце в правую ягодицу! Или в левую? Да какая разница, если сквозь монотонное гудение мошкары, на которой был густо замешан лесной воздух, стали доноситься раздражённые крики подельников по грибному браконьерству. С независимым видом («Ну и что так орать?! ») вышел, наконец, с стойбищу, где на костре закипал заслуженный, закопченный чайник и уже была разложена разнообразная снедь. Первые два бутерброда проглотил, не разжёвывая, как удав. Но это у меня нервное, всегда так было – парадоксальная реакция организма на стресс.
А потом мы стали играть в весёлую и увлекательную игру, правила которой мне были навязаны походя, даже без спроса: компаньоны бесцеремонно вытряхнули мою добычу на траву и на правах старших или более опытных стали подносить к моему носу и предлагать угадать: съедобно вот ЭТО, или ЭТО поганка. Я пристыжено огрызался на выпады этих садистов. Ну ещё бы: цветом, формой и фактурой похожий на белый груздь гриб оказался вовсе не тем, за кого он себя выдавал! И ещё там были какие-то тёмные личности-самозванцы, употребление в пищу которых, оказывается, сулило испытание разнообразных ощущений от галлюцинаций до конкретного расстройства желудка. М-да, есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим паппарацио!
Второй заход был более удачным и безопасным по простой причине: в чащу я не полез. Побрёл вдоль «уса» — полузаросшей дороги, и вдоль её обочины на полчаса набрал ведро и ещё один пакет молодых, ядрёных белых грибов. Стоило ранее «париться», испытывая вестибулярный аппарат и терпение спутников?
Самый прожженный в нашей компании грибник знал ещё одно место, где ну совершенно точно растут лисички! Поехали. Едва машина затормозила, знающий человек нырнул в чащу – и был таков! Попытки пойти по следам едва не заставили потеряться всю компанию разом. Поаукались и всё же вышли на дорогу. И стали злобно ждать последовательницу Сусанина. Лисички она, кстати, нашла.
Бескровная-то она бескровная, эта грибная охота, но кое-что всё же убил за время этой поездки. Что? Да ноги, естественно! А так – ничего…

ЙЕТИ

Вообще, что это? Тупиковая ветвь эволюции? Потомок древней цивилизации, уцелевший после ледникового периода? А может, примат, гораздо более разумный, чем мы с вами, но удалившийся от цивилизации просто потому, что нахлебался ею до тошноты, и живущий в ладу и гармонии с природой вот уже которую тысячу лет.
Свидетельства исследовательских групп, снимки, видеозаписи, целые научные или околонаучные монографии могут занять приличных размеров книжную полку. Существуют Фан-клубы, члены которых порвут в клочья любого усомнившегося в самом факте существования снежного человека. И всё это, конечно, щекочет воображение. Но одно дело академический интерес к этому антропоиду («Ах, йети!»), и совсем другое – когда оставленное охлаждаться в ручье пиво в авоське подхватывается чем-то косматым, неопрятным, дурно пахнущим и скрывается в гуще леса. А за спиной, между прочим, палатки с друзьями и подругами… а пиво – последнее… тем более вчера повеселились на славу, и минут через десять вся эта всколоченная и слегка опухшая публика полезет из палаток, и первое, что они спросят: «Серёга, где пиво?». Лучше быть съеденным косматым гуманоидом. И поэтому с криком; «Й-ети-т-твою…!» я бросился в погоню, проклиная короткую спичку, которую вытянул вчера из кулака Андрея: это мы так бросали жребий, кому вставать раньше всех и готовить завтрак.
И чёрт же нас дёрнул расположиться лагерем именно в этом месте! Нехорошее это было место. С дурной славой. И название соответствующее – «Каюк», по имени речки, протекающей в разломе. Аборигены, между прочим, жившие на Камчатке задолго до нас, никогда не селились здесь, и это научный факт, установленный археологами. Ни одна из раскопок не нашла и следов стойбищ. Так, отдельные кострища, оставленные транзитными охотниками. Камчадалы были убеждены, что здесь обитают злые духи. Так и виделось: наестся такой добытчик мухоморов, чтобы было не так страшно, подстрелит соболя или лисицу – и дай бог ноги! Потом ещё у шамана обряд очищения пройдёт.
Я ломился через подлесок, сшибая шеломайник и смахивая ловчие сети пауков. Солнце только взошло, но уже хорошо парило. Ни ветерка, ни дуновенья. Я быстро взмок, да ещё злющие, как собаки, комары пикировали на потную шею. Впереди раздавался треск, шелест кустов, чавканье мокрой почвы. А потом на относительно чистом и ровном участке и увидел чёткий след босой ноги. И сразу затормозил. Всякая охота преследовать похитителя пива отпала. Потому что след был примерно сорок-последнего размера.
Преследование шло всё время в гору. Ну, не то чтобы в гору, а так, постоянный подъемчик был налицо. Я оглянулся назад и подивился, как далеко рванул от места вчерашнего веселья и ночёвки. Из-за деревьев поднимался дым костерка, и это было единственное, кроме мачт ЛЭП, свидетельство цивилизации. Два скальных откоса, образующие Каюковские ворота, вход в саму долину, маячили справа и слева. Противоположный, Орлиное крыло, вздымался, как грозящий гранитный палец. Ближний, косматый от ольховника, уходил в туман над головой. Если пивной вор направился туда – пиши пропало. Сквозь тесное переплетение веток не пробраться без бензопилы. Он-то здесь дома. Он привычный. Подобрав сук потолще, я осторожно двинулся в сторону затихающего шума от беглеца.
Нет, всё-таки слава дешёвому ширпотребу и бытовым полимерам! Пакет не выдержал и стал рваться. Воткнувшись в перепрелую прошлогоднюю листву, косо торчала баночка пива. Чуть дальше ещё одна. И ещё… В упаковке их было двенадцать, и если найду хотя бы половину, меня не линчуют. По полбанки на нос – уже хорошо.
Я подобрал десять, укладывая их в завязанную у горловины длинную футболку. Комары жрали голую спину уже просто нестерпимо, когда где-то впереди, метрах в пятнадцати-двадцати, раздалось характерное шипение открываемой банки – и дикий испуганный рёв. Косматое чудо, не подозревающее о свойствах хорошо взболтанного баночного пива, рвануло-таки чеку – и было омыто пенной пахучей струёй. И ломанулось так, что затрещал уже не только шеломайник, но и молодые деревца. И, по-моему, в мою сторону. Уточнять я не стал.
Ну я летел! И когда вылетел прямо на весело горевший костёр, вид у меня, наверное, был, как у того йети – весь в паутине, ядовито-желтой пыльце от сшибленных соцветий и серёжек ольхи. Глаза, наверное, были как у удивлённого филина. Угловато бугрящуюся от банок футболку прижимал к груди, и надо же – ни одну ёмкость не выронил! Последовала немая сцена, во время которой я лихорадочно обдумывал, как бы соврать о происшедшем: мне и в голову не пришло рассказать всё, как было. Засмеют насмерть, в лучшем случае.
— Да росомаха, сволочь, пакет утащила — нашёлся, наконец, я. – пока тащила, порвала, банки стали сыпаться, ну а я их потихоньку собирал. Две вот только не нашёл…
— А кто так орал? – подозрительно спросил кто-то.
— Где? – натурально удивился я. – Не слышал…
Мне простили моё растяпство, выпили, постанывая в похмельном экстазе, пиво, а я забился в палатку и уснул от нервного потрясения. Ну, такая особенность у организма, что поделаешь.
Часто вспоминаю этот случай, и думаю: что и кто на самом деле это был? Или было? Грешил на медведя, но след-то, след! Что я, медвежьих следов до этого не видел?
Да, действительно, нехорошее место этот Каюк! И теперь я точно знаю, почему он так называется!

ЭТИ РУССКИЕ!...

Три девочки лет шести-семи, как на картинке о расовой гармонии начала миллениума – чернокожая, латиноамериканка и светловолосая поросль англосаксов, – чинно прыгали по расчерченному мелом асфальту, изредка перекидываясь короткими фразами. И чистая, аккуратная одежда, и тщательно выверенная лексика и интонации говорили о среднем классе. Что у девочек есть и бонны, и неработающие мамы, и определённый достаток. Миссис Бостон опустилась на скамейку из полированного дерева, откинулась на узорчатую спинку из литого чугуна, сложила руки на коленях и некоторое время с умилением посматривала в мелькание розовых, оранжевых и небесно-голубых силуэтов: фигурки детей расплывались в глазах, невооружённых очками.
«Индейское лето» Айовы, лучшая пора года в этом штате, катилось к своему зениту. Перспектива платановой аллеи клиники терялась в дрожащем мареве нагретого воздуха, и если бы не золотистый от осенней листвы свет, разлитый вокруг, этот конец сентября можно было принять за июнь в Адирондаках. Или в Мичигане. Агнесс сама родилась на Аляске и прекрасно помнит то северное, непохожее ни на какое другое, лето. Такое, говорят, бывает ещё только в России.
И сразу же, как только в уме всплыло название этой чужой и далёкой страны, на окружающий мир набежала лёгкая тень. Бедный Генри! Миссис Бостон посмотрела на часы, порывисто встала, вздохнула, и, твёрдо ставя ноги в модельных туфлях, двинулась к административному корпусу клиники. Так сложилось, что хозяином и ведущим психиатром этой клиники был дядя по отцовской линии Ричард. Удачно сложилось, как бы то ни было. Вся семья, все заинтересованные лица во всей этой истории отреагировали очень оперативно, выше всяких похвал.
Сестра-кармелитка, чей орден нёс здесь своё католическое послушание, покачивая на ходу своим причудливым, воздушным чепцом, проводила её по натёртым воском коридорам в аппендикс флигеля, где размещался кабинет главного врача.
– Проходите, Агнесс. Присаживайтесь… – Доктор Клиффорд деликатно согнал с обширного кожаного кресла серо-голубого кота. Хищник недовольно зыркнул на гостью зелёными глазищами и независимо прошествовал к приоткрытой двери галереи. Миссис Бостон неуверенно потеребила застёжки сумочки.
– Дик… Мистеру Бостону станет лучше?
– Безусловно. В любом случае, в Де-Мойне ему было бы не так комфортно. Вы же понимаете: большой город, постоянные раздражители… – Ричард нажал кнопку селектора. – Росита, приготовьте нам чаю… И Агнесс, расскажите ещё раз по порядку, как всё было. Мне не дают покоя какие-то несообразности происшедшего.
Беззвучно открылась дверь, и сестра-кармелитка вкатила столик, сервированный по-английски. Миссис Бостон вздохнула, расстегнула своё апельсиновое пальто, угнездилась в воздушно-мягком кресле и наморщила лоб, вспоминая.

Они, смеясь, тыкали в географическую карту наугад. Как велик мир! Гавайи? Были в 78-м, срезу после окончания колледжа. Европа? Туда они съездили 85-м, когда Генри получил на летних сборах следующий чин в Национальной гвардии. Африка? 96-й год… В очередной раз наманикюренный пальчик Агнесс лёг в россыпь островов на границе Тихого и Индийского океанов, и ближе всех оказалась Ява. Ну, значит, Ява! Только достаточно ли там удобно? Карманное издание Бедекера утешило супругов, сообщив, что и до этой Индонезии добралась цивилизация. «Хилтон» там, по крайней мере, имелся.
Ява, с её тропическими лесами и благодатным морским климатом, не обманула ожиданий. Даже автобусная экскурсия не испортила впечатления от этого огромного острова. Грязные, оборванные дети – что может быть неприятнее для американского глаза? Правда, здесь достаточно эффективная и квалифицированная служба охраны и надёжная ограда – попрошайки из местных на территорию отеля не проникали. Но определённый дискомфорт от увиденного они с Генри всё-таки испытали. Может, поэтому согласились на экскурсию к вулкану Семеру? Там уже четвёртый месяц шло слабое извержение, и вязкие потоки лавы, змеясь, медленно стекали по южному склону, обдавая лица столпившихся на смотровых площадках жаром преисподней – жуткое и прекрасное зрелище. «Экстим, дорогая!» — шепнул ей тогда Генри. «Безопасный экстрим» — удовлетворённо подумала тогда Агнесс – она была здравомыслящей американкой.
«Продолжительность экскурсии – полчаса, дамы и господа!». Это предупреждение гида было кстати: зрелище ползущей лавы, запах серных испарений стали уже утомлять. Агнесс всё чаще поглядывала на часы. И тут случилось это…
Каменистый пятачок под ногами содрогнулся, плиты ощутимо поехали куда-то вправо-вниз так, что их сбило с ног, и в невообразимой вышине, над кратером, на фоне бирюзового неба стал расти гигантский пепловый гриб, пронизанный стрелами траекторий вулканических бомб и змеящимися молниями. Стало невообразимо страшно.
Опоры канатной дороги переломились, как спички. Их решётчатые фермы были смяты ударом подземной стихии как-то сразу, в одно мгновение. Вагончик фуникулёра, только начавший ползти вверх полумилей ниже, клюнул застеклённым фонарём кабинки и исчез за тёмно-зелёными купами деревьев. Беззвучно – потому что всё покрыл глухой рёв проснувшегося Семеру.
Их было шестеро. С гидом – семеро. Пожилая немецкая пара, которая и уговорила супругов Бостон на поездку к вулкану, и две молодые француженки, с которыми как-то сразу не заладились отношения. Теперь эти девчонки обнялись, и расширенными от ужаса глазами смотрели вверх, на чудовищно вспухающее над головами тяжёлые облака пепла. Пожилой немец протирал очки дрожащими руками, а его дородная супруга растерянно хлопала обильно накрашенными глазами. И только гид, молодой мужчина из местных, сохранил полное присутствие духа – он терзал кнопки сотового телефона и, меняя операторов, что-то кричал в него об отрезанных от мира иностранных туристах.
– Успокойся, дорогая. – Агнесс резко обернулась. Её муж снисходительно посматривал вокруг на творящееся безобразие и пытался улыбаться. Получалось плохо, ибо приходилось кричать, надсаживаясь, из-за гула и рокота взбесившегося вулкана. – Я уверен, что всё под контролем. Нас спасут.
– Да кто нас спасёт, Генри?! – крикнула она.
– Наши. Американцы. В любом голливудском фильме происходит именно так… – и он безмятежно уставился на усилившийся лавовый поток. Недалеко, ярдах в пятидесяти, о скалы с треском ударилась и рассыпалась на пылающие куски долетевшая сюда первая вулканическая бомба. Немецкая супружеская пара крепко обнялась, что-то шепча. Видно, молились. Девчонки-француженки опустились на корточки, закрыли головы руками и, судя по всему, тихо подвывали от страха. Агнесс с ужасом смотрела на мужа. Господи, какой Голливуд!? Он что, ребёнок – верить в сказки?
Вертолёты появились через пять минут.
– Я же тебе говорил! – Генри торжествовал. – Америка никогда не бросает своих граждан!
Одна винтокрылая машина непрерывно барражировала в отдалении, вторая зависла над скальным пятачком, со всех сторон окружённым тёмно-багровой лавой, которая давно уже своим нестерпимым жаром заставила сбиться экскурсантов в тесную кучку. Двое парней в светлом хаки сноровисто втянули в вертолёт всех терпящих бедствие, и он с креном, на вираже потянул вверх, прочь от этого безумия.
Они уселись на откинутые сиденья вдоль правого борта, перевели дух. В иллюминаторы била синева моря. Немцы, полуобернувшись, выворачивали шеи, пытаясь рассмотреть оставшийся позади Семеру. Агнесс достала из сумочки гигиеническую салфетку, надорвала пакет и стала дрожащей рукой вытирать лицо, вдыхая сладковатый аромат. Прямо перед глазами крупными тёмно-красными буквами по борту шла какая-то непонятная надпись. Миссис Бостон надела очки. Так, что же это написано? «ОУСТОПОУ…», потом какая-то буква, похожая на иероглиф и одновременно – на растопырившего лапы жука, потом «ЭЙЧ» и снова «ОУ». Что это за язык?
Из пилотской кабины в полуоткрытую дверь протиснулся высокий широкоплечий военный. В растопыренных пальцах он держал несколько бутылок «Акваминерале» и запаянный пакет с пластиковыми одноразовыми бокалами. Пилот навис над сидящими, располагающе улыбнулся и протянул каждому по голубоватой ёмкости.
– Всё в порядке, господа? Через пять минут сядем на крышу «Хилтона», на вертолётной площадке. Медицинская помощь никому не требуется?
У пилота был какой-то странный акцент. Агнесс нерешительно тронула его за рукав.
– Простите, офицер… Я не могу понять смысла этой надписи… – она показала глазами на крупные буквы напротив. – На каком это языке?
– На русском, мадам. – Удивился лётчик. – Мы русский экипаж. Работаем здесь по контракту… Написано «Осторожно, топливо!»
Он некоторое время помедлил, чуть пожал плечами, извинительно улыбнулся и исчез в пилотской кабине.
Агнесс украдкой покосилась на Генри: не слышал ли? Муж сидел с отвисшей челюстью и выпученными глазами.

– …Понимаете, Ричард, у Генри случилась истерика. Он никак не мог взять в толк, почему нас спасли именно русские пилоты на русском вертолёте. Это было неправильно. Не по канонам Голливуда. Для него мир перевернулся…
Врач, вертя в руках «Паркер», сочувственно покивал.
– Да-да… Должен сказать, что это не единичный случай подобного психоза. Первый, пожалуй, был зарегистрирован в 1949 году: тогда наш министр обороны Джон Форрестол с криком «Русские идут!» выбросился из окна небоскрёба… Патриотизм, Агнесс, иногда перерастает… в нечто другое.
«В паранойю» – хотел сказать он, но женщина снова прижала платочек к глазам, и Ричард Клиффорд сдержался.

ЛОХМАТЫЕ ЛИЧНОСТИ

ПАНИКОВСКИЙ
— Нет, ты что творишь, сволочь?! Своего хозяина на позорище выставляешь? Тебя, стыда ради, что, не кормят?! Что свои буркалы рыжие-бесстыжие вылупил, придурок?
Серо-пегий, волчьей масти Дик опустил голову, прижал уши и смотрел теперь на хозяина исподлобья. Хвост энергично колотил по пыльной земле двора, а пасть со снежно-белыми клыками была полуоткрыта в характерной собачьей ухмылке. Витька тяжело вздохнул: во взгляде пса не было ни грамма раскаяния. Белое пёрышко, как улика от совершённого накануне, прилипло к носу и упорно не желало отцепляться. Вкусный, наверное, был гусь. Жирный. Интересно, который по счёту?
Нет, ты смотри, «дворянин» долбанный, беспородный! И откуда только такие аристократичные замашки взял – гусями питаться? По нынешним ценам в 400-500 рублей за откормленную птичку ведь по миру пустит, гад! Стоит только хозяевам прознать, чья это псина повадилась гурманствовать на выпасах, так позору не оберёшься. И карман треснет… Он беззлобно, больше для порядка, пихнул гусиного вора кирзачом в бок, и тот с подвывом заскулил. Тьфу ты, пропасть!
Последнее преступление раскрылось случайно. Дочери Анька и Шурка сегодня с утра, по заданию матери, прибирали вытаявший по весне из-под снега хлам, и за собачьей будкой у гаража подцепили граблями подозрительный пласт лежалого мусора, под которым и обнаружилось захоронение из сморщенных, обгрызенных лап со скукоженными перепонками. Отгрызенные крылья почти не потеряли форму, только жёсткие маховые перья были слегка пожёваны. Не гусёнок – полноценная, взрослая птица. Да и откуда по весне взяться гусятам? Они только-только проклёвывают жёсткую скорлупу. Матёрого взял… Паниковский долбанный!
Витька наклонился, подхватил с земли блестящую змею цепи и решительно защёлкнув карабин на кольце ошейника, зашёл в дом. Со двора донеслось протестующее гавканье. Ну всё, теперь замордует демонстрацией несения службы! Пора на работу, обед заканчивается.

Машина, покачиваясь на неровностях двора, выползла за ворота, и Дик, искоса следивший за тем, как Хозяин прикрыл скрипнувшие створки, вскочил, оторвав лукавую морду от скрещённых перед собой лап. Некоторое время он деловито походил, гремя цепью, по двору, порычал вслед уехавшей машине; потом поднял морду, прищурил на буйное весеннее солнце бесстыжие глаза с лисьим разрезом и, чихнув от света и свежести воздуха, несколько раз гавкнул от избытка чувств. В раздутом животе со вчерашнего дня чувствовалась приятная сытая тяжесть. Только вот предательское пёрышко, прилипшее к мокрому носу, продолжало мелко дрожать на ветру. Дик обрушился на землю и стал тереть морду тыльной стороной лапы до тех пор, пока из поля зрения правого глаза не пропало белое мельтешение.
Ну вот, уже лучше. Жёлтый огонь с неба приятно пригревал свалявшуюся за зиму, клочковатую шерсть. Над головой оглушительно звенели и мелко трепетали крыльями жаворонки. Пёс попятился от будки, и когда цепь натянулась, переместив карабин на провернувшемся ошейнике вниз, лёг на землю и стал бить тяжёлой лапой по замку защёлки, захватив зубами цепь чуть подальше и одновременно подёргивая её движением головы. Через пару минут кольцо на ошейнике выскользнуло в приоткрывшуюся на миг широкую щель в карабине. Вот так, Хозяин! Скучно мне тут. Дик проскользнул под расшатанным забором, встряхнулся и уверенной рысью двинулся за хутор, огибая крайние дома по широкой дуге.
Зеркало воды в старом карьере уже не было зеркалом – вода рябила от снующих взад-вперёд жёлтых комочков. Взрослые гуси возвышались над птенцами, как ледяные глыбы. Старый, злющий гусак вперевалку ходил по берегу, и то звучно гоготал, поднимая клюв к небесам, то вытягивал шею и зловеще шипел. Пёс заполз под куст ольхи, на котором только-только начали проклёвываться тугие почки, положил голову на передние лапы, постриг ушами и стал ждать, временами задрёмывая. Впереди было полдня. И вполне возможно, какой-нибудь молодой, неопытный гусь отобьётся от стаи. Дик гулко сглотнул слюну, облизнулся и переложил длинную узкую морду с правой лапы на левую. Подождём. Главное, к возвращению хозяина быть в будке, затащив туда брошенный в пыли конец цепи. А как вернутся из школы хозяйские дочки, можно будет с независимым видом шляться по двору – пусть думает, что это они отстегнули ошейник.
Под рёбрами немного засаднило: будь он человеком, назвал бы возникшее чувство неловкости «совестью». Но он был выросшим на свалке псом, который однажды прибился к пустующей будке, полной миске по утрам и непыльной, нехлопотной службе по охране дома.
Вольный нрав, покрытые шрамами после грызни за место под солнцем бока – и хорошо усвоенная наука выживания в этом лучшем из миров. Так что щекочущим чувством под шкурой можно пренебречь. Не до жиру.

БАЛБЕС
Серый подцепил носом пустой таз и погнал его по двору, лязгая цепью и издавая звуки, которые так веселили людей в окнах, выходящих на этот двор: он не лаял, не выл, а просто орал, широко разевая пасть.
Нет, ну как они любят эти цирковые номера! Будет вам цирк! Серый подцепил таз мордой, подбросил, и пустая ёмкость торжествующе загремела по мёрзлой земле двора. Таз приземлился удачно, дном вниз, и тогда он ударил по краю лапой, заставив посудину закувыркаться. И ещё раз. И ещё. От вагончика у ворот донеслось смачное ржание дежурного вахтёра. Ну, всё, миску баланды Серый себе на сегодня заработал. Спина сторожа, обтянутая старой телогрейкой, скрылась за дверью вагончика. Сейчас, сейчас… Дежурный появился во дворе со старым ведром, из которого поднимался ароматный парок. Ну, хоть сегодня жратва тёплая. Пёс бросился навстречу кормильцу – и взлетел вверх от натянутой струной цепи, которая резко дёрнула его назад. Из окон второго этажа раздался дружный смех.
Это шоу Серый устраивал каждый день. Он знал, что последует рывок, который бросит его на спину; знал, что выглядит при этом нелепо – но летящие потом сверху пирожки, косточки а то и просто куски хлеба были неплохой компенсацией за презрительную кличку «Балбес». Они считали его глупым. А он просто развлекался, дурея от однообразия двора СТО, заваленного ржавыми остовами машин.
Способов развлечения было много. Никогда не надоедала война, например, с наглыми и хитрыми воронами. Но война эта была чревата потерями, хриплые певцы помоек и свалок нападали вдвоём или втроём, и приходилось крутиться, дабы защитить скудную пайку, вываливаемую каждый день в таз. Как вчера: пока он стоял над тазом, широко расставив лапы и рычал на подпрыгивающих в метре двух ворон, третья подобралась и долбанула в хвост. Пока он крутился на месте, щёлкая зубами, парочка, оставшаяся в тылу, успела выхватить из кормушки размокшую хлебную корку.
Можно было также переругиваться с железноклювыми птицами, рассевшимися на старой иве у бетонного забора. «Вор! Вор!» — хрипло лаял на них Серый. «Дур-рак!» — так же хрипло отвечали ему вороны.
Или ещё номер – гонять по двору безмозглую воробьиную мелюзгу. Мизерабельный размер птах и свирепость, с которой он на них бросался, тоже производили на публику нужное впечатление. Вон, что-то в целлофане из форточки полетело! Хм, неплохо – кости! Серый задрал морду, повилял хвостом и стал с хрустом разгрызать твёрдую сладость.
Ну вот, и сегодняшний день прошёл не зря.

ГИЗЕЛЛА
Вы когда-нибудь видели доброго ротвейлера? Само сочетание этих слов кажется диким. Но Гизелла, сука-трёхлеток в соседнем дворе, была именно такой.
Строгие ревнители породы наверняка поставили бы собаке доброту в укор: есть же, наверное, какие-то критерии свирепости, по которым оценивают на собачьих выставках этот вид бойцовых псов. И Гизелла, скорее всего, получила бы на выставке низший бал. Ну не хотела она злобно рычать, бросаться, ощерив дюймовые клыки и грозно наклонять голову ниже плеч в извечной собачьей стойке, означающей угрозу! Породистый голубой кот Юрген фон Бау с нашего двора бессовестно пользовался тихим нравом Гизеллы, попросту третируя собаку изо дня в день.
Вот и сегодня: хозяин Гизеллы развесил на прибитых шестах свежепосоленную, одуряющее пахнущую корюшку. К специфическому огуречному запаху примешивалась струя соли. От весеннего солнца жирные тушки рыбы светились на просвет, как янтарные. Юрген, взлетев на поленицу, протянул когтистую лапу и стал ловко сдёргивать рыбин одну за другой. Корюшка падала в пыль, прямо в кляксы жира. Но ведь ей-богу, не с голодухи! Просто из кошачьей вредности, из любви к искусству, можно сказать.
Гизелла осталась сидеть, как сидела – только заёрзала бесхвостым задом по земле, тихо поскуливая. Юрген продолжал своё чёрное дело, зыркая на собаку зелёным глазом. Когда ближняя гирлянда основательно проредилась, кот спрыгнул с поленицы, независимо дёрнул хвостом в сторону собаки и не спеша заструился к своему дому. Только тут сука вскочила и целеустремлённо кинулась за ним, исполняя службу. Юрген наддал и исчез в тёмном зеве подъезда. И сразу же из соседней двухэтажки выскочил Кунька, хозяин Гизеллы.
Мерзкая была личность. Такие всплывают наверх, как известная органическая субстанция, во все переходные времена, когда большинство народа сбито с толку переменами, и не могут вовремя сориентироваться в мире, который меняется на глазах. Этот – сумел. И не в последнюю очередь из-за врождённой подлости. Вылизывая зад начальству, стуча на коллег, Кунька как-то быстро взлетел из крановщиков в управляющие фирмы. И развернулся по полной. Первого в посёлке ротвейллера, вот эту самую Гизеллу, он привёз щенком из города, объявив всем, что это бойцовый пёс, и пусть все теперь поберегутся – к своей собственности Кунька относился трепетно.
– Ты, сука мордастая! – конец поводка наотмашь хлестанул собаку поперёк спины. Гизелла взвизгнула, припала к земле и поплотнее прижала свои куцые уши. – Ты какого … тут прохлаждаешься!? Из-под носа хозяйское добро волокут…, …., !!
Матерщина и щелчки поводка по спине участились, и тут со скрипом, с дребезжанием стёкол распахнулось окно в угловой квартире нижнего этажа.
– Самоутверждаешься, ничтожество?
Кунька резко повернулся на голос. Гизелла тоже насторожила уши и чуть приподнялась. В оконном проёме чётко, белой футболкой на чёрном фоне комнаты, рисовалась Ольга Дьякова – с растрёпанной гривой роскошных чёрных волос и прожигающими насквозь чёрными же глазищами на бледном от бешенства лице.
Что-то у неё, красавицы поселковой, было с Кунькой… давно, до всех этих перестроечных перипетий. Да не сложилось, раскусила Оля и подлую душонку, и ненадёжность партнёра, и жадность его безмерную. Разбежались громко, с треском, со скандалом. И врагами остались на веки вечные.
Гизеллу Ольга жалела, всегда подкармливала, разоряясь в магазине на дорогущий «Педигри», и не упускала случая высказать её хозяину всё, что думает о нём. Как сейчас вот. Кунька мгновенно окрысился, заговорил на повышенных, и тут Гизелла, до того распластанная в униженной позе, пружинисто подскочила с земли и оглушительно гавкнула на повелителя. Тот оторопел, потом медленно, угрожающе повернулся к собаке и замахнулся поводком. В ответ раздалось низкое, басовитое угрожающее рычание. Огромные клыки блеснули, как полированный титан. И Кунька попятился…
Это потом надолго стало темой для разговоров для всего посёлка: собака сменила хозяина. Сама. Добровольно. Что? А, разумеется – жить Гизелла стала у Ольги. И всегда низко, на грани инфразвука, рычала на своего бывшего повелителя. Кунька стал обходить Гизеллу и Ольгу далеко стороной, а потом вообще сменил квартиру, поселившись в новом, более комфортном и дорогом доме.

Дневник бассет-хаунда Хари

Эту собаку мне подарили. Пёс был совершенно бесхозный: мужики поехали на охоту в Усть-Большерецкий район и где-то в тундре нашли исхудавшего (все рёбра наружу) бассета. Экстерьер у собаки был прекрасный, чувствовалась порода.
Поиски хозяина на первых порах не увенчались успехом, и только какое-то время спустя, когда Хайс (который быстро превратился в просто Харю) жил уже в Милькове, удалось установить фамилию и адрес проживания бывшего владельца… который, кстати, не предъявил на пса никаких прав. Даже переслал его внушительную родословную, что было сначала странно – собака довольно дорогая. И лишь потом, когда свободолюбивый нрав Хари проявился во всей красе, стала ясна причина столь индифферентного отношения бывшего хозяина.
Пёс был ещё та штучка: независимый, где-то даже вздорный характер не позволял ему всё время оставаться на одном месте с одними теми же людьми. В общем, «бичёвская» жизнь пришлась Харе, судя по всему, по нраву. Что из этого вышло – читайте сами.
«Дневник» был составлен по рассказам очевидцев событий и дал право Харе именоваться в декабрьском, итоговом номере «Мильковских вестей» «Собакой года».
Теперь его знает всё село.

В 7 утра шумно чесался, тряс ушами и цокал когтями по полу. Ну, чем я не конь?! Этот озверел и выгнал. Хорош-о! В подъезде гулко гавкал, разбудил соседей. Из-за дверей послышался мат. Нехрен спать, на работу пора! Спустился вниз, пометил двери. Жизнь прекрасна!

Цапнул Этого за ногу. С-скотина! Сплю это себе, разложив уши, а Этот проходит мимо и наступает на правое. Больно же, блин! И цапнул-то символически – за штанину, а Этот сразу за швабру… И ведь в который раз уже! Намедни искупать меня вздумал, блохи, дескать, у меня! Ну и что? Может, у меня с ними симбиоз, и жить без них я не могу? Клацнул зубами, Этот отскочил, а потом появляется с этой палкой. Смылся, естественно. Надо будет её как-нибудь перегрызть.

Попробовал на вкус соседского пуделя. Гадость! Кошки лучше. Эта, которая пуделя, выбежала с какой-то несерьёзной палкой и давай что-то тявкать. Ага, перекусил. С хрустом. Тогда Тот, который не Этот вылез… ну, кобель еённый. С чем-то железным в верхних лапах. Смылся за сарай. Когда Эти ушли, навалил кучку у дверцы его машины, замаскировал листьями. Завтра вляпается. Надо будет посмотреть. Пойти пожрать, что ли?

Выглядывал из дверей подъезда и ржал: Тот, который не Этот, вляпался-таки! И не заметил. Заметил только в машине и долго матерно лаял. Кайф! А хрен докажет – может, это его пудель нагадил? Этот, который мой, ушёл, как обычно, зарабатывать мне на «Чаппи». Давай, давай, шевели булками! Пойду, поохочусь на соседского кота.

Загнал кота на сосну. Красиво – белое на зелёном! Пометил ствол со всех сторон, пошаркал задними лапами в знак презрения. Наябедничает ведь, вонючка. Пойду проверю помойку.

Стырил у лайки из нижней квартиры косточку. Понёс закапывать, а эта дура за мной, с претензиями. Положил кость на траву и повернулся к ней. Застеснялась, ушла. Стала гавкать из подъезда. Ладно, щас закопаю – поговорим. Разберёмся, кто из нас #####.

Этот жрал огурец. Я думал – что путное, попросил. Дал. Правильно, для друга и дерьма не жалко! Выплюнул, естественно. Жрёт всякую гадость, а потом характер портится. Сегодня вот орал на меня за то, что спал на спине, разбросав в стороны уши и лапы, и занял полкомнаты. А нечего в такой конуре жить!

Это ж надо так не любить искусство! За стенкой громко играла музыка, и я стал петь. Всю душу вкладывал, и что?! На меня же и наорали. Обиделся, ушёл в кухню и долго жрал «Чаппи». Полегчало. Давно не грыз ботинки, но Этот умный, ему одного раза хватило, убирает их в шкаф. Пойдём гулять – выкопаю косточку. Зубы должны быть в тонусе!

Славно сегодня ночью потусовались! Был лохматый Хо, Облезлый Джек, Просто Шрек, потом подвалила свободная женщина-колли Вава, Бывший Бульдог… потом этот… как его…да знаете вы его, он ещё помойку у Пентагона «держит», ну! Дурковали, выли на Луну, гоняли котов – кайф! Пришёл домой в 6 утра. У Этого рожа недовольная – разбудили его, видите ли. Не, ограниченные существа люди!

Депрессия. Задумчиво жую собственное ухо. Нет, коварный народ женщины! Вчера так славно потусовались с Вавой, а сегодня она уже с Бывшим Бульдогом! И что она в нём нашла? Морда башмаком, ушей почти нет, губы висят и сопливый до омерзения. Нет, сука – она и есть сука!* Надо пойти пожрать – может полегчает?
*в данном контексте «сука» — не ругательство, а пол собаки.

Принимал участие в собачьем троеборье: спортивное ориентирование по запаху, прыжок в высоту со взятием мусорного бака и эстафета «догони кота». Пришёл третьим. Лапы, блин, коротковаты!

Забрёл в дом, где много детей и злые тётки со швабрами. Школа называется. Дети давай меня гладить и теребить уши, а потом посмотрели на свои руки и побежали их мыть. Долго ржал. Прикольно! Эт вам не домашняя болонка, эт Я! Со швабрами связываться не стал, смылся. На улице облаял ментовскую машину.

Зашёл в чей-то подъезд, потыкался в двери. Одна открылась. Завалил. Появилась тётка с круглыми от удивления глазами. Я вежливо помахал хвостом, и она с перепугу накормила меня котлетами. Хороший человек! И собак (то есть меня) любит. Вот её кусать, если что, не буду.

Р-р-рр! Кто жрал из моей миски?! Этот мне, МНЕ насыпали «Чаппи»! Лайка снизу? Недоеденный пудель? А…а может, это коты?!? Ступени вымыли с хлоркой, так что следов не унюхать. Надо рвать всех подряд!

Полдня мучился философским вопросом: «Собака ли пудель?». Так и не пришёл ни к какому выводу. По запаху вроде пёс. Но по манерам… Ну кошка и кошка! Только глупее.

Намедни иностранца видел – Чихуахуа называется. Сначала думал, что крыса, хотел зажевать, а она по-нашему заговорила. Ну не совсем по-нашему, тарабарщина какая-то, но похоже. Я подошел, а та упала на спину, лапки задрала и радостно пописала. Фу! Странный у этого народа обычай приветствовать других! Развернулся и присыпал её пылью.

Час проторчал напротив овчарки на цепи. Та, бедная, аж охрипла от лая, дура завистливая. Бесит её, что кто-то свободно гуляет. А я вот даже от ошейника избавился. Может, зря? Надо подумать, а то что-то частенько в последнее время меня странным именем «Бич» называют.

Такса – это такой бассет, который в детстве болел. Это мой друг. Единственный, кто может пройти подо мной, не пригибаясь. Только пузу щекотно.

Я, наверное, женюсь. Жуха – классная девчонка! Рыженькая, и с белыми пятнами, так что рядом со мной смотрится в масть. Не пилит, что не моюсь, никаких претензий по поводу блох, а самое главное – из простой семьи, не отягощённой родословной. Я вон свою, изляпанную печатями, сжевал, и ничего. Что, хуже стал?

И где Этот шляется? Двортерьер, блин, какой-то! Перед своей женщиной неудобно: привёл её к Этому под дверь, рассчитывал пожрать и её накормить, а тут такой конфуз – нету! Пришлось разработать целую операцию отвлечения лайки, пока Жуха из её миски насытилась. Ушёл злой, как кот, напоследок Этому на дверь побрызгал. Появится – разберусь! Или он со мной…?

Я добытчик али кто?! На рынке, в мясном ряду затаился под прилавком, предварительно прокопав лаз у задней стенки. Эта, которая при мясе, разложила своё добро, и пока отгоняла мух, потеряла бдительность. Ну, сами понимаете, что к чему. Я теперь пёс семейный, а жену попробуй по помойкам прокорми! Несерьёзно… А мясо просто плохо лежало, уверяю вас.

Сижу, ничью морду видеть не могу! Слёзы так и душат: никогда так моё собачье достоинство не оскорбляли! Впрочем, по порядку.
Пришёл к Этому… ну, который первый был, ещё до того, у которого второй этаж и лестница деревянная, и до того, который в коттедже… ну, словом, вы меня понимаете. Думал, пожру, как обычно. Так вот он меня ПОМЫЛ! Накинул сетку, обвязал морду скотчем (раз я всё же его цапнул!), полил шампунем и давай щёткой драить! От горя и стыда чуть лапы не откинул. Страшный стал, какими-то белыми пятнами…
Закончил он, развязал меня, в сторону отскочил и любуется делом рук своих, котяра! Ну, я его, естественно, «порадовал» – отбежал, упал на спину и давай в самой грязи валяться! Хоть что-то хорошее – Этот плюнул с досады и удалился. Га-га-га!

Давеча проходил мимо прокуратуры, из неё вышел мужик в мундире (начальник, наверное, да?) и погладил меня. Ну, теперь держитесь, все у меня во где будете! Всё припомню!

Сегодня день Большого круга: Этот, который в двухэтажке, потом приют, потом коттедж, потом школа. Все объекты пометил. И везде накормили. Теперь лежу под кустом, пузо раздутое, аж невмоготу, и щёлкаю зубами на мух. Не, несмотря на отдельные личности и привходящие обстоятельства, жизнь – штука хорошая!

Этот вздумал мне мораль читать! Дескать, стыдно бичевать, вымогать лаем в кафе «Таёжном» очередной обед и выпрашивать у детей пирожки. А если я всем нравлюсь?! На себя бы посмотрел! Я – бассет. А он-то кто? Ни породы, ни родословной!

Сидел, медитировал на детской площадке. Тут какая-то тётка высунулась из окна, позвала, и давай фотографировать. Наверное, становлюсь знаменитым!

29 октября 2009 года  13:47:17
Владимир Тамбовцев | olenyaka222@mail.ru | Йошкар-Ола | Россия

Финита Карос

Мой кошмар № 2
Болото

В этот раз нет стремительного падения в сон. Погружаюсь в него медленно и размеренно, как в БОЛОТО…
Серо-блеклый лес (да, да именно серо-блеклый) сопровождает большинство моих снов. Проходя через него сновидение становится реальным. Вот вижу лес и осознаю, что это сон. Иду и через пару шагов, … всё (!), … осознание сна исчезает за стволами серых деревьев, удаляясь за грань наползающего тумана.
Сегодня в лесу много народа. Мы идем в поход (?). удачное выбрали время, ни чего не скажешь. Серые сумерки. Похоже, что влажно, нет тактильных ощущений. Есть присутствие раздвоения личности. Т.е. я сразу в нескольких местах. Я с группой в лесу и Я одна на берегу болота.
Слышу голоса из-за деревьев, но слов разобрать не могу …
Вижу блеск воды, но сомневаюсь, что это река …
Деревья закончились, кусты тоже … берегом, то, что открылось нам, назвать сложно, но есть утешение – домик. Небольшой, правда, но в нем можно передохнуть и перекусить. Часть группы за то, что бы войти – Я с ними. Другая часть, что бы остаться на твердой земле – Я с ними.
Расположившись в домике (на траве) чувствую тревогу. Что-то не так в окружающем мире. Медленно, от лодыжек, вверх по голени, под колено, по бедру, в пах поднимается холод – извечный холод – страх неминуемой смерти … бррр …
Смотрю в маленькие запыленные окошечки, через них лес еще более угрюмый и серый. Под окном лавка, на которые брошены наши рюкзаки …
Та Я, что на улице безмолвно кричит, той, что внутри «Выходи! Выходи немедленно! Слышишь! Бросай всё и ВЫХОДИ! Ну, пожалуйста – плачет Я – Услышь меня …» Я в домике слышит, но чувствует обреченность. Ей никогда отсюда не выйти. Так надо!
Пол под ногами вздрогнул. Раздалось синхронное «Ах». Стены начали крениться и с лавки под окном попадали рюкзаки. Я снаружи видит, дальний край дома начал проседать в болото … люди внутри бьют в окнах стекла и выбрасывают наружу вещи … Зачем они спасают вещи?!? Разве вещи важнее жизней?!?
Вылезайте, кричу и тащу кого-то через окно. Выходите через двери! Что вы там застряли!
Ищу глазами себя, но в комнате полумрак и видны лишь мечущиеся в панике тени.
Ближний край дома задрало по грудь. Цепляюсь за него руками и, срывая в кровь ногти, пытаюсь своим весом остановить крен. Меня поднимает вместе со стеной. Нижняя доска с хрустом отламывается, лечу спиной в землю! Бах!
Вижу, как дальнюю стену засосало в трясину уже по крышу.
Слышу приглушенные крики внутри дома. Отчаянные крики. Полные ужаса, безысходности и осознания, КАКАЯ смерть их ждет. … Кричу вместе с ними. …
Дом погружается в болото, … я внутри … и вместе с ним погружаюсь. … Я не кричу, я слушаю. …. Слушаю песню смерти. Горячие мольбы и стоны обреченных на жуткую смерть людей, пронизаны ненавистью и завистью к оставшимся на берегу, к тем, что будут жить дальше. Проклятья и безумные вопли, теряющих рассудок уже почти не людей. Агрессия, направленная на себя и на того кто подвернулся под руку. Вой и надрывный плачь, от которого волосы встают дыбом, т.к. это уже не человеческие звуки. И вдруг все голоса стихают, … и в этой тишине слышно, как стены скрипят под напором болотной жижи, … она хлюпает и пузырится, просачиваясь в разбитые окна, позвякивают уцелевшие стекла. В комнате так темно, что глаза от натуги ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ УВИДЕТЬ, ГОСПОДИ (!) вылезают из орбит. Потрескивает крыша дома, не удивительно, ведь на нее сейчас давит огромная толща концентрированной болотной воды. Треск становится громче. Скрип, шорох, хлюпанье со всех сторон. Мы сбиваемся в кучку в центре комнаты. На сколько глубоко мы уже опустились? Прижимаемся друг к другу и чувствуем, как дрожат наши тела. Но ни кто не произносит ни звука. Все выпученными от страха глазами смотрят по сторонам, пялятся в темноту, и ждут!!! Ждут!!! С какой стороны прорвется болото. … И я … жду. … А дом медленно и плавно погружается все дальше и дальше от тех кто остался на берегу, все глубже и глубже в болото… также как и я, медленно и размеренно погружаюсь в сон, … господи, пусть мне приснится, что Я ЖИВА!!!

31.10.2009

31 октября 2009 года  16:05:09
Финита Карос | Вологда | Россия

* * *

Привет, островитяне!

С сегодняшнего дня Островок начинает переезд к новому провайдеру. По многим причинам мне пришлось пойти на этот шаг. В ненадежности старого провайдера вы убедились на прошлой неделе, когда страницы Берега просто-напросто одна за другой исчезли. После двух дней безуспешных поисков со стороны провайдера, я сам обнаружил причину этого феномена — диск на сервере оказался переполнен. Провайдер подтвердил мою догадку и привел свой сервер в порядок. К счастью, незадолго до этой поломки я сделал полную копию данных, и поэтому смог без потерь восстановить исчезнувшие записи.

Вобщем, у меня уже давно сложилось впечатление полной бесконтрольности на серверах нынешнего провайдера, и этот случай послужил последним толчком к уже давно запланированному переезду. Услуги нового провайдера стоят в 3-5 раз меньше, а на надежность жаловаться пока не приходится (мы размещаем там другие сайты с 2006-го года).

Переход будет происходить постепенно. Первым шагом я перенес сегодня Берег со всеми его архивами. Одну часть программных приложений я подправил и улучшил (CGI/Perl), другую полностью переставил (с ASP на PHP). Работа страничек была целиком и полностью протестирована, но не исключено, что где-то еще скрываются незамеченные мною ошибки.

Если обнаружите какие-то проблемы в работе страниц Берега, сообщите мне, пожалуйста, через контактную форму об этом: http://www.ostrowok.de/page/contact/

31 октября 2009 года  18:41:57
Алексей | Лангвассер | Бавария

  1 • 10 / 10  
© 1997-2012 Ostrovok - ostrovok.de - ссылки - гостевая - контакт - impressum powered by Алексей Нагель
Рейтинг@Mail.ru TOP.germany.ru