Валерий Куклин

ДЕТЕЙ УБИВАТЬ НЕЛЬЗЯ

ДЕТЕЙ УБИВАТЬ НЕЛЬЗЯ

(Несколько соображений по поводу выхода в Германии

книги «Летучие слоники» на русском языке)

Всякое появление книги нового детского автора у меня вызывает трепет душевный не только от предвосхищения встречи с миром победы Добра над Злом, чем практически и занимается вся мировая литература для детей, но и от ощущения радости, что всё-таки не вывели властью долларов и шеккелей из душ пишущей по-русски братии то, что называется Совестью и Долгом перед потомками нашими. Потому что писать для детей, как было сказано давным-давно кем-то, надо, как и для взрослых, но только гораздо лучше. И, надо признать, на подобный подвиг и на подобный труд решается далеко не каждый. Сам я пишу для детей редко, пишу очень осторожно, пишу с намерением возродить теперь уж забываемые людьми нравственно-этические основы европейской цивилизации, очень чётко выраженные в такой формуле: «Зло – это то, что может уничтожить либо покалечить человека, Добро – всё остальное».

Ныне усилиями глобалистов формируется образ миленького и доброго Волка в противовес едва ли не саблезубому Зайцу, пропагандируется философия конфликта доброго Дракона с идиотом-богатырём, тиражируются бесконечные споры доброго дяденьки Робота и матери-негодяйки, и так далее, и тому подобное. Создаётся впечатление, что современный литератор и сценарист занят лишь тем, чтобы все исторические сложившиеся ценности вывернуть наизнанку, назвав Зло Добром и наоборот. На самом деле, это — и есть мораль новых русских, сформированная на валютных и биржевых торгах, в борьбе на скамьях депутатских кресел в парламентах за лоббирование интересов чужеродных денежных мешков, закреплённая в поездках в Город Жёлтого Дьявола, состоявшаяся в городских перестрелках 1990-х годов, в десятках Гражданских войн, прокатившихся по территории бывшего Советского Союза. Надо уже давно всем признать, что перестройка и ельциновщина унесли миллионы жизней людей с прежней философией и с прежним обыденным сознанием, что смерть их обогатила как раз тех, кто уничтожал и продолжает уничтожать русскую литературу для детей.

И вот, на основании всего вышесказанного, я и собираюсь теперь обсудить характер и качество новой русской книги для детей, выпущенной в Германии уникальной в наше время личностью – Надеждой Рунде. Уникальной хотя бы потому, что мужеству и трудолюбию её может позавидовать любое современное русское издательство. Ибо ныне никто на Руси не работает с русскопишущими авторами произведений для детей так эффективно, как делает это гражданка Германии. Никто из российских издателей не знает своих читателей так, как знает это Рунде. И уж тем более никто из издателей детской литературы, работающих на территории России, не озабочен спасением русской нации так, как заботится об этом эта самая немка...

* * *

Передо мной лежит второй выпуск Литературного сборника для семейного чтения «Летучие слоники». Где-то в типографии готов к печати третий выпуск – уже более солидный и более представительный, я видел сигнальный экземпляр его. 21 автор, более сотни стихотворений, поэм, сказок, рассказов, одна пьеса, три повести. Не хило? Как вам одно перечисление предлагаемых вниманию нормальной семьи или для чтения в детских садах и школах жанров и авторов? В каком новорусском издательстве, даже самом, как ныне говорят, раскрученном, могут похвалиться равнозначным набором выпуска книг хотя бы за год? И авторы «Летучих слоников-2» – из пяти стран: из России, Молдавии, Казахстана, Украины, Германии. Точнее, из шести – ещё и из Москвы, становящейся всё дальше и дальше от остальной России. И иллюстраций Л. Ерёминой (г. Кустанай, Казахстан) в томике более сорока. То есть сам по себе сборник выглядит неким вызовом даже широко известному в узких кругах издательству «Самовар», уступает по культурной ценности разве что мощнейшему киевскому издательству для детей «Грани-Т» на всём постсоветском пространстве.

Прежде, чем мы остановимся на анализе произведений авторов этой книги, давайте поразмыслим: а что же есть такое «Литературный сборник для семейного чтения»? Рубрики с подобным названием существовали и существуют, как правило, в газетах с коммерческим началом, где публикуются, как правило бесплатно и раз в месяц, всякого рода графоманы. Хотя иногда и там попадаются довольно приличные стихи для детей и один-два в год приличных весёлых рассказика. Потому выражение «для семейного чтения» ныне как бы затёрто, опошлено, не звучит так солидно, как звучало в начале 20 века. Тогда подобных альманахов печаталось в России великое множество, и публиковаться в них почитали за честь не только молодой тогда ещё литературный критик К. Чуковский, но и маститые М. Горький и Л. Андреев. То есть, если посмотреть на определение, данное Н. Рунде своему альманаху, в исторической ретроспективе, то перед нами – не издательский моветон, как его пытались определить отвергнутые ею авторы, а возрождение культурных традиций Серебряного века – ни более, ни менее. И когда один из некогда маститых в советское время авторов отказался от участия в этом сборнике, то с его стороны это было просто глупо: потешил свою чванливость – и лишил нынешнее и будущие поколения знакомства со своим творчеством.

Хотя изначально следует признать, что, как ни старалась Н. Рунде при отборе произведений для «Летучих слоников-2» произвести отбор текстов максимально добросовестно, но на самом деле качество и возрастная направленность опубликованных произведений оказались, конечно же, разными. Так случается практически со всеми подобного рода альманахами. Так было даже в брошюрах «Универсальной библиотеки» великого Сытина, так случалось и с толстенными томами в твёрдых переплётах «Семейное чтение» знаменитого издателя Маркса, так было с «Кругом чтения», с «Миром приключений», с «Родниками» и со многими, многими другими изданиями собранных под единой обложкой авторов. Потому что разножанровость мешает редактору сконцентрироваться на текстах с оптимальной отдачей. Случаи абсолютного единомыслия творческих натур чрезвычайно редки. Разве что знаменитый сборник «Пощёчина общественному вкусу» является чуть ли не единственным завидным для всех остальных литераторов исключением.

Разножанровость усложняет задачу и читателю, ибо она не позволяет ему ознакомиться с представленными в сборнике произведениями строго в представленном издателем порядке, то есть сначала до конца. Но с другой стороны, тут издателем дана воля читателю читать любимых авторов и полностью игнорировать тех, кто им не по вкусу.

Колоссальную работу провела Н. Рунде, чтобы отобрать именно лучшее по стилистике и по художественной выразительности из той горы сочинений, что выложили на её рабочий стол авторы как маститые, так и начинающие.

И сделала это она вовсе не для того, чтобы доказать всевозможным фондам, банкам, бандам и прочим врагам русскоговорящих детей, что настоящая русская детско-юношеская литература всё ещё существует, а всего лишь по причине своей приверженности к идее гуманизма: для Н. Рунде издательская деятельность – это способ сохранения душ детей от тлетворного влияния криминального мира, способ воспитания в них светлого начала.

Саму себя Н. Рунде притаила в глубине сборника, словно спрятала свой недюжиный поэтический талант за частоколом слов других авторов. Там и прозаическая сказка её «Добрая сила ремесла», являющаяся, по сути, одной из жемчужин не только данного выпуска «Летучих слоников», но и новейшей русской литературы для детей, там и знакомая мне по её оригинальной книжке поэма «Неугомонное тесто», там и целая серия коротких мне ранее неизвестных, написанных очень ярким, сочным языком стихотворений. Вот пример:

Жил да был щегол с щегловкой

Щеголял щегол обновкой,

А в гнезде щеголевато

Щебетали их щеглята.

Впечатление, что попадаешь в 1920-е годы в Петроград на заседание «Серапионовых братьев», где С. Маршак читает свои стихи для детей, восторженный А. Гайдар ему хлопает в ладоши, а занудливый Каверин ворчит, что щеголевато щебетать – это моветон. То же самое впечатление производят стихотворения Янке Сони.

А стихотворения Крец Валентины, у которой:

На шкафу уселись в ряд

Мышка, слоник, леопард.

Папе с мамой не мешают,

В зоопарк со мной играют,

— заставляет вспомнить Агнию Барто. Не правда ли?

Хорошие авторитеты у поэтов из сборника для семейного чтения. Сказка «Добрая сила ремесла» — и вовсе тянет на сценарий мультика и по сюжету, и по композиции. Настоящего мультика. Не нынешнего анимационного беспредела с упырями в качестве положительных героев, а такого, каким были мультики в годы мирные, когда сказки учили Доброте и Правде. А правда, по сказочнице Н. Рунде, в том, чтобы люди жили собственным трудом, а не присваивали результаты труда чужого. Мысль, по сути, основополагающая для христианской цивилизации, бывшая ещё лет двадцать тому назад банальной, но фактически до Н. Рунде никогда в мировой литературе никто так чётко и ясно не выразил оную именно в сказке – жанре, приближённом к фольклорному в наибольшей степени. В старину авторов подобных сказок признавал народ наделёнными Божьим даром сказителями.

По-видимому, традиционная культура ещё четверть века тому назад не нуждалась в разжёвывании вышеназванной, казавшейся тогда заурядной, мысли. Но с приходом на смену семьи и разнополых браков мышления гомосексуального и глобалистического возникла на уровне подсознания у больших поэтов мысль о необходимости напомнить если уж не поколению, выбравшему пепси, так их детям и внукам, что основа человеческого общества – семья, а способность сознательно трудиться и созидать – есть единственное отличие человека от скотины. Но для того, чтобы пойти против течения, против массированной бомбардировки продажными СМИ и телевидением обыденного сознания толпы, нужно немалое мужество, которого у Н. Рунде и многих других авторов «Летучих слоников» вполне достаточно.

Повесть писателя Василенко Александра «Старинный кувшинчик» написана в новомодном стиле фэнтэзи. Автор на протяжении всего своего произведения выдержал свою куриную историю (куры и петух – персонажи) очень строго, тонко чувствуя не только придуманный собою сюжет, но и степень стилистического взаимодействия слова с действием. Впрочем, быть может именно поэтому жанр фэнтэзи оптимально приближается здесь к прозаической басне, но басне высокого класса.

Подробно анализировать тексты 21 автора в одной статье смысла нет, перечислять все имена опубликованных в «Летучих слониках-2» литераторов – тоже. Из приведённых ранее примеров видно, что стороннему читателю этот сборник может показаться типичной сборной солянкой, как и ранее перечисленные издания начала и середины прошлого века. Между тем, история книгоиздательского дела в России показывает, что для семейного чтения именно такого рода сборники являются особо нужными и полезными. Ибо где ещё, как не в подобных альманахах может найти режиссёр театра оригинальную новогоднюю пьесу, нужда в которых из года в год на всём русскоязычном пространстве растёт? Автор этих строк предложил для «Летучих слоников-2» именно такую пьесу, хотя она и издана уже несколько раз, ставилась на нескольких сценах и в Германии, и в России, и в Казахстане. Называется пьеса «Новогодние приключения Бабы Яги». И при постановке её всегда используются детские хореографические коллективы, что делает пьесу востребованной в ТЮЗ-ах и в бывших Дворцах пионеров. Вполне возможно, что этот сборник продвинет эту пьесу на сцены театров таких стран, как Украина и Молдавия, где проживают авторы этого альманаха.

Свойство такого рода сборников, не замечаемой посторонними литературными критиками, состоит в том, что в подобных книгах каждый читатель может найти практически несколько поизведений, удовлетворяющих его собственный вкус. Мне, например, особенно понравилась «Мышиная история» Лейнонена Роберта. Очень лаконичный, практически телеграфный стиль позволяет автору оптимизировать конфликт событий:

«Кошки у нас не было. Никогда. Мама терпеть не могла кошачьего духа.

А вот мыши развелись».

Как говорится: «краткость – сестра таланта». Завязка столь информативно полная и чёткая, что фактически не остаётся места для читательских фантазий и сомнений. Автор даже не вводит читателя внутрь текста, а впихивает его туда едва ли не силой. И обратите внимание – ни одного лишнего не то, что слова – звука. Это такая редкость для нынешней литературы, перенасыщенной всякого рода болтовнёй, не имеющей никакого отношения ни к сюжету, ни к характерам, ни к образам, полной междометий и даже повторений, что вызывает чувство восхищения. Вспоминается сразу же А. Чарушин. Р. Лейнонен как бы знает основную заповедь Чуковского, который говорил, что текст для детей должен быть предельно лаконичным и максимально образным, не должен нести никаких лишних эмоций и не имеет права усложняться посторонними эпитетами и сравнениями, делающими литературу в глазах ребёнка занудной и неинтересной. Нужно действие – вот вам действие. Внутренняя пружина действия правдивой истории (большая редкость в нынешней литературе для детей, всё больше сюжетов авторы высасывают из пальцев) изначально заведена до упора, остаётся только позволить пружине сюжета раскрутиться – и вот вам история, резюме которой звучит из уст вышецитированной мамы о найденном ею новорожденном мышонке: «Детей убивать нельзя! Никогда! Пусть мама найдёт его и приласкает».

Такие бы слова да генералам, президентам, канцлерам да королевам в уши. То есть перед нами – произведение гуманистическое, полностью противоречащее нынешней политической ситуации в странах, где живут авторы этого сборника,— в странах, воюющих против мирного населения Ирака и Афганистана, в странах НАТО, в потерявших целое поколение России и Украине. Преданная ныне забвению, а когда-то казавшаяся вечной истина о том, что убивать детей нельзя ни физически, ни духовно, звучит словно лейтмотивом всего сборника «Летучие слоники-2». При чтении этой книги возникает мысль, что каждый из детских писателей остро чувствует изменения, произошедшие не только в родной нам стране, но и во всем мире: жрецы Золотого тельца медленно, но неуклонно подменяют нравственно-этические критерии общества, воздействуя поганью дел своих на сознание наших детей и внуков. И долг писателя – спасти детей от назревающего духовного коллапса всего человечества.

Да, да... именно так звучат почти все авторы этого сборника, единым, если не слаженным хором, то уж точно полифонией своих голосов, поющих гимн детству, которое просто обязано быть у каждого человека счастливым и светлым. И главным долгом всякого взрослого человека, по мнению опять-таки почти всех писателей, является защита детей от агрессии на его сознание окружающего нас жестокого мира. Наиболее доходчиво эту мысль доносит, хотя и как-то плакатно она звучит в маленькой сказочной повести, Б. Иордан «Подарок весёлому городу». Литературных достоинств в ней мало, зато воспитательный заряд текста столь велик, что подобную вещь вполне возможно читать детям младших классов на уроках либо на детских посиделках в ныне расплодившихся религиозных общинах. Мне думается, подобная сказка имела бы несомненный успех в воскресных школах.

Сказка семипалатинского писателя Титаева Евгения «Тулпарчик на колёсах» стилистически отлична от предыдущей сказки, то есть написана профессиональней, но вот по задачам воспитательным полностью адекватна ранее названной. Хорошо сделана сказка Титаева, добротно, без излишних моралитэ, без свойственных Иордан менторства и занудства, как бы возрождает в моей памяти старые сказки В. Каверина, где чародеи и волшебники живут в нашем мире, стараясь не мешать нам совершать глупости, чтобы мы и наши дети на своих ошибках учились правильно жить.

То есть «Летучие слоники-2» — это сборник действительно на все вкусы, не только интересный, но и очень полезный как детям, так и их родителям, а также учителям, воспитателям и даже религиозным христианским проповедникам, всегда ощущавшим острую нехватку в соответствующей литературе. А как замечательно книга оформлена! Можно сказать, что известная художница из Кустаная Любовь Ерёмина сама себя превзошла в этом сборнике. Портрет клоуна на 122-ой странице даже в чёрно-белой печати выглядит, как работа гениальная, – столько в нём экспрессии, силы и света, радости, праздника. При публикации подобного рисунка в цвете следует выносить его на международные конкурсы.

Хотела или не хотела того Н. Рунде, а переплюнула всю новорусскую детскую издательскую фанаберию. 21 автор под одной обложкой – это цифра. Если учесть, что в первом сборнике «Летучих слоников» было авторов 17, то сейчас мы должны говорить о 30 авторах, обнаруженных Надеждой на просторах русскоязычного пространства. Это если учесть, что в следующем – третьем – сборнике, уже готовом к выходу из печати, появится ещё нескольких новых фамилий, в том числе и жителя заполярного города на полуострове Ямал Л. Нетребо.

А что это означает?

А означает это, что вопреки активной антигуманистической деятельности жрецов Золотого тельца, утверждающих, что в детей стрелять можно, идеи гуманизма в сознании русскоговорящих и пишущих по-русски литераторов ещё живы.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЛЬМАНАХ «Летучие слоники-2» можно заказать в Германии по телефону 08731-324404. В книге 310 страниц, цветная обложка, множество графических работ.

3 июля 2009 года  10:43:51
Mari Schanson |

---

Валерий Куклин

ДЕТЕЙ УБИВАТЬ НЕЛЬЗЯ _2

ДЕТЕЙ УБИВАТЬ НЕЛЬЗЯ

[Несколько соображений по поводу выхода в Германии книги «Летучие слоники» на русском языке]

Валерий Васильевич Куклин, прозаик, драматург, литературный критик, член СП России, СП ФРГ, СЖ и СП СССР, автор 18 книг, 24 пьес, 2 киносценариев, лауреат премии имени Л. Толстого СП России, с 1966 года живет в Германии.

С победой Первой русской криминальной революции детская литература, как таковая, стала привилегией избранной детиздат элиты советского периода, лиц порой столь древних, что от тех, кому предназначены их книги, авторов отделяет, как минимум, более полувека. Крохотное стадо мастодонтов, бывших когда-то весьма интересными и популярными для детей и внуков своих современников, с приходом к власти Его Величества Рынка в наглую уничтожило два гиганта отечественной книжной индустрии в виде созданных еще С. Маршаком издательств «Детская литература» и «Малыш», а потом и свело на нет деятельность многочисленных кооперативных издательств для детей, превратив с помощью долларов, шекелей и так называемых инвестиций себя в качестве единственных и абсолютных классиков новой русской детской литературы. Если посмотреть на современные книгоиздательские планы, то создается впечатление, что кроме Успенского да Остера и писателей-то детских нет на свете, а уж про таких явных жертв горбачевско-ельцинского режима, как, например, выдающийся русскоязычный узбек Камиль Икрамов или грузин Н. Думбадзе, и говорить не приходится.

Дошло до того, что с помощью финансовых вливаний из-за бугра стало проводиться систематическое глумление над фольклором русского и других народов России, извращение и забвение произведений истинных русских классиков. Достаточно вспомнить новоявленные мультфильмы на темы героических русских былин, где образы защитников русского Отечества представлены абсолютными кретинами и тупорылыми культуристами, а мудрый вердикт их деятельности выносит осел.

Вторым примером активной антироссийской деятельности следует признать та операция, что проведена была в годы правления Ельцина при поддержке Фонда Сороса против одного из выдающихся аналитиков истории СССР С. Г. Кара-Мурзы. Именем этого ученого назвали врага Руси в выпущенной миллионным тиражом при микроскопической цене так называемой былины «Бой Ильи Муромца с Кара-Мурзой». Книга была великолепно иллюстрирована и закуплена оптом в государственные библиотеки страны вовсе не из-за высокого качества текста этой откровенной мистификации, а потому, что в те годы Сергей Георгиевич был фактически единственным известным ученым-обществоведом, который открыто и честно заявил, что приход Ельцина и его клики к власти в Кремле есть трагедия русского народа, сравнимая его с татаро-монгольским нашествием. Но издатели перевернули мысль С. Кара-Мурзы с точностью наоборот. То есть лица, заинтересованные если не в уничтожении, то в унифицировании русской культуры, первыми обратили внимание на то, что главнейшей целью дебилизирующей народ, должны стать дети. И не дети вообще, а читающие дети. Именно они должны забыть о традициях сугубо национальной культуры, перенести сознание свое в русло сознания космополитического или, как сейчас стали называть его на столь любимом Путиным новоязе – глобализационного.

Чем же отлична литература периода глобализации от литературы традиционно русской? Во-первых, так называемой толерантностью (заменившей русский термин благорасположенность), признанием за норму любви розовой и голубой (вместо традиционной любви между мужчиной и женщиной, между девушкой и юношей, вместо любви Ромео и Джульетты), признанием права богатых унижать и эксплуатировать бедных (вместо традиции защищать униженных и оскорбленных), запрет за критику сильных мира сего (вместо опять-таки традиционной борьбы с угнетателями и паразитами, характерной для классической русской литературы). В детской мифологии это выглядит приблизительно так: каждый Дракон имеет право сожрать именно того человека, который ему понравился, а человек не вправе воспротивиться этому праву Дракона. А так как всякая литература мифологична по сути своей, и европейская литература последних 2 тысячелетий зиждилась на основе заповедей Христовых, то требование видоизменить мифологическую основу сознания детей имеет четкую цель — уничтожение самобытностей группы европейских народов с присущими им культурными ценностями (в том числе и русской, и немецкой), стремление подменить Бога Дьяволом (если упростить эту мысль до абсолюта).

Вступив в очередную смуту, Россия по привычке предала своих, в первую очередь, детей, отдав неокрепшие их души и умы на откуп пяти бывшим детским якобы советским писателям. Все они — люди литературного таланта большого, но оторванные от русского народа и генетически, и ментально, и потому именно они в новых условиях оказались гениальными бизнесменами, перестав быть писателями. Это с их помощью всевозможные нелепые фонды и полукриминальные банки перерезали вены и артерии, связывающие умирающие издательства с детскими писателями России. Последние хоть все еще и оставались живы после развала страны и, вопреки давлению извне, продолжали писать для детей без какой-либо надежды вырваться на книжный рынок, но выхода на читателя уже не стали иметь где-то к 1996 году. К настоящему времени можно с уверенностью сказать, что после развала СССР фактически ни одного нового имени в русской детской литературе не появилось.

Около двадцати лет дети России и Ближнего Зарубежья лишены возможности читать на бумаге о себе и о своих сверстниках-земляках достойные литературные произведения. Дети России забыли народные и классические авторские сказки, на которых выросли их родители и дедушки с бабушкой, то есть происходит то, что у Шекспира звучит, как «прервалась связь времен». Дети РФ систематически подвергаются атаке агрессивной мультикультурной американской литературы-попсы и одной английской писательницы, которую в России взрослые то превозносят до небес с явно выраженной пиар-целью, то низводят до уровня пропагандистки демонизма и бесовства. А русскоязычной детской литературы для критиков будто бы и не существует вовсе.

На фоне данной объективной действительности то и дело возникают и тут же уничтожаются силой извне различные издательские проекты воссоздания знаменитой в советской время на весь мир советской детской книжной индустрии, выпускавшей в год более 100 миллионов экземпляров книг для детей и юношества (в настоящее время в РФ эта цифра сокращена более чем в 1000 раз). Чаще всего уничтожают идею восстановления ДЕТГИЗ-а государственные чиновники и фининспекторы. Далее в борьбу вступают гориллообразные «братки», которые методом террора, а то и физически уничтожают энтузиастов-книгоиздателей. И, наконец, приказом все тех же фондов и прочих служб (в том числе и спецслужб) российским оптовикам просто–напросто запрещают покупать и реализовывать книги новых детских издательств, не находящихся под так называемой крышей.

Но случается и так, как было с издательством «Дрофа», которое начало свою деятельность в качестве детского, а потом получило от тогдашнего премьера РФ и фактического отца прихватизации Черномырдина огромный и долговременный заказ на производство учебников по новорусской программе для школ РФ, подменив собой фактически государственное издательство «Просвещение». И «Дрофа» тотчас же перестало функционировать, как издательство по выпуску книг для детей и юношества, хотя в уставе своем обязывалось заниматься именно этой деятельностью, стало делать башли на шлепанье написанных кое-как и кое-кем, как попало учебников, по которым практически невозможно ничему научиться по всем предметам, превращая когда-то лучшую в мире среднюю школу в одну из самых отсталых по уровню образования детей в мире.

В результате книжный рынок русскоязычной литературы для детей стал самым убогим нак планете среди литератур государственнообразующих языков евроазиатских стран, превосходя разве что книжный рынок Монголии, где после развала социалистической системы выпуск вообще всех книг сократился в двести тысяч раз. Современный русскочитающий человек может обнаружить лишь детские книги переводов известных, а то и даже практически неизвестных у себя на родине иностранных авторов, пять стихотворных историй Корнея Чуковского, «Колобок», «Курочку Рябу», «Маша и Медведь», «Вредные советы» Г. Остера, бесконечные похождения кота по кличке Дядя Федор и ряд книг издательств, принадлежащих Э. Успенскому и ранее названному автору гениальных историй про четверых африканских детенышей животных да дебильного мультсериала про Бабу Ягу, стремящуюся попасть на Олимпийские игры. На этом фактически список бестселлеров детской литературы новой России можно и закончить. То есть все, что читает современный ребенок, школьник и подросток, написано задолго до рождения его, а то и до рождения его родителей, бабушек и прабабушек. Или создано англоязычным миром.

В борьбе Музы коммерции с Музами искусства всегда побеждает первая. Именно поэтому государство обязано финансово поддерживать существование и распространение детской литературы на государственнообразующем языке. А преступно-безразличное отношение новой русской власти к детям, к детской литературе и к искусству для детей лишь усугубляет этот процесс. Как ни обидно это признать нынешним демократам, но факты говорят сами по себе: именно при так называемом тоталитарном режиме в СССР случился рассвет детской литературы, породивший таких замечательных авторов, как вышеперечисленные перевертыши, как В. Катаев с его «Цветиком-семицветиком», «Кувшинчиком и дудочкой», с книгами «Белеет парус одинокий», «Сын полка», как Аркадий Гайдар с ныне насильно забытой «Школой» и другими замечательными произведениями этого гения прозы для детей всех возрастов, как Ю. Олеша с «Тремя Толстяками», как Т. Габбе с гениальной пьесой «Город мастеров», как В. Крапивин (его в ельцинские годы изредка печатало издательство «Центрополиграф», а потом и там плюнули на это дело, занялись шлепаньем наспех переведенных американских бестселлеров), как Л. Пантелеев (кто сейчас вспомнит его рассказ «Пакет», когда-то гениально экранизированный? А уж классическая «Республика ШКИД» и вовсе есть событие истории мировой культуры, но издана после ельцинского переворота лишь однажды – в 2006 году абсолютно взрослым издательством «Голос-Пресс»), как замечательные писатели-фантасты А. Днепров, С. Альтов, И. Варшавский, И. Ефремов и десятки, сотни других бесконечно талантливых авторов. Я уж не говорю о рассказах Ю. Сотника, его друга Драгунского, про породившего самый, пожалуй, оригинальный в истории русской детской литературы образ Незнайки. Н. Носова. Теперь вся эта гордость советской литературы для детей не просто канула в Лету, а осталась пустым местом в сознании нового поколения россиян, знающих, как можно с помощью Микки Мауса вывернуть наизнанку тигра, но не представляющих, что с помощью Цветика-самоцветика можно мальчика Колю избавить от костылей. Поколение, выбравшее пепси, этим волшебным цветочком воспользовалось бы более практично, не правда ли?

Потому всякое появление книги нового детского автора у меня вызывает трепет душевный не только от предвосхищения встречи с миром победы Добра над Злом, чем практически и занимается вся мировая литература для детей, но и от ощущения радости, что все-таки не вывели властью долларов и шекелей из душ пишущей по-русски братии то, что называется Совестью и Долгом перед потомками нашими. Потому что писать для детей, как было сказано давным-давно кем-то, надо, как и для взрослых, но только гораздо лучше. И, надо признать, на подобный подвиг и на подобный труд решается далеко не каждый. Сам я пишу для детей редко, пишу очень осторожно, пишу с намерением возродить теперь уж забываемые людьми нравственно-этические основы европейской цивилизации, очень четко выраженные в такой формуле: «Зло – это то, что может уничтожить либо покалечить человека, Добро – все остальное».

Ныне усилиями глобалистов формируется образ миленького и доброго Волка в противовес едва ли не саблезубому Зайцу, пропагандируется философия конфликта доброго Дракона с идиотом-богатырем, тиражируются бесконечные споры доброго дяденьки Робота и матери-негодяйки, и так далее, и тому подобное. Создается впечатление, что современный литератор и сценарист занят лишь теми, чтобы все исторические сложившиеся ценности вывернуть наизнанку, назвав Зло Добром и наоборот. На самом деле, это — и есть мораль новых русских, сформированная на валютных и биржевых торгах, в борьбе на скамьях депутатских кресел в парламентах за лоббирование интересов чужеродных денежных мешков, закрепленная в поездках в Город Желтого Дьявола, состоявшаяся в городских перестрелках 1990-х годов, в десятках Гражданских войн, прокатившихся по территории бывшего Советского Союза. Надо уже давно всем признать, что перестройка и ельциновщина унесли миллионы жизней людей с прежней философией и с прежними обыденным сознанием, что смерть их обогатила как раз тех, кто уничтожал и продолжает уничтожать русскую литературу для детей.

И вот, на основании всего вышесказанного, я и собираюсь теперь обсудить характер и качество новой русской книги для детей, выпущенной в Германии уникальной в наше время личностью – Надеждой Рунде. Уникальной хотя бы потому, что мужеству и трудолюбию ее может позавидовать любое современное русское издательство. Ибо ныне никто на Руси не работает с пишущими по-русски авторами произведений для детей так эффективно, как делает это гражданка Германии. Никто из российских издателей не знает своих читателей так, как знает это Рунде. И уж тем более никто из издателей детской литературы, работающих на территории России, не озабочен спасением русской нации так, как заботится об этом эта самая немка...

* * *

Передо мной лежит второй выпуск Литературного сборника для семейного чтения «Летучие слоники». Где-то в типографии готов к печати третий выпуск – уже более солидный и более представительный, я видел сигнальный экземпляр его. 22 автора, более сотни стихотворений, поэм, сказок, рассказов, одна пьеса, три повести. Не хило? Как вам одно перечисление предлагаемых вниманию нормальной семьи или для чтения в детских садах и школах жанров и авторов? В каком новорусском издательстве, даже самом, как ныне говорят, раскрученном, могут похвалиться равнозначным набором выпуска книг хотя бы за год? И авторы «Летучих слоников-2» – из пяти стран: из России, Молдавии, Казахстана, Украины, Германии. Точнее, из шести – еще и из Москвы, становящейся все дальше и дальше от остальной России. И иллюстраций Л. Ерёминой (г. Курган, РФ) в томике более сорока. То есть сам по себе сборник выглядит неким вызовом даже широко известному в узких кругах издательству «Самовар», уступает по культурной ценности разве что мощнейшему киевскому издательству для детей «Грани-Т» на всем постсоветском пространстве.

Прежде, чем мы остановимся на анализе произведений авторов этой книги, давайте поразмыслим: а что же есть такое «Литературный сборник для семейного чтения»? Рубрики с подобным названием существовали и существуют, как правило, в газетах с коммерческим началом, где публикуются, как правило бесплатно и раз в месяц, всякого рода графоманы. Хотя иногда и там попадаются довольно приличные стихи для детей и один-два в год приличных веселых рассказика. Потому выражение «для семейного чтения» ныне как бы затерто, опошлено, не звучит так солидно, как звучало в начале 20 века. Тогда подобных альманахов печаталось в России великое множество, и публиковаться в них почитали за честь не только молодой тогда еще литературный критик К. Чуковский, но и маститые М. Горький и Л. Андреев. То есть, если посмотреть на определение, данное Н. Рунде своему альманаху, в исторической ретроспективе, то перед нами – не издательский моветон, как его пытались определить отвергнутые ею авторы, а возрождение культурных традиций Серебряного века – ни более, ни менее. И когда один из некогда маститых в советское время авторов отказался от участия в этом сборнике, то с его стороны это было просто глупо: потешил свою чванливость – и лишил нынешнее и будущие поколения знакомства со своим творчеством.

Хотя изначально следует признать, что, как ни старалась Н. Рунде при отборе произведений для «Летучих слоников-2» произвести отбор текстов максимально добросовестно, но на самом деле качество и возрастная направленность опубликованных произведений оказались, конечно же, разными. Так случается практически со всеми подобного рода альманахами. Так было даже в брошюрах «Универсальной библиотеки» великого Сытина, так случалось и с толстенными томами в твердых переплетах «Семейное чтение» знаменитого Смирдина, так было с «Кругом чтения», с «Миром приключений», с «Родниками» и со многими, многими другими изданиями собранных под единой обложкой авторов. Потому что разножанровость мешает редактору сконцентрироваться на текстах с оптимальной отдачей. Случаи абсолютного единомыслия творческих натур чрезвычайно редки. Разве что знаменитый сбрник «Пощечина общественному вкусу» является чуть ли не единственным завидным для всех остальных литераторов исключением.

Разножанровость усложняет задачу и читателю, ибо она не позволяет ему ознакомиться с представленными в сборнике произведениями строго в представленном издателем порядке, то есть сначала до конца. Но с другой стороны, тут издателем дана воля читателю читать любимых авторов и полностью игнорировать тех, кто им не по вкусу.

Авторы «Летучих слоников-2», как и в первом выпуске «Летучих слоников», вышедшем три года тому назад, выставлены строго по алфавитному списку, словно на перекличке перед военруком. Демократично, но привело к курьезу в виде публикации первым самого слабого произведения, что может оттолкнуть покупателя от знакомства со сборником. Остается лишь объяснять этот редакторский просчет тем, что просто невозможно даже за три года интенсивной работы одному человеку выбрать из тысяч произведений, отвергнутых редакторами новорусских издательств, всего лишь сто достойных внимания читателей текстов. Колоссальную работу провела Н. Рунде, чтобы отобрать именно лучшее по стилистике и по художественной выразительности из той горы сочинений, что выложили на ее рабочий стол авторы как маститые, так и начинающие.

И сделала это она вовсе не для того, чтобы доказать всевозможным фондам, банкам, бандам и прочим врагам русскоговорящих детей, что настоящая русская детско-юношеская литература все еще существует, а всего лишь по причине своей приверженности к идее гуманизма: для Н. Рудне издательская деятельность – это способ сохранения душ детей от тлетворного влияния криминального мира, способ воспитания в них светлого начала. Можно сколько угодно ругать ее за то, что открывает сборник весьма посредственное стихотворение Н. Аронович «Нерешительная кошка», где друг за другом идут две соверешннно вялые строки «Растопырив пошире лапы И махая хвостом надменно», но ведь дальше-то идут вполне приличные детские стихи этой авторессы, весьма милые и наверняка для некоторых мам симпатичные. Книга для семейного чтения ведь подразумевает чтение оной разными людьми, в том числе и не улавливающими музыку русского стиха.

Саму себя Н, Рунде притаила в глубине сборника, словно спрятала свой недюжинный поэтический талант за частоколом слов других авторов. Там и прозаическая сказка ее «Добрая сила ремесла», являющаяся, по сути, одной из жемчужин не только данного выпуска «Летучих слоников», но и новейшей русской литературы для детей, там и знакомая мне по ее оригинальной книжке поэма «Неугомонное тесто», там и целая серия коротких мне ранее неизвестных, написанных очень ярким, сочным языком стихотворений. Вот пример:

Жил да был щегол с щегловкой

Щеголял щегол обновкой,

А в гнезде щеголевато

Щебетали их щеглята

Впечатление, что попадаешь в 1920-е годы в Петроград на заседание «Серапионовых братьев», где С. Маршак читает свои стихи для детей, восторженный А. Гайдар ему хлопает в ладоши, а занудливый Каверин ворчит, что щеголевато щебетать – это моветон. То же самое впечатление производят стихотворения Янке Сони.

А стихотворения Крец Валентины, у которой :

В шкафу уселись в ряд

Мартышка, слоник, леопард.

Папе с мамой не мешают,

В зоопарк они играют,

— заставляет вспомнить Агнию Барто. Не правда ли?

Хорошие авторитеты у поэтов из сборника для семейного чтения. Сказка «Добрая сила ремесла» — и вовсе тянет на сценарий мультика и по сюжету, и по композиции. Настоящего мультика. Не нынешнего анимационного беспредела с упырями в качестве положительных героев, а такого, каким были мультики в годы мирные, когда сказки учили Доброте и Правде. А правда, по сказочнице Н. Рунде, в том, чтобы люди жили собственным трудом, а не присваивали результаты труда чужого. Мысль, по сути, основополагающая для христианской цивилизации, бывшая еще лет двадцать тому назад банальной, но фактически до Н. Рунде никогда в мировой литературе никто так четко и ясно не выразил оную именно в сказке – жанре, приближенном к фольклорному в наибольшей степени. В старину авторов подобных сказок признавал народ наделенными Божьим даром сказителями.

По-видимому, традиционная культура еще четверть века тому назад не нуждалась в разжевывании вышеназванной, казавшейся тогда заурядной, мысли. Но с приходом на смену семьи и разнополых браков мышления гомосексуального и глобалистического возникла на уровне подсознания у больших поэтов мысль о необходимости напомнить если уж не поколению, выбравшему пепси, так их детям и внукам, что основа человеческого общества – семья, а способность сознательно трудиться и созидать – есть единственное отличие человека от скотины. Но для того, чтобы пойти против течения, против массированной бомбардировки продажными СМИ и телевидением обыденного сознания толпы, нужно немалое мужество, которого у Н. Рунде и многих других авторов «Летучих слоников» вполне достаточно.

Поэтому лично мне очень уж неуместной в этом сборнике показалась повесть Зейферт Елены «Волшебство Подземное Царство Караганда» — типичная попытка начинающего автора создать нечто окололитературное в стиле фэнтэзи. Повесть эта написана неровно, с обилием словесных конструкций, почерпнутых из провинциальной прессы, суетная по сюжету, не устоявшаяся по генеральной мысли автора. В ней очень много замечательных придумок, которые автор не решилась развить и, как следует поработав, превратить в книжку для старшеклассников, интересующихся именно этим жанром. Мне думается, автор дала в сборник не окончательный вариант повести, а ее как бы синопсис В виде доработанной отдельной книги она могла бы привлечь внимание и такого привередливого читателя, как ваш покорный слуга.

Особенно заметна слабость этого произведения при сравнении оного с другой повестью – казахстанского писателя Василенко Александра «Странный кувшинчик», также написанной в новомодном стиле фэнтэзи. В отличие от предыдущего автора, данный автор на протяжении всего своего произведения выдержал свою куриную историю (куры и петух – персонажи) очень строго, тонко чувствуя не только придуманный собою сюжет, но и степень стилистического взаимодействия слова с действием. Впрочем, быть может именно поэтому жанр фэнтэзи оптимально приближается здесь к прозаической басне, но басне высокого класса.

Подробно анализировать тексты 22 авторов в одной статье смысла нет, перечислять все имена опубликованных в «Летучих слониках-2» литераторов – тоже. Из приведенных ранее примеров видно, что стороннему читателю этот сборник может показаться типичной сборной солянкой, как и ранее перечисленные издания начала и середины прошлого века. Между тем, история книгоиздательского дела в России показывает, что для семейного чтения именно такого рода сборники являются особо нужными и полезными. Ибо где еще, как не в подобных альманахах может найти режиссер театра оригинальную новогоднюю пьесу, нужда в которых из года в год на всем русскоязычном пространстве растет? Автор этих строк предложил для «Летучих слоников-2» именно такую пьесу, хотя она и издана уже несколько раз, ставилась на нескольких сценах и в Германии, и в России, и в Казахстане. Называется пьеса «Новогодние приключения Бабы Яги». И при постановке ее всегда используются детские хореографические коллективы, что делает пьесу востребованной в ТЮЗ-ах и в бывших Дворцах пионеров. Вполне возможно, что этот сборник продвинет эту пьесу на сцены театров таких стран, как Украина и Молдавия, где проживают авторы этого альманаха.

Свойство такого рода сборников, не замечаемой посторонними литературными критиками, состоит в том, что в подобных книгах каждый читатель может найти практически несколько произведений, удовлетворяющих его собственный вкус. Мне, например, особенно понравилась «Мышиная история» Лейнонена Роберта. Очень лаконичный, практически телеграфный стиль позволяет автору оптимизировать конфликт событий:

«Коши у нас не было. Никогда. Мама терпеть не могла кошачьего духа.

А вот мыши развелись»

Как говорится: «краткость – сестра таланта». Завязка столь информативно полная и четкая, что фактически не остается места для читательских фантазий и сомнений. Автор даже не вводит читателя внутрь текста, а впихивает его туда едва ли не силой. И обратите внимание – ни одного лишнего не то, что слова – звука. Это такая редкость для нынешней литературы, пересыщенной всякого рода болтовней, не имеющей никакого отношения ни к сюжету, ни к характерам, ни к образам, полной междометий и даже повторений, что вызывает чувство восхищения. Вспоминается сразу же А. Чарушин. Р. Лейонен как бы знает основную заповедь Чуковского, который говорил, что текст дял детей должен быть предельно лаконичным и максимально образным, не должен нести никаких лишних эмоций и не имеет права усложняться посторонними эпитетами и сравнениями, делающими литературу в глазах ребенка занудной и неинтересной. Нужно действие – вот вам действие. Внутренняя пружина действия правдивой истории (большая редкость в нынешней литературе для детей, все больше сюжетов авторы высасывают из пальцев) изначально заведена до упора, остается только позволить пружине сюжета раскрутиться – и вот вам история, резюме которой звучит из уст вышецитированной мамы о найденном ею новорожденном мышонке: «Детей убивать нельзя! Никогда! Пустть мама найдет его и приласкает».

Такие бы слова да генералам, президентам, канцлерам да королевам в уши. То есть перед нами – произведение гуманистическое, полностью противоречащее нынешней политической ситуации в странах, где живут авторы этого сборника,— в странах, воюющих против мирного населения Ирака и Афганистана, в странах НАТО, в потерявших целое поколение России и Украине. Преданная ныне забвению, а когда-то казавшаяся вечной истина о том, что убивать детей нельзя ни физически, ни духовно, звучит словно лейтмотивом всего сборника «Летучие слоники-2» При чтении этой книги возникает мысль, что каждый из детских писателей остро чувствует изменения, произошедшие не только в родной нам стране, но и во всем мире: жрецы Золотого тельца медленно, но неуклонно подменяют нравственно-этические критерии общества, воздействуя поганью дел своих на сознание наших детей и внуков. И долг писателя – спасти детей от назревающего духовного коллапса всего человечества.

Да, да... именно так звучат почти все 22 автора этого сборника, единым, если не слаженным хором, то уж точно полифонией своих голосов, поющих гимн детству, которое просто обязано быть у каждого человека счастливым и светлым. И главным долгом всякого взрослого человека, по мнению опять –таки почти всех 22 писателей, является защита детей от агрессии на его сознание окружающего нас жестокого мира. Наиболее доходчиво эту мысль доносит, хотя и как-то плакатно она звучит в маленькой сказочной повести Б. Иордан «Подарок веселому городу». Литературных достоинств в ней мало, зато воспитательный заряд текста столь велик, что подобную вещь вполне возможно читать детям младших классов на уроках либо на детских посиделках в ныне расплодившихся религиозных общинах. Мне думается, подобная сказка имела бы несомненный успех в воскресных школах баптистов.

Сказка семипалатинского писателя Титаева Евгения «Тулпарчик на колесах» стилистически отлична от предыдущей сказки, то есть написана профессиональней, но вот по задачам воспитательным полностью адекватна ранее названной. Хорошо сделана сказка Титаева, добротно, без излишних моралитэ, без свойственных Иордан менторства и занудства, как бы возрождает в моей памяти старые сказки В. Каверина, где чародеи и волшебники живут в нашем мире, стараясь не мешать нам совершать глупости, чтобы мы и наши дети на своих ошибках учились правильно жить.

То есть «Летучие слоники-2» — это сборник действительно на все вкусы, не только интересный, но и очень полезный как детям, так и их родителям, а также учителям, воспитателям и даже религиозным христианским проповедникам, всегда ощущавшим острую нехватку в соответствующей литературе. А как замечательно книга оформлена! Можно сказать, что известная художница из Кургана Любовь Еремина сама себя переплюнула в этом сборнике. Портрет клоуна на 122-ой странице даже в черно-белой печати выглядит, как работа гениальная, – столько в нем экспрессии, силы и света, радости, праздника. При публикации подобного рисунка в цвете следует выносить его на международные конкурсы.

Хотела или не хотела того Н. Рунде, а переплюнула всю новорусскую детскую издательскую фанаберию. 22 автора под одной обложкой – это цифра. Если учесть, что в первом сборнике «Летучих слоников» было авторов 15, из которых не повторились во втором — 6, то сейчас мы должны говорить о, как минимум, 28 авторах, обнаруженных Надеждой на просторах русскоязычного пространства планеты. А если учесть, что в следующем – третьем – сборнике, уже готовом к выходу из печати, мне известно о существовании еще, как минимум, двух новых фамилий, в том числе и жителя заполярного города на полуострове Ямал Л. Нетребо, то цифра и в тридцать авторов окажется перескоченной.

А что это означает?

А означает это, что вопреки активной антигуманистической деятельности жрецов Золотого тельца, утверждающих, что в детей стрелять можно, идеи гуманизма в сознании русскоговорящих и пишущих по-русски литераторов еще живы.

3 июля 2009 года  10:47:22
M |

---

Надежда Рунде

Добрая сила ремесла
сказка

Надежда Рунде

Добрая сила ремесла

Давно это было. Жили на свете бедный сапожник с женой и тремя дочерями.

Все три дочери были умные и работящие. Да ещё раскрасавицы — редко таких найдёшь!

У каждой было любимое дело. Старшая цветы выращивала, средняя — птиц, а младшенькая в лесу грибы да ягоды собирала для пропитания.

Родитель их, мастеря людям обувь, никогда за свой труд много не просил. Обходился тем, что ему давали. И работник он был хороший, по всей округе своим мастерством славился. Беднякам частенько бывало заплатить нечем, поэтому нередко он трудился за одно только доброе слово.

В своих дочерях отец души не чаял, но сам он был до того бедный, что их приданое составлялось из собственных смекалки, трудолюбия и красоты. Хоть и был у них отец сапожником, обувь они отродясь не носили, ходили босые. Как-то решил всё же им родитель обувку сладить. Достал из ящика припасённый когда-то для такого случая крохотный кусочек кожи. Да вот беда! Не успел он и одного стежка сделать, как сломалось шило, а на новое денег у него не было.

Вышел он в сад и заплакал. Слёзы были от сердца, горькие да горючие. Попали они на куст розы, который рос тут же, рядом.. Зашелестели листики, подняла роза бутон и спрашивает:

— Почему ты так горько плачешь, сапожник? Неужели что-то случилось с твоими красавицами дочерями?

Тут отец и рассказал обо всем.

— Не плачь,— сказала она. — Отломи от моего стебля самую большую иглу и положи в светелке за зеркало, потом подломи стебелёк и подложи меня незаметно под кровать к старшей дочери, а сам ступай спать.

Так сапожник и сделал. Выбрал самую большую иглу на стебле розы, отломил её да положил в светелке за зеркало. Другие наставления тоже выполнил в точности.

Наутро нашёл за зеркалом отменное шило. Заглянул под кровать... Что же он там видит? Лежат под ней семь розовых лоскутков, лёгких да мягких, и семь лоскутков зелёных, твёрдых да крепких, как листья розы.

Обрадовался сапожник. Сшил из них дочери замечательные розовые туфельки на зелёных каблучках.

Пришла пора и средней дочери обувку сладить. Вышел сапожник во двор и опять заплакал слезами горькими да горючими. Поблизости дремала утка-белогрудка. Слёзы попали ей на крылышко. Зашуршали перья. Вытащила она заспанную головку из-под крыла и спрашивает:

— Почему ты так горько плачешь, сапожник? Неужели что-то случилось с твоими красавицами дочерями?

Тут поведал сапожник утке-белогрудке о своей печали:

— Старшей-то дочери я туфельки сшил, а средней, видно, так и придется босой ходить.

— Не горюй,— говорит ему утка-белогрудка. — Возьми меня да и подложи тайно под кровать к средней дочери.

Как она научила его, так сапожник и сделал. А утром достал из-под кровати семь белых лоскутков, лёгких да мягких, и семь жёлтых, крепких да твердых, как утиные лапки.

Сшил из них средней дочери славные белые туфельки на жёлтых каблучках.

Дошла очередь и до самой младшенькой. Пуще прежнего загоревал отец. Вышел из дома и снова горько заплакал. Долго он так простоял у ворот, руками слезы утирая. Вдруг видит на ладони божью коровку. Хотел он её стряхнуть, но ладонь была мокрая от слёз, божья коровка к руке прилипла. Взял сапожник её другой рукой и осторожно пересадил на траву.

Тут она ему и говорит:

— Знаю я про твою беду. Ложись да спи спокойно, а только утром не забудь заглянуть под кровать к своей младшей дочери.

Пошёл сапожник спать, а божья коровка в это время крылышки расправила и полетела к раскрытому окну младшей его дочери.

На следующий день достал сапожник и из-под её кровати лоскутки: семь красных в крапинку, лёгких да мягких, и семь чёрных, чуть покрепче, как лапки у божьей коровки. Сразу же за работу принялся.

Добротные туфельки сладил он и младшенькой, а вечером, когда все собрались за столом на ужин, отец сказал дочерям:

— В светелке вас ждут подарки. Можете посмотреть.

Обрадовались сёстры, стали туфельки примерять. Старшая одела — как раз розовые туфельки по её ноге. Средней тоже впору пришлись. Младшенькой лишь не по размеру, тесноватыми оказались. Крошка божья коровка для туфлей слишком маленькие лоскутки оставила.

Поблагодарили дочери отца за подарки сердечно. Младшая же дочь заметила, что отец её невесел. Подошла к нему и успокоила:

— Не печалься, батюшка. Хорошие туфельки ты мне сладил, хоть и не в пору они мне, а дороже всего на свете. — С тем и убрала их в свою заветную расписную шкатулочку.

Старшие сёстры с тех пор редко по вечерам бывали дома. Имея такую чудесную обувку, прогуливаться по улицам да танцевать — одно удовольствие. Вскоре обе они вышли замуж. Парни им попали в мужья ладные и трудолюбивые. Жили с ними сестры счастливо, с добром в душе.

Младшенькая же осталась с отцом да с матерью, за цветами в саду ухаживала, за утками да гусями присматривала. А иногда, как и прежде, босоногая, в лес бегала.

Грустно ей станет, откроет шкатулочку, достанет туфельки красные в крапинку на чёрных каблучках, отцов подарок. Заглянет в правую туфельку — старшую сестру видит, заглянет в левую — любуется на другую сестрицу.

Туфельки те, что своей младшенькой дочери сапожник сладил, волшебными оказались. Часто с тех пор доставала она свой подарок из шкатулки, очень уж по сёстрам скучала. Посмотрит в правую туфельку — душа радуется, посмотрит в левую — радуется вдвойне.

Однажды, когда она была в лесу, налетела на их селение жестокая буря. Сердце сжалось у девушки от тоски. Побежала она к родительскому дому, стала отца с матушкой кликать, да так никто и не отозвался.

Видит, все розы в саду градом побиты да ветром подломлены, а во дворе все уточки и гусочки замертво лежат. Горько заплакала она, да вспомнила вдруг о своей заветной шкатулочке, о хранящемся в ней подарке отцовом, захотелось ей на родимых сестриц ещё раз в горькую минуту жизни своей посмотреть.

Отыскала шкатулочку, поглядела, как всегда, сначала в правую туфельку, потом в левую. Видит вместо сестры старшей — куст розы, вместо средней — уточка. Вокруг обеих детишки бегают, слезами обливаются. Только и слышны их горестные голоса:

— Мама! Мама! Мамочка! Вернись к нам!

Тут же стала собираться она в дорогу. Взяла краюшку хлеба, кувшин воды, обернула тряпицей заветную шкатулку, присела по обычаю на дорожку, да так и заснула.

Встречает она во сне на пути берёзу, та ей и говорит:

— Знаю я чем ты так опечалена и кто твой враг. Живёт на другой стороне света злой чародей, много бед от него людям. В его огромном замке есть озеро, доверху наполненное человеческими слезами. Когда озеро начинает высыхать, он множит зло на земле, и тогда его противное озеро снова заполняется до краев.

Он похитил твоих родителей и заколдовал обеих сестёр. С твоей старшей сестры каждый день будет падать на землю по одному лепестку, со средней — по одному перу. Когда на земле окажется ровно по семь лепестков и по семь перьев, обе сестры в то же мгновение погибнут. И нет в целом мире против злого чародея никакой другой силы кроме доброй силы ремесла, которым владеет твой отец. Если чародей когда-нибудь обует башмаки, сшитые его волшебным шилом, он тут же исчезнет, а его противный гадкий замок в тот же миг развалится на мелкие кусочки. Потому и возненавидело чудище твоего отца — доброго мастера. Есть у злодея тайна — никто о ней не ведает. Ходить босым он до смерти боится. Только ступит ногой на землю-матушку, злая сила вся без остатка в землю уходит. Не даёт ему наша кормилица честных людей губить, малых детушек сиротками делать.

Когда девушка проснулась, сразу побежала в лес, чтобы разыскать там огромный дуб, в дупле которого отец хранил волшебное шило. Положила его в котомку, где уже лежали краюшка хлеба, кувшин воды да заветная шкатулка, обёрнутая тряпицей.

Идёт она по лесу, вдруг видит на пути березу, ту, что ей накануне привиделась. Говорит она девушке:

— Сон, что тебе приснился — вещий. Ты одна можешь своих родных из беды вызволить.

Я дам тебе самый большой лист. Пусти его по ветру и всё время держись рядом, не отставай, он и приведёт тебя к замку.

Поблагодарила девушка добрую берёзу и заторопилась в дорогу. Лист впереди летит, а она за ним бежит. Из сил выбьется, присядет на пенёк дух перевести, а листочек всё это время у её ног лежит, хозяйку ждёт. Достанет шкатулочку, тряпицу второпях сорвёт… Время от времени в туфельки заглядывает.

Глянет в правую-видит куст розы, в левую посмотрит — видит уточку. И вокруг обеих дети бегают да мам своих зовут. Роза беспомощно к детям лепестки протягивает, роса, как слёзы, с них стекает в детские крохотные ладошки, а неподалеку уже пять опавших лепестков лежит, рядом же с уточкой — пять перьев.

Долго бежала она через лес, выбиваясь из сил, до крови раздирая колени. На шестой день привёл её берёзовый листок в мрачное место. Остановилась она на мгновение, окружила её зловещая тишина, вокруг ни души. Вдруг слышит странные звуки из-под земли, звуки, похожие на человеческие стоны.

Пошла она вслед за листом в глубь пещеры, нашла там отца с матерью, голодных и продрогших. Освободила она своих родителей, поделилась с ними хлебом, разожгла костёр, чтобы они согрелись и рассказала о том, как чародей заколдовал любимых сестёр. Заглянули отец с матерью в волшебные туфельки и не поверили своим глазам. Но горевать было некогда. По шесть лепестков и по шесть перьев лежали уже рядом с каждой.

Достала младшенькая дочь волшебное шило из котомки, подала отцу. Вдруг слышат кто-то пищит еле слышно у самых ног. Посмотрели вниз, а там три мышонка сидят. Один из них взобрался на ладонь к сапожнику и просит:

— Задень шилом листок, что твою дочь к замку привёл.

Так мастер и сделал. В сто раз листок больше стал. Тут же превратился в огромный кусок кожи.

Отец сразу принялся за работу. Сшил ботинки, хоть и трудно ему пришлось. В первый раз такого огромного размера обувь сладил.

Мышата давно злодею старые боты прогрызли. Теперь он сидел около своего противного озера босой и злился на весь свет. К тому же озеро очень обмелело в последнее время.

Он уже шесть дней не выходил из замка. Скоро нечем будет жажду утолить. Отодвинул он засов огромной ручищей. Что за наваждение? Видит перед собой прекрасные ботинки. Удивляется:

— Откуда они здесь взялись? Примерю, пожалуй. Сапожник, мой злейший враг, небось уже умер без воды и пищи в пещере да и для дочерей его сегодня к полуночи последние сроки жизни выйдут.

Как только он примерил боты, сразу дух испустил. От замка его и следа не осталось. Радуются все, и мышата тут как тут. Забрались в волшебные туфельки, и сразу же превратились в красивых молодцев. Удивился сапожник: так ведь это мужья моих старших дочерей. Оказалось, что злое превращение и их не обошло стороной. Младший их брат тут же попросил руку и сердце у прекрасной девушки.

Весёлая свадьба была. Были на той свадьбе и обе сестрицы, целые и невредимые. Дети песни пели, хороводы водили, радовались. С тех пор не знал народ в том краю бед, жили все дружно и весело.

3 июля 2009 года  10:58:37
Mari Schanson |

---

* * *

Валерий Васильевич Куклин, прозаик, драматург, литературный критик, член СП России, СП ФРГ, СЖ и СП СССР, автор 18 книг, 24 пьес, 2 киносценариев, лауреат премии имени Л. Толстого СП России, с 1966 года живет в Германии.

_____________________________

Какая же х.. ня и брехня ;-))))))))))))))))))))

Поржал от души! Хоть здесь. Пока "балаган", "тусовка" и "стихи" в отрубе

;-)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))

6 июля 2009 года  15:04:27
Arlecchino |

---

* * *

Да, я тоже позабавился, однако... Но всему есть предел.

6 июля 2009 года  17:48:57
Freiherr |

---

* * *

Ну почемуже х.. ня и брехня

Наверняка и документики имеются.

http://www.pereplet.ru/avtori/kuklin.html

http://www.lebed.com/2009/art5522.htm

С 1966? Должно быть и по-немецки пишет. Обязательно поищу. Но читать не стану. Клянусь! Ваше мнение более авторитетно!

6 июля 2009 года  18:21:16
Альбертыч | albertych49@yahoo.de |

---

* * *

Он в Германии с 1995 года. Просто я его знаю... Брехло ещё то!

Вы бы, дорогой Альбертыч, почитали, что он пишет о русских немцах, как они "выдумывали" свои страдания, как спекулируют на этом. Никто, мол, их при Сталине не притеснял, в Трудармии были порядок и обеспеченность... Поинтересуйтесь...

А уж как за ним КГБ охотился, как в него из дробовика, кажется, или из самогО пулемёта стреляли — песня-сказка просто ;-)))

Про то, как сусликов травил в окрестностях Джамбула — про это он не шибко распространяется...

А как кагэбэшники рукопись его изъяли, но сохранили, а потом его в Германии нашли и рукопись вернули с благодарностью... это я уж и не знаю, как определить — сплошной восторг!

А в блатнои мире его якобы знают как авторитета Губошлёпа...

Короче — Человек-Легенда...

6 июля 2009 года  20:34:11
Arlecchino |

---

* * *

Во и сюжетик для шпионского романа.

6 июля 2009 года  21:29:17
Альбертыч | albertych49@yahoo.de |

---

Как вам этот шедевр, Альбертыч?

* * *

Здравствуйте, господин Штамм.

Пишет Куклин, которого вы решили, как говорит нынешняя молодежь, не то «заказать», не то «кинуть», не то еще каким-то диким словом из новомодного сленга.

Признаюсь, в начале ваше письмо от имени Вернера меня позабавило. Вы что, совсем там охренели? Не слышали о журналисткой солидарности и корпоративности? Настоящей. Которая осталась в среде не подведомственных мафии СМИ.

Хотя… откуда вам знать про это с вашим сутяжничеством с прохвостливой газетенкой по имени «Русская Германия». Борька ушел «под крышу» (еще один неологизм, который по-новому называется теперь новоязом) немцев – и вся суета о том, как поссорились И. И. с И. Н. превратилась в пшик, оставив лично вас без дела.

Потому, как вы с Вернером чужие на этом празднике жизни, как говорил Остап Бендер. Ибо праздник жизни заключен не в тугой мошне, как вы думаете, а в возможности жить так, как считаешь нужным сам. Как я, например.

Ибо помешать мне жить именно так, как хочу я сам, вы не можете. Всякая ваша пакость мною ожидаема, и я ее рассматриваю лишь доказательство того, что я прав. Силлогизм, который надо вам обоим обдумать, потому прошу перечитать его вместе с вашим «хозяином» еще раз.

К слову последний неологизм в мою бытность гражданином СССР имел хождение среди партработников и их холуев, а также во взаимоотношениях человека с животными. Вот у меня, к примеру, во время ссылки (статья, кстати, политическая, семидесятая) в квартире жили: змеи, ящерицы, летучие мыши, скворец-агама, дикобраз. Они были мне друзьями, но посчитали меня за хозяина. А вас, простите за назойливость, как хозяин кличет? Скворца у меня звали Паразитом, дикобраза – Борькой, змей — Стервой и Сусловым, летучую мышь – Мышкой, ящериц – Агамой, Юлькой и Розой. Обо всех написал рассказы, публиковал их в прессе и в отдельной книге, которая, кстати, по сию пору популярна в четырех странах, в том числе и в Израиле. По ней даже учатся в ВУЗА-ах трех новоявленных держав. Потому, если там решат переиздать эту книгу, я засуну туда и вас, с вашего позволения. Вместе с ныне живущей у меня в доме кошкой Фроськой и аквариумными рыбками.

Мне ведь, знаете ли, редко удавалось в своей жизни встречаться с двуногими представителями биосферы Земли, которые бы имели «хозяина». В кино видел, а вот в жизни прямой контакт может лишь с вами иметь место. Для меня вы – редкий экземпляр, наподобие Широкоухого складчатогуба или Пегого путорака, которых я видел, например, всего по разу в жизни. Но таких очевидцев на планете всего лишь с десяток было за все время существования человечества. А сейчас в живых нас едва ли осталось три-четыре.

Но зато я увидел на бумаге и на дисплее компа следы неизвестного мне существа, которое имеет «хозяина». Рад познакомиться.

Я коллекционирую нравственных уродов, порожденных брежневским правлением в СССР. Такие патологии! И с вашей подачи решил издать свою кунсткамеру, которую назову:

МЕРТВЫЕ ДУШИ ЭМИГРАЦИИ

или

ДИАЛОГ С БАНДИТОМ, КОТОРЫЙ ВОЗОМНИЛ СЕБЯ БОГОМ

(абсолютно документальная история об истинных «новых русских»)

По-моему, неплохое название, не правда ли? Гораздо лучше моей статьи в «Журналисте», которую, к сожалению, урезали, слегка обесвкусили и снизили нравственно-эмоцианальный заряд. К примеру, я высказал одну замечательную догадку, которую не решились публикаторы выпустить в жизнь. Я ее обязательно суну в вышеназванную книгу. А вам фактически даже нечего инкриминировать мне на суде. Вашу фитюльку ко мне подписывать не собираюсь. Опыт, знаете ли. Общался с ныне гржданином Израиля Керцманоми и лютым врагом советской власти, а тогда – И. О. облпрокурора и защитником оной еще более лютым. К тому же, это – мнение хороших спецов из комитета защиты прав человека, каковым человеком являюсь именно я, а не те, кто имеют «хозяев».

Единственное, что в вашем дурацком письме на немецком языке, присланном на мой адрес (добытый вами, кстати, незаконным путем, ибо вы вызнали мой телефон через Москву, а потом по нему нашли мой адрес, хотя моего номера нет ни в одном телефонном справочнике Германии, ибо меня действительно разыскивает мафия, о чем вы знали – ваша кодла продает мою книгу «Истинная власть», на обложке которой сообщено, что я разыскиваюсь мафией, а вы таким образом показали ей путь, как найти меня…), но вернемся к основному предложению: … вы можете меня вы «обвинить» лишь в том, что ваш «хозяин» назван «криминальным авторитетом», что для любого двуногого, не имеющего «хозяина», является действительно оскорблением (даже для курицы), если против него не выдвинуты обвинения уголовного характера и он не скрывается от правосудия.

Для тех, кто имеет «хозяина», словосочетание «криминальный авторитет» может носить лишь комплиментарный характер. Ибо имеющий «хозяина» определяется неологизмом «шестерка» или староблатным словом «сявка». Но мне больше по нраву словечко из моей босоногой юности: «шелупень». Есть в нем что-то глубинное по внутренней сущности, едва ли не былинное (в стилистическом понимании слова, а таже в космогоническом и, если хотите, эротическом; целую диссертацию можно написать о «шелупени»)

Все прочие обиды ваши за вашего «хозяина» просто смешны до идиотизма. Более того, я напрочь забыл об этой статье, написанной так давно, что после этого успели выйти у меня три книги, и я успел отослать в типографию специально подготовленный для Франкфуртской ярмарки сборник статей из 11 авторских листов. Голова была забита серьезным делом, было мне не до вашего сарая, набитого напыщенными индюками с душами мокриц. Потому пришлось лезть в интернет и прочитать ту самую статью.

Я ж там, дурак, похвалил, оказывается, деятельность вашего «хозяина», отметил один отличный номер «ЕЭ». Правда, догадку мою о том, что материалы для него были явно переданы вам спецслужбами США, журналисты выкинули, и вообще пригладили мои качественные прилагательные, но, в целом, она читабельна и неглупа. Остальные редактора доброго десятка русскопишущих газет Германии со мной согласились, хотя их деятельность там представлена в гораздо худшем свете, чем старания вашего «хозяина». Может вам с теми редакторами скооперироваться? Каждый потребует по 100 000, вместе «разуете» меня на миллион евро, который хрен когда от меня получите. Дуете ведь вы все в одну дуду – не поделите никак рынок, а в остальном вы — одна помойка. Я готов защищать свои позиции и против них.

Кстати, вот вам – и надежда на получение денег от меня: вы публикуете мои материалы, платите мне по нормальной общегерманской ставке, не те гроши, что платите своим прихвостням, я на эти деньги живу по минимальному уровню, а оставшуюся сумму выплачиваю вам за «оскорбление и моральный ущерб». А вы делите между собой мой миллион, платите налоги и вообще шикуете в общей гоп-компании где-нибудь на Канарах. Или вам больше нравится Моздок? По мне, будь моя воля, я бы вас всех в ГУЛаг отправил – самое вам там место.

Ибо мне не нравится, что мою Родину обливают грязью в газетах. А кроме меня, как видно, защитить мою Родину и мой народ от газет вашего «хозяина», отравляющих ложью и провокациями сознание читателя-эмигранта, некому.

В нормальном обществе я бы просто пришел к вам в офис, дал вам по морде, а потом пристрелил на дуэли. Но, блин, даже в нормальном обществе нельзя человеку стреляться на равных с тем, кто имеет «хозяина». А ваш «хозяин» настолько труслив, что вот уже с конца апреля, когда он начал разыскивать меня по Берлину, я звоню ему и его челяди с предложением встретиться и объясниться, но он прячется от меня, как короед в луб. Анекдот, не правда ли?

Как у меня хватило глупости повторить глупость о короеде, как о «криминальном авторитете»? Статью писал – не рассказ, потому не вжился в образ. Это – все, что могу сказать и написать на вашу просьбу в письме опровергнуть данную фразу в моей статье. Равно как и требую, следуя логике вашего письма, опубликовать мое письмо с таким вот извинением во всех газетах вашего «хозяина». Или перепечатать оный материал дословно в газетах и журналах «Вернермедиа», а рядом – свои доводы, в которых вы доказываете, что я не прав. То есть по ФАКТАМ, а не по ОЦЕНКАМ. А потом мы вступим в диалог на равных. На публику, к которой общаетесь вы. Мнение ее важнее судейского, ибо немцы нихрена не понимают в том, что действительно произошло в СССР и кто кому противостоит в Германии по-русски,

Но и на предложенный мною шаг вы не решитесь. Ибо, как утверждает словарь арго, «забздите».

В заблуждение об «авторитетности» того, кто владеет вами, меня ввел, признаюсь, интернет, в котором «сведений, порочащих честь и достоинство» вашего «хозяина», столько, что у меня переполнился СД-диск при перезаписи на него. Миллионы слов сотен тысяч людей, недовольных тем, как добывают подобные вашему «хозяину» «стервятники гнезда Горбачева» деньги на Руси, вы можете так же прикрепить к делу, которое хотите возбудить против моей особы и журнала «Журналист». А если еще потребуете по ста тысяч евро с каждого обиженного вашим «хозяином», то он станет богаче владельца Майкрософта. Если, конечно, выиграет все процессы. Я же виноват лишь в том, что искренне поверил мнению народному, так называемому обыденному сознанию (отсылаю к философским источникам), посчитал себя вправе процитировать оное в виде слов «криминальный авторитет», поставив это словосочетание в кавычки. Ошибся, значит.

Во время горбачевки, когда я был собкором «Известий», потом «Российско газеты», два настоящих общесоюзного значения криминальных авторитета похищали меня, чтобы убедить работать на них. Модно стало при Мише Меченном «сотрудничать с прессой», то есть создавать СМИ, КОТОРЫЕ СТАЛИ ОСКОРБЛЯТЬ ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО МИЛЛИОНОВ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ по образцу и подобию которых работают и издания «Вернермедиа». Вот и искали они в то время таланты.

Не убедили. Но я остался живой.

И по сию пору уверен, что «криминальные авторитеты» не боятся писателей. Так что «хозяин» ваш – не «криминальный авторитет», это точно.

Теперь по поводу суда, которым вы угрожаете мне и журналу «Журналист». «Хозяин» ваш не может подавать в суд на территории России, ибо сам смылся оттуда, как утверждает пресса. Вот объяснится перед российским законом, «отмоется» хотя бы за стрельбу по государственному флагу (в законодательствах всего мира – преступление государственное, наравне со шпионажем и попыткой покушения на главу государства), тогда и пусть заботится о «чести и достоинстве» своем. А поверенным по его делам в России вы можете лишь защищать его именно в России от государства, которое вынесло ему обвинения, а не от гражданина ФРГ. И потом… Ну, что такое поверенный, выступающий от имени не госучреждения или госслужащего? Наделенное речью и имеюшее «хозяина» существо, работающее за деньги, то есть обыкновенный товар. Судиться с вами – все равно, что судиться с куском мыла или с пачкой стирального порошка. Так что, если даже я в юридической науке и не силен и здесь ошибаюсь, то есть надежда, что сей прецедент поможет другим журналистам и журналам-газетам в борьбе с другими «новыми русскими» и их «мылом».

Я и смерти-то не боюсь после горбачевско-ельцынского переворота. А суд – это трибуна, с которой можно сказать и про то, что Германия служит местом сокрытия тех, кого разыскивают правоохранительные органы других стран, и что властители ФРГ погрязли в коррупции, а также в нарушении ими собственной Конституции, ибо с их подачи воюют немцы на территориях других стран, то есть являются государственными преступниками, а внутри страны правительство Германии воюет со своим народом. У меня много чего есть сказать со скамьи подсудимых. И про Германию, и про СССР, и про США, и про Россию, и про Казахстан.

А про вашего «хозяина» и говорить-то с публичного места фактически нечего. Просто вывалю все материалы, которые имею на него и его кодлу, на стол, пусть переводят и разбираются. И журналисты, конечно, пусть посмакуют детали из жизни своего «новорусского коллеги». Тут, правда, какой-то добрый морлодец в по-русски джинсковой курточке тяпнул у меня ключи от квартиры и, спустя\ пять минут, вернул. Подозреваю, что это — ваш человек. Так вот... Весь компромат я храню даже не в компе и не в квартире, а в другом городе. А история с похищением ключей запротоколирована работниками магазина. На немецком.

Кстати, пока вам не надоест вся эта хренотень с «честью и достоинством», почитайте в справочнике по русской орфографии о том, зачем ставятся некоторые слова в тексте в кавычки и перечитайте статьью еще раз пять-десять. Это расширит ваш кругозор, как защитника униженных и оскорбленных русскоязычных миллионеров.

Что касается текста о том, что сокращения в вашей «бригаде» произошли в одно время с тем, как в Германии усилился контроль за выплатой денег по-черному, то это только больное ваше воображение увидело в моей фразе подкоп под репутацию вашего «хозяина». Из полусотни читателей в Германии этой статьи, которые могли бы ознакомиться с ней, не подними вы вопля о «чести и достоинстве», только вы могли увидеть в этом намек (не больше) на то, что в ней есть причина, а что есть следствие. Из контекста русского текста видно лишь, что это произошло одновременно. Только и всего. Но, как говорится, чует кошка… и так далее. Не знал, а вот догадался. Спасибо за комплимент. Не всякому дано услышать, что он провидец. Теперь с вашей подачи, кстати, статью мою в Германии прочитала пропасть народа. Десятки звонков ежедневно с поддержкой моей позиции. Есть масса желающих сесть со мной на скамью подсудимых рядом, чтобы поговорить о вашем «хозяине». Если суду будет интересно покопаться в этом деле, то можно предоставить и кассету, и кучу документов в подтверждение ваших догадок и инсинуаций о деятельности вашего «хозяина». На пленке тоже все крайне бестолково сказано, но если доверять той бестолковости, какую предлагаете вы, то надо доверять и той, что предоставлю я.

Кстати, если станете приобщать мое письмо к делу, то не забудьте, что переводчик должен владеть немецким литературным стилем в достаточной степени, чтобы признаваться литературным переводчиком в Германии вкупе с правом исполнять обязанности присяжного переводчика. У меня таковые есть – и им придется разбираться друг с другом в том, как ваш спец переведет мое письмо. И оплачивать экспертизу художественную придется вам. А переводчика вы должны предупредить, что он этим письмом будет сдавать квалификационный экзамен, ибо эксперты у меня – асы международного масштаба. И все – левых убеждений, все антифашисты.

Так что против вашего «Хайль Колян!» мы будем утверждать: «Но пассаран! Рот Фронт! Фашизм не пройдет!» и: «Дальше отступать некуда. За нами – Москва!»

Не уверен, что это письмо вы передадите своему «хозяину», потому я его разошлю множеству людей. Может кто-то и достигнет вашего «Коляна» со своей стороны. И тогда вас «хозяин» отшлепает. Так что не советую и подчищать его. В нем я написал то, что написал. Договорились?

Да, чуть не забыл. Как там у вас называется по ново-русски: «забьем стрелку»? Назначаю 12-00 на станции электрички «Аренсфельде» у первого, если ехать из города, вагона. На платформе, что смотрит на Маркише-аллею. У меня будет 15 минут на разговоры с вашим «хозяином». Предупреждаю: буду с диктофоном, равно как уже и передупредил полицию, что буду иметь встречу, во время которой на меня может быть совершено покушение. Дело не завели, но заявление на учет поставили. Не любят немецкие милиционеры «новых русских». А вот меня и мой театр «Сказка» защищали от неонацистов эти ребята не один раз. Потому я им доверяю полностью. И вамс советую доверять.

Не придет ваш «хозяин» на «стрелку» — начинаю информационную войну. У меня как раз творческий отпуск до 16 июня.

А вы меня позабавите.

Без всякого уважения,

Валерий Куклин

13 мая, пятница. 2005 год

ПОСТ СКРИПТУУМ: Внизу – письмо вашему «хозяину» от 12 мая, кроторое вы так и не передали ему. Повторение – мать учения. Пусть все-таки прочитает.

Н. Вернеру от В. Куклина

Николай. Решил все-таки «тыкать», ибо я значительно старше тебя и уважения не испытываю. Может, пока, а может и навсегда.

Ты давай определись:

1. Защищаешь честь свою?

2. Хочешь отомстить?

РАЗБЕРЕМСЯ:

ПУНКТ ПЕРВЫЙ.

Если дело в чести твоей, то хрен с тобой – давай судиться. Денег с меня ты не получишь, ибо нет их, никогда не было и, надеюсь, не будет. Я – из породы чудаков и святых, как Дон-Кихот, а ты – один из владельцев постоялых дворов. То есть прок тебе в тяжбе со мной иной, нежели в борьбе с «Русской Германией» или «Немецкой волной». Хочешь посадить, чтобы другим было неповадно говорить и писать о тебе нелицеприятное? Потому как дети у тебя растут, хочется в их глазах выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Желание естественное, вызывает уважение, потому требует два решения:

1. на суде тебе надо доказать, что я был в своей статье не прав в оценке твоего морального облика (именно их ты отметил в своем письме ко мне на немецком) и обсудить ВСЕ факты, отмеченные в моей статье в «Журналисте», а также поднять всю имеющуюся в интернете и российских СМИ информацию о твоей особе для рассмотрения их в немецком суде с выносом его хода на страницы газет и на телевизионные каналы. Мои друзья из числа немецких журналистов настаивают именно на этом варианте разрешения предложенного тобой конфликта. Литературный агент полностью поддерживает их, ибо видит в этом удачную форму пиара меня, как писателя, Патриотическое кольцо России в полном составе предложило свои сайты для репортажей об этом процессе. Также после твоего ответа о согласии на подобное действо сотрудники аппарата президента России Путина возьмут это дело на свой контроль. Кроме того, за уже мою честь вступятся члены антифашистских организаций Германии, которые хорошо знают историю и суть конфликтов моих с германскими неонацистами, когда я имел в Берлине свой театр «Сказка». Плюс: хельсинский комитет по правам человека, который защитил меня в октябре 1973 года от КГБ – и я по сию пору остаюсь там в качестве лица, нуждающегося в международной правовой защите. Кстати, мои казахстанские коллеги и друзья уже вопреки моему желанию заявили куда-то в Брюссель протест по поводу ущемления прав выдающегося писателя и журналиста-международника, которого только лишь собираются третировать немецкие власти, которых, быть может, ты уже и подкупил.

Словом, если говорить о твоей чести, то в результате ожидаемого скандала и разбирательства ты больше потеряешь, чем приобретешь, ибо при скандале со мной и с «Журналистом» ты измараешься гораздо больше, чем ты измазан сейчас, – и память об этой грязи пойдет за тобой по странам и векам. Хотя бы даже они опубликовали письмо твоего поверенного.

2. Второй вариант причины твоей неадекватной реакции на мое очень мягкое определение деятельности русскоязычной журналистики на Западе, как провокационное и оскорбляющее честь и достоинство граждан моей Родины, является примитивная животная месть. И я понимаю ее, как нормальную реакцию избалованного ребенка на то, что у него хотят отобрать любимую игрушку.

Здесь я тебе могу пойти навстречу опять-таки тем же самым образом, как и в варианте первом. То есть я предлагаю тебе возбудить против меня дело и сделать все для того, чтобы выиграть процесс, то есть упечь меня в тюрьму на 2-5 обещанных твоим поверенным года, но без выплаты тебе даже одного цента. Так как я почитаю Германию страной узаконенной коррупции, то, вопреки мнению всех вышеперечисленных организаций и ряда общественных организаций России и Германии, ты, вполне вероятно, этого добьешься. Жажда твоя утихнет?

Сомневаюсь.

Потому что я страдать не буду. Просто потому, что за годы жизни своей был арестован я неоднократно (только КГБ – четыре раза), судим, как антисоветчик и враг народа, знаю, что такое решетка на окнах и режим. Уже не боюсь. И скучно там мне не будет, ибо можно по законам немецкой тюрьмы работать там на компьютере, а так, как я по натуре трудоголик, то ты меня отправишь в санаторий.

А если компа не дадут, то это может быть приравнено к пытке (см. новелла «Королевский гамбит» С. Йвейга) и позволит моим друзьям устроить хороший шум, в том числе опять-таки о коррупции в Германии и о тебе, как мальчике нехорошем.

К тому же, по причине моей инвалидности и твоих шрамов на лице (ты же на суде присутствовать будешь?) ни один суд мне максимума не даст, а два года меня еще и будут лечить там от всего, о чем я сам забываю позаботиться – и это может оказаться курортом.

К тому же тебе придется заботиться о том, чтобы я там не сдох. Ибо помри я уже теперь досрочно хоть по какой причине, общественным мнением это будет поставлено в заслугу тебе. Хоть даже если я воскресну и заявлю, что ты не виновен. Но я этого не сделаю.

Одним словом, во втором варианте развития событий будет удовлетворена жажда твоей мести, но с основательными затратами. Как говорят в Одессе: это тебе надо? Денег от меня шиш получишь за сутяжничество, а неприятностей – не оберешься.

И вот тут-то возникает АЛЬТЕРНАТИВА, которая может привести к обоюдной выгоде (включая и журнал «Журналист», работники которого от тебя и без меня отбрешутся, ибо они-то с законами РФ о печати знакомы лучше меня и тебя, и уж тем более лучше твоего юриста. Что ты к ним-то пристал? Кто, кроме твоих холуев, обратил внимание на то, как твой моральный облик представлен в этом сугубо профессиональном журнале? Или ты и впрямь думал, что работа твоя в Германии в русскоязычной прессе может вернуть тебе реноме в России, а мы помешали твоему грандиозному плану? Чушь собачья. Один ты ничего сделать не сможешь. А профессионалов в твоей нынешней кодле практически нет. Пишущие по-русски – да, но не журналисты).

Альтернатива имеет основание быть потому, что, несмотря на шрамы, морда мне твоя чем-то симпатична. Да и был один случай в Красноярске, где ты показал себя не подлецом. Хотя мог поступить, как подлец. И это позволяет надеяться, что у тебя хватит ума и такта дочитать это послание до конца и подумать о возможном решении не по сценарию твоего юриста..

Альтернативных решений опять-таки только два.

1. Отказаться от предложения твоих холуев сутяжничать с нами по той лишь причине, что грошей ты не получишь, а нервов и времени изведешь до чертовой матери, собственно своим бизнесом заниматься будет некогда. Да и удовольствия будет тебе мало слушать многажды то, что о тебе говорят и пишут в России, что могу сказать я, ничуть при этом не заботясь о том, чтобы выглядеть в глазах судейского сословия опрятно, чем откровенно стану веселить немецкую (и не только немецкую) прессу, а с ними и народы сей планеты. Ибо опыт человечества показывает, что народы любят бедных и ненавидят богатых. Хотя порой и боятся. Я ведь не буду оправдываться на суде, я буду только нападать. И у меня найдется (и уже есть) не мало сторонников и защитников в разных точках планеты. Как раз там, где у тебя остались враги.

Я – не трус. Я могу умереть, но ни разу еще никому не подчинялся до конца. Начиная с детского дома и сквозь двенадцать экспедиций, в битвах и с КГБ, и с бандами Горбачева, Ельцына. Можешь почитать мою книгу «Истинная власть», продающуюся у тебя в каталоге, и убедиться в этом. Я могу вступить с тобой в войну до конца. Но тебе выгодней, я думаю, просто подухариться, да спустить все дело на тормозах.

2. Вариант более активный и наиболее разумный, но именно потому наименее вероятный. Принимай меня на работу. На год, по договору. Потому, как я – профессионал, могу делу русской журналистики Германии помочь основательно. Гениально пиарю и вообще челдовек толковый, имею авторитет. У меня есть ряд разработок, с которыми я хотел придти к тебе, когда ты только покупал эти две гнилые газетенки, из которых ты сварганил свой «ЕЭ». Оценка этой желтой газеты была в моем материале более полной и глубокой в статье, потом она была сокрашена из-ща недостатка места. Но даже те несколько слов, что сказаны о ней, достаточны для того, чтобы понять тебе, как выглядят плоды работы твоего коллектива с точки зрения профессионалов, и могли бы заставить тебя задуматься о том, что можно было сделать для того, чтобы рускоязычная эмиграция действительно нуждалась бы в своей газете в Германии.

Если сделать это, то добрым сим делом ты мог бы смыть (до конца ли – не знаю) свои грехи прежние перед народами России. И все это письмо, вернувшись к началу, обрело бы в большинстве своих оценок прямо противоположный смысл. Идей было в тот год две, но обе так и не пришли в головы и не реализовались твоими служащими.

Нельзя, например, поливать грязью свою Родину и своих предков. Это – не идея, это – принцип, который твоим овчаркам просто непонятен. Даже газетчикам следует быть благородными и великодушными. Это – тоже позиция, о которой знают разве что в «Еврейской газете».

Так что в случае второго решения, тебе надо не прятаться от меня, а согласиться на встречу. Может быть, дело и дойдет до обсуждения условий контракта и именно работы, а не сутяжничества.

Но, повторяю, в подобное твое решение я не верю, потому даю тебе срок на принятие данного решения – до 12-00 16 мая 2005 года. После этого я начинаю защищаться.

Писать тебе по-немецки, как ты мне, я не стану. На кой черт это мне нужно? Надо понимать друг друга правильно и смотреть друг другу в глаза. Это – по-мужски. А та цидулька, что ты прислал мне на иноземной мове, пусть поваляется. Прочитал, конечно. Отослал в девять стран по телефаксу. Пусть поржут ребята. Ибо юристика твоего знают, как популяризатора нескольких параграфов из пары законов Германии, не больше. К тому же о нем в России мне насобирали материальчика такого, что дискредитировать его на суде немецком будет проще простого. Это – если я соизволю явиться на оный и вообще стану играть по вашим правилам. А я не стану, поверь.

Хочешь, переведут мой ответ это для тебя специально на японский? Или лучше на юкагирский. Чтобы лучше понимать нам друг друга и легче было объясниться.

Я тут много наговорил тебе обидного. Это потому, что ты привык за годы своего богатства к раболепию окружающих, к незаслуженному почтению. Это ведь не тебя они почитают, а деньги, которые фактически принадлежат народам СССР, а стали вдруг твоими. Если бы деньги были у твоих холуев – они бы тебе первыми глотку и перегрызли.

Перечитай еще раз мой рассказ «Бред сивой кобылы». Там много о том, каким ты выглядишь в глазах людей. Нет твоей фамилии, а узнали тебя тиысячи – по сию пору о том мне пишут и звонят. Он под названием «Бред сивого мерина» уже ушел в типографию книжного издательства вместе с моим романом «Стеклянны колокола» – последний о том, как делалась перестройка на самом деле, как за экраном с горбачевскими фанфарами шли к большим деньгам те, кто стал новоявленными президентами и прочими чинами с нерусскими названиями.

От твоего ответа зависит: будет в рассказе сноска о том, что за псевдонимом рассказа прячется некто Вернер, живущий в Берлине владелец газет и журналов, магазинов и рабов, приговоривший автора этой книги к пяти годам немецкой тюрьмы за то, что тот назвал его… ты сам написал кем.

Книга будет иметь в таком случае оглушительный успех на ярмарке во Франкфурте. А ты получишь известность уже окончательную.

Так что подумай, а я подожду.

ПРИМЕЧАНИЕ: Копию этого письма рассылаю в 9 стран для того, чтобы мои товарищи сохранили его, и опубликовали с отдельным моим обращением на случай, если твои товарищи решат со мной разобраться криминальным образом. Еще один экземпляр передаю своему адвокату, который крайне недоволен его содержанием и тоном, но согласен в экстренном случае защищать мою вдову.

Ибо всем памятна судьба твоего противника по участию в тендере в Красноярске.

В чем и подписываюсь,

Валерий Куклин,

Берлин, 12 мая 2005 года от Рождества Христова

6 июля 2009 года  22:19:37
Arlecchino |

---

* * *

Воспользуюсь советом сарика Сердюченко и буду читать только хорошую литературу.

На Лебеде Куклин страшно наследил. Еще до нас доберется.

7 июля 2009 года  10:47:12
Альбертыч | albertych49@yahoo.de |

---

* * *

Мне очень приятно, господа, что вы читаете, как выразился Тим мою "мат, бытовуха, глупые приколы"... :-)

Комментарии от первого лица нужны или и сами разберётесь?

Альбертыч, в шпиёнские игры будем игдать чуть пожее, а пока мне надо свитер довязать... :-)

О, как я Вас всех люблю!!!!

7 июля 2009 года  10:48:35
M |

---

* * *

Извини, Тим, можно я пару фраз Альбертычу скажу? Спасибо.

Альбертыч, мнйе нравится твоя непричастность сторонняя наблюдательность... ведь если так по правде взять... Бешенковская врёт? Гергенредер врёт? А я с этими людьми не понаслышке знакома... так... кого ешё там у нас КГБ травило?... Batsheva... Kiru Sapgir...

То, что в Берлине осела маститая пятерня литераторов и "профессиональных" Белинских — это ясно. Но не ясно то, как они уживаются в одном чане... Я не зачишаю Киклина... я знаю его манеру "для красного словза", но, однако, я и не берусь оспаривать те факты, которыйе не знаю — ведь как же можно говорить на "преследования" — фигня? Свечку держали? Рядом бежали?

7 июля 2009 года  11:08:25
M |

---

* * *

Думаю, что так как орудуют сейчас такие германские спецслужбы как Sozial-, Arbeitsamt, AOK u Rentenversicherung (шепотом BND, LKA, BKA, VfS) — КГБ и Штази и не снилось.

Но эту тему литературно уже прорабатывает кажется Владимир но точно Брагинский.

7 июля 2009 года  15:28:10
Альбертыч | albertych49@yahoo.de |

---

* * *

Не знаю я этого Куклина, ничего сказать не могу. Зато мне хорошо известен Николай Вернер. Редиска он, скажем так. Нехороший человек. И газетёнка "Европа-Экспресс" то ещё издание... Ну их всех к дьяволу.

7 июля 2009 года  17:22:16
Freiherr |

---

* * *

Просто они друг друга стОят, Барон.

С г. Вернером мы встречались в суде ;-))) Не с ним лично, естественно. Но он выплатил мне долг + моральные издержки (которые составили четыре сотни), оплатил адвоката и судебную процедуру ;-)

Что касается "Летучих слоников"... Будете ли Вы читать своим детям это? Я — ни в коем случае! Детям нужно только самое-самое-самое, ну, чтобы вкус воспитать и чтоб не возникало у повзрослевшего дитяти желания участвовать в создании таких книжек...

7 июля 2009 года  20:39:14
Arlecchino |

---

Аврора

Родство навеки
сестры не по крови, а по духу...

«И почему я должна идти вместе с ней на вечеринку? Она опозорит мою незапятнанную репутацию! Она просто стихийное бедствие какое-то! За что мне такое наказание? Не грешила, отродясь, может, только в прошлой жизни?! »- думала вслух девчонка, стоящая лицом к окну и смотревшая на пруд, который по её мнению очень успокаивал. Девчонка размышляла вслух, думая, что это останется только между ней и одиноко стоящей кроватью. Конечно, это были не размышления, скорее сознание того, что неизбежно.

Она заблуждалась. Героиня «романа» стояла за дверью и тихонько внимала мысли девчонки. Нет, она не подслушивала, просто заинтересовалась своей персоной. Мнением о своей персоне!

«Почему мама считает, что совместные вечеринки и нахождение в одной компании нас сблизят? Я никогда не буду с ней в хороших отношениях!!! Она заучка, интересующаяся только книгами и … КНИГАМИ! К тому же она стрёмно одевается и не следит за собой, и у неё нет парня!»- подвела итоги девчонка и вышла из комнаты.

— Извини!- проворчала сквозь зубы она, ударив нечаянно дверью свою сестру Лену.

— Ничего!- простила героиня Лена.

После того, как ураган Катрина пронесся всего в нескольких дюймах от Лены, задев её, она стала тщательно рассматривать своё лицо, потом фигуру, маленькое атласное платье. Нет, Катрина не права, она очень симпатичная девушка, ничуть не хуже её. И все это видят, жаль, что она не замечает этого. Наверное, её внешность не повторяет внешности Катрининых многочисленных подруг: толстый слой «грима», юбки, не закрывающие ничего, неухоженные волосы и подзаборный мат, вырывающийся из их уст ежеминутно. Ленка другая, но такая, какая есть!

— Мама, позволь мне не брать с собой на вечеринку Лену?- спросила с надеждой Катрина.

— Нет, она твоя младшая сестра, ты обязана помогать и поддерживать её во всём!

— Я старше её на целый год, и то, что мы учимся в одном классе, не даёт ей права входить на мою территорию! Пусть общается со своими подругами.

— Ты легче сходишься с людьми, ты президент класса! Она всего лишь твоя жалкая тень, хоть и заслуживает золотых гор! Она пошла в школу в более раннем возрасте в 6 лет, а ты в 7! Она молодчина, отличница, учителя её любят, а вот сверстники недолюбливают, завидуют.

— Хорошо, если ты не хочешь думать обо мне, подумай о ней. У неё через неделю олимпиада по алгебре, тем более она не любит такие шумные мероприятия!

— Она подготовится. Всё вопрос решен. Когда вечеринка?- вынесла вердикт мать.

— Сегодня в 19:00,— нехотя ответила Катрина.

— Помоги сестре с причёской, макияжем и одеждой.

— Но, у меня нет времени.

— Найди его.

Катрина встала со стула и грустно поплелась к себе в комнату, проигравшая битву, но не войну.

Лена бесшумно подошла к комнате сестры — показать наряд. Она боялась ни на чём не основанной критики.

— Я уже готова,— Лена вошла в комнату.

— А я ещё нет, выйди и закрой за собой дверь,— нагрубила Катрина.

— Я просто хотела показать тебе свой костюм, он подойдёт для вечеринки?

— Нет, конечно! Где ты его откопала?

— У себя в шкафу.

— Слушай совет. Возвращайся обратно и подожди века 27, может, тогда эти вещи войдут в моду, хотя лично я сомневаюсь. Те, что из неё уже давно вышли, никогда не вернутся.

— Спасибо за искренность,— сказала недоумевавшая Ленка.

Лена вышла за дверь растерянная и подавленная. «Почему ей не нравится мой наряд? Я очень долго стояла перед зеркалом, наверное, мне лучше пойти позаниматься. Это моё призвание»,— СКРЫВАЯ СЛЁЗЫ, подумала Лена.

Такси жёлтого цвета подъехало к дому №31\4 на Майской. Заказ был сделан час назад. Водитель томился в ожидании.

Катрина уже 3 часа вертелась перед зеркалом, выбирая туалет для вечеринки.

— Лена, такси приехало. Тебя не докричишься!

— Что?- Лена вошла в комнату, совсем не подготовленная к предстоящему мероприятию.

— Что, что! Нам пора. Ты что так и поедешь? По-моему, слишком скромно.

— Для занятий в домашней обстановке в самый раз!

— Вечеринка в доме у Кузовой!

— Я не поеду, лучше позанимаюсь дома. Нет настроения…

— Ладно, как хочешь. Но, чтобы не было недоразумений — скажешь маме, что это чисто твоё решение, и я тебя долго уговаривала. Пока!

— Пока.

Настроение испортилось ещё сильнее. Врать маме Лена не хотела, но портить и без того хрупкие отношения с сестрой тоже…

Дверь открылась, некоторое время было тихо, но вскоре дом опять принял радостные возгласы пришедшего. Было ясно — дом встретил старого сожителя Катрину.

Утро выдалось неудачным: от моросящего дождя на душе скребли кошки, вчерашнее происшествие не давало покоя, условие Катрины заставляло подумать.

— Ну, как повеселились?- спросила подошедшая мама.

— Очень удачно. Представляешь, мам, Ленуся не захотела ехать,— сказала «лучшая актриса Современника» Катрина.

— Ты поехала одна, без сестры?

— Ну, да,— не зная, что ответить, сказала Катрина.

— Это правда? — спросила мама Лену, посмотрев ей прямо в глаза.

Пути назад не было, надо было врать без зазрения совести.

— Да, я не захотела ехать, потому что неуютно себя чувствую на подобных мероприятиях. Катрина здесь не причём. Тема исчерпана,— поставила точку Лена.

Старшая сестра посмотрела на неё какими-то совершенно новыми глазами, чистыми и преданными. После завтрака Лена ушла в свою комнату, решив позвонить своей лучшей подруге Катьке, и поделиться последними событиями.

— Можно я войду?- впервые в жизни спросила Катрина, заходя в комнату Лены.

— Ну, входи!- сказала Лена.

— Спасибо, что не предала меня. Ты настоящий друг.

У Лены оборвалось сердце, но не от счастья услышать такие слова, а от лицемерия Катрины. По её мнению это было лицемерие! После ухода сестры, Лена задумалась, что это было? Великая актриса Катрина или осознание всех совершенных ошибок и раскаяние в них? Она пребывала в недоумении…

Утро было совершенно обычным: шипение, доносившееся из кухни, явно свидетельствовавшее о работе мамы, крики Катрины, свидетельствовавшие о нехватке времени для выбора наряда. Для всех это было обычное начало дня, но только не для Лены. Всю ночь, продумав над поступком, Катрины, она решила, что та извинилась не искренне, а преследуя какую-то определенную цель. Какую Лена не знала. Но эта цель очень её интересовала.

Во время завтрака Лена пристально смотрела на свою старшую сестру, пытаясь понять, какую игру та в очередной раз задумала. Действительно это был не первый её случай подшутить над сестрой.

Дверь в комнату была открыта. В комнате было подозрительно тихо. Обычно в ней происходило обсуждение проблем Вселенского масштаба. Старшая сестра вошла. Комната показалась ей какой-то незнакомой, необычной. Может, потому что в ней существовала какая-то странная атмосфера? Или это от непривычки Катрины заходить в комнату сестры?

«Быть или не быть, вот в чём вопрос! Т.е спрашивать или не спрашивать?»- думала Катрина, стоящая спиной к двери, которую она, наверное, от непривычки забыла закрыть.

— Ты кого-то ждёшь?- утопила все, всплывшие на поверхность сомнения сестры, Лена.

— Да, тебя,— в её ответе послышалась нотка до сего времени незнакомая ей — нотка неуверенности. Но не в себе, а в Лене.

— Ты что-то хотела?

Она хотела немедленно выйти из комнаты и закончить этот душещепательный разговор, но она никогда не уходила, не достигнув цели!

— Я хотела пригласить тебя на вечеринку. Она завтра в 21:00. Там будет весело!

— Я не смогу пойти, дела…

— Если передумаешь, то дверь ты знаешь…

Катрина вышла, полностью удовлетворенная своими словами, довольная своими действиями.

В комнате Лены воцарилась тишина. Она задумалась. С одной стороны она не хотела и даже не могла пойти на вечеринку, но с другой ей хотелось понять, для чего Катрина САМА пригласила её туда.

«Если я пойду, ничего не выиграю, но, надеюсь, не проиграю! Она лично пригласила меня туда, следовательно, она, либо хочет выставить меня перед всеми на посмешище, либо она меня начала уважать. Или хотя бы не презирает»,— размышляла Ленка.

Раздался стук в дверь.

— Привет!- раздалось из-за двери.

Знакомый голос, привычная головка дали Катрине возможность распознать Лену.

— Ты всё-таки передумала?

— Ну, да. Решено – я пойду!- твёрдо сказал симпатичный ротик.

— Отлично. Поедем вместе.

Такой приятный разговор, интересное предложение окончательно запутали Лену. Она решила пойти. И играть. По своим правилам.

20:30- такси заказано, платье надето, макияж сделан, лишь мысли не упакованы в тот же чемодан. А мысли имеют всю ту же актуальность, что и день назад. Проблема остаётся нерешенной…

Люди, снующие туда-сюда, громкая музыка, не умолкающая ни на минуту, звон бокалов, наполненных алкоголем — всё это обычное составляющее вечеринок. Лена впервые окунулась в эту атмосферу. Ей было немного не по себе. Но она хотела воплотить свой план в жизнь, а не обрекать его на вечную гибель…

Девушка приятной внешности, не спеша, подошла к Лене, и протянула руку:

— Привет! Ты случайно не сестра Катрины — Оля — тебя, кажется, так зовут?

— Да, сестра. Только зовут меня Лена,— голос Лены казался каким-то радостным. Ещё бы — Катрина рассказывала подругам о ней!

— Я слышала о тебе много. Ты ещё очень «заумная» девчонка, которая всегда даёт всем списывать и позволяет шутить над собой? Да?! — голос девушки был веселым. Казалось, эти слова ей было легко и радостно произносить.

— Нет. Я не «заумная» девчонка, позволяющая всем списывать и шутить над собой! Я сестра Катрины, но, по-моему, совсем не подходящая под её описание,— наконец, показала свой характер Лена.

— Я думала ты совсем другая, а ты – клёвая! Пойдем, я познакомлю тебя со всей компанией.

Лена с радостью согласилась изведать горы неизвестного, ведь Катрина даже не соизволила познакомить её со всеми. Просто бросила в незнакомом месте, думая, что та заблудиться. Но она не заблудилась, а дошла-таки до «дома»! Всё-таки Катрина ничуть не изменилась!

Познакомившись с Катрининой компанией, Лена поняла, что никто и никогда не любил её сестру. Они лишь завидовали ей и дружили из-за того, чтоб когда-нибудь ей насолить – обидеть её очень. Возможно, она ошибалась, но чувствовала общую неприязнь к Катрине. Несмотря на не очень тёплые отношения к сестре, ребята приняли Лену как нельзя лучше. Они ежеминутно рассказывали Лене всё, что, по их мнению, Катрина сделала неправильно. Они как будто исповедовали ей грехи, только не свои, а Катринины. Ребята хотели, чтобы Лена продала им индульгенцию. Она чувствовала, сколько зла сделала её сестра (и не только ей.). Осознание этого немного подняло боевой дух Лены.

— Привет! Вы не скучаете?- спросила пропавшая Катрина.

— Нет, нам очень весело. ТВОИ друзья просто чудо! Они мне столько рассказали о твоём прошлом! Я и не думала, что ты такая!- неожиданно ответила Лена.

— О каком МОЁМ прошлом?

— Сейчас напомню — ты часто прогуливала уроки, притворяясь, больной. А я, как дура писала за тебя домашние задания, веря тебе на слово!

Разговор внезапно перерос в дисскусию. Скорее это была не дисскусия, а словесная перепалка между двумя сёстрами, возможно, родных только по крови, пытающихся высказаться о том, что наболело. На душе. После нескольких минут «разговора», Катрина предложила сестре выяснить отношения в другом, менее людном месте. Та отказалась, сказав, что хочет дисскусировать при свидетелях. Недавно начатая перепалка переросла в … драку! «Женский бой между двумя сёстрами! Поединок века!»- слышалось вокруг. Вечеринка стала полем битвы…

Две фигуры, запутавшиеся в тумане собственной глупости и агрессии, уже около часа сидели молча. Они думали о произошедшем. О последствиях. Они немного покалечили друг друга, но дело было даже не в этом. Они не оставили шанса помириться. Наверное, они теперь никогда не будут сестрами. НАСТОЯЩИМИ СЁСТРАМИ. Хотя они никогда таковыми не являлись.

— Может, поговорим?- прервала молчание Катрина.

— Не думаю, что это хорошая идея,— категорично ответила Лена.

— А я считаю, что отличная! Мы должны высказать друг другу ВСЁ. Только, будучи, в трезвом уме.

— Ничего не надо высказывать. Мы уже наговорились!

— Ладно, если ты не хочешь, я начну. Я очень долго тебя обижала, задевала. В общем, говори, как хочешь. Я даже не понимала, как это неприятно. Мы с друзьями всегда обижали одноклассников, даже не задумываясь о том, приятно им это или нет. Я никогда не была объектом «приколов» людей. Я всегда была на высоте. Я всегда была лидером. Но сегодня, испытав на себе такое, я поняла, как это неприятно. Это больно, обидно и плохо! Ты унизила меня на глазах у всей моей компании, но я не злюсь. Ты сделала то, что должна была сделать. Спасибо тебе за всё. И прости за всё причиненное мною зло тебе,— сказала она, встала и медленно побрела куда-то. Видимо, сама не зная куда.

— Подожди! Стой!!! — окликнула Лена сестру.

— Что?!

— Я, ну, я тебя ПРОЩАЮ. Конечно, сложно подумать, что ты изменилась в лучшую сторону, но это так. Я всегда любила тебя и думала, что ты когда-нибудь перестанешь задаваться и скажешь то, что сейчас сказала! Я ведь ТВОЯ СЕСТРА!!!!!

— Я тебя очень люблю!!!!

Они заключили друг друга в объятия и нежно поцеловались. Теперь их роднили не только кровные узы, но и любовные. Они стали НАСТОЯЩИМИ СЁСТРАМИ.

Две девушки шли по ночной улице радостные и весёлые. Они ничем не отличались от остальных случайных прохожих, просто они были сёстрами- родными и настоящими.

14 июля 2009 года  20:59:19
Алиса | www.avrora18@mail.ru | Ростов-на-Дону | Россия

---

Мари Шансон

Физики

Сегодня я проснулась без мужа. Как это здорово, вы узнаете только тогда, когда у вас его не будет. Конечно, в любой момент можно закрыть глаза и представить, что мужа у вас нет и никогда не было, но это ведь не правда! А вот когда и глаз закрывать не надо – совершенно другое дело. Так вот, всё началось три года назад, когда я усиленно учила немецкий, посещав школу так называемых медсестёр. Я перестала готовить ужины, пылесосить, мыть балкон, стирать и гладить мужнины рубашки. Я страшно уставала и домой приходила никакая, а он сидел за компьютером, клоцал клавишей «старт», и едва услышав мои шаги, начинал открывать рот, как желторотик, прося какого-нибудь червячка. Червячки для людей готовились часа два. Это вам не тот желторотик, который будет есть сырые червячки, уютно примостившись на краю гнёздышка какого-нибудь лиственного дерева. Муж мой потерпел год, а потом нашёл себе «столовую» с «грелкой». В комплекте. Можно, конечно, описать эту трагическую историю с «искоркой и задоринкой», но рассказ совсем не обо мне, а о физиках, а посему от темы отходить не будем. Про свою жизнь я когда-нибудь напишу не рассказ – sondern роман и будет он называться «Похождения бравой медсестры Шейки». Да, и кстати, женщина я — угрюмая, без юмора, политически не устойчивая, (то к правой партии примкну, то к левой, а то вообще за «Зелёных» проголосую), морально практически разложившаяся, не люблю хранить уют и вести домашнее хозяйство.

Во второй раз муж ушёл уже навсегда, к девушке, намного моложе меня, но не намного красивей. Это Я так думаю. Видела их на фотографии – два голубка абсолютно одинакового роста. Причём, она – без каблуков. Представляю, как они будут смотреться, если она каблуки заимеет. Терпеть не могу мужчин-коротышек и женщин-дылд... Это у меня от Ленки. Или само по себе. Так вот, на чём я остановилась? Я проснулась в общежитии, на седьмом этаже. Ушла я, оставив мужу всю мебель, музыкальные причиндалы, гарнитуры, цветы и даже кастрюльки. Готовить я никогда не любила, а теперь – тем более не буду. Ур-а! Буду ходить по ресторанам... Вещи мне помог перевезти новый знакомый Андрей, он, в отличии от других мужчин, имеющих на меня определёные виды, в этот день был «на колёсах» и «на выходных». Вещи без кастрюль, только книги, кассеты и одежду, мы перевезли в два захода. Я оставила ключ на кухонном столе и вышла из подъезда даже дверью не хлопнув на прощание – спокойно, тихо, уверенно, как будто свершилось великое открытие...

В Германии какие-то интересные законы. А люди какие интересные! Живу здесь уже восемь лет и всё мне интересно. Здоровые, абсолютно дееспособные детины получают от государства пособие по безработице, музыканты без работы поют и играют на улицах, предварительно оплатив своё «место дислокации», алкоголики приходят в диетическую столовую и их кормят «за копейки», а «копейки» эти они получают от "благотворительного социального общества». Чтобы развестись, нужно прожить в рразных квартирах ровно год, после чего можно подавать документы на развод. Документы рассматриваются семь-восемь месяцев, после чего нужно заплатить такую бешенную сумму в «адвакатскую кассу», как будто это не развод происходил, а фильм снимали... американский... в немецких условиях... «Титаник» в Германии» называется...

Итак, переучилась я на ДРУГУЮ профессию достаточно перспективно, благополучно, нашла работу как медсестра. В реаимации. А решила «взять» именно эту Beruf только потому, что люблю делать укольчики в пухлые мужские попки и брать кровь из вены. Кровь... кровь... кровь... Но в данный момент приходится не укольчики делать, а в большинстве случаев, из клинической смерти вытаскивать посредствам своей положительной энергетики и хорошей профессиональной подготовки.

Три года я морочила голову всем «залётным» хирургам, время от времени появлявшимся в нашем отделении. Они были чистокровные «гебельсы» и поэтому, практически, все вламывались в мою душу и сердце без перспектив. А как только «нарушались границы юридического неприкосновения личности», я сувала под их горбатый нос безымянный палец правой руки и говорила: «Ich bin verheiratet!»

...А тут, не успев переехать в общежитие и получить официальный развод, нашла какого-то физика. Как? Случайно. Во второй день прибывания на новом месте, открывая свой почтовый ящик, бегло просмотрела фамилии и, о, неужели! – увидела чисто русскую фамилию. Портнов. К фамилии были дописаны две маленькие буквы – «Dr.», что означает – «доктор». На немецком, конечно. Я сразу же позвонила своей Ленке, вспомнив, что у неё был тоже физик, но он жил не далеко, а ОЧЕНЬ далеко и поэтому её знакомство с ним ограничивалось только наискучнейшими рассказами о его первой жене, о его достоинствах и о физике, в которой Ленка ну ни бум-бум была. Встреч и прощаний не было, поэтому ленкин физик был неинтересен. «У меня будет всё по-другому!» — думала я, набирая ленкин телефон...

— Слушай, так он, наверное, хрыч! – она имела в виду – «старый хрыч».У Ленки была весёлая особенность выдёргивать слова из устойчивых словосочетаний. Например, она говорила при случае – «в тумане», вместо — «ёжики в тумане», или «это не рыба», вместо – «это не заливная рыба», или «когда я ем, я нем», вместо – «когда я ем — я глух и нем».

— Почему? – не удивилась я. — Думаешь, лет 50-60?

— Нет, лет 50-40...

С нашими годами этот возраст никак не вязался, хотя героиня фильма «Москва слезам не верит» утверждала, что в сорок лет жизнь только начинается.

— Давай устроим ему профильтровку?

— Давай! – затравилась Ленка. Она легко взбуждалась. — А как?

— Я пишу ему записку, мол, здравствуйте, уважаемый физик! Я – ваша единственная русская соседка и живу двумя этажами выше. Если у вас в два часа ночи кончатся спички или понадобится утюг, вы можете мне позвонить в дверь. Мой звонок – 35-46-82... Потом я кидаю эту записку в его почтовый ящик и жду звонка по телефону... Заодно и чувство юмора проверим. Ну, как? Классно я придумала?

— Потрясающе... – округлила Ленка глаза. Конечно, по телефону такие круглые глаза вряд ли увидишь, но я почувствовала. – А потом? – задала Ленка вопрос по существу.

— ...действуем по обстоятельствам, в расчёте на суровые будни военного времени...

Через три дня Ленка мне позвонила сама, и быстро прохрюкав какой-то непонятный «привет», уже, практически, смертельно бледная от любопытства, спросила:

— Ну?... Ш-ш-то?...

— Капец! – я захлебнулась от улыбки. – Что было!!! Что было!!! Представляешь, таки позвонил! Я ему говорю: « А сколько вам лет, физик?» А он: « Двадцать восемь.» А я ему: «Такой молодой и уже физик?» А он мне: «Я ещё и петь могу... » Представляешь, наши балконы друг над другом висят. Я на седьмом этаже, он – на четвёртом. Я ему говорю: «Выйдите на балкон, физик, я хочу на вас посмотреть!»

— И что?

— Хм... вышел!

— И что?

— ...вылитый физик... только без лысины и без очочков... вылитый!!! Нос острый как у орла, в меру упитанного телосложения, высокий, глаза очень глубоко посажены, очень глубоко... голубые...

— Ты с балкона цвет глаз рассмотрела?

— Нет, я потом по телефону уточнила... Два раза вокруг общаги круги наматывали... Вчера ходили в греческий ресторан... Я тебе сразу же позвонила, на всякий пожарный, тебя дома не было! Как полагается – заплатил... Я тебе говорила, что буду в ресторанах питаться?... Вот...

Мои пророчества сбывались на глазах. На глазах Ленки. А глаза у Ленки были очень круглые, весёлые, любопытные. Почти красивые, но без ресниц.

— Пошли с нами в китайский ресторан?

— С кем? — Ленка подпрыгнула на стуле. Я не видела, но почувствовала.

— Ну, с нами! С физиками...

— Да ты что? Опять пригласил? Ну, наглый!

— Сам... Представь? Но рот у него не закрывается. Я его слушаю, слушаю, развесив уши, а он всё б-л-я, б-л-я, б-л-я... Я думаю: "Ёлки-палки, да когда ж ты меня поцелуешь?"

— И что? — Ленка затаила дыхание. — Поцеловал?

— Нет, конечно... Всё про свою физику любимую рассказывал. Так вот, завтра, в 22.30, "под зонтиком".

— А чего так поздно-то?

— У меня вторая смена.

— Слушай,— испугалась Ленка,— а ты сказала, что я замужем?

— Нет, не сказала.

— А ты сказала, чтобы он друга захватил для компании, а то мне скучно будет?

— Сказала...

— А ты сказала обо мне... Что ты вообще сказала обо мне?

— Поэтесса... Сказала, что ты пишешь рассказы, песни, пародии, сказки для взрослых и стихи...

— А он?

— Спросил, издаёшься ли или для себя пишешь... в стол...

Ленка почти умерла, так дыхание прервала.

— Я сказала, что у тебя вышло уже несколько книг...

— Ну, ты дурочка! Издеваешься, да?

— А что? Подумаешь, не вышло пока, но выйдут ведь! Вый-дут!!!

Ленка хлюпнула носом и на несколько минут улетела. Наверное, она улетела туда, где яркий свет рамп, смокинги с «бабочками», золотые «Оскары» для Нобелевских лауреатов. Наверное, она замечталась о том, как поставит свои издания в один ряд с писателями-эмигрантами Цветаевой, Довлатовым, Алешковским, Буниным, Рудиной...

— Лен, ты где? — мой голос выдернул Ленку из облачной пыли.

— А? А-а-а-ааа... Слушай, не вздумай проболтаться, что я — замужем. А то, как тогда получится!

— Не переживай... У вас всё по-прежнему? – голос мой погрустнел автоматически. — Неофициальный развод под лозунгом — "Сексу – нет!!! "?

— ...до завтра!

Наступило долгожданное завтра. Этой знаменитой фразой начинали свои знаменитые рассказы Антон Павлович Чехов, Александер Куприн, Кафка... И я... Я позвонила Ленке с работы, чтобы уточнить её состояние. Ленка сказала, что её состояние в хорошем состоянии, что она нервничает немножко, но нервничает в хорошем настроении. На улице шёл дождь, крапал на мою шубу из ламы и чёрные замшевые сапоги. Капал, потому что я зонтик не взяла. Прохожии были в серых куртках и плащах, а я в шубе, жёлто-песочного цвета. Это был мой маленький протест. Конечно, на этом самом месте можно заняться описанием природы или лирическими отступлениями, но описания природы в романах я не любила с детства, пролистывая,

( Чего её описывать? Человека надо описывать – с ним всё не ясно. А природа,— вот она,— как на ладони!), а от всех лирических отступлений уже давным-давно отступил Лермонтов. Одна моя «литературная» знакомая сказала, что роман можно написать в сплошных диалогах и этого способа будет достаточно, чтобы донести до читателя весь эмоциональный и информационный заряд. Так вот, я и начну с нашего диалога под «зонтиком». «Зонтик» — это место встречи, в самой сердцевине города, где мы живём, работаем и процветаем. Всё в огнях и красках. По правую сторону «зонтика» — супемаркеты, дрогераи, булочные; по левую – МагдональДс, витрины, витрины, витрины... и мы с Ленкой... «Зонтик» построили совсем недавно, на одной из остановок. На самый верх, тоесть на крышу, привинтили электрочасы, которые показавают помимо времени – температуру воздуха и радиационный фон. Крыша «зонтика», как огромный вентилятор, только перевёрнутый, мог укрывать не только от дождя и снега, но и от ветра. Встанешь, бывало, и наблюдаешь, как

Люди, постоянно куда-то спешащие и непрерывно что-то жующие, всё-таки люди, но совершено чужие. Совершенно чужие немецкие люди.

— Нин, а ты сама за себя платить будешь? – спросила наконец Ленка, когда мы закончили обсуждать моего бывшего мужа.

— Зачем же я с ним в ресторан иду? – удивилась я. – Поэтому и иду...

— Нин, а ведь после посещения, автобусы уже ходить не будут...

— На такси...

— А кто платить?

— Они... Тебя завезём, потом меня, а потом они за нас расчитаются...

Ленка начала уже переминаться с ноги на ногу. Замёрзла.

— Холодновато. И время... На пять минут опаздывают... – Ленка села на скамейку. Прошёл четырнадцатый автобус. В смысле – номер. – А как же они тебя дамой завезут? Вы с Портным в одном подъезде живёте... Вдруг приставать начнёт?

Я достала новую пачку сигарет, быстро размотала ленту. Закурила.

— Ничего, отобьёмся! – не засмеялась я. — Лен, что-то случилось может? Мне это не нравится... Пошли!

— Да ладно... Давай подождём... Может на автобус опоздал или испугался...

— Да,— выпустила я одно колечко дыма,— тебя испугался! Сказал, что никогда не видел настоящих поэтесс...

— ...а я – настоящих физиков...

Мы захихикали не договариваясь.

Прошло пятнадцать минут и я, умирая с голоду, потащила Ленку в МагдональДс... Ленка упиралась, боялась «посадить физиков на фонарь».

— Не переживай, никуда они не денутся... Сядем у окна... Одного я знаю в лицо.

Не успела я купить булочку и колу, не успела подойти к окну и поставить разнос на стол, как Ленка заявила:

— Ну вот, вечер пропал...

— Смотри!!! Стоят! – засмеялась я. Голуб-киии...

— Пошли! Пошли скорей!

— Ничего, подождут... Опоздали на двадцать пять минут... пусть теперь побегают...

— А как второй выглядит? – сгорая от нетерпения шептала Ленка.

— Коротышка...

И тут на Ленку напал смех... Мы стали смеяться как две идиотки и я чуть не поперхнулась...

— Так,— Ленка встала в позу,— я с Коротышкой не пойду!

— Покушаем и домой... Какая тебе разница?

— Мне есть разница,— продолжала бунтовать Ленка,— я – принципиальная...

— Ну, хочешь, я тебе своего физика отдам? Мой высокий... метр восемьдесят...

— Нет,— засмеялась Ленка с надрывом,— мне чужого не надо... добра... – Ленка даже забыла свою весёлую особенность выдёргивать слова из устойчивых словосочетаний. – Давай не пойдём?

— А кушать? Я кушать хочу! Нужно просто вовремя смыться вот и всё... – Я уверенно встала из-за стола и направилась к выходу. За мной бежала Ленка и орала в ухо:

— Давай на дискотеку в русский ресторан смоемся? Ты ведь к Официанту хочешь, я знаю!

Я резко развернулась и добавила, сдерживая смех:

— К Андрею...

... Муж Ленки постоянно ставил условия. Ленка была весёлой и отзывчивой, а все недостатки мужа, от которых я давно бы уже удавилась, описывала посредством анекдотов. Над последним анекдотом я не смеялась, потому что было не смешно.

— Если ты не похудеешь, я тебя брошу! – сказал Дмитрий.

— Ой,— обрадовалась моя Ленка,— наконец-то!

Муж-Дмитрий нахмурил-ся и поправил-ся:

— Если ты не похудеешь, я тебя НИКОГДА не брошу...

И Ленка расстроилась... Потому что она никогда не сможет похудеть и следовательно её никогда не бросит муж-Дмитрий.

Я всегда говорила Ленке, ну, что ты его слушаешь? Он ставит тебе условия, а ты ему – свои и побольше... Например, он тебе говорит: «Если ты сегодня вечером не постираешь мои светлые брюки и к утру не высушишь, я не буду делать в эти выходные тебе литературную страничку!» А ты ему в ответ: « Если ты и сегодня, не убирёшь после себя со стола, я не буду стирать твои светлые брюки и дуть на них всю ночь феном, чтобы они высохли!» Например, он говорит тебе, лёжа на диване с бутербродом, который ты пять минут назад ему принесла на полусогнутых, на блюдечке: «Налей мне чай с лимоном и сахаром!», а ты ему в ответ: «Налью только в том случае, если ты сейчас сбегаешь в магазин и купишь лимоны и сахар... »

Ленке не нравился муж-Дмитрий, но уйти она от него почему-то не могла... А я ушла. И Ленку склоняю.

Помимо странной привычки выдёргивать слова из стойких словосочетаний, у Ленки была ещё одна – придумывать клички. В принципе, занятие безобидное, если бы не ленкино умение «прилипить кличку так», что потом фиг оторвёшь. Когда мы первый раз пошли в русский ресторан на дискотеку, а случилось это буквально на днях, Ленка тут же докапалась до одного парня, который носил на своей голове таблеткообразную тюбетейку. Он явно был русским, но в тюбетейке он был похож на еврея. Русский в еврейской тюбетейке был пьян, как русский и высокомерен, как еврей. Но это не помешало Ленке вставить пару слов в ответ на одну его нечленораздельную фразу. Перебранка, увенчавшаяся поражением русского еврея, Ленке не помогла. Её не спасли даже рядом сидящие я и Андрей-Сосед. Русский еврей достал длинный пластмассовый предмет в виде шальтра от телевизора или видика и покрутил перед ленкиным носом... Ленка не испугалась. Она даже, помнится, сказала: «Давай, коли! Я – очень грустная поэтесса и всегда мечтала о смерти!» Всё закончилось удачно. Но после инцидента русский еврей стал называться в нашем узком кругу – «Электрошок». И сам виноват... На той же дискотеке мы познакомились с двумя Андреями, один работал официантом и рьянно охранял нас от разных пьянчужек, а другой оказался ленкиным соседом. И что вы думаете? Угадали! Сразу же после дискотеки, к Андреям были «приклеены» замечательные кличконы – Официант и Сосед. Теперь, даже если Сосед переедет в другой город, он останется по жизни Соседом, а Официант, поменяв работу на шофёра или медицинского брата, останется... Официантом...

Те две минуты, пока мы шли к нашим физикам, мы смеялись как ненормальные. Портнов так и остался Физиком, а второй превратился в... Коротышку...

— Терпеть не могу маленьких мужчин и огромных женщин... – Сказала я, перед тем как поздороваться.

А Ленка, давясь от смеха, пробубнила:

— Хорошо, что я свои сапоги на каблуках не надела... а то был бы номер...

В китайский ресторан поднимались гуськом. Самый первый шёл мой Физик. У входа в основной зал мой Физик спросил у меня:

— Ты палочками есть умеешь?

Я развернулась к Коротышке и повторила вопрос Физика:

— Ты палочками есть умеешь?

Коротышка что-то там ответил, но повернув голову к Ленке, тоже спросил:

— Ты палочками есть умеешь?

Ленка, идущая в самом конце, сказало чётко и ясно:

— Нет!

Коротышка дёрнул меня за шубу и сказал не чётко и не ясно:

— Нет...

— Нет... – сказала я своему Физику, который уже снимал куртку и вешал её на плечики.

— Будем учиться...

Про «Будем учиться» я передавать никому не стала.

Мы прошли через весь зал и сели в самый угол. В глаза мне сразу бросились огромадные аквариумы с малюсенькими рыбками, цветы непонятной формы, видать, ручной работы, экибана на столиках и высоких полках и длинный узкий стол, типа шведского, с разными салатами и приправами. Я села напротив своего Физика, Ленка – напротив Коротышки. Не успели нам принести меню, не успели мы его открыть, меня прорвало:

— Ой, какое интересное колечко!

Ленка захихикала. Нужно заметить, что она всю дорогу смеялась. Она смеялась, когда я ушла под зонтик к своему Физику, смеялась, когда её Физик просто шагал впереди неё по лужам, смеялась, когда мы входити в ресторан и теперь вот сидит и опять смеётся. За Ленку мне стало стыдно.

— Да, кольцо... – невозмутимо отреагировал Коротышка. – А что?

— Ничего... Красивое колечко...

Ленку унять было просто невозможно. Она смеялась.

— Так, значит, мы женаты?

— Кто «мы»?

Ленка стала краснеть от смеха и её могло спасти только чудо. Этим чудом была я.

— Лен, ты что-то хочешь сказать?

— Не хочу, но скажу,— сквозь смех и слёзы выдавила Ленка. – Оригинальный товарищ... идёт на свидание с девушками... поздно вечером... в ресторан... и надевает обручальное кольцо...

— Что б не приставали, Лен... Женщины ведь разные бывают... Не нам чета...

Уже не ленкин Физик спокойно молчал, уткнувшись в меню. И Ленка, перестав смеяться, серьёзно посмотрела на своего бывшего Физика:

— Уважаю таких людей... Нет, действительно, уважаю...

В ресторане мы много ели и совсем чуть-чуть выпивали. Ленка вообще не ела. Она сказала на полном серьёзе, что в её жилах течёт марокканская кровь, а у марокканцев сегодня пост и кушать им нельзя... Нельзя пить... Нельзя с женщинами... Но Ленка пила красное вино, потому что любила. Пила, растягивая удовольствие. А мы наворачивали за себя и за того парня, за Щипакова... Щипаков – это третий физик, который, как мы поняли по рассказам, кому-то из «наших» физиков наступил на любимый мазоль, но не смотря ни на что, оставался и физиком с большой буквы «Ф», и другом...

Я уже не помню, с чего всё началось, но между нами и физиками возник непонятный спор. Я не скрою, что физику не люблю и всё, что с ней связано – не понимаю, поэтому в споре участвовали только двое. Догадайтесь, кто?

Мой Физик сказал:

— У нас есть одна знакомая. Тоже физик. Мы вместе в университете учились. Так вот эта женщина до того физику боготворит, до того на ней помешана, что практически близка к совершенно неприглядному определению – физик-монстр. Ужасно фанатична!.. Вы, наверное, знаете, а если забыли, я напомню, что физика подразделяется на физику элементарных частиц, физику атомных ядер, физику атомов, физику молекул, физику твёрдого тела и так далее. Физика твёрдого тела – это область физики, в которой изучаются физические свойства и структура твёрдых тел и разрабатываются теоретические представления, объясняющие эти свойства. Так вот. Эта наша знакомая, зовут её Наташа, приходит на кафедру и говорит:

— Я хочу заниматься физикой твёрдого тела.

— Там группы уже давно переполнены... Возьмите себе, пожалуйста, другое направление...

Наташа, конечно же, упала на профессорский стол, нехотя разбросав все листы и скоросшиватели по всему кабинету, забилась в истерике, изрыгивая проклятья и матерясь по закону Кюри – зависимость магнитной восприимчивости от температуры и стала бездоказательно доказывать то, что, мол, только она, и именно она, создана для физики твёрдого тела. На что профессор ей невозмутимо ответил:

— Дорогая, вы – женщина. Вы должны заниматься только мягкими телами.

Ленка захихикала, а я опять не въехала в анекдот с первого раза, и всем заявила:

— До жирафа не дошло.

— Вот видишь,— усмехнулся мой Физик, обращаясь к другу,— она только красивая,— и после небольшой паузы,— а её подружка — ещё и умная...

— Лен,— обиделась я, обращаясь только к Лене, но громко, чтобы слышали все физики,— как они определили размер твоего ума? Ты же за весь вечер ни одного технического постулата не выдала. Смеялась себе и только. Или?

— У меня лоб широкий, как у Ленина или как у Ломоносова.

— Давайте о чём-нибудь интересном? – сменила я тему.

— О любви, например,— серьёзно сказала Лена, глотнув своего невкусного разбавленного французкого вина — ведь в китайских ресторанах нет китайских вин — хотя прекрасно знала, что может начаться так-о-о-о-е...

— Давайте о любви,— поддержал Физик,— к искусству... Например, моя любимая картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге».

— А моя любимая картина,— добавил Коротышка,— «Письмо турецкому султану». И ещё мне нравится – «Демон» Врубеля и «Голубые танцовщицы»...

— А «Дама в голубом» Ка. Сомова похожа на мою двоюродную тётю по папиной линии, – сказала Ленка достаточно язвительно, чтоб было понятно, что здесь что-то не чисто...

Ленка не унималась:

— И так – вся школьная программа. Нин, в каком классе у нас обязаловка на рисовальню была? Шестой-седьмой? Мы ещё, помню, два урока обсуждали «Купание красного коня». Наша молодая учительница ненавязчиво пыталась вбить в наши атеистически- пустые головы принципы демократического централизма. А красный цвет коня – цвет крови, цвет борьбы.

Физики молча наворачивали утку из моего блюда.

После долгой паузы, Ленка подозрительно тихо поставила фужер возле моей тарелки и многозначительно добавила:

— Не понимаю, как можно говорить — «моя любимая книга», «моя любимая картина», «моё любимое блюдо» или «моя любимая песня»? Я, допустим, люблю картины маслом и грифелем – это техника. Люблю абстракцианизм – «Чёрный квадрат» Малевича и сюрреализм — картины Сальвадора Дали. Пабло Пикассо. Перечисленное — это направления в искусстве, жанр. Кстати, Дали люблю за непостижимость мазка, за правдивость изображения предметов округлой формы и ирреальное виденье мира. Его «Предчувствие гражданской войны» нарочито имеет углы и острые предметы. Искажение человеческого тела. Мутация. Мигель де Сервантес, автор известного испанского «Дон Кихота» и Колумб умерли в нищете. Поэтому Дали решил для себя — нужно стать поскорее «мультимиллионером», а для этого следует отказаться от всего простого и реального. Он стал крикливым, вызывающим, скандальным художником своего времени... стал кривлякой...

Ленка глотнула ещё вина и убедившись, что все её слушают, подвела итог сказаному:

— Отсюда и следует, что я могу любить как минимум десять-двадцать картин различных десяти-двадцати художников... Но любить ОДНУ картину?

Физики молчали черезчур долго. Им нечем было крыть.

— Ну, хватит,— не перебила я.

— Да, хватит... – подстроился под меня мой Физик. Он вытер рот салфеткой и обратился к Коротышке. – Помнишь, ты говорил, что любишь двух женщин? И Иру любишь за её лёгкий и весёлый характер, и Любу — за хозяйственность, философское отношение к жизни и ненавязчивость?

Коротышка утвердительно хмыкнул:

— Да, девчонки, вы правы... Одного любить – удел однолюбов. Много ли их осталось на планете, однолюбов этих?

Мой Физик поднёс стакан к нижней губе и собрался допить пиво до конца.

— Мы – в туалет! – соскочила я с места и потянула Ленку за собой.

Физик чуть не поперхнулся.

В туалете я достала хэнди, задала определённую программу.

— Что ты делаешь, Нин?

— Сейчас увидишь... Пора «делать ноги»...

— А вообще, интересно с ними, да? – захлёбывалась словами Ленка. — Мне понравилось! Твой Физик...

— Интересно, интересно,— задумалась я. – Только я к Андрею хочу...

— К Официанту из русского ресторана что ли? Ну ты и наглая! – обожающе посмотрела Ленка мне в правый глаз. – Как будем действовать?

— Положись на меня,— хихикнула я и дёрнула туалетную дверь.

За стол сели как ни в чём не бывало.

— А у вас есть дети? – поинтересовалась Ленка для общего развития.

— Двое,— сказал мой Физик. — На двоих.

— А лет вам... на двоих – шестьдесят?

— Нет,— улыбнулся Физик,— пятьдесят шесть.

Ленка не унималась. Поддерживала и поддерживала разговор. Наверное, ей было стыдно за «предательство» и она отрабатывала нашу пока не свершившуюся пакость.

— А разве в 28 лет возможно стать доктором? Мне Нина сказала, что у вас на почтовом ящике...

— Может и возможно... Щипаков стал... Но у немцев так, если вы слышали, докторская степень приравнивается к нашему кандидату наук...

— Вот как? – сказала я и не успев сказать ещё что-нибудь, чтобы показать размер своего ума, зазвонил мой хэнди.

Ленка замерла и мне пришлось лягнуть её ногой, чтобы она вышла из этого состояния.

— Да... Да? Танюшка? Мы в ресторане... Ты чего ревёшь?... Да ты что?

Я посмотрела на Ленку и мне стало не смешно, потому что с ней нельзя идти ни в какую разведку. Она завалит любую операцию. Ленка надула щёки, стиснула плотно губы и безпрерывно смотрела в мою тарелку. Она, конечно же боялась, что её зажатое «хи-хи, ха-ха» выплеснется наружу и забрызгает многоуважаемых физиков. Я ещё раз, под столом, повторила своё «па».

— Не переживай... мы сейчас приедем... Тань, успокойся... минут десять-пятнадцать... Ну, всё! Пока.

Я нажала о-кей и засунула телефон обратно в сумку.

— Что случилось? – участливо поинтересовался Физик.

— Да, так... У подружки какое-то там несчастье... Мы сейчас к ней... А вы куда?

— Мы домой...

Я посмотрела на своего Физика и мне стало его даже жалко. Он погрустнел на глазах.

— Автобусы не ходят... Закините нас на такси на Juliuspromenadestrasse?

— Конечно... Rechnung bitte! – мой Физик, по всей видимости, был потенциальным лидером. Он достал кошелёк и строго заявил:

— Я заплачу.

Я удовлетворительно промолчала, а Коротышка добавил:

— Разделим потом...

Когда подошёл официант, вылитый китаец, Ленка заплатила за своё вино сама. А Физик не на шутку возмутился. Ленка аппелировалатак:

— Чтобы не спать... – это был ленкин самобытный прикол.

Таксист оказался русским и каких-то пять минут ничем себя не выдавал, но когда мы принялись как те акыны, по пьяни, обсуждать — «что вижу, то и пою», он сказал на чистом русском языке:

— А вот и не правда! Я вашу названную улицу, сразу понял... Довольно знакомая улица...

И мы все «откинулись» как по команде.

— Вы хоть бы потерпели,— смеялась Ленка во весь голос,— когда мы вас обсуждать начали... Послушали бы о себе правду... Кто ещё скажет?

— Да, неудобно как-то,— улыбнулся таксист и мы с Ленкой увидели в зеркале заднего вида краешек таксистской улыбки.

— А хотите, я скажу вам, кто вы по проофессии? – Ленка была в приподнятом настроении. А когда, в таком настроении, её тянуло давать прогнозы, предсказывать будущее или читать с ладони и с лица, всё сказанное совпадало на все 99%.

— Хочу! – засмеялся очкастый таксист.

— Вы – инженер. Женаты. Двое детей. Работаете на такси уже два года. Вам — лет 38-40.

— Точно!!! Ну, молодец! Инженер... горный... всё правильно...

Физики молча завидовали моей Ленке, а когда мы, немножко поспорив на тему о комплексах, вышли из машины, помахав ручкой, таксист сказал:

— Чего же вы парней оставляете?

— Да... Они нас не берут... – сказал грустный Физик. – Но если вдруг, после своей подруги, надумаете заглянуть к нам, (Нина знает, где моя квартира), мы будем очень рады... у нас есть две бутылки красного вина...

— Ну, так! – сказала я. – Если две бутылки... мы подумаем...

— Мы запишем номер вашего авто-мото-вело-фота и при случае, позвоним... таксисту... он передаст вам...

— Нин, о чём вы под зонтиком разговаривали? – спросила у меня Ленка, когда мы в темноте искали ступеньки в ресторан.

— Да, знаешь, ни о чём... Об игре...

— О какой игре?

Я собралась с последними силами, устала страшно, и процетировала популярный романс:

— «... под маской плюшевого пледа вчерашний вспоминаю сон. Что это было? Чья победа? Кто побеждён? Кто победжён?... Кто был охотник? Кто – добыча? Всё дьявольски наоборот... Так и не знаю, победила ль? Побеждена ль?... »

Ленка уже готова была разреветься. Это был её любимый...

— Значит, и этот уже влюбился?

— Да, нет, Лен, ещё не понятно... Да и какая разница? Конечно, для чувств нужно время... Встречи... А потом что? Постоянная зависимость? Добровольное рабство? Зависимость... Не понятно...

— Я сегодня с Андреем поеду, позволишь? – осторожно спросила я почти растаявшую от моих слов Ленку.

— Конечно... Только позвони, как приедешь, хорошо?

... И я позвонила. В четыре утра.

— Лен, ты не спишь?

— Нет, я в интернете была... Только что из чата вышла. Что у тебя?

— Представляешь,— нежно пропела я,— захожу в подъезд, открываю почтовый ящик, а от туда записка вываливается...

— И что? – Ленка умирала от нетерпения и я решила её помучить.

— Что?

— От кого?

— Что, откого?

— Ну, записка?

— А-а-ааааааа... От Физика, от моего... – я засмеялась сонно и лениво. — Написал два слова, ты же знаешь, он уезжает завтра утром во Франкфурт на какой-то симпозиум физиков... на четыре дня...

— Хорошие физики, да? Мне понравились. Интересно с ними было, да? Ну и?

— Что, ну? – я продолжала издеваться над ленкиным любопытством.

— Что написал?

Я помолчала. Пошуршала фантиком от сосательной конфеты, вздохнула два раза и наконец-то изрекла:

— Написал два слова – НАЧИНАЕМ ИГРУ!!!

Текс не правленный.... предупреждаю! :-)

16 июля 2009 года  17:13:59
M |

---

Мари Шансон

Это маленькое белое окошко

Это маленькое белое окошко... оно меня с ума сводит! Нет, хуже — заставляет писать... Чем отличается белый лист бумаги от белого окна? Правильно! Снегом. Снег белого листа и снег окна совершенно противоположные структуры. И важно то, что холод нарисованного окна теплее холода бумаги...

* * *

...Шёл двенадцатый год войны. Кидасы занимали привилегированную позицию — в ущелье сталагмитовых звёзд располагалась их дивизия, восток — сзади. И самое главное преимущество — крылья. Кидасы умели летать. А мы любили читать. Один мой знакомый диверсант читал ОЧЕНЬ много. Когда я спрашивала, почему он ЭТО делает, диверсант щурился, лукаво улыбался и ничего не отвечал. За меня он беспокоился, как за дочь. Говорил: «Ни одна свободная минута не должна быть прожита впустую. Читай!» Где ж книги брать, когда кругом война? У него, маленького, коренастого, широкоплечего зверя, на дне рюкзака, всегда лежал журнал на пятьсот страниц. Назывался журнал "Новая смерть".

— Ты веришь в воскрешение?

— Я верю в новую смерть,— маленький коренастый зверь щёлкал языком и у него получалось точно так же, как у Олега Янковского в фильме "Тот самый Мюнхгаузен". Боже, как я люблю Янковского и вот это его цоканье языком!

***

— Тебе чай или кофе? — заспаным голосом, в одной ночнухе с рюшами и горошком, спрашивала я своего обожаемого мужа каждое утро.

— Чай!

— С молоком или с лимоном?

— С лимоном!

— С вареньем или с сахаром!

— Ё*** твою мать! Да когда ты прекратишь эту дурацкую манеру ставить альтернативу? — взбешённый муж взрывался громогласно и неистово и из ванной доносились милые сердцу раскаты.

Я садилась молча за стол и, пошвыркивая жидкость своей кружки, начинала мазать бутерброд. "Так,— думала я,— интересно, ему бутерброд с сыром или колбасой?"

Муж приходил за стол уже в полном обмундировании: побритый, одетый и даже благоухающий французким одеколоном "Job". Он брал в руки кружку, бутерброд и откусывая с краю, начинал морщиться.

— Что такое? – пугалась я.

— Зачем ты сыр с колбасой совместила?

— На всякий случай... Я не знала, с чем ты будешь бутерброд и на всякий случай положила и то, и другое...

* * *

...Завтра наступление. Бойцы-звери тихо сидят в кружке у костра. Трещат сучья в красном огне, дым взмывается до самоых звёзд, тишина гробовая, как перед настоящей смертью. Кто не был на войне, тот не поймёт, что такое ночь перед наступлением. Каждый думает о себе. Каждый боится и одновременно хочет умереть. Умереть именно в бою. Как герой. Это важно. Ко мне подсаживается Пинэ. У него всегда грустные глаза. Длинные ресницы. Нос орла. Фигура Геракла. Пинэ любит меня и я об этом знаю.

— Ну как?

— Отлично, – когда я говорю «отлично», все начинают сразу же мне завидовать,— а у тебя?

— Неважно...

— Что так?

— Потерял обручальный камень. Верёвочка порвалась...

Терять обручальный камень так же опасно, как и терять обручальное кольцо. Плохая примета перед боем. Только обручальное кольцо – у Кидасов, они птицы, а у нас – камни, мы – звери...

— Вспомни, где ты бродил! – я подскочила с места. – Пошли искать!

Пинэ угрюмо потупился в горку из мха:

— Я вчера плавал на Веле. Вероятно, поток...

Я задумалась на минутку и опять села. Мне было жалко Пинэ. Он хорший парень, но он меня любит. И любовь его – неразделённая.

* * *

Когда я стираю руками, у меня выступает пот на лбу и ушах. Это очень мило. Пот, похожий на капли росы, почему то солёный на вкус. Наверное, пот – это не роса. «На обед нужно приготовить суп с галушками... » — думаю я. Звонит телефон. Бегу с пенными руками, хватаю трубку, а пена превращаясь в струйки воды, сбегает по трубке. Просто катастрофа!

— Алло!

— Привет! Задержусь сегодня. К обеду не жди...

— Опс! А твои любимые галушки?

— Галушки разогреешь на завтрак, а то твои бутерброды с неизвестно какой тряпнёй уже по перёк горла... Пока!

— Пока...

Ну вот... Можно продолжать писать... Мир реальный – груб и несовершенен... Никакой жизни! А в фантазиях – жизнь настоящая! Жизнь, похожая на смерть!

* * *

Шесть утра. Никто толком не проснулся. Кричат. Бегут. Стреляют. «Вот и началось!» — подумала я и стала глазами искать диверсанта. Вот он! Командир отдал приказ и мой любимый зверь побежал в гущу леса. А я? Я должна опекать Пинэ. Кто-то крикнул: «Ложись!!! Кидасы!!! » Какая-то неведомая сила дёрнула меня за шкварник. Очутившись за камнем, в свежем рву, пахнущем землёй и гарью, я вскинула голову в небо. На синем, без единного облачка небосводе, вырисовывался невероятный рисунок. Муравьи. Крылатые муравьи заполонили всё воздушное пространство. Тихо, бесшумно, как будто их крылья были шапками-невидимками, срашные птицы приблежались с востока. У нас же была неудачная дислокация. Отходить некуда, в тылу – болото. По правому флангу – лес, с едва просвечивающимися деревьями, за которыми и укрыться-то невозможно – так тонки. По левему флангу – горы из огненной лавы. Ближайший ахчибаринский вулкан, практически, первый и единственно на данный момент опасный объект по всей территории, которую мы успели занять. Не сегодня – завтра его косматая шевелюра кипящей пены прольётся на наши лесные тропки. Сгорит и лес, и мы вместе с ним. А муравьи, эти гадкие ненавистные муравьи-птицы улетят на восток. В глубь.

— Стреляй! – услышала я поодаль. – Чего разлеглась! Мечтательница...

Руки онемели от тяжести оружия. Ноги, по самую щиколотку вбурились в глинянную почву, глаза ничего не видели. Но я нажимала и нажимала курок автомата и страшный рёв, похожий на гранатомётную очередь, закладывал мне ушные перепонки.

* * *

...Спать одна не хочу! И не буду! Во всяком случае, до двенадцати ещё целых десять минут. Это просто подарок. За десять минут может случиться огого сколько... Подожду...

Как-то странно свет падает в окно. Фонарь. Аптека. Блок. Лет через пятьдесят и моё простенькое стихотворение вспомнят потомки. Или я размечталась?

* * *

...Где я? Не могу открыть глаза... Что со мной? Не могу поднять ни рук, ни ног... Вообще не чувствую тела... Пинэ! Диверсант? Голос... ещё один... плен? Только не плен! Лучше смерть... Вот женщина стоит. Вся в белом. Она спрашивет меня: «Вы кого защищали?» А я ей отвечаю: «Родину». Она мило так улыбнулась, стала прозрачной и превратилась в луч... Улетела... Как кидасы, только без крыльев... Пинэ? Боль! Теперь чувствую боль. Невозможно ломит кости и жилы тянет... Кто? Оставьте меня, пожалуйста! Оставьте! Пинэ! Пинэ!... Ой, мама!...

* * *

Придётся засыпать в пустой кровати. Мужа, наверное, в командировку отправили (это я себя так успокаиваю). Одеяло одно. Подушка одна. И холод. Нет, не спится... Встаю и иду. Иду к маленькому белому окошку. С ним теплее. С ним теплее, чем с бумагой. Снимаю чехол с тастатуры, нажимаю маленькую кнопочку, включаю настольную лампу, надеваю очки. На мониторе появляется голубой экран. Несколько операций и – долгожданное белое окошко. Лёплое своей белизной. Окошко, спасающее меня от одиночества в реальной жизни.

* * *

— Что ты кричишь, как резанная? – возмущается человек в белом халате. – Я тебя ещё не резал... У тебя осколком задело только правую часть бедра. Вытащить его – минутное дело, а ты орёшь уже пол часа и я не могу работать, потому что все твои мышцы напряжены. Расслабься!

Вдруг толчок. Сильный толчок в грудь и свет погас. Умерла. Конечно же, умерла. За родину, как и мечтала. Вот и смысл жизни появился. Вот и цель обрисовалась. Я заулыбалась...

Двенадцать лет идёт война.

Война без следствий и причин.

В бою сражаюсь я одна —

Ни женщин рядом, ни мужчин...

* * *

— Тебе чай или кофе? — заспаным голосом, в одной ночнухе с рюшами и горошком, спрашивала я своего обожаемого мужа каждое утро.

— Чай!

— С молоком или с лимоном?

— С лимоном!

— С вареньем или с сахаром!

— С вареньем!

— С клубничным или вишнёвым?

— С вишнёвым!

— С моим или с тем, которое мама вчера принесла?

— Ё*** твою мать!!! Когда это кончится! – не выдержал муж, жужжа новой электрической бритвой.

Я собрала все свои фантастические повести и, оставив на столе бутерброд с сыром и колбасой, вышла на площадку. Дверь захлопнулась понимающе, тоесть – тихо. Спустившись без лифта, я завернула за угол. Там, длинным жёлтым шлейфом стояли такси. Подойдя к первой машине, достав две зелёные бумажки я пожелала: «На родину!» «Садитесь!» — кивнул Пинэ и его глаза засияли всё той же неразделёной любовью. Я села и мы... полетели, как Кидасы.

25 апреля 2002 года 12:21:09

МаШа

16 июля 2009 года  17:27:23
M |

---

Мари Шансон

Портрет с фотографии

Она никогда раньше не рисовала, не считая программные рисунки в начальной школе: орнамент из вишен, подсолнухи, ваза с яблоком с натуры и портрет Витьки Кроухина. Кроухин был двоишником и рисовать вообще не умел, поэтому его и посадили в качестве наглядного пособия. "Рисуем позёра,— сказала учительница и вышла из класса на минутку." Витька крутился, как юла, корчил рожи, двигал ушами (это он мог!), шевелил бровями и ноздрями и было тяжело наносить тени. Портрет тогда, конечно, замечательный получился, даже взяли на школьную выставку "Нет, войне!", но Витька, ничего не понимавший в искусстве, бегал за ней на всех переменах и пытал: "Ты зачем мне такие уши лопоухие нарисовала?" "Отстань!" "Ты почему мне так мало волос на макушку наляпала?" "Слиняй, а! Сколько имеешь, столько и наляпала." В пятом классе к ней подошла учительница рисования и похвалила розы. Ничего особенного, розы как розы, но учительница похвалила и Витька Кроухин опять чуть не умер от зависти. Последний шедевр она нарисовала на выпускной. Это было полотно со всем их десятым классом. С фотографии. В середине стояла Мария Афанасьевна, а Витька Кроухин за спиной художницы. Пока никому не известной. Он дышал ей прямо в шею и когда фотограф сказал: "Замрите и улыбайтесь!", Витька поставил рожки. Конечно, на полотне рожек не было, но на школьной фотографии — были и это немножко огорчало. На встрече выпускников 1989 года, через десять лет, Витька Кроухин, здоровый детина, подошёл в вистибюле к знаменитому полотну и щёлкнул её по носу. Её, почти художницу! Она стояла рядом, демонстративно повернувшись к нему спиной — презирала. А когда увидела эту выходку, треснула ладошкой по уху. "Ты чего? Я же любя... " Она покраснела. На вечере пели под гитару, пили вино и вспоминали школьные проказы. Пришли не многие, но самые интересные личности и Витька был в их числе. Он гордился.

— Ты кем работаешь? — спросила она.

— На складе. А ты?

— Никем. Я дома с детьми.

— У-у-у... Мамаша...

Разве можно было с Витькой Кроухиным разговаривать на серьёзные темы? Он всё сводил к какому-то непонятному юмору. Никто не смеялся, кроме него.

После вечера по домам расходились нехотя. Жили все в одном районе и всей толпой шли провожать сначала одного, потом другого, потом третьего, пока не осталось двое: Она и Витька Кроухин.

— Меня провожать не надо!

— Ну и пожалуйста! — обиделся он и зашагал, быстро удаляясь. Она обернулась и стала следить за его долговязой фигурой, пока та не превратилась в малюсенькую точку. Вот так. Прошло десять лет, но рисовать она начала только в этот вечер.

Войдя в дом и включив свет, она надела плюшевые тапки с бубонами, повешала ключ на гвоздь со смешной рожей, и, пройдя на кухню, налила Ваське в блюдце молока. За окном было темно так, как будто уже глубокая ночь, но на часах обе стрелки лежали друг на друге у числа десять и укладываться спать было рано. Она достала старые акварельные краски, кисти, успевшие уже покрыться плесенью и изрядно попахивать, баночку из-под майонеза с тёплой водой поставила на махровую салфетку, альбом выпал с антресолей вместе с перевязанными письмами и старыми детскими рисунками подсолнуха и вазы. Она помыла руки и долго рассматривала портрет Витьки. Вредный он, конечно, но такой родной человек, такой понятный. Она задумалась. Всего лишь на минуту. Но за эту минуту начался дождь и она стала вспоминать Его. Его глаза, волосы, слегка растрёпанные, манеру говорить и размахивать руками, походку быструю, подскакивающую, привычку купить, не сбрасывая пепел, блеск в глазах, когда пыпьет.

Она долго сидела над листом и задумчиво смотрела на фотографию. Рисовать с фотографии было не в первой, но руки почему-то дрожали, покрываясь гусинной кожей. Надо окно закрыть. Просто холодно.

Когда портрет был готов, она аккуратно поставила его у балконы, чтобы он сох. Конечно, рама была допотопная, почти пргниышая, но так удачно помещавшая в себя альбомный лист. Портрет точно вошёл в пазы и она, удовлетворённо вздохнув, пошла в душ. "Я назову его так,— думала она,— "Портрет за одну ночь." Не художница, нет. Действовала по сеиминутному порыву, под впечатлением. Такого больше не повторится. Наверно.

У Него было день рожденье 25 марта и она это отлично помнила, но поздравлять — никогда не поздравляла. Стеснялась. И вот утром, упаковав портрет в целлофан, перевязав прочно бечёвкой и по второму разу завернув в газету, отправилась на почту. На почте нужно было писать обратный адрес. Это не входило в её намеренья и она упросила приёмщицу, заплатив сверху, чтобы та отправила посылку инкогнито. Вымышленное имя они придумали вместе. Беспалая Маргарита. И адрес написали, не долго думая, совершенно на обум.

Она шла по аллее печальная и задумчивая. Она думала о лете, о том, что скоро тепло и скоро родится сын. Его сын. Конечно, ребёнок будет похож не на мужа и не на Витьку Кроухина, такие же голубые глаза, длинные ресницы, бледная кожа, а на Него, самого любимого человека в мире. Любимого и далёкого и почти недоступного. И сын, когда вырастет, так же будет курить сигареты, не сбрасывая пепел и так же блестеть глазами, когда выпьет, а она, через много-много лет, всё-таки отважется и скажет, чей он сын... и это будет ВЕЛИКАЯ правда художницы...

11 декабря 2002 года 22:45:22

16 июля 2009 года  17:29:03
M |

---

Мари Шансон

Гаврилов молчит и улыбается

Я не знаю, с чего начать. Все знают, кто такой Гаврилов? Нет? Так я сейчас вкратце опишу: это мой знакомый. Мы учимся в одной школе в параллельных классах, он в 10 "А", а я в 10 "В". Класс "А" всегда везде и во всём первый. Первый по сбору макулатуры, первый по сбору металлолома, первый в социалистическом соревновании (носит звание "правофланговый"), первый по столярному мастерству, победитель всех годовых олимпиад по физике, химии, математике и по французкому. По физике — благодаря Гаврилову.

Гаврилова я знаю с четвёртого класса, как в школу новую нас перевели, так и знаю, но раньше я на него внимания не обращала. Он некрасивый. Зато умный. Если сравнить Гаврилова с вешалкой в нашем вестибюле, Гаврилов будет выше; если сравнить Гаврилова с Залитайко, КМС по лёгкой атлетике, Гаврилов быстрее пробегает стометровку на три секунды, прыгает в длинну дальше, с первой попытки, отлично играет в баскетбол; если Гаврилова сравнить с Сельвестром Сталоннэ, то хотя у Гаврилова и не перекошена челюсть от парализования левой части лица, он явно проигрывает красоте голливудского киноартиста. Конечно, Гаврилов может делать всё лучше других, во всяком случае, в нашей школе, но почему-то он не отличник. Он спокойный. Когда Гаврилову нечего сказать, он молчит и улыбается и это его открытая улыбка сразу же обезоруживает всех девчонок от седьмого до десятого класса и я начинаю нервничать. Наверное, в порыве ревности.

Гаврилов обратил на меня внимание практически только в начале учебного года. Последнего года. Помню, было отчётно-перевыборное собрание школы и нужно было от каждого класса предоставить кандидатуру на место секретаря комсомольской организации школы. В актовом зале на втором этаже собрались три десятых и два девятых класса. От нашего класса кандидатурой была я, от гавриловского "А" Никоненко Света, Порых Эвелина и Гаврилов. Из 10 "Б" кое-как вытащили на сцену Задубелую Галку. (Только сейчас меня осеняет — Гаврилов был единственным парнем. Вот это да! Вот это эмансипация!) Галка была всем своим видом похожа на ворону, а не на своё имя. А я — на Золушку, потому что всегда ходила в фартуке, перепачканном мелом, а на лице и на руках — чернила. Иногда, когда мы с Иринкой бегали на перемене в спортзал поиграть в волейбол, я снимала фартук и тогда на школьной форме виднелись явные отпечатки волейбольного мяча. Мама меня называла свиньёй. а я себя считала Золушкой. Гаврилов же был похож на Гаврилова.

На сцену меня никто не вытаскивал. И Гаврилов поднялся по ступенькам самостоятельно. Он, наверное, думал, смотря на меня с высока своего вешалочного роста, что бой выиграет. Он тщательно подготовился. Он, как и все мальчишки его возраста, был не только тщеславным максималистом, но и изнеженным эгоистам по отношению к женскому полу. Вперёд себя пропустит только, когда в магазине или на остановке, а когда на место с браздами правления — ни-ни!

Наша классная списки с кандидатурами не подала. Никто не хотел впахивать за "спасибо", поэтому наш класс был категорически не готов к собранию. Дошла очередь до нас и какой-то идиот, наверное, Саломон, выкрикнул моё имя и все стали кричать мою фамилию, как на соревнованиях по баскетболу: "Надо гол! Надо гол! Надо, надо, надо гол!" Я психанула, но вышла с удивительно добрым лицом и на меня пришлось внимательно посмотреть нашей классной и завучу Маргарите Николаевне. Лицо у меня было у одной такое: доброжелательное.

Мы построились у трибуны и Маргарита Николаевна изрекла: "А сейчас давайте послушаем наших кандидатов. Предлагается кратко изложить программу перестройки комсомольской организации нашей школы."

У меня не было никакой программы, потому что, сами понимаете, каким образом я попала на сцену. Гаврилов читал долго и потел. Когда отстрелялся, никто даже вопроса не задал по программе и он с великим огнём Данко в глазах уселся не на своё прежнее место, а на первый ряд. Он-то думал, что его вызовут второй раз! В те года я говорить не умела, да и сейчас не умею. Одно достоинство: не волнуюсь. В 10 классе я всегда страшно переживала и поэтому у меня сначала терялся дар речи, а когда восстанавливался — все уже уходили. Так бы произошло и с этим выступлением, если бы за мной не следовали ещё кандидаты. Никоненко и Порых сразу же попросили самоотвод. Вот умные — им видите ли нужно к экзаменам готовиться в медицинский московский институт! А мне, значит, и Гаврилову, не надо никуда готовиться, мы просто горим желанием тащить на себе воз общественной нагрузки, а потом идти и мыть полы после непоступления. Гаврилов, конечно, пошёл бы на завод. Да... Мне было обидно, но я не сдалась. Я взошла на трибуну, как на трон и сказала не по листочку: " У меня нет никакой прграммы, но если бы я была секретарём комсомольской организации школы, я бы не подкачала. У меня много идей, но они ещё в хаотичном состоянии... Вот вы сейчас домой рвётесь. Мне вас всех видно с высоты — шапки надели, портфели и дипломаты на готове, а мне мама рассказывала, что когда у них в школе проходило комсомольское собрание — это был настоящий праздник... "

В зале нависла гробовая тишина, завуч прослезилась и большинством голосов моя кандидатура заняла почётное место комсорга школы. За Гаврилова проголосовало всего пять человек и, видать, это его не на шутку задело. Он подошёл ко мне, пожал руку, помолчал и улыбнулся своей лучезарной улыбкой. Так Гаррилов обратил на меня внимание и началась наша дружба. Моя первая дружба с парнем.

I. Комната Гаврилова, большая и светлая, (однажды мне довелось посетить Гаврилова в его комнате), с интеллигентным беспорядком на столе, с гантелями в углу, с макетами самолётов, подвешанных на потолок на верёвочках различной длинны, с особым запахом клея и свежей типографской краски, своими окнами, обрамлёнными громозкой тюлью, выходящими во двор, останется в моей памяти навсегда. Когда я шла утром в школу через вторую арку, что происходило со мной в последнее время совершенно осознанно, ведь раньше я совершала своё путешествие через другую арку, но тогда подъезд Гаврилова ни коим образом не встречался на моём пути и что странно, это происходило все шесть лет, пока я училась в семнадцатой школе,— Гаврилов уже торчал в окне. Так как спуститься с восьмого этажа на лифте, особенно утром, когда все жители девятиэтажки спешат на работу, в школу или садик, а в лифт больше пяти человек не помещается,— большая проблема, Гаврилов выходил из подъезда через пять минут после того, как я достигала долгожданной цели. Цель преследовалась одна — пройтись мимо окон Гаврилова и даже не глянуть на подъездную дверь. Гаврилов шёл позади меня, не ускоряя шаг и не пытаясь догнать, специально отставая метров на тридцать, но я спиной чувствовала, что Гаврилов идёт по моим следам. И так было каждое утро. На перемене 10 "А" и 10 "В", когда нужно было перейти из одного класса в другой, часто сталкивались нос к носу. Гаврилов делал вид, что меня не знает, а если мы случайно встречались взглядами, у него взгляд был такой: "Ты кто? В первый раз вижу!" Вот притворяло! Один раз я поймала Гаврилова с поличным. На уроке русского языка, (кабинет находился на одном этаже с кабинетом физики), я отпросилась в туалет. И чёрт меня дёрнул! А может почувствовала? Выхожу из класса, а напротив двери стоит Гаврилов, облокотившись на подоконник.

— Ты что здесь делаешь? У вас же контрольная по физике? — я посмотрела на часы. До конца урока оставалось ещё десять минут.

— А я уже всё сделал и меня отпустили погулять,— Гаврилов улыбнулся своей лучезарной улыбкой,— сходить к трудовику за ножницами.

— Ну и сходил?

— Нет.

— Понятно,— я направилась в туалет. Гаврилов отлип от подоконника и поровнялся со мной.

— Ты когда будешь писать доклад?

— Какой?

— Ну, на областную конференцию.

— Не знаю.

— Хочешь, вместе напишем?

Я посмотрела на Гаврилова долгим понимающим взглядом и зашла в женский туалет. Гаврилов, чтобы не мелькать, зашёл в мужской.

"Интересно,— сидя на унитазе, думала я,— ведь они такие же, как и мы: спят, кушают, посещают туалет (не надо далеко ходить за примером, Гаврилов сейчас в туалете), болеют... Но всё-таки они — это не мы. Совсем не мы!" Я стала придумывать отмазки, которые я выдам Гаврилову, когда мы встретимся после облегчения. К счастью, ничего врать не пришлось, Гаврилов испарился.

II. Доклады я обычно писала за вечер и ночь до решающего выступления. Вечером, забросив все хозяйственные дела и пропустив тренировку по волейболу, я уже битых пол часа тщетно пыталась подобрать деепричастный оборот к ключевому абзацу. Работа застопорилась на середине доклада и тут звонок в дверь. Мне пришлось вздрогнуть. Кого ещё там черти принесли? Моя комната находилась сразу же от входной двери на лево и мне было слышно всех, кто приходил, всех, кто уходил и всех, кто даже молчал при этом. Я насторожилась. Мамин голос я слышала явно, а кто-то незнакомый, стоящий на лестничной клетки до того тихо и невнятно мямлил, что мне пришлось навострить уши. Я услышала Гаврилова и обмякла. Мама без особых удивлений проводила его в мою комнату, где я пряталась за дверью в цветастом замусоленном халате без двух нижних пуговиц, в шерстяных носках и огромадных папиных шлёпках. У меня была плохая привычка грызть ручку, поэтому чернила иногда оставляли свои отпечатки на моём лице: в уголках губ, на щеках, под носом. Когда в комнату вошёл Гаврилов, я почему-то начала нервничать. Ничего себе: в первый раз я оставалась один на один с мужчиной в замкнутом пространстве.

— Привет! — как-то по-обыденному тепло сказал Гаврилов, и так спокойно, так тихо, что мне даже понравилось. — В чём проблемы?

— Без тебя бы не решила,— съязвила я.

Мы часа два пережёвывали доклад. Гаврилов давал дельные советы (в этом он мастер), диктовал целые "монографии", исправлял орфографические ошибки вооружённым глазом (иногда он надевал очки). Гаврилов, член комитета комсомола, был в курсе всех школьных дел также, как и я — секретарь. Заседание комитета проходило раз в две недели, а каждую пятницу мы принимали молодёжь в комсомол. Гаврилов валил всех безбожно, в основном, на политике. Девчонкам он задавал такие вопросы, на которые ни один даже самый грамотный политинформатор не мог бы ответить. После голосования я отклыдывала анкеты в стол до следующей пятницы, не споря ни с Гавриловым, ни с теми, кто поднимал руку "против", а потом случайно натыкалась в туалете на плачущих несостоявшихся комсомолок, как могла утешала, просила рассказать принципы демократического централизма и перечислить все награды комсомола (а это у всех отскакивало от зубов) и чисто символически пожав влажную ладошку, напоминала, ЧТО нужно принести: две чёрно-белых фотографии три на четыре и первый взнос в размере двух копеек, и так — каждый месяц. Это с учащегося. С рабочего — 1% от зарплаты. Вот такими чёрными делам я занималась, когда была секретарём комсомольской школьной организации.

III. Выпускные экзамены проходили по следующему графику: первая — математика (контрольная работа на четыре варианта), второй — русский язык (сочинение) и последняя — физика (устно, с практическими заданиями).

Наша матиматичка так и говорила: "Тимошенко, не сдашь ты математику в пединститут, не сдашь!" Математичка ведьмой была, так и случилось. Но вступительные экзамены ещё пока за горой, а впереди — выпускные и надо было что-то делать. Я и делала. Я учила тригонометрические функции и завидовала Гаврилову. Ну, одно дело учить теорию, а другое — не применять её на практике. Меня спас Гаврилов. Бог услышал мои молитвы и мы с Гавриловым писали один вариант, хотя его парта (представьте себе спортзал!) находилась в четвёртом ряду у самой входной двери, а моя, практически, у самого стола приёмной комиссии, где возвышалась пирамидой причёска математички, голова директора утопала в цветах за вазой, классная бегала по спротзалу и смотрела, чтобы никто не списывал, а завуч Маргарита Николаевна мечтала,— на первом ряду. На шпаргалке, тонко свёрнутой в рулончик, были написаны почти все решения и ответы к заданиям второго варианта. Гаврилов вложил её в ручку и передал мне со знанием дела, когда я отпросилась выйти "на минутку". Я тут же закрутила ручку между пальцев, как будто с ней и родилась. Математику сдала. Ух...

После математики у меня страшно разболелась голова, Гаврилов где-то откопал таблетку анальгина и пошёл меня провожать. Мы шли долго-долго. И молчали. И мне казалось, что путь от школы до моего дома продолжался вовсе не десять обычных минут, а намного дольше. Гаврилов шёл и молчал, а я шла и думала, как я всё и всех люблю: как люблю школу и как неохота с ней расставаться, как люблю нашу классную и завуча Маргариту, как люблю своих одноклассников и даже Гаврилова, который непонятно откуда свалился на мою голову. Мне даже на минуту показалось, что моим мужем мог бы стать любой мужчина и я бы его любила точно так же, как Гаврилова. А если бы моим мужем стал Гаврилов, я бы... Тут я остановилась и поняла, что мы пришли. Гаврилов по-прежнему молчал и чему-то там улыбался. А я сказала: "Спасибо тебе!"

Сочинение (по русскому и литературе) я написала на трайбас. Это общая. У меня всегда были оценки пять/ два (пять — за тему и идею, а два — за орфографические ошибки). Конечно, можно было бы попросить Гаврилова, чтобы он написал за меня и сочинение, вложил в ручку и передал мне отработанным способом, но думаю, не изобрели ещё такую вместительную ручку для шпаргалки на три листа. В "Доживём до понедельника" один мальчик написал сочинение на тему "Что такое счастье?" и все свои мысли отобразил одним предложением — "Счастье — это, когда тебя понимают", но в нашей школе были иные требования к сочинениям старшеклассников-выпускников — не меньше трёх страниц. Да, если бы можно было писать сочинения одним предложением — ошибок у меня вообще бы не было!

С экзаменом же по физике вышла целая эпопея. Если расскажу — не поверите! Вот когда я вспомнила Гаврилова... и позавидовала ему чёрной завистью — Гаврилов с физикой был на "ты", а я зубрила её целую неделю и всё, что у меня отложилось в голове, это закон Ньютона; что одноимённые заряды отталкиваются, а разноимённые — притягиваются и формула теории относительности. А ещё я хорошо выучила параграф шесть, где говорилось об электромагнитных волнах разной частоты, о телевизоре, магнитофоне и видеоаппаратуре.

Физик решил провести с нашим классом небольшой безобидный эксперимент. Он посадил своим помощником на экзамене единственного среди всех десятых классов отличника Васина Олега. Олег за всю свою школьную жизнь не получил ни одной четвёрки. Это был, что называется, НАСТОЯШИЙ отличник, не липовый, как некоторые, пересдающие контрольные работы, пересказывающие повторно, после уроков, параграф. Таким отличникам, обычно, всегда натягивали физкультуру, потому что эрудированный человек — редко выполнял нормы ГТО, а если и выполнял, то это был только наш уважаемый Васин Олег.

В классе стояло много приборов для практических заданий, которые принимала лаборантка Нина. Физик и Васин принимали теорию и сидели, чтобы не толкаться локтями, в разных углах классной комнаты. Все, кто сдавал физику, получили "4", об этом я узнала позже, а я попала к Васину (физик был занят), причём, сидела и списывала в наглую перед самым его широкоскулым, высоколобым, остроносым лицом. Он видел, что я списываю и я знала, что он видит, но продолжала заниматься этим неприличным делом, потому что билет мне попался зверский. У доски я чувствовала свою силу и увереность: а как же? Списала удачно. Но списывали многие и мне было ничуть не стыдно. Ответила без запинки: написала формулы, оттараторила законы. Практическую выполнила на "4". Нина подтвердит. Васин в лице не менялся. Он не задал мне ни одного вопроса, но: "Иди, три!" — как чайником по голове. Рыдания начались значительно позже, когда из класса начали выходить счастливые рожи (они все сдавали физику) тех тихих троечниц-девчонок, которые даже не знали элементарного: чем отличается переменный ток от постоянного. А я знала! И получила "три"! Ка-та-стро-ооо-офаааа... Я перестала держать себя в руках...

VI. Подстригание на лысо ещё долго обсуждалось в нашей школе, даже тогда, когда я закончила институт. Я стала прямо знаменитой личностью: во дворе встречали и спрашивали: "А ты та самая, которая?" "Да, я та самая Мэрлин Монро!" И в автобусе даже подошёл один мальчик и не постеснялся мамы, сказал: "Тебя Тимошенко зовут, я знаю, ты в нашей школе на доске почёта висишь... но я не по доске тебя знаю, а понаслышке... " Больно надо на таких реагировать. Я отвернулась и стала смотреть в окно. А как всё произошло? Интересно? Да так всё и произошло: спонтанно. Хоть, и с воздействием извне. Как пришла домой — не помню. Как не знала, чем себя занять — тоже не помню. Помню только, что руки чего-то всё искали, искали и нашли — ножницы. Обкорнали голову как попало и только потом успокоились. Не долго думая, я взяла деньги в баре (у нас всегда свободно можно было деньги брать), родители на три дня уехали в Баянаул, по горам лазить,— и отправилась в парикмахерскую. Там развели руками и подстригли на лысо под ноль, потому что больше ничего нельзя было исправить. Даже на коротусенькую стрижечку не тянуло. А через день — выпускной! И тут через часа два, когда я уже привыкла к своей кочерыжке, заявился Гаврилов. Дверь я открыла в косынке.

— Ты чего в платке? Привет...

— Лучше спроси, почему я такая зарёванная.

— А незаметно. Я думал, ты просто накраситься забыла.

— Ой, как смешно,— обиделась я. — Ты как физику сдал?

— Как всегда, а ты?

— Я тоже — как всегда... Зря надеялась, что будет на балл больше,— я выдержала паузу. — Вот поэтому и в платке... из-за принципа и из-за Васина!

Я начала Гаврилову всё рассказывать в самых пикантных подробностях, рыдать, опять рассказывать, тыкаться в плечо, опять рыдать. Гаврилов слушал, молчал и улыбался. Он, наверное, думал, что я прикалываюсь, я часто его садила на фонарь, разыгрывала первое апреля или "один ноль в мою пользу" и вытворяла другие мелкие пакости. Гаврилов, наверное, думал, что я его решила на измену посадить. Конечно, по мне плакал МХАТ (мечтали, чтобы я у них играла главную роль) и об этом говорили все, даже Гаврилов.

— Не веришь, да? Посмотри! — я сдёрнула косынку и мой котелок предстал во всей неописуемой красе. Гаврилов выскочил из комнаты и побежал в ванну. Там включился кран и я слышала как долго шумела вода. Я пошла за Гавриловым и увидела, что он наклонил свою голову под холодную струю. Вода разбрызгивала свои вариации и почти доставала до моих коленок. Пришлось Гаврилова силком вытаскивать из-под крана. Он молчал и улыбался всей своей лучезарной улыбкой. Как дебил.

...Мы стояли в моей комнате напротив зеркала: лысая я и мокрый Гаврилов. Гаврилов притянул меня к себе и обнял:

— Дурочка ты...

Мы стояли у зеркала и смотрели на себя со стороны. Мы себе нравились. Пара была бы замечательная: она с метлой, он в чёрной шляпе.

— Можно я тебя поцелую?

Наверное, я ждала этого вопроса и морально была готова к ответу:

— Нет, Алёша,— почему-то я поняла, что не люблю Гаврилова на столько, чтобы вручить ему в разноцветной коробочке, перетянутой красной лентой, свои губы, своё тело, свою судьбу.

— Нет, Алёша... мы ведь не любим друг друга,— я надеялась, что Гаврилов подтвердит, признается и в своей нелюбви, но Гаврилов молчал. Не улыбался. Я в первый раз видела его таким серьёзным. Это был кто угодно, только не Гаврилов. Он ещё раз посмотрел в зеркало, на нас, обнявшихся, погладил меня по лысой голове и ушёл.

На выпускном я была в парике, но Гаврилова не смутило это обстоятельство и он даже узнал меня. На глазах у всех своих друзей, он прошёл через длинный коридор, в зал, к окну, где стояла я, и вручил мне маленькую ромашку на короткой ножке.

— Поздравляю с окончанием школы!

После выпускного бала домой мы шли с Димой, который хотел поступать в авиационное училище города Новосибирска. Гавриловский город. По-моему, я уже говорила, что Гаврилов хочет поступать в новосибирский политехнический. Или? "Да, подумала я, учиться будут в одном месте, меня вспоминать... лысую, в парике... "

С Димой было интересно и спокойно, я даже позволила ему накинуть на свои плечи пиджак. Мы гуляли по набережной, философствовали о любви и смерти, рассказывали друг другу анекдоты и... молчали о том, что нас беспокоило. Меня беспокоило: "Где Гаврилов?", а Диму беспокоило: "Сдаст ли он свои вступительные экзамены в авиационное или нет?" Обычные мужские и женские беспокойства. Причём, испокон веков. К моему дому мы подошли под утро. У подъезда на лавочке сидел Гаврилов и его друг- одноклассник, но живущий именно в моём подъезде, Барков. Я прошла мимо и даже не остановилась. А почему, и сама не знаю, но теперь уже поздно что-то исправлять.

V.Встреча с Гавриловым после моего замужества произошла неожиданно, когда я уже давным-давно забыла о нём (о Гаврилове). Гаврилов учился на пятом курсе политехнического и приехал к родителям на каникулы. Гаврилов женился (об этом я узнала от Баркова). Я с коляской жарилась у подъезда. Стояла страшная жара. Спасали тени от деревьев и поэтому мы с сынишкой делали передых перед новым рывком — на пятый этаж,— именно под тополинной шевелюрой. Моя юбка бирюзового цвета и белоснежная блузка, похудевшее после родов лицо, короткая, но пышная стрижка — всё в комплекте, произвело на Гаврилова ошеломляющее впечатление, когда он на третьей скорости забежал в подъезд. Потом выбежал и удивлённо вскинул на меня бровь. Он сказал:

— О! Привет! — и дальше стоял как вкопанный.

Я спасла положение своим естественным вопросом:

— Ты к Баркову? А его нет...

Я взяла на руки ребёнка и стала складывать коляску. Всё получалось плохо: то коляска падала, то ребёнок (шучу). Гаврилов стал мне помогать и допомогался прямо до моей квартиры. Мы вошли вместе. Я предложила чай и Гаврилов, не спрося о муже, не отказался. Понятно. Давно не виделись. Хотелось поговорить.

Разговор как-то не клеился. У меня всё падало с рук: то сахар рассыпала, то кипятком плеснула на рукав гавриловской рубашки. В общем, почему-то стала нервничать. А так, обычно, я спокойная.

Гаврилов как на зло молчал и улыбался. Молчал и улыбался. Молчал и улыбался. Ну, вот! Опять я должна о чём-то говорить, сочинять различные истории и делать театральные па, а Гаврилов будет молчать и улыбаться. Я села напротив Гаврилова, взяла в руки чашку с чаем и стала греть пальцы. Чашка почему-то тряслась, иногда выплёскивая чай. Мне было всё равно, что подумает Гаврилов обо мне; мне было наплевать, сколько часов мы просидим так, молча. Я сидела, грела пальцы о чашку и ТОЖЕ молчала. Молчала и улыбалась. Как Гаврилов.

13-16 декабря 2002 года 19:06:04

16 июля 2009 года  17:33:10
M |

---

Мари Шансон

Рассказ тамады-самоучки

Никогда не думал, что молодёжь двадцать первого века так легко будет вступать в

браки. Если бы молодым парам кто-нибудь объяснил, что брак – это полёт самолёта

авиаконструктора А.Н.Туполева ТУ-154, где они, молодые супруги, к двухместному сидению пристёгнуты одним ремнём, причём, взлетев однажды, самолёт уже никогда не приземлится и выпрыгнуть из него на высоте пять тысяч метров без парашюта практически невозможно,— то я бы спал спокойно и видел цветные сны. А так...

У меня опыт небольшой. Я провёл всего лишь девять свадеб, но каждый раз, заглядывая с интересом в глаза молодожён, тщетно пытаюсь ответить на один и тот же вопрос: «Зачем?»

Я не хотул бы хвастать своими триумфами, но после каждой свадьбы, целую неделю названивают «поклонники» и спрашивают, где их девушки. Я, конечно же, всегда

отшучивался, типа: «Выпьем за то, чтобы вычеркнуть из памяти наши потери!» или

«Когда занял – знаю, когда отдам – не знаю!», или «Что Петру, то и Павлу!», сыпал остротами, предлагал разгадать пару шарад, но парни были далеки от юмора и предупреждали обычно, что если что,— всю жизнь на лекарства... Во время танцевальной программы без дела никогда не сидел: то на фокстрот пригласит длинноногая крашенная блондинка, то на танго – старушка в мощном теле, то паренёк

какой-нибудь, изрядно нализавшийся захочет выйти покурить или выпить на брудершафт... После свадьбы обычно поднимали тост за тамаду, тоесть за меня... и все пили... все без исключения... оставшиеся... человек пять-шесть...

Всякое случалось. Иной раз приходилось работать в невыносимых условиях. Однажды, помню, пригласили вести украинскую свадьбу... Ну, не то чтобы все с Украины были... отец жениха только... но свадьбу попросили провести по лучшим бендеровским традициям. Такую свадьбу отгрохать для меня – три раза плюнуть (в начале, середине и конце), потому как сам я – еврей по-национальности, шутки у меня кавказские, манеры французские, музыкальный репертуар – цыганский, а внешность – чеховская, тоесть истинно-русская. Так вот, что интересно, на этой свадьбе, с самого начала, стали происходить необъяснимые вещи...

Войдя в зал деловым трепещущим шагом и кинув небрежно плащ на одну из спинок

пластмассового стула, я стал расставлять столы в положенную позицию: один, с вазами для цветов и карточным дворцом с прорезью для денежных подарков вместо бокового

«шифера» — у самого входа, другой – на подмостках сцены – для призов, дипломов, шляп, плакатов и для других принадлежностей, игр и развличений. Я вывешал на входе простынь с нарисованным огромадным сердцем, для того чтобы молодые это сердце вырезали и вошли в него, расклеил картонные следы по всему коридору и стенам, чтобы жених, без проблем взял невесту на руки и по этим следам дошёл до самого карточного дворца, построил родителей и предварительно разлив по фужерам обыкновенную Н2О, добавил в один сахар, а в другой – соль. Много соли. Что и вручил потом дружкам. Вдруг кто-то закричал: «Едут! Едут!» Я мысленно собрался с настроением и приготовился к прыжку в праздник... Здание было шикарное, под старину, входов-выходов в праздничный зал бесчисленно, одних окон, до самого пола – шестнадцать насчитал. И вот я, в смокинге, с бабочкой из чёрного атласа, в позолоченном рюриксом шляпе-целиндре стою с микрофоном, нежно расплываюсь в подготовленной улыбке и вижу на противоположной стороне, за моей спиной какое-то странное столпотворение... Раступается столпотворение, недоумённо изъедая взглядами мою фигуру, и заходят торжественно нарядные, не марширующие, и, совсем одинокие жених с невестой. И мы все: я, родители с хлебом и солью, дружки с длинющими фужерами и остатки гостей под марш Мендельсона и красный огонёк работающей камеры несёмся как кони, действительно, как кони на встречу, к мечте... Я успеваю только подумать: «О, карлосончики! О, дорогие! Как хорошо, что вы прилетели! Но почему вы влетели с торца, а не с общего входа? Чёрт вас раздери!» — и на ходу выпаливаю шаблонный текст Эдуарда Асадова:

— Любовью дорожить умейте! – за мной кое-как поспевают родители с хлебом и дружки с фужерами,

— С годами – дорожить вдвойне... – я взмахом правой руки намекаю гостям, чтобы они построились в полукруг, а не стояли, разинув рот ломанной пунктирной линией,

— Любовь не вздохи на скамейке... – дрожащим пальцем включаю наконец микрофон,

— И не гулянья при луне...

Всё будет: слякоть и пороша,

Ведь вместе нужно жизнь прожить!

Любовь с хорошей песней схожа,— вздыхаю тяжело мимо микрофона,

— А песню не легко сложить.

Пока происходят поздравления и вручение подарков, я огорчённо вспоминаю, как всю ночь вырезал картонные следы и рисовал гуащью невостребованное сердце... Хорошо, что добежали и никто не подскользнулся... Паркет – как лёд. Скользский... Это что? Помню, одна свадьба проходила в спортивном зале. Под одним баскетбольным кольцом сидели молодые, под другим – стояли музыкальные установки. А я, как известно, связанный с музыкантами микрофонным шнуром, как мать и сын между собой пуповиной, носился от одного кольца к другому. Только голы не забивал, потому что – без мяча. Зал был очень большой. Особенно, в длинну! И шнур дотягивался только до середины зала. Так я, после свадьбы, три дня лежал бревном, с накаченными икрами как у марафонца и охрипшим голосом, как у Высоцкого.

А одна свадьба мне больше всего запомнилась тем, что я весь день невесту по имени Инна называл Лена. И вот, когда я уже стал замечать, что на меня смотрят косо три брата со стороны жениха, я решил невесту называть просто невестой. И получилось, хочу вам признаться, очень даже пикантно: «А теперь, после того, как мы Олегу вручили Диплом Жениха, вручаем невесте Диплом Невесты! И после того, как Олег произнесёт Клятву Жениха, невеста произнесёт клятву Невесты!» На этой же свадьбе, после восьмого тоста, я заметил, что левая часть п-образного стола, за которым сидят родственники невесты, абсолютно трезвые, тонет в гробовой тишине и равнодушии. Я бросил клич: «Попрошу выйти ко мне всех тех, кто не пьёт, никогда не пил, и пить не собирается! Играют две команды, по шесть человек в каждой! Одна – команда невесты, вторая – команда жениха! Всё справедливо!»

Я приготовил как обычно два столика, на каждом стояла бутылка «Московской», рюмка, свечка, спички, солёные огурцы на тарелке и салфетка. Расклад такой: первый бежит, оббегает стул по часовой и зажигает свечку, второй бежит, оббегает стул и наливает в рюмку водки, третий – пьёт, четвёртый – закусывает, пятый — вытерается салфеткой и шестой – тушит свечку. Процедура повторяется до той поры, пока одна из команд не опустошит бутылку водки. Единственно, что я забыл в тот момент, так это то, что участников должно быть не шесть, а восемь или десять, иначе третьему постоянно выпадает пить... Так после этой свадьбы меня чуть не побила левая часть п-образного стола. Так сказать, месть за нашего непьющего...

...Возвращаюсь в исходную. Наступил момент выкупа туфли. Никогда не думал, что на такой шикарной свадьбе может быть столько жадных людей! Из каждого приходилось буквально вырывать несчастный... стольник. Цыгане, пришедшие пёстрой толпой как бы в помощь, незаметно,— под хи-хи, ха-ха — воровали у гостей вещи и тут же толкали на аукционе. В завершении продали и меня... по очень смешной цене... десять марок!

Очнулся я в чужой квартире, совершенно трезвый, но странно вспотевший. Когда начал вспоминать, чем закончилась свадьба и пили ли за талант тамады, к великому ужасу обнаружил – невесту не выкупал, призы родителям не вручал, ритуал снятия фаты не... – о, боже! Свадебный торт! Пять игр! Танец с метлой! Конкурс небылиц!... Всё – не... Когда стал одеваться в свою одежду, почуял, что галстук и рубашка подозрительно пахнут не моим потом. Из карманов брюк высыпались дорогие вещи – золотые цепочки, браслеты, кольца, часы, серебрянные зажигалки, телефоны на лепестках искусственных роз из свадебного букета невесты. Вспомнил – это я в начале праздника собрал фанты у гостей, чтобы к концу свадьбы провести игру на исполнения желаний. Не успел. «Хорошо ещё, что не изнасиловали!» — подумал я.

«Что красен? – Жениться хочу. – Что бледен? – Женился.»

16 июля 2009 года  17:35:47
M |

---

Сталин = порядок?

Каббала рассматривает все сущее как проявление основного свойства творения,— желания получить наслаждение. Это свойство движет всеми: великими злодеями и великими праведниками.

Даже на уровне наших, сравнительно мелких страстей желание определяет не только действия, но и оценку действий других. Например, желание порядка, которое рождается в атмосфере смуты, коррупции, неуверенности в будущем, приводит к переоценке деятельности даже такой, казалось бы, одиозной фигуры как Сталин.

Что привлекает одних и ужасает других в Сталине? К чему обычно прилагают эпитет "сталинский"? — Сталинские репрессии, сталинские лагеря, сталинские времена (даже сталинский ампир и сталинские высотки).

Мы рассмотрим здесь несколько понятий, принадлежность которых сталинской эпохе вряд ли оспорят и новые "сталинские соколы", и те, кто ненавидят само имя Сталина.

Первое: феномен власти Сталина, власти единоличной и неограниченной.

Второе: "коммунизм" — именно так Сталин называл государственный и общественный строй, к которому железной рукой вел великую страну.

И третье: порядок, наведение которого безоговорочно приписывают Сталину.

Три этих понятия весомы еще и потому, что даже то, что чаще всего употребляется с эпитетом "сталинский",— сталинские репрессии, были одним из способов утверждения власти, становления милого его сердцу типа общества, и наведения порядка — в понимании самого Сталина .

Итак, власть. Как уже говорилось, суть творения, внешним проявлением которой являемся все мы (и даже "товарищ Сталин") — это желание. Творение, или, как его называют каббалисты, наша общая душа, само по себе — цельное. Но в реальном его состоянии — так, как мы его ощущаем — оно разбито на множество частичек.

Каждая чувствует себя как "я" — отдельное творение — и устраивает свой собственный мир, в котором обитают все остальные, согласно силе своих желаний. То есть подобное (эгоистическое) ощущение мира и порождает феномен власти.

Понятно, что такая сила желания власти, как та, что была у Сталина, присуща очень немногим частичкам творения. Но это лишь половина дела, потому что только примитивный человек удовлетворяется простым ощущением власти над окружающими.

Такие как Сталин, "продвинутые" обладатели этой внутренней силы, используют ее для того, чтобы привести окружающее в соответствие своим представлениям об идеальном обществе и порядке. Но насколько реален коммунизм, на воплощение которого направляли свое желание власти Сталин и его предшественники?

Душа, говорит каббала, у нас на всех одна, и чтобы изменить свой взгляд на мир и увидеть эту — настоящую, а не искаженную разбиением — картину мироздания, действительно стоит применить все свои способности и природный комплект желаний.

Сталин же и вся "железная когорта партии" приложили массу усилий для того, чтобы заставить миллионы отдельных "я" жить и действовать так, как будто единство уже достигнуто. Этакий "сталинский рай".

Они попытались сделать это, с неимоверной ("сталинской") жестокостью подавив сопротивление городов и выхолостив, уморив голодом и бесправием крестьянство. И все же вопрос в другом: если единение всех людей и работа всех и каждого на общее благо соответствует природному единству творения, почему же их эксперимент не удался?

Дело в том, что порожденный разбиением эгоизм отдельных "я" усиливается с каждым поколением. Люди рождаются эгоистами и живут, движимые не желаниями даже, а их эгоистичностью, то есть возможностью получить личное наслаждение от их реализации. Поэтому нам трудно даже представить, какую трансформацию должен пройти человек, чтобы начать сознательно отдавать силы и способности для реализации природного единства всего рода человеческого.

А для создания пусть временной, сталинской демоверсии "единства" сотен миллионов природных эгоистов, понадобился огромный, дорогостоящий и убыточный аппарат принуждения, множество сталинских наркомов, сталинских ищеек, миллионы жертв сталинского террора и масса красивой лжи, профессионально сделанной сталинской творческой интеллигенцией.

Но результат оказался неизбежен: сталинский эксперимент был обречен на провал.

И, наконец, рассмотрим третье понятие: "сталинский порядок". То, что "при Сталине был порядок", с этим согласны как адепты Сталина, так и его ненавистники. Но, прежде всего: что такое порядок — в стране, в мире? Порядок, естественный — в природе: только то, что соответствует природным закономерностям, сможет существовать и развиваться.

Наиболее общая природная закономерность в жизни творения — в том, что, пройдя период разбиения, оно разочаруется в эгоистическом типе развития, и захочет достичь то единственное, что дает настоящее наслаждение — свет Творца. Это наиболее общий цикл природы творения. Разбиение поделило его на мириады мелких циклов "желание-наслаждение".

Получить свет Творца творение сможет, только став единым, как сам Творец. А начнется процесс единения тогда, когда все мы осознаем необходимость направлять все силы своего "я" на достижение этой цели, осознав, что все несчастья мира происходят от эгоистического использования этих сил.

Понятно, что Иосиф Виссарионович Сталин, поднявший на уровень концептуального лозунга слова натуралиста Мичурина о том, что наша задача — взять от природы, не представлял себе, что природа, то есть законы развития творения, включает в себя и его, товарища Сталина, и все "сталинское", как элемент эгоистического развития.

Эти "сталинские элементы" будут сопровождать наше развитие до тех пор, пока не наполнится "чаша терпения" природы, и она не заставит нас исследовать феномен единства творения, методику его достижения и начать делать — сознательно — все, чтобы достичь этого в реальности.

18 июля 2009 года  20:42:00
Aniri |

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

РАССКАЗ НЕЖЕНКА
ЛЮБОВЬ ЖИВОТНОГО К ЧЕЛОВЕКУ

НЕЖЕНКА

С утра мать гладила белую Мишину рубашку.

Миша наскоро собирал в ранец учебные принадлежности, завернул в газетный лист, приготовленный дедом с вечера бутерброд, положил его между книг и, выпив чая с ватрушкой обсыпанной сахарной пудрой, направился в школу.

– Мать страдальчески обняла сына, поцеловав его в щёку: «Один ты у нас – с дедом, кровиночка, о чести нашей фамильной помни – всегда! – учись хорошо, а вот как выучишься в школе, дедушка уж по памяти своей трудовой… тебя в родной институт металлов и сплавов определит, чтоб династию ты нашу продолжал мастером стал своего дела! В школе-то тебе всего ещё года два заниматься осталось, а там уж и высшее учебное заведение перед тобой двери откроет, дай ты Бог, Миша, распахнет, златы врата Архангел…

Мишка взглянул на мать глазами, блестящими от слез: «Мам, а почему у меня только один дедушка, ребятня вон во дворе прохода не дают после школы, словами всякими матерными обзывают, говорят, что не было у меня отца законного, ну, нагулянный я вроде от какого-то приезжего командировочного, вот и фотографии его (отца своего) я у тебя никогда не видел?»

Мать тяжело села за стол: «Болтают люди всякое, Миша, был у тебя папка, был и сейчас есть, где живёт только, вот не знаю. Даже и не интересуюсь им. А Фотографии его…, как бросить он нас тогда надумал я, Миша, все его – до единой карточки в пылу да в ревности в мелкие кусочки разорвала, чтоб не существовало этого человека никогда больше в нашей жизни, обманул он меня…»

Слегка прихрамывая на правую ногу из спальни, вышел седовласый стройного телосложения старик лет восьмидесяти: «В школу наладился, внучёк, уму, значит, набираться, ну что же, это дело испокон веков каждому нормальному человеку – нужное. Вот цифры считать, Миша, как я понял, ты вроде неплохо умеешь, и писать видно по всему худо-бедно без ошибок за партой научился. Вот и ладно, милый, вот и ладно! А ты давай, уже торопись, внучек, не задерживайся, не слушай меня пенсионера, а-то я ведь по утрам целыми часами на балконе с птичками разговариваю. – Иди, внучок, – не опаздывай, сердешный…

Ой, в наше-то время за опоздание на работу, знаешь, что бывало?!

– Что, дед?

– Что?!.. Иди, Миша, иди, а вечером сядем мы вот на этом диване вдвоём да поговорим с тобой ладком. Я ведь книги – то писать, шибко грамотно не обучен, а про жизнь тебе свою прошлую всё как есть – без утайки расскажу, кого мне сегодня в моём возрасте бояться-то осталось, Бога только, наверное, одного! Да и время вроде на дворе стало иное? Демократия – Власть Народа! А вот вдруг подрастёшь ты, Миша, да все мои рассказы как есть и напишешь?

– Нет, дед, я металлургом как ты хочу стать, а писательство это дело не моё.

– А ты, внучёк, не спеши это ещё как оно выйдет, Миша, я ведь тоже металлургом не собирался работать, а сложилась так в жизни, что стал не просто металлургом, а даже передовиком-мастером смены, а потом и главным инженером. Но это уже впоследствии, а тебе, Миша, я сегодня о молодых своих годах расскажу, о деревне нашей, вспоминается она мне, родимая, каждую ночку вспоминается…

Придя после школы, Миша сразу же подошёл к деду.

Степан Андреевич сдержанно улыбнулся: «Не забыл, пострелёнок, видать о рассказе моём, а суп-то после занятий поел? Пообедал? Ну, тогда садись-ка ты вот здесь к левому подлокотнику дивана, а я уж прилягу по-стариковски на подушку к правому подлокотнику. Ты только, Миша, гляди, слушай да не перебивай меня, а где чего неясно покажется, не встревай почём зря, не люблю я всех этих лишних вопросов, потому как с мысли они уж больно меня сбивают, ну а потом уж я всё тебе, внучёк, конечно, разъясню. Все слова неясные свои – деревенские растолкую.

Парнем я рос, Миша, в деревне видным, вот вроде тебя! – Высок, вихраст, на коне скакал, так что умелые наездники завидовали мне. Лошадей я пас, Миша, работа моя была тогда такая, да так полюбил их белогривых да черноглазых что ресницы им их колючие тайком от людей целовал. Ну и они, конечно, ко мне льнули! Как завидят издалека, а глаза у лошадей острые! – Так и несутся ко мне всем разноцветным табуном. Оближут с ног до головы, а я их родимых в речку купать веду, пока солнце воду до жара не прогрело. Повадки каждого коня знал, ласки, и любовные игры любой молоденькой кобылицы мог запросто даже чуть свет на утренней зорьке разглядеть!

И вот, веришь мне, Миша, или нет, но влюбилась в меня одна молодая кобылка! Грива помню, у неё густая была шелковистая! – Пепельного цвета! И сама вся такая сине-серая как будто туманом на заре при луне из-за залива выходила. А нежная была! Так Неженкой её и кликал.

Подойдёт ночью ко мне, голову свою большую к лицу моему опустит и целует в лицо и щёки – лижет, да чувственно так, ну впрямь как девушка ласкает! Вот тебе и Матушка природа! А потом уж, как говорится по-русски – и смех, и грех, ложиться она мне под бок по ночам стала. Сложит голову мне на грудь, влезет ноздрями между пуговицами фуфайки и сопит, как ребёнок – мной дышит. Ну, я ей утречком, Неженка, побегай, милая, вон травы сочной сколько, попасись хоть немного, а она как будто не слышит меня вовсе, притихнет сердешная, да так до рассвета рядом со мной и пробудет. Это я уж её на заре в табун-то силком прогонять стал, чтоб со своими братьями да сёстрами побыла, травки пощипала, водички прохладной попила.

Привёл как-то раз к нам в табун один богатый человек своего молодого писаного красавца златогривого жеребца. Подходит этот господин ко мне в расписных красных сапогах, как сейчас помню, и говорит уважительным тоном: «Оседлай моего коня, Степан, золотом тебе заплачу, цену за своего красавца на базаре несметную отдал, хочу, чтоб не конь, а управляемый ветер в руках моих лета!

В общем, выпили мы красного вина, хозяин коня деньги оставил, на том и разошлись. Договорились, значит. Я ж один такой умелец в нашей округе молодых коней-то объезжать профессионально по тем временам мог. Вот молва людская ему видать, и донесла обо мне. А уж работал я с необъезженным конём так, чтоб за взятые у хозяина денежки – самим своим сердцем впоследствии не стыдно было!

Стал я потихоньку приваживать к себе красавца Маркиза. Вижу, Неженка моя места себе не находит. Подвёл я её тогда к златогривому рысаку, думаю, подружатся конь с кобылицей – общий язык между собой найдут, а она его взяла да со всей силищи в пах лягнула, да так брыкнула, что упал красавец конь на задние ноги и встать не может. Нет, думаю, завалю золотого жеребца, мне ж потом за него вовек с хозяином не расплатиться!

Делать нечего, решили мы убрать Неженку на время работы с конём, перевезли её в другой посёлок.

Работа с жеребцом шла просто на славу! Отличный выдался по всем природным данным конь! А уж когда стал полностью объезженным – не жеребец, а птица! Он же не скал он – летел! Жалко мне было тогда с таким умницей да красавцем расставаться.

Но ничего не поделаешь.

В итоге хозяин коня остался довольным! Пролетел он на своем жеребце как на крыльях, дал мне ещё за хорошую работу немного денег и ускакал восвояси.

Попросил я тогда друзей, чтоб Неженку назад вернули. Скучал я по ней.

На рассвете слышу знакомое дыхание и лизание большим шершавым языком моего лица. Целуется, значит, сердешная. Обрадовался я тогда, стал обнимать Неженку за ушками ей гладить, как она любила. А она вдруг к разливу пошла. А у многолетнего нашего разлива наносная давнишняя чёрная коряга в глине застряла, лет уж десять как застряла, отточенная ветрами, песками да волнами до состояния большого кинжального ножа.

Подошёл я к Неженке, а у неё, Миша, из глаз слёзы текут. Я такого никогда не видел, но от сведущих людей много раз слышал о том, что перед забоем животные, особенно лошади или верблюды – плачут и даже рыдают.

Я к ней с лаской: «Неженка, хорошая моя…» А она обернулась, посмотрела на меня последний раз глазами мокрыми чёрными как угли и всей своей массой прямо сердцем на эту чёрную как кинжал – корягу и пошла.

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:11:32
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

РАССКАЗ ДРУЗЬЯ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

ДРУЗЬЯ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Апрельское солнышко ласково припекало подсыхающую от долгой безморозной и промозглой зимы землю.

Сергей сидел на лавке у подъезда и «убивая время» до блеска начищал наждачной шкуркой старые отцовские пассатижи. «Чего один скучаешь, Серёга?» – послышался хриплый голос с балкона – дружок-то твой закадычный Санька, где ж? Вы, никак, с ним с детства не разлей вода!? «Скоро придёт, дядя Володя!» – крикнул Сергей. – Повестка ему вчера пришла. – В городском военкомате он. «А ты, чего ж сачкуешь?» – прохрипел тот же голос с балкона – Родину нашу не идёшь защищать, вы ж с Санькой вроде одногодки? Сергей вынул из кармана свернутый вдвое призывной документ с печатью и, подняв руку над головой показывая повестку соседу, крикнул с гордостью: «Как же не иду, дядя Володя?! Иду, конечно! Меня завтра вызывают, а я вот Саньку сижу, дожидаюсь, чтоб посмеяться над ним, он же с военкомата сейчас бритый под ноль вернётся, вот я его – бродягу – за уши его длинные и подёргаю!» Санька пришёл спустя полчаса. На его побритой голове отдающей на висках и затылке синевой была надета большая клетчатая фуражка типа «аэродром». Заливаясь дружеским смехом, Сергей тут же спросил друга: «Ну, как, прошёл комиссию, Санёк, в какие войска гремишь, бродяга?» Обняв по-дружески Сергея за плечи, Санька ответил с гордостью: « В Венгрию кажись, дружок, меня призывают – южная группа войск. Знаешь, в нашей армии есть такие боевые машины пехоты – БМП, короче, вот на такой «телеге» механиком-водителем служить буду, но сначала вроде бы в Челябинск полетим на полгода, курсы нужно будет пройти и, прощай Союз! А тебе, чудик, кода кудри обрежут?! » Почесав затылок, Сергей с гордостью ответил: «Завтра и меня обстригут как барана, повестка вот, сегодня пришла. Так что, марш славянки, вместе запоём!».

Придя на следующий день с медкомиссии, Сергей похвастался перед другом: «Берут, Санька! – Далеко поеду, капитан сказал, нашу команду набирают в хабаровский край, рядом с Амуром служить буду в войсках противовоздушной обороны, вот как!»

…Сергей и Сашка были друзьями с раннего детства. Вместе ходили в одну группу детского сада и учились всю десятилетку в одном классе. Когда классный руководитель рассаживал ребят так, чтоб они согласно школьным правилам сидели за партами парами – мальчики с девочками, Серёжка с Санькой умоляли учителя посадить их вместе. Друг без друга они не могли прожить ни дня. «Куда иголка – туда и нитка…» – шутили над друзьями соседи по дому. Так оно на самом деле и было. Крепкими и спортивными парнями росли ребята. Занимались сразу в нескольких секциях. – Посещали секции бокса и вольной борьбы, плавали на каноэ, играли как все мальчишки в футбол. К шестнадцати годам увлеклись музыкой. Каждому родители купили по магнитофону и друзья целыми днями ходили по городу к знакомым, чтоб те дали им переписать новые музыкальные композиции зарубежных групп. За все годы дружбы, Сергей с Сашей ни разу не поссорились даже по мелочам и никогда не спорили друг с другом. Их дружба была, как монолит, разрушить который могла, казалось только смерть одного из друзей. Всё было у них на зависть хорошо и ладно. Ребята понимали друг друга буквально с полуслова.

Идя однажды весной с очередной тренировки, Сергей с Санькой обратили внимание на симпатичную девушку, выгуливающую в парке белоснежную кучерявую болонку. Друзья остановились около привлекательной незнакомки, завязался разговор о комнатных собачках и их содержании в квартире. На следующий день компания встретилась вновь. Ира, – так звали новую знакомую друзей, предложила втроём сходить в городской парк на танцы. После танцев Сергей с Санькой проводили Иру до её дома, она жила недалеко, – через квартал от них. Так они встречались и гуляли втроём до глубокой осени, и в этой дружной компании из трёх человек, казалось, – никто не был лишним. Но так друзьям только казалось.

Однажды зимой на дне рождения Ирины, танцуя медленный танец с виновницей торжества, Сергей почувствовал вдруг, как горячо ему в ухо дышит Ира, касаясь своим тёплым и мягким язычком кончика мочки. – Ирина страстно обнимала Сергея за шею, обнимала всё крепче и крепче, прижимаясь губами к его щеке – почти что, целуя её. Красивая модная песня, цветомузыка и пламенные объятья эффектной девушки свели Сергея в прямом смысле этого слова – с ума. После танца у него чуть закружилась голова и он ничего непонимающий, но безгранично счастливый сел молча в кресло.

Сергею понравилась Ира с момента их знакомства, а в дальнейшем он стал испытывать к ней непреодолимую душевную и телесную тягу, мечтал о будущем…, торопил время вечерних встреч, но тайну любви к девушке хранил за семью замками – на самой глубине своей чувственной души. Сергей даже не догадывался, что его лучший друг Санька тоже был безумно влюблен в Ирину и, так же как и Сергей наглухо скрывал ото всех своё первое светлое чувство. В компании Ирина вела себя с ребятами – так – как будто они были ей одинаково дороги, но дороги лишь – как братья. Как-то однажды в парке оставшись с Сергеем наедине, что случалось крайне редко, обычно друзья всегда и везде бывали втроём, Ирина неожиданно спросила его: «Серёжка, неужели я тебе совсем, ну ни капельки не нравлюсь?! » Обняв Ирину своими сильными спортивными руками, Сергей прижал любимую девушку к стволу молодого тополя и, дрожа от страсти и жуткого волненья, стал целовать Иру. Ему хотелось исцеловать её всю. Сергей целовал Иру в губы, в веки, целовал её вьющиеся из-под вязаной шапочки волосы, целовал её руки и пальцы. Улыбнувшись, Ирина слегка оттолкнула Сергея в сторону: «Сумасшедший! Ты просто сумасшедший, а если Санька увидит?! » Сергей с недоумением взглянул на Ирину: «А что нам Санька?! Скажи мне, Ирочка, только честно скажи, ты любишь меня, любишь?! » Не отошедшая ещё от бурных поцелуев Ира серьёзно ответила: «Я же говорю, что ты сумасшедший. Люблю, конечно, очень, люблю, но пусть это останется между нами, пускай Санька ничего об наших чувствах и тайных отношениях не знает, я хочу, чтоб всё было как раньше – дружба втроём». Сергей задумался: «Что значит дружба втроём, что и замуж может быть, ты за нас – за двоих разом выйдешь, а? Нет, ты уж выбери из нас кого-то одного, меня или Саньку. – Третий, как известно в такой ситуации – лишний». Медленно идя по мокрому снегу, подтянув модные сапоги-чулки, Ира остановилась: «А разве я сказала тебе хоть слово насчёт нашей свадьбы? С чего ты так решил? Я согласия своего ещё не давала. К тому же тебе в армию идти этой весной. А Санька, – он же твой лучший друг, как же так можно-то, Серёжа?» Сергей замялся: «Санька он, конечно, без «базара» – друг мой – до гроба, а в армию этой весной нам с Санькой, между прочим, вместе идти». Ирина прикоснулась горячими губами к губам Сергея: «За тебя я выйду, Серёжка, только за тебя! Вот как отслужишь, так и поженимся, матерью своей тебе клянусь, ждать тебя буду, ни кого к себе из парней на пушечный выстрел не подпущу. Ты отслужи только быстрее, миленький…»

В марте на дне рождения Саньки, когда наступил так называемый кульминационный момент вечера, Сергей обратил внимание, на то, что Саньки и Ирины нет в зале. Войдя в спальную комнату, Сергей вдруг увидел как Ирина, сидя на кровати, целуется с Санькой. Не подав вида, Сергей по-английски ушел со дня рождения друга. В коридоре, наскоро надевая туфли с помощью металлической обувной ложки, он бросил в порыве ревности эту ложку на трюмо, которая, отскочив в зеркало, отколола от него небольшой острый кусочек, и, хлопнув входной дверью, вышел в подъезд. Открыв следом дверь, кто-то из гостей крикнул Сергею: «Зеркало разбил, орёл, плохая примета, Серёга…» Сергей обернулся: «А я в приметы не верю». Ирина даже не заметила того, что Сергея на дне рожденья уже нет. Она продолжала сидеть с Санькой на кровати в спальне и рассуждать о смысле жизни. «Ты не подумай ничего такого, Санёк, это я тебя – так, – как брата – в честь твоего дня рождения поцеловала, да и шампанское что-то сильно разыгралось в голове…» Санька привстал с кровати: «Как это в честь дня рожденья ты что, Ирка, разве я тебе не нравлюсь?» Откинувшись на подушку, Ирина погладила Саньку по вьющимся волосам: «Нравишься, конечно, но пора тебе, Санечка, узнать всю правду. Я Сергея – друга твоего люблю и замуж за него, как только в армии отслужит, выйти обещала, а ты, Санька, хороший, ты добрый и ласковый, так что не грусти, друг, найдёшь ты себе ещё свою половинку». Услышав сказанное Ириной, Санька некоторое время молчал. Потом, вдруг схватив Ирину за руку, слёзно спросил: «А если б Сергея не было, ты за меня вышла бы замуж, женой моей хотела бы стать?» Встав с кровати поправляя платье, Ирина с недоумением и испугом спросила Саньку: «Ты что несёшь? Как это не было бы? Никуда мой Серёжка не денется и с армии вернётся живым и здоровым, понял?! » С натугой, улыбнувшись, Санька процедил сквозь зубы: «Да нет же, Ира, ты меня не так поняла, я хотел сказать, ну…, если б ты Сергея вообще никогда не встретила в этой жизни, а знала бы только меня, могли бы у нас тогда в принципе быть серьёзные отношения?» Хихикнув, Ирина ответила вполголоса: «А кто его, Саша, знает, может, и могли бы, ты ведь тоже парень хороший…»

На следующий день Ирина как могла, объяснила обиженному и ревнивому Сергею, что всё – то, что он вчера видел на кровати в спальне, была лишь дружеская шутка в честь дня рождения Саньки – и только.

Уходили на службу Сергей и Санька в мае. Обоим родители сделали пышные проводы с пирогами…

Сергей уехал первый – десятого мая. Саньку проводили шестнадцатого мая.

Служба у ребят шла нормально. Ирина получала от обоих друзей лирические письма с фотографиями. Да и сами Санька с Сергеем в процессе службы частенько переписывались. Поздравляли друг друга с праздниками, рассказывали о прохождении службы. Два года пролетели быстро, и вот готовясь к демобилизации, Санька получает письмо от Сергея: «Санёк, друг, меня задерживают приказом ещё на пол года, «щеглов» подучить нужно, приеду домой, скорее всего, осенью. Ирине я ничего писать не буду, чтоб там не волновалась зря, а ты как приедешь, сходи, объясни ей, что в армии такое с сержантским составом иногда случается, скажи, что задержали меня на два-три месяца, в общем, успокой её, как можешь, ты же знаешь, она ждёт меня. Свадьба у нас будет!»

Вернувшись, домой, Санек, вечером купив букет сирени, пришел первым делом к Ирине. Увидев, Санька, Ирина кинулась ему на сверкающий множественными солдатскими значками китель и, целуя, стала непрерывно расспрашивать о Сергее: «Сережка, когда приедет, Саша, что-то от него уже месяц как писем нет, а тебе он написал, когда демобилизуется?» Взяв Ирину за руку, Санёк сказал еле слышно: «Плохо дело. Не вернётся скоро наш Серёга, Ира. – Дело на нём весит уголовное, так что лет через пять в лучшем случае, может быть, и свидитесь».

После этой мерзкой лжи Санёк стал буквально днями и ночами обхаживать Ирину, всё успокаивал её и каждый день предлагал выйти за него замуж.

Почему Ирина не сходила к родителям Сергея, не поинтересовалась его судьбой в военкомате, осталось для знающих их людей явлением непонятным и даже загадочным.

В один из летних вечеров Санёк все же добился своей мечты – склонив расстроенную выпившую девушку к сожительству, стал жить с ней ежедневно – как с законной женой. Вскоре Ирина понимает, что она находится в положении и родители, наскоро (как в народе говорят – до живота) играют молодым весёлую «счастливую» свадьбу.

Ирина была на пятом месяце…, когда вернулся со службы Сергей. Шёл октябрь месяц. Подойдя счастливый к своему дому и присев на лавку, он услышал сверху хриплый голос соседа «С возвращением, Серёга, чего задержался, тут уж всех подруг твоих разобрали, понимаешь…» Надвинув «по-стариковски» на затылок новенькую армейскую фуражку Сергей приподнял голову: «Здорово, дядя Володя, не задержался б, если б по службе не задержали. А ты про что это, сосед, толкуешь, про каких таких подруг? У меня одна подруга – Иришка! С армии меня два с половиной года ждала – Свадьба у нас долгожданная будет скоро!» С верху снова послышался хриплый голос соседа: «Это не таль Иришка, что на лавке с тобой поцелуями перед отъездом твоим на службу, прощалась?» Широко улыбнувшись, Сергей закачал головой: «Она! Конечно! У меня других подруг не было…» «А дружок твой закадычный Санька, выходит, на пол года раньше тебя демобилизовался?» – прохрипел с балкона тот же голос. – Тоже мне друг сердечный – таракан запечный. Сергей привстал с лавки и, поставив чемодан, подошел ближе к балкону соседа: «Чего ты так на него, дядя Володя, друг Санька мой испытанный, на всю жизнь друг!» С балкона послышалось: «Эх, Серёжа, друг до поры – тот же недруг. Это ж он Ирину у тебя увёл». Ставши похожим лицом на мел, Сергей растерянно спросил с дрожью в голосе: «Как увёл? Куда увёл, дядя Володя?! Балконная дверь скрипнула, а спустя минуту хриплый голос тихо прохрипел вновь: «Ну, куда, солдатик, парни девушек уводят, что, сам не знаешь? – Замуж он её увёл. Вот куда. Свадьба уж у них была потому как беременная Ирка, вот тебе и весь мой сказ, Серёжа. А ты, смотри, дуру-то там не пори, не вздумай ещё отношения какие выяснять. Забудь, солдат, и баста! – Вот тебе мой отцовский совет, а не забудешь худо, Серёжа, будет, ой худо, я ведь подобные-то вещи знаю, про всякое за жизнь наслышан…, будь она – эта жизнь – неладна…»

Придя, домой и, поцеловав обезумевшую от радости встречи мать, Сергей первым делом взял телефонную трубку и трясущимся указательным пальцем набрал домашний номер Саньки: «Ало» – послышался голос Ирины – говорите, кто Вам нужен? Немного помолчав от волненья, Сергей спросил грубым голосом: «Санька где?» В трубке воцарилась гробовая тишина. Еле слышно судорожно всхлипывая, Ирина ответила почти не своим голосом: «Серёжка, милый ты мой, вернулся. Ты ничего не знаешь, Серёжа, я тебе всё объясню, любимый, ты только выслушай меня, не вешай трубку, что случилось, почему ты мне не писал полгода, Серёжа!» «Поздно нам с тобой объясняться! Писал я тебе, да от тебя ответов не было» – крикнул Сергей – ты Саньку мне к телефону позови, – дружка моего «верного». Растерянным голосом Ирина ответила: «Муж, Серёжа, сейчас на работе, а как придёт, позвонит к тебе сам». Зажав в руке телефонную трубку, словно приклад автомата, Сергей сказал, как отрезал: «Незачем ему звонить ко мне, передай своему муженьку, что завтра утром я буду ждать его на своей даче, он дорогу туда отлично знает».

Ирина не знала, что Санька регулярно проверял почтовый ящик и рвал приходящие от Сергея письма.

Вечером Ирина обрушилась на пришедшего домой Саньку со слезами и кулаками: «Это ты, ничтожество, во всём виноват! Ты обманул меня! Серёжка вернулся, он ждет тебя завтра на своей даче. Ну что, мелкий трус, поедешь разбираться со своим лучшим другом, которого ты так омерзительно предал? Потрясенный услышанными словами жены Санька со всей силы схватил Ирину за волосы: «Я, говоришь, во всём виноват?! А когда ты ноги свои подо мной раздвигала, уже через два дня после моего приезда с армии, вспоминала ты тогда о своём Сергее, а…? Поеду я завтра к нему на дачу, разберёмся там сами – по-мужски без лишних глаз».

На следующий день Сергей взяв у друзей два охотничьих ружья, сутра уже был на своей даче. Зарядив в ружья по одному патрону, он положил двустволки под куст облетающей смородины. Вскоре на такси подъехал и Санька. Подойдя к Сергею, он протянул ему руку: «С приездом, старичок, зачем звал, Сергей? Знаю, виноват я перед тобой, брат, серьёзно виноват, но и ты пойми меня, люблю я Ирину, всем сердцем люблю!» Сергей вскочил с поливной трубы, схватив стоявшего перед ним Саньку за грудки: «А я, по-твоему, не люблю её?!! Я два с половиной года ждал нашей с Ириной встречи, я же жил этим! Дышал этим воздухом! Просил тебя в письме как лучшего друга успокоить её и объяснить, что меня задерживают приказом ещё на пол года. Так, значит, ты выполнил мою дружескую просьбу, так значит, успокоил мою девушку, что та даже забеременела от тебя и твоего успокоенья?! Выход у нас один, Санька. – Это – дуэль! Тут под смородиной две двустволки лежат, выбирай себе любую, и пойдём на берег. Пусть сама судьба решит кто из нас прав, а кто виноват».

Взяв ружья «друзья» пошли на берег Урала. Отмерив, нужное расстояние и кинув жребий, ребята разошлись в разные стороны. Первый раз за всю свою жизнь бывшие теперь уже друзья разошлись в разные друг от друга стороны. Первым стрелять выпало Саньке. Взяв профессионально в руки ружьё, Санька пристально посмотрел Сергею в глаза: «Серёжа, давай оставим эту нелепую затею. В армии я служил снайпером. Серёжка, я же без труда попаду тебе точно в глаз». «Стреляй же, гнида» – крикнул Сергей, чего ждёшь?» Направив стволы прямо в голову Сергея, и подержав их в таком положении несколько секунд, Санька резко поднял ружьё вверх и выстрелил в небо. Настала очередь Сергея.

В это время на дачу Сергея уже на полной скорости неслась автомашина «Волга». Почувствовав неладное, Ирина успела сбегать к матерям ребят и сев втроём в автомобиль соседа, который знал месторасположение дачи, родные поехали на розыски «друзей». Подъезжая к месту, они услышали специфический хлопок. Покачав головой, водитель направил свою машину в сторону прозвучавшего выстрела и, выехав на берег Урала, остановился. «Вон они!» – закричала заплаканная Ирина. – Бросившись бежать к ребятам при этом несколько раз, падая и вставая, она кричала и кричала во весь голос: «Сергей, не стреляй! Не стреляй, Серёжа, не стреляй, Богом тебя прошу!» Но Сергей был настроен серьёзно. Он намеревался убить Саньку. Услышав шум подъехавшего автомобиля, Сергей взглянул вправо и в это время прозвучал выстрел. Санька упал на берег, обхватив левой рукой свою правую руку.

Ранение, к счастью, оказалось не серьёзным. Несколько дробинок пробили мягкую ткань предплечья, не задев кость. Истекающего кровью Саньку сразу же отвезли в больницу, откуда спустя некоторое время, удалив дробинки и обработав рану, отпустили домой. Заявление в милицию на Сергея, Санька писать наотрез отказался. В этот же день в больницу попала и Ирина. У неё случились самопроизвольные преждевременные роды. На такой ранней стадии беременности ребенка врачам спасти не удалось.

После случившегося, Сергей с Санькой больше как будто не знали друг друга. Через год Сергей купил подержанную автомашину «Жигули» и частенько один уезжал далеко в степь. Однажды возвращаясь ночью домой по трассе Гурьев-Уральск, он ослепленный фарами встречного автомобиля «Урал» не справился с управлением и, врезавшись на полной скорости в придорожный знак, погиб на месте происшествия в возрасте двадцати четырёх лет.

Недавно на радуницу у могилки Сергея я случайно увидел Ирину. Она стояла с цветами со своей взрослой дочерью. Разговорившись, я узнал, что дочь эта от Саньки, а с самим Санькой она уже лет десять как не живёт.

Неожиданно я почувствовал, как меня кто-то отталкивает в сторону от ограды, за которой лежит Сергей. Я оглянулся. Позади меня стоял совершенно спившийся и опустившийся худощавый человек с бутылкой водки в руке. Это был – Санька. От прежнего молодого, спортивного и симпатичного Саньки, остались, наверное, только большие карие глаза, из которых то и дело капали крупные капли слёз. Выпив полстакана водки на могиле Сергея, и полив из бутылки остатками спиртного надгробье и памятник, он сказал мне с какой-то нездоровой грустной гордостью в голосе: «Это – друг мой тут лежит – Серёжа – и тихо добавил, расплакавшись окончательно. – Друзья мы с ним. Друзья – на всю жизнь…

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

21 июля 2009 года  22:13:15
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ЛЮБИМАЯ МОЯ, ТАНЯ

ЛЮБИМАЯ МОЯ, ТАНЯ

В Москве в этот раз мне пришлось пожить около месяца. Как раз под Новый год. Именно пришлось, потому, как находился я там не на отдыхе. Мне необходимо было быть рядом с близким человеком, которому в одной из Московских клиник была проведена сложная внутриполостная операция.

Жил я у знакомых людей, помогавших мне, как говорится, и словом, и делом. Простые добрые люди, разделившие со мной случившееся несчастье.

Как-то утром проходя через парк с хозяйкой московской квартиры Ангелиной Михайловной, мы на секунду приостановились, смотря на белочек прыгающих по елям с ветки на ветку. «Обратите внимание вон на ту странную особу, закутанную в широкую белую шаль, свисающую до пояса поверх черной норковой шубки» – тихо сказала мне Ангелина Михайловна. Я тут же посмотрел вправо. По параллельной аллее медленно шла женщина средних лет довольно приятной наружности. «Что же в ней странного?! » – недоумевая, спросил я, то и дело оборачиваясь – глядя вслед уходящей по заснеженной дорожке незнакомке. Взяв меня деликатно под руку, Ангелина Михайловна шепнула мне на ухо: «Пойдёмте, пойдёмте, я Вам дома о ней всё расскажу…»

Вечером за чаем, Ангелина Михайловна неторопливо с некоторым придыханием начала свой рассказ.

– …Татьяна с семьёй жила раньше в нашем доме. – Писаная красавица, муж Сергей кандидат философских наук и их прелестные годовалые детки – двойняшки Ромка и Машенька. Сергей часто выезжал по работе в заграничные командировки читал лекции по философии. Умница, каких поискать надо! Ах, а Татьяну свою до чего ж любил, да баловал! То сапоги ей модные, как у актрис голливудских, – из Америки привезет, то пальто дорогущее, то шубу из голубого песца. Денег в их семье всегда было, как говорится, хоть отбавляй. И все они были в руках у Татьяны. Сергей-то ведь параллельно с основной работой ещё и бизнес свой кожевенный наладил. Танюша, понятно, не работала, только с детишками и занималась. Прогуливалась обычно с ними к цирку на Цветном бульваре и дальше по кругу мимо Петровки, Каретных переулков – шла домой. Счастливый Сергей в семье своей – души не чаял! Надумал он дом большой за городом отстроить. Место хорошее – экологически чистое по знакомству в мэрии выхлопотал, в общем, нанял бригаду, развернул нешуточное строительство.

Бывало, сидим мы бабки соседки на лавке, гуторим у подъезда и Танюшка с детками тут же рядом с нами. Сергей подъедет на своей богатой иностранной машине, подойдёт, жену при всех приласкает, и Ромку с Машенькой по очереди взяв на руки, расцелует. Что там говорить, многие люди им завидовали.

Но стали мы – соседки замечать, что что-то в душе Татьяниной происходит такое, чего она, судя по её выражению лица, и сама-то толком ещё не понимает. Другая она какая-то стала. Нет, не зазналась, и гордыню никогда не проявляла, чего не было – того не было, лгать зря не буду. Взгляд у неё, понимаете ли, стал совсем другой, – озабоченный какой-то сделался взгляд. А о чём ей спрашивается заботиться, при таком-то муже?! Ну, а потом уж всё выяснилось, земля-то слухами полнится…

Стали знакомые почти каждый день видеть следующую картину. – Стоит наша Татьяна с детьми у станции метро рядом с сидящим в коляске инвалидом, просящим подаяние. Только одна рука у этого несчастного и двигалась. Вот в эту его руку Татьяна и клала каждый Божий день приличные долларовые купюры. Люди, привозившие этого калеку к станции метро, очень даже этим были довольны. У всех таких инвалидов кто побирается на улицах, своё начальство имеется, места свои, касса денежная. В общем, с пол года так вот продолжалось. Все уж знали, что Танька с немым калекой любовь завела, один только Сергей не догадывался, всё денежки для семьи зарабатывал. Но нашлись люди «добрые», намекнули Сергею, что женушка его умом тронулась. Выследил он её. Без детей Татьяна в тот день к своему любовнику пришла. Поговорила о чем-то с ним немного, а потом покатила его на коляске по улице да по закоулкам к одному из домов. В этом доме, видать, они уж не первый раз от глаз людских прятались. Сергей наблюдал за всей этой картиной из своего автомобиля.

Вечером, конечно, Сергей не вытерпел, и давай высказывать любимой женушке, всё, что он о ней от людей слышал, и что сам сегодня видел. Татьяна даже оправдываться не стала, сказала только, что безумно любит Алексея, и жизни своей дальнейшей без него не представляет. Повёз её тогда Сергей силком к хорошему психологу, всё надеялся, что жена одумается и придёт, наконец, в себя, но и врач не смог ничем помочь. Любовь у неё видно настоящая – сказал тот психолог Сергею, и всё тут. Сергей умолял супругу не ходить больше к калеке Алексею, предлагал даже заплатить ему сразу несколько тысяч долларов, лишь бы он убрался навсегда из их района. Но Татьяна настояла на разводе.

После развода с Сергеем у Татьяны осталась квартира и часть имущества, а детей Ромку и Машеньку она оставила на воспитание бывшему мужу и его родителям. Объяснив в суде это тем, что с двумя малыми детьми и одним почти недвижимым инвалидом она одна просто физически не справится.

Вскоре прежнюю квартиру Татьяна обменяла на другую и привезла Алексея жить к себе, запретив «друзьям» вывозить его по утрам на работу к метро – просить милостыню для их сообщества. Говорят, скандал был нешуточный, но Татьяна расплатилась с этими так сказать – «сутенерами» – сполна и те от них отстали. Татьяна купила Алексею новую германскую суперсовременную инвалидную коляску и стала вывозить его вымытого и выбритого на прогулку. Она периодически лечила Алексея в дорогих клиниках Москвы и Санкт-Петербурга. Но вылечить Алексея полностью было невозможно.

Упав в шестнадцать лет из окна четвертого этажа, он в нескольких местах сломал позвоночник. После чего чудом выживши, остался навсегда не ходячим и немым калекой, от которого тут же отказалась родная мать, сдав сына в дом инвалидов.

И только одна правая рука могла потихоньку двигаться. Этой рукой Алексей как мог, ухаживал за собой. Этой рукой он обнимал Татьяну, когда та вывозила его подышать воздухом в сквер. Сама же она, боясь надолго оставлять Алексея одного, бежала в магазин за продуктами. По утрам и вечерам – ежедневно Татьяна делала Алексею массаж всего тела, целуя его обнаженного с головы до ног. А у него при этом текли из глаз слёзы.

Каждый раз на леченье уходили крупные денежные средства, сохранившиеся у Татьяны ещё от брака с Сергеем. И в самый неподходящий момент деньги закончились совсем. Врачи института все же решились прооперировать Алексея. На операцию и всё последующее лечение необходимо было 50 000 американских долларов. Татьяна не знала, что делать, где взять такую огромную сумму денег. Вспомнив, что, прожив с Алексеем восемь с половиной лет, она уже в общей сложности истратила на его лечение в разных клиниках более 55 000 тысяч долларов. В панике Татьяна позвонила Сергею, слёзно прося у него нужную сумму. Выслушав бывшую жену, Сергей спокойным голосом спросил: «А про родных своих детей ты ничего не хочешь у меня спросить? Они уже выросли, ходят в школу. Приезжай, Татьяна, я дам тебе эти деньги, но не, потому что продолжаю любить тебя, а потому что ты просишь на святое дело».

На следующее утро деньги на операцию были, и Татьяна поехала в институт договариваться о дате помещения Алексея в стационар. Когда в институте всё было обговорено, она счастливая с надеждой в сердце как на крыльях любви летела домой.

Войдя в квартиру, Татьяна увидела, что Алексей пытается что-то написать в тетради. Татьяна всегда оставляла ему тетрадь и карандаши, чтоб он мог как-то разрабатывать свою руку. Посмотрев на кривые размазанные строчки, Татьяна заплакала горючими слезами. Это было первое и последнее письмо – ей – от самого любимого на всей Земле человека. Из всех предложений написанных ужасными каракулями на пяти листах она разобрала лишь одно: Зачем ты мучаешь меня, любимая моя, Таня…

На следующий день Татьяна пошла в церковь. Она неустанно молилась на коленях перед Святыми образами, прося Бога лишь об одном, чтоб молитвы помогли поднять на ноги любимого человека. Она надеялась. Она ждала свершенья чуда. Но чудо, к несчастью, – не произошло. Наоборот, произошло горе. Алексей умер. Умер сразу же, как только Татьяна ушла помолиться в Храм.

Придя из церкви, домой, Татьяна увидела сидящего неподвижно с открытыми глазами Алексея. Ей показалось, что он смотрит прямо ей в глаза. «Что с тобой, Лёшка?! » – с улыбкой спросила она. Алексей молчал.

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:15:07
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ЗВЕЗДА БОРИСА АНИСИМОВА

ЗВЕЗДА БОРИСА АНИСИМОВА

Писать об одаренных личностях с незаурядными умственными способностями всегда непросто и ответственно. Но писать о таких людях, а главное помнить их человечеству – необходимо! Ведь именно эти люди, порой простые внешне и доступные в общении, на самом же деле совершали и совершают колоссальную непростую работу, которая, без преувеличения, создаёт прогрессивную жизнь на планете Земля, развивает общую культурную цивилизацию. Основными чертами характера таких вот одарённых небом сыновей и дочерей нашей планеты, являются настойчивость и умение добиваться поставленной перед собой цели, постоянный труд с преодолением многих препятствий, активность, которая отражается в многообразной и многосторонней деятельности, направленной на преобразование окружающего мира. Вся деятельность таких людей создаётся в сочетании с их высокими моральными качествами, профессионализмом и одержимостью в работе.

Именно о таком человеке это повествование.

Анисимов Борис Фёдорович, профессор, доктор технических наук, кандидат физико-математических наук, Отличник образования Казахстана, возглавлявший в УКП Каз ПТИ (ныне АИНиГ) кафедру высшей математики, теоретической и прикладной механики, общей физики. Талантливейший человек! Обладал поистине высочайшими человеческими и профессиональными качествами, являлся истинным специалистом своего дела – наивысшего класса!

Биография человека берёт своё начало, как правило, в отчем доме. Личная судьба обязательно переплетается с судьбой близких и родных людей, с семьёй, ибо у каждого семейного древа есть свои непоколебимые законы.

Родился Борис Федорович 31 августа 1936 года в городе Гурьеве. Интерес к познанию точных наук в их семье был, можно сказать, наследственным. И в этом заслуга, в первую очередь, отца. Отец, Федор Семенович, окончивший Горную Академию в двадцатых годах прошлого столетья, был высококлассным специалистом в нефтяной промышленности, за заслуги перед отечеством награжден орденом Ленина в 1951 году. Библиотека дома была богатая. Кроме зарубежной и русской классики были и такие книги-пособия: «Как сделать чучело из птицы», «переплетение книг», пособия по выпиливанию и выжиганию и многое другое. Все эти пособия находили применение. Отец не терпел праздности в детях; увлечённый сам, увлекал и своих детей: делали чучело, выжигали – создавали замечательные вещи для дома, переплетали тонкие книжечки в толстые тома. Отец привил детям интерес к наукам, любознательность и настойчивость в достижении цели.

Учился Борис в школе имени Гоголя, был смышленым, но своенравным учеником. Не сложились отношения с учителем математики в 9 и 10 классах. Оригинальное решение задач не вызывало восторг у учителя, не смотря на все доводы: «умника» выпроваживали в коридор. Но одноклассники любили своего строптивого товарища, безотказно решавшего любые задачи.

По-настоящему математические и организаторские способности Бориса раскрылись в педагогическом институте, где были прекрасные педагоги: Ахмеджанов (впоследствии возглавивший институт гидрометеорологии в Алма-Ате). Саламатин, Медведев и другие. Будучи студентом, Борис преподавал физику в школе Абая. Собирая трудных подростков, водил их в многодневные походы до города Уральск, в Астрахань (в поисках героев Гражданской войны). Был освобождённым секретарем комсомольской организации института. Занимался спортом, отстаивал спортивную честь института на городских и областных соревнованиях. Имел 2 разряд по спортивной гимнастике и плаванию. За отличные успехи в учебе и активное участие в общественной жизни города Борис был делегирован в Москву на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в 1957 году.

Институт закончил с отличием. И как же верили в его талант его учителя, с которыми он не терял связь. Бывая у Ахмеджанова в Алма-Ате, делился с ним своими планами. А преподаватель высшей математики Ю. А. Медведев ещё в 1961 году предсказал будущее своего талантливого ученика, подарив книгу с такой надписью: «Будущему профессору – математической звезде первой величины – Борису Анисимову с пожеланием счастья и успехов в жизни. Верю в научную звезду Бориса больше, чем в свою собственную звезду».

Спустя многие годы его слова сбылись полностью.

По окончании института Борис Фёдорович работал в школе имени Калинина №495.

Вот что говорит о своём учителе одна из бывших учениц этой школы Ольга Абова: « Борис Фёдорович пришел в наш 7 класс в 1960 году. Казалось что, он был влюблён только в физику и математику. Эти дисциплины он преподавал нам с таким упоением, словно пересказывал роман о любви. Он был очень добрым человеком, заливался колокольчиком, когда кто-то из учеников отвечал неверно, но это никого не обижало, смеялись все, – он над нами, – мы над ним. А в конце четвертей, когда уже были выставлены оценки, и оставалось время, Борис Фёдорович рассказывал нам обо всем, о созвездиях, об истории, о литературе…, он знал столько, что нам хотелось слушать и слушать его рассказы, не уходя из школы домой. Знаниями в молодом возрасте он обладал колоссальными, можно сказать, энциклопедическими. У меня до сих пор, а ведь прошло уже более сорока лет, – сохранилось чувство благодарности, признательности, восхищения…, всё это останется в сердце – до конца моей жизни…»

Многие ученики, учившиеся у Анисимова, поступали в последствии в крупные вузы различных городов бывшего СССР, многие стали кандидатами технических наук, добились высоких результатов в своей трудовой деятельности. Вот что значит школа большого мастера!

Потом его пригласили на работу в УКП ВЗПИ, работал в институте химии нефти и природных солей, УкП Каз ПТИ, институт нефти и газа (АИНиГ), где работал до последних дней своей жизни. И всю жизнь, где бы ни учился или работал Борис Фёдорович, он получал отличную профессиональную подготовку. Им изучены аспирантские курсы по физической и коллоидной химии у академика АН Каз ССР Беньковского ВГ (Гурьев); по уравнениям математической физики у профессора Бахчиян Ф.А. (г. Москва). При защите кандидатской диссертации сдал (за месяц!) аспирантский экзамен по механике жидкости и газа (Каз ГУ, член корреспондент Ерёмин Е.А.). Не зря в АИНиГ называли Бориса Фёдоровича ходячей энциклопедией.

Борис Фёдорович вел активную работу со студентами, его ценили, любили, уважали за искренность, за доступность и безотказную помощь в любом самом сложном вопросе, связанном с решением задач: по высшей математике, физике, прикладной механике, вычислительной математике. Многие руководители крупных организаций нашего города обучались в своё время именно у Анисимова. На его лекции по высшей математике приходили преподаватели других дисциплин института, чтоб посмотреть, как ведет занятие настоящий профессионал. «Как же он блестяще знает свой предмет» – с восхищением говорили вокруг. К любой порученной работе Борис Фёдорович относился очень ответственно, выполнял её качественно – с любовью к своему делу.

Борис Фёдорович Анисимов являлся первым деканом механического факультета, успешное развитие которого позволило на его базе открыть три самостоятельных факультета: строительный, дорожный и механический. По его инициативе и при его участии открывается кафедра математического моделирования. Им прочитаны различные курсы математического цикла, в том числе факультатив по качественной теории дифференциальных уравнений, проведен специальный семинар по функциональному анализу.

Вот что вспоминает о Борисе Фёдоровиче Анисимове профессор АИНГ Диарова Дина Муфтаховна, у которой Борис Фёдорович был научным руководителем кандидатской диссертации:

«Борис Фёдорович Анисимов был одним из тех, кто стоял у истоков организации высшего технического образования в нашем городе. Многие годы был заведующим кафедрой, деканом, профессором Атырауского института нефти и газа, преподавал в Атырауском Государственном университете имени Х. Досмухамедова. Многие учёные, инженеры, преподаватели и учителя школ нашего региона – были учениками Бориса Фёдоровича. Гений математики Пуассон сказал, что есть две большие радости в жизни: математика и преподавание математики. Думаю, что Борис Фёдорович думал также. А знал он математику досконально, обладал аналитическим складом ума, оригинальным логическим мышлением и большим чувством юмора, что так же, как известно, является признаком умного человека. Был неустанным генератором различных идей, наставником и научным руководителем молодых учёных, успешно совмещал научную работу с преподавательской деятельностью. Этот человек был душой компании в любом коллективе – прирождённым лидером! Мастер слова! – Умел так построить предложение, что в нём не было ни одного лишнего слова, с первых минут общения полностью завладевал вниманием аудитории, будь то студенческая группа или Учёный совет института. Считался непревзойденным лектором. – Очень доходчиво и просто объяснял студентам новый материал. Начинал писать формулы в верхнем левом углу доски, исписывал всю доску и заканчивал в нижнем правом углу. Ставил точку и в это время звенел звонок, свидетельствующий о завершении лекции. Вот каким расчетом и профессионализмом обладал этот действительно великий человек. Мог преподавать с высокой компетентностью практически любую техническую дисциплину, никогда при этом, не заглядывая в конспект. Одним из первых освоил компьютерную грамоту, знал языки программирования, владел современными математическими компьютерными программами.

Его обожали. Его цитировали. Для многих он был другом, референтом – консультантом чьё мнение ценят. – Многим его коллегам преподавателям и студентам, было интересно знать его мнение – понимание того или иного вопроса касающегося науки, политики, спорта или обыденного повседневного быта. Как у любой выдающейся личности, у Бориса Фёдоровича было много увлечений: литература, история, шахматы, компьютер, садоводство. Даже занимая высокие должности, он никогда не был надменным бюрократом. Со студентами общался на равных, – соблюдая здоровый паритет, уважал и ценил чужое мнение, однако не терпел проявления лени и невежества. Всегда обдумывал, почему какой-то человек сказал или поступил именно так, а не иначе. Конечно, он был ещё и прекрасным психологом. Такие душевные и духовные качества даются небом только гениальным – избранным людям! Борис Фёдорович был очень скромным интеллигентным человеком, не придавал большого значения материальным благам, у него была своя шкала ценностей: интеллект и духовность. Весь коллектив института, родные и знакомые люди очень радовались, когда Борису Фёдоровичу вручили орден «Курмет» – этой высокой правительственной награды удостаиваются только самые лучшие люди Казахстана. Государством были оценены заслуги человека так много сделавшего для науки, людей, просвещения и образования, особенно математического. Многолетняя плодотворная дружба с прекрасным человеком не забудется мной никогда».

В быту Борис Фёдорович Анисимов был человеком разносторонним. Лет тридцать подряд выписывал журнал «Наука и жизнь», которые прочитывал от корки до корки. Знакомые говорили о нём с восхищением и удивлением: «Этот человек, без преувеличения, – самая настоящая ходячая энциклопедия…!» А он, зная об этом, никогда не гордился собой и своими званиями, был очень скромным лишенным всякого тщеславия, зато всегда гордился всей своей семьёй, детьми и внуками.

Внукам посчастливилось унаследовать гены своего одарённого деда. Роман и Глеб учатся в Самарском аэрокосмическом университете, участвуют в олимпиадах по математике и физике. Дед с любовью наставлял внуков, говорил им: «Учитесь, работайте над собой, овладевайте знаниями и добивайтесь всего в жизни сами. Я всего добился сам, и вы должны следовать моему примеру…»

Борис Фёдорович был очень хлебосольным, но прямолинейным. Увлекался филателией, любил играть в шахматы и преферанс, читал много как художественной, так и технической литературы. Любимыми его писателями были Салтыков-Щедрин, Пушкин, Абай, Гашек, Достоевский. Был по рассказам супруги Галины Александровны, неприхотлив в быту, иногда находясь дома, мог часами увлеченно работать в своём кабинете, забывая обо всём на свете. На первом месте у него всегда была наука, ради которой он жертвовал почти всем. Великодушие этого человека поистине было безграничным. Даже находясь в больнице с инфарктом миокарда, он консультировал студентов, лежа на больничной кровати. – Отдавал всего себя студентам, чтоб те в будущем стали настоящими профессионалами своего дела. Сегодня все его бывшие ученики, как школ, так и вузов очень благодарны Борису Фёдоровичу за данные им знания. Он охотно делился своим накопленным багажом со всеми, кто его просил о помощи, невзирая на собственное время и самочувствие. Эрудиция и человеческие качества Бориса Фёдоровича снискали ему авторитет и уважение среди товарищей, коллег и студентов.

Всё это говорит об огромном великодушии, глубочайшей порядочности и безграничной доброте души Анисимова Бориса Фёдоровича – великого математика современности.

Г. Спенсер сказал: «Быть именно тем, чем кто есть по своей природе, делать именно то, к чему кто имеет влечение, – вот существенное условие к совершенному счастью каждого».

Анисимовым Борисом Фёдоровичем было подготовлено около 100 научно-исследовательских проектов, опубликовано более 150 научных работ, получено более 30 авторских свидетельств на изобретения СССР и Р.К.

28 февраля 2005 года Борисом Фёдоровичем Анисимовым в возрасте шестидесяти восьми лет впервые в Казахстане в Атырауском институте нефти и газа была защищена докторская диссертация по специальности нефтехимия. На тему: «Теоретические основы технологических процессов обезвоживания и обессоливания нефти». Решением Высшего аттестационного комитета Министерства образования и науки Борису Фёдоровичу Анисимову присуждена учёная степень – доктора технических наук.

За большие заслуги перед страной, Указом Президента Государства Казахстан Н.А. Назарбаева, №217 от 8 декабря 2006 года, Профессор Атырауского института нефти и газа Анисимов Борис Фёдорович награжден высокой правительственной наградой – Орденом «КУРМЕТ»

Важнейшей характеристикой яркой личности является её умственная направленность, определяющая цели, которые ставит перед собой сам человек. Стремления, которые ему свойственны. Мотивы, в соответствии с которыми он действует, интересы, которыми руководствуется в деятельности.

Борис Фёдорович уделял большое внимание развитию преподавания технических дисциплин. Им написан совместно с М.Е. Баймировым учебник нового поколения по теоретической механике. Основательно подготовлен курс лекций по строительной механике.

В последние годы Борис Фёдорович, как многогранный ученый, совместно с профессором М.Е. Баймировым занимался вопросами об использовании возобновляемых источников энергии (энергии Солнца, ветра и биомассы), в результате которых М.Е. Баймировым написана докторская диссертация на тему: «Разработка комбинированных автономных возобновляемых энергосистем для аграрного сектора Западного Казахстана».

Борис Фёдорович ушёл из жизни в расцвете научных творческих сил. Об этом свидетельствует его последнее открытие «Критерий коалесценции капель водонефтяных эмульсий в электрических полях» совместно с академиками Н.К. Надировым и Т.П. Сериковым. Сегодня в стадии изучения находится последняя работа Бориса Фёдоровича об обессоливании и обезвоживании нефти.

Борис Фёдорович был, безусловно, незаурядным талантливым человеком, а талант, как известно, есть яркое сочетание способностей, с одной стороны, и склонности к данному виду деятельности, своеобразной потребности, носящей характер увлечения, подлинной страсти в занятиях этим видом деятельности – с другой.

К наивысшей точке в своей профессии подходят люди, в которых живёт – дух! В Борисе Фёдоровиче Анисимове такой дух – был! Частицы этого неповторимого духа остались в жизни. – Во всех тех людях, кто знал и любил этого без преувеличения великого и скромного человека!

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:16:34
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ДУШИСТЫЕ ЦВЕТЫ АКАЦИИ

ДУШИСТЫЕ ЦВЕТЫ АКАЦИИ

Весна.

В парке недалеко от реки на лавочке сидит крепкий ещё с виду старик. Лет, похоже, за восемьдесят. Вдоль берега раскустилась молодая поросль дикорастущего тальника. Распускает уже кое-где невероятно-душистые цветы акация.

Сидит старик смотрит на весеннюю прибывающую мутную воду в реке – думает. И так ему видно хорошо пригревшись на солнышке, что склонился он головой на спинку лавочки. Тишина.

Неожиданно на соседнюю лавочку прибежали ребята. – Мальчик и девочка, лет по шестнадцать. Смеются, о школе разговаривают. Девочка всё суетится. – Смешная такая с веснушками на щеках, а реснички уже подкрашивает – модничает, и учебники уже носит не в портфеле как положено, а в кожаной сумочке с замками: «Ну, чего ты меня, Ромка, с пятого урока уговорил уйти? Конец девятого класса, вот Зоя Ильинична проверит списки присутствующих, а нас не было на физике, нехорошо это, Ромка, пользуешься тем, что я люблю тебя, а мне за это от мамы уже несколько раз попадало…»

Ромка, высокого роста, худощавый, голубоглазый, светловолосый, симпатичный мальчишка покатился со смеху: «В девятом классе и от мамы попадает, ну вы, Погодины, точно неандертальцы дикие!

Слушай, Наташа, а нас всех мальчишек девятиклассников на пятидневку призывают, в девятом-то классе экзамены не сдаём вот и поедем мы на пять дней на военных машинах Газ — 66 во главе с нашим военруком за сто километров в лес к реке. Там наша противовоздушная ракетная часть стоит. Жить будем в палатках, принимать пищу вместе с настоящими солдатами, кросс бегать, подтягиваться на перекладине, разбирать и собирать автомат «Калашникова», на стрельбище будем в специальную зону ездить стрелять по мишеням за сто метров – одиночным и очередью, а вечерами смотр художественной самодеятельности, будем играть на гитарах, баяне и петь в микрофон. У солдат там вся аппаратура налажена».

Наташа вздохнула: «Знаю я, Ромка, что на пять дней всех мальчишек увезут на военные сборы. А как же, я? Я же без тебя, Ромка, ни дня, ни часа прожить не могу! Я так люблю тебя, милый мой, Ромка, а вдруг тебя там убьют на этих стрельбищах, стрелять-то будете боевыми патронами. Нет, я эти пять дней без тебя не проживу, я умру, точно умру».

Ромка улыбнулся: «И я тебя очень люблю, Наташа, вот с настоящей армии приеду, и поженимся, а пять дней, они же быстро пролетят, не заметишь, я письма тебе буду писать.

Вот ты сказала, что меня убьют, а я про нашего Олега Турапина вспомнил. Знаешь, Наташа, какой он трус? Он хочет за день до сборов каких-то таблеток наглотаться. – Ночью ему станет плохо, бабушка его вызовет врача и будут врачи промывать нашего Турапина, дадут ему справку, вот он и останется дома». Наташа нахмурилась: «Нужно срочно сказать его бабушке и нашей классной руководительнице! Нельзя тянуть, Ромка!»

Ромка пожал плечами: «Турапин уже три дня в школу не ходит, живёт на дачах у знакомых, а после завтра нам уезжать, он хитрый, сказал нам, что если кто проговорится, и его будут искать, то он повесится на даче и в записке оставленной дома в укромном местечке напишет, что это мы его повесили. Да и хватит об этой гниде говорить. Мне, Наташа, вот волосы свои жалко, сегодня сказали всем под ноль подстричься, а у нашего Витьки Ростовского, уши как лопухи, на грибы грузди похожие, он их под волосами прячет, а что теперь будет делать, ой, жалко Витьку засмеют его в школе». Наташа серьёзно взглянула на Ромку: «Увижу или услышу, что кто-то Витьку дразнит или смеётся, сама по щекам при всех отхлещу, нечего таким рты открывать, пусть лучше на себя в зеркало посмотрятся…»

Слушая невольно разговор молодых людей, старик встал с лавки и подошёл к Ромке с Наташей: «Игорь Петрович моё имя. Бывший участник ВОВ, о делах фронтовых рассказывать не могу, кровь, смерть… вот она – война, сынки, а Турапин ваш предатель, он бы точно полицаем бы на войне у фашистов служил, но вы меня простите, зря я видно так резковато на этого труса.

Я о любви с вами хотел бы поговорить, можно?» Ромка посмотрел на часы: «Мне через час подстригаться нужно идти, да Вы присаживайтесь, дедушка». Наташа улыбнулась: «Вы с нами подростками и о любви говорить, очень интересно, а ты, Ромка, ещё целый час можешь тут прохлаждаться, а потом иди, подстригайся да вечером за мной заходи, посмотрю я на тебя, какой ты без волос».

Игорь Петрович присел рядом с ребятами: «Да, именно о любви! Любите, значит, молодёжь, друг друга?!! Это хорошо. Любите, да любите так – чтоб друг за дружку – горой! Я ведь тоже, понятно, не всегда старым-то был.

Вот на этом самом месте, только лавки тогда были другие массивные такие с орнаментом, я и прощался со своей Клавдией – женой своей. На фронт меня призвали в 1942 году. Любила меня Клавдия очень нежной любовью, и я Клавдию очень любил, двое уж деток у нас суп с кашей ели. Работал я тогда на машиностроительном заводе. Выпускали мы нефтяные качалки для нефтепромыслов. Работал токарем по шестому разряду! И это в мои-то двадцать шесть годков. – Токарь — универсал. Учителя были хорошие! Сколько я ходил с заявлением к начальству, не отпускали на фронт и всё. Сменщика подучил, мастеровой парнишка нашёлся, по четвёртому разряду уж работал. Стыдно мне было даже радио слушать, ребятки. – Там наши войска отступили, там пошли в наступление. Шёл на работу с опущенными глазами, вроде я белый билет себе заимел. Ну и не выдержал я, напился один раз в «поплавке» это кафе тогда на барже за мостом стояло и иду по берегу, фуражку на глаза натянул, шатаюсь в разные стороны. Вдруг сзади кто-то меня по плечу похлопывает, оглянулся – сам начальник цеха.

С какого говорит, горя пьёшь, Петрович, что «стыд тебя заел, что ты токарь – универсал, что фронту нашему, братишкам солдатикам без таких профессионалов как ты туго воевать будет? Да, ты тут на заводе – один целого взвода, может, стоишь!» Посмотрел он в мои пьяные глаза и говорит: «А Клавдии, что скажешь? У вас же двое малых детей…» Обнял я тогда начальника своего: «Отпускаете, говорю». Он только рукой махнул.

Ромка привстал: «Вы, дедушка, вроде про любовь хотели нам рассказать, а сами о жизни своей рассказываете, у меня полчаса осталось, я не могу физрука подводить, он нас подстригаться группой поведёт». Наташа привстала: «Как ты можешь, Ромка, человек пожилой нам о жизни свой рассказать решил, он книг, учти, – не пишет, или тебе не интересно, тогда иди, стриги свой чуб».

Игорь Петрович закашлялся: «Человеку идти нужно, вы только из-за меня старика не поругайтесь, прошу вас.

Ну, пришёл я домой всё рассказал жене. Клавдия в слёзы. Кричит, что убьют меня, она и сон вроде накануне плохой видела. А я ей говорю, убьют, значит, такова моя доля, но за землю свою за реки свои, поля, небо – я не выгонять фашистов не имею душевного и материнского права. Убьют – убьют за вас, мои любимые, за Родину мою!!!

В 1942 году в мае увезли нас необученных в товарных вагонах. Всю войну прошёл и ни одной царапины. Сам порой удивляюсь. Вот, к примеру, рушится разбомбленный дом, падает на нас огромная стена. Из пятидесяти человек я один цел и невредим. Раненых ещё помогал вытаскивать. Пули свистят рядом, а в меня не попадают. До Берлина дошёл! Логово зверя брали с ребятами, а ребята наши к тому времени такие вояки были! – Ураган! Всё сметали на своём пути.

Ромка поперхнулся: «А Вы кем воевали, дедушка?»

«Пехотинец я. Пехота. Эх, помню, наши как дадут «Катюшами» получасовую артподготовку по фашистам и пошла наша пехота в атаку. А там уж после артподготовки, пехоте почти и делать-то нечего – всё разбомблено, фашисты бегут из горящих танков прыгают, а мы их щёлкаем из винтовок да автоматов, многих в плен брали».

Демобилизовался в сентябре.

Подхожу чуть не плача к своему дому, Клавдии с детьми нет, соседи в слёзы, что вернулся живой. Я первым делом спрашиваю: «Где мои?» А они смеются – в баню говорят твоя Клавдия деток повела. Ну, думаю, Слава Богу! Тут из песочницы ребятишки набежали медали мои да ордена рассматривают, просят: «Дядя, дай медальку, дай медальку…» Снял я четыре своих медали и повесил каждому мальчишке на рубашку. Ох, они довольные такие были! Да разве тогда о медалях мы думали? Что живы, остались, что руки ноги целы, что дома не разбиты и родные в порядке. – Вот о чём думали. А медали после окончания проклятой войны многие вернувшиеся с передовых фронтов солдаты детям для игр в «войну» отдавали.

Смотрю, идёт моя голубушка! Одного младшенького на руке несёт, в шаль завернула, а дочка в тёплой кофточке рядом бежит, как закричит на весь двор: «Папка, папка с войны в сапогах пришёл!» Отдала Клавдия сынишку соседке подержать, а сама идёт ко мне и качается, ну я мигом к ней: «Что случилось, Клава? Целую её, она чуть отошла от шока и меня зацеловала. Только в эти счастливые минуты, ребята, я и она поняли, что такое ЛЮБОВЬ! И нет тут никакого секрета. Прониклись мы друг другом. Оказывается любовь – это когда два человека – как один организм становятся! Не будет одного – не станет и второго. Любовь, ребята, это, прежде всего труд, это самовоспитание, это во всём уважение любящего человека, это огромная выдержка и красивые слова. Вот тогда слово «любовь» трансформируется и переходит в другое качество. – Качество слияния двух сердец.

Вот и всё, что я хотел Вам сказать. Одного я прошу сейчас у Бога, чтоб умереть вперёд Клавдии, а она просит Всевышнего, чтоб забрал в мир иной первой её. Не сможем мы друг без друга. Если Клавдия ни дай Бог уйдёт вперёд меня, и я через неделю от тоски умру. А вы берегите себя. Берегите если любите, а если это у вас так баловство по молодости лет – разойдётесь вы в разные стороны. Простите уж меня старика за прямоту. Я – как на фронте – всё что есть, говорю и делаю.

Наташа опустила голову: «Да, серьёзная оказывается система – эта жизнь. А Вы приходите к нам в школу в наш класс расскажите всё, что нам сегодня рассказали, всем будет интересно! Хорошо, Игорь Петрович!!!

Игорь Петрович покачал утвердительно головой: «Живы будем – не помрём».

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:18:10
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ЗОЛОТИСТЫЙ РАССВЕТ НАД РЕКОЙ

ЗОЛОТИСТЫЙ РАССВЕТ НАД РЕКОЙ

Земля уходит из-под ног влюблённого человека. Самая пасмурная погода не видится ему такой уж неприветливой и отталкивающей, как это бывало раньше. Человек светится – как майский солнечный луч! Всё его поведение говорит окружающему миру о его влюблённости. Даже самое обидное слово или чья-то нелепая выходка, что ранили раньше – до слёз, теперь не кажутся такими уж горькими и злыми. Ни что не может испортить настроение любящему человеку. Стоит посмотреть на него, как тут же понимаешь – в его глазах и сердце процветает её величество – Любовь!

Но проходит какое-то время, и влюблённые вдруг начинают понимать, что постепенно охладевают друг к другу. Люди часто ошибочно выдают влюблённость и симпатию за истинное чувство. И чем сильнее была симпатия, тем тяжелее забыть о необыкновенных днях, месяцах и даже годах жизни проведённых влюблёнными людьми вместе. Причём одному из влюблённых всегда бывает сложнее справиться с потерей любимого или любимой. Расставаясь навсегда, люди говорят: «Была любовь, да прошла…» Говорят так, не понимая своего заблуждения. – Не понимая того, что настоящая – взаимная любовь – никогда не охладевает и не угасает. Пламя любви устойчиво горит до тех пор, пока, к несчастью, по какой-то причине не уходит из жизни один из любящей пары.

Подруги Аня и Лена собирались пойти этим вечером в кино. Ухажёров у них не было, поэтому девушки всюду ходили вдвоём. А парней у подруг не было не потому, что те были грубыми или некрасивыми внешне, наоборот!

Аня – среднего роста, полненькая, кареглазая шатенка с вьющимися до плеч волосами, красивыми в меру полными стройными ножками и слегка как бы вздёрнутой пышной попкой, прекрасно знающая себе цену – девочка.

Лена – высокого роста стройная блондинка, среднего телосложения с очень выразительными утончёнными чертами лица, голубоглазая хохотушка имела красивую крупную грудь, за которую её, учась ещё в школе, так и хотели на перемене схватить неугомонные хулиганистые мальчишки, была девочкой строгой не позволявшей себе какие либо излишества.

У кинотеатра девушки обратили внимание на стоявшего около рекламного щита хорошо одетого симпатичного парня. Парень бережно держал в золотистой обвёртке три голландские тёмно-бордовые розы. По его лицу было видно, что он чем-то взволнован.

«Постоим немного на воздухе, ведь до начала картины ещё двадцать пять минут» – предложила Аня.

Подруги встали неподалёку от волнующегося парня.

«Невесту ждёт, наверное» – улыбаясь, шёпотом сказала Лена. Опустив красивые карие глаза, Аня вздохнула: «Ну почему сразу невесту, может, просто знакомую ждёт или ещё кого-то…»

Лена взглянула подруге в глаза: «Ты что, Анька, на тебе лица нет, какое наше дело кого он тут ждёт, пошли-ка в кино, пятнадцать минут до начала фильма осталось!» Сделав несколько шагов в сторону входа в кинотеатр, Аня остановилась как вкопанная: «Я не хочу идти в кино, Лена» – неожиданно сказала она – ты сходи одна, если хочешь, а я здесь тебя подожду, вечер уж больно хороший акация цветёт у реки, ах как приятно! – В воздухе, словно духами пахнет! Покачав головой, Лена отдала подруге её билет: «Я всё поняла, подружка, только зря ты…, сейчас придёт его возлюбленная, он подарит ей розы и, они будут целоваться у тебя на глазах, такое кино ты хочешь увидеть? Глупая ты, Анька, с тобой же никогда такого не было!? » Комкая в руке билет, Аня сказала чуть слышно: «Вот именно, Леночка, никогда! Никогда со мной такого ещё не было…» Лена ушла.

Парень непрерывно глядел по сторонам и посматривал на часы.

Не отводя глаз, Аня смотрела на него. Вдруг взгляды их встретились. Они стояли метров в десяти друг от друга, стояли и как заворожённые смотрели друг другу в глаза.

Спустя минут пять из-за угла кинотеатра вышла модно одетая симпатичная девушка. Она быстрым шагом подошла к парню и, что-то сказав ему, виновато улыбаясь, тут же замолчала. Взяв его за руку, она продолжала говорить, но он как будто не видел и не слышал её. Подняв розы бутонами вверх, парень медленно пошёл в сторону Ани. «Саша!» – крикнула растерянная пришедшая девушка. Но парень даже не оглянулся. Подойдя к Анне, он вежливо предложил взять ей розы: «Пожалуйста, возьмите – это Вам». Посмотрев на свою девушку, которая осталась стоять у рекламного щита, парень отвёл взгляд в сторону реки. Девушка плакала. Сняв с пальца кольцо, она бросила его на землю и, развернувшись – ушла.

Отказавшись взять розы, Аня опешила: «Зачем Вы так поступили? Сейчас же догоните свою супругу и подарите ей эти розы, а мне чужого – не нужно».

Положив розы на асфальт, парень глубоко вздохнул: «Да не супруга она мне, так встречались полгода, вот я ей колечко и подарил, меня Саша звать, а Вас как?»

Аня стояла и чувствовала, как какая-то сила тянет её к Александру. Ей захотелось, чтоб он тут же её обнял, прижал к своей груди и стал бы целовать. Это же самое притяжение к Анне испытывал в эти минуты и Александр. «Так, как же Вас зовут?» – улыбнувшись, переспросил он. «Аня, можно Анна или Анюта».

Они шли по берегу реки и говорили обо всём на свете. Каждый боялся молчания, каждый боялся, как бы не наступила скука, и они говорили, и говорили.

Темнело. Дойдя до беседки, молодые люди присели на лавочку. Они смотрели друг на друга, и каждому хотелось сказать о главном. Взяв Анину кисть руки Александр, приподнял её ладонью к своим губам и стал целовать. От каждого прикосновения его губ Аня вздрагивала как от электрического заряда. Она обняла Александра за шею и прикоснулась губами к его губам. Сняв с себя пуловер Александр, надел его на Аню: «Холодно вечером у реки, а ты в одном платье».

Они ходили всю ночь, периодически останавливаясь, чтобы в очередной раз поцеловаться. И каждому уже хотелось чего-то больше чем поцелуи. Их мысли совпадали. Александр нежно прижал Аню к стойке беседки, обнимая её за плечи: «А я, Аня, раньше слышал о любви с первого взгляда, и вот надо же такому случиться, я сам это сегодня испытал – влюбился в тебя, Анечка, влюбился – навсегда – до смерти…» Аня прислонила свою ладошку к губам Александра: «Не говори о смерти, дурачок, меня моя бабушка в детстве учила так, – про что скажешь – то к себе и привяжешь. А я ведь тоже влюбилась в тебя с первого взгляда, как увидела у кинотеатра, так и остановилась, ноги меня не слушались, я стояла и смотрела в твои глаза». Александр нежно поцеловал Анины губы: «Значит, вместе! На всю жизнь, Анечка!!? » Аня сильно сжала руку Александра: «Да! Да, Саша! Вместе! На всю жизнь!» Александр сел, на лавку посадив Аню на колени: «Анечка». Аня перебила его: «Не говори, я всё поняла, я согласна, я очень хочу, чтобы мы стали ещё ближе, очень хочу, только, милый мой, Сашенька, я девушка у меня не было никого, но мне хочется тебя, очень хочется. Ты будешь первый и последний, клянусь тебе Богом! Их тела задрожали одновременно. Александр, спустил с себя брюки…, снял с Ани трусики и, посадив её на себя обоими руками взявшись за талию, прижал Аню к себе. Послышался стон. Они стонали оба. Это был стон – истинной любви! «Счастье…» – стонала Аня.

А над рекой уже брезжил золотистый рассвет. «Я понесу тебя до дома на руках – умолял Александр – тебе, наверное, сейчас будет больно идти?» Аня улыбнулась: «Далеко нести, Сашенька, не спеши, любимый, ещё наносишься, у нас всё только начинается и так будет всю жизнь!» Подойдя к Аниному дому, влюблённые никак не могли расстаться. «Сашенька, любовь моя, я не представляю теперь ни минутки без тебя, скорей бы наша свадьба, чтоб быть всегда вместе!» «Будет у нас свадьба, Анечка, будет, золотце и детки будут, всё у нас будет!»

Их любовь была настоящая, но, к великому несчастью, длилась она не долго. Им завидовали соседи и друзья, их родители не могли нарадоваться, глядя на своих детей.

В этот августовский день начальник вызвал Александра к себе в кабинет: «Слышал, женишься скоро бригадир?! А подзаработать к свадьбе деньжат приличных не желаешь, Санёк?» Александр положительно покачал головой: «Кому ж деньги не нужны, Фёдор Васильевич, говорите, что делать, я со своими орлами…, всё сделаю!» Начальник достал план стройки: «Плиты железобетонные нужно будет разгружать, не три машины как обычно, а пятнадцать машин за день, всё оформим, я тебе как бригадиру такой наряд закрою – на пол свадьбы хватит денег и еще, потом в виде премии денег подкину. В обиде на меня, Санёк, не будешь».

Собрав бригаду Александр, тут же отправился в машине Газ 66 на строительный объект. Работали ребята дружно. Уже было совсем темно, когда разгружали плиты с одиннадцатой машины. Крановщик поднял верхнюю плиту, а лежащая под ней плита зацепилась арматурой за верхнюю плиту и покатилась прямо на Александра. Кто-то крикнул: «Майна…! Бригадир, Сашка….. »

Александра похоронили. Все затраты на похороны взяла на себя организация, в которой трудился Саша.

После похорон, когда за столами на поминках сидели люди, кто-то спросил: «А где же Анна, что-то её не видно?» «Она в комнате лежит, горе переживает, не встаёт» – ответила соседка.

Тут прибежавший к поминальному столу Анин племянник испуганно закричал: «Тётя Аня лежит и не дышит».

Аня выпила сразу 100 различных таблеток, что были в домашней аптечке. Перед смертью она написала записку: «Не жалейте меня. Я была самой счастливой женщиной на земле! Я и мой Саша знаем, какая бывает настоящая Любовь! Без любимого жить – нет смысла. Простите меня. Сашенька, я иду к тебе. Аня.

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:19:45
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

РИММА ИВАНОВНА

Все мои самые молодые и цветущие годы отцвели в промасленной рабочей спецовке.

Родилась Римма в 1927году. Подвижная, оптимистичная женщина с приятной улыбкой. Смотря на неё с трудом, веришь, каким нелёгким и вредным трудом занималась она – пять десятилетий, работая беспрерывно на одном производстве без единого больничного листа! – до самого выхода на пенсию. А работала Римма в городе Гурьеве на нефтеперерабатывающем заводе да ещё на самом вредном производстве.

«Хорошо я живу!» – восклицает Римма, а в глазах слёзы.

«Как же Вы устроились на завод?» – спрашиваю я свою собеседницу, показывающую мне свои государственные награды: потёртые временем бумажные грамоты, значки, медали, часы…

–Как устроилась на завод? – переспрашивает Римма Ивановна. Это всё папаня мой, – он, можно сказать, мою судьбу наладил. А папаня у меня был такой работник, что без него порой никто ничего по его специальности и сделать-то – не мог. – Все ждали Алексашечкина Ивана Михайловича. Маму спрашивали, где отца разыскать? – В городе он в данный момент находился, или на промыслах?

Работал отец сначала масленщиком, потом слесарем, затем стал механикам по дизелям. Руки у него были, люди говорят – «золотые»! На слух мог любую неполадку в работе двигателя определить! А работал папа, – там, – куда пошлют. Пошлют, к примеру, на промысла, значит, уезжал на промысла, работал там месяцами, насосы ремонтировал и возвращался домой. Куда его только не приглашали на работу! Раз приехали люди из Саратова: собирай, мол, семью, Иван Михайлович, и давайте поехали к нам, мы тебе под Саратовом большой добротный дом дадим с плодоносящим садом и работу хорошую по специальности предоставим. Но отказался отец, прикипел видно к своей земле, хоть и детей в нашей семье было семеро по лавкам, и жили мы голодно, и мамочка наша, Татьяна Ивановна, тогда – не работала – была домохозяйкой, а всё ж не поехали мы к обещанной сытной жизни. Такой у отца был характер!

В 1944 году отца за хорошую работу направили работать в почтовый ящик №5, – так тогда назывался наш строящийся нефтеперерабатывающий завод. – На острове Пешной на шельфе Каспийского моря у завода была своя нефтебаза с шестью резервуарами, в которые перекачивался Бакинский дистиллят. – Его привозили в танкерах, потом перекачивали в баржи, а из баржей дистиллят закачивали в заводские резервуары, что тоже находились на острове Пешной. Далее по трубопроводу дистиллят качали на завод – в цех №4.

Папа должен был следить, чтоб все насосы работали бесперебойно – как часы! Устранял с бригадой слесарей немедленно любую поломку. День и ночь был начеку. А работы тогда перед пуском завода было очень много. Рабочие работали по нескольку смен и буквально валились с ног.

Из этого дистиллята наш завод вырабатывал компонент для военного авиационного топлива. Марки: Б-100/ 130, Б-95/130 и БА. Всё насосы… работали, к счастью, бесперебойно, – дистиллят с острова Пешной по ветке в цех№4 поступал своевременно, да и в других цехах завода находилось великое множество различных насосов, которые работали нормально. – Пуск завода был успешный! За это моего папу правительство СССР наградило самой высокой наградой – Орденом Ленина!

Затем наш завод стал называться – завод №441.

Когда Римме исполнилось 17 лет, отец устроил её работать постоянно на остров Пешной. Работа её заключалась в следующем. Она должна была замерять с помощью рулетки – уровни в тринадцатиметровых резервуарах. Замеряла Римма уровни и в баржах с помощью метрштока, при этом рядом всегда находился представитель из города Баку.

В 1945 году Римму перевели работать непосредственно в завод – в цех №4. В заводе она так же вела замеры нефти в резервуарах. Как вспоминает Римма Ивановна, работать в заводе с 1945 по 1953 годы было очень тяжело и даже страшно. Дисциплина была в те годы на заводе – военная. За 2 минут опоздания на работу провинившегося работника судил Народный суд. Наказание могло быть самым разным и зачастую очень строгим. – Заключения на несколько лет. До 1954 года по всему заводу стояла военизированная охрана, вдоль протянутой по земле проволоке бегали обученные овчарки, с которыми занимались профессиональные кинологи.

Однажды работая в ночную вахту, помощник Риммы оператор пошёл, как обычно замерять уровень нефти в резервуаре. Ушёл и пропал. Человека не было на рабочем месте около трёх часов. Римма стала волноваться и, естественно, вызвала по телефону заводскую охрану. Случай, к счастью, оказался в какой-то мере курьезный. – Залезши по лестнице наверх резервуара, рабочий увидел внизу двух рычащих на него взъерошенных овчарок, которые не давали оператору спуститься на землю. Вскоре подоспела охрана, и всё обошлось благополучно. Но потом над этим случаем ещё долго смеялись заводчане.

Работала Римма в те годы по сменам. График был следующий: Два дня – с 8 до 16часов, на следующий день – с 16 до 24 часов и на третий день – 0 до 8 часов. Одни сутки в неделю был долгожданный выходной день.

Жила семья Алексашечкиных, как сейчас говорят – в старом городе – на улице Красноармейская. На работу Римма добиралась через Урал. Хотя рабочих и возили на смены, и после смены в жестких бортовых машинах, иногда всё же приходилось бегать через так называемый мост. Держался мост на баржах и его каждые сутки – в 1 ночи разводили для возможности прохода судов и груженых барж, а утром в 6 часов сводили мост снова. Ходить по такому мосту было страшно и опасно, вспоминает Римма. Сколько людей тогда падало в воду, а некоторые несчастные даже тонули.

Однажды Римма «проспала» на работу. Шёл 1952 год. На дворе стояла поздняя серая осень. Уставшая от тяжёлой прошедшей вахты Римма прилегла дома отдохнуть. Вдруг вскочив с кровати, она увидела, что на часах уже пять минут девятого. Проспала! Опоздала! Суд?! Тюрьма, лагеря звучало в её голове.

Утренняя смена начиналась с 8 часов, а машины увозили рабочих в завод с 6часов 30 минут. Выбежав полураздетая на улицу, она в панике побежала к мосту. У отдела милиции ей повстречался, мужчина в милицейской форме. Остановив бегущую девушку, милиционер поинтересовался, куда это она так торопится в вечерний час, и не случилось ли с ней что? Из глаз у Риммы брызнули слёзы: «Как, товарищ милиционер, миленький, а разве сейчас, не утро?! » Милиционер ухмыльнулся: «Память у тебя видно девичья. Вечер сейчас. Не видишь разве, стемнело уж почти!? Иди-ка ты домой, красавица, а то нарвешься ещё чего доброго на пьяную компанию…»

Придя, домой, Римма поняла, что всё на свете перепутала, что идти ей на работу нужно теперь только утром – к 8 часам. И она, задыхаясь от волненья, напившись лекарств, легла спать.

Вот в каком нервном – постоянном напряжении и в жутком страхе перед законом находилась в то время эта восемнадцатилетняя девушка, да и все остальные рабочие люди.

После1953 года, – вспоминает далее Римма, законы стали мягче. За пять минут опоздания на работу судил уже не народный суд, – как раньше – после войны, а судил суд товарищеский – заводской. На лицах людей стали появляться сдержанные улыбки.

…Зимой особенно было тяжело работать. В морозы с цистерн невозможно было слить нефть, так как она подмерзала и всю ночь Римма Ивановна отогревала цистерны паром из шланга. В такие морозы из четырёх смен делали три. Усиливали вахты людьми, потому что люди буквально клонились от усталости. Раз в неделю каждая вахта по графику попадала на так называемую отработку и работала по восемь часов. На таких отработках рабочие на территории завода косили трёхметровый камыш, пололи мотыгами траву, убирали снег. Были рабочие – чистильщики резервуаров, которые работали в противогазах по специальному допуску… – Только после того как лаборанты из заводской лаборатории в обязательном порядке брали пробу воздуха из этих резервуаров. Далее резервуары пропаривались и из их полостей – со дна – рабочие выгребали деревянными лопатами всю оставшуюся грязь… к люку. Очень многие рабочие навсегда потеряли своё драгоценное здоровье. Затем всё это уносилось на носилках в определенные места, разрешенные пожарными. А цистерны окончательно пропаривались на пропарочной станции вне завода, но в черте города, где стояла десятилетиями настоящая душегубка почти на весь город.

Однажды на вахте, на которую заступила Римма, случилось «ЧП». При сливе с железнодорожной цистерны башкирской нефти произошло самовозгорание. Цистерну быстро потушили пожарные. Всё обошлось без жертв и травм. Тут же в цех №4 приехал начальник, затем буквально минут через пятнадцать директору завода последовал звонок из Москвы. Звонил сам Министр нефтяной и газовой промышленности. Вот какая была в те годы оперативность и контроль!

Двадцать пять лет Римма Ивановна работала по сменам. Оставшиеся годы перед выходом на пенсию она проработала днём – экономистом цеха. Причём, была самоучкой.

Всякое бывало в процессе работы, вспоминает Римма – Вот было два интересных случая, в разное время. По железнодорожным накладным в пришедших в цех цистернах должна была быть нефть, а в них было чистейшее подсолнечное масло!

За долгие годы работы в заводе Римма Ивановна трижды избиралась депутатом в городской совет трудящихся. Римма Ивановна имеет удостоверение о праве на льготы. Сегодня все бывшие льготы – отменены правительством, лишь к пенсии ежемесячно добавляют две тысячи.

Вот что говорит Римма Ивановна о руководстве завода: «Руководителей за мои пятьдесят лет и пять месяцев было на заводе много. Разные приходили люди, но больше всего из директоров мне запомнился Котов Николай Алексеевич. Это был очень обходительный и грамотный человек. Никогда я не слышала, чтоб он повысил на кого-то голос из подчинённых ему людей. Так же очень обаятельным и высокоинтеллектуальным человеком был Арсений Иванович Маврин. Всегда приходил к нам в цех, спрашивал о выработке, интересовался выпуском продукции. Нас в шутку называл «кашеварами». А лучшим начальником нашего цеха №4, я считаю, был Горбунов Сергей Фёдорович. Приходил каждый день к шести часам утра, обходил все парки (сырьевые, товарные). Сам проверял эстакаду. Был строгим начальником, но люди относились к нему с большим уважением.

А сегодняшнему руководству завода и всем заводчанам, Римма Ивановна желает дружной – стабильной работы, чтоб не было аварий, всегда выполнялся бы рабочий план. Чтоб опытные работники помогали во всём молодым юнцам. И, конечно, здоровья всем заводским семьям! Всех благ! И новых трудовых успехов!

Римма говорит с еле заметным придыханьем: «Вся жизнь моя можно сказать прошла на заводе, самые цветущие годы – отцвели в промасленной рабочей спецовке…, но я об этом никогда не жалела и не жалею. Жизнью своей я довольна.

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:21:06
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ТЫ БУДЕШЬ ВО МНЕ - ВЕЧНО!

ТЫ БУДЕШЬ ВО МНЕ – ВЕЧНО

Он в сотый раз хотел понять жизнь, а она – жизнь – и не собиралась понимать его.

Он медленно шёл один по замёрзшему берегу реки. Его серое кашемировое кашне, обмотанное вокруг шеи, свисающее поверх тоненькой дублёнки, то и дело подхватывал встречный колючий ветер, бросая ему в лицо.

Как безжизненно в этом мире, думал он, как холодно. Для чего ему понимать эту жизнь? Что было ему непонятно в ней? Чайка кружит над головой. Он ей не нужен. Ворона каркает с ветки чёрного надломленного дерева. – Он – ей – мешает.

Все друг другу чем-то мешают, думал он, и все чем-то обязаны друг другу. А ещё – все друг друга едят. Эта мысль остановила его. Едят, думал он, чтоб выжить самим. Выжить. Страшный смысл. Страшный. Её величество – Жизнь – это она обманула здесь всё и вся. Но, ведь он сам каждодневно кого-то ест. Трава ест солнце, землю, воздух…, овца ест траву…, а он? – он ест овцу…, он любит жареную баранину. Кто сделал из него послушного программного робота? Кто? Зачем?! Он всего лишь звено, звено в бесконечной игре – цепи времени. И всё?! Всё. Радуйся Солнцу, радуйся небу! Дню! Ночи! Да, да – Радуйся! Какой омерзительный обман. Люди закабалили животных, рыб, птиц, закабалили себе подобных людей. Идёт постоянное выживание. Мучение. Кому это нужно? Жизни? Смерти? Но, он то знал, что жизнь и смерть – это одно лицо. Несчастные думал он, зачем, для чего вы живёте? Вы сами этого не знаете. Деваться вам некуда, вот и – ОТВЕТ.

Впереди метров за сто от него появилась одинокая фигура молодой привлекательной женщины.

Тоже одна – подумал он. Интересно, что ей нужно в этот промозглый почерневший тучами зимний день на берегу ледяной реки?

Они шли навстречу друг другу. Поравнявшись, он взглянул ей в глаза. Ошеломляющая печаль её голубых глаз пронзила его до самого сердца. Он опустил взгляд, идя дальше. Пройдя немного, он оглянулся. Женщина смотрела ему вслед. Отвернувшись, он пошёл дальше. Он шёл и думал, думал обо всём, пока не оглянулся второй раз. Женщина шла за ним. Она была уже совсем близко.

Подожди – сказала она – зачем же тебе уходить от меня, а мне от тебя?!

Кто ты?! – спросил он.

Женщина – Ответила она.

Он увидел, как дрожат от холода её синюшные губы, как прячет она в карманы меховой куртки замёршие кисти рук.

Ты тоже замёрз? – спросила она.

Нет – ответил он – я не чувствую внешнего холода.

Значит, ты мёрзнешь душой? – снова спросила она.

Прости – ответил он – зачем тебе об этом знать?

Она нежно взяла его под руку: «Пойдём ко мне, согреешься!»

Пойдём – безразлично ответил он.

В её квартире было тепло и уютно. Видно было, что жила женщина небогато.

Какую ты любишь музыку? – поинтересовалась она.

Музыку дождей – ответил он.

А что ты ещё любишь кроме дождей? – спросила она.

Ничего – ответил он.

Но ты непременно должен полюбить что-то ещё – прошептала она – полюбить: Что-то! Кого-то! Меня! Хочешь, полюбить меня?! А я полюблю – тебя! И мы будем вдвоём. – Вдвоём – как одно целое! Хочешь?!

Нет. – Ответил он – ты не сможешь полюбить меня, разве ты не видишь, что мы не пара? Не сможешь. Я сам не могу больше быть с самим собой! Сам! Понимаешь?! Не могу! И тебя я полюбить – не смогу. А если и полюблю, ты станешь самой несчастной женщиной на Земле.

Но, я не хочу, больше быть одна! – закрыв лицо ладошками – крикнула она. Ты безжалостный! Злой!

Он нежно обнял её за плечи: «Прости» – сказал он, наверное, мне нужно уйти.

Она взглянула на него газами полными слёз: «Как уйти, куда, зачем, ведь я не согрела тебя собой и не согрелась от тебя сама!»

Он улыбнулся: «Ты хочешь растопить во мне лёд, согреться от снега? От всей этой мерзости и обмана, что царит на земле? Смешная».

Да. – Почти со стоном в голосе ответила она – да! Смотри! Смотри же на меня!

Она стала вдруг раздеваться. Стала снимать с себя – всё!

Она стояла перед ним, сжав крестообразно на красивой упругой груди белые кисти рук.

Он смотрел на неё. Он не видел никогда такой красоты!

И ты не сможешь полюбить меня!? – спросила она голосом полным отчаянья.

Он поцеловал её в тёплые пухлые губы: «Я хочу любить тебя! Хочу!»

«Не смотри в окно – простонала она – не смотри, там жутко, отвратительно, серо, одиноко! УБИЙСТВА НЕПОВИННЫХ ЛЮДЕЙ. Никогда больше не смотри в окно! Никогда!»

Их тела слились – воедино!

«Нет» – шептала она, всё сильнее обнимая его – нет, ты будешь во мне – вечно! Слышишь!? – Вечно!

«Да» – сказал он – Да, любимая! – Вечно. Я хочу обо всём забыть. Спасибо тебе…

«…Любимый» – прошептала она.

«Любимая, ответил он ей.

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

21 июля 2009 года  22:22:24
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ЖИЗНЬ УЧИТЕЛЯ

Совесть – это чувство и сознание моральной ответственности за своё поведение, и поступки перед самим собой, перед окружающими людьми, обществом; нравственные убеждения, принципы, взгляды.

ЖИЗНЬ УЧИТЕЛЯ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ЕГО ТРУДАХ

Как известно, красивая риторика, лексический запас и грамматическая структура языка ещё не определяют характера и искренности разговора. В любой нормальной беседе больше важен её тон, интонация. Поэтому, всегда приятно, когда твой собеседник умеет тактично выслушать тебя, не навязывая себя и свою «неоспоримую» точку зрения, когда умеет скромно рассказать о себе и своей жизни.

Как раз таким человеком и является моя сегодняшняя собеседница. Подруга, с которой мы живём соседями вот уже сорок лет. Уверен, пожилые люди, да и люди средних лет прекрасно знают эту женщину. Ведь она с плеядой коллег в 1969 году стояла у истоков телевидения нашего города и была прекрасной фотогеничной русскоязычной дикторшей голубого экрана, тогда ещё черно-белого телевидения.

Да, конечно, это Наталья Ивановна Трилис, которую поклонники её таланта узнают на улицах города даже сегодня спустя немного-немало, а уже тридцать восемь лет.

Наш разговор, который я планировал провести, строго касаясь воспоминаний лишь о работе Натальи Ивановны на телевидении и в школах, вдруг, почему-то, как бы сам собой, сразу же пошёл несколько иным руслом. Видно было, что Наталья Ивановна хочет больше рассказать не о себе лично, а скорее о своих родителях, об их нелёгкой жизни, – о своей семье – судьбе.

Итак, послушаем этот непростой биографический очерк о семье Трилис.

Родом Наталья Ивановна из Краснодарского края. Родилась в 1949 году в семье служащего. Отец – Иван Иванович Трилис 1909 года рождения был потомственным железнодорожником. Окончив высшую эксплуатационную школу в городе Ростов, Иван Иванович получает специальность – инженер подвижных составов железнодорожных путей и сообщения СССР.

В 1941году его направляют на работу начальником железнодорожной станции Сочи. Но, он, упросив начальство, поменялся с другом местами работы и стал трудиться на станции Лихая северного Кавказа. Вскоре началась война с фашизмом. Иван Иванович Трилис был, естественно, военнообязанным человеком, причислялся к войскам и по приказу был тут же переведён на военное положение. Занимая должность начальника станции, он практически жил и работал на казарменном положении на этой узловой станции. Домой приходил очень редко.

Мама Натальи Ивановны, Антонина Федоровна Тарасенко 1911года рождения, тоже в детстве и молодости жила в семье железнодорожников. Она окончила медицинское училище. К глубокому несчастью родителей и самой девочки Антонина в одиннадцать лет попала под движущийся паровоз, получив множественные травмы тела и головы, чудом осталась жива. Но травмы, особенно головы, к сожалению, не всегда проходят бесследно. Сразу же после окончания медицинского училища мама Натальи Ивановны совсем ослепла. В Харькове в неврологической клинике после проведения профессором-нейрохирургом сложной операции, зрение частично восстановилось. Но работать по полученной специальности она так никогда и не смогла – к труду её не допускала медицинская комиссия.

А познакомились родители Натальи Ивановны ещё детьми, когда жили под Таганрогом. Пронеся и сохранив чувство влюбленности через всё детство. В 1932 году они поженились.

В 1941 началась война. К началу войны у них уже было двое детей: дочь Ирина и сын Евгений.

Отец работал сутками на узловой станции, обеспечивал продвижение советских составов с горючим и оборудованием для нужд фронта. Так как станция Лихая была крупной узловой станцией и имела стратегическое значение, фашисты бомбили её – день и ночь – систематически. Бомбя станцию, вражеские самолёты подлетали и к близстоящему поселку, в котором жила мама с детьми – с болью в глазах говорит Наталья Ивановна. Люди при начале бомбёжки прятались, кто куда мог. – Кто в траншеи, кто в погреба, некоторые успевали добежать до бомбоубежища. В одну из таких бомбёжек мама с детьми добежать до своего укрытия, где они всегда прятались – не успели и попадали ничком в ближайшую канаву. Надо же такому было случиться. Авиационная бомба в этот злополучный день и час угодила именно туда, где мама Натальи с детьми прятались ранее постоянно. Все до одного человека кто находился в том укрытии – погибли сразу, а мама с детьми вернулась домой. Люди в округе знали, что родные Ивана Ивановича регулярно прятались в этом разбомбленном укрытии, и тут же сообщили ему на станцию страшное известие, о гибели всей его семьи. Отцу даже не дали возможности разыскать «останки» родных, начальник станции не имел права ни на минуту отлучаться с работы. А через день случилось чудо! – мама с детьми сама пришла к нему на станцию.

После перенесённого психологического шока поседевший за ночь отец сажает семью в проходящий эшелон, чтоб те уехали подальше от этого проклятого места ближе к родственникам. Отъехав от станции 100 – 150 километров этот эшелон подвергается жестокой немецкой атаке с воздуха. Маму с детьми взрывной волной каким-то чудом выбросило из разбомбленного состава на кучу песка. Травм телесных они тогда, слава Богу, – не получили, а отцу вновь, уже во второй раз сообщили о смерти самых родных людей.

Единственное, что осталось у мамы, вспоминает Наталья Ивановна, это планшетка с документами, а позднее когда кончились фашистские налёты, она нашла недалеко от горящего вагона свою старенькую ручную швейную машинку, работая на которой и продавая впоследствии, пошитые веши, она смогла выжить и выкормить детей.

После бомбежки они остались в чужом хуторе. Их приютили незнакомые люди. Мир не без добрых людей!

Вскоре немецкие войска захватили город Ростов, и мама с детьми попали в оккупацию. Каким-то образом ей удаётся передать записку недалеко живущему свёкру о том, где они находятся. Получив пропуск в немецкой комендатуре, престарелый свёкор приехал и забрал их к себе в свой дом на станцию Марцево, где мама Натальи Ивановны с детьми жили до конца войны.

В дальнейшем, освобождая город Ростов, ничего не знающий Иван Иванович сумел проведать своего отца и, увидев, что его семья жива и здорова от неожиданной радости – заплакал.

Он ушёл дальше с войсками, освобождал Польшу и Германию, там и встретил Победу. Но отец сразу не вернулся к семье, его приказом оставили в Германии для работы по демонтажу немецких заводов и отправки немецкого оборудования в СССР. Вызвав семью в Германию, они проживают там ровно год. Отец не хотел оставаться в Германии, часто писал руководству рапорты, чтобы ему предоставили возможность уехать в Союз. И руководство приняло во внимание его просьбу. В 1947году семья Трилис возвращается в город Таганрог. Отец продолжает работать на железной дороге поездным диспетчером, а позднее начальником станции.

К концу 1949 года в семье Трилис рождается героиня этого очерка – Наталья.

В 1954 году СССР начал массовое освоение целинных земель в Казахстане и Ивана Ивановича откомандировали туда на строительство железных дорог, где он работал начальником станции Целина. Забегая вперёд нужно сказать, что в будущем эта небольшая станция вырастет в город Целиноград. А сегодня на этом месте растет и развивается инфраструктурой столица Казахстана город Астана.

Жила семья Трилис на станции Целина в казённых квартирах.

Далее, отца Натальи Ивановны направляют на работу в город Карасук новосибирской области на строительство железной дороги – Карасук – Камень на Оби. После завершения и пуска в эксплуатацию этой дороги отделение, где работал Иван Иванович, указом СССР было переведено в распоряжение УС-99 станции Макат, где шло строительство железной дороги Макат – Мангышлак.

Наталье было в то время уже четырнадцать лет. Потом началось строительство второй железнодорожной ветки – Гурьев – Астрахань и УС-99 со всеми подразделениями перевели в город Гурьев.

В Гурьеве Наталья окончила 10 классов общеобразовательной школы имени Калинина. После окончания школы она начинает свой трудовой стаж в РПБ УС-99 – лаборанткой.

В это время в Гурьеве начало работать местное телевидение. Редактором, которого была Малика Аманжоловна Кулпеисова. После прохождения серьёзного конкурсного отбора и выиграв его, Наталья Ивановна начинает работать диктором местного телевидения. Показывали тогда передачи с 19 часов. Вначале шли новости, затем художественный фильм и сводка погоды. После завершения вечерней программы и нескольких пикающих звуков зрители выключали свои телевизионные приемники, бережно накрывая их экраны белыми или розовыми ажурными салфетками.

Выйдя замуж и родив ребёнка, Наталье пришлось уйти с телевидения.

В это время она поступает и оканчивает с Красным дипломом педагогический институт.

Наталья Ивановна Трилис, учитель русского языка и литературы. После окончания института была направлена на работу в политехнический техникум. Необходимо сказать, что на своём педагогическом поприще ей пришлось вести работу с детьми разных возрастов. Начала Наталья Ивановна работать с подростками 16 –17 лет. Перейдя в школу, стала работать в среднем звене с детьми от 9 – 14 лет. Позднее, переучившись на учителя-логопеда, ей пришлось учить детей начальной школы и дошкольников.

Каждая возрастная группа детей – говорит Наталья Ивановна, – требует к себе своего особенного похода в работе с ними. Проработав тридцать лет учителем, Наталья Ивановна пришла к следующему выводу: труднее всего работать с учащимися начальных классов и дошкольниками. Потому что в этом возрасте на плечи учителя ложится огромная как моральная, так и нравственная ответственность. – Учитель формирует мировоззрение детей и их становление. От хорошего, честного, умного и доброго учителя, зависит, каким человеком в жизни станет его бывший ученик или ученица.

А закладка правильного формирования будущей личности начинается именно в начальных классах.

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

21 июля 2009 года  22:23:48
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

НАСТОЯЩИЙ СОЛДАТ

Настоящий Солдат.

День Победы над навеки проклятым всем миром фашизмом. Праздник этот – есть самое настоящее счастье для сотен миллионов миролюбивых людей планеты Земля. Сколько выстрадали народы в этой ужасной войне? Сколько натерпелись люди от различных лишений и тягот, страхов, болей, разрухи.… Об этом написаны толстые тома книг, сняты фильмы. Безусловно, невозможно было сломить и победить сильного и опытного врага без всесторонней и самоотверженной поддержки Советских вооружённых сил тружениками тыла.

Правительством СССР экстренно была разработана обширная программа перестройки народного хозяйства страны на военный лад. В войне трудились все! – Умудренные профессиональным опытом старцы, женщины и даже дети. Инвалиды и те работали на фабриках, заводах, в колхозах. Все здравомыслящие люди своим трудом приближали день Великой Победы! Много полегло люда в этой проклятой войне. Сколько пропало молодых, не раскрывшихся талантов? Многое потеряла наша земля. Вечная Слава защитникам мира! ВЕЧНАЯ ВАМ ПАМЯТЬ ПАВШИМ И ЖИВЫМ!

Мой же рассказ о простом, скромном человеке, бесстрашном герое солдате – участнике ВОВ Григории Ивановиче Козлове.

Григорий Иванович Козлов, 1924 года рождения. Уроженец города Рузаевка, Мордовия, родился в семье рабочего. Отец, Иван Иванович Козлов был бедным крестьянином. Мать, Евгения Алексеевна, также работала в поле крестьянкой. Семья была большая, жили Козловы бедно, кое-как находя средства на самое простое пропитание. Несмотря на все тяготы жизни, мать родила десятерых детей и все дети, к счастью, выжили.

Но жить на родине в Мордовии становилось туго. – Голод и холод одолевали неокрепших малышей. Вот и решился тогда отец Гриши, Иван Козлов, по совету друга, в 1926 году со всей своей большой семьей переехать на работу в Казахстан, в Доссор на строительство нефтяных вышек.

В Доссоре семья благополучно прижилась. Несмотря на то, что своих малых детей у Козловых было десятеро, родители усыновили ещё двух годовалых местных сирот – мальчиков казахов. Одного усыновлённого сына назвали в честь деда Иваном, второго Русланом. Все двенадцать детей Козловых в будущем будут без малейшего акцента говорить на казахском языке.

Григорию в это время было всего 2года.

Так и жила семья Козловых в Доссоре до 1938 года, пока не переехали в город Гурьев.

В Городе Гурьеве в возрасте 14 лет Гриша поступает учиться на курсы мотористов и, окончив их, устраивается работать на рыбацкое судно. В 1940 году Григорий по велению сердца уходит с судна и поступает учиться на водителя и работает после получения водительских прав – шофером в «Гурьевэнерго». В скором времени Григорий становится водителем-профессионалом 1 класса. Механиком «золотые руки» будут называть его в организации, да и просто соседи в частных гаражах, где он стал консультантом по самым сложным автомобильным вопросам.

Всё шло хорошо, но началась война. Оставили Григория Козлова работать в тылу на промыслах механиком-водителем и работал Григорий пока не получил повестку в военкомат. Прямо с военкомата его и других солдат помещают в товарные вагоны и увозят на Дальний Восток. Поездка была, вспоминает Григорий Иванович, очень тяжелая. За пятнадцать суток дороги начались страшные болезни, многие солдаты заболели брюшным тифом, цингой, педикулезом, желтухой. Григорий Иванович хватается дрожащими от волнения руками за голову: «Заешь, сколько было вшей на солдатах? Поезд остановится, а мы к ближайшим деревьям бежим ломать ветки, сделаем из этих веток что-то похожее на березовые веники и начинаем ими сбивать вшей друг с друга. Их (вшей) столько с нас тогда ссыпалось, вспоминать жутко!»

Не повезло и Григорию. Заболел модой необстрелянный солдатик коварной болезнью – брюшным тифом. Так и мучился, корчась от боли до самого Дальнего Востока, где его направили, как тяжелобольного в лазарет. Выходили врачи! Выжил Григорий! Встал в строй. А сколько молоденьких солдатиков умерло в ту злосчастную зиму. – Сотни тысяч ребят полегли в землю только от различных болезней. А выздоровевшие и здоровые солдаты, пока не было военных действий, работали на лесоповале, строили укрепительные сооружения…

Вскоре началась настоящая война с японцами, и защищал солдат Григорий Козлов рубежи СССР от агрессии японских империалистов. Дядя Гриша задумывается: « Ох, хитры и беспощадны были японцы, идёшь в атаку, а их ни одного не видно – все под землёй спрятались, как тараканы в специальных укрытиях сидят или в мощных дзотах. Вот идет наша пехота в наступление, проходит километр, два – и не видит японцев. – А они встают разом сзади нас из-под земли и расстреливают нашу пехоту, беззащитных солдатиков в затылки и спины». Японцы тогда готовились к серьёзному наступлению и всё время старались как-то провоцировать наших солдат ввязываться с ними в бой. Проверяли, видно, нашу силу и волю. Ну, а когда дело уже пошло к Великой Победе, советское военное командование начало интенсивно перебрасывать на Дальний Восток мощную военную технику: «Катюши», танки, авиацию, артиллерию и опытных, прошедших всю войну, советских солдат, вот тогда-то и задрожала земля под японцами, выкурили мы их из-под земли всех до одного, а многих взяли в плен. Война с Японией была молниеносной! По приказу правительства Григорий после окончания войны остался служить на восточных рубежах до 1947 года.

В конце 1947 года Григорий Иванович счастливый возвращается в Гурьев и сразу же с поезда в Урал! Так искупаться хотелось на родине! Немного отдохнув и подлечив раны, Григорий вновь на своей гражданской работе в «Гурьевэнерго» – водителем на автомашине «ЗИС». Трудовая деятельность заключалась в обслуживании нефтепромыслов: Байчунас, Ескене, Макат, Каратон, Доссор.… В свободное от работы время Григорий Иванович серьезно увлекается охотой и рыбалкой, сажает дачу и покупает собственный автомобиль.

В октябре 1950 года в Гурьеве Григорий встречает свою половинку – любимую девушку Веру Канашкину. Полюбили друг друга молодые как-то сразу и решили соединить свои судьбы воедино. И уже через пол года была свадьба! Свадьбу играли на улице Боевой, сегодня это улица Гагарина. Проходила свадьба в землянке, по-простому, но пирогов с красной рыбой было столько, что их прямо в круглых и прямоугольных противнях горячие ставили на столы. Ну и, конечно, черная паюсная икра в глубоких алюминиевых чашках. «Рыбка спасала всегда нас тут, – говорит дядя Гриша, – основная пища была! Оттого и дети выжили да выросли. А еще сладкие пирожки с тыквой Вера часто пекла. Ну, а бешбармак – это уж как своё постоянное кушанье, то с красной рыбой и рисом, а то с кониной и лепешками».

Весело было – вспоминает Вера Ивановна, – гостей было много, хоть и бедно жили, а все равно – весело! В доме всегда стоял смех. Все были дружными и помогали всегда друг другу кто, чем мог! Жизнь ведь она на взаимовыручке держится. Григорий на свадьбе сидел при полных регалиях, молодой, красивый герой войны, а ещё механик-водитель высшего класса. Вера Ивановна смеётся: «А фата-то на мне в день свадьбы была ведь из обыкновенной марли, да и платьице ситцевое голубенькое с беленькой каемочкой. А ещё что умудрялась делать я замужем, – вспоминает Вера Ивановна, – завязывала марлевую занавеску мелкими узелками и красила каждый узелок по отдельности разными красками. А когда подсохнет моё рукоделие, узелки развяжу и эту цветастую марлевую занавеску на окно к празднику вывешиваю. Красиво было! Уютно». Недолго пожили молодожены со свекровью, в1950 году «Гурьевэнерго» выделяет семье Козловых отдельную благоустроенную квартиру.

У Григория Ивановича и у Веры Ивановны сегодня двое взрослых детей – дочь Людмила и сын Станислав. Кроме этого у них 3 внучки и 2 правнучки. А прожили они вместе, дай Бог каждому – 56 лет!

Вера Ивановна всю свою жизнь проработала в медицине. 43 года в больнице «Нефтяников» и 35 лет в больнице «ГНПЗ». Сегодня Вера Ивановна находится на заслуженном отдыхе в добром здравии и хорошем настроении. А вот Григорий Иванович заболел, будем надеяться на его скорое выздоровление.

Дядя Гриша не стал мне показывать все свои боевые награды, не любит он этого. «Мы свои медали да ордена, – рассказывает дядя Гриша, – после войны ребятишкам для игры раздавали, потерялось, безусловно, многое, да и не в этом по большому счету дело, главное Землю свою спасли, детей наших вырастили, Родину восстановили!!! » Лишь достал Григорий Иванович из бархатной коробочки медаль «ЗА ОТВАГУ!» и ОРДЕН БОЕВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ»: «Вот и вся моя война. Ничего, как видишь, интересного в моей жизни – нет – не кино, брат! Эх, в праздник бы каши из походного котелка попробовать, да сто грамм солдатской водки с друзьями кто ещё в «строю» остался, пригубить! Я – простой обычный человек, чего обо мне писать-то?»

Будь счастлив, дорогой обычный и необычный человек дядя Гриша! Будь счастлива вся большая семья Козловых!

Юрий Хрущёв

21 июля 2009 года  22:25:07
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

НА ОДНОМ ДЫХАНИИ

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

На одном дыхании

Жизненный процесс, в котором есть всё: добро и зло, любовь и ненависть, добродетель и предательство, понимание и.… Это и есть жизнь. К которой нельзя привыкнуть, но можно устать, как от тяжелой изнурительной работы, бросающей в жар и холод и которую так необходимо выполнить. Выполнить, пока жив! Пока дышишь, видишь, осознаешь.… Пока ты есть ты и пока, ты ещё в себе, в своем сознании.

Очень сложно отрабатывать жизнь, но вместе с тем и очень интересно, потому что жизнь есть великая загадка, как впрочем, и смерть. И это приводит в восторг и ужас, порождающие вечное движение-движение к совершенству.

Когда я сел в эту карусель, уже и не помню, должно быть сидел в ней всегда, всю свою жизнь. Даже в утробе матери еще, не родившись, я занимал одно из мест в этой карусели. Но сам ли я, по собственному ли желанию выбрал это место? Получается, что нет. Смогу ли я спрыгнуть на ходу, остановить карусель, заставить вращаться её в другую сторону? Тоже нет. Есть, одна карусель, против которой я ничего не могу сказать, тут все правильно и эта карусель называется вечностью. В ней вращается всё живое и не живое, сама вселенная, бесконечность, звезды, жизнь и смерть, я, ты, океаны и ветры, степи и горы.… Но есть и другая карусель, в которую меня посадили насильно, не спросив моего согласия. Эта карусель придумана людьми и к ней у меня множество претензий и вопросов, много недоумения и резких слов.

И так, карусель, придуманная людьми.

Родился я 2 мая 1961 года в городе Гурьеве на берегу прекрасной реки Урал рядом с Каспийским морем. Юрием меня назвали медицинские работники родильного дома в честь первого космонавта Юрия Алексеевича Гагарина! Тогда этим именем жила вся страна. «Значит, будет Юркой?! »- воскликнул переполненный чувством радости отец, вручая огромный букет белой сирени врачу гинекологу Нелле Ивановне Морозовой. А дома отец приготовил маме сюрприз. Новенькую детскую кроватку он устелил нежными ландышами, на которые меня и положили. Красиво! Себя я помню лет с трех. Помню ту маленькую кроватку стоявшую у стены. Помню, как болело ухо, бессонные ночи, температуру, мягкие и нежные руки матери, чёрную плюшевую собачку, которой меня пугали, чтобы я скорее засыпал, и которую отцу пришлось на моих глазах выбросить в мусорное ведро, потому, что запугали до того, что я не спал вообще, боясь её присутствия в доме. Я был единственным ребенком. Поздним ребёнком. Мои родители долго не могли иметь детей, только через восемь лет их совместной жизни я появился на свет. Мама говорят, рожала очень тяжело, чуть не умерла, потому что не хотел я рождаться, как все люди и меня пришлось «доставать», разрезав маме живот, Это называется — кесарево сечение. Мама говорила, что ещё хотела иметь детей, но приговор врачей был суров: «Нельзя это опасно для жизни…»

Вот так началась моя жизнь.

Лет с трех меня стали водить в детский сад от завода имени Петровского. Помню, как я не любил это заведение, а причиной моей нелюбви — было заточение. Маленький, худенький человечек, не желал подчиняться сытым и самодовольным воспитательницам. «Сядь на стул» – грубо кричали они, встань, встрой, завяжи шнурок. На всё, это я категорически отвечал: «Нет, не буду, не хочу…» Я рано понял несправедливость и обман в жизни. Воспитатели обедали в одной группе с детьми, и я видел в их тарелках большие жирные куски мяса. Дети же хлебали жидкий супчик. Уходили воспитатели и нянечки домой с полными сумками продуктов. Тихий час проходил под аккомпанемент увесистой мухобойки, которой нянечка тетя Сима била детей по ногам, чтобы скорее засыпали. Тогда я ещё не знал, что уже сижу в кресле жестокой и беспощадной карусели придуманной людьми. Вечером я с нетерпением ждал, когда за мной придет отец. Как бы мне не было плохо за металлической оградой детского сада, мысль об отце побеждала все огорчения. Вот я вижу отца, он машет мне, и я пулей лечу ему на встречу. Я свободен! Ура! Отец берёт меня за руку, и мы идём в магазин игрушек. Покупаем пистолет и пистоны к нему, потом на Урал, на фонтан и домой. Я очень любил своего отца. Это был глубоко порядочный человек. Как и многие порядочные люди, он робел перед хамством, и это только подчёркивало его культуру и доброту души. Вечером отец лежал на диване и курил, по радио передавали футбол. Я же ползал, по полу расставляя в ряд оловянных солдатиков. А утром, был мороз и меня силой, упорно поднимали с кровати в семь утра. Надевали теплую одежду и с уговорами вели опять в детский сад. «Не хочу»- кричал я. Зачем вы меня туда ведёте? Дайте мне возможность делать то, что я хочу. Слышите?! Мне холодно, я хочу быть дома: рисовать, лепить, что угодно только не туда. Но меня никто не слушал, потому что в детсад должны ходить все. Потому что зелёный противный суп там едят все. И тетя Сима бьёт мухобойкой по ногам тоже почти всех. Краски и карандаши тоже одни на всех. И ничего твоего. Моей не охотой посещать детсад было ещё и то, что мне было не интересно с детьми. Когда те часами копались в песочнице, меня одолевала скука. Да, вот такое не детское состояние испытывал я в кругу своих сверстников. Я думал, почему они такие непонятливые? Ведь тут должно быть так, а здесь вот так… Мне всегда чего-то не хватало. Было ощущение, что я нахожусь в каком-то зажатом состоянии, и это состояние навязывалось воспитателями и нянечками с помощью постоянных окриков, таких, как: туда нельзя, это не трогай, так не ходи! Однажды я залез по пожарной лестнице на второй этаж. Подсознательно должно быть искал освобождения. Залезть-то залез, а вот слезть испугался, и сидел, там пока не сбежались воспитатели. Свободу я начал отвоевывать довольно оригинальным образом, путём побегов из детского сада. Убегал на Урал и шёл по берегу к бабушке в сторону эллинга.

Мои бабушка с дедушкой по линии мамы были очень добрыми людьми. Родом они с России из-под города Горький. Родились и жили в глухой деревушке на берегу реки Волга в лесу. Дед, Иван Иванович Кочетков, будучи юношей, с котомкой за плечами ушёл в город Москву учиться. Поступил в институт имени Губкина и, окончив его, получив, высшее образование и специальность геолог, был направлен по распределению на работу в город Гурьев. Устроившись в Гурьеве и получив хорошее по тем временам жильё, перевёз к себе на теплоходе всю свою семью. Работал дед Главным геологом. Часто ездил в командировки в степь. Под его непосредственным руководством были открыты несколько крупнейших нефтегазовых месторождений. По характеру человеком был вспыльчивым, но отходчивым, мог запросто прилюдно крепко выругаться матом. Много так называемого народного фольклора я узнал от него в детстве. Жили бабушка с дедушкой в деревянном с паровым отоплением бараке у реки Урал. Бабушка Маня не ругала меня за побеги из садика, мне было хорошо, а главное в соседней квартире жил мальчик Миша, с которым мне было весело и интересно. Ещё я очень любил Мишкиного отца дядю Диму Арсентьева. Это был удивительный добрейший человек — музыкант, работавший в доме культуры. Дух захватывало, когда я слушал, как он виртуозно играл на трубе. Дядя Дима называл нас «детёнышами» и часто бесплатно пропускал в кино, которое крутили в Доме культуры. Несмотря на то, что Мишка был на шесть лет старше, между нами завязалась крепкая дружба. Мне было шесть лет, Мишке двенадцать, но эта разница в возрасте не мешала нам находить общий язык. Мишка собирал различные значки и прикалывал их себе на футболку, были у него и медали военных лет, различные брошки, цепочки.… При таком параде мы ходили с ним по улицам города, и меня охватывало неописуемое чувство гордости за своего друга и за себя. «Ночуй сегодня у бабки, и пойдём завтра в лес»,— говорил Мишка,— ты только родичам не говори. Уйдём тихо на рассвете». И мы уходили в сторону посёлка Тендыкский на дачи. В тех местах тогда недалеко от Урала росли густые вербовые «леса», а точнее, лесополосы, которые мы называли — «талы». Там мы ловили воблу в Урале, купались, загорали, а к вечеру возвращались домой. Родители очень беспокоились за меня в такие дни. Мама ругалась, а отец молчал. Отец меня никогда не ругал и не разу не тронул даже пальцем. Сейчас вспоминаю и не могу порой его понять, почему он так вёл себя? Может быть, потому что очень любил меня? Ребята делали самопалы и стреляли в воробьёв. Пробивали себе дробью руки и ноги. Взрослые ругали их за это, и правильно делали. Мой же папа меня не ругал. Я спросил как-то у него медную трубку для самопала, и он принёс мне её с завода. Кто знал о воспитания меня моим отцом, разводили руками. Вообще не было такого моего желания, которое отец для меня не исполнил бы, дело заключалось только во времени. Я удивлялся, когда кому-то из ребят кто-то из взрослых говорил, пугая: «Вот скажу твоему отцу, он тебе шею дустом-то натрёт…» Нет, для меня таких страхов не существовало. Отец для меня был, как щит, как опора во всём и я с гордостью говорил друзьям, что такого отца, как у меня, нет больше ни у кого на свете. Помню, как-то нас, пацанов, поймали за курением виноградной лозы. Родитель одного из моих друзей при всех публично затушил лозу об язык своего семилетнего сына. Мой же отец только сказал: «Не надо так больше делать». Сейчас я понимаю, что силой воспитать, а тем более перевоспитать человека невозможно. У моего отца был свой метод воспитания, метод узнавания и понимания жизни на своей собственной шкуре. Конечно, это опасно и могло привести к самым не предсказуемым последствиям, но человек, прошедший через такое воспитание, обретает впоследствии способность стойкого самосохранения. Наверное, отец действовал по принципу: кому не суждено сгореть в огне, тот не сгорит?

В огне-то я не сгорел, а вот без глаза чуть было не остался. Сидели мы как-то в беседке, где забияка и шалун, мальчик Павлик заряжал самопал. Зарядил, как положено, но вместо дроби набил в ствол обломки спичек, песок, кору от дерева. Чиркнул о спичечный коробок и, направив дуло, мне в лицо, выстрелил с трех метров. Неделю я ходил с красным, заплывшим глазом, и больше в такие игры не играл никогда.

Любим лакомством у нас мальчишек была чёрная строительная смола. Рабочие – строители растапливали большие куски смолы в бочке на костре и заливали ей крыши домов, стеля сверху рубероид. Мы же воровали кусочки этой смолы и с наслаждением жевали, называя жвачкой. Зубы от этого удовольствия становились сначала чёрными, а потом в процессе жевания приобретали цвет хны. Взрослые не обращали на это никакого внимания. Все к этому привыкли, ведь так делало ни одно поколение ребят. Позднее мы стали жевать восковые свечки, добавляя в них стержни от цветных карандашей, так разжёванная свечка приобретала красный, голубой или оранжевый цвет. Ну и самым высшим удовольствием для нас было, конечно, жевать полиэтиленовые прокладки, которые мы выковыривали из пробок одеколонов и духов! Они приятно пахли, но доставались они нам намного труднее, чем кусочки строительной смолы.

Я был единственным ребенком в семье, и меня, конечно, баловали, но я не был маменькиным сынком и очень не любил, когда меня целовали или гладили по голове. Я рос ужасным шалуном, но шалил я не дома, больше у родственников. Резал лезвием клеёнки на столах, отрезал язычки у ботинок, мог запросто бросить кусок пластилина в кастрюлю с супом. Такие действия вызывали у меня массу положительных эмоций. Меня ругали, конечно, но я не обращал на это внимание. Ёще я любил врать. Мог, например, прийти к родственникам и сообщить, что их срочно приглашают к себе другие родственники, живущие на другом конце города. Телефонов домашних тогда почти что ни у кого не было. Люди собирались, ловили такси, ехали по названному мной адресу, а там замок. Короче говоря, я очень любил шалить. Родственники злились на меня за такие выходки, но потом спустя какое-то время дружно смеялись, а пока они смеялись, я мог зайти в кухню и насыпать бабушке перца в варенье. У меня образовалась целая система вранья и проказ. Я же этого не понимал и считал себя шутником.

Так я жил до школы и думал, что такая с позволения сказать, жизнь будет всегда, но в школе были свои порядки и правила. Началась жизнь с вопросов и ответов. В школу я тоже, как и в детсад, ходил не с особой охотой, хотя учился до четвертого класса – отлично, пока, к несчастью, не поломал ногу. Грамоты за отличную учёбу я долго хранил в отдельной красной папке. Школа была государством в государстве, где царили свои законы, жесткие и беспощадные. Парадоксально, но факт – то, что я был прилежным учеником. По поведению у меня было – пять. В школе я увидел отъявленных мерзавцев из учеников других классов. Они били стёкла, приносили в классы замученных кошек и птиц, оскорбляли матом практикантов учителей и девочек. Я вырос во дворе, но среди моих друзей не было мерзавцев. Были шалуны, безобидные трепачи, но отморозков не было. Школа, именно школа начала в корне менять моё представление о жизни. Я видел, как избивали слабых только за то, что они были слабы. Дети с физическими недостатками вообще не считались людьми. Подонками в основном были дети из неблагополучных семей, хотя и из благополучных семей было немало выродков. Второгодники, тунеядцы-неучи, такие вот немытые, непричёсанные, дурно-пахнущие скоты, размахивающие кулаками и плюющиеся матом, гордо называющие себя — «королями». Хотя в действительности трусы и просто дрянь. Однажды меня остановили на лестнице три охламона второгодника из старших классов. Они требовали денег, вырвали из рук портфель и стали пинать его по коридору. Я оттолкнул одного, но двое других сбили меня с ног и стали бить ногами. Проходившая мимо учительница погрозила им пальцем, и они отстали. Я был в шоке. Как такое может быть? За что? Ведь меня никогда никто не трогал даже пальцем, а тут эта мерзость пинает меня в лицо. Нет, я не заплакал и ничего не сказал дома. Я не был жалобщиком. Через некоторое время, встретив одного из обидчиков на улице, я подошёл к нему и тихо сказал: «Вот если будет война, я тебя тогда — первого убью». Сейчас, когда прошло много лет с тех пор, я не перестаю задавать один и тот же вопрос: Почему та учительница прошла мимо этого преступления над человеком? Ведь в моём представлении слово школа было добрым, святым, мудрым и честным. Так говорила мне мама, так было в кино и книгах. На вопрос, что делать, я нашёл ответ не сразу. Но было совершенно ясно одно — если не защищаться и не давать сдачи, забьют и унизят. Выход пришёл сам собой, когда дядя Коля подарил мне боксерские перчатки. Оставаясь один дома, я часами бил в стену, пока соседи не пожаловались отцу. Отец одобрил моё увлечение боксом, но посоветовал не бить больше в стену. Как-то вечером отец привёз мне самодельную дерматиновую грушу, набитую опилками. Её сделали в заводе, где работал мой отец. Мы подвесили её на крючок в дверном проёме, и я стал тренироваться. Тем временем по двору и в школе поползли слухи о том, что я серьёзно занимаюсь боксом и могу, кого угодно уложить ударом с права. Конечно, как обычно, слухи были преувеличены, но всё же у меня, нужно сказать честно, были довольно неплохо отработаны удары. От занятий боксом у меня стало исчезать чувство неуверенности в себе. Теперь я знал, что смогу постоять за себя. Правило у меня было одно — сам не задирайся, но себя в обиду не давай. Школьные «короли» решили проверить, на что я способен и разработали немудреный план действий. Как-то на перемене ко мне подошли двое и начали словесно оскорблять. Я послушал их, а потом сказал: «Пойдем один на один». Мы вышли во двор. Была, весна я шёл в одной рубашке. Подонков собралось человек десять, а я был один. В их куче были свои «авторитеты» и шестерки. Они ехидничали, кричали матом, я увидел, как один из «авторитетов» толкнул в спину одного из тех, кто был у них за лакея: «Махайся с ним», – заорал в мою сторону, долговязый второгодник по кличке Засос. Ко мне медленно и нехотя подошёл пацан, года на два старше меня, с длинным чубом, закрывающим глаза, и отвисшей нижней губой. «Мочи его»,— кричала толпа. Перед моими глазами вдруг появилась та самая чёрная дерматиновая груша, висящая в дверном проёме. Я ударил несколько раз противника и разбил ему лицо. Пацан сел на колени, сплёвывая кровь. Какие-то секунды толпа стояла молча, потом крик: «Ах ты, сука, тварь, ну держись». Я увидел, как один из «авторитетов» достал из кармана отвёртку. С этим мне было явно не справиться. Детина был лет на пять старше меня и намного выше ростом. Я стоял у стены, а он медленно, с улыбочкой, присущей только их кругу, приближался ко мне. Вдруг я увидел, как из-за угла школы вышли два молодых человека. Один из них схватил долговязого за волосы и пнул ногой в живот, а второй разогнал озверелую толпу. Я не знал этих людей, и они меня тоже видели в первый раз. Поняв сложившеюся ситуацию, они решили, что бить одного нечестно. В школе поползли слухи, что у меня есть два брата — самбиста и ещё много всякой чепухи. Больше «школьная» нечисть ко мне не приставала. Они так же избивали слабых, воровали деньги, били стёкла, но меня как будто не замечали. Да, мне повезло, я смог найти выход из трудной ситуации, да и обстоятельства сложились в мою пользу.

Сегодня, когда прошло много лет, я возмущённо спрашиваю: кто родил и воспитал тех малолетних преступников терроризирующих учеников и даже учителей? Куда смотрело общество, милиция, дирекция школы? А дирекция школы смотрела на все эти преступления, образно говоря, сквозь пальцы. Отдельных учителей больше интересовали свежие сплетни, ходившие по кабинетам школы. Хулиганов они просто побаивались. Боялись за своих детей, за оконные стёкла своих квартир. Лучше сделать вид, что ничего не происходит, а значит, в школе полный «порядок». Милиция тоже не проводила какой-то плановой работы. Поговорят, попугают и на этом конец. Хулиганы, нужно сказать, народ ушлый, чувствуют опасность издалека. Затихают на время. Слабину со стороны кого-либо они так же видят, а раз усекли, то начнут приставать, бить, заставлять приносить им деньги, воровать у родителей, унижать и, в конце концов, уничтожат человека психологически или перетянут на свою сторону, сделав таким же уродом, как они сами. Одного из учеников каждый день били в туалете и даже по школьным слухам пытались изнасиловать. Мальчишка молчал. Родители все-таки увидели синяки на его лице, и отец хотел пойти в школу, но сын отговорил его, сказав, что у тех, кто его бьёт, ножи и свинчатки в карманах. Отец не пошёл, то ли послушался сына, то ли струсил.

В нашей школе был случай, когда ученик восьмого класса, панически боявшийся учителя математики, для того, чтобы не посещать его урок, сам бился переносицей о край парты, чтобы пошла кровь, и тогда его освобождали от урока. Другой ученик рвал брючину тоже по причине страха перед уроком, также добиваясь освобождения. Хотя подобные случаи единичные, но не тут ли кроется корень ежедневных прогулов и не желание ходить в школу? Я рос наивным мальчиком, думая, что учителя и директор не знают о безобразиях, творящихся в стенах школы и её дворе. Сегодня я твердо знаю, что все они об этом прекрасно знали, но делали вид, что ничего не происходит. Якобы школа живёт и работает в нормальном режиме. Директору хотелось похвалиться в очередном липовом отчёте об успехах и благополучии своей школы. Зачем же говорить о плохом, зачем вообще замечать плохое? Но то, что происходило в нашей школе, нельзя было назвать просто плохим. Плохо, когда ученик не выучил задание, плохо, когда мальчик дернул за бантик девочку, плохо, когда кто-то списывает у соседа по парте. Но когда куча хулиганов терроризируют школу, наносят телесные повреждения ученикам, потрошат карманы в раздевалке, воруют полушубки и сапоги, оскорбляют матом молодых учителей, это не просто плохо. Это преступно и должно быть наказуемо! Наказание этим ублюдкам пришло, к сожалению, гораздо позже, чем должно было прийти. Они вышли из стен школы, получили кое-как аттестаты наравне с порядочными учениками. Но возмездие отморозкам – неминуемо! Всех их постигла справедливая кара, потому что они сами шли к ней. Кого-то убили в пьяной драке. Многих неоднократно сажали в тюрьмы, где они в последствии умирали от различных болезней. Кто-то зачах от наркотиков.… Но я не об этом. Я не злорадствую. Дело в том, скольким прекрасным ребятам эти мерзавцы подпортили жизни. Ведь годами они совершали преступления в стенах школы на виду у всех. Да, общество отвернулось от них, да, на них не обращали внимания, да, призирали, тянули за уши из класса в класс. Но почему позволяли издеваться над людьми, совершать преступные действия? Как ни крути, но тут очевиден страшный порок общества. Директору и учителям школы не замечать всего этого было нельзя.

Итак, моё представление о людях и жизни менялось с каждым днем. Я часто думал о смысле жизни. Думал: зачем я живу? Зачем хожу в школу, зачем ем, сплю, играю в футбол? «Зачем всё это нужно?» – говорил я себе, ведь всё равно когда-то нужно будет умереть, исчезнуть навсегда с лица Земли. Я искал смысл жизни, задавал себе очень много вопросов, но ответов на них не знал. На мои вопросы отец отвечал довольно оригинально: «Подрастешь, поймёшь». Но ждать не хотелось, узнать хотелось сейчас, сегодня, непременно сегодня. Тогда я ещё не знал, что многие ответы на волнующие меня вопросы придут с годами, для этого необходимо жить: падать и вставать, разрушаться и возрождаться, и всё время двигаться вперёд. Но я этого не понимал и поэтому страшно мучился. Философом я был никудышным. Позднее я пойму, что смысл жизни — в самой жизни. Прожить, принеся в жизнь новое нужное людям слово или дело, и есть основа смысла человеческой жизни – развитие, самоотдача продвижение вперёд себя и своего общества.

Я начал читать исторические романы, но, открыв вдруг для себя, что в них пятьдесят процентов вымысла и лжи, забросил это занятие. Меня не интересовали сказки и детские рассказы, всё это было придумано, хотя и хорошо, но мне нужна была правда, сила мысли, мощь характеров. Родители говорили, что всё у меня впереди и всё будет хорошо, и я верил в это, но, сталкиваясь каждодневно с реальной действительностью, понимал, что всё не так просто, а, наоборот, очень сложно, непонятно, запутано и хитро. Позднее я пойму, что жизнь есть игра. Люди втянуты в эту игру, а раз игра — нужно играть. Но играют люди по разному. Кто честно, а кто нет, – норовя затаить краплёную карту. И каждый непременно хочет выиграть, значит, обыграть другого человека. Выиграв, люди радуются и возвышают себя, но, проигравши, вдруг меняются в лице, наполняются чувством злобы и только самые сильные находят в себе силы не обозлиться, не поддаться чувству зависти и мести и честно продолжать игру.

Ко мне рано пришло то светлое чувство, которое люди называют любовью. Конечно, любовь есть понятие философское, и физиологическое люди зрелого возраста понимают её совсем по иному, нежели молодые. Но ведь я был тогда даже не молодым, я был ещё, по сути дела, ребёнком, мальчиком из шестого класса. Внезапно целиком и полностью подчиненный своему светлому вспыхнувшему чувству.

Как-то утром на первом уроке учительница представила нам новую ученицу Иру. Сначала она мне жутко не понравилась — большие карие глаза, выразительные брови, румяные пухленькие щёчки с ямочками. Было что-то в её лице далекое экзотическое, не такое, как у других девочек. Шло время, и я начал понимать, что хочу её видеть. Находясь дома, я думал только о ней, ждал, когда наступит утро нового дня, что бы увидеть её в классе. Её серую кроличью шапочку и красное пальто я мгновенно улавливал взглядом в бурлящей толпе учеников. Свои чувства я таил за семью замками. На дворе весна! Я с приятелем провожаю Иру после школы домой. Она жила в соседнем доме. Мы болтали с ней о всякой чепухе. О каких-то самолётах без крыльев, разбойниках в черных машинах, оживающих трупах… Ира внимательно слушала и, наверное, верила нам, а может, быть была просто хорошо воспитанной девочкой и не хотела возражать. И в какой-то момент я понял, что мой приятель тоже стал испытывать к ней душевное расположение.

Весной дни теплее и длиннее. Ира стала выходить во двор вечером погулять, мы же, как два верных пса, были всегда рядом. Как-то мы прождали её до десяти вечера, но она почему-то не вышла. Сергей, так звали моего приятеля, посмотрел на меня и вдруг неожиданно спросил: «Ты что, влюбился в Ирку?» У меня ослабели ноги. Ну, разве можно было об этом вот так запросто спрашивать? Я покрутил пальцем у своего виска: «Ты чего, того, что ли, я просто так, делать нечего, а ты?» — спросил я его. Сергей втянул голову в плечи: «Да я её терпеть не могу». Мне очень не понравились его слова, но я промолчал. Возразить — значит, раскрыть свои чувства, и тогда все в классе узнали бы мою тайну. Сергей потоптался на одном месте и вдруг неожиданно для меня сказал: «Я сюда больше не приду, да ну её, надоело» – и он, посвистывая, пошёл домой. Для меня это было трагедией. Ночью я не мог заснуть. Я понимал, что если не пойдет Сергей, то и мне к ее дому дорога будет закрыта. Дело в том, что я жутко стеснялся – комплексовал. Вдвоем с Сергеем было проще, но одному — нет, я бы не смог. Я не учел, что мой друг тоже, как и я, втайне был влюблен в Иру, а говорил он так тоже, как и я, по причине сокрытия своих чувств. Наступил новый день, затем вечер, я смотрел в окно на соседний дом, и вдруг увидел выходящую из своего подъезда Иру. Она остановилась у лавочки, постояла, поглядев по сторонам, и, бросив на асфальт чёрную коробочку из-под сапожного крема, стала играть в классики. Я очень хотел, что бы она посмотрела на моё окно, увидела меня, подошла бы и сказала: «Выходи на улицу». И тогда бы я открыл окно и крикнул ей, что выйти не могу, что закрыт или что ни будь ещё в этом роде. Я ждал, но Ира не смотрела в мою сторону, и я мучительно переживал. Вдруг в дверь постучали. На пороге стоял Сергей. На ногах его были новые кеды: «Пойдем гулять, за дом сходим». «Куда, куда?» — удивлённо спросил я. За дом – означало к Ире! Через пять минут мы были у её подъезда. Ира играла в классики, и я увидел, как от её пальто отлетела бордовая пуговица. Наклонившись, незаметно я поднял пуговицу и спрятал в карман пиджака. Ира не заметила своей потери, а я ей ничего не сказал. Дома я достал из кармана её пуговку и, положив на ладонь, долго смотрел на неё. Это был пик моего блаженства. Ира, как будто была рядом, и я мог смотреть на нее, сколько захочу, держать в руке, и даже гладить. Сегодня я с иронией вспоминаю то чувство, которое овладевало мной. Но всё чаще и чаще ловлю себя на мысли, что это, наверное, и есть любовь, когда ты любишь человека лишь только за то, что он есть, живет рядом и тебе от этого хорошо, и ты не требуешь от него, ничего, кроме внимания, взгляда, улыбки. Прав был поэт написав: «Любви все возрасты покорны».

Теперь мы ходили в соседний двор каждый день, и всё было бы, как всегда, если бы со мной не случилось несчастье. Катаясь с металлической горки в детском саду, что был расположен недалеко от дома, я поломал правую ногу. Вечером детей в саду не было, и мы часто ходили туда кататься. Перелом был сложный, ногу мне загипсовали, и я месяц лежал на спине. Настроение было скверное, нога под гипсом болела, и я ничего не мог поделать с этим. Но мои физические мучения были ничто по сравнению с муками душевными, мне было плохо, потому что я не мог видеть Иру. Через месяц гипс с ноги сняли и, сделав снимок, определили, что кость срослась неправильно и что, если не сломать снова ногу и не сложить её правильно, я останусь хромым на всю жизнь. Помню, как отец нервничал и ругал врачей, неправильно лечивших меня, а потом была операционная. Молодой приезжий врач, кандидат медицинских наук из Казани, сделал всё, как нужно. Снова почти месяц на спине, физические мучения и бесконечная доброта, и забота родителей.

Так пролежал я до лета, школу пропустил и безнадёжно отстал по программе. Наступили школьные каникулы, ребята бегали, прыгали, купались. Мне же нужно было учиться ходить заново. Гипс сняли, и я увидел, что нога несколько усохла, а самое главное, она не сгибалась в колене, её нужно было разрабатывать. Отец принёс мне новые костыли, подогнал под мой рост и я начал передвигаться по комнатам квартиры. Теперь я мог подойти к окну и увидеть в соседнем дворе Иру. Я часами дежурил у окна, но ее почему-то не было. Мой приятель сказал мне, что она уехала отдыхать на каникулы в Грузию и когда вернётся, неизвестно. И я начал ждать её возвращения. Понемногу я стал выходить на улицу, мне было стыдно: висящая нога, костыли, всё это унижало меня, придавало мне жалкий вид. Отец говорил, что не нужно никого и ничего стесняться. Что всё пройдёт, что такое может случиться с каждым человеком. Особенно мне помогали его рассказы о великих людях, оставшихся без ног, рук, но не сломавшихся, а наоборот, доказавшие всем, что они такие же, как все, а может быть даже лучше. И я верил в своё полноценное выздоровление. На костылях ходить я научился довольно быстро. Как-то, прогуливаясь около дома, я вдруг увидел её. Ира шла веселая и беззаботная, посмотрев на меня, она кивнула мне головой: «Приветик!» Я стоял, как вкопанный, на костылях с поджатой правой ногой. Она даже не остановилась, не спросила, как дела, здоровье, она просто прошла мимо, как проходят мимо столбов, лавочек, как проходят мимо того, кого знают, но о ком не думают и не вспоминают. Еле сдерживая слёзы, я стоял, провожая её взглядом. Это была трагедия.

Вскоре я начал потихоньку ходить без костылей. Отец шел сзади и нес их, я же с опаской шел, хромая впереди. С каждым днем я ходил все лучше и лучше, но нога почему-то отекала, тогда я ложился на диван, клал ногу на подушку и долго лежал в таком положении. У меня появилось непреодолимое желание разрабатывать ногу, приседать.… Теперь я целыми днями пропадал на спортплощадке. Пинал выздоравливающей ногой мяч, бегал по кругу и не потому, что так было нужно, а потому, что мне этого хотелось. Мама часто говорила мне, береги ногу, она ещё слабая, … Короче говоря, я её не слушал и в результате осенью ходил практически не хромая. Сегодня я знаю — щадил бы я ногу, оберегал бы её, наверное, никогда бы не излечился. Именно физкультура, нагрузки и большое желание спасли меня. Теперь я ходил с гордо поднятой головой, мои костыли ещё долго висели в прихожей на гвозде, всё время, напоминая о тех тяжелых днях моей жизни. После болезни я изменился, стал каким то более серьёзным, более осторожным. А та девочка из соседнего дома почему-то стала меньше нравиться, я теперь всё реже думал о ней, всё реже смотрел в окно на её подъезд. Как-то я что-то искал в своем книжном шкафу, как вдруг из-под книги выкатилась та самая бордовая пуговка от её пальто. Я взял её в руку, несколько раз подбросил вверх и сунул в карман. Теперь это была самая обыкновенная пуговица, а Ира — самая обыкновенная девочка. Конечно, моё чувство было обречено на угасание, и причина тому был мой возраст, и все же мне приятно вспоминать, что со мной случилось такое. Вся прелесть того чувства заключалась в том, что оно вспыхнуло, ослепило, затмило собой всё, разгорелось и погасло.

Однажды вечером отец пришел домой и сказал, что через месяц поедем на поезде всей семьей в гости в г. Алма-Ату. Радости моей не было конца. Разве думал я о поездке в Алма-Ату, да еще на поезде, вот это жизнь! Ах, как я торопил этот день, по несколько раз примерял свою новую футболку, в которой должен был поехать, искал на карте этот город и, конечно, хвастался ребятам. Один из моих приятелей предупредил меня, что за горами там Китай, а город Алма-Ата находится в какой-то пропасти на жуткой глубине, где холодно и сыро и поэтому там почти нет воробьев. Ночью я долго думал о том, как мы туда поедем. Поезд, наверное, думал я, сначала заедет на гору, а потом по другой стороне горы будет медленно на тормозах спускаться по склону в низ. На следующий день я спросил у приятеля: «Как же поезд спустится с горы в город, ведь он же может перевернуться, и тогда все погибнут?» Мой приятель немного подумал и спокойно, с видом делового знающего человека, ответил: «Не бойся, не перевернется, это специальный поезд, который с помощью крючков цепляется за рельсы». «Ну, это другое дело!»,— обрадовался я, а то ведь перевернулся бы. Между тем подходил день отъезда, и вот вокзал, вагон, купе и верхняя полка. На столике помидоры, колбаса, чай, бутылка сухого вина «Варна» и пачка сигарет. Тронулись. Хорошо! Степной ветер обдувает лицо, запах полыни, стук колёс, вот это жизнь! Едем! В самую настоящую столицу! Лежишь себе на полке, покачиваешься, пьешь лимонад, и ничто тебя не тревожит, не беспокоит, не тяготит. Уже через сутки я начал упорно вглядываться вдаль, в надежде увидеть горы, мне даже показалось, что поезд несколько наклонился и уже ползёт вверх. Я посмотрел с полки вниз, отец читал газету, мама спала: «Когда же будут горы?» Попутчик, лежавший на соседней верхней полке, посмотрев на меня, с ухмылкой тихо сказал: «Уже на горе». Как на горе, подумал я. Наверное, ночью, когда я спал, мы поднялись на вершину, а ведь я так хотел увидеть горы, потому что не видел их еще ни разу. В обед мы пошли в вагон ресторан. Отец заказал еду, мне лимонад, а себе графинчик водки. «Зачем, ты пьешь водку?» – спросил я отца. «Подрастешь, поймешь»,— ответил он. Отец часто так отвечал, наверное, это был правильный и мудрый ответ для меня, моего возраста. «Чего грустный?»- спросил отец. «Так, ничего, жаль, горы проехали, а я так хотел их увидеть». Отец улыбнулся: «Какие горы, мы до них еще не доехали. Это все оттого, что ты не знаешь географию и не понимаешь людей. Дяденька пошутил, а ты поверил, нельзя все в жизни принимать за правду, люди бывают разные, кто пошутит, а кто соврет со злым умыслом и тогда может быть очень плохо». Из ресторана мы шли, проходя по вагонам. Люди спали, сидели, читали, ели, пили, а еще играли в карты. Один молодой человек подошел к отцу и, тасуя колоду карт, предложил сыграть в дурака. Я обрадовался, но отец силой втолкнул меня в открытое купе и захлопнул за собой дверь.

«Никогда, слышишь, никогда ни с кем не играй в карты и вообще не притрагивайся к ним». Позднее мама мне расскажет, что в молодости, в поезде, возвращаясь из города Пермь, отец в пух и прах проигрался в карты, проиграв много денег, он захочет отыграться и проиграет чемодан с вещами и обручальное кольцо.

Поезд, покачиваясь, катился к горизонту. Вдруг я увидел на насыпи огромное количество мёртвых сайгаков. Несколько километров вдоль железнодорожной полосы лежали эти несчастные, мёртвые животные. Я никогда не видел такого количества погибших животных, их были тысячи. Передо мной открывался мир с его жестокой реальностью.

Кажется, подъезжаем. Ну, вот и Алма-Ата! Выйдя из поезда на перрон, отец сказал, вглядываясь вдаль: «Город Верный». Мы садимся в автобус и едем по нужному маршруту. Я смотрю из окна автобуса. Вон они горы, красиво и город очень красивый, зелёный, большой. Я впервые в другом городе, да ещё в таком! Длинная улица, по обе стороны — частные дома. У одного из домов стоят два пожилых человека, это дядя Лёня и тётя Клава, очень милые и гостеприимные люди. Видя нас, торопятся на встречу. Мама вручает хозяйке цветы, отец крепко жмёт руку дяде Лёне. Из дома выбегают моя двоюродная сестра Татьяна и её муж Саша. Все обнимаемся, целуемся. Дядя Лёня уже далеко не молодой человек, крепкого телосложения, бывший фронтовик, военный лётчик. Его супруга тётя Клава — подвижная и весёлая, женщина с тяжёлой судьбой. Эта мужественная мать родила пятнадцать детей, и всего двое остались в живых. Остальные умерли ещё детьми в разных возрастах. Время было голодное и тяжёлое. Один из двух выживших её сыновей — Саша. Он всегда с нами, весёлый шутник, бывший танкист, служивший в Венгрии. Рубаха – парень!

Вечером была баня. Она построена во дворе дома. Сначала мылись мужчины. Я видел, как мужики хлестали друг друга берёзовыми вениками, а ещё лили, холодную воду на какие-то камни и от этих камней шёл очень горячий пар. Тогда я, задыхаясь, садился на пол и сидел, не вставая. Так было прохладнее. В предбаннике, когда мы одевались, я спросил у Саши: «Что это за камни и зачем на них плескают воду?» «Это чтобы жарче было» — сказал он. Из бани я вышел на улицу, как после какой-то кошмарной пытки. В Гурьеве мы ходили с отцом в баню, я даже заходил в парную, но такого жара я ещё не видел.

Мама с Татьяной тоже готовились после нас идти в баню. «Ну, как банька?»- спросила мама. «Нормально,— сказал я,— только очень жарко». Сестра посмеялась надо мной: «Тоже мне, мужик — пара не вытерпел». Я пристально посмотрел на неё и сказал: «Зайди, узнаешь, как там». «Зайду, уже иду»,— сказала она, и они вдвоем с мамой пошли к двери предбанника. У двери я их остановил и деловито сказал: «Если вам там будет очень жарко, плесните пол ведра холодной водички на камни, станет прохладнее». Сначала было тихо, потом крик, и уже через пять минут две полураздетые женщины были во дворе. Они были очень злые, в эти минуты я подумал, что мне нужно временно исчезнуть. Выйдя за калитку, я медленно пошёл вниз по улице. Смотрел на дома, на незнакомых мне людей, всё было для меня впервые, по-новому, не так, как дома. Дойдя до большого оврага, я решил вернуться назад. Во дворе уже был накрыт стол, пахло жареной курицей и салатами. Подойдя к столу, я спросил у сестры: «Ну, как банька?». «Негодный мальчишка! — закричала она,— из-за тебя мы не смогли нормально вымыться!» А потом все смеялись и долго до темноты ужинали и пели песни.

На следующий день рано утром все поехали на машине в горы. Экскурсоводом был Саша. Похоже, Шурик, знает всё и всех в этом городе. Покуривая трубку, он деловито подсказывал водителю, куда и как лучше проехать. В горах разбили палатку и жили там три дня. Горы, свежий воздух, горная речка Алматинка, шашлыки — всё это осталось в памяти, как прекрасные дары жизни.

Вечерами во дворе дома дядя Леня подолгу рассказывал мне о Великой Отечественной войне. Он высоко над столом поднимал ладонь, демонстрируя заход самолета в смертельное пике. Иногда он на минуту замолкал, глядя в небо, тяжело вздыхая, покачивая головой.

Как-то раз я с родителями пошёл в город. Мы ходили по магазинам, любовались архитектурными ансамблями, были в зоопарке. У книжного киоска я остановился и прочитал объявление о том, что в продаже имеется моментальная лотерея, выигрыш до 20-ти рублей можно получить сразу у киоскера деньгами или товаром на выбор. Лотерея стоила тридцать копеек. Я подбежал к отцу и попросил у него деньги. Через несколько секунд в руках у меня был лотерейный билет с выигрышем в пять рублей. Я обрадовался. Повезло, целых пять рублей! Женщина киоскер крикнула мне в окошко: «Ну, чего там у тебя?» «Пять рублей», – сказал я. «Да? И чего ты хочешь на свои пять рублей?»- строго спросила она. «Деньги»,— сказал я. Лицо ее побагровело, она поправила очки на носу и, покачав отрицательно головой, процедила сквозь зубы: «Чего захотел, мал ты еще, деньги иметь, возьми вон лучше книжек на всю пятерку, почитай, тебе же польза будет». Я стоял, как оплеванный, но не отступал: «Лучше, пожалуйста, деньги». «Да кто тебя воспитывает? — закричала киоскерша,— а еще, наверное, пионер? Как тебе не стыдно в твоем-то возрасте о деньгах думать…. А ведь школьник и в комсомол, наверное, хочешь?» Тут подошла мама и, соглашаясь с гневной киоскершой, взяла на пять рублей разных книжек. Мама сунула мне их в руки и нервно сказала: «Чего тебе, действительно, с деньгами делать, что нужно, мы тебе купим». Домой я шел с низко опущенной головой, мне было плохо оттого, что я был плохой, а еще было очень стыдно, что я никудышный пионер и, наверное, меня никогда не примут в комсомол. Я снова и снова задавал себе вопрос: что я сделал плохого? Ведь в объявлении было сказано: на выбор — товаром или деньгами. Придя, домой, я бросил книги на стол, одна упала на пол, и я прочитал её название — «Ребятам о Ленине». «Видишь, какие хорошие книги, – сказала мама,— ты их читай, и всё поймешь». «У меня есть такая книжка дома, – сказал я,— она не интересная, и я не буду её читать». Мама подняла книжку с пола: «Это то, что тебе сейчас нужно знать». «Не хочу, не нужно», – упрямился я. Тут подошёл отец: «Не хочешь, не читай – сказал он,— но с взрослыми, тем более с мамой не пререкайся, читать книги тебе необходимо».

Тогда я ещё не знал, что, родившись на свет, я автоматически был задействован в общую систему жизни общества, в социальную прослойку, где у меня уже была своя полка, своя окраска. Я должен был быть, как все, и это постоянно довлеющее требование мне очень не нравилось. Мне хотелось быть самим собой, таким, какой я есть, но быть собой было очень тяжело, а в некоторых ситуациях даже невозможно.

Мы уезжаем из Алма-Аты домой. Кроны деревьев, как будто бы машут нам вслед.

Поезд тронулся. Я смотрю в окно, на перроне дядя Леня и тетя Клава провожают нас взглядом. Тетя Клава машет платочком. До свидания! Тогда я не знал, что вижу этих милых стариков в последний раз. Они умрут через несколько лет.

Хотелось домой, на дачу, к ребятам. Хотелось рассказать им обо всём увиденном, похвастаться новым широким кожаным ремнём, а ещё очень хотелось искупаться в Урале.

На вокзале в Гурьеве нас встречают родственники.

Дядя Коля, мамин брат, бежит к нам на встречу. Этот невысокого роста, плотного телосложения мужчина с волнистым чубом, напоминающим петуший гребень, который он, обычно, стоя перед зеркалом, называл – «цунами». Шутник и весельчак, бывал всё время навеселе, как он сам про себя говорил: чувственно нахожусь в состоянии лёгкой волнообразности. Пройдут годы, и он скончается от инфаркта миокарда на своей даче, а сегодня он весел и бодр, с удовольствием несёт, помогая нам, самые тяжелые сумки. Дядя Коля был человеком с доброй душой. Любил хвастаться своими мускулами, а ещё он всем родственникам, соседям и знакомым давал прозвища. Прозвища те были безобидными, шутливыми и люди на него не обижались. Вот, например, моего отца он звал Мужичком. Мужа старшей сестры Глобусом, соседа – Одуванчиком, зятя – Гномом. Приятеля сослуживца – Коалой за то, что тот был очень медлительным и долго ходил за бутылкой вина в магазин, супругу дядя называл – Маткой. Его же самого жена в шутку называла «хреновым богачом» за его привычку в пьяном виде сорить деньгами. Конечно, он их просто тратил на вино и водку. Дядя Коля был секретарем партийной организации предприятия и иногда по великой нужде брал взаймы из кассы партийные взносы для «восстановления» физического и психического здоровья. Потом, конечно, вкладывал из зарплаты. Но это было потом, а сегодня он был «богачом» и был, как всегда, навеселе. Об этом человеке я часто вспоминаю с грустью и улыбкой. Как-то раз он остался дома один, жена и дочь уехали отдыхать в Свердловск, он же поехать не мог по причине необходимости работы на дачном участке. Я пришёл к нему в субботу утром, он лежал на диване в одних трусах и носках. В квартире стоял тяжелый запах перегара, видно было, что гулял дядя Коля не первый день. Увидя меня, он очень обрадовался: «Заходи, Юрец, садись». Усадив меня за скрипучий круглый стол, стоявший у дивана, принялся рассказывать мне о своей тяжёлой жизни, службе в армии и неразделённой любви. Дядя говорил и пил вино. Закусывал килькой и снова говорил, плакал и шутил, опять пил и снова что-то рассказывал. «Не будет, нормальный солдат есть пенсак!» — так он называл перловку, которой кормили служивых. Я сидел, внимательно слушая его, и всё, что он говорил, принимал за истинную правду. Временами дядя, похоже, впадал в ступор, откидывался на спинку дивана и, не моргая, минуты две смотрел, куда то вверх между подсвечниками люстры. Тогда я дёргал его за руку, и он на время приходил в себя. Открывая очередную бутылку вина, он обещал мне, что завтра подарит настоящий пистолет и патроны к нему, что где-то в кладовке у него спрятана сабля, папаха, пулемётная лента и генеральские погоны и все это, он решил отдать мне. При этом он щурил левый глаз, грозил мне пальцем и, насколько мог, серьезно говорил: «Только смотри, ни в кого не стреляй, оружие ведь настоящее с фронта». Я с благодарностью кивал головой и спрашивал лишь одно, когда он мне все это подарит. «Завтра приходи пораньше, я все приготовлю». Ночью я долго не мог заснуть, все думал о завтрашних подарках, а утром уже в восемь часов я был у него. Николай Иванович ходил по квартире с опухшим лицом, на полу валялись пустые бутылки, в комнате пахло чем-то кислым…

«А, Юрец — огурец, чего пришёл так рано?» Я стоял в коридоре, держа в руках хозяйственную сумку для подарков, обещанных мне дядей Колей. «Ты чего, Юрец, в магазин что ли, ну тогда вот тебе три рубля, купи мне бутылку вина, скажи, что отец просит, продавец поймет». Я взял три рубля и, положив их в карман брюк, спросил: «А как же пистолет и патроны?» Дядя Коля смотрел на меня с недоумением и испугом: «Какие ещё патроны?! » «Такие! – крикнул я,— и погоны генеральские, и сабля с папахой». Дядя Коля сел на стул: «Ты чего, Юрец, заболел что ли?» На глазах у меня появились слёзы. «Я-то не заболел, а Вы врун», – хлопнув дверью, я выбежал на улицу. Вспомнив о трех рублях, я зашел в гастроном и купил дяде бутылку кагора. Взяв бутылку, Николай Иванович присел, вид у него был, как у человека, похоронившего всю родню, причем сразу. «Ты чего мне принёс? — закричал он, ударив по столу кулаком. — Ты мне на последние деньги церковное вино купил, там же есть «акдам» по два двадцать, смотри, дам сейчас раз, вспотеешь кувыркавшись». Потом, он морщился, но пил это вино. «Рубиновые» капли текли по небритому подбородку, падая на пол. Напившись под завязку приторного кагора, дядя рухнул на диван, а я тихо вышел за дверь.

Так я встретился с ложью, а точнее, с пьянкой порождающей ложь. Тогда я еще не понимал, что дядя мне врал, не специально, а потому, что не мог не врать, не мог контролировать себя, свой мозг, одурманенный алкоголем.

Сам, не желая того, я затаил обиду на дядю Колю. Как-то раз, будучи на его даче, когда его не было, я истыкал гвоздем ствол молодой яблони. Помню, как дядя Коля жаловался моему отцу: «Вот сволочи, слышишь, Мужичек, стрельнули дробью в ствол яблони, он весь в дырках от дроби». Мне почему-то очень захотелось, что бы дядя узнал о том, что никто на его даче не стрелял в яблоню, а сделал это я, и я сказал ему об этом. Дядя привстал со стула: «Ты?». Он поднял голову вверх и развел руки, в стороны топнув ногой: «Ну, как, Мужичек, с ним говорить, он же самый настоящий вредитель».

Дома отец взял меня за руку: «Зачем ты это сделал? — серьезно спросил он. — Для того чтобы вырастить яблоню, нужно время и труд». Я помолчал, а потом тихо сказал: «Что бы он ни врал мне». Конечно, я совершил очень плохой поступок, конечно, дерево ни при чем, конечно, это хулиганство, за которое нужно отвечать, но мне очень хотелось, что бы справедливость восторжествовала, и я добивался ее таким мерзким и гнусным способом. И все-таки, если сказать честно, я любил дядю Колю. Мне очень нравились его шутливые рассказы и прибаутки, а ещё нравилось, как он плясал на свадьбах и вечеринках, похлопывая себя ладонями по груди, ушам и затылку. Плясал дядя неистово, самозабвенно с напором, пристально вглядываясь в глаза наблюдающим, поэтому в эти минуты вокруг него образовывалась зона отчуждения. На любой случай жизни у него всегда был готов новый анекдот. Бывший чекист, капитан запаса, большой любитель футбола, сам бывший футболист. Таким был дядя Коля. Но было в его характере то, что мне очень не нравилось и даже раздражало. Его дача находилась через три дачи от нашей, и он очень любил её хвалить. Вот, например, он мог прийти к нам домой, и сказать моей маме: «Ты знаешь, сестра, на вашей даче коровы пасутся, все грядки потоптали, а всё из-за того, что ваши мужики не сделали хорошую ограду. Вот у меня, приезжай, посмотри, как всё закрыто». Или ещё хвалился: «Вот у меня помидоры, попробуй-ка, какой вкус, а у вас? Говорил я им, покупайте рассаду, где я покупаю, а они взяли её в другом месте» и т.д. Я знал, что дядя Коля всё преувеличивает и просто заводит мою маму. Мама же верила ему, и когда он уходил, долго отчитывала отца. Мне было обидно. Мы работали на даче не хуже дяди Коли, и помидоры у нас были не хуже. А какой у нас был виноградник! Таких сортов, как у нас, не было на дачах ни у кого. Чубуки отец привозил с Крыма. Урожай мы снимали по тридцать вёдер, но про это дядя Коля молчал, зато он мог найти у себя на даче в грядке самый большой баклажан или болгарский перец, прийти и показать их маме: «Вот, сестра, какую рассаду нужно было брать! Там, где я брал, не послушали меня, лодыри».

Дачу мы сажали совместно со старшей маминой сестрой. Дача была на две семьи. Соответственно наш участок размером был больше стандартного.

Короче говоря, дяди Колины провокации мне надоели, и как-то осенью, когда дяди не было на даче, я оставил ему в двери записку примерно такого содержания: «Весной не досчитаешься десяти молодых деревьев, они будут зимой спилены. С приветом! Рембо».

Помню, как, приехав на дачу и прочитав мою записку, дядя Коля нервно ходил по грядкам, собирая последний урожай. Он угрюмо молчал, и что-то шептал себе под нос. Конечно, я не собирался трогать его саженцы, я так, с позволения сказать, пошутил с ним, но он этого не понял и воспринял записку всерьёз. Дело в том, что каждую зиму наши дачи подвергались нашествию хулиганов, и случаи поломки саженцев имели место. Потом я забыл про ту записку, но как-то зимой мама, придя, домой сказала: «Бедный Николай каждую неделю на автобусе ездит на дачу, ведь уже не молодой человек, мороз, грязь, как тяжело». «А чего он туда ездит? – спросил отец,— весной бы и поехал». Мама покачала головой: «Да кто-то написал записку ему, что спилит все саженцы этой зимой. Душа то, небось, болит». «Кто?» — возмутился отец. «А кто знает, бумага была в дверях домика на даче». Мне стало очень жалко дядю Колю, и я сказал, что написал записку я. Мама хлопнула руками по коленям: «Как ты мог, сейчас же иди и скажи ему об этом». Я пошёл.

Дядя Коля лежал на диване, чувственно плача в широкую мозолистую от лопатного черенка ладонь. По телевизору пела Валентина Толкунова: «Ты за любовь прости меня, я не могу иначе…» Дядя часто плакал под эту песню, когда бывал навеселе, а навеселе он был всегда. Вислоухий сосед, сидевший рядом, смотрел на него с пониманием и сочувствием. Три бутылки с вином «Солнцедар», стоявшие на столе, предвещали душевный длительный разговор. В кухне, попивая чай с клубничным вареньем, сплетничали от души жена с подругой, которую дядя в шутку называл Сколопендрой. «Привет, дядя Коля, – крикнул я с порога, но обувь с ног не снимал. — Как деревья на даче растут, никто их ещё не спилил? И не спилят! Это ж я тебе записку написал». Дядя привстал с дивана и, кусая судорожно нижнюю губу правым верхним резцом, на котором была надета блестящая коронка из белого металла, медленно, без слов направился в мою сторону. Взгляд у него был, как у удава, готовившегося поймать свою жертву. Я понял, что он не шутит, и вышел за дверь.

Весной я встретился на даче с дядей Колей. Прошло время, и он несколько подзабыл о записке. Погрозив кулаком, он прокричал мне свою любимую поговорку: «Смотри, дам раза, вспотеешь, кувыркавшись».

Я очень любил бывать на своей даче, мне нравилось работать на земле, а еще я очень любил сажать новые саженцы. Увижу у кого-то на даче плодоносную вишню, осенью прошу отросток от дерева и сажаю у себя. Так же сажал сливы, черешню… Удивительно то, что все, что бы я ни посадил, принималось и впоследствии давало плоды. Дача наша была на две семьи, а документ на неё был у маминой сестры, т.е. оформлена была дача на нее, наверное, потому что старшая. Мама часто говорила отцу, что нужно юридически поделить участок, что бы у нас тоже был на него документ, но отец наотрез отказывался. «Ну, как я буду делить свою же дачу, которую я посадил, ведь мы же родные, нас люди засмеют…» И не поделил, а что было потом, я расскажу дальше.

Старшая мамина сестра тётя Зоя была женщиной психически неуравновешенной. У неё было множество неврозов и один из них – невроз навязчивых состояний. Она непрерывно довольно громко шмыгала носом, почти хрюкала. По любому пустяку она начинала паниковать, а еще она была очень завистливая и раздражительная. Появилась на даче у соседа бочка, такую же бочку нужно было и ей; привезет другой сосед машину навоза, и ей необходимо точно такой же навоз, хотя своего было, хоть отбавляй. Своему мужу она говорила: «Вон сосед Валерка у вас в заводе работает, вчера принёс с работы какую-то лампу дневного света, а что вот тебе дураку такую же не принести?» Меня она постоянно изводила одним и тем же вопросом: « Юра, а что сегодня мама готовила?» Я сначала говорил ей правду, но потом меня её вопрос стал раздражать, и я придумал шутливый ответ: «Мясо по аргентински». «Что за мясо такое она всё готовит?» — спрашивала она с интересом. Я сказал: «Сходите, попробуйте, сегодня как раз опять мясо по аргентински». Тётя сходила и, наевшись гречки с молоком, долго косилась на меня. Муж тети Зои, кстати, мой крестный отец, был человеком хитрым, скрытным и сильно пьющим. Я никогда не видел, чтоб он работал на даче. У него был туберкулез лёгких в закрытой форме, и он приезжал на дачу, чтобы отдыхать и пить вино. Короче говоря, рабсила на даче были я и мой отец. Так на протяжении почти двадцати пяти лет сажалась и растилась эта дача. Не скажу, что она была образцовая, но фруктов и овощей было очень много.

На дворе семидесятые годы — провозглашение великой державы, самовосхваление и самодовольство. Низкокачественная продукция со знаком качества, бесконечные собрания, планы, бюрократизм и сокрытия правды.

Это было своеобразное время, и, конечно, оно непременно должно было, когда-то закончится, и оно закончилось распадом СССР. Конечно, союз развалился по нескольким причинам, но я не о причинах, я о людях. О людях как всегда не подумали. Человек ведь не выбирает, в какое время ему жить. Ему просто хочется жить и жить хорошо. В семидесятые годы жить было вроде бы проще. Низкие цены на топливо и отдельные продукты питания, услуги, а то, что никудышное качество, так мы – люди — к этому привыкли. То была обманчивая простота. Некоторые сегодня ностальгируют по тому времени. Люди часто тоскуют по прошлому, и иногда кажется, что в прошлом всё было лучше, чем в настоящем. Так уж устроена наша психика. Прошлое — наша прожитая жизнь, а жизнь у нас одна, но нельзя слепо защищать всё прошлое, тем самым, останавливая движение вперёд. Конечно, не всё было тогда плохо. Безусловно, было хорошее, но ведь смотря с чем сравнивать.

1973 год. Август, мне тринадцать лет, отец покупает автомашину «Москвич-412». Едем брать. Ах, как хочется, что бы была голубого цвета. Подъезжаем к вокзалу, новенькие авто в смазке, цвет серо-голубой, стоят на платформах. Ничего, тоже хороший цвет! Последние формальности, и долгожданная покупка в гараже. Теперь есть на чем на дачу ездить. Купить автомобиль в те времена было всё равно, что слетать на Луну. Завистливые взгляды соседей, а для меня, мальчишки, неописуемая радость.

Между тем наступало тяжелое время. Время горестей и утрат, огорчений, незаслуженных обвинений и упреков в мой адрес. Время понимания жестокости жизни и людей, время формирования привычек и характера.

Мы ездим на дачу на своей машине, отец очень плохо управляет автомобилем, видно, как он испытывает страх, садясь за руль, для него это почти что пытка. Напротив, мне очень хочется управлять машиной, и, выезжая на степную дорогу, я сажусь за руль. Я быстро научился водить автомобиль, управлял им легко, раскованно, играючи. Короче говоря, испытывал от этого огромное удовольствие.

Сентябрь. Едем с отцом с утра на рыбалку, в сторону семнадцатого аула. Свернув с грейдера, ищем, как по степи пробраться к Уралу, долго плутаем, но все же находим выход.

Лесок, подернутый дымкой утренней прохлады, спокойная вода, крики чаек и всплески рыбы. Я получаю массу удовольствий от таких прогулок. Что может быть прекраснее природы? Да, места у нас в верховьях Урала очень красивые!

Я с детства люблю природу. Могу часами ходить по песку и смотреть на воду, а еще мне очень нравится лежать в траве и смотреть в небо — такое чувство, что организм твой наполняется энергией, становится сильнее и крепче. Благодать! А звёздная ночь — это же чудо! Я просто очарован красотой наших мест. В жизни я мог и могу сказать про непонравившегося мне чем-то человека плохо, а вот про природу, какая бы порой капризная она не была, сказать и даже подумать плохо не мог никогда. Потому что она и есть – Величайшая Красота!

Смотрю на отца и вижу, что вид у него какой-то безразличный, уставший. Нет энергии, нет искорки радости в глазах. Подхожу к нему и сажусь рядом на траву. Отец молчит, и вдруг тихо еле слышно, бросая с яра су### ветку, говорит куда-то вдаль: «Уж небо осенью дышало». Я хотел, было продолжить, но он глубоко вздохнул, давая понять мне, что нужно молчать. О чем тогда думал отец? Я не знаю. Может быть, он предчувствовал свой ужасный конец жизни? Отец нежно обнимает меня за плечи, и мы оба молчим, прижавшись, друг к другу. Он мало говорил, но в его молчании было все. Его жесты, выражения глаз говорили мне о многом, и я понимаю, что отец тяжело болеет. Болеет телом и душой. Болеет за жизнь, за людей, за меня… Вот тогда в моей душе впервые в жизни проявилась слезами — тоска.

Я юноша, мне шестнадцать лет. В школе чувствую себя старожилом. Написал вдруг на уроке химии той самой Ире записку:

От меня до тебя годы чистой любви!

Почему ты молчишь?.. Не молчи! Позови…

Школьные годы пролетели очень быстро. Я знаю, что Ира уезжает жить в Новгород. Прощай, моя первая любовь. Ты так никогда и не узнаешь о моём светлом чувстве.

Вечерами с ребятами из класса ходим на танцы. Время, когда тебе кажется, что ты уже взрослый, что все знаешь и что это время самое золотое, а дальше будет уже чуть ли не старость.

Ребята в возрасте двадцати и более лет казались мне древними стариками. А жизнь людей старшего поколения представлялось мне скучной и серой. Тогда я еще не знал, что не возрастом определяется качество жизни человека, а его поведением, его умом и способностями. Что не жизнь во многом делает человека, а человек свою жизнь. Конечно, жизненные обстоятельства влияют и формируют в какой-то степени поведение и характер, но главное все же сам человек. Его умение найти выход из любой сложившиеся ситуации.

А главное условие для этого есть правильное поведение человека. Ошибки и неудачи в процессе жизненного пути неминуемы — это и есть жизнь, но понимать и вовремя исправлять их необходимо, потому что ошибочный путь есть путь, ведущий в тупик.

…Десятый класс, учусь спустя рукава, просто не интересно, нет учителя, могущего заинтересовать учеников преподаваемым им предметом, да и мысли в этом возрасте совсем не об учебе.

Играю в вокально-инструментальном ансамбле и пою. Нужно сказать, что я очень хорошо научился играть на гитаре, целыми днями я не выпускал из рук этот инструмент. Играю на танцах в клубе — «Строитель». Думаю, музыкальные способности у меня природные, от Бога, что ли. Услышав любую новую песню с пластинки, я мог ночью, засыпая по несколько раз, прослушивать ее в памяти. Она звучала у меня в голове так, как будто бы где-то за стеной кто-то слушает эту песню. Поэтому на следующий день я мог без особого труда подобрать ее гармонию на гитаре. Точно также я мог прокручивать в памяти, какие то разговоры с людьми, школьные уроки. Мне было легко это делать. Я просто начинал об этом думать, и процесс шел сам собой. В таких вот упражнениях памяти я видел множество своих и чужих ошибок, а главное — мог по несколько раз просмотреть и прослушать какие-то важные места в этих разговорах и делать для себя соответствующие выводы.

Встречаюсь с девочкой из нашей школы, ее зовут Таня. Она на два года младше меня. Светловолосая, кареглазая, симпатичная! Она просто не давала мне прохода. Как-то вечером, находясь дома, вдруг ловлю себя на мысли: а что, если Тани вдруг не будет со мной? И тут же даю однозначный ответ: «Тогда и мне жить незачем». Да, у меня, как в той песне: «На тебе сошелся клином белый свет…» Сегодня мне смешно, а тогда было очень серьёзно.

Ну, какая тут может быть учеба? Когда все мысли только о том, как бы поскорее наступил вечер, что бы пойти на набережную, в кино, на танцы. Молодость! Прекрасная пора жизни человека. Первые встречи, чувства, поцелуи.… Первые признания в любви и первые жертвы ей. Ах, как хочется казаться и быть самым сильным и самым умным, самым находчивым и самым смелым. Думаю поступать в медицинский институт — Актюбинский или Астраханский. У мамы есть знакомые, которые могут помочь мне при поступлении. Специальность думаю выбрать психотерапию или психиатрию. Почему именно эту специальность? Потому что много вопросов, на которые хочется узнать ответы, вообще интересен сам человек как великое создание природы. Хочется узнать, как работает мозг, его возможности, причины различных патологий. Мечта, которая так и останется, к сожалению, лишь мечтой. Весна! Замечательное время года. Мама плохо выглядит, но я не понимаю всей серьёзности её положения. В субботу в шесть часов утра иду занимать очередь за молоком для мамы. Подойдя к аптеке, куда привозили бочку, в народе называемую «коровой», я увидел толпу людей. Дядя Коля тоже стоял в очереди, он жил рядом с аптекой. Дядя бодро подошел ко мне: «Здорово, Юрец, ты чего так долго спишь?» «Почему же долго?» — спросил я. Дядя ухмыльнулся: «Я вот очередь всегда в четыре часа ночи занимаю и спокойно беру первым, а тебе сегодня молока не хватит, гляди какая толпа». Очередь действительно была длиннющая. Я простоял часа два, но всё же купил три литра молока. Идя, домой, я думал о жизни. Ведь наша держава осваивает космос, строит БАМ, содержит огромную армию, воюет в Афганистане. Почему мы так унизительно живём? За что нам такая жизнь, за какие грехи? Вконец обнищавший народ. Единственный в городе продовольственный магазин для участников Великой Отечественной войны, где бывшие фронтовики могут купить по талону банку сгущенки и тушенки, два килограмма дохлой баранины и третьесортные коврижки. Позор и унижение людей на фоне бесконечного восхваления великой страны. Люди, прошедшие военный ад, не могли и не хотели понимать того, что живут в мирное время бедно и унизительно плохо. Лишь бы не было войны, говорили они. Сравнивая настоящую жизнь с четырехлетней грязью и кровью лихолетья, они были рады бесконечной картошке с капустой, галошам и сапогам. Изуродованные судьбы поколений. Украденная кем-то людская жизнь. Надуманная «правда» в книгах и фильмах. Безжалостное, наглое зомбирование миллионов людей. Мои родители всю жизнь копили деньги на автомобиль, а ведь отец работал главным инженером машиностроительного завода. Как же существуют другие люди? Вот дядя Коля встаёт в четыре ночи, покупает в семь утра порошковое молоко и идёт занимать очередь в гастрономе, чтобы купить мясо, если, конечно, повезёт. Его дочь Лена рассказывала, как он однажды купил подпорченную конину. Жена, унюхав душок, выбросила это мясо в мусорное ведро. Был жуткий скандал. Дядя извлёк мясо из ведра, хорошо проварил его в соленой воде и два дня ел с горчицей в гордом одиночестве, запивая суррогатным портвейном. Вот, что такое нищета. И подобные трагикомедии я видел и слышал довольно часто. Однажды дядя Коля перепил и на следующий день сильно болел от пьянки. Он ходил по комнатам, как зверь в клетке. Положив руку на грудь, он просил у жены два рубля для поправки: «Башня болит, матка, дай денег». Жена денег не давала. «Помру ведь я!»,— кричал он. Жена улыбается: «Не помрёшь, Коленька, всех нас переживёшь, родимый, а если и помрешь, мы тебе на оградку веночек из бутылок повесим, как заслуженному алкоголику». Плюнув на всех, дядя уходил из дома в сторону соседского гаража, прозванного народом «седьмое небо». Там почти всегда можно было выпить «портяночной» самогонки и закусить сочной луковицей, а ещё услышать интересные новости, например про «стеклянную болезнь…» Дядя Коля панически боялся слова — морг. Своей жене он говорил: «Матка, если умру, в морг меня не отдавай, там надо мной издеваться будут, а я этого очень боюсь». Когда дядя скончался, в морг на вскрытие его не отвозили. Сделали так, как он просил.

Завтра в школе вечер. Пригласили нас, выпускников, ребята из восьмых и девятых классов. Впереди еще выпускные экзамены, но все равно школа уже почти окончена, и можно несколько расслабиться. В четыре часа дня ко мне домой пришли мои друзья из нашего класса: Гена, Игнат и Ерболат. Мы взяли для настроения три литра разливного пива на четверых и, выпив его, направились на вечер в школу. Зайдя в актовый зал, мы увидели множество празднично накрытых столиков на четыре человека каждый. На столиках стояли сверкающие самовары, пахло печёным и духами, на сцене готовились выступать самодеятельные коллективы из нашей школы. Мы заняли один из столиков и, попивая чай с медовым тортом, принялись смотреть выступление наших артистов. Выступающие поздравляли нас со скорым окончанием десятилетки. Желали всего доброго, успехов в дальнейшей жизни и, конечно, пели и танцевали. Мы дружно хлопали в ладоши, от всей души благодаря их за этот вечер. И все было бы хорошо, если бы вдруг на сцену не выбежал парень в страшном парике. Он корчил рожи, кривил ноги, что-то кричал в микрофон, всячески кривлялся и выламывался. Конечно, это был своеобразный номер и, разумеется, безобидный, но все присутствующие в зале почему-то вдруг посмотрели на наш столик и начали дружно хохотать. Кто-то крикнул: «Смотрите, это же Гена!» Мой приятель, сидевший рядом со мной, имел курчавые вьющиеся волосы и действительно был чем-то схож с тем парнем, что был на сцене. Я увидел, как Гена покраснел и опустил глаза. Затем начались танцы, и все пошли в круг. Через какое-то время я увидел, что двух моих друзей, Гены и Игната, нет в зале. Я подумал, что они вышли на улицу покурить, и спустился в фойе. Проходя мимо туалета, я вдруг услышал оживленный разговор с угрозами. Открыв дверь туалета, я увидел следующую картину. Гена держал за грудки того самого парня, что кривлялся на сцене, и задавал ему один и тот же вопрос: «Скажи, кого ты имел в виду?» Парень ехидно улыбался и что-то бормотал. Вдруг Гена толкает «артиста» и тот, ударяясь головой о стену. Я хватаю Гену за руки и не даю продолжать драку, он пытается оттолкнуть меня, но я сильнее его, и поэтому он быстро успокаивается. Тем временем «артист» хватается руками за голову и направляется к выходу. Я оставляю Гену и бегу за ним. Догнав его метров за сто от школы, прошу у него прощенье за своего друга и говорю, что нужно остаться на вечере и продолжать веселиться; он сначала не соглашается, но потом, подумав, решается вернуться. Вроде бы все нормально, ну с кем из ребят не бывало подобного? Подойдя к школе, я увидел на лестнице учителей. Они выбежали нам на встречу и, схватив «артиста» под руки повели в учительскую. Мне же строго сказали, чтобы я никуда не уходил. Вечер был окончен. Все разошлись по домам, а нас, четверых друзей, попросили зайти в учительскую. Войдя в кабинет, мы увидели следующую картину. «Артист» сидел с опрокинутой назад головой в центре за столом в окружении школьной администрации.

Завуч по воспитательной работе Раиса Васильевна Ванькина в крикливой истерической форме задает нам один и тот же вопрос: «За что вы избили нашего ученика?» Из её вопроса вытекало то, что только он их ученик, а чьи тогда ученики мы? Мы молчали. Потом последовал вопрос к «артисту»: «Кто тебя избил?» «Артист» тот, нужно сказать, и впрямь был хороший артист, притворился, чуть ли не умирающим лебедем. Подняв левую руку, он указал пальцем на Гену: «Он, этих не было…»

Учителя даже привстали со своих мест. Больше всех кричала Ванькина: «Да чего ты их боишься, ведь я знаю, что они тебя все пинали ногами. Четверо избили одного, а ты их покрываешь. Вон учительница Баранова видела эту драку своими глазами, она живой свидетель». Баранова встала и, посмотрев злобно на нас, утвердительно сказала: «Точно, били все четверо, я сама это видела». Такой клеветы от учителей я не ожидал. Но я молчал, потому что сказать, что я не виноват, было бы в моем мальчишеском понимании всё равно, что предать друга, а значит выгородиться самому, спасти свою шкуру и поэтому я молчал. Так же, наверное, думали и двое моих друзей. «А, молчите, негодяи,— захлебывалась Ванькина,— я буду ставить вопрос о недопущении вас к выпускным экзаменам, получите справку, что прослушали десять классов, а об аттестате и не мечтайте». Директор школы, медленно подошла к нам и вдруг негромко сказала: «Да они же пьяные, от них водкой пахнет». Я заулыбался: «Не водкой, а пивом». Директор пристально посмотрела на меня и, протянув руку к моей шее, резким движением сорвала с груди цепочку с крестиком, который мне, а точнее моим родителям выдали в церкви при моем крещении. Бросив мой крестик на стол, она закричала: «И это наш комсомолец, да как тебе не стыдно, что ты за человек и в какое время живешь?»

Этот крестик моя мама надевала мне маленькому, когда я болел. Он висел в изголовье моей кровати. С этим крестиком я вырос, пошёл в детсад, в школу, а сейчас он валяется на столе, и все учителя смотрят на него с брезгливостью и отвращением. Мне было больно и обидно, но я молчал, потому что был так воспитан, потому что не мог перечить старшим по возрасту. Так учила меня мама.

Директор подняла телефонную трубку и принялась звонить нашим родителям. Говорила она кратко, всем одно и то же, примерно так: «Приходите срочно в школу, ваш сын избил нашего ученика». Когда же она стала набирать номер моего телефона, я сказал: «Не звоните к нам, у меня отец болен».

«Ничего, ничего,— кипела директорша. — Пусть знает, какой у него сын, такие нерадивые дети и доводят своих родителей до болезней». Спустя некоторое время в школу пришли наши родители и мать того артиста. Вид у родителей был растерянный и озабоченный, они молчали, а учителя выносили нам все новые и новые незаслуженные обвинения. Больше всех меня удивила, если можно так сказать, педагог Баранова. Она просто нагло лгала, утверждая, что тут в стенах школы два часа назад видела собственными глазами целое побоище. Короче говоря, учителям школы нужен был спектакль, и они его играли. Если сказать честно, я не любил тех преподавателей. Конечно, в нашей школе работали прекрасные учителя, как, например Ульяна Мурзабековна Утегалиева, Лидия Андриановна Ломоносова и многие другие. Но работали и такие педагоги, кто, на мой взгляд, не могли и близко называться учителями. Пишу так вовсе не от злобы, а исходя из увиденного и пережитого.

Мой дед по линии отца Данил Тимофеевич Хрущёв всю трудовую жизнь проработал учителем в городе Гурьеве. За безупречную работу в области образования Указом Президиума Верховного Совета СССР в 1949году награжден орденом Ленина. Был заслуженным учителем школы Казахской ССР. Умница! Добрейшей души человек! Участник Великой Отечественной войны 1942 - 1945г. Директор школы имени В. И. Ленина. Сегодня его имя занесено в энциклопедию. Я помню его и знаю, каким должен быть настоящий, знающий и любящий своё дело учитель.

Между тем разбирательства в учительской продолжались. Вот что говорила моему отцу директор школы: «Ваш сын не достоин, носить высокое звание советского комсомольца, потому что носит на груди церковный крест. Сегодня он в пьяном виде избил ученика нашей школы, а ещё он встречается с девочкой из восьмого класса, которая на два года младше его, и что мы организуем этой девочке медицинское гинекологическое обследование и что если у неё не все в порядке, то разговор будет другой и в другом месте». Вот какие мысли были у наших преподавателей. В итоге остановились педагоги на том, что нас нельзя допускать до экзаменов и необходимо исключить из светлых рядов ВЛКСМ. Мы стояли тихо, опустив головы, как отъявленные хулиганы, и молчали. А там, во дворе школы, с ножами и кастетами спокойно терроризировали учеников настоящие преступники, о которых учителя «не знали», а точнее не желали знать. Ещё раз хочу сказать и особо подчеркнуть, что всё выше сказанное касается лишь отдельных педагогов и никаким образом не должно бросать тень на прекрасных учителей, работавших в нашей школе.

На улице было совсем темно. Мы медленно шли домой. Отец молчал и лишь глубоко вздыхал, мне казалось, что сейчас отец не выдержит и обрушит на меня гнев. Может быть, даже в первый раз в жизни ударит меня или просто скажет, что ему стыдно и что, он разочарован во мне, как в сыне, но отец молчал. Я первый задал ему вопрос: «Как же теперь быть?» Конечно, если бы я был действительно в чем то виноват, не задал бы отцу такого вопроса, это было бы просто наглостью, но я был не виновен и хотел как то доказать это отцу. Выслушав мой вопрос, отец остановился, глубоко вздохнул и, положив мне руку на плечо, тихо сказал: «Да ну их всех…»

Я прикоснулся лбом к его колючей щеке и еле слышно процедил сквозь зубы: «Папа, я не виноват». « Знаю»,— сказал отец.

Мой отец почти сорок лет проработал в заводе им. Петровского. Начал с мастера и дорос до главного инженера завода. Долгие годы он работал руководителем машиностроительного завода и хорошо знал жизнь и людей. Видел тысячи человеческих характеров. Да, бывало всякое, но никто ни разу не сказал мне про отца плохого. Все говорили одно и тоже: «Николай Данилович, человек!» Наверное, поэтому работники завода дали отцу прозвище Батя.

Я думаю, что, прослушав обвинения учителей, отец, как умудренный жизненным опытом человек, хорошо знающий людей и меня, сделал из всего услышанного соответствующие для себя выводы. Он все понял, но не хотел вступать в спор с учителями.

Дома мама спросила, в чем дело, и пришлось ей всё рассказать. Она очень расстроилась, даже заплакала и растерянно спрашивала меня: «Как же так, ведь это выпускной класс, тебе нужно поступать учиться в институт, что будет с тобой, сынок?» Я говорил, что ни в чем не виноват, что Баранова лжет, и что весь этот спектакль разыгран специально. От скуки. Мама верила мне, но при этом говорила, что Баранова учительница и лгать не может. На это я только разводил руками: «Значит, может, если лжет». Потом было открытое родительское собрание, где присутствовала администрация школы. Выступали родители и ученики. Одна девочка, дежурившая в тот злополучный вечер в раздевалке школы, честно сказала, что никакой драки не видела. На это Баранова только поморщилась и грубо бросила: «Подкупили девчонку». Как выяснилось позднее, «подкупили» мы и уборщицу, и сторожа, и классную руководительницу нашего класса. Все говорили, что драки в школе не было. Через некоторое время всех учеников попросили удалиться из зала, где остались только учителя и родители. В конце концов, было вынесено решение, предоставить нам возможность сдавать экзамены. Отец моего друга Игната, дядя Багитжан, обнимает меня за плечи: « Юрка, выше нос, всё хорошо! Эх, балабақша, балалық…»

Экзамены мы сдали и с нетерпением ждали выпускного вечера, на котором нам должны были вручить аттестаты об окончании десятилетки. И вот долгожданный вечер. В актовом зале школы ученики и родители. Директор вызывает на сцену по фамилии и вручает аттестаты. Я слышу свою фамилию и с удовольствием поднимаюсь на сцену. Небрежным жестом руки директор сует мне новенький аттестат, при этом не смотрит в глаза. Мне не хорошо от такого поздравления. Оценки нагло занижены. Вот это удар. Что называется, ниже пояса. Не подаю вида, но чувствую себя плохо.

Через несколько лет после окончания школы я порву свой аттестат о среднем образовании, категорически не принимая той оценки поставленной и утвержденной по сути дела непонятно кем. Я знаю, что самую верную – справедливую оценку мне поставит время в конце моей жизни на земле. И это будет самая настоящая – правда!

После официальной части начались танцы. Вижу, как учитель по трудам Михаил Федорович, натанцевавшись, выходит на улицу покурить, подышать. Подхожу к нему и крепко жму руку. Спрашиваю: «Михаил Фёдорович, кто из учеников лучше всех работал на трудах?» Учитель тушуется, но всё же честно говорит: «Ты, мальчишка, хорошо трудился».

— А кого вы всегда забирали с других уроков для помощи вам в работе по школе?

— Ну, тебя брал…

— А у кого в журнале были одни пятерки и четверки?

— Ну, ты неплохо учился.

— Так почему же в моём аттестате по вашему предмету тройка?

— Вы, мальчишки, нахулиганили и всё себе испортили, хорошо, что ещё до экзаменов вас допустили.

— Я не хулиганил и ничего себе не портил, а Вы поступили не честно, и я Вас за это больше не уважаю…

Михаил Федорович пожал плечами: «Ну, понимаешь, мальчишка, на меня надавили, тебе этого не понять, у меня ведь тоже есть слабые места, на которые можно надавить, чтобы было больно».

Михаилу Федоровичу очень не хотелось, чтобы ему было больно и поэтому, он сделал больно своему ученику, то есть – мне. Так я встретился в жизни со шкурничеством.

В три часа ночи все выпускные классы с учителями дружно пошли к драматическому театру, где должны были выступать местные вокально-инструментальные ансамбли. Не дойдя метров сто до театра, завуч по воспитательной работе Ванькина вдруг громко крикнула шедшим ученикам: «На колени сесть всем, сейчас же все на колени!». Мы переглянулись: «Зачем, перед кем вставать нам на колени?» Конечно, никто не собирался выполнять требования взбалмошной женщины, и тогда Ванькина стала хватать за руки идущих рядом с ней учеников, пытаясь силой заставить их сесть на запыленную дорогу. Девочки как белые и розовые бабочки «разлетались» от неё в стороны. Всем стало, конечно, смешно. Не добившись выполнения своего требования, Ванькина сама упала на колени перед ступенями у драматического театра, как это делают верующие люди в храмах перед святыми ликами икон. Всем, безусловно, было понятно, что управляло этой «весёлой учительницей» в те ночные часы. Вот такой небольшой штрих к портрету нашего завуча по воспитательной работе.

Но и это ещё не всё. Наши комсомольские билеты директор передала в горком комсомола, где нам их долго не возвращали, а без комсомольского билета невозможно было поступить учиться дальше.

До сих пор я не могу понять, зачем тем учителям нужно было губить нас, шестнадцатилетних мальчиков? Что они хотели этим показать, чего добивались? На фундаменте своего положения, свого названия, творили расправу над детьми.

Хулиганом и недостойным человеком лично я – никогда не был, заявляю это со всей ответственностью!

Мне помогла папина сестра, моя тетка и ее муж. Они работали преподавателями в техникуме и сделали так, что меня допустили до вступительных экзаменов без характеристики и комсомольского билета. Так я не по своему желанию, а волею судьбы и людей стал студентом отделения автомехаников, о чем сегодня, в общем, не жалею, но и не считаю себя счастливым человеком. Конечно, я мог добиться большего, но все же, нужно сказать честно, диплом автомеханика для паренька двадцати двух лет совсем не плохо.

Папа тяжело болеет, и его кладут в больницу. Я еще не понимаю, как это серьезно, и верю в его скорое выздоровление, но улучшения, к сожалению, нет, а наоборот, все хуже и хуже. Наступало тяжелое время для нашей семьи — время испытаний на прочность, человечность и порядочность.

У меня учебная трудовая практика. Устраиваюсь слесарем по ремонту автомобилей в машиностроительный завод имени Петровского. Утром иду в первый раз на работу. Какая она, работа? Как на работе вести себя и что делать, я не знал, но знал одно, работа — слово святое. Потом с каждым днем работа будет меня все больше и больше разочаровывать, то есть навязывать мне свои правила и условия игры, даже если они не совсем правильны. Но их нужно было безоговорочно принимать. Таковым был порядок, а точнее беспорядок, складывающийся десятилетиями.

В транспортном цехе было грязно и неуютно. Вяло, передвигая ноги, ходили, как тени, какие то люди в промасленных спецовках. Они крутили гайки, что-то разбирали и собирали, подолгу курили, а еще пили вино и играли в карты. На меня кричали все кому не лень: «Эй, пацан, принеси ветошь, подай ключ, подложи кирпич, вымой в солярке детали, сбегай за пирожками…» Как работали эти люди, мне было непонятно. На пятерых был один накидной ключ на 17мм и один молоток. Работа выполнялась медленно и без особого удовольствия. Один пожилой слесарь всё время говорил мне: «Кури, Юрка, кури, на твой век работы хватит, она ведь дураков-то любит, её, брат ты мой, всю ведь всё одно не переделаешь…» Здесь я впервые начал задумываться над тем, почему люди не хотят работать, просто отбывают на работе как будто-то какое то наказание. Стараются филонить, улизнуть от работы… Ответы на те вопросы придут ко мне через несколько лет, когда я поработаю в разных рабочих слоях и трудовых коллективах. Пойму, что, получая нищенскую зарплату, люди никогда не будут хорошо работать, а значит, мы будем и дальше жить плохо и унизительно. Ведь деньги — это свобода, независимость, стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Все эти жизненные ценности недоступны большинству людей нашего общества. Именно отсюда истекает ранняя смертность. Социалистическая система, как же все-таки она была не совершенна, если допускала такие ошибки. Безусловно, не всё в жизни определяется деньгами. Меня прикрепили помощником к водителю самосвала. Снимаем двигатель. Очень тяжело без нужного инструмента, ничего путного не сделаешь, поэтому работа идет очень медленно. Механик смотрит на меня свысока: «Чего, ты блин, одну гайку два часа открутить не можешь, смотри, прогул запишу».

«За что прогул?» — возмущаюсь я и показываю ему разбитый единственный рожковый ключ на 14 мм и свои содранные пальцы. «Гайки заржавели, здесь нужна головка или накидной ключ, но этого ничего же нет». Механик ухмыляется: «А меня это не волнует, работать нужно уметь». Дома я долго думал, а что если и на самом деле поставит прогул, тогда позор. Скажут, сын бывшего главного инженера завода бездельник и прогульщик. И я решаю принести на работу отцовский автомобильный комплект инструментов из нашего гаража. На следующее утро я свободно и гордо работаю своим инструментом и выполняю поставленную передо мной задачу. Ну, теперь-то меня похвалят, думал я и ждал, когда подойдет механик. Механик первым делом обратил внимание на мой инструмент: «Где взял набор?»

— Из дома принес.

— Врёшь! Наверное, украл, у кого ни будь, вон ту головку на 17 мм я, кажется, у Сарсена видел. Что за люди, блин, такие?..

— Я не вор. Этот инструмент моего отца, он его с Киева привёз. Механик ухмыльнулся в рыжие усы, потоптался на месте и, что-то буркнув себе под нос, ушел в бокс, не сказав ни слова благодарности за выполненную работу, но это пол беды — он же меня еще и оскорбил, назвав вором. Наверное, этот механик смотрел и судил через призму своего «я». Дело шло к обеду, и я собирался идти домой. Я был наивным и доверчивым парнем, плохо знал жизнь и людей и поэтому часто ошибался. Оставив свой набор инструментов в ящике стола, я спокойно пошел обедать. После обеда, открыв ящик, я увидел, что инструментов нет. Кто-то взял поработать, подумал я, но все было гораздо хуже: их украли. Я стал спрашивать слесарей, но все только пожимали плечами. Пожилой слесарь мне сказал: «Ты, парень, только устроился на работу, а я тут уже тридцать лет срок мотаю, послушай меня: ничего не оставляй на верстаке, все носи с собой или закрывай под замок».

На следующий день механик опять торопил меня. На этот раз я не выдержал и сорвался. «Чем работать, если ничего нет, вы меня инструментом, запчастями не обеспечили, тут воровство, а вы делаете вид, что ничего не происходит». Механик смотрел на меня со злостью и ехидством: «Тоже мне сын главного инженера. Кто тут вор? Ты кого тут ворами обзываешь? Будешь работать, как все, или я на тебя докладную напишу, мы с тебя быстро стружку снимем…». Система начала свою работу. Она начала меня ломать –

снимать с меня стружку – подстраивать под себя, подчинять своим чудовищным диким законам.

Вот так с первых дней работы меня незаслуженно обвиняли и «били» по рукам, а я то считал работу святой. Но не работа тут виновата, а отдельные люди, их моральное и нравственное падение. Им нужно было, что бы я с ними пил портвейн, играл в карты, потихоньку воровал и не работал. Тогда я был бы своим парнем. Мне же нужно было другое. Я хотел всем показать, как я быстро снимаю водяной насос или глушитель, как тщательно вручную дедовским методом с помощью механической дрели притираю клапаны… Главное, мне хотелось, что бы меня похвалили и сказали: «Вот сын Николая Даниловича, как старается, молодец парень!»

Но вместо похвалы я получал, в лучшем случае, невнимание, в худшем же упреки. Я не должен был быть хорошим и не должен был уважать себя. Конечно, целенаправленно меня систематически не унижали, так обращались почти со всеми и это тоже одна из причин плохой общей работы.

Вообще в отношении завода имени Петровского необходимо сказать и то, что этот завод был кузницей по производству высококлассных специалистов различных специальностей. Из четырех заводов города этот завод был самым сильным. Было и хорошее!

Получаю первую в своей жизни зарплату, семьдесят рублей, и тут же, выйдя из проходной, в магазине покупаю маме подарок жестяную чеканку с изображением царицы Тамары за шестьдесят рублей. Вот и весь заработок. Осталось десять рублей. Нищета теперь будет всегда рядом: в сердце, в голове, в кармане. Прижилась, присосалась уродина на долгие годы. От которой развивалось чувство вины и неполноценности.

У меня стали возникать вопросы. Почему мы так плохо живем? Почему наше общество так несовершенно? Почему у нас такие люди? Почему в странах Европы другая жизнь? Почему там есть практически всё, а у нас ничего кроме космонавтики и оборонной промышленности, от которых людям живется не легче? Ответы придут ко мне позднее, когда я начну глубже вникать в смысл жизни людей и этого общества. Я пойму, что живу в большом закрытом лагере, где на людях преобладает серая и чёрная одежда, в магазинах дешевая суррогатная водка, грубый хлеб, а в головах и сердцах постоянно живущий страх, вошедший в нас с молоком матерей. Жуть.

Из детства мне, почему-то запомнились слова одной незнакомой пожилой женщины. Она сидела на лавочке, около своего старенького домика греясь под тёплыми лучами весеннего солнца. Сгорбленная тщедушная старушка. Посмотрев на меня – семилетнего мальчугана своими голубыми почти безжизненными глазами она вдруг сказала: «Вот так, сыночек. Родилась – боялась, жила – боялась, а теперь и умирать боюсь…» Почему она говорила об этом мне — ребенку? Наверное, просто сказать больше было некому. Тогда я не понял смысла её слов, а сегодня для меня всё ясно. Основой страха перед жизнью у большинства наших людей является незащищенность их родным государством. Отсюда возникает непредсказуемость завтрашнего дня. Последствия этого самые печальные и плачевные.

Техникум я окончил хорошо, дипломная работа защищена на четыре. От учебы в техникуме у меня остались добрые впечатления. Я получил большой тёмно-синий диплом механика и должен был устраиваться на работу.

Помню, как отец мне посоветовал пойти работать в завод в конструкторский отдел. Он говорил, что научиться выполнять технические чертежи — большое дело и что, овладев этой специальностью, я не пропаду в жизни. Меня приняли в конструкторское бюро завода на должность техника-конструктора. Очень тяжело давалась мне эта наука. Научиться красиво, чертить мало, нужно было уметь работать головой, знать, как работают узлы и механизмы. Знать технологию машиностроения. Короче говоря, нужно было стать инженером.

Впоследствии я поработаю и пройду, все три категории инженера конструктора и стану Главным конструктором НИГРИ, в геологических полевых партиях и даже журналистом в областной газете. Но это будет через много лет, а сегодня я только начинаю работать в этой должности и ничего ещё не знаю и толком не умею.

Завод есть завод и никто там с тобой не нянчится, дают задание, а знаешь, ты как его выполнить, или нет, это никому не интересно, раз на работе, значит делай. Производство. Работа конструктора, очень сложная ведь каждый день приходиться выполнять новую работу. На другой работе, я думаю, людям несколько легче, изучил свою работу и делай ее из года в год. Конструктор — восстановитель же каждый день получает новое задание. Сегодня необходимо изготовить коническую шестерню. Её нужно рассчитать, заложить необходимую марку стали, определить закалку, и глубину, не ошибиться в размерах. Завтра червяк… Допуски, посадки, обработка поверхностей деталей и всё это нужно выполнять точно без ошибок, потому что ошибка конструктора выливается в ошибку: токаря, фрезеровщика, шлифовщика, термиста, а в целом получается брак. За который бьют однозначно конструктора, потому что он выполнил чертёж, по которому работала группа рабочих, а если это большая партия продукции, то дело может дойти даже до увольнения. Вот почему работа конструктора, это тяжелейший умственный труд, психические нагрузки и головные боли. Я очень тяжело осваивал эту специальность, наверное, это все равно, что научиться говорить на китайском или японском языке. А ведь научиться говорить, значит научиться думать на этом языке, так и в работе конструктора. Один инженер-конструктор мне как-то сказал: «Вот что, Юра, ты, когда выполняешь чертеж детали, представляй что, ты ее изготавливаешь сам на станке. Вот у тебя металлическая болванка, начинай мысленно выполнять токарную обработку, делай и черти, окончил токарную работу, переходи на фрезеровку, сверловку, не забудь оставить припуски на шлифовку. Сырую деталь не поставишь в работу, значит, ее нужно закалить, мысленно неси ее на ТВЧ и все это вычерчивай, короче говоря, ты должен быть одновременно токарем и фрезеровщиком, сверловщиком, шлифовщиком, термистом и даже сборщиком. Только тогда ты можешь отдавать свой чертеж в работу». Когда я понял это, стало легче. Вычерчиваешь деталь, доходишь до сверловки и понимаешь, что не сможет технологически сверловщик выполнять задаваемые мной на чертеже отверстия, тут приходится изготавливать необходимую оснастку. Постепенно я начал овладевать этой наукой и очень гордился этим. Меня возмущало, когда непросвещенные люди говорили мне: «Вот ты работаешь чертёжником, ну что тут такого?» Я всегда говорил этим людям: «Поймите, я не чертёжник, а конструктор. Чтобы работать чертёжником ума большего не надо, главное набить руку, а конструктор должен понимать работу всего производства, его технологию, мало уметь чертить, нужно ещё многое знать». И я учился, набирался опыта.

Завод им. Петровского был порождением той социалистической системы, а раз сама система была слабой, то и завод, работающий в этой системе, не мог быть сильным. Не мог выйти за рамки своих возможностей и поэтому выпускал, как правило, продукцию, в которой нуждался только бывший СССР. Некоторые руководители, так сказать, горячие головы, выступая на собраниях, бездумно говорили, работая на публику, о том, что завод может, и будет выпускать продукцию, чуть ли ни на уровне мировых стандартов. Что люди, работающие в заводе, будут жить очень хорошо и что для этого нужно только, чтобы руководству завода не мешали. Я же понимал, что все это –

чепуха. Не возможно внутри слабой и несовершенной системы построить цветущее производство. О каких мировых стандартах может идти речь, если почти всё оборудование дышит на ладан? Если нет передовых технологий и новых высококлассных разработок. Если процветает воровство, прогулы, пьянство. Но даже если устранить все эти пороки, хотя это в принципе было невозможно, всё равно общая система сломает это производство. Будут не своевременные поставки металла и оборудования, смены руководства, затоваривание парка готовой продукцией, а значит, несвоевременный её сбыт. И таких причин, чтобы сломать производство, будут сотни. Но нездоровая система губит не только работу различных производств, она целиком и полностью губительно влияет на человека, который рождён в ней. Не по своей воле человек становится продуктом её производства и живет так, как ему диктует время, значит, болен каждый конкретный человек. Вот откуда в нашем обществе такие негативные проявления, как воровство, тунеядство, пьянка, страх, жестокость, загаженные человеческими испражнениями подъезды и лифты домов. Конечно, обобщать всё и всех нельзя — в нашем обществе есть огромное количество прекрасных людей, но! каково им жить в этой системе?

Конечно, идеальной системы нет ни у одного государства на Земле, но здоровые есть, и их немало.

Социалистическая система была, к сожалению, слабой системой, конечно, в этой системе были свои плюсы, но и минусов было много. Самым большим минусом той системы было, на мой взгляд, не правильное отношение к человеку. Всё держалось на силе и страхе, на командах типа: вперед, назад, делай, не делай, живи, не живи. При воздействии силы и страха человек становимся рабом. Он перестает думать головой и слепо выполняет самые, порой, глупые команды. Сделать из человека послушного не думающего робота, уничтожить в нём чувство гордости и самоуважения, привить чувство страха, рабского послушания, держать в стаде, внушая при этом с экранов телевизоров…, что он самый счастливый, самый умный, самый гордый.

А человеку необходимо быть личностью, он же был просто пешкой. Вот почему на наших производствах зачастую так много брака и продукции низкого качества.

Подменял я как-то мастера ремонтно-механического цеха, пока тот был в отпуске. Вижу, на столе лежит чертеж и заказ на изготовление фланцев. Количество сто штук. Заказ есть заказ, и я отдал его в работу. Прошло несколько дней и выяснилось, что фланцев этих нужно было не сто, а лишь двадцать штук. Остальные были выброшены на склад. Впоследствии их просто растаскали по дачным участкам. Почти неделю токарь и сверловщик работали над этим заказом, масса всяких затрат. Заказ был подписан главным инженером, его я и спросил, когда тот был проходом в нашем цехе. Главный инженер сделал злое выражение лица, ну как же, молодой работник завода да ещё с вопросом в форме упрёка. «Делай, что тебе дают, остальное не твои проблемы»,— грубо бросил он. Другими словами — не думай, не рассуждай, а выполняй команду, как выдрессированная собака.

Но кому же, как ни работнику завода, изготавливающему продукцию, нужно думать и понимать, что он делает и для чего? Чиновничий эгоизм и завышенное самомнение тоже порок системы. Я стал вести невидимую, а порой, и открытую войну с некоторыми работниками завода. Сейчас бы, наверное, я так бы резко себя не вёл, потому что стал с годами более дипломатичным человеком, но тогда я был очень молод и рубил, как говорится, с плеча.

Работал в то время в заводе руководителем одного среднего звена довольно странный, мягко говоря, человек по фамилии Нос. Ко всем своим подчиненным, в том числе и ко мне, он обращался не иначе, как в приказной, крикливой форме. По-другому общаться с людьми он не мог и не хотел. Невоспитанный хам. Такое его поведение мне лично очень не нравилось и даже злило. Нос всех любил поучать, хотя сам был работником средней величины. Еще он очень любил делать людям плохо или, как говорят, на зло. Услышит случайно, что у какого-то человека в субботу приглашение на свадьбу, обязательно вызовет его и даст срочное задание на субботу, а если тот откажется, капнет на него гл. инженеру, а тому уже не откажешь. Делал это Нос для того, чтобы люди его просили, унижались перед ним, были у него в долгу. Слабые люди, как правило, шли к нему и говорили: «Понимаешь, ведь дочь сестры замуж выходит, отпусти, пожалуйста, а я отработаю для тебя в другой раз, когда тебе будет нужно». Тогда Нос кривил рот, долго мялся и отпускал рабочего, причём в его законный выходной день, а самое главное, то, что никакой особо срочной работы на самом деле и не было, обычная текучка. При желании всегда можно найти, к примеру, прогнившую парящую трубу или не рабочий станок. Произвол! Над теми людьми, кто не хотел унижаться перед ним, он просто издевался. Посылал на самую грязную и опасную работу, караулил у проходной и записывал минуты опоздания. «Натравливал» на людей работников управления, устраивал провокации, урезал премии, короче говоря, изводил, как мог. Марионетка, выслуживающаяся перед руководством. Сам же Нос, со слов некоторых рабочих, был изрядно не чист на руку. Но от людей ничего не утаишь, и многие об этом знали. Как-то Нос, видно, забылся и послал одного из рабочих к себе в собственный гараж, за какой то деталью, якобы за личной, а сам остался на работе. Рабочий принес ему эту деталь, отдал ключи от гаража, а потом долго рассказывал людям, что видел у Носа в гараже. По его словам, чего там толь не было. Было ясно, тащил с работы. Но не пойман — не вор и никто не имеет права обвинять человека в воровстве, пока это не докажет следствие, а доказывать никто и не собирался, просто все знали и молчали, потому что не хотели портить отношения. А некоторым руководителям рангом выше Нос был удобен. Пес, которого в заводе всегда можно было напустить на кого угодно. Больше всего его злило то, что я ему не подчинялся, не реагировал на его гортанные окрики и нравоучения. Сам себе я сказал так: Нос — непорядочный человек, мелкий кляузник, лгун, провокатор, подстрекатель, а я таких людей не уважаю, значит, не хочу иметь с ним никаких дел. Но Нос был одним из моих руководителей, и я обязан был ему подчиняться в рабочее время. Тогда я решил: работу делаю, а общих разговоров никаких. Очень скоро Нос понял, что я многое про него догадываюсь и просто презираю его, и он решил заняться мной вплотную. Между нами вспыхнула настоящая война, в которой никто не хотел уступать. Я не учел того, что у Носа было очень много шестерок, людей, которые были ему чем-то обязаны, и он натравливал их на меня. Бесконечно подставлял. Делал мою жизнь на работе невыносимой. Носа не любили многие люди в заводе, но портить с ним отношения решались единицы. Я же был молод и шел прямо на пролом. Как-то он меня вызвал к себе и тихо сказал: «Брось это занятие, никакой правды в этой жизни ты не найдешь». Тогда я сказал ему прямо в лицо: «Правда, тут одна, Вы подлец». «Ну, я тебя достану!» – взорвался он. Доставал меня он по-разному и зачастую самыми мерзкими способами. Подходит ко мне как-то рабочий и говорит: «Пойдем, Юра, в механический цех — работа есть по конструкторской части». Я иду, тот мне рассказывает о работе, потом говорит: «Будь другом, помоги оттащить старые списанные большие тиски к забору, а я потом заберу». Я, конечно, соглашаюсь и помогаю этому рабочему. Молодость, добродушие, желание помочь человеку подвели меня. Несём тиски, а на встречу Нос: «Ну что, тиски украли? А это статья, весь завод, сволочи, разворовали, я бы вас под суд отдавал». Я смотрю на рабочего, а он говорит: «Я ничего не знаю, это его тиски» — и показывает пальцем на меня. Как Нос оказался у этого забора, я пойму позднее, и что тот рабочий был подкупленным за бутылку провокатором, и что этот спектакль разыгран специально, тоже пойму только потом. Придя, домой, я долго рассказываю отцу о заводе, задаю вопросы: «Скажи, отец, как можно работать в заводе, если порой нет даже самого необходимого инструмента, где это всё?» Отец спокойно отвечает: «Нет поставок, да и некоторые рабочие воруют».

Но эти вопросы, нужно решать? «Боролись по всякому, всё равно тащат, кто что может» — говорит отец. На проходной выворачивать карманы унизительно, да что там проходная, бросил через забор и всё. А ворует народ, потому что зарплата безобразная. И ничего тут не поделаешь, замкнутый круг. Беззаконие, одним словом.

Выслушав отца, я понял, что он всё прекрасно понимает и что он так же, как и тысячи других людей, борясь, просто не справился с этой сложившейся системой, а теперь уже доживает.

Рассказывал я отцу и про Носа. Отец смотрел на меня спокойно, но с некоторым удивлением. «Носа я знаю много лет, – говорил отец. — Он лет тридцать работает в заводе, начинал с подсобного рабочего и дорос до начальника. У меня с ним были неплохие отношения, а вот люди мне про него рассказывали всякое. Ты с ним не конфликтуй, он очень хитрый и злопамятный, на много старше тебя и к тому же ветеран труда. За тебя никто не пойдет, хотя и будут знать, что ты прав. Такие, к сожалению, многие наши люди. Это – так. А нос разыграет такой сценарий, что ты будешь всюду плохой, потому что ты ещё очень молод и неопытен».

Я действительно очень плохо знал психологию людей. Мне казалось, что если я прав, то люди должны встать на мою сторону и помочь мне, но людям этого не надо, они жили своей жизнью и не хотели портить с кем-то свои отношения и тем самым порождали все новые и новые конфликты, унижения и оскорбления честных и правильных людей. Как-то один заслуженный работник завода мне сказал: «Знаешь, Юра, скромность и воспитанность — это очень хорошие качества, но в жизни просто необходимо иногда показывать зубы, чтобы некоторые видели и знали, что они у тебя имеются. Люди ведь разные, воспитанный человек поймет твою позицию и доброту, а негодяй непременно примет это за слабость. Поэтому с людьми нужно уметь вести себя адекватно их поведению. Ты, конечно, правильно делаешь, что отстаиваешь свою правду, но ошибка твоя в том, что ты, как ледокол, идешь вперед, не оглядываясь, что у тебя там за бортом».

Отец мне тоже говорил: «Не руби с плеча, все время думай о своих предстоящих действиях, проигрывай ситуацию – вперёд. Никто из людей не обязан жить так, как хочется тебе, это жизнь. Тебе не нравиться Нос, а ему не нравишься ты, и победителя тут не будет, принципами не поступайся, но и не старайся изменить людей, пойми, что это не выход, наконец».

Людей изменять я и не собирался, но очень хотел, поставить наглеца на своё место. Вечером отец мне сказал: «Я завтра позвоню Носу и поговорю с ним, пора покончить с вашим спором». Я попросил отца этого не делать, но отец решил твердо. О чём хотел поговорить отец с Носом, я уже не узнаю никогда, потому что утром следующего дня у отца случился инсульт, его парализовало, отнялась вся правая сторона и язык. Я верил и надеялся, что это пройдет и папа скоро встанет с постели и заговорит со мной, но он лежал, не шевелясь, открывая и закрывая глаза, не двигая руками и ногами, не поворачиваясь, даже на бок. И так будет почти пять, долгих, мучительных лет.

Наступило ужасное время. Отца нужно было кормить из ложки, как ребенка, пеленать, потому что он был недвижим. Но я и мама с этим справлялись. Самое тяжелое для меня было смотреть на отца, видеть его муки и страдания. Теперь в обеденный перерыв мне нужно было перепеленать отца, обмыть, накормить из ложки, сделать укол, намазать спину мазью от пролежней, да и самому успеть пообедать. Конечно, я стал не успевать, все это проделывать за сорок минут обеденного времени и поэтому я опаздывал с обеда на работу на пятнадцать-двадцать минут. Нос, конечно, это усек, потому что все время следил за мной, да и стукачи работали исправно. Иду я как-то с обеда, а у ворот цеха стоит табельщица с блокнотом: «Что ты, Хрущев, все опаздываешь на работу, вот третий раз двадцать минут прогула». «У меня отец тяжело болен», – сказал я. «Ну и что,— возмутилась та,— все мы болеем, а работа есть работа, я доложу твоему начальнику». Нос тут же вызвал меня к себе: «Вы что, Хрущев, злостный нарушитель трудовой дисциплины?.. Недавно хотели украсть с завода тиски, грубите начальнику, табельщица на вас жалуется, постоянные опоздания на работу, ну разве таким должен быть Советский человек, труженик, строитель Коммунизма?! Я покрываю Ваши проступки, но, сколько можно, ведь вы тянете наш здоровый коллектив на дно». Извините, но Вы, Юрий, балласт нашего общества, вождь бы вас не одобрил, и показывает указательным пальцем на портрет В. И. Ленина, висящий под потолком. Нос прекрасно знал о тяжелой болезни моего отца. Известие это мгновенно разнеслось по всему заводу. Знал он, почему я стал опаздывать с обеда, но делал вид, что ничего этого не знает. Ему хотелось, чтобы я унизился перед ним, расквасился и попросил прощения, но извиняться мне было не за что, и я спокойно сказал ему, что тиски не воровал, а лишь помог рабочему донести до забора списанный инструмент. Нос ухмыльнулся: «Какому рабочему? Вы, Юрий Николаевич, несли тиски один, больше я никого не видел, у меня и свидетели найдутся». Я понял, что доказывать что-либо этому человеку бесполезно, и ушел, хлопнув дверью. Работал у нас мастером цеха человек по имени Володя, тоже под руководством Носа. Так вот этот Володя мог в любое время, сев за руль своей, автомашины, уехать с работы. Частенько ходил по заводу навеселе, а порой и вообще не выходил на работу, но Нос как будто этого не замечал, наоборот, он всячески поддерживал Володю и даже хвалил. Как-то раз я спросил Володю: «Скажи, как ты относишься к нашему Носу?» Володя заулыбался: «С ним нужно жить мирно». Каким образом Володя уживался с Носом, я не знал, но от рабочих я слышал, что Нос с Володей крутят какие-то тёмные дела, а потом делят деньги. Тогда я задумался, а может быть, это и есть умение жить? И сам же испугавшись своей мысли, тут же уничтожил её в зародыше.

Как-то раз у Носа украли полушубок. Он вызвал милицию, и когда те спросили, кого он подозревает, тот безошибочно назвал одну единственную фамилию – Чесноков. Стукачи были как всегда – на высоте. У Чеснокова провели обыск и в гараже нашли полушубок. Отец Чеснокова работал тоже в заводе и был токарем высшего класса. Он долго умолял Носа, чтобы тот забрал заявление, просил за сына. Нос забрал своё заявление, но при этом строго сказал: «Вы, Чесноковы, оба у меня в долгу и попробуйте мне в чем-то отказать». Вот приблизительно так он создавал свою команду, в которой были рабочие разных профессий, и все чем-то ему обязаны. У него была создана целая система, складывавшаяся годами, и вдруг в этой системе я оказался как инородное тело, от которого нужно было избавиться. Нужно сказать, что ко мне люди относились хорошо, за исключением отдельных субъектов. Между тем Нос искал ко мне подход и начал проводить несколько другую тактику. Например, он мог, улыбаясь, зайти к нам в бюро и громко сказать: «Юра, Марат, а давайте завтра ко мне на дачу, порыбачим, ухи сварим, у меня свое вино в погребе». От таких приглашений я отказывался на отрез. Я не верил этому человеку и знал, что приглашения эти не от чистого сердца, а имеют под собой какую-то выгоду или провокацию. Не кнутом, так пряником, думал я, так оно и оказалось. Носу нужно было подобрать ко мне ключ, чтобы я был на его стороне и не мешал ему в сомнительных делах. Меня просто выводили из себя, его дикие выходки, и я не скрывал этого, что и приводило его в ярость. Как-то раз несколько работников у ворот цеха, собравшись стихийно в круг, рассказывали анекдоты. Нос увидел их в окно вышел из кабинета и, подойдя, лилово — белый от злости, сказал: «Жаль не я директор завода! Я бы издал приказ, чтоб урезать премии у тех, кто по любому поводу смеётся в рабочее время и даже улыбается…

Но самое страшное — то, что находились люди и даже много таких кто поддерживали диктаторские проявления Носа. Они говорили, стуча себе в грудь кулаками: «Правильно! С нами так и надо поступать, а то совсем работать не будем…»

Да, в жизни оказалось всё не так, как в кино и книжках, и сегодня я все чаще и чаще вспоминаю те слова, сказанные мне Носом, что никакой правды в жизни я не найду. Но если смириться, принять эти слова, как правило, то это и есть принятие этой больной общей системы. Значит, сказать себе, что все, что происходит,— верно, что разворованное гнилое производство и низкокачественная продукция — тоже правильно. Но, приняв эту систему, все равно рано или поздно придется чем-то поплатиться, и, может быть, даже своей жизнью. Так произошло и с моим отцом.

Медицина тоже продукт больной системы. Врачи отказались взять отца в больницу, потому что ему необходим особый уход. Нехватка и неимение нужных лекарств, слабые специалисты — это тоже система.

Я бегал по врачам и просил направление в иногороднюю клинику на лечениё.

Мой отец – человек, который все свои лучшие годы жизни отдал работе, честный труженик, скромный и очень добрый человек, вдруг заболевший, был выброшен на свалку, превратившись в человеколом. Ни один член профкома завода за пять лет его мучительной болезни ни разу не пришёл навестить отца.

Дирекция завода не удосужилась прислать ни одной открытки поздравления с праздниками, и это то же система, которая высосала, выжила человека, когда тот был здоров, и спокойно отказалась от него. А сколько таких, как мой отец, преданных и забытых?..

Сколько нас в безвременье пропавших-

Сгинувших бесследно навсегда?

Как деревьев, в холода опавших.

Потерявших лица и дела…

Эти строчки стихов я напишу сразу – без раздумий – после смерти отца в состоянии аффекта.

Отцу всё хуже и хуже. Я плохо сплю, настроение скверное. Подавленность и разбитость.

Утром чувствую себя уставшим, но все время утешаю себя, что отец поправится. Смотрю на маму, она очень похудела, как-то даже пожелтела, осунулась, плохо ест, говорит, что поела в больнице — на работе. Тогда я еще не знал, что у мамы болезнь печени, и она об этом давно знает. Еще бы сама, медработник, но мама от всех это скрывает, а точнее от меня. Сидим на стульях возле отца. Мама гладит его по голове: «Ничего, отец, Юра тебя не бросит». Мама улыбается, я смотрю на ее белоснежные красивые ровные зубы.

Я ужинаю в кухне, вдруг слышу, как в зале что-то упало на пол. Захожу и вижу, как мама, обессиленная больная женщина, пытается повернуть набок отца, чтобы вытащить из-под него мокрую пелёнку. Руки её скользят по смазанной мазью спине отца, и она падает на колени, встаёт, снова пытается повернуть и не может. Я помогаю ей, она говорит, что не хочет меня отрывать от еды.

Маме необходимо лечь в больницу, и я понимаю, что мне нужен отпуск для ухода за отцом. На следующий день я подхожу с заявлением к Носу. Прочитав его, он начинает задавать мне разные вопросы, хитроумно уходя от моей просьбы, и не подписывает заявление. «Не могу я Вам подписать заявление, у меня людей не хватает, да и вообще по графику Вам ещё не положено, да и что за причина такая?» – возмущается он. «Отец болеет», – говорю я.

— А мать что?

— И мать больна.

— Вы на работу опаздываете с обеда, а теперь ещё и отпуск в неположенное время просите. Нет, не могу. Найдёте подмену, тогда я подумаю.

Выхожу в цех и вижу, как на стену вывешивают приказ: «За систематические опоздания на работу т. Хрущев Ю. Лишается 50% тринадцатой зарплаты».

Лариса Серова – распределитель работ, улыбается: «А ты, Юра, в отпуск захотел, да за такие вещи в отпуск зимой нужно отправлять, в январе». Серова подходит ко мне: «Тебе в отпуск нужно, знаешь, если я скажу Носу, что смогу остаться за тебя, то он тебя, наверное, отпустит». Как Серова хотела оставаться за меня работать, если никогда в жизни не чертила чертежей? Мне было не понятно, но я согласился ради своего больного отца. После обеда Серова вновь подошла ко мне: «Знаешь, Нос подпишет тебе заявление на отпуск, но я раздумала, своей работы, знаешь, много. Вот если бы ты договорился в отделе труда, чтобы мне доплачивали тридцать процентов за твою работу, тогда я соглашусь». Меня затрясло: «Как вы собираетесь работать за меня, если правильно даже шайбу не можете начертить?» Но деваться мне было некуда, и я пошел на эту мерзкую ложь. Нос встретил меня в коридоре: — «А что там с твоим отцом, конкретно?»

— Парализован.

Нос пригласил меня в кабинет, закурил и, помолчав, сказал: -

— А что если договориться с врачами, за деньги, конечно, что бы ему сделали укол? Какой ещё укол? — удивляюсь я.

— Ну, чтобы не мучился и людей не мучил.

Я еле сдерживаю слезы и, хлопнув дверью, выхожу во двор.

Продукт больного звена общества и системы, как раковая не удалённая опухоль на теле страны, которая разрастается, убивает все здоровое и живое, уничтожая и подчиняя себе, своим больным законам, своему страшному образу жизни.

Я против тех людей, кто, прикрываясь буквой закона, творят на земле вопиющие беспорядки, сеют смуту и вражду.

Сколько замечательных людей было уничтожено, замучено в тюрьмах и лагерях и всё это для того, чтобы убить правду, затормозить естественный рост народа и общества, не дать понять истину, чтобы заставить жить, так как хочется кому-то, а не так как нужно и правильно. Скоро будет, двадцать семь лет моего трудового стажа. Но где бы я ни работал, всегда старался выполнять свою работу честно и добросовестно, а получал за неё жалкую, нищенскую зарплату. Не зарплату, а подачку. Люди же, которые работали спустя рукава и занимались различными махинациями, имели много больше меня. Творится непонятное. Работает человек, а ему не платят достойную зарплату. Что за слабоумие нашего государства? А может быть, тактика? Откуда же взяться прогрессу? Моё твёрдое убеждение такое: если большая часть населения страны бедная, то эта страна живёт и развивается неправильно! У нас же работать хорошо и честно не выгодно, потому что будешь влачить жалкое существование. Сама система толкает человека на воровство и обман. Многие люди не выдерживают такой жизни, начинают воровать, пить спиртное, замыкаются в себе. Я их не оправдываю, но… Все это отражается на семьях и детях. Говорят, нищета не порок, но она мать всех пороков и поэтому нищета есть первоначальная проблема любого государства. Там, где общество более воспитанное, культурное, нетерпимое к силам зла, более честное, чистоплотное и справедливое, там и жизнь людей намного лучше и легче. А там, где процветают обман и нажива, воровство и падение морали, злоба и насилие, там жизнь уродливая, больная, аморальная, грязная. Я уверен, только правильное воспитание, культура и здоровое поведение людей изменят жизнь в лучшую сторону!

Мама лежит в больнице. Я несу ей передачу, она встречает меня, улыбаясь: «Ничего не нужно, ко мне целый день идут люди, все у меня есть». Достает из тумбочки большое красное яблоко и протягивает мне: «сыночек, это тебе». Я отказываюсь, но мама кладет его мне на ладонь: «Тетя Лида принесла, а я тебе оставила». Мама свешивает ноги с кровати и пытается встать, я помогаю ей и обращаю внимание на огромный раздувшийся живот, она улыбается и успокаивает меня: «Ничего, ничего, сегодня уже поменьше. Вот подлечусь с месяц, и все будет нормально, ты только за отцом смотри, корми его хорошо, меняй пеленки и следи за пролежнями, а обо мне не беспокойся, мне здесь хорошо, все врачи свои, сделают все, что нужно». Спускаюсь по лестнице, на встречу знакомая медсестра:

— У мамы был?

— Да.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Слушаю вас.

Вот что, Юра, у твоей мамы дела совсем плохие, крепитесь и готовьтесь…

Я почувствовал слабость в ногах, но вида не подал.

На следующий день маме стало еще хуже, и ее оставили одну в палате. Я решил эту ночь провести рядом с ней на соседней койке. Как только стемнело, я подвинул «свою» кровать поближе к маминой и лег рядом, взяв ее руку.

Мама лежала тихо и только иногда тяжело вздыхала: «Иди, иди домой, ведь темно уже. Отец там один, покорми его, он ведь не будет спать. Со мной все нормально, ну что я, умру, что ли?». Я вышел на улицу. Была прекрасная тихая, теплая весенняя ночь, в воздухе пахло цветами акации, жизнь бурлила, набирая силы, а моя мама угасала одна в темной больничной палате. Я шел с жил городка пешком. Наверное, сейчас у мамы кризис, думал я, потом наступит облегчение и пойдет выздоровление. Я не верил, что моя мама может умереть. Так не должно быть, потому что так быть не может. На следующий день я зачем-то пошёл в гараж, что-то перебирал, перекладывал с места на место, мне нужно было чем-то отвлечь себя, уйти от навязчивой мысли хотя бы на время, но у меня ничего не получалось. Вдруг ворота открылись, и в гараж зашел муж старшей маминой сестры – дядя Витя, с которым мы совместно сажали дачу. Он сел в машину, открыл принесенную с собой бутылку вина и, выпив, начал говорить: «Юрий, мать у тебя, видимо, скоро умрёт, но ты имей в виду, что у нас с тётей Зоей денег на похороны нет, так что ты уж давай, понимаешь ли, как нибудь сам крутись».

Почему он начал говорить о деньгах? Разве я просил у него хоть копейку? Сдвинув фуражку на бок и развалившись в кресле автомобиля, он продолжал: «Да и отца у тебя уже фактически нет, так что эту машину, дорогой мой, нужно переоформить на меня как дарственную, в Гаи я договорюсь, так будет надежнее. Ты ещё пацан, а я, понимаешь ли, заменю тебе отца. Мы, родные должны, понимаешь ли, помогать друг другу». Я слушал его и кивал головой. Что он болтает, думал я, причем тут машина, когда там, в больнице, в тяжелом состоянии лежит моя мама. Дядя Витя напился вина и ушёл.

Вечером я снова пошел в больницу, поднявшись на второй этаж, я остановился, у двери палаты стояли две медсестры: «К маме нельзя, она сейчас спит», – сказала одна и попыталась увести меня вниз по лестнице, но я что-то почувствовал по выражению их лиц и побежал к двери палаты. Открыв дверь, я увидел закрытую с головой простыней маму. Сняв простыню, я сел рядом на стул. Глаза у мамы были приоткрыты, а нижняя челюсть прижата к верхней с помощью бинта, обмотанного вокруг головы. Достав из мешочка бутылку молока, я поставил её на тумбочку: «Вот принёс тебе молоко и сирень, как ты просила». Мама молчала. Маленькая женщина, самый дорогой для меня человек, сегодня вдруг умерла. Первый раз в жизни при встрече со мной мама не улыбнулась, не успокоила меня и ничего не спросила. Сначала я сдерживал слезы, но вскоре все же заплакал. Меня охватило страшное чувство безвыходности и одиночества. Мой мозг не воспринимал эту смерть. Мне казалось, что я сплю и вижу жуткий сон. Но я не просыпался, и это состояние случившейся трагедии приводило меня в ужас. Пошатываясь, как сомнамбула, я вышел в больничный коридор.

Я шёл, нет, почти бежал по набережной домой.

Мама умерла 22 мая, а 24 мая мы её похоронили. Отца на время поминок пришлось перенести временно в другую комнату. Затем было девять дней, сорок. Время летит очень быстро. У меня не проходящее чувство тоски. Глухая, чёрная депрессия просто накрыла меня с головой. Всё кажется серым и мрачным. Такое ощущение, что это состояние не пройдёт никогда.

Приезжаю один на дачу и вижу на двери другой замок. Странно, кто его мог повесить, неужели родственники? Так оно и есть. Повесели новый замок, и ключ мне не дали.

Еду к ним домой. Спрашиваю, зачем сменили замок, ведь старый был вполне исправный и намного надежнее нового? Тетя с дядей мнутся:

— Ну, пусть теперь будет – так.

— Хорошо, тогда дайте мне один ключ, – говорю я.

— Ну, зачем он тебе? Без нас не нужно бывать на даче…

— А почему вы указывайте, когда мне бывать на своей даче?

Трясущимися пальцами дядя Витя вставляет в мундштук обломок сигареты: «Знаешь что, дача не твоя, а моя, а точнее, наша с Зоей, так что ты пользуйся, пока тебе дают». Я ошарашен сказанным, но все же вступаю в спор: «Как ваша? Она на две семьи и растили её практически я и отец». Голова у дяди затряслась, на шее выступили толстые сине-зелёные вены: «Ах, вон как, на две семьи, а где она вторая семья? Где, понимаешь ли, твоя мать? Где твой любимый отец? У вас есть документ на дачу? У тебя, понимаешь ли, есть этот документ?» Мне стало не по себе: «Какой документ, мой отец никогда не хотел делить дачу между родными, чтобы иметь документ».

Дядя закуривает, присаживаясь на сундук: «Это всё лирика, дорогой мой, а документ на дачу, оформлен на имя моей жены, значит и дача – наша! Ты, Юрий, вот что, давай так, я уже тебе говорил, что буду вместо отца, переоформляем в первую очередь вашу машину на меня, понимаешь ли, и дача с автомобилем после моей смерти по наследству перейдет тебе и Татьяне – моей дочери». Тётка садится на стул: «Конечно, ведь ты подумай, мать у тебя в могиле и отец не жилец, как тебе, молодому, без поддержки, без опоры, а так мы всей семьей потихоньку». От такой «опоры» мне стало плохо, и я чуть не упал.

Домой я пришёл в плохом настроении и, сев на край кровати около отца, рассказывал ему, как нас, по сути дела, выгнали с дачи. Отец, не моргая, смотрел на меня, потом вдруг тяжело вздохнул и заплакал от бессилия.

Сегодня, когда прошло уже много лет, я периодически вспоминаю то, что происходило и понимаю, что поведение моих родственников – это тоже в чем-то плоды системы. Ненормальной общей системы жизни людей нашего общества. Плоды нищеты, неуверенности, страха.… А тогда мне было двадцать два года, и я ещё многого не понимал. Я думал: по наивности своей то, что произошло с дачей и со мной, произошло случайно, что выгнали меня с дачи сразу же после смерти мамы — тоже случай.

Сегодня я понимаю: то, что делали мои «дорогие» родные, был вовсе не случай, а хорошо спланированная акция, и смысл этой акции был в одурачивании меня.

Тётя ранее неоднократно пыталась приучить меня к водке, и это тоже не случайно. Она хотела сделать меня полностью ручным. Говорила она так: «Ну, чего ты стесняешься, пей, ничего не будет от двух-то стопок водки». Сегодня я понимаю, в какую яму она меня толкала коленом. Я не верю в то, что женщина, имеющая за плечами шестьдесят лет жизни, ни знала о страшных последствиях алкоголизма. Молодого неопытного человека так легко погубить, для этого нужно только суметь приучить его к водке и вину. Сказать, что ничего страшного, что пьют все, что кроме веселья и поднятия настроения ничего плохого не будет, и человек, внушаемый такими речами, через несколько лет пропадёт. Превратиться в безвольное, ото всех зависимое существо, потерявшее разум и душевный покой. Известно, что человек не способный справиться со своей проблемой, сам становится для кого-то проблемой. Водка разрушает все физические и психические качества человека. Человек гибнет постепенно, не замечая своей трагедии и деградации, а для того, чтобы эта трагедия началась, нужно внушить молодому человеку, что водка это пустяк, веселящий жизнь продукт. Нужно поставить человека на эти губительные рельсы, а дальше он покатиться вниз, порой сам того не замечая. Пишу так, потому что и со мной всё-таки случилась эта беда. Беда подступила ко мне не сразу, как бы подкрадывалась ко мне, пробовала меня на зуб, а когда надкусила, начала поедать. До смерти мамы, до двадцати трёх лет, я практически не употреблял алкоголь. Стопки две сухого вина на праздник или в день рождения, и всё. К водке я испытывал стойкое отвращение.

Я стал испытывать постоянное чувство тоски, настроение было мерзкое. Никто не хотел помочь, и это тоже система, которой человек в принципе не нужен. Вот почему в нашем обществе так много суицида. А системе и нужно, чтобы человек был, как можно чаще пьяным, в таком состоянии он меньше задумывается о жизни, становится безвольным, покладистым и управляемым. Поэтому полки магазинов должны быть заставлены дешевым низкокачественным суррогатным алкоголем, от которого люди спиваются, начинают болеть, деградируют и умирают, не доживая до пенсионного возраста. Не иначе как преступлением! – это не назовешь.

Отец ночами кричал, мне было тяжело, я плохо спал, вздрагивал от каждого его выкрика. Почти пять лет, я ухаживал за парализованным отцом. Каждый раз, подходя к двери нашей квартиры, я думал об одном, жив ли отец, не упал ли с кровати? Появилась общая слабость, мне хотелось всё время лежать. Нервное истощение. Теперь я с трудом мог помыть отца, перепеленать, побрить, подстричь, накормить, почистить ему зубы.

…То, что пришлось увидеть мне за пять лет болезни отца, как говорится, не для слабонервных и слабовольных. Описывать это я не буду. Больно.

Я понял, что мне необходимо что-то делать с собой, иначе отец у меня просто сгниет заживо. Господи, звучало у меня в ушах, ведь он никому не нужен!

Как я принёс в первый раз домой бутылку коньяка, уже не помню. Помню только, что, выпив рюмку, почувствовал силу в руках и ногах. По всему телу разливалось приятное тепло, да и жизнь не стала казаться такой уж мрачной и тяжёлой. Глупый, я радовался, что нашёл наконец-то выход, что теперь смогу спокойно спать, войду в норму. Нет, это был не выход. Я нашёл временное убежище — успокоение, облегчение своего горя, это было начало пути могущего привести меня в ад. Удивительно то, что, учась в школе, я знал, предчувствовал, что со мной произойдет в жизни такое.

Я справился. Сам. Я знаю, что я – победил!

Были и есть к счастью глубоко порядочные, прекрасные люди! Но в этом очерке основное — личное горе и трагедия, больше высвечены зло и жестокость, отрицательные стороны жизни.

Сегодня я твёрдо знаю и хочу об этом сказать, прежде всего, своим детям: «Помните, основа всем удачам в жизни – есть правильное поведение! Тот, кто правильно живёт, будет иметь возможность получить в жизни многое!»

…Зима, январь 1988 год. Отцу совсем плохо, он почти не спит ночами. Я смотрю на страдания отца и теряю контроль над собой. Мне невыносимо плохо. Любимый мой! Прости меня, папа, за моё бессилие. Пять лет пролежать на спине. Ужас. Врачи не приходят, никто не хочет помочь. Пелёнки не успевают высыхать, вся квартира увешана ими. Стиральная машина вышла из строя, приходится стирать руками, благо есть горячая вода. Проклятая нищета. Я не в состоянии купить новую стиральную машину. Проработав двадцать лет в производстве, я ничего не накопил. Для чего, для кого, на кого я работал? Кто украл моё время? Кто одурачил меня? Где мои честно заработанные трудовые деньги?! Пенсия отца полностью тратится на медикаменты, простыни, одеяла, подушки, наволочки, фрукты…

Я до боли в висках страдаю.

Понимая, что время моё,

Кто-то ловко в карман загребает…

Дорогим, утираясь платком.

У отца поднялась высокая температура (около сорока) это высокий сахар в крови и как следствие гангрена правой руки. Он стонет и часто кричит. Вот уже сутки держится эта проклятая температура.

На какое-то время отцу стало немного легче, и температура упала до тридцати восьми, но через час снова подскочила до сорока. Теперь уже отец стонал, не умолкая. «Скорую помощь» мы прождали почти два часа. Я сажусь рядом с отцом и беру его голову в свои руки, что-то пытаюсь спросить, но в ответ только мучительные стоны. Через несколько минут послышался хрип, потом отец жадно хватал ртом воздух, и вдруг дыхание остановилась. Я всё время гладил его по голове, по щекам, по груди и примерно через пол минуты сердце его снова забилось. Папа открыл глаза и теперь уже, чтобы закрыть их навсегда. Всё. Человек, отдавший жизнь стране, производству бывший руководитель умер в одиночестве и практически в нищете. В 00 ч 40 минут 1 февраля 1988 года, когда за окном температура воздуха вдруг резко опустилась почти до сорока градусов, отца не стало. Мороз, который поселится в моей душе, теперь уже на долгие, долгие годы. Проявляясь то мучительными стонами и криками во снах, то нервными безотчётными выплесками наяву.

Когда умирают самые дорогие люди, мозг отказывается воспринимать эти потери. Одно только понимание того, что это навсегда, приводит в ужас. Человек интуитивно ищет спасение. Ему хочется забыться, уснуть, исчезнуть, куда-то на время. Страшная реальность рядом и от нее не сбежать, потому что она в тебе, в твоем сознании, во всем твоем существе. Но нужно жить, чтобы продолжить в себе своих родителей, дедушек, бабушек, прабабушек, чтобы дать жизнь своим детям и самому продолжиться в них. Это и есть закон жизни. Вечное движение вперед, движение к совершенству. Человек, не справившийся с жизнью, бросивший её на самотек, уничтожает не только себя. Своим неправильным поведением, он уничтожает тех людей в его родстве, кто жили до него и тех, кто могли бы жить после него. Тем, нарушая сам процесс жизни, её священные законы и правила.

Да, годы постоянных страданий и переживаний, огромного физического и психического перенапряжения не могли не отразиться на моем здоровье, что-то сломалось во мне. Это и провоцировало мои подвижки к алкоголю. Для меня алкоголь был не баловством, не шалостью и не способом добиться веселья. Алкоголь служил мне «спасительным кругом», за который я хватался, чтобы выжить, выплыть, не замечая того, что тонул. Но я прошёл и через это горнило. Вот так я, человек в принципе изначально презирающий алкоголь, попал в такой переплет. Да, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Но самое главное то, что мне стало совершенно понятно одно, что с любой нездоровой системой, как внутренней, так и внешней можно и нужно бороться, в конце концов, побеждая и изменяя её в лучшую сторону. В период употребления алкоголя я столкнулся с унижениями и упрёками, оскорблениями и даже с ехидными насмешками в свой адрес. Но те люди, которые надсмехались надо мной и унижали меня, разве прожили такую жизнь как я? Разве были в моей шкуре хоть один день, хоть один час? Кто им дал право судить меня? И образ моей жизни? Не судите – да не судимы будете!

…Пустая квартира, в которой ещё недавно жили мои родители. Вот за этим столом мы встречали Новый год. Тут в кресле любил сидеть отец, там, на кровати, отдыхала мама. Открываю шифоньер. Одежда родителей. Мамины платья, шляпа отца, костюм и множество галстуков, всё как тогда, как раньше, как в той жизни, в которой я не буду больше уже никогда. И эта действительность, злая бессердечная реальность заставляет делать меня необдуманные поступки. Я смотрю старые фотографии родителей, вытирая с глаз слезы, и вдруг решаю идти на кладбище. Ночь. Зимой темнеет рано. На часах восемь вечера, за окном пурга и двадцатиградусный мороз, но меня уже ничто не может остановить, и я выхожу из дома. Успеваю купить шесть красных гвоздик и долго жду автобус. Тишина. Город как будто вымер, погрузился в спячку, и только желтые «кошачьи глаза» фонарей, задуваемые ветром и снегом, смотрят на меня из какой то беспросветной – кромешной тьмы. Пол часа я жду автобус и, наконец, решаюсь идти пешком. Неизгладимое чувство долга перед родителями, так хочется, что-то сделать для них — увидеть, обнять, прислониться лицом к колючей щеке отца, погладить по руке маму.

Ночь очень тёмная, безлунная, кладбища почти не видно, всё занесено снегом. Я иду между оград, проваливаясь в сугробы, натыкаюсь на кресты, ограды и не могу найти могилы родителей. Часа два я хожу по огромному кладбищу, петляю, выбиваюсь из сил, но все же иду дальше. Очень темно, в трех метрах уже ничего не видно, все ориентиры занесены снегом. Обидно, очень обидно столько пройти по морозу пешком и не найти могилки, но я устал плутать и решаю возвращаться домой. Теперь я уже не могу найти дорогу назад. Ночь, снег и металлические ограды, а ещё ветер, сильный, пронизывающий насквозь ветер. Всё это путает меня, приводит в чувство отчаяния и досады. Наконец, я выбираюсь к домику сторожа и настойчиво стучу в дверь. Зарычала разбуженная собака, за дверью шаги и хриплый сонный голос:

— Кто здесь, кто это, кто?

— Хозяин, открой на минутку, мне нужно тебе, что-то сказать.

— Кто ты, утром приходи.

— Не бойся, не покойник. Родителей я искал, хотел цветы на могилки положить, да вот не нашел их ночью, пурга, слышишь?

Дверь приоткрылась. На меня смотрело квадратное, испуганное заспанное лицо сторожа.

— Ты чего, товарищ, время-то, какое неподходящее для свидания выбрал, три часа ночи, никак?

— Знаю, всё понимаю, ты извини, вот цветы, будь добр, положи завтра на могилки матери и отца, ну ты здесь все знаешь, они лежат как раз напротив большой беседки. Николай и Тамара. Ну, ты найдешь?

— Найду, брат. Хорошо, положу, а может, заночуешь да завтра сам, а?

— Нет, не могу, домой надо.

— Да ты, никак пешком? Чудной человек, ну давай с Богом, брат, с Богом родной!

Я шёл по дороге и думал о своем бессилии перед жизнью. Думал о людях, об их безразличии ко всему происходящему, а ещё об их беспомощности и не значимости. Я задавал себе сотни вопросов, на которые не мог ответить, и только спустя несколько лет, когда я начну листать страницы Библии, только тогда я начну, что-то понимать, прикасаясь к тайне вечного бытия. Если раньше я думал, что жизнь человека есть неточная наука и человек должен плутать по жизни, пока не найдёт единственно правильный вариант решения, то сейчас я уверен, что жизнь есть наука точная и ошибки в ней недопустимы. Все ошибки, сделанные человеком в жизни, формируют её кончину. Так что куда ни кинь, а правильное поведение – есть основа для хорошей и здоровой жизни.

Человек – существо очень сильное – нужно верить в свои силы и возможности, в свой разум и неслучайный приход на землю.

Осень. 1988 год. Прихожу на работу в НИГРИ. В дверях вижу человека в форме — пожарного.

— Вы, Хрущев Юрий?

— Да, а что?

— Я из пожарной охраны поселка «Геолог», Вам нужно срочно приехать туда.

— Зачем?

— Там поговорим…

Дочери Света и Вика ночевали в ту ночь у бабушки в Московской экспедиции, что была расположена недалеко от поселка «Геолог», и первая мысль – неужели что-то случилось, неужели беда? Пожар? Настойчиво спрашиваю пожарного, в чем дело, но тот упорно молчит, затем ехидно сквозь зубы: «Это тебя нужно спросить, в чём дело».

Теперь мне уже вовсе ничего не понятно и я еду с ним на мотоцикле «Урал» в поселок «Геолог». Пожарный ехидно ухмыляется: «Ну что, сам скажешь или тебе напомнить?» Я уже всерьёз нервничаю:

— Да в чём дело, в конце концов?

— Ты зачем у дяди на даче дом сжёг?

— У какого дяди? У меня, их много. Какая дача? Чей дом?

— Та самая дача, которую вы вместе сажали, а статья за поджигательство, ох я тебе скажу тяжелая…

Затем в кабинете пожарный задавал мне множество различных вопросов, строил уловки и даже запугивал, но ни на чём, ни поймал, потому что я говорил только правду. Он сидел за столом напротив меня, покусывая карандаш: «Жаль, что сейчас ни сталинское время, я бы из тебя быстро правду выбил» — говорит он, обращая свой взгляд на скрученный резиновый шланг лежащий на подоконнике. В конце концов, поняв, что я ни в чем не виноват, он начал вести разговор в другой форме.

— Ты знаешь что, отдай дяде полторы тысячи рублей, и дело будет закрыто наглухо.

— Нет у меня таких денег, да и не за что ему давать.

— Ну, тогда помоги дяде построить новый дом на даче.

— Нет, не помогу, потому что помочь, значит, в принципе признать себя виновным. Я не был на даче три года…

Короче говоря, пожарному ничего не оставалась, как отпустить меня с миром, но на мне осталось незаслуженное клеймо «поджигателя», и это привело меня в ярость. По телефону я выговорил дяде Вите всё, что думаю о нём. На следующий день он забрал своё заявление из пожарной охраны.

А вот как в действительности было дело. Про это, он мне расскажет в пьяном виде через несколько лет при случайной встрече, после смерти своей жены.

Дачу у него сожгли в первых числах октября, а заявление на меня в пожарную охрану он напишет только через месяц. В ноябре семейный совет будут держать в кухне и решат, что истинных поджигателей им всё равно не найти, к тому же в этот год в округе по слухам сгорело двенадцать дач. Дом восстановить нужно, припугнём племянника с помощью нужного пожарного, племянник – нам денежки и выложит. Дядя смотрит на меня «стеклянными» пьяными глазами: «Да я же знал, понимаешь ли, что это не ты сделал, это всё тетя Зоя, понимаешь ли, она покойница, меня тогда надоумила на тебя заявление написать».

Пусть так, пусть она его надоумила, хотя заявление писал именно он, никто насильно по бумаге его рукой не водил, но каким же нужно быть низменным человеком, если вот так, спокойно, не моргнув глазом, всё свалить на свою умершую жену, а самому остаться как бы ни при чём. В этом был весь дядя Витя, мой крестный отец. Весной следующего года он продал дачу ни копейки и через месяц, в мае, скончался.

Как же я ошибался, когда, будучи ещё ребенком, воспринимал всех людей, а особенно родственников, только с любовью и уважением. Мне казалось, случись, что со мной, и они мне с радостью помогут, потому что любят меня, так же, как люблю я их, но жизнь показала, суровую реальность – кто есть кто. Сегодня я могу с уверенностью сказать, что никому не нужен человек, если он не нужен самому себе. Это кровожадный закон жизни, а в жизни нужно уметь выживать, значит, необходимо искать и находить себя, всё время учиться жить. Большинство людей не прощают слабостей и глупостей, не верят в слёзы, просьбы и даже бьют за доброту, но уважают силу и трезвость мыслей! И очень многие люди не любят правду – движение! Лож же — наоборот: остановка, застой, разложение и смерть.

Господь Бог мне судья!

К понятию о Боге я пришел не сразу. Нужно было пройти через ужасные душевные переживания, психическую и физическую боль. Я промучился массу бессонных ночей. Бился о разные стены и углы.

Приход в храм дал мне успокоение душе, цель жизни, любовь, любовь внутреннюю, невидимую, но самую настоящую.

Сегодня смерть не пугает меня. Страшно другое. Как можно вдруг потерять всё? Добрых и красивых людей, небо, весну, речку, летний ливень, воздух, взгляд ребенка…

Жизнь дана человеку для совершенствования души. Идеальных людей нет, и не может быть, потому что человек, всего лишь человек. Кто-то умнее, кто-то глупее. Все мы люди и у каждого своё свойство мозга, но есть, безусловно, великие люди – великие своими душами и своим профессионализмом!

Я говорил и говорю: «В этой жизни я должен разобраться сам, за этим я и живу, за этим и пришёл на Землю». Нужно принять и понять своё несовершенство, но нужно идти к совершенству. А лучший учитель – есть жизнь. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя опускать руки. Даже стоя на краю пропасти, когда можно шагнуть как в одну, так и в другую сторону, нужно шагнуть в сторону жизни. Добро сильнее зла. Зло мелочно, низменно изначально, но шрамы от его укусов остаются порой до конца дней.

Я специально не хочу описывать красоту цветка розы, я показываю её шипы. Колючие шипы жизни и нашего общества. Я пишу правду и надеюсь, что жизнь изменится в лучшую сторону. Я очень этого жду!

Когда я был еще совсем маленьким, отец возил меня весной в степь. Спускаясь в глубокую лощину, пылающую алыми и желтыми тюльпанами, я с удивлением смотрел на красоту, подаренную мне родителями. У меня не было денег и роскоши, не было ничего и было – всё! Был отец! Мама! Была весенняя степь. Голубое огромное небо и терпкий запах бирюзовой полыни. Была Родина! Есть и сейчас! За это я и люблю эту жизнь. Люблю всей душой, всем своим существом, всем нутром, и это придает мне силы, надежду и сопротивляемость.

Жизнь — хорошая штука!

И крутится карусель, и не может остановиться, и одно место в этой карусели моё, место, предоставленное мне – Вселенной!

(Отдельные имена и фамилии изменены) Авторство защищено законодательством!

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:28:41
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ЦЕПЕНЬ
ТРАГИКОМЕДИЯ

Трагикомедия

«Лица без ретуши»

Часть вторая

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

«ЦЕПЕНЬ»

1973год. Весна. Двухэтажный дом, построенный в начале пятидесятых годов. Маленькая двухкомнатная квартира на первом этаже, в которой проживала семья Гарпуновых.

Славка проснулся от крика отца: «Вставай, соня, Первомай на дворе! На парад-то со мной, пойдешь?» Славка потянулся, сладко зевнул и, поеживаясь, сев на край кровати, протянул: «Ага, пойду! А голубя мне дадут, ты голубя обещал, помнишь?»

— Получишь ты голубя, самого настоящего,— домашнего — белого, а как до трибуны в колонне дойдем, пустишь его вместе с другими ребятишками – в небо!»

— Пап, а голуби чьи?

— Нашего работника — заводского, они у него умные, как вы их, дойдя до трибуны, в небо-то пустите, они, покружив немного — стайкой опять в голубятник и улетят. Эх, Славка, парад ведь сегодня – демонстрация всей ударной работы нашей! Силища! Красотища! Мощь!..

Хлопнула входная дверь и в квартиру вошла мать: «Проснулись? А я уже к автолавкам сбегала, чего только там нет!? Печенье купила, конфет леденцовых, икру кабачковую, муки мешок отхватила, а хлеб – мягкий да душистый!.. »

Александр Иванович с улыбкой взглянул на жену: «Водку-то, мать, взяла?»

— А как же, отец, взяла, конечно, праздник ведь! После парада должно быть братец мой,— Петя с Лидой зайдут, да может еще, кто из соседей надумает!? Александр Иванович насупил брови: «Ну, как же, братец твой, без него ведь никак нельзя, а он вот третьего дня мимо прошел не здороваясь, вроде, как и не знает меня вовсе…»

Александр Иванович Гарпунов, был человеком крепко пьющим, хотя работником значился отменным, а в каких-то производственных вопросах даже незаменимым, поэтому руководство, образно говоря, закрывало глаза на его слабости и даже зачастую к праздникам награждало почетными грамотами и ценными подарками.

Родился он в 1925году в городе Гурьеве. После Великой Отечественной войны был принят на работу в машиностроительный завод имени Петровского — сварщиком, где, и трудился, по сей день. Внешность имел простую и немного комичную:- невысокий рост, наголо выбритый затылок, курносый нос и слегка оттопыренные уши, придавали ему вид циркового клоуна, а черный завивающийся чуб говорил собой о дальнем родстве с уральскими казаками.

Вера Григорьевна – мать Славки. Родилась в 1926 году в городе Уральске. До болезни и инвалидности, работала телефонисткой на станции. Была женщиной замкнутой, тихой, во всем потакающей мужу. Внешностью своей, чем-то напоминала белокурую — русскую крестьянку.

Славка их единственный поздний ребенок, выживший из троих детей. В 1959 году, Вера Григорьевна родила тройню – трех мальчиков. Жить суждено было только Славке, два его братика близнеца — Ваня и Павлик, умерли сразу же — после родов. Рос Славка ребенком глуповатым, недоразвитым, нескладным.… Был довольно высокого роста, для своих лет, с маленькой головой, некрасивыми длинными, как плети руками и ногами. Может быть, именно поэтому кто-то когда-то шутливо и обозвал его во дворе, мерзкой кличкой — Цепень. Мать ругалась, зная такое прозвище своего сына, но кличка, как это часто бывает, прилипла к Славке намертво и стала во дворе его вторым «именем». Так его иногда между собой, называли, даже, некоторые взрослые. Шел Славке, пятнадцатый год.

Достав из сундука новые полуботинки, Александр Иванович матюгнулся, примеряя их: «Вот, говорил же тебе, мать, когда покупали, что малы, будут. Так, нет, ты заладила, последняя пара, разносятся». Вера Григорьевна виновато посмотрела в пол: «Да, кто ж, знал-то, отец, что у тебя ноги теперь отекать будут?»

— Повкалывай с моё! Это тебе что, телефонную трубу к «хлеборезке» подносить? Я ж, на производстве тружусь!

— Ой, знаю, кормилец ты наш, знаю родненький!

Александр Иванович гордо взглянул на жену: «А-то?! Ладно, наливай ужо первую – праздничную, да пойдём мы!» Вера Григорьевна открыла бутылку с водкой, налив мужу стопку. Морщась, Александр Иванович отвернулся к окну: «Я тебе что, барышня?! Стакан наливай, а Славке — в стопочку вина плесни – марочного!» Славка испуганно взглянул на отца: «Нет, я не буду, не хочу я». Выпив тремя глотками водку, Александр Иванович крякнул: «Кого ты растишь, Вера? Это ж, баба будет, а не мужик. Ну да ладно, пора идти, опаздывать нельзя. Эх, Славка! Парад! Демонстрация силищи нашей — народной!»

Во дворе дома было оживленно. Соседи по несколько человек стояли у подъездов, поздравляя друг друга с праздником. Все были нарядно одеты, дети держали за нитки разноцветные — воздушные шарики. Кто-то уже, будучи навеселе, пританцовывал под музыку, доносившуюся из открытого окна дома — напротив. Увидев пожилого соседа фронтовика со второго этажа, Александр Иванович весело закричал: «Здорово, дядя Вася, с праздником тебя! Ты я смотрю при всех регалиях, как на день Великой Победы вырядился!? »

— Саша! Здравствуй, милый, здравствуй, и тебя с праздничком!

— Ого! Дядя Вася, у тебя с каждым годом орденов-то на лацкане пиджака все больше и больше становится, до сих пор никак поезда за Яманкой,— под откос пускаешь, пути минируешь?

— Трепач ты, Сашка, вижу тёплый уже с утра-то! Смотри, до трибуны не дойдешь, деятель!?

— Чего мне, долго ли при желании-то?! А до трибуны я, дядя Вася, и мертвый дойду, это ж мой праздник! Это ж я, нашу страну до таких высот-то поднял!

Александр Иванович любил пошутить, когда бывал «подшофе». Шуточки его были примитивные, поэтому над ними обычно никто,— кроме него самого не смеялся.

У ряда сараев, кучей стояла дворовая ребятня. Увидев Славку, кто-то из ребят прокричал: «Пацаны, смотрите, Цепень вылез!.. » Все посмотрели на Славку. Самому старшему в этой компании было лет шестнадцать, а звали его — Колька Иванов. Колька считался среди пацанов «паханом» и гордо носил кличку — Иван. Школу бросил года два назад и, получив справку о том, что благополучно прослушал шесть классов, самодовольно успокоился, считая, что учиться ему дальше незачем, а жизнь, он и так знает не хуже других. Парнем Колька был внешне симпатичным. Выше среднего роста, с хитрющим, будто буравящим человека насквозь взглядом, бирюзового цвета глазами и рыже-огненными вьющимися до плеч локонами — сводящими с ума хохотушек — дворовых девчонок. Рос Коля, как говорят, в семье неблагополучной. Мать с отцом не просыхали от водки, два родных старших брата отбывали срока в местах не столь отдаленных, а младшая сестренка, кое-как заканчивала пятый класс. Среди пацанов Николай считался самым рассудительным и справедливым, за это и снискал во дворе почет и уважение. Самой большой его мечтой было,— попасть, когда нибудь тянуть срок в самую настоящую «черную» зону. Всем дворовым пацанам, он внушал, что человек, не сидевший за решеткой, просто не заслуживает, никакого уважения и внимания.… Учась в пятом классе, Колька наколол себе на левом предплечье, первую смешную татуировку – «сизого голубя», но, неудачно переборщив с опереньем и размерами птицы, понял, что «голубь» получился, скорее похожим на промокшую под дождем ворону с задранной головой и большим крючковатым клювом.

«Иди-ка сюда, Славка, иди скорей, не бойся» — крикнул Николай. Взглянув на отца, болтающего взахлеб с дядей Васей, Славка пошел к ребятне. В этой компании у всех были свои прозвища, каждый имел своё положение, были авторитеты и забитые, всё как в настоящей зоне, вот только режим в их зоне был мягче, чем в той, что находилась за колючей проволокой. Толстый, невзрачного вида мальчуган — Валерка Титкин, по кличке — Промсосиска, колол кирпичом на мелкие осколки бутылочные стёкла, щедро раздавая их всем желающим пацанам. «Чего смотришь, Цепень? Бери, давай, тоже! » — закричал Николай.

— Зачем это?

— Как, зачем? Шары сейчас,— на параде,— хлопать будем! Бросишь стекляшку в шарик метров с пяти, он лопнет, а кто сделал в толпе, непонятно! Хохма же!

— Нет, мне не надо. Я с отцом в завод иду, там голубей раздавать будут!

Остриженный под «ноль» пацаненок по кличке Толды, сплюнул Славке под ноги: «Отделяешься, Цепень, маменькин сынок, смотри не пожалей потом…» «Пусть себе идет, куда хочет, а надумает настоящим дворовым пацаном стать, сам к нам приколется. Давай, иди, Цепень, получай своего голубя, а вечером в сарай ко мне приходи, праздник отмечать будем! Ну и тебя заодно «пропишем» в нашу шлеп — компанию»- крикнул Николай. Славка знал, что ослушаться дворовую шпану значит всегда быть битым, униженным — изгоем.

У проходной завода, было огромное скопление народа, играла музыка, кто-то плясал под гармошку, люди обнимались и целовались, приветствую друг друга. Вдоль дороги стояли автолавки, из которых прямо ящиками раскупалось дешевое вино, прозванное народом — «бормотухой». Сивый мужичонка маленького роста, прыжками подбежал к Александру Ивановичу: «Привет, Шурик, с праздником тебя! Ты чего опаздываешь, пойдем скорей к Рафику — в коморку, там уже почти, все наши собрались, раздавим по бутылочке, пока колонна не тронулась». Из толпы вышла молодая, модно одетая женщина и, сунув Славке в руку, пирожок с повидлом, протянула нараспев: «Ешь мальчишка, ешь на здоровье, сладенький!» Александр Иванович похлопал сына по плечу: «Ты меня, Слава, здесь пока подожди, а я пойду с ребятами поздороваюсь». Отец исчез за проходной, а из заводских ворот стали медленно выезжать машины газ — 53 и газ – 69, облепленные размалеванной красками фанерой.… В руках у людей стали появляться флаги и портреты руководителей страны, кто-то крикнул в мегафон: «Внимание, товарищи, колонна формируется!» Заиграл заводской духовой оркестр. Мелкая дрожь побежала по Славкиному телу, когда краснолицый седобородый мужчина, начал присвистывая бить в большой коричневый барабан, а от звона медных тарелок просто захватывало дух. Отец пришел изрядно выпивший, с флагом республики — Беларусь: «Ну, Славка, сейчас тронемся!» Славка вопросительно взглянул на отца: «А голубь где, ты голубя мне обещал!? »

— Какой ещё голубь? Ах, голубь! Подожди-ка, сынок, я мигом…

Через какое-то время, отец пришел с белым голубем за пазухой: «Вот, держи голубку, да смотри не упусти её раньше времени-то». С волнением Славка взял в ладони мягкий, теплый – дрожащий, живой комочек. Колонна двинулась. Было очень тесно, сначала шли медленно, то и дело почему-то останавливаясь, но когда стали подходить к площади, люди выпрямились и пошли гораздо быстрее. С трибуны послышалось: «Да здравствует — Первомай! Слава,— Советскому народу,— строителю Коммунизма! Слава,— Советским машиностроителям! Ура, товарищи!» Колонна затихла и через пару секунд разразилась оглушительным криком: «Ура! Ура! Ура!.. » Кто-то сильно ударил Славку по рукам: «Отпускай птицу, пацан, чего ждешь?» Славка нехотя разжал пальцы, в небе закружила белоснежная стайка голубей, а люди продолжали кричать: «Ура! Ура! Ура!.. » Александр Иванович, кричал должно быть громче всех, так Славке казалось, а вот Славка от волнения не прокричал ни разу. Какая-то женщина лет пятидесяти, с ехидцей глядя на Славку, отрицательно закачала головой: «Ты чего ура не кричал, пострелёнок, Родину нашу не уважаешь?.. » Александр Иванович нежно обнял женщину за талию: «Что вы, Анна Гавриловна, растерялся мальчишка, да он будущий строитель Коммунизма! Я из него такого сварщика зараз сделаю – мастера — «золотые руки!» Пройдя трибуну, люди стали разбредаться кто куда. В кузова автомашин летели: флаги, транспаранты и портреты вождей. Александр Иванович протянул сыну двадцать копеек: «На вот, тебе, купи сладкую звездочку или петушка!» Славка поморщился: «Я не люблю петушков, мамка говорит, что их в гаражах грязными руками делают, я лучше эти двадцать копеек в копилку положу, можно?» Отец серьезно взглянул на сына: «Деньги любишь? Вот, это плохо. Не по-нашему это,— не по-советски, ну да ладно, делай, как знаешь, праздник ведь нынче!.. »

Зайдя в квартиру, Александр Иванович с порога закричал на жену: «Чего ты телишься, на стол еще не собрала, неравен час, люди сейчас придут!.. »

— Стираю я, отец, бельишко накопилось…

— Тьфу, вечно ты не вовремя со своими тряпками возишься, растащейка…!

— Да, водичка тепленькая пошла, Саша, вот я и решила постираться, ой да я мигом, родненький!..

— Родненький?! Всю жизнь такой вот дух в квартире, от белья твоего.

— Загорается оно, Сашенька, водички-то ведь сам знаешь, частенько теперь не бывает…

Вера Григорьевна бросила в таз рубаху и пошла в кухню: «А ты, отец, не кричи, я сейчас накрою, готово ведь всё давно, на стол осталось поставить. Ты вот выпей пока, выпей водочки. Пельмешки уже в холодильнике, горчичка поспела, я сейчас, Саша, мигом на стол соберу, ты только не ругайся, отец».

А за окном вовсю шумел праздник. Кто-то пел народную песню, проходя по улице, кто-то заводил модную грампластинку и она на весь квартал звучала из выведенного в форточку динамика, кого-то уже волокли под руки и он, матерясь на всю округу, «приукрашивал» праздник, своими смачными нелитературными выражениями,— точно особым,— «колоритным» мазком…

Александр Иванович присел на стул: «Вот вроде не старый я еще, а ноги уже, дьявол, болят, ноют родимые». Вера Григорьевна тихо подошла к мужу и, погладив его по голове, сердобольно протянула: «Ты же с детства горбишь, Саша, а во время войны, сколь болезней пережили, что ели-то, что пили, на тыквах да на рыбке можно сказать и выжили. Пусть хоть дети наши поживут счастливо да красиво». Вынув из кармана носовой платочек, Александр Иванович вытер пот со лба: «Однако, жарко сегодня, а красная рыбка, по всему видно идет теперь полным ходом! А ты, Славка, живи ужо да радуйся, вон жизнь, какая настала, чего только нет у нас, ну где еще на земле такая вот жизнь у людей есть?! Да нигде, только у нас — в Союзе! Вот, Коммунизм скоро зараз построим…, тогда и помирать со спокойной душой можно, а коммунизм, Славка, он теперь, не за горами, лишь бы буржуи проклятые не помешали, но ничего мы их, если что, быстро на место поставим, как когда-то Гитлера проклятого…» Славка присел на пол напротив отца: «Пап, а коммунизм, это что?»

— Коммунизм-то! Коммунизм, Славка, это такой строй, при котором вся земля обязана, будет в будущем жить – все страны мира!

— А если другие страны, не захотят жить при коммунизме?

— Заставим, Славка, для чего у нас ракеты да бомбы?

— Но ведь эти бомбы, кого-то убьют?!

— Мы по мирным людям стрелять не будем, логово врага разрушим и конец!

— А потом?..

— Чудак! Потом коммунизм строить будем, чтоб всё как у нас было!

— А при коммунизме, пап, как люди жить будут?

— А всё бесплатно будет!

— А воры, они же всё тогда разворуют?

— Наивный ты мой! Да не будет воров-то и тюрем тоже, потому как сажать будет некого! Эх, нам бы ещё эти церкви да храмы — до основания разрушить и попов всех бездельников, работать бы заставить! Вот тебя грудного, бабка Дуня, крестить хотела в церкви, а я не дал, потому как, ты сын мой, а значит дитя трудового рабочего класса! Да, много чего ещё сделать предстоит, Славка, но зато потом, как говорится, живи да радуйся!

— А деньги как же, пап?

— И денег не надо будет, сынок, всё ведь бесплатно при коммунизме!

— Значит, я в копилке зря деньги коплю, раз их совсем не будет?

— Может и зря, кто его знает, вот объявят вдруг завтра по радио, что с нового года у нас коммунизм в стране начинается, все деньги тогда наличные сжечь прикажут и крышка!

— А железные куда?

— Металлические деньги на лом пойдут, переплавим, те же ракеты, к примеру, делать будем. У нас ничего не пропадет, всё при делах будет! А я из тебя, Славка, такого сварщика для страны сделаю, захотят снять с «доски почета» да не смогут, рука не поднимется! Во, … как!

На часах пробило полдень. Вера Григорьевна принялась старательно накрывать на стол: «Тебе, отец, пельмешек с горчичкой, аль с уксусом будешь?

— Ты заканчивай скорей, будет хороводиться, разберусь ужо, не в гостях чай сижу?!

— Ой, что-то Петро с Лидой не идут, пора бы уж?!

— Твой братец, небось, сейчас рылом в корыте плавает!?

— Не любишь ты его, Саша, ведь родной он нам, как же можно-то так-то?..

— А за что мне его любить? Как глушитель автомобильный, какому нужному человеку за бесплатно заварить, так ужом,— у моих ног извивается – просит, а как пятерку взаймы дать, так всю жизнь, он на мели. Скряга!..

— Не сердись, отец, не чужие мы как никак, родни-то, поди, уже никого и не осталось?..

— И Лидка его, та ещё стрекоза, знаю её, Петьку с армии ждала, а из-под электрика этого колченогого — Витьки очкарика,— не вылезала. Два сапога – пара! Нашли друг друга — хрен да подпруга…

— Ты чего мелешь, отец, смотри чего за столом ещё не ляпни!..

В дверь постучали, на пороге послышался звонкий женский смех: «Приветик, Гарпуновы, с праздничком, а это я, что не ждали?! » Хлопнув в ладоши, Александр Иванович привстал с дивана: «Вот кого я давненько не видал, так это тебя, Галка, проходи к столу, тебе-то я, карга, завсегда рад!.. » В зал вошла молодая красивая, полногрудая женщина лет тридцати пяти с букетом сирени. Распущенные светлые волосы, покрытые лаком, румяные щеки и выразительные голубые глаза, делали её похожей на большую улыбающуюся куклу: «Ну, здорово, Саня — Ваня!»

— Эх, Галчонок, где мои младые годы!?

— Ой, Сашка, в старики себя записал?

— Да если мне, Галка, красным перцем, кое-где намазать, я еще, как молодой жеребец заскочу!..

Галина подошла к Славке, присев рядышком на диван: «Это кто ж у нас, такой большой вырос? Побагровев лицом, Славка, стесняясь, опустил взгляд. Томно вздохнув, Галина прошептала ему в лицо: «Дай-ка, дружок, я тебя поцелую». Поцеловав Славку в щеку, женщина громко рассмеялась: «Перемазала мальчишку помадой, вот беда!.. » Александр Иванович, покачал головой: «Красивая ты, Галка, замуж-то вышла?»

— Что ты, Саша, такого как ты, нет, а другого и на дух не надо.

Улыбающаяся Вера Григорьевна пригласила всех к столу: «Садитесь, гости дорогие, а Петя с Лидой подойдут».

«Ну, со свиданьицем, по первой!» — потирая руки, крикнул Александр Иванович. Выпили. Хозяйка принялась накладывать всем в тарелки горячие — рыбные пельмени: «Ешьте, пельмешки-то, пока не простыли, кто с чем любит, как говорится, что Бог послал!» Александр Иванович, нервно бросил вилку на стол: «Вот дура баба, какой ещё Бог, это ж я судаков-то купил, свои трудовые деньги выложил, государство наше в первую очередь благодарить нужно!» Вера Григорьевна замахала руками: «Ой, прости, отец, прости родненький, правду говоришь, всё труды твои на столе, Саша, кормилец ты наш!» Александр Иванович гордо посмотрел в потолок: «А-то?! »

От удара камушка, об оконное стекло, Вера Григорьевна вздрогнула: «Что это, Саша, вроде как камень кто бросил?»

— А ты не знаешь, кто?!

— Вот тебе крест, отец, не знаю.

— Братец твой любимый пришел, его выходки, больше некому и в прошлый раз, он так же вот втюхался, с такой же шуточкой.

Петр Григорьевич пришел навеселе со своим любимым спутником всех застолий — потертым баяном: «Здорово родственнички, сладко ели, крепко пили, говорите?! С праздничком всех, поздравляю!» Петр Букетов был баянистом самоучкой, несмотря на то, что на правой руке у него не было указательного пальца, баяном он владел лихо. Петр протянул ладонь Александру Ивановичу: «Здорово, Санек, с днем солидарности тебя!» Несколько секунд беспалая, потная ладонь торчала у самого носа Гарпунова старшего. Отодвинув вилкой руку Петра, Александр Иванович привстал: «Ты, шурин, что забыл, где дверь у нас находится, да?»

— Ты чего, Санек, хорошенький уже, никак литровку один зараз чекалдыкнул?!

— А если ты, Петька, стекло разобьешь, тогда что?

— Да брось ты, Санька, я же легонечко!

— А если я тебе сейчас, Петька, вот этим кулаком да в глаз легонько, а?

Вера Григорьевна взяла брата за руку: «Молчи, Петя, молчи, садись выпей, закуси, Лида-то твоя где?»

— Откуда я знаю, где Лида, как на парад ушла, так до сих пор и нет…

Александр Иванович ухмыльнулся: «А ты, шурин, её в подстанции поищи, может, что интересное и найдешь».

— В какой еще подстанции, ты чего, зятек, дуру гонишь?..

— Ладно, Петька, выпей, закуси да сыграй мою любимою, помнишь?.. Окрасился месяц багрянцем!

— Вот это другой разговор, Санька, сейчас сделаю тебе любимою, один к одному будет — тридцать три оборота, как на грампластинке!

Закусив, Петр поднял с пола баян. Глубоко вздохнув, уставившись, не моргая в одну точку, громко запел:

«Ты правишь в открытое море,

Где с бурей не справиться нам-

В такую шальную погоду-

Нельзя покоряться волнам!…»

Допев песню до конца, Петр перевел свой лиричный взгляд на Александра Ивановича: «Ну, доволен, зятек!? »

— Пением доволен, а вот тобой, Петька, нет!

— И чем же это ты мной, опять недоволен?

— А тем, что ты, Петро, жмот, а еще прогульщик и стукач, причем со стажем! Шестерка ты, шурин, в заводе — вот кто!

— Знаешь что, Саша, мы хоть и родственники, но я тебя предупреждаю…

— А ты женушку свою стрекозу, иди, предупреждай!…

— Да заткнись ты, Санька, а то я тебе сейчас, тоже кое-что скажу,— через края польется и всем улыбающимся гостям тут, между прочим — достанется…

Схватив Петра за плечо, Александр Иванович со всей силы ударил его кулаком в шею: «Убавь громкость, шурин, ты не в курилке…» Отбежав к стене, вынув из кармана складной перочинный ножичек, Петр заорал писклявым голосом: «Убью я его, когда нибудь, Вера, точно убью!» Причитая в ладонь, Вера Григорьевна, усадила брата на место: «Ты что, Петя, не знаешь его, ведь он всю жизнь такой драчун, ты кушай Петенька, кушай, поправляйся милый…»

Мордобой в доме Гарпуновых, был делом обычным, не было ещё такого застолья, что б Александр Иванович не пустил в ход кулаки. Все знали, раз дядя Саша полез в драку, значит приблизительно через пол часа, он будет скрепя зубами,— бревном валяться, где нибудь на полу. Так было с ним всегда, а значит, так будет и сегодня.

Славка молча ел пельмени, не сводя удивленного взгляда с тети Гали, которая, изрядно захмелев, о чем-то эмоционально рассказывала Вере Григорьевне. Петр что-то громко доказывал самому себе, грозя кулаком в раскрытое окно, а Александр Иванович откинувшись на спинку дивана, смотрел в потолок, издавая странные звуки, похожие на кипение воды в чайнике. Вера Григорьевна, всегда бывала самой трезвой в таких застольях. Спиртное пила она мало, по причине множественных телесных недугов. За окном стемнело. Устав от пьяной болтовни взрослых, Славка пошел в спальню и, раздевшись, лег в кровать. Вдруг дверь приоткрылась, в комнату тихо вошла Галина Аркадьевна. Она, пошатываясь, подошла к Славке, тихо присев на край кровати: «Ой, устала я от них — от всех, дружок, напилась, наелась, ничего не хочется, только бы поспать…» Поводив своими длинными красивыми пальцами по впалой мальчишеской груди, Галина со стоном стала целовать Славку в губы. От неожиданности, Славка вздрогнул, сердце его забилось так, что казалось вот сейчас, оно разорвет грудную клетку и вылетит наружу. Вдруг в спальне зажегся свет. Удивленно улыбаясь, видя эту картину, Петр Букетов, попятился назад: «Хороши чеграши! Прямо кино — детям до шестнадцати!.. » Вскочив с кровати, сильно толкнув Петра к шифоньеру, Галина вышла в зал: «Залил глазки, гармонист веселый, Славка мне, как сын родной!.. » Взволнованная Вера Григорьевна встала из-за стола: «Ты чего, Галочка, Петька никак пристает?.. Вот я ему завтра всё выскажу!»

— Ну что ты, Вера! Выпил же человек. Ой, спасибо за всё, пойду я, родная, поздно уже.

— Оставайся ночевать, Галя, темень на дворе, уляжемся, всем места хватит!

— Нет, Вера, спасибо, тут недалеко, к тому же праздник сегодня, люди вон поют на дороге, слышишь?

— Ну, давай я тебя, подруга, хоть через двор провожу…

Этой ночью Славка не спал совсем. Смешанное чувство восторга и глубочайшего стыда не давало ему покоя. Сегодня его первый раз в жизни, как взрослого, по-настоящему целовала в губы красивая молодая женщина, от которой пахло духами и пудрой! «Тетя Галя, тетя Галя…» — шептал Славка, прижимая к груди подушку. Ах, если б он только знал, какую роковую — трагическую роль сыграет в дальнейшем в его жизни эта миловидная, эффектная женщина.

Из-за горизонта огромным оранжевым шаром поднималось солнце, освещая новый воскресный день.

Первым проснулся Александр Иванович: «Мать, где ты, Вера?»

— Чего тебе, отец? Тута я…

— А я, где?

— Слава Богу, дома!..

— Похмелиться-то, есть?

— Нет ничего, отец, Петя ночью похмелялся, все допил окаянный.

— Опять этот Петро, вот крыса, хоть бы стопочку злодей мне оставил. Ты мать за водочкой-то сходила бы, а?

— Что ты, Саша, шесть часов утра только, все магазины еще закрыты.

— К тете Маше сходи — за самогонкой.

— Ой, стыдно мне, отец, пожилая женщина она, будить-то, поди, совестно?

— Выспится, чего ей ещё на пенсии делать?

— Ой, Саша, не бережешь ты себя совсем, поел бы сначала...

Спустя минут десять, Вера Григорьевна все же ушла. Вернулась она с литровой банкой до краев наполненной самогоном: «Вот, выпей, отец, похмелись…» С трудом Александр Иванович встал с пола, усаживаясь за стол: «Наливай, мать, а Петьке нечего, пусть сам себе ищет». Приоткрыв отекшие веки, Петр цыкнул, посмотрев безразличным взглядом на Александра Ивановича: «Ну и здоров же ты, Санек, сутра сивуху кушать, я гляжу на зорьке-то, веселенький уже!?.. »

— Ты, шурин, всю ночь на моем диване провалялся, а я вот на полу, водку всю, что была — до капли вылакал, даже похмелиться мне не оставил. Ну и кто ты таков есть, а? Паразит ты, Петька, везде норовишь на дармовщинку прокатиться. Ладно, давай похмелись вот, и шагай друг со своей фисгармонией, ты мне не компания, я рабочий класс уважаю…

Молча, выпив, Петр вышел в прихожую: «Пошел я, Вера. Спасибо тебе за хлеб, за соль, к нам заходи, сестра, рады будем…» Александр Иванович, покачал головой: «Вот она где — порода Букетовская, даже попрощаться со мной не соизволил, ну иди к своей стрекозе, я ведь всё знаю». В дверях Петр остановился: «Что ты знаешь? Ну, замахиваешься, так бей уже, зятек!»

— Что знаю, спрашиваешь? А то, что весь наш завод знает! Ты дурачком-то здесь не прикидывайся, иди, Петро, да в подстанцию к Витьке очкарику заглянуть не забудь.…Хлопнув дверью, Петр ушел. Встав с кровати, Славка мышью шмыгнул в ванную. «Поди-ка сюда, сын!» — закричал Александр Иванович. Славка нехотя подошел к отцу: «Что, пап?»

— На вот, выпей со мной стопку первачка, мужик ты у меня или нет?

— Я не буду, пап, не могу я…

— Пей, говорю, нам хлюпики не требуются, вашему поколению нужно опыт у нас перенимать, чтоб страна всегда была в полном порядке!

— Всё равно, не буду!

Схватив сына за руку, Александр Иванович стал силой вливать ему в рот самогон. Визжа и плача, Славка все же вырвался из отцовских рук, закрывшись в ванной. На шум тут же прибежала мать: «Ты чего опять устраиваешь, ирод, меня всю жизнь мордуешь, и до мальчонки добрался? Когда ж это наказание-то кончится?.. » Александр Иванович зло посмотрел на жену: «А когда ты, старая кляча, издохнешь, вот тогда всё и кончится…» Схватив со стола графин, строитель коммунизма, обрушил его на пол: «Неблагодарные, все против меня восстали, с голоду будете пухнуть…» Обычно, слыша такие «концерты», в стену начинали стучать соседи, а Вера Григорьевна уходила на второй этаж к тете Маше и возвращалась ночью, когда муж уже спал. Так было всегда, будет так и сегодня.

Одевшись, Славка вышел во двор. У сараев стояли пацаны. Кто-то крикнул: «Цепень, а ну быстро иди сюда». Подойдя к пацанам, Славка протянул Кольке руку: «Здорово, Иван!»

— И здоровей видали, да хором опускали, шучу, ты чего глист вчера не вылез?

— У нас гости были…

— Твой отец опять кулаками машет, посуду бьет, даже здесь слышно!

— Пьяный он.

— Мои родичи тоже гудят на пару — запойно квасят, вторую неделю на кочерге сидят!

Колька позвал всех в сарай и, открыв бутылку с яблочным вином, протянул её Славке: «На, первый дерни, да пускай пузырь по кругу!»

— Я не пью, не умею из бутылки.

— Вот, чудак, смотри как нужно!

Запрокинув голову, Николай стал пить из бутылки вино. Казалось, что он его не глотает, а выливает прямо в желудок. Оставив грамм сто, он остановился: «Держи ампулу, Цепень, допей до конца, и начнем давить вторую, по-братски! Да не трясись ты, это же сок,— четырнадцать градусов, всего-то!» Не дыша, Славка сделал два больших глотка, допив вино до конца, он, улыбаясь, протянул, пустую бутылку Николаю: «Всё, Иван!» Колька ухмыльнулся: «Ты выбрось бутылку, Цепень, на вот,— открывай вторую, веселей, глист, у меня тут ещё пол ящика этого лимонада!» Потом по кругу шла третья, четвертая, пятая бутылка. Славка закрыл глаза, какая-то невидимая сила стала вдруг клонить его тело в сторону и, он упал на бок. Очнувшись спустя какое-то время на заплеванном полу, Славка увидел пацанов, перебирающих рыболовную сетку: «Ну, как винцо, Цепень?» — спросил с ухмылкой Николай. Славка молчал. «Чего молчишь, иди домой спать, да слюни подотри, а вечером приходи, на дело с нами пойдешь, понял?» — спросил Колька. Что-то, пробормотав, Славка, шатаясь, вышел из сарая. У подъезда ему встретилась соседка: «Слава, ты ли это?»

— Я, тетя Маша.

— Что с тобой, ты не болеешь?..

— Нет, тетя Маша.

— Ой, деточка, да от тебя вроде как вином пахнет?

— Так ведь праздник же, Марья Андреевна!

— Ну да, праздник, конечно, иди, Слава, домой, иди золотце.

В квартире был слышан храп отца. Славка прошел в спальню и, не раздеваясь, упал на кровать. Проснулся он вечером от крика в окно: «Цепень, выходи, Иван зовет…» Славка встал, потянулся и, перешагнув через лежащего на полу отца, вышел из квартиры. У подъезда стоял Промсосиска: «Тебе что, глист, особое приглашение требуется, смотри, чтоб в последний раз такое было, усек?» В сарае на камнях сидели несколько пацанов. Колька протянул Славке стакан с вином: «На-ка вот похмелись…» Славка отрицательно покачал головой: «Нет, не хочу» «Как знаешь» — сказал Николай и, выпив вино, приказал всем внимательно слушать: «Короче, так братва, всё по старому сценарию, женщин и стариков не трогаем, ждем, как только появится хорошо одетый мужик или парнишка и сразу — вперед! Ты Промсосиска спрашиваешь закурить и как обычно вырубаешь, ну, а — я, Цепень и Джаза выйдем к тебе на подмогу. Да смотри, чтоб лишних глаз и ушей не было». Покусывая спичку, Промсосиска ехидно взглянул на Славку: «И этого червя, Коля, с собой берешь? Да, он завтра же нас проявит,— матушке своей проболтается». Зачесывая рыжие кудри, Колька улыбнулся: «Конечно, возьму, из Цепня мазевый пацан получится, я вам точно говорю, сегодня его и проверим. И ничего он матери не скажет, а если что сболтнет, значит и нас засветит, а за это вилы в печень заработает, так что ли Цепень?» Славка пожал плечами: «Ага, Иван».

Как только стемнело, Николай приказал всем пацанам выйти из сарая и пойти на заранее оговоренные позиции. Сам со Славкой спрятался за углом одного из домов. «Да не грызи ты ногти, Цепень, чего дрожишь как заяц, повторяй все за мной и баста» — спокойно сказал Колька. Тротуары были безлюдны, лишь по дороге, так как она была освещена, возвращались с танцев одинокие влюбленные парочки. Вдруг из-за дома вышел прилично одетый молодой человек лет восемнадцати и направился в сторону Промсосиски. «Клюнула рыбка золотая, сама в сети плывет, теперь только бы Валерка сделал всё как надо» — прошептал Николай. Хихикая, Промсосиска и Джаза вразвалочку вышли на встречу незнакомому парню. «Закурить не найдется?» — промямлил Промсосиска. Парень остановился, доставая из кармана папиросу: «На, кури». Взяв папиросу в рот, Промсосиска направил её табаком в лицо незнакомцу: «Мы, дядя, «Беломорканал» не курим, мы «Стюардессу» уважаем, понял?» Схватив парня за грудки, Промсосиска сделал ему подсечку. Повалив человека на землю, он принялся бить его ногами. «За мной, Цепень!» — рявкнул Колька. Подбежав к дружкам, Николай оттолкнул вошедшего в раж Промсосиску: «Хорош, балбесы, берите его под крылья и тащите за мной». За углом, Колька приподнял парня на ноги: «Не стони, бить не буду, гроши давай, ну, быстро!…» Пострадавший вынул из внутреннего кармана пиджака пять рублей: «У меня больше нет…» Морщась, Николай взял деньги: « Всего-то.… Ну, давай, Цепень, теперь ты действуй!» Славка вытаращил глаза, слегка приоткрыв рот, видно было, как по подбородку у него текут тягучие слюни: «Чего, Иван?.. »

— Чего? Ничего! Давай раздевай его, ну бери, что тебе нравится, и валим отсюда. Дрожащими руками Цепень снял с парня кожаный ремень: «Всё, Иван, мне хватит, я домой, домой пойду». Колька приказал Промсосиске с Джазой снять с паренька часы, пиджак и полуботинки. Уходя, он пристально взглянул в глаза ограбленному: «Молчать будешь – жить будешь, а варежку откроешь, и на Луне найдем, нас много, всех не закроют, уловил?» Придя в сарай, Колька обрушился на подельников криком: «Я сколько раз вам могу повторять, что избивать людей не нужно!? Ты, Промсосиска, должен напугать человека, чтоб он сам всё нам отдал, в крайнем случае, если сопротивляется, ты должен вырубить его одним ударом — раз и всё, а ты чудо болотное ногами вальсируешь, ну, а ты, Джаза, какого хрена с трубой нарисовался, что зажмурить его хотел, да? Не хватает мне только, чтоб он красиво хвост откинул…» Хороший охотник, в лесу белку одним выстрелом в глаз бьет, а еще лучше в сети ловит, чтобы шкурка была цела, вот приблизительно так, и мы должны работать. Короче, Валерка, еще один такой твой прокол и считай, что ты со мной больше на дело не ходок». Промсосиска присел на кирпич: «Что, червя вместо меня может быть, поставишь? Да ты взгляни на него, Иван, его же перекосило от страха, и чего ты только нашел, в этой глисте?» Колька нервно зачесал рыжие кудри: «Хорош глаолить, все по домам, а завтра вечером встречаемся здесь же, балдеть в натуре будем…»

Балдеть Колька любил, делал это регулярно и всё с большей изобретательностью. От его выходок всегда страдали невинные люди, но Кольку это мало волновало, а точнее не волновало совсем. Вот, например, он отрезал полтора метра рыболовной лески, привязывал к одному концу большой болт или гайку и, разматывая как удочку, бросал в соседнюю пятиэтажку — куда попадет. В своем, сарае он делал по пять или семь таких заготовок и приказывал пацанам на счет три, метров с пятидесяти, разом кидать их в какой нибудь жилой дом. От таких залпов обычно, разбивалось несколько оконных стекол в квартирах — на разных этажах. Видя это, Колька, истерически хохотал и премировал пацанов дешевыми сигаретами марки — «Прима».

Открыв дверь своей квартиры, Славка услышал пьяное бурчание отца: «Вера, ты?.. » Славка молча прошел в спальню, включив свет. Обернувшись, он увидел стоящего у дверного косяка отца: «Чей это у тебя ремень?»

— Мой ремень.

— Не ври мне, я тебе такого не покупал.

— Мамка купила.

— Врешь! Чей ремень, спрашиваю?

— Мой, говорю!

— Ах ты, щенок сопливый, чужие вещи в дом тащишь, я тебя учил, чтоб чужого в нашем доме не было, так или нет?

— Так!

— Ну, так вот иди и отнеси этот ремень его хозяину. Быстро!

Надев брюки, Славка выбежал во двор. Постояв немного у подъезда, он решается идти к Николаю. Войдя в соседний подъезд и поднявшись на второй этаж, Славка постучал в квартиру номер шесть. Дверь открыла пожилая пьяная женщина: «Кого надо?.. » На Славку пахнуло специфическим запахом дешевого одеколона вперемешку с собачьей псиной и едкой махрой. Грязная марля, прибитая над дверью от создавшегося сквозняка, облепила ему лицо. «Мне Колька нужен, Колю позовите!» Женщина прищурилась: «Гарпунов, похоже, тебя еще, что за черти принесли?

— Кольку позовите.

— Николенька спит давно, чего ты по ночам шастаешь?

На шум подошел Николай. Оттолкнув мать в сторону, он зло оскалился, показывая ей свою единственную золотую коронку, надетую на верхнем левом клыке. «Тебе чего, Цепень?»

— Отец ругается, велел отнести ремень хозяину.

— Ты что, глист, с осла упал, какому хозяину, а ну дай ремень сюда и линяй на хату, а отцу скажи, что всё сделал как надо. Знаешь, не нравится мне что-то твой родитель, чересчур любознательный, ладно вот время свободное выберем, придется с ним поработать…

— Как поработать?

— Как, как, ну морду ты этому козлу вечерком, при всех набьешь, а дворовые хлопцы посмотрят и оценят, каков ты воспитатель?!

— Отцу?! Нет, я не смогу…

— Сможешь! Ему же можно тебе руки выкручивать, значит и тебе разрешается. Ладно, иди, Цепень, а то комаров налетело…

Опустив низко голову, Славка ушел домой. Пройдя в спальню не включая свет, он разделся и лег спать.

В семь часов утра, Александр Иванович, кряхтя, собирался на работу, посмотрев на сына, он закричал: «Славка, вставай, праздники кончились, иди в школу, чего лежишь, как мешок?.. Мать тоже была уже на ногах и готовила в кухне какой-то простенький суп: «Иди, сыночек, иди в школу, ведь три недельки всего-то и осталось до окончания учебного года. Отец присел за стол: «Налей-ка, мать, грамм сто для поправки, да пойду я ужо».

— Тебе же работать, Саша, как выпивши-то, будешь?

— Чего? А на работе что, не опохмеляемся что ли? Сегодня многие наши через спец. «поликлинику» пройдут, перед трудовой вахтой! Есть там,— около завода одна забегаловка, с пяти утра открывается – вином на разлив торгуют!..

Нехотя Славка стал собираться в школу. Учился он всегда плохо, учителя и не скрывали на родительских собраниях, что просто мечтают после восьмого класса, любыми путями избавиться от такого тупоголового ученика. На что Вера Григорьевна только разводила руками: «Дайте уж, миленькие, ему возможность аттестат-то об окончании восьмилетки получить, а там я его в ПТУ, как нибудь определю — на сварщика учиться будет, чтоб продолжать заводскую династию — дело отца!

У проходной, Александра Ивановича встретила пожилая женщина пенсионерка — бывшая работница завода: «Иванович, а я тебя дожидаюсь…»

— Ты чего, Прокопьевна, с утра раннего?..

— Ой, Сашенька, горе у нас, какое, зять вчера помер, царствие ему небесное…

— Соболезную…

— Оградку бы сварить, золотце, я заплачу, как скажешь, ты ж один чудные оградки делаешь, Сашенька!..

— Как такому горю отказать? Ты, Прокопьевна, ступай к начальнику нашего цеха, объясни ему всё, да напиши на имя директора завода заявление, чтоб он из отходов чернового металла, дал добро сварить кладбищенскую ограду, а дальше моё дело…

— Спасибо тебе, милый человек, век доброту твою помнить буду, безотказный ты наш!

Александр Иванович, гордо поднял голову: «А-то?! »

Вечером, Александр Иванович пришел домой уставший и, не раздеваясь, лег на диван: «Вера, налей-ка там чего нибудь выпить, да поесть дай, устал я сегодня. Вера Григорьевна принялась хлопотать в кухне. В дверь постучали. На лестничной площадке стояли два молодых человека: « Здорово, тетка, рыба нужна?» Не закрывая входную дверь, Вера Григорьевна зашла в зал: «Саша, там ребята рыбку «красную» предлагают, чего сказать-то?»

— Сам сейчас выйду, гляну, что у них за рыба.

Выйдя в подъезд, Александр Иванович, закурил: «Ну, где ваша рыба мужики?»

— За домом в кустах, три севрюги лежат, дышат ещё, только что выдернули, две распоротые, а одна мамка с икрой, в ней килограмм пять «мазута» будет!

— Ну, пошли сначала гляну, а там покумекаем…

За домом в траве, лежали три большие севрюги. Александр Иванович, наступил ногой на икряную рыбину: «Пять килограмм, говорите? Вы кого братцы обдурить надумали, да я этой рыбы в детстве столько вспорол, сколько вам и в жутких снах не снилось, в ней икры килограмма три с полтиной будет. И сколь же просите за неё?»

— Икряная на червонец тянет, а этих,— по трешке бери.

— В общем, так мужики, даю вам за икряную рыбину семь рублей, и тащите её ко мне в ванную.

— Нет, хозяин, маловато, давай восемь и по рукам.

— Ну, восемь, так восемь.

Бросив севрюгу в ванну, рыбаки ушли. Вера Григорьевна удивленно взглянула на мужа: «Ой, и сколь же за такую красавицу отдал-то, Саша?»

— А, весь свой сегодняшний калым и отдал.

— Кормилец ты наш, дай Бог тебе здоровья!

Александр Иванович, гордо поднял голову: «А-то!? »

— Ой, Саша, заболталась я совсем, ведь икорку делать уже пора!?

— Дальше твоя – бабья забота, а я спать пошел, ноги, дьявол,— болят…

— Ну, спи родненький, спи, а я к тете Маше схожу, она икру-то как заводскую делает, попрошу, чтоб подсобила мне.

— А Славка наш, где, Вера?

— Да с ребятами во дворе, где ж ему быть-то?..

Утром, Александр Иванович с удовольствием намазывал на хлеб черную икру: «Хороша, мать, икорка-то!»

— Ой, Саша, как сливочное масло получилась, а запах-то, какой!

— Ладная икра, ничего не скажешь!..

— Три кило триста, отец, в рыбине было.

— Ну, а я чего им говорил, на простачка думали, напали? Я ж, гурьевский, вырос на рыбке-то этой! А Славка чего вылеживается, в школу никак, ужо пора собираться?!..

Александр Иванович не знал, что в школу его сын не ходит уже почти две недели, а положительные отметки в дневник ему рисует Колька Иванов.

В обед, Колька с ехидной улыбочкой встретил Славку в подъезде: «Здорово, Цепень, в каких кишках по утрам лазишь?»

— Здорово, Иван! Я в «Юность» — в кино, на десять часов ходил.

— Кино штука забавная, слушай, Славка, а у вас дома деньги имеются?

— Я не знаю, мамка говорила, что на смерть себе что-то скопила, а у отца точно нет, он почти всё пропивает…

— И сколько же, твоя мать, себе на черный день припрятала?

— Да вроде, пятьсот рублей есть, она тете Маше как-то об этом говорила.

Колька зачесал рыжие кудри: «Хорошие денежки, слушай, Цепень, а что если мы у твоей матушки культурно рубликов сто, для начала попросим?»

— Ты что?! Не даст! Она каждый рубль экономит…

— Ну, как сделать так, чтоб она сама нам стольник выложила, это уже моя забота. Есть у меня на примете один человечек — ворожея и маг, которая нам в этом деле поможет, поделиться с ней, конечно, придется, но и рублей шестьдесят для нас на первое время, тоже ведь деньжата немалые?!

— Мамка к гадалкам не ходит, она в церкви свечки ставит…

— А ворожея сама к вам домой придет, тут, Цепень, целая наука, в общем, скоро поймешь. Ну, ты иди пока, домой сходи, засветись перед мамашей, кашу поглотай и часам к трем вылезай, к Диане в натуре поедем,— на большой базар…

В четвертом часу дня, Колька со Славкой были в районе колхозного рынка. Покосившаяся хибара, к которой пришли пацаны, представляла собой жуткое зрелище. Николай постучал в окно. Скрипучую, грязную дверь, открыла смуглая женщина, лет сорока: «А, Колька, чего надо?»

— Работенка есть, Диана,— по твоей части!

— Ну, зайдите, раз пришли, обмусолим ваше дельце.

Усевшись на провалившийся диван с прыгающими блохами, Колька принялся рассказывать хозяйке о задуманном. Выслушав его, женщина с интересом взглянула на Славку: «Значит, втроем живете?»

— Втроем.

— А почему твоя мама не хотела ещё детей рожать?

— Она ж нас троих родила,— тройню, два моих брата умерли в роддоме, а я выжил, мамка потом сахарным диабетом сильно заболела и сейчас болеет — на инвалидности сидит, … Врачи ей рожать запретили.

— А отец, как?

— Папка пьет и дерется всё время…

— Ну, а ты, как учишься?

Колька заулыбался: «Он у меня, школу жизни проходит!»

Женщина властно взяла Славку за руку: «Сейчас я дам тебе заговоренную иглу, которую ты, придя, домой воткнешь за верхний наличник, что прибит над дверным проемом,— со стороны вашей спальной комнаты».

Славка вопросительно закачал головой: «Как это?»

— Очень просто! Бери и втыкай иголку между стеной и наличником — до самого конца, так чтоб иглы и близко из-за наличника видно не было. Да смотри, чтоб никто не увидел, как ты это делаешь…

Несколько минут женщина что-то шептала в другой комнате. Выйдя, она протянула Славке самую обыкновенную швейную иголку: «Вот сюда, её дома и воткнешь» — показала она рукой на верхний наличник, прибитый со стороны спальни. «И будьте с мамой завтра, ровно в три часа дня дома, я приду, но учти, что ты меня не знаешь, и нигде никогда не видел.… Всё понял?» Вытирая рукавом, слюни с губ, Славка прошептал еле слышно: «Ага, понял».

Вечером, оставшись дома один, когда отец был еще на работе, а мать в магазине, Славка сделал всё, как сказала Диана. Оказалось, воткнуть иглу за наличник не представило никакого труда, она просто, как в масло вошла в щель между стеной и верхним наличником. Славка осмотрел наличник со всех сторон и, убедившись, что иглу за ним не видно, лег на кровать. Вскоре пришла из магазина Вера Григорьевна, а следом за ней крепко выпивший Александр Иванович. Не снимая полуботинок, отец упал на диван: «Вера, сними-ка с меня обувку-то, не могу я сам, ноги, дьявол, болят…»

Сняв с мужа обувь, Вера Григорьевна пошла в кухню, подогревать ужин, а Александр Иванович взяв с полки книгу, прошел в спальню и присев на край кровати рядом с сыном, принялся громко с выражением читать: «Он очень любил народ…настоящий, живой народ, работающий, страдающий, порой великий, порой слабый, тот народ, который состоит из миллионов простых людей, творящих историю всего человечества!» Отложив книгу в сторону, Александр Иванович серьезно взглянул сыну в глаза: «Это ж сам — Ленин, так про нас сказал! Ты понимаешь Славка,— Ленин!.. »

Утром Николай поджидал Славку у подъезда. Встретив его, он протянул руку: «Привет, Цепень, держи краба, всё сделал, как сказали?.. »

— Ага, Иван, сделал!

— Молоток! На вот возьми пока пятьдесят копеек,— в кино прогуляйся на десять часов и на одиннадцать тридцать, потом еще можешь сходить, но не забудь, что в три часа дня, ты с матушкой должен быть дома. Помнишь?

— Ага, Иван, помню!

— Ну, ладно, иди в кино школьник, а то вон мать твоя в окно нас, похоже, пасет.

Около двух часов дня, Славка вернулся домой. Вера Григорьевна налила сыну в миску уху: «Иди, сынок, покушай родной, устал, поди, в школе-то?»

— Ага, мам, устал.

— Вот и кушай — сил набирайся, да ложись, поспи немножко.

Пообедав, Славка лег на кровать и уснул. Проснулся он от стука в дверь, на часах было три. Приоткрыв входную дверь, Вера Григорьевна увидела на пороге смуглую женщину в длинном халате бирюзового цвета, с красным шелковым платком,— повязанным на левой руке.

«Вам кого?» — тихо спросила Вера Григорьевна.

— Дай, красавица, водички попить, жарко сегодня.

Вера Григорьевна вынесла незнакомке стакан с водой: «Вот, пейте — на здоровье!» Выпив воду, смуглянка улыбнулась: «Добрая ты, а почему болеешь и сама не знаешь, только врачи боль твою не смогут поправить, сглаз на тебе женщина – черная порча, на смерть,— кладбищенской землей сделано было…»

Вера Григорьевна глубоко вздохнула: «Болею,— это верно, а ты иди себе, куда шла». Незнакомка опустила глаза: «Вижу, не веришь мне, тогда послушай. Родила ты трех сыновей, милая, да только оному суждено было выжить, сахар тебе под ноги злые люди сыпали, чтоб заболела ты болезнью сахарной, мужа твоего горьким пьяницей сделали, а сына- разумника – двоечником, и в квартире твоей плохо вижу я, очень плохо красавица».

Вера Григорьевна присела на стул: «От чего ж плохо-то, всё, поди, как у людей?! »

— Э…, игла в твоем доме есть! Плохая игла, красавица, если не выбросишь её, худо будет вам, всей твоей семье,— худо будет…

Вера Григорьевна вытерла платком пот со лба: «Какая еще игла? У меня все иглы в одном месте, вон в подушечку воткнутые, что на гвоздике висит».

— Эй, грязная игла — у тебя в спальне, за верхним наличником торчит, иди сама посмотри, если хочешь.

Вера Григорьевна, привстала со стула: «Господи прости, Слава, встань на отцов табурет, глянь-ка родной, нет ли чего и впрямь там — за наличником-то?»

Славка встал на табуретку и, заглянув сверху за наличник, спокойно сказал: «Есть игла, мам, вот она где торчит».

Перекрестившись, расстроенная Вера Григорьевна вопрошающе взглянула на незнакомку: « Господи! Никола Святитель! Что это ещё за напасть? Кто ж её мог туда упрятать-то? Я ж, целыми днями дома и чужих людей никого у нас не бывает, какой злодей смог-то так, Господи?! Чего делать-то теперь, а?.. »

Незнакомка, сочувствующим взглядом оглядела квартиру и тихо сказала: « Вижу, хорошая ты женщина, помогу я тебе, милая, от всего сердца помогу, иглу грязную заберу, и порчу с твоего дома сниму, болеть больше не будешь, муж пить бросит, а сын хорошо учиться станет. За всё это, красавица, сто рублей нужно, иначе ничего не получится…»

В испуге, Вера Григорьевна тихо запричитала в ладонь: «Ой, нет таких денег у меня, каждую копеечку ведь экономлю, чего делать-то, Господи!?.. »

Незнакомка повернулась к двери: «Как хочешь, милая, но знай, вижу я, что пятьсот рублей в твоем доме есть, на похороны свои копишь, только не умрешь ты, если порчу сниму, а выздоровеешь, да красивее солнца станешь!»

Вера Григорьевна взглянула на сына: «Да не жалко мне сто рублей-то, коль напасть такая пришлась. Я-то ладно, главное Слава бы умницей рос!.. Дам я тебе деньги-то, дам, сделай только всё как надо, чтоб всей семье нашей благо было!…»

Незнакомка прошла в комнату и сев на диван властным голосом скомандовала: «Эй, пацан, ну-ка вытащи иглу».

Взяв иглу, она, воткнула её в платок, затем достала из кармана зеркальце, что-то пошептала и, приложив его к голове Веры Григорьевны, потребовала с нее деньги. Вера Григорьевна покорно ушла в спальню, откуда спустя какое-то время вышла с красными — десятирублевыми купюрами: «Вот, пожалуйста, тут сто рублей десяточками сложены, а я еще вот что хочу спросить-то у вас, у меня ведь братец, Петя, тоже шибко пьет, окаянный, может и его, от водки-то избавите, а?.. »

Незнакомка положила сто рублей в карман халата, и сердобольно покачав головой, спросила: «У тебя фотография брата, есть?»

— Ой, есть, только он там молоденький совсем, в форме армейской.

— Ничего, помогу и ему, красавица, только за брата, еще десять рублей доплатить нужно.

— Ой, дам, он у меня один остался, ну как не дать-то за кровиночку?!

Взяв фотографию Петра, незнакомка принялась с усердием зевать на неё и охать, закончив свой сеанс, она положила в карман еще десять рублей и спешно направилась к выходу. Остановившись у двери, смуглянка обернулась: «Ты, милая, про меня никому не говори, чтоб злые люди не прослышали, да опять бы порчу на вас не наслали».

— Ой, молчать буду! А когда ж мой Иванович, пить-то бросит, а?

— Ты верь, женщина, верь, главное в чудо верить нужно и надеяться,— тогда оно обязательно — свершится!

— Ну, а как же, конечно, теперь-то чего, теперь верить буду и ждать! Ой, спасибо тебе, добрый человек, за всё,— от нас,— спасибо!

Вечером в сарае накупив вина, Колька хвастался пацанам, как он удачно провернул одно деликатное дельце и что намеревается в недалеком будущем ещё раз нырнуть в ту же «кассу», при этом, он похлопывал Славку по плечу, называя его своим подельником. «Ничего, Цепень, вот время выберем и отцом твоим еще займемся, Промсосиска научит тебя, как надо правильно бить и тогда ты сам, в удобном месте,— вырубишь своего родителя, как говорится без лишнего базара» — внушал Славке Колька. На дворе темнело. Крепко выпивши, Колька со Славкой вышли из сарая на улицу, посмотрев на дорогу, Колька остановился: «Слушай, Цепень, кому вон тот «мотор» фарами мигает?»

— Я не знаю, Иван.

— Эй, Цепень, да это же сам,— Юрий Леонидович стоит! Жди меня здесь, а я пойду, поздороваюсь в натуре.

На обочине дороги, облокотившись на такси, стоял плотного телосложения симпатичный мужчина лет сорока пяти: «Ну, здравствуй, Коленька!»

— Юрий Леонидович! Каким ветром в нашу хазу?

— И с каких это пор, ты, Коленька, животным заделался?

— О чем речь, Юрий Леонидович?

— Вы, Коленька, сегодня женщину больную обнесли — кровные фишки, количеством в «дядю Володю» у неё забрали. Не по понятиям это братишка. У тебя же два старших братана — Костя с Олежкой, рысаками авторитетными на зоне слывут! Ладно, Диана, та по жизни мошенница-шоколадница, но ты-то вроде, Коленька, гнилым никогда не был?!

— Восьмерить не буду, Юрий Леонидович, было дело, взяли фанеру.

— Ты же знаешь, Коленька, я беспредела не потерплю, чтоб в первый и в последний раз так про тебя слышал…

— Кто настучал, Юрий Леонидович?

— А ты, Коленька, вокруг посмотри, везде веники торчат! Гурьев – «аул» маленький!

Вернувшись к сараю, Колька задумался. «Кто это был, Иван?» — спросил Славка.

— Да это же – сам,— Гроб!

— Кто?

— Кто, кто!.. Юрий Леонидович Сугробов, вот кто!

— А кто это?!

— О! Это птица высокого полета! Большой человек в определенных кругах! Придет время, узнаешь, а пока, не твоего ума дело, усек?

— Ага, Иван, усек!

— Ладно, Цепень, пошли в сарай к пацанам, поучишься там, как правильно кулаками махать, чтоб папашу своего с одного удара смог уложить. В сарае, напившись вина, пацаны играли в карты. «А ну-ка, Промсосиска, покажи Цепню, как надо в «дыню» бить, пусть вон в стену пока кулаками поколотит, а ты поправляй, если что, ну а вы – Джаза, Толды и Шляхта живо по хатам » — скомандовал Колька. Промсосиска нехотя подошел к стене: «Ну, смотри, глист, да запоминай.… Сначала, немного откидываешь корпус назад, затем заносишь кулак и всем телом, сгруппировавшись, приподнимая локоть,— бьешь своего противника. Уловил? Давай, пробуй!» Славка подошел к стене, несколько раз ткнув в неё кулаком. «Да кто ж так бьет, глист, я же сказал, всем телом бей, чего ты своим маслом тут, как костылем тычешь?» — закричал Промсосиска. Колька взял Славку за руку: «Возьми-ка, Цепень, вот что, с этой штукой твой удар намного весомее будет!» — и Николай протянул Славке свинчатку. Взяв свинчатку, Славка еще несколько раз ударил кулаком в стену. «Вот! Уже лучше! Молодец, Цепень!.. » — с восторгом прокричал Николай.

На следующий день, как только стемнело, Колька разыграл нехитрый сценарий, чтобы выманить Александра Ивановича из дома — на улицу. Он подговорил незнакомого мальчишку, чтоб тот сказал Александру Ивановичу, что за домом кто-то бьёт Славку. Славке же он строго приказал, как только отец выйдет в подъезд, ударить его в лицо свинчаткой. Славка испуганно попятился: «Слышишь, Иван, ну не могу я бить отца, может не надо, а?.. »

— Не можешь?! А ему можно тебе руки выкручивать, да?.. На вот, надень чулок на голову и шляпу, чтоб он тебя не узнал и давай, припечатай козлу в рог,— для ума! А то, я сам ему сейчас по батареям настучу. Иди уже, Цепень!

Надев на голову капроновый чулок, в котором когда-то в сарае хранился лук и, спрятавшись за подъездной дверью, Славка притих. Посланный Колькой мальчуган, выполнив свою лживую миссию, моментально скрылся за соседними домами. Спустя какое-то время, Александр Иванович, всё же вышел из квартиры. Постояв немного возле подъезда, он прошелся за дом и, несколько раз окликнув сына, возвратился в подъезд. Преградив отцу путь, Славка наотмашь ударил его кулаком в лицо и, трясясь от страха, выбежал из подъезда.

Полупьяный, ошарашенный Александр Иванович, упал на лестничный марш. Кряхтя, встав на ноги, он со стоном ввалился в свою квартиру: «Вера, где ты там?.. »

— Здесь я!.. Ой! Ой!.. Господи! Иванович, родненький и кто ж тебя так измордовал-то?..

— Похоже, мать, я в подъезде на чей-то кулак упал…

— Ой, на чей же, Саша? На чей? В подъезде-то темно? Господи, кормилец ты наш болезный, да как же мы без тебя-то, что ж теперь будет?

— Чего ты меня хоронишь, Вера, тащи пятак скорей, к глазу приложить нужно.

— Ой, сейчас, отец, да что ж это за ирод такой, тебя так-то миленький?

— А я почем знаю, вроде безухий какой-то был, ну не видел я толком…

— Ой, Саша, да людей-то, поди, безухих не бывает…

— Будет тебе причитать, крикни вон лучше Славку домой, а то глядишь и его неровен час, так же вот «приласкают».

Придя, домой, Славка, молчком не поднимая глаз, пробежал в спальню. Вера Григорьевна тихо пошла за ним: «С отцом-то видел, сынок, что случилось?»

— Что?

— Так ведь избили его, милый, лежит, не встает, глянул бы…»

— Чего мне на него глядеть, сам, наверное, упал по пьянке.

— Ой, да непохоже, чтоб сам-то.

— Мам, я спать буду.

— Как же, не поевши-то?

— Ну, не хочу я, мам…

— Ой, Слава! Да сегодня никак пятница уже, а в воскресенье-то милый, день рожденья твой! Помнишь ли?!..

— Помню. Ну и что?

— Родных, сынок, позовем — Петю с Лидой, а ты к тете Гале бы Кренделевой сходил, пригласил бы её, она ведь тебя, еще ребеночком нянчила!

Славка вытянул пухлые губы: «Ага, схожу, а где она живет, мам?

— Да недалеко тут — рядом с гастрономом, я тебе завтра, миленький, всё объясню.

Славка почесал затылок: «Мам, а можно я ещё Кольку на свой день рожденья приглашу?

— Какого Кольку, сынок?

— Ну, Кольку Иванова, с нашего дома!

— Ой, Слава, да это никак тот, что в сарае кошек мучает?

— Ну и что?

— Да ведь он, люди говорят, больно хулиганистый парень-то, а братья его за воровство, всю жизнь по тюрьмам сидят, и мать с отцом спились…

— Ну и что? Всё равно, Колька самый лучший в мире пацан! Его знаешь, как все уважают?!

— Ну что ж, сынок, позови, раз друзья вы.

В субботу утром Славка пошел к Галине. Галина Аркадьевна жила в трехэтажном доме, на третьем этаже. Поднявшись, тихо подойдя к двери, Славка почувствовал знакомый сладковатый запах духов. Нажав на кнопку звонка, он замер. «Кто там?! » — послышался за дверью женский голос. «Это я, тёть Галя!- Славка Гарпунов…» Галина Аркадьевна приоткрыла дверь: «Да кто это?»

— Я, теть Галь, ну я — Славка!

— Ой! Дружок! Это ты?!

— Ага!

— Ну, входи, чего же ты, как чужой? А вырос-то! Ну, прям кавалер!.. Девчонки, сохнут, наверное?.. Что стряслось, дружок?

— Меня мамка прислала, она на день рождения вас завтра,— к обеду зовет.

— Да чей же день рожденья, Слава?

— Мой, тёть Галя!

— Вот старая курица, памяти совсем уже нет, ну правильно, завтра же десятое, ты прости меня, дружок, закрутилась я – всё надо!…

— Да ладно Вам, теть Галь, какая же Вы курица?…

— Забывчивая — вот какая! А ну-ка, иди, я тебя поцелую!

Славка закрыл глаза, вытянув слюнявые пухлые губы.

«Нет, дружочек, знаешь что, я тебя лучше завтра поцелую! Нехорошо говорят,— заранее поздравлять.

— Почему?

— Поругаемся! А мне этого не пережить!..

— Ладно, теть Галь, тогда я пошел, завтра увидимся!..

— Иди, дружок, Верочке привет передай, скажи, буду без опоздания.

Выйдя на лестничную площадку, Славка почувствовал странную дрожь в теле, дыхание его учащалось, к голове приливала кровь. Да! Это она! – думал он — тетя Галя! Она стояла сейчас совсем близко и хотела поцеловать. Да! Это к ней, именно к ней его всё последнее время, безудержно тянет какая-то непонятная — невидимая сила, и нет уже, кажется, другой такой же по мощи силы, могущей заставить забыть его — эту красивую, полногрудую, весёлую женщину!

В воскресенье утром, Вера Григорьевна принялась не спеша, накрывать на стол: «Слава, помоги мне, сынок! Вот тарелочки с рыбкой «красной» поставь по краям стола, огурчики солененькие, помидорчики, икорку черную в пиалах — в центр ставь, мясо холодное с горчичкой для закуски, поближе туда, где Петя сидит,— он любит! Компот в графины разливай, а пельмешки я прям к приходу гостей подам, чтоб горячими были, так оно завсегда, вкуснее бывает!»

Накрыв на стол, Вера Григорьевна присела на стул: «Всё вроде у нас, как у людей, а на душе что-то невесело, кажется мне, будто я последний раз такой вот стол накрываю. Ты, отец, если со мной что неладное вдруг случится, Славочку-то, в люди смотри,— проводи…»

Александр Иванович привстал с дивана: «Опять ты панихиду завела! У нас, что нынче поминки, аль праздник? Который уж год к ряду помирать налаживаешься, а всё здравствуешь!»

— Да ведь плохо мне последнее время, потому и говорю так.

А ты водки стакан выпей, вместо своего сорбита, сама же довела себя до искусственной жизни. Русский человек испокон веков, от всех болячек,— водкой лечился и баней!

Вера Григорьевна встала со стула и медленно прошла в спальную комнату. Выйдя из нее, она протянула сыну коробку: «Вот, полуботинки чехословацкие тебе, тетя Соня — со склада принесла, носи на здоровье, милый, да нас помни».

Время шло к обеду. В дверь постучали. Открыв дверь, Вера Григорьевна увидела стоявшего на пороге Николая: «Здравствуйте, тетя Вера! Славка дома?»

— Дома, где ж ему быть-то, проходи, Коля, первым гостем будешь!

Николай прошел в зал: «Здорово, дядя Саня! Кто это тебя, так подстрелил?»

— Здорово, кучерявый! Ветер был вчера сильный, труба заводская рухнула, слыхал, наверное, вот меня слегка и зацепило.

— А ты на неё загляделся да, когда она падала!?

— Точно! Как раз, правым глазом на неё и глядел…

Колька ехидно хихикнул и, достав из кармана кнопочный нож тюремной работы, протянул его Славке: «Держи соху, кореш, от меня тебе — на память будет!» Взяв нож, Славка заулыбался: «Спасибо, Иван, эх ты, вот это подарок!» Александр Иванович протянул к сыну руку: «А ну, дай-ка глянуть». Подбросив несколько раз нож на ладони, он покачал головой: «За этот подарочек, года три, как минимум дадут». Забрав нож у Александра Ивановича, Колька сунул его Славке в карман: «Дареному коню, дядя, в зубы не смотрят!» Александр Иванович покачал головой: «Так,— то конь, а это брат ты мой самое настоящее холодное оружие и откуда оно только у тебя имеется?»

— А ты что, следователь?.. Чего за пазуху, в натуре лезешь, пусть Славка носит соху, как пугач — для самообороны!..

— Ишь ты, какой ершистый! Ну да ладно сосед, пригодится и твой подарочек, будет теперь чем на охоте, банки консервные открывать…

Немного постояв, Николай потянул Славку за рукав: «Пошли, Цепень, на улицу — подымим, пока нет никого».

Через какое-то время в дверь снова постучали. Вера Григорьевна всплеснула руками: «Ой, батюшки! Петя, Лидочка, проходите родненькие, милости прошу!» Поставив баян в угол, Петр, пружинистым шагом подошел к Александру Ивановичу: «Здорово, Саня! Где это, ты так звезданулся?.. Тверезый смотрю, сидишь, вроде, заболел никак бродяга?»

— Сядь, Петро, не мельтеши, а каков я сам собой есть — не твоего ума дело, давай-ка открывай вон лучше водочку, хлопнем по маленькой, всё веселее ужо будет!

— Это мы мигом, Саня! Люблю я, когда ты такой простой — свойский, мило — дорого смотреть! Со свиданьицем, зятек!

Из кухни, бесшумно, как кошка,— в зал зашла Лидия: «Здравствуйте, Александр Иванович! Что это с вами случилось?

— А! Стрекоза! Ну, залетай, садись, давненько я тебя не видел!

— Чего это ты меня родственничек, стрекозой крестишь, или имя моё запамятовал?

— Да нет, имя я твоё помню, только вот – стрекоза, тебе, больше подходит!

— С какой это радости?

— А ты на себя, вон в трюмо посмотри! Хох! Руки, как крылья, ноги,— вроде хвоста, очки круглые,— как глаза стрекозьи, и во рту у тебя я заметил, всегда что-то шевелится,— мошка, аль комар?..

— Тьфу, болтун! И когда ты, Сашка, поумнеешь? Вот и братец твой, Григорий, царство ему небесное, такой же трепач был, а ведь воевал — фронт прошел! Видать все у вас в семье немного с вывихом.

— Ладно, Лидка, ты обиду-то на меня шибко не держи, садись-ка вот рядом с муженьком…

В квартиру вошли Славка с Колькой. Обняв Славку, Лидия Васильевна поцеловала его в щеку: «Поздравляю, Славочка! Держи вот подарок от нас! Тут: майки, трусы, рубашки — все стираное, отглаженное — почти новое! Петька, раза два всего-то и надевал, растолстел он,— паразит, как боров, а тебе это сейчас — в самый раз будет!» Славка стеснительно опустил глаза: «Спасибо, тетя Лида». Александр Иванович, встал с дивана: «Ну, гости дорогие, милости прошу за стол, рассаживайтесь, как вам удобно, да начнем, пожалуй!» Вера Григорьевна принесла из кухни горячие пельмени: «Кладите в тарелочки, гостюшки званные, кушайте на здоровье, кто, с чем любит, да сыночка нашего поздравляйте!.. Ой! Ой! Вот и Галочка идет! Ну, теперь все в сборе!» Галина Аркадьевна пришла в роскошном красном платье с глубоким декольте: «Здравствуйте, люди добрые! Прости, Верочка, за опоздание, обстоятельства, видишь ли, … Саня-Ваня! Ты как всегда оригинален! С синяком под глазом! Вот что значит,— настоящий мужчина! Рыцарь!.. »

Александр Иванович крякнул: «Эх, Галка, где мои семнадцать лет?! Я б тебя в те золотые годы, знаешь, с каким воодушевлением бы, где нибудь на Урале – под крутояром, оприходовал!?.. Всю жизнь меня б, плутовка помнила!.. »

— А ты, Саня-Ваня, сейчас попробуй,— приударь! Я ведь женщина одинокая — не откажусь!

— Договоримся, … Галочка! Но, а теперь товарищи, давайте выпьем, как положено — со свиданьицем!

Слегка запьяневший Петр, обнял сидящую рядом Галину Аркадьевну: «Вы меня извините, конечно, но я вот о чем хочу вам сказать. Знаете ли, оказывается у человека в зрачках, имеются маленькие счетчики, отсчитывающие продолжительность его земной жизни, но отсчитывают они время жизни человека, только при открытых глазах. И чем чаще человек находится с открытыми глазами,— тем короче его жизнь. Стало быть, Галочка! Хочешь жить дольше – будь,— как можно чаще с закрытыми глазами!

— Очень интересное открытие! Вы, Петр Григорьевич, заявку на нобелевскую премию еще не подали?

— Да что вы!? Нет, конечно. Но, каков сам факт!?

— Факт, просто потрясающий! Теперь буду стараться бывать, как можно чаще с закрытыми глазами, чтоб дожить, лет так — до ста пятидесяти!

— Правильно! В этом видимо и сокрыт весь секрет долголетия!..

Александр Иванович привстал с дивана, разливая гостям водку: «Кончай трещать, Петька, пусть вон дружок – Колька, чего нибудь хорошего Славке пожелает!» Николай встал и, зачесав назад кудри начал медленно с расстановкой говорить тост: «Значит, как в народе говорят,— жизнь под горку катится, а кто не жил,— тот хватится!? Самое главное тебе, Славка, сейчас в хорошую «черную» зону попасть, чтоб жизнь и людей лучше узнать, а может и так случится, что вместе нам когда-то вдруг — в одной семейке, срок тянуть придется?!.. Ну, давай, Цепень, за тебя в натуре!» Александр Иванович нервно отодвинул рюмку в сторону: «Ты что пожелал, рыжий, какая еще «черная» зона? Я тебе такую семейку покажу, ты у меня — прямо тут, свой срок мотать начнешь!.. » Колька ехидно улыбнулся, демонстративно показав гостям золотую коронку: «Чего ты лепишь, дядя Саня, глухой формат захотел, да? Я тебе его сейчас, при всех устрою, ты у меня тюльпан подбитый, в мелкий горох в натуре разлетишься. Голова у Александра Ивановича затряслась, он потянулся рукой через стол, чтоб схватить Николая за волосы: «Сейчас увидим, кто здесь тюльпан, я тебе лепестки-то рыжие, оборву!» На пол со стола с грохотом полетели тарелки и чашки, Вера Григорьевна в панике, схватила мужа за руки: «Опомнись, отец, он же в сыновья тебе годится, опять ты окаянный руки распускаешь и как тебе только не стыдно?.. » Не обращая внимания на шум, Петр налил всем в рюмки еще водки: «Так вот, я и думаю, товарищи, если закрыть один глаз, к примеру,— правый и глядеть на всю эту жизнь только – левым, то и время будет отсчитываться – всего одним счетчиком, а значит, жизнь человека,— соответственно, продлевается ровно на половину! Вы представляете, как это важно для нашего государства! Залпом, выпив водку, Александр Иванович, ударил кулаком по столу: «Сядь, Петька! Заткнись, шурин, со своими капиталистическими счетчиками и государство наше советское не тронь, не ты – прогульщик, строишь коммунизм, а — я! И такие честные труженики — как я! Бери лучше баян, да давай, играй — любимою!

…Окрасился месяц багрянцем,

Где волны бушуют у скал.

Поедем красотка кататься,

Давно я тебя поджидал!.. »

Николай грубо положил руку на меха баяна: «Тормози, Петя, дай-ка теперь я спою, а ты подбирай гармонию — по ходу гаммы». Петь Колька любил, но пел он почему-то всегда песни грустные – жалостливые. Вот и сейчас, уставившись в потолок, он затянул:

«Над рекою расстилается туман.

Никогда я не прощу тебе обман.

Говорила, что любила, а сама, а сама,

А сама ты — не любила — никогда…»

Допев песню до конца, он, морщась, взглянул на Петра: «Ты что сейчас играл, скоморох!? »

— Барыню, … Коля!

— Сам ты, барыня! Такую песню испортил,— композитор глухой…

Пытаясь разрядить нездоровую, накаляющуюся обстановку, Вера Григорьевна подошла к Петру и, погладив брата по мокрой от пота спине, весело прокричала: «Играй еще, Петенька, барыню, да пойдемте уже плясать, гостюшки дорогие!» Галина Аркадьевна встала и тяжело вздохнув, разведя руки в стороны, пританцовывая — громко сказала: «А мне очень понравилось, как пел Николай! Так душевно, так чувственно, прямо как в двухсерийном индийском фильме! Лида! Вера! Да хватит вам плясать, бабы! Давай-ка, Петя, спой, что нибудь медленное, я с Колей страсть, как потанцевать хочу!» Петр выпил водки и, зажмурив правый глаз,— жалобно запел:

«В моем столе, лежит давно,

Под стопкой книг — письмо одно.

И может быть, не первый год-

В одном из тихих переулков -

Его с надеждой, кто-то ждет…»

Галина подошла к Николаю и, нежно взяв его за руку, повела в центр комнаты: «Потанцуем, Коля!? »

— Ты чего, тетка, ряженки обпилась, какие еще днем танцы?

Томно вздохнув, Галина медленно закружила Николая по комнате, чувственно прижимаясь к нему своей тугой — пышной грудью.

Закончив петь, Петр отложил баян в сторону: «Будя. Выпить пора!.. » Позвав Николая в кухню, Славка взглянул ему в глаза: «Ну, как, Иван, весело у нас?.. »

— Весело, Цепень, весело, а кто эта «мочалка» с грудью, что на меня вешается?

— Это,— тетя Галя Кренделева, мамкина подруга.

— Ничего себе, подруга! Она ж меня в натуре, всего облизала, сопела и стонала в мой лопух так, как будто на ней гектар пашут! Вот телка дойная, надо бы ей заняться!

— Слушай, Иван, будь другом, не трогай её, я тебя очень прошу. Это — моя тетя Галя!

— Чего, чего?! Как это твоя, ты что, Цепень, пьяный совсем? Да, она сама меня к себе на хату зовет подоить её, а мне что, финик одинокой бабе на халяву поставить жалко?!

— Колька! Я для тебя, что захочешь, сделаю, только тетю Галю, не трогай…

— Вот блин, форель, какая!? Ты что, втрескался в неё, Цепень?..

— Я, не знаю.

Колька зачесал рыжие кудри: « Тьфу, пошел ты со своей тетей Галей, знаешь куда?! Что мне в натуре, молодых девчат мало?.. »

— Спасибо, Колька!

— Да, иди ты отсюда, а то сейчас, как врежу по батарее, … заодно и помянем тебя!

За окном послышался надрывный детский плач. Колька высунул голову в форточку: «Что с тобой, сестренка?» Заплаканная девчонка подбежала к окну: «Коля, иди скорей домой, там отец пьяный, мамку избил до смерти, а она уксусную эссенцию выпить хочет!» Колька грубо схватил со стола кухонный нож: «Вот чёрт, порежу я его – гниду! Ладно, Цепень, мне домой бежать надо, давай, завтра увидимся».

Проводив Николая, Славка зашел в зал, где пьяный отец, тряс за руку обезумевшего от водки Петра: «Эти твои счётчики, Петька, придумали враги советского народа, чтоб бдительность нашу усыпить! Гляди ты, как развернул! Значит, закрой глаза и проживёшь — до ста лет?! А за страной, шурин, кто смотреть будет?! Кто будет: пахать, сеять, металл плавить?! Коммунизм!? Что, тоже с закрытыми глазами строить будем?! Предатель ты, Петро, я это еще давеча на работе в курилке понял, когда ты про одноглазых и слепых долгожителей, ребятам из кузнечного цеха заправлял!»

Почесав затылок, Пётр привстал из-за стола: «Обпился, Санька, туда тебе и дорога…»

Заскрипев зубами, Александр Иванович стал тянуть ногтями скатерть на себя: «Я пью по идейным соображениям, а ты, Петька, просто так…!»

Тихо пройдя мимо стола, Славка зашел в спальню и, не включая свет, лег на кровать. Он лежал, думая о тете Гале, о том, что она обещала его поцеловать. Последнее время, он все чаще и чаще вспоминал её, представляя себя в жарких любовных объятьях этой веселой — красивой женщины.

Вдруг дверь открылась и в спальню вошла Галина Аркадьевна. Она тихо подошла к кровати и присев на край, стала гладить Славку по вихрастой голове: «Вот тебе дружок от меня десяточка, купи себе, что захочешь, ой влюбилась баба, дай-ка миленький я тебя теперь поцелую, хочешь ли?! » Славка вытянул пухлые слюнявые губы: «Ага, хочу!» Улыбаясь, Галина жадно прильнула к открытому Славкиному рту, при этом тяжело сопя и вздрагивая. Включив в спальне свет, Петр Букетов крепко выругался в потолок: «…Ну, это кино мы уже видали!.. » Встав с кровати поправив задранное платье, Галина с силой толкнула Петра к подоконнику: «Чего ты видал-то, со своими счетчиками? Нахлебался водки, иди, спи!.. » На шум подошла уставшая Вера Григорьевна: «Что, Галочка, пристает охальник, да? Ты милочка прости его, скоро он пить-то совсем бросит и Саша мой, тоже с водочкой зараз покончит…» Александр Иванович, нахмурился: «Чего? Чтоб я пить бросил?! Да не бывать такому — никогда!.. » Хохоча, Петр взял в руки баян: «Домой нам, домой нам, домой нам пора,

А нам далёко, а нам далёко, нам далёко – до двора…»

Александр Иванович приподнял со стола голову: «Уходи Петька, ты мне не компания, я работяг уважаю, а ты шурин прогульщик и как нынче выяснилось,— еще и немецкий шпион – враг народа!.. »

Гости попрощались и, выпив на посошок, хором ушли. А за окном еще долго слышалось пьяное Петькино пенье:

«Нагадал мне попугай,— счастье по билетику,

Я три года берегу,— эту арифметику!

Любовь – кольцо, а у кольца, начала нет и нет конца!

Любовь – кольцо!.. »

Незаметно окончилось лето, прошла дождливая осень, довольно быстро пролетела малоснежная – морозная зима. За пол года в квартире Гарпуновых мало что изменилось. Вера Григорьевна продолжала серьёзно болеть, Александр Иванович также пил горькую, а Славка напрочь забросив учебу в школе, теперь уже целыми днями безвылазно торчал в Колькином сарае, куда дворовые пацаны тайком от всех, приносили кроличьи и ондатровые шапки, снятые зимними вечерами со случайных прохожих. Внимательно осмотрев ворованные вещи, Николай в приказном порядке посылал пацанов на большой базар, где они по дешевке продавали всё награбленное — тайным скупщикам краденого. Купюры у Кольки теперь водились, и он часто с ухмылкой любил повторять пацанам одни и те же слова: «Моё жизненное хобби – деньги!»

В воскресенье Александр Иванович проснулся рано. Зайдя в кухню, усевшись за стол, он налил себе в стакан водку и медленно о чем-то думая, выпил её — не закусывая: «Однако гроза, похоже, надвигается, на востоке глянь-ка,— все черным-черно. Да и ветерок вон, какой игривый! Все приметы на дождь указывают, грязь будет, но ничего, время-то теперь к теплу движется, а весной, как известно, с ведра воды — грязи-то — всего ложка! Эх, мать, и когда ж мы Славку-то – сыночка родимого потеряли?

— Чего ты, отец, растет ведь мальчишка не хуже других, поди?

— Не хуже говоришь? Учительницу я его в заводе, третьего дня видел, приходила насчет шефской помощи, так вот в школу наш сынок, Вера, уже полгода, как не ходит. А молчал я об этом, чтоб тебя ужо не расстраивать.

— Как?! Ведь у него одни четверки в дневнике!?

— Это ему курчавая бестия в сарае их рисует…

— Да какая ж такая бестия-то, кто это?

— Какая?! Кто?! Да сам он у нас видать, Вера,— первая бестия и есть!

— Бог с тобой, Саша! Как же можно так на родного мальчонку-то?

— На родного, говоришь?! А ведь это он меня, тогда летом в подъезде свинчаткой под глаз «приласкал», помнишь? Дядя Вася в тот вечер на балконе курил, весь их мерзкий заговор слышал, хотел, было предупредить нас, да видать не успел маленько старик. Вот и думай теперь,— кого мы растим, Вера!?

— Ой, Саша, говорила я ему, чтоб с Ивановым не дружился…

— Правильно говорила! У Ивановых почитай, вся семья неладная, а девчонка младшая, люди гуторят, по вечерам за двадцать копеек с допризывниками, взасос целуется!

— Ой, Господи! Молодежь-то сейчас, какая безумная, Саша, насмотрелись, поди, фильмов-то заграничных, вот и мордуются…

— Я, мать, вот за что шибко переживаю, как же мы с такой молодежью к Коммунизму впритык подходить будем? Ведь — вот он уже! Вот! Рядышком! А по радио о начале Коммунизма, пока не объявляют, видать чуток рановато ещё?! Может с бумагами там у них в верхах c отчетами, какие заминки?

— А мы, Саша, и радио-то теперь слушаем редко, может чего, и говорили уже?! Надо у дяди Васи спросить, он на пенсии теперь — «Маяк»- то, поди, слушает?

— Что ты, Вера! Если б чего такое сказали, я бы и в курилке от ребят услыхал…

Александр Иванович налил в стакан водку: «Ого! Баргузин, каков подул, ну сейчас, похоже, польет!»

Сверкнула молния, прогремел гром,— начался проливной дождь. Взглянув в окно, Александр Иванович привстал: «Ах ты, незадача, какая! Вера, флаг нашей Родины, без древка на земле валяется, ветром видать с крыши соседнего общежития – сорвало. Непорядок, мать, пойду, подниму — святыню!

— Ой, куда ты, отец, гроза ведь несусветная, грязь-то, какая!..

— Чего? Чтоб флаг нашего государства в воде лежал?! Уйди с дороги, баба!

— Ой, да куда ж ты босой-то, Сашенька?!

Скрипя зубами, Александр Иванович вышел во двор, и босиком войдя в грязную жижу, поднял оборванный ветром красный флаг. Прижав его к груди, он медленно пошел обратно, поскальзываясь и падая в лужи. Дойдя, наконец, до лавочки он присел, нежно положив флаг на колени: «Ещё чего не хватало, чтоб красный флаг в мирное время, так-то вот валялся?!.. Сволочи!.. Все ж вы это видите!? Предатели, лицемеры, шпионы недобитые!.. Зайдя, домой, Гарпунов положил флаг на стол: «Вера, вот, на-ка — выстирай да отгладь, как следует, а я завтра это полотнище в наш партком отнесу, пущай там ужо — дальше разбираются, что к чему…»

Вечером, Колька экстренно собрал в сарае дворовых пацанов: «Короче, братки, завтра уезжаем ко мне на дачу,— рыбачить будем, апрель в самом разгаре, «красная» рыба вот-вот валом пойдет, в общем, на самого Гроба поработаем, а он уж нас деньгами не обидит, Юрий Леонидович, слово держать умеет! Поедем вчетвером: — Иван, Промсосиска, Джаза и Цепень. Кошмарик в этот раз снабженцем поработает, будет приезжать, и уезжать на своем мотоцикле, когда надо — по моему приказу. Плюгавенький черноволосый пацаненок — Марк Мамин по кличке Кошмарик недовольно взглянул на Николая: «Промеж прочим, Иван, в позапрошлом году мы и без Цепня не хило порыбачили, сколько я лично брюхатых «мамок» вытянул, помнишь?! — Все пацаны это подтвердят, а теперь выходит, хуже Славки стал, раз ты меня в шестерки определяешь?»

Колька зачесал рыжие кудри: «Я тебя, Кошмарик, шестеркой не ставлю. Через тебя мы будем держать связь с городом,— принимать указания от Гроба! Это серьезная и ответственная работа, Цепень с ней не справится, он еще полный бажбан, а Промсосиска с Джазой рыбаки от Бога, их я с реки снять никак не могу, так что выходит, что только тебе, Марк, я и должен поручить эту важную миссию. Кошмарик недовольно закачал головой в сторону Славки: «Ты, Иван, промеж прочим, хотя бы петли научи червя вязать, а то будет там загорать целыми днями, он же ничего не знает и не умеет!» Колька ехидно ухмыльнулся: «Ты за это не волнуйся, Цепень будет при деле. Всё, короче, завтра — на утренней зорьке и двинем.

Придя, домой Славка подошел к лежащей на кровати матери: «Мам, я к Кольке Иванову на дачу уезжаю». Вера Григорьевна с трудом приподняла обмотанную полотенцем голову: «Как же так, сыночек, зачем?

— Рыбачить будем, Колька сказал, деньгами не обидит!

— Да ведь ты говорят, и в школу вовсе не ходишь, экзамены-то, как сдавать будешь, милый?

— Подумаешь, на осень оставят, всё равно переведут, куда они денутся?!

— Ой, Слава, отец-то что скажет, злой ведь он в душе на тебя, смотри, всыплет по пьяной лавочке, люди-то сынок сказали, что это ты — его тогда в подъезде ударил…

— А чего, он мне руки выкручивал? Коммунизм ждет, а сам пьяница!..

— Да бить-то его зачем, отец ведь родной!

— Ненавижу его. В общем, ты, мам, за меня не переживай, все будет хорошо, я же с Колькой!

— Ой, сыночек, боюсь, помру я, а ты и знать не будешь.

Пришедший с работы Александр Иванович, не разуваясь, прошел в комнату: «Значит, с Колькой говоришь?.. Дружка-наставника, вижу, себе нашел?! Что, людей честных на улицах грабить, он тебя научил?

Cлавка вытянул пухлые губы: «Каких еще людей? »

— Овечкой прикинулся?! Да это же вы парнишку у «дежурки» прошлым летом избили и ограбили! А шапки зимой около магазина «Чайка», кто с прохожих снимал? Тоже не вы? Ты что же думаешь, что в тайге живешь, где кроме вашей шайки никого больше нет? Схватив сына за чуб, Александр Иванович пристально взглянул ему в глаза: «Сам пойдешь в милицию или мне тебя силком туда отвести?» Истерически завизжав, вырвавшись из отцовских рук, Славка метнулся к входной двери: «Ненавижу! Скажу Ивану, он тебя гад ползучий, точно прирежет, понял?! Мамку всю жизнь бьешь, и меня думал, так же будешь?»

Всю эту ночь Славка просидел на лавке у соседнего подъезда, а утром сев на велосипеды, пацаны вчетвером поехали на дачу. Дача Ивановых находилась в двадцати километрах от города, недалеко от Урала. На ней уже несколько лет никто толком не работал, поэтому участок имел вид непроходимой чащи, заросшей высокой травой и многочисленной порослью от вишен и слив. Домик стоял с выбитыми стеклами и настежь открытой покосившейся дверью. Подкатив к калитке, Колька спрыгнул с велосипеда: «Ну, вот, братва, мы и дома! Сейчас наведем тут полный марафет, поставим полог, закусим, а вечерком — на пробу, петли кинем. Промсосиска с Джазой займутся очисткой дачи от травы, а я и Цепень приберемся в домике». Покончив с уборкой, разложив на траве привезенную с собой еду и выпивку, пацаны уселись вкруг под раскидистой яблоней.

«Разливай, Валерка, гулять будем!» — весело крикнул Колька. Разговорившись и изрядно захмелев, пацаны не заметили, как стало темнеть. «Хорош бухать, солнце садится, пошли петли кинем, может, что к утру и попадет» — скомандовал Николай. На реке было безлюдно — тихо, в воздухе пахло паводковой водой, сырой глиной и рыбой. Размотав на песке три удочки с тяжелыми грузилами Промсосиска начал бросать их — одну за другой против течения. «Места, места отмечайте» — кричал Колька. Поставив петли, пацаны, подшучивая друг над другом, направились в темноте обратно — на дачу. Не дойдя метров, пять,— до калитки, Колька остановился: «Тихо вы, бакланы, там кто-то есть!» Дрожа от страха, Славка прильнул к Николаю: «Где, Иван?»

— В домике нашем, кажется, есть кто-то!

Промсосиска поднял с земли су### корягу: «Там, баран, наверное, калитку уходя, открытой оставили, вот он и заблудился в натуре, эх на шашлык бы его!.. » Колька зачесал рыжие кудри: «Сам ты, баран, ну-ка иди, посвети спичкой в окно, а я пойду в дверь гляну». Войдя в домик, Колька оторопел: «Ого!.. Да тут не баран, а овца тонкорунная!» На кровати, около стола, жадно кусая хлеб, сидела грязная, опустившаяся женщина лет тридцати. «Ты кто такая? Чего надо, дешёвка?» — закричал Николай. Женщина испуганно опустила глаза, пряча в ладонях недоеденный кусочек хлеба: «Простите меня, ребятки, есть очень хочется, я сейчас уйду, только не бейте, пожалуйста!.. » Колька ухмыльнулся: «Бить мы тебя не будем, если сейчас сама, без лишнего шума и пыли, дашь нам всем – четверым,— разок по финику поставить, согласно живой очереди!» Женщина, безропотно соглашаясь, молча закачала головой. Выйдя из домика, Николай подошел к пацанам: «Все слышали? Короче, я ныряю первый, за мной пойдет Цепень, а вы – Булат и Валерка, сами решайте, кто за кем будет. Промсосиска зло сплюнул в траву: «Ты чего, Иван, вяжешь в натуре, чтоб я и Джаза, после червя слюнявого, бабу «топтали?! » Славка испуганно попятился назад: «Я не пойду к ней, Иван, мне не надо, я тетю Галю люблю!» Оскалившись, как волк на луну, Колька толкнул Славку в плечо: «Как хочешь, Цепень, дело хозяйское, а я пойду, разряжусь!» Выйдя из домика минут через двадцать, обессиленный Николай, сел под яблоню: «Ничего себе телка!.. Горячая, как буржуйка! А ну давай пацаны, кто следующий?! » Вторым пошел Промсосиска. Николай ехидно ухмыльнулся в кулак: «Смотри Титкин не раздави её там своим бункером, а то Булату ничего не достанется!.. » Третьим ходил Джаза.

Ублажив похоть, пацаны легли в полог. Ткнув локтем Промсосиску в бок, Колька смачно матюгнулся: «…Ты чего дрожишь, Валерка?»

— Отойти никак не могу, Иван! Ещё блин хочется! Огонь бикса, хоть и бродяжка!..

— Ты давай успокаивайся, Титкин, спи уже, на рассвете петли проверять пойдем. Я смотрю, включился орел, ещё ему хочется, донжуан стокилограммовый…

Рассвет нового дня выдался ветреным — пыльным. Выйдя на берег Урала, пацаны увидели, как из воды — напротив их удочек с шумом выпрыгивает попавшая в петли рыба. Промсосиска приподнял леску одной удочки: «На этой есть!» Колька улыбнулся: «Тащи, Валерка, ты у нас самый сильный!» Медленно, прилагая огромные усилия, Промсосиска стал вытягивать петли: «Ничего себе, тут две мамки, да какие!» На второй и третьей удочке,— в петлях, сидело ещё по одной крупной севрюге. Взяв рыбу,— каждый по одной, пацаны поволокли севрюг по песку на дачу. Бросив улов в траву, Колька скомандовал: «Цепень и Джаза, вот бабки, садитесь на велосипеды, да дуйте в ближайший магазин за солью, возьмите на первое время килограмм тридцать «щебенки», икру будем делать и рыбу солить, чтоб ничего не пропадало!» Зайдя в домик, Николай увидел свернувшуюся калачиком на кровати женщину: «Ты ещё здесь? Чего ночью не ушла? Ландай отсюда, кошка блудливая, чтоб духу твоего не было!» Женщина встала и, испуганно взглянув на Николая, тихо произнесла: «Идти мне некуда, Коля, бездомная я, а может вам обед сварить, я хорошо готовлю!»

Колька ухмыльнулся: «Поварихой значит, у нас пристроится, хочешь? А заодно и спать с нами по очереди, да?

— Если оставишь у себя, Коля, клянусь до гроба, буду только твоей! Колька с удивлением взглянул на женщину: «А ты вообще-то ничего – темпераментная, я вчера чуть не обалдел от первого прихода!»

— И ты мне, Коля, сразу понравился, хоть и стемнело уже, но я все равно, всего тебя разглядела! Таким ласковым со мной был, таким нежным, и кудри у тебя мягкие премягкие – огненные, дымком пахли!..

— А Валерка с Джазой, тоже тебе, так же,— как я понравились?

— Тот толстый, что после тебя зашел, прям садист какой-то. Издевался, как хотел – душил, за грудь кусал, я даже заплакала, а третий, как будто сонный был, Венерой меня почему-то называл.

— Вот осел обкуренный, нашел же имечко!?

— Не отдавай меня им, Коля, я тебя одного любить буду!

— Ладно, посмотрим, а сейчас возьми вон под шифером кусок туалетного — «земляничного» мыла и сходи на Урал вымойся, как следует, я чухнарей с детства не переношу.… Выйдя из домика, женщина остановилась. Перед ней стоял высокого роста, развязный, толстый пацан с ножом в руке: «Вот,— это да!!! Вчерашняя овечка тонкорунная, попастись, пошла?! Женщина обидчиво взглянула на Промсосиску: «Пусти боров, ни то Коле скажу!»

— А чего ты – чушка, меня тут Колькой пугаешь? А ну-ка пошли в смородину, я тебя там сучку смердящую, сейчас вторым дублем — по полной программе отлюблю!

— Коля! Коля, где ты?..

Николай приоткрыл дверь домика: «Ты что кричишь, не ушла ещё купаться? Женщина виновато опустила глаза, показывая пальцем на Промсосиску: «Это – он! Коля! Он меня держит, прохода не дает! Колька тихо подошел к Промсосиске: «Слушай, Валерка, и запоминай, как Отче наш! Это — моя женщина и спать теперь с ней буду только я — один, а если узнаю, что ты, или кто-то из вас к ней тягу настраивает, не пожалею в натуре,— запарю литовкой без лишнего базара! Ясно? И ещё! Поварихой она у нас будет…» Схватившись руками за голову, Промсосиска зажмурил глаза: «Ты что, Иван, упал на неё, да? Какая из неё повариха?! Её же вместе с головой, неделю в чане с хлоркой отмачивать нужно! Гони её, Коля, пока язвы в кишке нет, эта жаба дешевая, сдаст нас в натуре, всех — скопом сдаст!» Колька зачесал рыжие кудри: « Хорош ныть, Титкин, займись лучше рыбой, вон Славка с Булатом приехали,— соль привезли, а я пока фляги алюминиевые с чердака сниму, пищевой содой их отмою, короче под икру и под балыки тару подготовлю.

Закончив с рыбой, Джаза крикнул Николая: «Девять килограмм икры сделали и рыбу всю засолили!» Колька наложил половником в миску свежеприготовленную севрюжью икру: «А ну-ка попробуем, каков в этот раз посол вышел?! » Ложками без хлеба пацаны принялись, есть свежую черную икру. Наевшись от пуза, Колька ухмыльнулся: «Да братцы мои, если мы так вот — по три килограмма за один присест съедать будем, чего на продажу-то останется?! » Промсосиска бросил ложку на стол: «Ты что, Иван? Это ж начало сезона! В охотку мазута пошла! А через пару недель, лично мне она и силой в рот не полезет, я же знаю, каждый год со мной беда такая!.. » Увидев вошедшую в калитку женщину, пацаны переглянулись. Улыбаясь, Николай вежливо пригласил бродяжку к столу: «Поесть-то, хочешь?» Женщина стеснительно пожала плечами: «А дадите?»

— Садись, ешь, кроме икры и хлеба ничего пока больше нет, а к ужину уху нам из рыбьих голов сваришь, посмотрим какая ты кашеварка!

Поднимая клубы пыли, к калитке дачи скрипя и фырча, медленно подъехал старый мотоцикл «Урал» с коляской. Промсосиска привстал: «Да это же Марк Мамин приехал!» Спрыгнув с мотоцикла, сняв каску, Кошмарик позвал пацанов: «Идите сюда бродяги! Тут вам, промеж прочим, сетки для рыбалки передали. И ещё вот: картошка, лук, сахар, вермишель, заварка, хлебцы.… Выгружайте пошустрей из люльки, мне обратно ехать надо…» Вразвалочку Николай подошел к мотоциклу: «От кого грев, Кошмарик?! »

— От Юрия Леонидовича!

— Во дворе, какие новости?

— Всё по-старому, Иван, Цепня вот только отец ищет, вчера орал пьяный, что в милицию заявит, а тетя Вера говорят, болеет тяжело — с кровати еле-еле встает.

Колька взглянул на Славку: «Поезжай с Кошмариком домой, Цепень, отвези матушке килограмм икры, отца там, смотри,— успокой и лети мухой назад, рыба валом пошла, мне теперь люди позарез как нужны будут».

Приехав, домой, Славка тихо подошел к лежащей на кровати матери: «Здравствуй, мам!» Вера Григорьевна с трудом приподняла голову: «Сыночек! Приехал, милый! А я вот совсем расхворалась, до туалета теперь с трудом дохожу.

— Я мам икру тебе привез, ешь на здоровье, она полезная!

— Спасибо милый, только у меня и аппетита-то вовсе нет.

— Отец, мам, как? Говорят, он меня с милицией искать задумал? Ты ему скажи, что со мной всё в порядке, в августе приеду, пусть не ищет и шум зря не поднимает.

— А ты, что же, никак опять уезжаешь?

— Да, сейчас и поеду.

— Ой, сыночек, будь осторожным там миленький. Компания-то ваша больно плохая, не приведи, Господь, случится что…

— Не переживай, мам, я же с Колькой! Ладно, я поехал, с отцом не хочу встречаться, ненавижу его!..

— Дай, сыночек, я тебя хоть поцелую на прощанье, может и в последний раз теперь милый? Ты только человеком стань, Слава! Настоящим человеком будь сыночек, умоляю тебя родненький…

На дачу Славка вернулся поздним вечером. Увидав в темноте два белых полога, стоящих метров за двадцать друг от друга, он остановился. Ему вдруг показалось, что поблизости кто-то плачет и вскрикивает. Из-под марли близ стоящего полога, показалась взъерошенная голова Джазы: «Цепень, ныряй к нам, там во втором пологе, Колька с невестой отдыхают. Славка залез в полог и тихо прилег рядом с Булатом. Толкнув Промсосиску в плечо, Джаза вздохнул: «Хорош дрожать, Валерка, яблоня вон над нами и та от тебя трясется, рядом с тобой не заснуть, глот!.. » Промсосиска тяжело вздохнул, вытирая с груди липкий пот: «Ну, чего вы тянете, пацаны, она уже второй час стонет — на всю округу, как будто её там огнем пытают, какой тут на хрен сон? Эх, Иван, не по-братски поступил с нами, общую бабу — бродяжку ничейную — себе прикарманил…» Со стороны соседнего полога послышался женский смех: «Ой, Коленька, милый! Я такая счастливая! Уж такая счастливая я, Коленька! Николай вылез из-под полога: «Пойдем к Уралу красавица,— прогуляемся, ночь-то, какая звездная! Сирень кругом расцветает!

— А давай гулять до рассвета, Коленька!?

— Давай, если хочешь!

— Ой, Колька, любимый!.. Я кажется самая счастливая на всем белом свете! А почему, Коля, ребята тебя Иваном кличут?

— Да потому что я — Колька Иванов, по кличке – Иван!

— А я, Ольга Телушкина, по кличке – Тёлка.

Колька зачесал рыжие кудри: «Ну, вот в натуре и познакомились!»

Промсосиска толкнул Джазу в бок: «Слышишь, Булат, что же такое получается, эти Ромео и Джульетта всю ночь в свой кайф гулять будут, а нам на рассвете рыбу ловить, разделывать, икру делать? Нет! Я лично никому, ничего не должен». Джаза приподнял с фуфайки взъерошенную голову: «Кончай бузить, Валерка, у людей любовь вспыхнула, а ты тут со своей рыбой впрягаешься, пусть себе гуляют, это же — счастье! Пойми ты, Титкин,— счастье! У меня с Венерой, такая же вот любовь в прошлом году была! Промсосиска присел на корточки: «С Венерой, говоришь?! Ого, загнул! Это что же, с планетой что ли? Сколько же ты Булка «дурман – травы» в тот день выкурил, если с самой Венерой — шашни завел?

— Девушка у меня в ауле была, имя у нее такое необычное — Венера! Эх, какая любовь между нами тогда разыгралась!.. Ай, кабан, тебе этого не понять…

Славка вытянул пухлые слюнявые губы: «А у меня тоже, любимая есть!- Тетя Галя Кренделева!»

Промсосиска сильно схватил дрожащей рукой Славку за майку: «Да заткнись ты, гиббон, со своей тетей Галей. Надоел! Вот идиот, ты на себя, Цепень, в «обезьяну» смотрелся?

— Куда?

— Ну, в «обезьяну» — в зеркало спрашиваю, смотрелся?

— Ага, смотрелся! Дома — в трюмо!

— И ничего особенного в себе не заметил?

— Нет. А, что?

— Что?.. Да ты же от роду урод, Цепень! И с тыквой у тебя, похоже, серьезные проблемы. Кто тебя,— черта полюбить-то сможет, кроме кикиморы болотной?

— Меня, тетя Галя любит! Она сама мне — на моем дне рождения сказала!..

Эту ночь, Колька с Ольгой провели на реке. Вернулись они под утро влюбленные и счастливые и, скрывшись под пологом, улеглись спать. Проснувшись перед обедом, Колька удивленно присвистнул: «Вот, это да! Ещё десять севрюг притащили! Молодцы пацаны, такими темпами мы план даже перевыполним! Вставай, Ольга, обед готовить пора, ребята вот-вот с рыбалки вернутся... Ольга тихо подошла к Николаю, нежно обняв его за плечи: Мне б платьице новое, Коленька! В лохмотьях – то ходить среди вас стыдно, а обед я сейчас мигом приготовлю, картошечку в мундире отварю да рыбку с лучком поджарю. Колька улыбнулся: «Ах ты, лиса!? Вот что значит, женщина! Стоит ей за мужика ухватиться, как она последнюю шкуру с него содрать готова…»

— Что ты, Коленька, я ж ничего такого не прошу, платьице бы дешевенькое, босоножки, да бусы какие скромненькие, к наряду!

— Ладно, завтра Кошмарик сюда приедет, грев кое-какой привезет, так я съезжу с ним в город, икру там килограмм пять соседям толкну, а на вырученные деньги куплю тебе чего нибудь, красавица!

— Ой, Коленька, милый мой, какой же ты добрый, да ласковый! Поцелуй меня ещё разок, Коля, крепко поцелуй, любимый!

Подойдя к даче, пнув ногой калитку, Промсосиска зло матюгнулся: «…Есть охота, Иван, с утра раннего на Урале жаримся, а еще рыбы, сколько сегодня солить, икры делать и на кой хрен нам в натуре такая повариха нужна?» Подойдя к Промсосиске, Колька сильно схватил его за руку: «…Послушай кашалот, ты меня на глотку не бери, сядь и умри на время, а будешь продолжать гавкать, жало под корень сохой отрежу!.. За мной не заржавеет…»

Ольга нежно взяла Николая за руку: «Не ссорьтесь ребятки, через пол часа обед будет готов, ну потерпите ещё немножечко…»

Николай подозвал к себе Славку: «Вот что, Цепень, видишь эти две алюминиевые фляги из-под молока?»

— Ага, Иван, вижу.

— После обеда, пока Джаза с Промсосиской будут рыбой заниматься да икру делать, ты выроешь две глубоких ямы, вон там, в тени у забора и закопаешь в них по самое горло эти емкости, да смотри землю случайно во фляги не насыпь, при закрытых крышках тару вкапывай, понял?».

— Ага, понял! А зачем, Иван?

— Икра в них храниться будет, пока люди Гроба за ней не приедут. А ты Джаза, мазуту теперь круче соли, чтоб не испортилась, скоро уже по всему видно, совсем жарко станет.

На следующий день — утром к дачной калитке поднимая клубы пыли, вновь подрулил мотоцикл «Урал». Откинув с люльки брезент, Кошмарик позвал пацанов: «Разгружайте харчи, бродяги, да веселее давайте, мне ехать надо…» Колька тихо подозвал к себе Марка: «Без меня не уезжай, вместе в город поедем, а завтра назад меня привезешь». Ольга любя поцеловала Николая в щеку: «Приезжай скорей, Коленька, боязливо мне без тебя ночью будет, вон Промсосиска прямо зверем хищным смотрит, того и гляди ударит чем».

— Не бойся, Оленька, это он так — олень пятнистый, панты о воздух чешет, пусть только попробует тронуть!.. Ладно, поехал я, а ты еду давай готовь, обед уже скоро…

На обед Ольга снова приготовила уху из севрюги. Придя с рыбалки, пацаны уселись за стол. Открыв крышку кастрюли, Промсосиска скривил рот: «Опять рыба? Ты что, метелка, ничего больше не умеешь? В кишках у меня твоя уха стоит! Шпаклёвку хочу!» Ольга виновато посмотрела на пацанов: «Какую ещё шпаклевку?» Промсосиска встал из-за стола: «Кашу свари! Кошмарик кулек гречки привез! Чтоб на ужин каша была, понятно?»

Вечером по приказу Промсосчиски Ольга сварила гречневую кашу. Наевшись гречки с луком и напившись чая с хлебцами, пацаны залезли под полог поиграть в карты. Помыв посуду, Ольга зашла в домик, где и устало прилегла на кровать. Вдруг в дверном проеме появился дрожащий от похоти Промсосиска. Голова его тряслась, а грузное тело судорожно периодически вздрагивало. Присев на край кровати рядом с Ольгой, он грубо схватил цепкими пальцами её грудь: «Ну, чего ты боишься, дурочка, иди ко мне, всё будет хорошо, ты только молчи, чтоб Червяк с Булатом не услышали». Сильно укусив Промсосиску за шею, ошарашенная Ольга вскочила с кровати: «Уходи, Валерка, по-хорошему прошу, уходи, всё равно никогда не дам тебе больше, хоть убей,— не дам, а Коля приедет, он с тобой по-мужски разберется!.. » Схватившись пятерней за покусанную шею, Промсосиска отпрянул в сторону: «Ах ты, овца приблудная, девочку из себя невинную корчишь?! Подожди, вот кинет тебя Иван, я тогда первый – волком, ливер твой бродяжий на мелкие кусочки порву! Наперед говорю тебе!.. Вспомнишь ещё мои слова, кобра!.. »

Николай вернулся на дачу на следующий день с попутной машиной. Тихо открыв калитку, он крадучись с сумкой подполз к пологу, в котором лежала Ольга: «Ну, здравствуй, красавица!» Засияв от счастья, Ольга с блаженными вздохами приподняла марлю полога: «Коленька! Милый мой, наконец-то приехал, а я уж так тебя жду, так жду, Коля, истосковалась, прям вся!.. »

— Ну, чего ты, подумаешь, всего-то ночь одну не виделись.

— А я каждую минуточку теперь, только о тебе, Коленька, и думаю! Ой, Колька! И откуда же ты такой вот кудрявый да голубоглазый на мое бабье счастье взялся?! Я тебя всегда любить буду, Коля, пылинке упасть на тебя не дам!..

— Да ладно тебе загадывать, не в кино сидим, жизнь штука сложная – непредсказуемая, на-ка вот лучше примерь, тут халат с платьем — новые, бусы, как ты просила, ну и духи конечно — «Лесной ландыш!» Поцеловав Кольку в губы и взяв подарки, счастливая Ольга побежала в домик. Выйдя из него в голубом ситцевом халатике и с бусами на шее, Ольга громко рассмеялась: «Я люблю тебя, Коля! Люблю! Слушайте, все!:- И, ты! — Лиловая сирень! И, ты! — Бело-розовая, цветущая яблоня! И, ты! — Очаровательная весна! Слушайте! — Я люблю только,— Колю! Колю! Колю!..

Вернувшись с Урала, уставшие пацаны остановились около калитки. «Чего не заходите?» — крикнул Николай. Джаза с улыбкой взглянул на Промсосиску: «Я же говорил тебе, Титкин, тут такая любовь наклевывается, сам Шекспир,— без базара позавидовал бы!» Промсосиска зло сплюнул в траву: «А мне плевать! Если эта Джульетта, снова сегодня обед не сварганила, … вы пацаны как хотите, а я завтра на утренней зорьке,— домой линяю…» Улыбаясь, Ольга поставила на стол кастрюлю со сваренной, ещё парящей картошкой: «Чего бубнишь, Валерка, … мойте руки и садитесь за стол, всё готово давно!» Колька подошел к пацанам: «Как рыбалка, мужики, сколько еще без меня взяли?» С восторгом Джаза принялся загибать пальцы: «Во! Ночью восемь выдернули и утром еще четыре попали, всё идет отлично, Иван!» Колька зачесал рыжие локоны: «Молодцы,— огурцы! Думаю, Гроб будет нами доволен!» После обеда, пацаны хором улеглись отдыхать в тень под яблоню. Приблизительно спустя полчаса со стороны грейдера послышался знакомый треск едущего в сторону дач мотоцикла. Николай встал, вглядываясь вдаль: «Кошмарик, похоже, катит, интересно чего ему сегодня здесь нужно?» Фырча, подрулив к калитке, мотоцикл остановился. Бросив каску в люльку, запыленный Кошмарик шустро подбежал к лежащим на траве пацанам: «Цепень, вставай! Промеж прочим, твоя мать умерла, собирайся, поехали в город…» Славка встал и, уставившись непонимающим взглядом в черные как угольки глаза Кошмарика, прошептал еле слышно: «Моя мамка? Почему? Когда?»

— Вчера вечером. Завтра уже похороны. Поехали, Цепень, тетя Маша сказала, чтоб ты, промеж прочим, сегодня вечером дома был.

— А отец где?

— Дядя Саша с утра в заводе, оградку сам сваривает, никому не доверяет…

Колька жестко обнял Славку за плечи: «Езжай, Цепень, хорони свою добрую матушку, икры вон свежей килограмма три на поминки возьми, а мы извини не поедем, сам понимаешь, работа у нас такая, ход рыбы кончается, скоро уже и сетки ставить будем…

Подъехав с Кошмариком к подъезду, Славка спрыгнул с мотоцикла. Вошедши в зал, он увидел стоящий в центре комнаты, на двух табуретах гроб, оббитый розовым плюшем, в котором лежала одетая в новое цветастое платье — покойная Вера Григорьевна. Рядом с гробом низко опустив голову, стоял пьяненький заплаканный Петр. Увидев Славку, он молча покачал головой: «Вот, племянничек и нет больше нашей Верочки, отмучилась сестренка моя дорогая, всё меня жалела, а сама вот не сбереглась…» В комнату тихо вошла соседка и, прижав Славкину голову к своей груди, нараспев запричитала: «Ой, сиротинушка, ты наш, Слава, ушла Верочка,— мамка твоя, в далекий путь ушла. Как молоденькая лежит, красавица наша, беленькая да чистенькая, последнюю ночку дома долёживает и чего ж так рано-то, Господи?.. » В прихожей послышался топот. Два молодых парня завели в зал подвыпившего,— еле стоящего на ногах Александра Ивановича. Сев на табурет около гроба, Александр Иванович вытер об рубаху грязные натруженные руки: «Вот, мать, сам всё для тебя сделал. И надгробье вышло ладное, и оградка получилась, какую ты хотела – с витушками в виде крестиков, да с лебедями к закату плывущими, такой «дворец» тебе, кроме меня, всё одно никто бы не сделал. В обиде ужо, там на меня – на небесах, думаю, не будешь. Обняв Александра Ивановича, тетя Маша снова протяжно запричитала: «Ой, Сашенька, все сделал сам работничек,— для красавицы нашей!.. » Александр Иванович поднял к верху усталые глаза, наполненные слезами: «А-то?! » Переведя взгляд на Славку, он нахмурился: «Ну, явился браконьер — прогульщик,— не запылился?! Довел все же мать щенок — до гробовой доски… » Славка испуганно отпрянул к стене, по его нижней отвислой губе, потекли тягучие липкие слюни: «Это ты, её до гроба довёл! Ты, её пьяный — больную в живот пинал! Ненавижу тебя, лучше б ты умер, а не мамка… Петр грубо схватил Славку за ворот рубахи: «Ты чего морозишь, олух царя небесного, горе у нас такое, а ты отношение с отцом выяснять вздумал?» Александр Иванович низко опустил голову: «Оставь его, Петька. Потерял я, шурин, сына, навсегда, видать — потерял…»

Заплаканная тетя Маша, нежно положила руку на плечо Александру Ивановичу: «Пойдем, Сашенька, к нам, борща покушаешь, водочки с Василием выпьете, отдохнешь ночку, а завтра даст Бог, Верочку нашу схороним, да помянем её по-людски…» Отвернувшись к стене, Александр Иванович украдкой вытер ладонью со щек слезы: «Нет, Марья Андреевна, я уж последнюю нашу совместную ночку, рядом с женушкой побуду, мне ведь ей много чего ещё рассказать-то нужно. Вот и поговорим ужо — на прощанье.

…Сразу же после поминок матери, Славка вернулся на дачу. Увидав Николая, он радостно заулыбался: «Здорово, Иван!»

— Здорово, Цепень, ты чего скалишься в натуре, как будто не с похорон, а со свадьбы приехал?

— А, что тут такого?

— Да ведь, ты бажбан, только вчера, мать родную похоронил!..

— Ну и что, все там будем!

— А ты оказывается, Червь, непростой фрукт, ну раз тебе так весело, бери лопату, копай яму — метр на метр, «похоронишь» в ней — вон те севрюжьи головы, что у туалета валяются, их там уже штук двадцать набралось. Славка принялся послушно выкапывать яму, а Николай сел под яблоню распутывать петли, натягивая их,— одну за другой, на трехлитровую банку с горячей водой. Вдруг со стороны забора послышался чей-то тихий свист. Колька приподнял голову. За калиткой стоял коротко остриженный худощавый молодой человек в черных брюках и белой нейлоновой рубашке. Сняв темные очки, он неестественно улыбнулся, сверкнув на солнце золотистыми коронками: «Здорово, братишка!» Колька привстал: «Костя?! Братан! А мы тебя в августе ждем!

— Всё, Коленька! Откинулся!..

Обнявшись и расцеловавшись, братья зашли в домик. Взглянув на лежащую, на кровати Ольгу, Костя поперхнулся: «Это ещё что за Мадонна?! » Рассмеявшись, Колька хлопнул в ладоши: «Ну, знакомьтесь уже в натуре!» Подойдя к Ольге, Костя протянул худую синюю от наколок руку: «Костя. Можно Котик — старший брат Николая, слышала наверно, вот – пятерик, под завязку отплавал!».

— А я,— Ольга, Колина невеста!

— Ого, новость! И когда же свадебка, братишка?!

От неожиданности Колька закашлялся: «Да, какая там свадьба, Котик, шутит она.… Пойдем, братан на воздух, сейчас пацаны мои подойдут, а вечером встречу отметим – платформу накроем, пять лет все же не виделись! Выйдя из домика, Костя взглянул на копошащегося у забора Славку: «Это еще, что за шплинт? Я такого не помню…»

— Да это же Цепень, ну Славка Гарпунов из соседнего подъезда, вспомнил?

— Славка, говоришь? Ты смотри, как вырос, а ну позови его сюда.

Подойдя к Косте, Славка утер с губ кулаком тягучие слюни: «Чего?» Ткнув Цепня пальцем в живот, Костя расхохотался: «Что же ты такой бацилистый, а? Ешь мало, или чахоточный?»

— Я всегда такой.

— Ну-ну…

Положив брату руку на плечо, Колька отвел Константина в сторону: «Оставь его, Котик, он вчера матушку похоронил…»

У калитки показались Джаза с Промсосиской, увидав счастливых братьев, Промсосиска первым подошел к Косте: «Котик! Вернулся уже?! » Поздоровавшись с пацанами, Костя присел на корточки: «А ты, Валерка, всё толстеешь, смотри какую афишу,— на рыбе отъел! Ну, а ты, Джаза, все такой же, везде сам, типа,— один на льдине?.. »

Вечером Костя позвал Николая в домик: «У тебя, Коленька, водочка найдется?»

— Какие вопросы, Котик, сейчас Ольга ужин приготовит, полянку накроем, гулять будем, братка!

— Ты не понял, Коленька, дай мне браток пару флаконов «ряженки», я — один на берег пойду — свободу любить буду! А вы тут сами, без меня погуляйте. Знаешь, Коленька, о чем я мечтал все эти пять лет заключения – за паутиной на окнах? А мечтал я, вот об этом – сегодняшнем вечере, чтоб выйти при луне на берег Урала, да затележить сам на сам — до самого рассвета, а утром, наловить под яром желто — зеленых раков, сварить их на костре в тузлуке с укропчиком, и наесться так, чтобы до самой смерти хватило!

— Ну, как знаешь, Котик, водка вон в баке с водой лежит, бери сколько надо, раз такое дело, а раков мы тебе завтра — ведро наловим!

Нет, Коленька, я сам хочу, как в детстве!..

А ты не разучился ловить-то их? Их же руками, в глине нащупывать надо.

Обижаешь, браток, чтоб я профессиональный карманник – автобусник, рака под обрывом не нащупал?! Лады, пошел я, Колёк – пролетку по Уралу бить. До утра не ждите. Не в обиду братишка, мне одному сегодня побыть хочется!

На дачу Костя вернулся на следующий день, поздним утром. Все пацаны уже были на рыбалке. Посмотрев по сторонам, он, пошатываясь, подошел к пологу, в котором лежала Ольга. Приподняв марлю, с видом похотливого самца, Константин ввалился в полог, прижав Ольгу к себе: «Тихо, Оленька, тихо, ты мне вчера сразу понравилась, я ж тебя, дурочка, любить буду, знаешь, как ещё заживем, и во сне такое не снилось! Ты уж будь курносенькая со мной ласковей, пойми, Оль, у меня целых пять кругов бабы не было…

Улыбнувшись, Ольга, как мать поцеловала Костю в колючую щеку: «Всё понимаю, Котик, но и ты пойми меня милый, не могу я побыть с тобой, даже не уговаривай, я Колю люблю, у нас и ребеночек к новому году, даст Бог — будет,— беременная, я!

Ослабив руки, Костя перевернулся на спину: «Ай да, Колька!.. Ну, братишка, молодец! Какую бабу себе смазливую, да верную отхватил! Даже я — не умаслил!.. Уважаю, Ольга! Уважаю!.. Лады, сноха,— люби нашего Кольку, а я спать буду.

К обеду пацаны притащили ещё пять икряных севрюг и до позднего вечера занимались рыбой и икрой. Вечерело. Костя спал, Николай с Ольгой пошли прогуляться в сторону Урала. Облизывая с ладони «мазуту», Промсосиска указал Булату на Ольгу: «Смотри, как подлаталась дешевка, платье новое крепдешиновое надела, на шее бусы — под цвет янтаря, сама боками округлилась, ну ничего, вот бросит её Иван, я ей тогда устрою прогулку под луной, в цвет тебе говорю, Джаза, долго меня ещё эта шлюха, по жизни помнить будет…»

Проснувшийся, Константин тихо подошел к Промсосиске: «Я вижу, ты, глот, компас в своей дырявой башне потерял! Может ты — сявка зеленая позабыл, что Колька здесь – барин?! Ты кого коптить вздумал? Попятившись назад, Промсосиска прижался спиной к стволу яблони: «Ты что, Котик?! Я же в шутку, в шутку говорю!» Подойдя к Промсосиске, Костя со всей силы ударил его кулаком в область солнечного сплетения: « Кому лапти на уши вешаешь? В дурака со мной сыграть хочешь? Ещё раз от тебя такое про Ольгу услышу, и считай себя, Валерка,— на два метра заземленным или бабкин халат тут по ходу донашивать будешь, короче, сам выбирай…

Выйдя на берег, Николай с Ольгой присели на теплый песок. Обняв Кольку за плечи, Ольга нежно поцеловала его в губы: «Я такая счастливая, Коленька! Всего месяц здесь с тобой живу, а как будто знаю тебя, всю свою жизнь! Почему же мне иногда бывает страшно, Коля?.. Кажется, что впереди у нас долгая разлука, а потом вдруг видится новая встреча! А ещё снится, как будто подходишь ты ко мне, Коленька, весь в белом, берешь за руку и уводишь за собой в какую-то холодную, сине — зеленую даль…

— Ну, вот в натуре, дела! Сказок что — ли в детстве начиталась? А ты, кстати, в городе, где жила, в каком районе? На дачах-то, как оказалась?

— Жили мы за большим базаром, Коленька, отчим однажды по пьяной лавочке, будучи один, домик наш деревянный, от бабушки оставшийся – поджег случайно и сам в нем до костей обгорел бедняга. Скончался, конечно. Может, ты его и видел где, он частенько на базаре у пивной бочки околачивался, ну дядя Лёша хромой, по кличке – Воруй — нога? В общем, деньги, что скоплены были, документы…- всё в огне сгорело. Приютили меня с матерью знакомые люди — сжалились, потом мать умерла от туберкулеза, хозяева в доме, тоже поменялись, лишняя я стала там, Коленька, вот они меня по весне,— как потеплело, и выпроводили. За прогулы с работы уволили… Родни-то у меня, нет никого. Переночевала три ночки на вокзале, попала там, в поле зрение милиции. В общем, пришла сюда – на дачи. Сначала голодно было, а потом дачники стали приезжать, кто кусочек хлебушка забудет на столе, кто водички в чайнике оставит.… Так и жила пока к вам не забрела.

— Да ты, не пьянчужка?! Надо же! А ведь я тебя тогда, чуть не прогнал, вот бажбан!

— Ах, Коленька, мой, Коленька! Ты же главного любимый не знаешь!

— Что ещё за новость?

— Трое ведь нас теперь, Коленька!

— Как это?

— Ой, глупый ты мой! В положении я! Ребеночек у нас зимой будет!

Колька зачесал рыжие кудри: «Грызун?! »

— Ну, конечно – малыш! Понимаешь, Колька, у нас родится малыш!

— Ты хочешь сказать, что этой зимой я стану отцом?! Вот, это да!?..

— Станешь, Коленька! Обязательно, станешь!..

— Слышишь, Оль, ты купаться смотри по вечерам теперь не ходи, застудишься еще, а я тебе завтра таз клубники на соседских дачах насобираю, ешь, сколько захочешь, вам теперь витамины нужны!

Вернувшись на дачу, Ольга сразу же пошла, спать, а Николай сел покурить на лавку. Славка, как тень,— присоседился рядышком: «Ты чего, Иван, счастливый такой?»

— А что заметно, да?..

— Ага, заметно!

Ты, Цепень, про настоящую любовь, что нибудь слышал?

— Ага, мне тетя Галя, про любовь говорила!

Тетя Галя, говоришь? Чудак! Это та сорокалетняя,— полногрудая «Матрена», что на меня пьяная вешалась?!

— Ага, Иван,— она!

— Что, крепко любишь её, да?

Ага, люблю! И она меня,— любит!

— Так ты ей, финик поставь!

— Зачем?!

— Вот бажбан! Да разве любовь, без фиников бывает?!

— А если она не захочет, Иван, тогда что?

— Да ты что, Цепень, спрашивать её будешь? Сам возьми!

— Как это?!

— Да, очень просто! Для чего я тебе соху подарил? Пугни перышком свою тетю Галю и на матрац! Эх, Цепень, жизнь под горку катится, кто не жил, тот хватится… Ладно, хорош, базарить, устал я от твоих глупых вопросов, спать что-то захотелось…

Прошло две недели. Искупавшись в Урале, Славка с Колькой медленно возвращались на дачу. Метров за тридцать от домика Колька вдруг остановился: «Это ещё, что за такси стоит у нашей хаты? Слушай, Цепень, к нам гости пожаловали! Да, какие!»

— Кто это, Иван?

— Колька принялся загибать пальцы: «Гроб, Вантуза, Мультик, Сапоги! Вот это да! Сам, Юрий Леонидович с братвой пожаловал!

— Слушай меня, Цепень и запоминай, вон тот мужик в техасах с аккордеоном на плече,— это и есть – Гроб! Но для тебя, сявка, он строго, Юрий Леонидович Сугробов. Блондинка толстозадая в вязаных чулках, что рядом с ним – Вантуза, для тебя она Флера Рудольфовна Бай – это баба Гроба. Мультик и Сапоги – Витька Олейников и Руслан Курманов, их можешь по кличкам звать. Всё понял?

— Ага, Иван, понял, а почему Флеру Рудольфовну – Вантузой прозвали?

— Вот идиот! А почему тебя, Цепнем прозвали?.. Лично я думаю, что это погоняло у неё из-за её необычных губ, ты между делом обрати внимание на её рот, когда она в трансе под кайфом, хохотать будет!

— Ага, Иван, обращу. А она, что жена Юрия Леонидовича?

— Да нет, я же говорю – баба.

Отпустив такси, Юрий Леонидович первым делом подошел к Константину: «Ну, здравствуй Котик, отплавал, говоришь! Поздравляю! Я смотрю тут у вас полный боевой комплект,— Промсосиска, Джаза, а Коленька где же?» Костя приветливо улыбнулся: «Да вон он — с Урала идет». Крепко пожав Кольке руку, Юрий Леонидович снял с плеча аккордеон: «Здорово, хозяин! Переночевать, пустишь? Мы за ночлег хорошо заплатим! Споем и спляшем – без антракта! Колька зачесал рыжие кудри: «Да не вопрос, гости дорогие, живите хоть неделю, гулять будем!

— Нет, Коленька, благодарю за гостеприимство, ночку, конечно, мы у тебя погудим, а завтра на рассвете подкатит сюда аппарат, типа Газ – 69, загрузим в него рыбный продукт и, как говорится — к добрым покупателям, я надеюсь, у тебя всё в полном порядке, как мы договаривались?

— Всё как обещал, пацаны потрудились на славу!

— Вот и ладушки! Я своё слово, Коленька, тоже держу, при всех еще раз говорю, через неделю в кузове бортовой машины под сопровождением Сапоги, сюда прибудут три новеньких мотоцикла — «Восход-2», заправленные топливом — для Николая, Валерки и Булата! Катайтесь на здоровье хлопцы,— где хотите, хоть по всему СССР, с правами и номерными знаками я сам всё улажу. Ну, а Котику от меня особый подарочек будет – рыжая сбруя толстого плетения, 583 пробы!

— Благодарим Вас, Юрий Леонидович! А Цепню что же ничего что – ли? Он тоже, вроде как рыбачит с нами…

Какому, такому Цепню?

— Да вот ему, … ну Славке Гарпунову?

— Ах, этому? Ну что же, если трудится, говоришь, получит твой Цепень от меня две бумаги — по стольнику каждая. Ты же знаешь, Коленька, я по жизни справедливость уважаю.… А сейчас братишки распаковывайте продукты да накрывайте поляну, разгуляемся ночку, под распев моего перламутрового аккордеона, как когда-то — в молодости!..

Обняв Ольгу за талию, Николай нежно подвел её к Юрию Леонидовичу: «Вот знакомьтесь, это Ольга — подруга моя!»

Взяв Ольгу за руку, Юрий Леонидович удивленно покачал головой: «И где же ты, Коленька, такую красивую бабочку себе отловил?! Смущенно улыбнувшись, Ольга тихо парировала: «Места цветочные, нужно знать!»

Искренне рассмеявшись, Юрий Леонидович попросил подойти к нему Флеру Рудольфовну: «Ну, а это, Флера! Моя новая пассия, так что будьте знакомы, я думаю, Оленька, вы подружитесь!»

Расстелив под абрикосом брезент, пацаны стали накладывать на него разнообразную еду и выпивку. В центре брезента поставили большой алюминиевый тазик с отварной красной рыбой, вперемешку с горячей рассыпчатой картошкой под душистым укропом. На марлю положили трехкилограммовый кусок паюсной черной икры. Все улеглись вокруг достархана. Слышалось приятное потрескиванье, сгорающих в костре веток.

Юрий Леонидович, первый поднял чашку с водкой: «За встречу! Как говорится, чтобы елось и пилось, всем хотелось и моглось!.. » В зависшей на минуту тишине раздался одинокий истерический смех Флеры Рудольфовны: «Ой, Юр, ну ты как скажешь, как скажешь, … хоть стой вообще, хоть трупом падай!? »

Не моргая, с нескрываемым интересом Славка уставился на хохочущую, будто в припадке Флеру, пытаясь увидеть в её губах хоть какое-то сходство с резиновым вантузом. Все хором выпили и приступили к еде. После каждого следующего тоста компания всё больше пьянела, в разговорах стали превалировать специфические выражения, грубый мат и жесткие реплики.

Наконец, Юрий Леонидович поднял с земли лежащий рядом в траве аккордеон: « Тихо! А сейчас, как обещал — песня! Посвящается Ольге и Николаю! Танцуйте, друзья!

Профессионально вскинув пальцы на клавиатуру, Юрий Леонидович негромко запел:

«По проселочной дороге шел я молча

И была она пуста и длинна.

Только грянули гармошки что есть мочи

И руками развела тишина.

Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,

И крылья эту свадьбу вдаль несли!

Широкой – этой свадьбе было — места мало -

И неба было мало и земли…»

Николай с Ольгой танцевали. Повиснув на Колькиных плечах, влюбленная Ольга, взволнованно шептала ему на ухо одни и те же слова: «Какая я счастливая, Коленька! Какая счастливая! Ох, как играет и поет Юрий Леонидович! Заслушаешься!»

— Ну, еще бы, у него за плечами музыкальное училище, по классу фортепиано…

— Ой, какие все уже пьяные, Колька, ты меня любимый одну не оставляй, вон Промсосиска, прямо волком смотрит – разорвать готов…

— Да чего ты его боишься, пусть только попробует, я ему — маралу шелудивому, панты быстро подрежу.

Закончив петь, Сугробов отложил аккордеон в сторону, посмотрев хмельными глазами на Промсосиску, он вдруг серьезно спросил: «Как ты думаешь, Валерка, сможет ли молодая и красивая женщина на лоне природы, забеременеть от валерьяновых капель?»

Уплетающий с аппетитом хлебцы, размоченные в чае, Промсосиска, поперхнулся: «Ещё, чего?.. Нет, конечно!»

— Да сможет, Валерка,— сможет! При условии, если Валерьяну не перевалило за семьдесят!.. »

Послышался одинокий истерический хохот бьющейся, будто в конвульсиях, Флеры Рудольфовны: «Ой, Юр, ну ты как скажешь вообще, как скажешь, так хоть стой вообще, … хоть трупом падай…»

Ночь заканчивалась. Прижавшись к Николаю, безмятежная Ольга взглянула на звездное небо: «Красота-то, какая, любимый! Зарницы так и играют, а на востоке уже светлеет,— утро рождается, наше, Коленька, утро!.. »

К девяти часам к даче Ивановых подкатил старенький Газ – 69. Пацаны загрузили в него фляги с икрой и кадки с засоленной «красной» рыбой. Следом подъехала волга – такси. Попрощавшись с «дачниками», Юрий Леонидович с компанией уехал.

Весь этот день пацаны проспали, а, вечером проснувшись, принялись допивать и доедать все, что осталось от ночной пирушки.

Николай подошел к сидящему на лавке брату: «Здорово, Котик, ты Ольгу мою, не видел?»

— Не мечи икру, братишка, купаться она пошла.

— Давно?

— Часа полтора, как ушла.

— Странно, темнеет уже, а Промсосиска где?

— Да, … как всегда по соседним дачам лазает, бункер свой набивает, малины ему захотелось…

Пришедшая на Урал Ольга, вот уже часа два с удовольствием плавала в спокойной, теплой, как парное молоко воде. На берегу было тихо — безлюдно и только белая — одинокая чайка, кружась над рекой, суматошно кричала в остывающее, сереющее небо. Заглядевшись на красоту золотисто-розового заката, забыв обо всем,— погрузившись с головой в объятья ласковой неги, сносимая теченьем Ольга,— заплывала всё дальше и дальше в глубь тихой, но очень коварной реки, Урал.

Когда по её левой ноге, что-то скользнуло, она улыбнулась, не придав этому значения, но, почувствовав вдруг через секунду, что не может приподнять над водой опутанную браконьерской сетью ногу, тянущую её на дно, стала в панике звать на помощь. Находящийся на чьей-то ближней к Уралу даче — Промсосиска,— услышав крик о помощи, рысью выбежал на берег. Увидев тонущую Ольгу, он остановился. С середины реки вновь послышался истошно-надрывный крик тонущей женщины: «Валерка, миленький, помоги, я в сетке запуталась, лодка на берегу, спаси же меня, пожалуйста! В испуге Промсосиска, как рак попятился назад к дачам. Сплюнув под ноги, он ехидно пробурчал себе под нос: «Да пошла ты, бродяжка, сама выберешься, дерьмо не тонет…»А над водой снова и снова слышался несмолкаемый обреченный женский плач: «Помогите! Коленька! Ребеночка нашего спаси!.. Минут через пять, Ольга исчезла. По спокойной воде в разные стороны разошлись серо-зеленые пенистые круги. Но вдруг, через минуту обессиленная женщина вновь всплыла на мгновенье — в последний раз: «Прощай, Коля! Мы еще встретимся, любимый мой! Встретимся!

Дрожа от волненья и испуга, Промсосиска направился на дачу. Увидав идущих на встречу Константина с Николаем, он прижался к изгороди. Схватив Титкина за горло, Колька стал сильно сжимать пальцы: «Где, Ольга? Я тебя спрашиваю, глот, где она, что ты с ней сделал?

— Не видел я её, Иван! Я и на Урале-то не был, вон руки гляди обцарапанные,— малину я жрал.

— Ты чего мне луну крутишь, откуда знаешь, что Ольга на Урале была?

— Да она же, каждый вечер купаться ходила…

— Ходила, говоришь?..

— Что ты, Иван, к каждому моему слову цепляешься, она хвостом вильнула, а я виноватый, да?

— Подавись ты своими выводами, знай, если что с Ольгой сделал, не жить тебе, Валерка…Богом клянусь!

Взяв Николая за плечи, Константин отвел его в сторону: «Иди, братишка, на дачу, успокойся водочки выпей, глядишь, и вернется ещё — твоя ненаглядная! А я по берегу прогуляюсь, воздух в округе понюхаю».

Выйдя на берег, Костя увидел стоящего у воды босого старика, насаживающего на крючки серебристых, дрыгающихся мальков: «Что, отец, перемет решил завезти?»

— Ась?.. Да нет, мил человек, всего-то пять крючков, так заброшу.

— Судак-то, отец, пошел?

— Попадает маленько — на ушицу,— все больше к вечеру, а днем, сынок, удочки пустые, хотя и играет на мели, дьявол зубастый, а вот на крючок не идет,— сатана.

— Слушай, отец, ты не видел здесь случайно молодую женщину, она купаться сюда частенько приходила?

— Ну, как же, видал, она и сегодня вон там плавала – где всегда.

— Так вот, она исчезла, отец, понимаешь, исчезла…

— Ась?! На даче я, сынок, был, самовар ставил,— вечерять значит собрался. Вдруг слышу, от воды крик женский доносится, да всё со смехом, со смехом, ну я к забору-то подошел, вижу, парень на берегу,— аккурат возле той лодки стоит, здоровый такой, толстый – метра никак под два ростом, а она – баба-то в реке барахтается, да всё его к себе кличет. Дело сынок — понятное,— молодое, ну я и ушел. С ним она где-то, милок, прохлаждается, с ним, придет, никуда родной не денется! А тебе может, чайку налить? У меня чаек ладный, я ж его с мятой душистой завариваю, а то пойдем, по чашечке…

— Да нет, отец, благодарю, как нибудь в другой раз…

Придя на дачу, Костя шутливо похлопал Кольку по плечу: «В город уехала твоя красавица, так что не переживай, братишка, даст Бог, свидитесь ещё!» Колька растерянно взглянул на Константина: «Как уехала? Куда? С кем?..

— Ну, откуда мне знать. Люди видели, как она в «Москвич» садилась.

— Да некуда ей ехать, Котик! И не к кому…

— Не горюй, Коленька, женщины народ мутный.… Давай-ка лучше посидим, да выпьем братишка по одной,— не чокаясь.

— Ты что, Котик? Не на поминках мы, пока ещё вроде?

— Да нет, конечно, это я так,— козу слепил, Коленька, ты братишка на меня внимания не обращай, я от думок иногда компас в мозжечке теряю…

После исчезновения Ольги, Колька стал походить лицом на черную тучу. Плохо ел, не спал, всё смотрел на запыленную серую дорогу, ведущую к Уралу. Когда к даче подъехал автомобиль Газ-53, в кузове которого стояли три новеньких мотоцикла «Восход-2», он лишь безразлично улыбнулся, прошептав куда-то в небо: «Ну, вот, Оленька, теперь и покатаемся по степи с ветерком, как ты, любимая хотела!»

Спрыгнувший с кузова, Сапоги, вразвалочку подошел к Николаю: «Принимайте мотоциклы бродяги, блестящие в масле — из магазина, всё как обещано-с номерами и паспортами! Все машины проверенные и опробованные — садись и езжай! Класс техника!.. » Поздоровавшись с Сапоги, Костя ухмыльнулся: «А мы, Руслан, завтра покатаемся, так покатаемся, что пыль в степи столбом стоять будет.… Улыбаясь, Сапоги, достал из-под носка двести рублей: «Эй, Цепень, фанеру возьми, Гроб передал!» Взяв деньги, Славка подошел к Николаю: «Слышишь, Иван, это всё мне?»

— Тебе, Цепень, тебе…

— А что я с ними делать буду?

— Что захочешь, то и делай! Хочешь, закопай их как Буратино, или тете Гале своей подарочек сообрази, понял?

— Ага, Иван, понял, соображу!

На следующий день – утром, Костя предложил опробовать мотоциклы в работе: «Короче, пацаны, сейчас поедем на песок,— где километра полтора, грунт ровный, как водная гладь. Там,— Колька, Промсосиска и Джаза разгонят свои машины — на всю! Поглядим, чей аппарат самый быстрый!» Приехав на песок, пацаны спешились. На берегу не было никого, только вдалеке — километра за три, на солнцепеке одиноко стоял автомобиль — «Запорожец». Подозвав к себе — Николая, Валерку и Булата, Костя предложил им пройтись по дороге, чтоб убрать посторонние предметы. Когда ребята ушли, Константин окликнул Славку: «Слушай, Цепень, стой тут и смотри на пацанов, как только пойдут назад, крикнешь мне, а я пока проведу технический осмотр машин перед стартом, что-то мне Промсосискин мотоцикл не нравится, надо бы гаечки кое-где, потуже затянуть». Минут через десять, он отошел от мотоциклов: «Все в порядке, теперь пусть соревнуются!»

Отчертив сухой веткой на песке длинную полосу, Костя написал рядом с ней большими буквами слово – «СТАРТ». Подкатив свои «Восходы» к «стартовой» черте, пацаны сели на мотоциклы, заведя разом движки. Константин дал последнее указание: «Каждый должен придерживаться своей дорожки, не виляйте друг перед другом и не старайтесь вытеснить соперника к воде. Скорость набирайте сразу – со старта и вперед — до упора! Финиш ориентировочно — вон у того поливного мотора. На счет три – трогайтесь, фальстарта не будет. И главное! Этот заезд посвящается – Ольге Телушкиной! – нашей подруге!» Подойдя к Промсосиске, Костя вопросительно кивнул ему головой: «Что, Валерка, руки дрожат?

— Это у меня от волнения, Котик, предстартовая ломка!

— Ничего, мужайся парень, некоторым людям намного страшнее было, в цвет тебе говорю…

Послышался счет: – раз, два,— три! Мотоциклы, ревя моторами, на высокой скорости понеслись к финишной черте. Славка вытянул пухлые губы: «Ничего себе, вот это скорость!» Не сводя взгляда, Костя внимательно наблюдал за мотогонкой. Вдруг, не доезжая метров 500 до финиша, послышался удар. Было видно, как один из мотоциклов скатывается по мокрому песку в реку.

От неожиданности и испуга Цепень широко открыл рот: «Промсосиска, разбился, Костя!»

— Не скули, Цепень, бежим к нему, может живой еще…

Когда Славка с Костей добежали до места аварии, рядом уже стоял подъехавший белый «Запорожец», в который незнакомые мужики пытались уложить стонущего, окровавленного Промсосиску. Пожилой мужчина в очках, матюгаясь, подошел к Константину: «Что же вы, мать вашу, тут вытворяете? Разве мыслимо, так носиться?.. В больницу его везти нужно, может и выживет. Переломался, бедняга, весь, похоже, позвоночник задет. Зовут-то его как, в регистратуре, что сказать?» Трясясь от страха, Славка промямлил: «Промсосиска, его зовут, Промсосиска». Сильно хлопнув дверкой, мужчина в очередной раз крепко выругался: «…Какая еще сосиска? Имя, фамилия, год рожденья? Быстро!..

Оттолкнув Цепня в сторону, Колька подошел к водителю: «Валерка он, Валерий Сергеевич Титкин, 1956 года рождения, отвезите его, пожалуйста, в ближайшую больничку, а матери мы сами скажем».

Валерка Титкин выживет после аварии, но останется пожизненно инвалидом.

Разбитый Валеркин мотоцикл, Костя приказал погрузить в лодку и утопить в реке – под яром. Так и сделали. Возвращаясь на дачу, Константин попросил Николая притормозить: «Инструмент, Коленька, надо бы забрать, он нам еще пригодится…» Колька удивленно взглянул на брата: «Ты что, Котик, тут — у «старта»,— с ключами делал?»

— Да ничего особенного, Коленька, ну подтянул кое-какие гайки…

— Ты и у Валеркиного мотоцикла, гайки крутил?

— Именно так, Коленька!

— Как же ты мог, Костя?!

— Спокойно, братишка. Сам он, с управлением не справился! Сам! И всё, хорош, отсекли этот тухлый сквозняк – наглухо!

На следующий день, пацаны стали собираться в город. Закрывая калитку, Николай взглянул на Славку: «Знаешь что, Цепень, если и есть на земле коммунизм, то он – вот здесь — на этих дачах! Ито,— только летом бывает. А, тот коммунизм,— про который тебе твой отец свистит, является всего-навсего алкогольным бредом». Сев, на мотоцикл, посмотрев в последний раз на пыльную дорогу, по которой ушла Ольга, Николай на минуту призадумался. Несколько раз, прощально газанув, ребята, рванули свои «Восходы» — в сторону дома.

Зайдя, домой, Славка увидел лежащего на диване выпившего отца. Кряхтя, Александр Иванович приподнял с подушки голову: «Ну, явился пропащий? Что, севрюга в Урале кончилась или рыбнадзор, в конце-то концов, вами заинтересовался?»

— Никто нами не заинтересовался, у Гроба везде, всё схвачено и рыба пока ещё в реке есть, просто Промсосиска на мотоцикле разбился, ну и мы, решили пока уехать.

— Титкин, говоришь, разбился? А я ведь знал, что без приключений ваша рыбалка не закончится, подожди чуток, вот ещё дружок твой кудрявый – Коленька, в табак влетит, а он с его-то характером – влетит, брат ты мой, точно говорю тебе — влетит! Мы — трудовые люди, коммунизм ужо, почти построили, чтоб жилось всем сытно да весело, а вы – шпана мелкая, нам палки в колеса тычете?!..

— Врешь ты всё! И про коммунизм – врешь! Не верю я тебе! Колька сказал, что коммунизм только летом — на дачах бывает!

— Браконьер, твой, Колька! Фарад Рашидович рассказывал мне, как вы там – на даче живете!- У соседей воруете, да баб похотливых по кустам тискаете.… И это безобразие, Иванов, называет,— коммунизмом?.. Я смотрю, он так тебя окрутил, что ты даже на девять дней домой не приехал. Мать-то свою — покойницу вспоминаешь хоть иногда, аль забыл уже?

— А чего мне её вспоминать, умерла и умерла, все там будем!

— Ах, вон оно что?! Значит, когда жила — нужна была, а как скончалась и вспоминать не надо? Щенок! Взять с неё больше нечего, да? Высосал сиську, сыночек!? Да ты и впрямь видать, не человек, а цепень!

— Это ты – цепень! Это ты из неё все силы высосал, от тебя алкаш она заболела и умерла!..

Утром, Славка проснулся от крика в форточку. Подойдя к окну, он увидел взволнованного чем-то Кошмарика: «Цепень, промеж прочим, приходи скорей в сарай, Колька срочно, всех дворовых собирает!»

Придя на сходку, Славка увидел сидящих на кирпичах пацанов: «Чего позвал, Иван?» Колька зачесал рыжие кудри: «Сядь, Цепень, и слушай. Короче, так братва, сегодня вечером после танцев намечается неслабая потасовка, против нас восстает серьезная сила, наша же задача не уронить честь двора. Промсосиска к несчастью на крест упал, он сейчас в больничке и без него нам коллеги — в цвет говорю,— туго видать придется, поэтому, Кошмарик и Толды, сгоняют сейчас за Дауном и Фотороботом, с этими братьями нам намного легче будет удар держать. К Гробу за помощью обращаться пока не буду, сами попробуем вылезти. И самое главное! Разведка донесла, что у одного из противников, при себе за полой пиджака, всегда обрез имеется, так что будьте предельно внимательны! Как только услышите милицейские свистки, сразу же рвите ноги.… Всё, до вечера.

Вечером, собравшись у подъезда, похлопав по-дружески, друг друга по плечам, пацаны пошли на танцы. Обойдя несколько раз танцплощадку, они медленно направились к набережной. Вдруг, из темноты парка послышался тихий свист. Пацаны переглянулись. Пройдя чуть вперед — в темень, Колька остановился:- «Не свисти, соловей, денег не будет!» Из темноты донеслось: «Смелый ты, Иван! Всю шайку привел?! »

— Слушай сюда, свистун, если бы я всех своих сюда привел, мы б этот красивый парк двойным кольцом оцепили и тебя – птичку певчую – выловили бы как нечего делать…

— Заткнись, Иван! Сегодня базара не будет, силы не равные,— нас в два раза меньше!

— Сам умри шланг, плевать я на вас хотел! А ну, пацаны, айда вперед, разнесем этот скворечник! Даун, Кошмарик и Фоторобот заходите слева, остальные за мной!

Из темноты грянули, один за другим, два выстрела. Колька остановился: «Стоять, пацаны! Все наши целы? Вот, суки, пальнули и дернули, ладно козлы, встретимся еще на узкой тропинке.… Со стороны Урала послышался милицейский свисток. « Легавые, бежим братва!»- крикнул Колька. Добежав до моста, пацаны пошли шагом. Взглянув на Николая, Славка рукой приостановил его: «Слышишь, Иван, у тебя по виску кровь течет».

— А, черт, веткой должно быть поцарапал, когда сквозь кусты бежали. Ты глянь, Цепень,— в оба, что у меня там такое?

— Какая-то маленькая дырочка, Иван.

— А, ерунда, сейчас залеплю папиросной бумажкой и баста, на мне ж, как на бешеной собаке — всё заживает!

Придя во двор, Николай приказал ребятам разойтись по домам. Подойдя к Славке, Колька крепко пожал ему руку: «Пока, Цепень, завтра увидимся! Голова что-то сильно разболелась, пойду, прилягу, а ты сегодня молодцом — не струсил, так и живи дальше, Славка,— никогда никого не бойся да не забывай, что жизнь под горку катится, а кто не жил,— тот хватится!…»

Придя, домой, Колька не разуваясь, лег на кровать. Пьяные мать с отцом, перебивая друг друга, о чем-то громко спорили за бутылкой водки. Выйдя из кухни мать, подошла к Николаю: «Ты чего, Николенька, в ботинках на кровати разлегся, пьяный никак?»

— Не пил я, матушка, голова раскалывается.

— Ну, так иди, опрокинь с отцом за компанию стопочку другую, зараз отпустит!

Встав с кровати, Колька прошел в ванную. Смыв кровь с виска, он, шатаясь, подошел к матери: «Слышишь, матушка, я что-то совсем плохо вижу…»

В комнату вошел отец: «Самогонкой сивушной, дьявол, … отравился?!.. »

— Да не пил я, вам говорю!..

Взяв сына за руку, мать повела его к кровати: «Ложись, Николенька, а может к соседям сходить, в скорую помощь позвонить, а?

— Сходи, матушка, позвони, совсем худо мне, не вижу почти ничего, и тошнит очень, да вот ещё что, родичи,— меня по всему видать в больничку ненадолго закроют, так вы запомните, если вдруг Ольга моя тут объявится, приютите её, пусть у нас живет,— меня дожидается.

Минут через сорок в квартиру Ивановых постучали люди в белых халатах. Присев на кровать рядом с Николаем, мужчина — врач, тщательно осмотрев его и послушав сердцебиение, тяжело вздохнул, обращая печальный взгляд на растерянную мать: «Кто он Вам?»

— Сынок он наш, доктор,— третий — Николенька! Вы уж мил человек его в больницу направьте, худо ему совсем…

— Не в больницу я, к несчастью, должен направить вашего сына, гражданочка, а в морг — на вскрытие, похоже на кровоизлияние в мозг от огнестрельного ранения дробью в голову. Одна маленькая дробинка и…,— нет человека. Умер, сын ваш.

После похорон друга, Славка наглухо замкнулся в себе,— стал нервным, агрессивным, раздражительным, домой частенько приходил «подшофе» и, угрожая отцу подаренным Колькой ножом, требовал у того водку. В тот воскресный, сентябрьский день, выпив пол-литра крепленого вина, Славка, точно одинокий волк, бесцельно бродил по осеннему городу. Проходя случайно мимо дома Галины Аркадьевны, он вскинул свой отрешенно — пьяный взгляд на её открытое кухонное окно, из которого на весь двор — с грампластинки лилась популярная песня:

«Утки все парами, как с волной волна,

Все девчата с парнями, только я – одна.

Всё ждала и верила сердцу вопреки -

Мы с тобой два берега у одной реки…»

Славка непроизвольно вытянул слюнявые пухлые губы, дыхание вдруг перехватило, в груди как колокол, учащенно забилось молодое — влюбленное сердце. Поднявшись на третий этаж, он несколько раз нажал на кнопку звонка. «Кто там?! » — послышалось за дверью.

— Это я, теть Галь, Славка Гарпунов.

Открыв дверь, Галина Аркадьевна сдержанно улыбнулась: «Ах, это ты, дружок, ну проходи, а я вот убраться слегка решилась, паутину обмести да окошечки вымыть… Погодка-то, сегодня какая,— жить хочется! Ты чего пришел, случилось что?

— Нет, я просто так, на Вас посмотреть!

— На меня?! Вот новость-то! А чего на меня смотреть, дружок? Ну, смотри, раз хочется,— вот я какая: – в рваном домашнем халате, без шиньона, да ещё и с половой тряпкой в руках!..

— А Вы мне, любая нравитесь!

— Что? Подожди-ка, дружок, да ты пьяный совсем, Слава?!

Достав из кармана купюру, достоинством в двадцать пять рублей, Славка протянул её Галине Аркадьевне: «Это Вам, от меня — подарок!»

— В честь чего, дружок, с какой стати? День рождения мой еще не скоро, да и праздника женского сегодня, по-моему, тоже нет?!

— Возьмите, просто так! Ну, … потому что, я люблю Вас!

— Ты?! Меня?! Ой, рассмешил, дружок!..

— Да! Люблю!..

— Ну, вот что, пошутили и ладно, давай-ка подтирай свои слюни, и шагом марш отсюда, мне убираться пора.

— А разве, Вы меня не любите, теть Галь?! Вы же сами мне говорили!?

— Что я тебе говорила, когда? Какая может быть любовь?! Ведь ты ещё ребенок, дружок, вдобавок ко всему и уродец! Как там тебя,— во дворе кличут?- Солитером, по-моему, ах да, вспомнила – цепнем! Ну-ка, давай-ка милый, прячь в карман свои денежки и дуй отсюда, подобру-поздорову.

Славка пошатнулся и, опираясь плечом на дверь, достав из кармана подаренный Николаем нож, процедил сквозь зубы: «Мне Колька говорил, если Вы не согласитесь, … чтоб я Вас, сам взял!.. »

— Что ты сказал? Какой Колька? Это тот курчавый, с вашего двора, которого похоронили недавно, это он, так тебя науськал? Ну, так передавай ему от меня привет — на тот свет!

Размахнувшись, Галина Аркадьевна закатила Славке хлесткую пощечину: «Пошел вон отсюда, эхинококк несчастный, ножом меня вздумал пугать!? Да ты трус, у тебя же поджилки трясутся! Солитер вонючий!..

Вытаращив безумные глаза, Славка ударил наотмашь женщину ножом — в область сердечной мышцы. Повалившись на пол, смертельно раненая Галина, прошептала чуть слышно в зависшую тишину: «Мамочка моя, … мама».

Совершив жуткое убийство, Славка скрывается на дачах. Выбежав украдкой в сумерках к Уралу, он кинулся, не раздеваясь в холодную воду, чтобы отмыть на рубахе засохшие кровяные пятна. Увидев вдруг, вышедшего на берег старика, убийца замер. Забросив удочку, дед обратил внимание на странного купальщика: «Чего в одежде плаваешь, мил человек, аль мода сейчас такая?» Ничего, не ответив, Славка медленно вышел из воды. Подойдя к старику, трясясь от непроходимого ужаса, он прошептал еле слышно: «Закурить, дедушка, не найдется?»

— Ась? Найдется. Только вот, махра у меня сынок — на даче, пойдем, коль не торопишься, вместе у костерка, крепенько покурим! Дачка моя рядышком,— в первом ряду от Урала, а зовут меня — дедом Михайло. Придя на дачу, дед разжег костер: «Ты чего такой,— не спокойный, сынок, аль беда, какая случилась? Славка вытянул слюнявые пухлые губы: «Случилась, дедушка. Я сегодня, кажется, человека убил. Тетю Галю,— зарезал».

— Ась?.. Беда сынок, беда…

— Я не хотел дедушка, это Колька,— он меня заставил!

— А Колька, что ж, рядышком был?

— Нет, Колька умер, его похоронили на прошлой неделе…

— Да я вижу, ты бредишь, сынок, а может, ты и не убивал никого вовсе, может, тебе привиделось, ась?

Славка вытаращил полные слез глаза: «Привиделось?! А как же кровь, откуда, тогда кровь на рубахе?»

— Ты, сынок, покури, ушицу вот похлебай да спать ложись, ночная кукушка, люди гуторят,— любую беду перекукует! Только ты по всему видать, не женат еще? Тебя звать-то как?

— Меня? Цепень. Цепнем меня зовут…

— Ты, сынок, меня старика не путай. Цепень, это паразит такой, живущий в организме человека и животного. Какой же ты цепень? Имя-то, у тебя какое, мамка-то, как назвала?

— Мамка! Мамка, Славкой меня звала!

— Ну, вот, это ж совсем другое дело! Слава!

— Дед Михайло, а цепень, он что, всё живое уничтожает, да?

— Ась? Да, мерзкая тварь. В любом организме завестись, паразит может, а уж как завелся, тут брат ты мой, выход один – истребить гадюку начисто и точка! Цепни они ведь, сынок, тоже разные бывают, вот расплодятся, ни приведи Господи, такие черви в организме государства нашего, и будут его сосать, пока совсем не изведут. Жизнь, брат, наша такая.… Одни-то люди, этих цепней всячески уничтожают, а другие, будь они трижды неладны – им – окаянным – червям-то, пищу для роста и развития дают. Вот и получается, что живем мы в одном организме, вместе с этой мерзостью, а поделать, брат ты мой, ничего не можем. Страшное дело, Славок, а ты ступай, поспи милый, намаялся, гляжу за день-то. Эту ночь Славка спал плохо, долго не мог заснуть, вскрикивал и лишь под утро немного успокоился. Пришедший с уловом дед Михайло, разлил в чашки душистый чай: «Ну, проснулся, Славок, к утру, похоже, только и задремал? Присаживайся, мил человек, завтракать будем, у меня чаек добрый – душистый, с мятой заваренный, а то помидоров вон пожуй, огурчиков погрызи…»

— Не хочу я.

— Что, так? Умирать говорят, собирайся, а зерно сей!

— Мне Колька ночью снился,— к себе звал…

— Ась?.. Худой сон, Славок, худой, … скверно, когда покойник к себе зазывает, шибко скверно, сынок.…А ты чайку-то попей, всё легче будет!

— Спасибо за всё, дед, я домой пойду, к дому меня тянет – во двор.

— Это дело — хозяйское. Коль так, с Богом милый! С Богом! Ты крещенный ли, ась, Славок?

— Нет. Бабушка хотела, а отец не дал…

— Ну, всё одно, дай-ка я тебя перекрещу на прощанье, глядишь, и сжалится, Владыка наш, над душой твоей грешной. Эх, Слава, Слава… Беда в тебе, сынок, …, беда, милый.

Как только стемнело, Славка, озираясь, подошел к дому, взглянув на темные окна своей квартиры, он прыжками забежал на второй этаж и, постучав к соседям, притих. За дверью послышался сонный женский голос: «Кто тут, кого вам?»

— Я это, тетя Маша, я – Славка!

Дверь приоткрылась: «Ой, Господь с тобой, Слава?! Откуда ты?

— С дачи, тетя Маша, можно на минуточку?

— А ты, деточка, со мной ничего не сделаешь?

— С чего бы это?

— Да говорят ведь, это ты в прошлый выходной, Галку-то Кренделеву зарезал, Господи!? Милиция тебя разыскивает, к отцу приходили, а он болезный, как Веру схоронил, так почитай, каждый день лыка не вяжет!

— Врут. Не трогал я её.

— Да, как же? Люди толкуют, что нож твой, рядом с убитой нашли…

— Врут они всё, тетя Маша…, а дядя Вася, где?

— В больнице Василий, в субботу положили, у него как осень,— так обострение,— фронтовые болячки дают о себе знать, израненный же весь, залатанный, минер-то мой, горемыка…

— А ружьё его где, тетя Маша?

— Бог с тобой, зачем тебе ружьё? У него охотничьи принадлежности в сарае – под замок всё закрыто — наглухо!

— Да я так, просто,— вспомнил, что скоро утиная охота начинается, а дядя Вася вот в больницу лег. …Водички стаканчик не нальете, Марья Андреевна?!

— Налью, раз просишь. Только ты, Слава, попей и иди себе. Я, деточка, рано ведь спать ложусь, сердечко покалывает – гипертония…

Шаркая тапочками, Марья Андреевна пошла в кухню. Случайно взглянув на дверной косяк, Славка увидел два блестящих ключа, от навесных замков,— висящие на вбитом гвозде. Это были ключи, от дяди Васиного сарая, Славка видел их раньше. Незаметно сунув ключи в карман, выпив залпом принесенную соседкой воду, он молча вышел за дверь. На дворе была кромешная темень. Хорошо зная, где находится сарай дяди Васи, Славка спешно направился к нему. Без труда, открыв замки, он бесшумно прошел внутрь. В нос ударил резкий запах, сложенного в мешки лука и чеснока. Чиркнув спичкой о коробок, он обратил свой бегающий взгляд на керосиновую лампу. Зажегши фитиль, Славка огляделся. На полках стояли:- банки с соленьями и компотами, пол-литровые бутылки с самогоном и самодельным вином.… На вбитом в стену крюке,— висело заряженное, двуствольное, охотничье ружьё. Сняв ружьё с предохранителя, и поставив его рядом с дверью, измучавшийся полуночник тяжело вздохнул. Открыв банку с соленьем и бутылку с самогоном, присев на разложенную у стены раскладушку, он принялся жадно глотать спиртное, закусывая его хрустящими огурцами. Выпив литр самогона, Славка повалился на бок. Этой ночью ему снилась мать. Во сне, Вера Григорьевна гладила его мягкой пахнущей тестом ладонью, ласково шепча на ухо знакомые слова: «Ты уж не озорничай там без меня, Слава, человеком тебе в жизни надо стать, родненький, настоящим, сынок,— человеком!.. » Проснувшись от легкого надавливания на грудь, Славка вздрогнул. На его грудной клетке, смирно сидела огромная серая крыса. Вскочив с раскладушки, Славка подошел к двери. В щели между досками пробивались первые – нежные — золотисто-бежевые лучи рассвета. Начинался новый день. Задыхаясь от волненья, Славка взял в руки двустволку. Сев на верстак, он поставил ружьё на приклад. … Трясясь от ужасного страха, направив стволы в подбородок, положив большой палец правой ноги на спусковой крючок, он прошептал куда-то в тишину: «Прости меня, папа. Я должен был убить этого…- цепня------ ».

Некоторые фамилии и имена персонажей изменены автором.

Юрий Хрущёв

21 июля 2009 года  22:36:58
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

СМЕРТЕЛЬНЫЙ МАРАФОН
ТРАГИКОМЕДИЯ

Юрий Хрущев

Трагикомедия.

«Лица без ретуши»

Часть первая

«СМЕРТЕЛЬНЫЙ МАРАФОН»

1991 год.

Река Урал. Население городка в большинстве добрые и гостеприимные люди, живущие мирскими трудами и заботами. А еще проблемами свойственными нраву этого города.

Пенсионер, Семён Петрович Утюгов проснулся в этот день рано, после вчерашнего болела голова, на душе было тягостно от воспоминаний о количестве выпитого за три предыдущих дня. Кухня была усыпана окурками и рисовой крупой.

Супруга Семёна Петровича — Роза Ефимовна, уехала погостить к старшей дочери в Новосибирск. Утюгов остался дома один. В качестве сторожевого пса, как он сам себя называл. А все было банально и просто, у Семена Петровича просто не было денег на билет, чтобы поехать вместе с женой. «Боже, как болит голова, сейчас бы грамм сто для поправки и всё больше ни-ни» — думал Петрович.

Деньги оставленные женой на жизнь, он уже пропил, был выпит и пятизвёздочный коньяк стоявший в серванте для украшения и самообмана, спиртовая настойка для растирания ног, тоже была выпита. Семёну Петровичу стало стыдно за себя и, уткнувшись опухшим лицом в подушку, он тихо заплакал: «Нет, это не жизнь, это мука какая-то» — и он с испугом взглянул на бельевую веревку, смотанную в клубок. А, что если – того…,— думал он, и никаких мучений, угрызений совести, уйти в мир иной и поминай, как звали. — Нет, не смогу, да и Роза приедет, а я тут уже наверно буду пахнуть, жара-то сейчас какая. Нет, непременно нужно похмелиться, вот правду говорят люди, жизнь прожить,— не поле перейти, а мне бы сейчас денег на бутылочку раздобыть да через дорогу перейти — на базар, это почитай сложнее того поля будет, о котором люди говорят. Семён Петрович упорно думал, где бы найти деньги. — Ну, соседка из 21 квартиры не займет, я её собаку в четверг кипятком окатил. Зачем я только ошпарил этого курносого мопса? Вот, правильно люди говорят, не делай другому плохо, к тебе же и вернётся. Велосипед что ли, внука продать? Он ему уже маленький стал. Нет. Где буду продавать, кому? Да, непременно нужно, что-то придумать.

Наступало утро нового дня. Душно, однако, подумал Петрович и решил открыть балконную дверь. Щёлкнул шпингалет, утренняя прохлада окатила неумытое лицо, залетела в рот, нос, проникла в поры. Петрович вздрогнул, поёжился и вдруг замер в оцепенении и испуге. В левом углу балкона, на посылочном ящике, прижав, колени к ушам сидел молодой человек лет тридцати в ярко-оранжевой панаме. «Ты, кто?» – крикнул Петрович и, схватив пепельницу с подоконника, встал в боевую стойку, напоминающую быка справляющего большую нужду. Молодой человек, смачно плюнул, поперхнулся, и сипло сказал: «Я, Вася!»

— Какой ещё, Вася, ты как здесь оказался?

— Я, Вася — газовщик, вчера газовую плиту у тебя проверял, ты меня сам в квартиру впустил.

— Ну, а потом, что было?

— Потом пили вместе.

— Потом?

— Потом, ты меня за пузырём послал, и снова пили.

— А потом, что было?

— Снова ходил за бутылкой.

— А на балконе-то, чего сидишь?!

— Ты же со штопором за мной уже ночью погнался, я на балкон, ну ты меня тут зафиксировал.

— Фу ты чёрт, ничего не помню, а за что я на тебя так — со штопором, а?..

— Да, ты вчера на диван лёг, а брюки снять не можешь, вот я и хотел тебе помочь, ремень твой расстегнул, а ты как заревешь на меня – гомосексуалист!.. Помог, называется, на свою голову.

— Ну, ты, Вася, того, в смысле прости меня, водка это всё. Ну, какой ты гомосексуалист? Ты и не похож на него вовсе, те крашенные, как бабы и походка у них говорят вразвалочку, а ты, видать, рабочий парень. Я сразу понял, ты наш человек. «Слышишь, Вася, а голова-то, небось, болит?»

— Нет, у меня голова никогда не болит, внутри только, как-то неладно, неспокойно, что ли?..

— А у меня голова, страсть, как болит, эх сейчас бы водочки холодной стопочку, да под солёный огурчик.

— Да, Петрович, неплохо было бы, но я на мели, вчера всё, что было, под откос пустили.

— Ты, Вася, того, как ночью-то не замёрз на балконе?

— Было к утру прохладно, зато протрезвел на сто процентов.

— Никто не тревожил тебя, не мешал, а?

— Да, мужик, какой-то чудной сверху, верёвку спускал. Кричал, поднимайся, а я побоялся, четвёртый этаж всё-таки.

— Это, ты, Вася, правильно сделал, что не поднялся. Дим Димыч, тебя звал,— дружок мой — вдовец. Он, Вася, теперь очень нехороший, пристаёт к людям, за уши, за нос человека дёрнуть норовит, рот раскроешь, а он цап тебя за язык, психопатом одним словом стал. На утро ничего не помнит, просит не обижаться, у него такая разновидность психоза. Конченый он. В смысле, ему пить нельзя, а мужик сам собой – золотой!

— Мне, Петрович, тоже пить нельзя, я как выпью остановиться не могу, пропиваю все, что под руку попадется, потом обидно бывает, но поздно, от водки говорят всё зло на земле.

— Точно говорят! — От неё гадюки. Я бы того человека, кто алкоголь придумал, казнил бы страшной казнью. Я бы его, Вася, напоил, как следует, а на следующий день: ни воды ему, ни водки, ни бани! Пусть знает,— что изобрёл, ирод! Однако сто пятьдесят сейчас бы не помешало, и всё больше ни-ни, морским узлом завязываю! Василий смотрел на хозяина выцветшими, полными сочувствия глазами: «Ну, чего там сто пятьдесят, по бутылочке на грудь, было бы в самый раз». Осмотрев комнату, «пленник» вдруг серьезно спросил: «А где мой инструмент?»

— Не знаю, Вася.

— Ну, как же, вот же он! И Василий вытащил из-под дивана коричневый саквояж с потёртой ручкой. Открыв его, он несколько замялся, вздохнул, доставая из него небольшую блестящую коробочку.

«Вот, Петрович,— это очень дорогой и совсем ещё новый набор инструментов — «электроника», короче, ты, жди меня, а я на базар. Трансформирую инструмент в деньги, ну а деньги в водочку.

— Да, как же, Вася, а на работе, что скажешь, а?

— А сейчас, вся страна не работает, все торгуют, вот и я продам. Пусть знают, как зарплату не платить, а может, я с голоду умираю? Короче, это мои проблемы, ты жди, приду, реанимирую тебя. Хлопнула дверь, и молодой человек исчез. Петрович ходил по квартире, держась рукой за голову, тихо разговаривая сам с собой: «Это, что же получается? Он сейчас на базаре продаст рабочий инструмент, а это ничто иное, как воровство, и я буду его в этом поддерживать? Ну, хорош пенсионер, бывший бригадир, передовик-наставник! Нет. Пусть идет себе куда хочет, не пущу и все, сплю я как будто, ну вот взял и уснул». Семен Петрович лег на диван, упорно пытаясь заснуть, но сна не было. В голову лезли разные мерзкие мысли, от которых он вздрагивал, переворачиваясь, то на бок, то на живот, к голове начала приливать кровь, а ноги почему-то холодели. Вдруг входная дверь открылась, и на пороге появился молодой человек в ярко-оранжевой панаме: «Ты чего, Петрович, скрючился?.. Дверь незапертая, сам вроде, как спать наладился, совсем плохо что — ли?» Петрович встал с дивана и, поправляя трусы, гордо сказал: «Ты, Вася, того, похоже, водку принес, а я твою водку пить не буду, ни такой я человек, чтобы на ворованные деньги пьянствовать с тобой».

— Да, ты что, Петрович? Я для кого старался? Если ты на счет инструмента, так это зря, я же зарплату три месяца не получал, вот будут выдавать деньги, а я в кассе скажу, что сумму за набор оставляю в организации и все, ну какой базар может быть, тут все ровно командир! Василий соврал, но Семен Петрович поверил ему, потому что не мог не поверить, и очень хотел поправиться рюмочкой, а то и двумя.

— Ну, хорошо.

— Вот, это другое дело, а сейчас,— сюрприз! Ты, Петрович, считать-то, ещё не разучился? Вот и считай. Молодой человек открыл саквояж. Через какое-то мгновенье, на кухонном столе стояли шесть бутылок с разведенным спиртом.

— Ты, Вася, того, в смысле, зачем столько-то, а? Это же, три литра будет(!)

— Ну, чего ты мелочишься, Петрович, какая разница литр, два или три, сейчас как сядем, ещё мало покажется. «Вот это кашалот» — прошипел Семен Петрович. С таким пропадёшь и не заметишь. «Ты, Вася, того, вот рюмочку мне налей, а там видно будет».

— Что ты, Петрович, да не серьезные ты вещи глаголешь, вот по стакану хлопнем для начала, чтобы дрожь всю наружу выбило.

— Ну, стакан, это мне сразу много будет.

— Выпей стакан, Петрович, я тебе дело говорю, сам же мне потом спасибо скажешь. Дрожащей рукой хозяин приподнял со стола граненый стакан до краев наполненный водкой: «Ну, вперед, поехали!» Водка шла внутрь тяжело, всё норовила вылететь обратно, но Петрович держался мужественно. Глоток, ещё глоток — всё. Откинувшись на спинку стула, Петрович закатил глаза, какое-то мгновенье его желудок ещё сопротивлялся алкоголю, пытаясь выбросить его наружу, но вскоре сдался. Приятное тепло разливалось по всему телу, дышать стало легче, а голова становилась легкой и безмятежно хмельной. Утюгов приоткрыл правый глаз, глубоко с облегчением вздохнул и тихо еле слышно сказал: «Август, прекрасная пора, это время, когда Земля рожает, а у меня в августе – десятого, старшенькая,— Любушка родилась. Мы это дело с Дим Димычем – соседом сверху, на даче отмечали. Ох, и набрались, помню тогда, я чуть было в Урале не утонул, в сетке браконьерской запутался, Дим Димыч спас, собой рисковал, а меня вытащил, ну я на радостях, что живой остался, вроде, как ещё раз родился, и себе тогда, второй день рождения устроил. Неделю квасили, благо закуски навалом. Прекрасная пора август!

А ты, чего, Вася, не выпиваешь?»

— Да что ты, Петрович, я уже второй стакан осушил, чего ждать, не люблю я тосты всякие, болтовня это всё!

— Это, ты прав, любят люди поболтать, я тоже словам не шибко-то верю, ну чего зря трепаться, ты дело делай!…

— Вот, я, Петрович, его и делаю, наливаю да пью.

— Хорошо–то как, однако, стало! Вот если бы, Бог, меня спросил, к примеру, скажи, дескать, Сеня, чтобы ты выбрал,— сто лет жизни без водки, или тридцать лет вот такого постоянного счастья? Я бы ему ответил, что конечно тридцать лет такого счастья. Чего мне до ста-то лет болтаться на земле, как дерьмо в проруби?

— Точно, Петрович, я тоже вот не понимаю тех людей, кто не пьёт. Ради чего тогда жить? А так выпил, расслабился, посмотрел на всю эту жизнь другими глазами, обостренно всё чувствуешь, ну живёшь одним словом, как человек!

— Давай, Вася, ещё наливай! Закуска вот только у меня скудная, ты уж прости старика, но мы сейчас с тобой, что нибудь, придумаем, мы сейчас такой суп с тушенкой сварим, укропчиком его заправим, перчиком взбодрим, не пропадем одним словом, Васенька! Эх, жизнь пошла! Понеслась! Не удержишь родимую! Хорошо-то как, Господи! Эх, сейчас бы в степь нашу матушку, да на кауром жеребце к горизонту! Скакать бы да скакать, до вишневого заката!..

— Ну вот, Петрович, один литр уже проскакали, а ты возмущался, я же говорю, ещё мало будет!…

— Ты, Вася, того, в смысле,— тебя родители искать не будут?

— Не будут, у меня, их нет, я с теткой Дарьей живу.

— А тетка, наверное, волнуется, а?

— Не переживай, Петрович, никто по мне не волнуется. Я раз месяц дома не ночевал, на даче рыбачил с друзьями, приехал домой, а она мне тихо так говорит: «Что-то я, Василек, тебя вчера не видела, поздно пришел?» Забывается она. Короче я вольная птица, хочу, прихожу, хочу, ухожу. Жарко, Петрович, что-то, можно я разденусь?»

— Валяй, конечно, будь как дома.

Молодой человек снял рубашку, брюки и носки. В глаза Семену Петровичу «бросилась» татуировка, чуть пониже левой груди взятая в ажурную рамочку. «Люблю Варяняжку». «Что, Петрович, татуировкой моей заинтересовался? Это я в армии накололся. Была у меня там, на севере одна дама сердца — Варей звали, ну я значит в знак любви к ней и напортачился. Жениться хотел. Тетке уже написал, что приеду с женой. Всё вроде ровно шло, а за пол года до приказа смотрю, у нее живот растет, ну я радуюсь и она тоже довольная, короче ребенок от ефрейтора — Толика рыжего оказался. Похож на него детеныш, как две капли барматухи — уменьшенная копия! Такой же рыжий, почти красный, ну Толька Разбойников — номер два! Прогнал я её, с тех пор бабам не верю, хитрые они…»

— Точно, Вася, попадаются хитрые и наглые. Не все, конечно! Вот я когда ещё шоферил, подсадил одну такую, я же всю жизнь в таксопарке — таксистом проработал, а мы таксисты на передок ой слабые. Профессиональная болезнь, будь она трижды проклята. Короче говоря, привожу её к себе в бокс, сам пока из машины вышел по нужде там, туда сюда, чувствую — не то, а она уже в моем водительском кресле сидит, ноги на руль безобразница задрала и мне так нагло с усмешкой говорит: «Угостите, дядя, тётю сигареткой». Так мне, Вася, обидно стало за себя, за сменщика — Мишу Затряпкина, за начальника таксопарка, за всю нашу таксистскую бражку, что не выдержал я, руку поднял на неё нахалку такую.

— Вот и я, Петрович, раз так же отлупил одну.

Привел её к себе в барак, а она мне и говорит, что, мол, без шоколада и сухого вина не даст. Я в магазин дернул, на последние деньги вина, шоколада купил. Она довольная такая, шоколад кусками ест, вином запивает, а когда съела всё и выпила, домой вдруг засобиралась. Я её на раскладушку, а она мне и говорит: «Нельзя, Вася, сейчас, менструальный цикл начался, вот если бы часок пораньше, и зачем ты только, дурачок, за шоколадом ходил»?.. Короче, что под руку попадалось, тем её больную и бил. Неблагодарная…

Семен Петрович слушал Василия с пониманием, покачивая головой: «Ты, Вася, того, что панаму-то с головы не снял, жарко ведь, никак под сорок сегодня?».

— А она у меня не снимается.

— То есть, как это не снимается?

— А вот так не снимается, я ее на клей посадил, есть такой клей — «Феникс», приклеил к голове и к ушам.

— Артист! Зачем?

— Чтобы ветром не сдувало.

— И когда же, ты её приклеил, а?

— В прошлом году.

Семену Петровичу стало вдруг нехорошо, неспокойно как-то. Нет,— думал он, тут что-то не то, наверное, я много выпил, а может быть этот Вася и не Вася вовсе, а психически больной, сбежавший из психбольницы? Вот сидит тут около меня в одних трусах и панаме приклеенной к голове с наколкой на груди — «Люблю Варяняжку». Точно,— псих! И как это я раньше не понял, а всё водка притупила бдительность, с таким нужно ласково говорить, тихо, а то ещё, не приведи дьявол, завалит тут меня старика, в возрасте я всё-таки, тяжело будет мне с ним тягаться. «Ты, Вася, того, фамилия-то у тебя, какая? Может, ты и не Вася вовсе, документ у тебя какой есть, а?»

— Чего ты, Петрович, засуетился, пьяный стал уже? Ну, конечно не Вася — Рамзес третий я в натуре!

Семен Петрович нахмурился: «Что значит третий?» Точно,— думал он — это сумасшедший, ну влип на старости лет, ведь сколько раз говорил себе, не пей Сеня, с кем попало, вот и результат, а всё моё добродушие. Нет, непременно пора, что-то делать.

— Я, больше, Вася, или как тебя там, того — не пью, и ты бы шел к себе, домой.

— Ты чего, Петрович, испугался, я же шучу с тобой. Ну, на тебе, мою панаму, а вот удостоверение на право работать с бытовыми газовыми плитами, смотри, тут фотография и печать есть.

Дрожащими руками Семен Петрович раскрыл удостоверение: «Коза Василий Остапович. Точно, здесь фотография твоя и печать есть, фу черт, чего же ты цирк устроил? Я ведь подумал, что ты того — больной».

— Все мы малость больные, Петрович.

— Ты про себя-то, Вася, расскажи, ну как живешь, на какие средства существуешь?

— А чего рассказывать, живем в основном на теткину пенсию, да я подворовываю немного, продаю кое-что, коммунизм-то кончился, сейчас капитализм! Вот сидели мы как-то с теткой Дарьей в своём бараке, она мне и говорит: «Трудно нам с тобой, Васенька, будет, думать что-то нужно, деньги как-то зарабатывать». Съёжилась под одеялом на кровати и тихо так плачет, как будто лягушка квакает. Жалко мне её стало, всю жизнь на стройках проработала, болезней кучу нажила, старалась правильно жить и вот к концу жизни подарок такой значит, заработала — сырой барак, да корку хлеба. Ну, я ей говорю, не плачь, мол, придумаю, что нибудь, а сам на следующий день к соседу — Малику Мухину пошел. У него «Запорожец» есть «ушастый», вот мы на нем и начали охотиться на бродячих собак, их у мясокомбината тьма тьмущая. Забьём штук пять, головы и лапы закапываем, а тушки разделываем, Малик шкуры берет на шапки, а я мясо. Фарша накручу, лучком, чесночком, перчиком заправлю и в морозильник. Короче говоря, занялись мы с теткой пирожковым бизнесом, и стала моя тетка Дарья, пирожками на вокзале торговать. Пальто себе к осени справила, так и жили в достатке года два, а потом собак совсем мало стало, я хотел уже на кошек перейти, но тетка запретила, грех говорит людей кошачаченой кормить, ну я и не стал. Она потом разведенным спиртом по ночам стала торговать…. Петрович вытаращил глаза и слегка приоткрыл рот: «Так-так, Васенька, значит собачачиной людей кормить не грех, а кошачачиной грех получается? Ты брат даешь!» А собачки-то те может, и больные чем были, чумные какие, бруцеллезные, а?..

— Чего ты засуетился, Петрович?.. Мы же фарш конкретно прожаривали!

Утюгов ударил себя ладонью по левой щеке.

— Вот идол, а я ведь, Вася, тоже, частенько на вокзале у старух пирожки на закуску покупал, наверное, и у твоей тетки тоже, а?

— Всё может быть, моя тетка фарша не жалела, пирожки у неё как лапти были и цена умеренная. Добрая душа! Золотая женщина!

— Да.… Вот значит, каким бизнесом, ты сучек занимался — людей травил, да я тебя паразита!…

— Ну, чего ты суетишься, Петрович? Рынок есть рынок, кто сумел тот и съел, давай-ка, лучше выпьем, зажжем еще по одной.

— Ты, Вася, того, ногти-то, что на ногах не стрижешь? Человек ты или чёрт подземный?..

— А зачем? Я их никогда не стригу, чего их стричь, сами обламываются, да и не приучен я к красоте, лишнее это всё. Пусть вон артисты за собой следят, они на этом деньги делают, а мне и так сойдет.

— Вот тут, ты, Вася,— не прав, следить за собой нужно, ну чем мы люди отличаемся от животных, а тем и отличаемся, что голова у нас есть на плечах, значит думать нужно, а как иначе? Вот тебя послушать получается, что есть выгода, делай, а нет и не надо?

— Точно не надо, вот мне на работе четыре месяца зарплату не платят – кидают, короче говоря, так зачем же мне работать, что я, идиот? Выгода должна быть во всём, ну не выгода, а справедливость. Я в рынке освоился быстро, понял я, Петрович, главное, чего люди понять не могут, деньги-то, они вон на улицах можно сказать под ногами валяются. Вот, иду я как-то по парку, смотрю, трубы новые лежат! Ну, я десять метров, в общем, ночью утащил, да продал их по осени к началу отопительного сезона. По школе раз прошелся, вот тебе пять – десять лампочек! А на стройках, чего только нет! — Рамы, доски, стекла, не ленись — вертись, приспосабливайся к рынку. Да, рынок — вещь хорошая!

— Так, значит, к рынку говоришь, приспособился? А ведь, ты, Вася,— вор, самый настоящий вор – расхититель! При коммунистах бы ты, Вася, не со мной бы тут сидел — в кухне, да не водку бы пил, а пилил бы лес, на краю света под усиленной охраной красивых ребят, да под заливистый лай клыкастых овчарок!

— Ну, ты, Петрович, даешь, зачем же мне при коммунизме было бы воровать? При коммунизме рай был бы земной для всех! При коммунизме мы и не жили. А сегодня что такое? На работу не устроишься, всё дорого, как же мне быть, я вроде, как не нужен, стал, а у меня за плечами армия, училище! Воровать, конечно, нехорошо, но, что там лампочка или труба?.. Мелочи!

— Я, Вася, всю жизнь можно сказать водителем проработал, а своего автомобиля не нажил, ну не умел я воровать, и не хотел. Супружница моя — Роза Ефимовна, меня упрекает. Дескать, Сеня, вникни, Иван Кукушкин в вашем таксопарке работает, а уже второй холодильник взял, «Жигули» купил, а мы всё, как кобылий хвост. Так мне обидно, Вася, было, ну ты сам посуди, Иван, что выше плана наберет всё в дом тащит, но в его машину противно было садиться: шум, треск, скрежет, вонь табачная. В общем, не любил Ванька технику, она ему только для добывания денег на гарнитуры нужна была. А моя машина – лучшая ласточка в парке! Я же, что выше плана зарабатывал, все на нее и тратил, запчасти-то дорогие, а за такое обращение с техникой, начальство утвердило меня бригадиром! Вот так, Вася, в жизни нужно, брат ты мой, выбирать, либо совесть и самоуважение, либо временный денежный достаток. Роза Ефимовна, мне так говорила: «Ты, Сеня, и самоуважение не теряй, и денег больше приноси». Ну, это в ней, чисто женское говорит!

Семен Петрович встал со стула и, пошатываясь, пошел в комнату. Спустя несколько минут, он вернулся в кухню, держа в руках новенький руль от Газ-24 — «Волга». «Вот, Вася, ребята подарили, традиция у нас такая, перед пенсией рули друг другу дарить!»

Положив руль на стол, Петрович прослезился: «Сорок лет, Вася, это не сорок дней и не сорок месяцев, а почти вся жизнь! Я рулил и думал, что всё ещё впереди, что вот заживу, как человек, а жизнь-то выходит, прошла? Что я видел в жизни-то? Боксы, запчасти, масляные тряпки, рубли потертые, которые мне совали, как извозчику, вот и вся моя жизнь – жизнь за баранкой. Дети выросли, жена постарела, Миша Затряпкин — сменщик мой, умер. Пустота. И в эту пустоту мне приносят унизительную пенсию, один только раз в месяц».

— А мне, Петрович, тетка так говорит: «Живи, Вася, и ни на что не жалуйся, что тебе дано, то и твоё, а чего не дано, того никогда не будет». Вот я и живу себе спокойно, ни о чем особенно не думаю, что будет, то и будет, значит, судьба у меня такая, чего зря пуп надрывать?!

— Ну, по философии твоей тетки, получается что можно жить не предпринимая никаких усилий, куда значит кривая выведет? Это, Вася, неправильно. Сила нужна везде, вот возьми цветок, для того чтобы, он расцвел, сила солнечной энергии нужна, сила влаги, сила света и даже сила тьмы, сила кислорода, земного притяжения и ещё масса всяких сил! Так я думаю, и с человеком происходит, но человеку помимо этих сил ещё сила ума нужна, так что, как ни крути, бессилие,— это гибель, а твоя тётка видно плохо знает жизнь, раз учит тебя вести такой вот пассивный образ жизни. Вообще она — сволочь, кормила людей пирожками с собачьим мясом.

— Ну, ты, Петрович, аккуратнее на вираже! Она, между прочим, вырастила меня, я за неё кому хочешь, грызло начищу.

— Ладно, Вася, ты того, в смысле перебрал я. За тетку, конечно, извиняюсь, а за пирожки — нет! Пирожки ваши — гадость, плохо это, Вася, очень плохо!

— Тебе, Петрович, легко говорить, ты в такси хоть немного, но всегда сверх зарплаты имел, а мы на хлебе да на воде сидели, я же не работал тогда, не брали никуда, вот и приходилось крутиться, мать их с их перестройкой.

— Да, попили кровушки нашей народной, а самое обидное, Вася, то, что так вот в этом дерьме и помрем и ничего, брат ты мой, не поделаешь. Ильич, он за народ был, а сейчас смотри-ка, как всё повернули, чуть ли не первым врагом его сделали, вот и разберись тут, где она,— правда!?

— А я думаю, Петрович, никакой правды вообще нет, слова это всё людские, человек скотина глупая, кто слаще врёт,— тому и верит.

— А я вот, Вася, слышал, что весь этот бардак был, кем-то запрограммирован, вот трагедия, какая…

— Не бурли волну, Петрович!. … Слышал я, что захватили земляне ещё в пятидесятых годах корабль с космическими пришельцами. Один-то гуманоид ласты склеил сразу при посадке – не климат ему у нас, ну экология плохая, а два другие оклемались, ещё и сейчас в реанимации живут, им аскорбиновую кислоту постоянно в жилы колют для поддержки. Они секретным службам, всё про нас — про людей телепатически объяснили, ну кто мы, откуда и зачем, короче говоря, тайна эта за семью замками хранится, простым людям об этом знать нельзя, иначе, большой бардак на планете земля будет, все люди тогда сопьются!

— А бардак, Вася, и сейчас не маленький, людей на улицах расстреливают,— заказное убийство называется, вот Володя Сочников из Питера намедни приехал, рассказывал, что объявление на заборе видел, ну вроде выполню за хорошую плату убийство на заказ. Это, как называется,— демократией, да? Детей – младенцев, сволочи, потрошат, и наркотики в их животиках перевозят, стариков убивают, чтобы жилплощадью их завладеть, да где она власть-то наша, куда же они там, на верху смотрят?..

— Ты, Петрович, не суетись, вот мне бы сейчас предложили тысяч десять зелёных, я бы за эти денежки, кого хочешь, пришил бы, жить-то как-то нужно!

— Ах ты, гадёныш такой, значит, ты мерзавец за деньги на человека руку бы поднял, женщину, ребёнка, … смог бы убить? Да я тебя сейчас вот этим штопором запорю, чтоб землю очистить от такой мерзости. Семен Петрович привстал со стула и потянулся рукой к лежащему на подоконнике штопору.

— Чего ты, Петрович, я же пошутил! Ну, ты, батя, набрался, значит опять, как вчера, по тому же сценарию пошел?!

— Ты меня, сучек, не заводи, я за свою жизнь мухи не обидел и шутки мне твои такие не нужны. Пошутил он!…

— Ладно, Петрович, не буду! Есть, однако, охота, ты вроде суп с тушенкой грозился сварганить, но ты не суетись, я сам сварю, скажи только где тушенка.

— Тушенка в холодильнике, а кастрюля в шкафу на балконе, давай действуй, я тоже есть хочу, три дня голодный, только пил и спал, как собака на полу.

Молодой человек зажег газ и поставил на газовую плиту ведро с водой: «Вот сейчас водичка закипит, картошечки туда, тушенки банки четыре, рису ну и специй всяких, за ушами трещать будет!»

— Ты, что, суп в ведре варить собрался? Куда нам его столько-то, Вася?

— А чего, завтра тоже есть нужно, я по десять раз одну и ту же карусель заводить не хочу, а так один раз сварил и хлебай себе потихоньку хоть неделю.

Кашалот, подумал Семен Петрович, нет, это психически больной, ну какой нормальный человек будет суп в ведре варить? А, пусть себе делает, что хочет, там видно будет.

— Петрович, давай перед супчиком по сто грамм для аппетита и ещё вопрос к тебе, там, на тумбочке магнитофон стоит, можно я потанцую, скучно без танцев…

— Танцуй, если хочешь. Квартира Утюгова наполнилась ритмами эстрадной музыки «Ты будешь моей, только моей,— тысячу раз!…» Петрович прилег на диван и, заложив руки за голову, принялся внимательно наблюдать за «гостем». Со стороны можно было подумать, что высокого роста спортсмен в черных трусах и оранжевой панаме, разминается перед забегом на длинную дистанцию. Он вытягивал вперед руки, похлопывал себя по плечам, тряс ногами, выбегал, на балкон и что-то крикнув сверху прохожим, возвращался в исходную позицию. «Это, что же, Вася, сейчас танцуют так?! »

— А как хочешь, так и танцуй, свобода она во всем свобода, люблю красиво жить!

— В гробу я хотел видеть — эту вашу танцевальную свободу. Вот вальс – это да! Раньше бывало, закончу смену и в «эмбенскую» баньку, кружечку другую пивка бархатного тяпну, выйду на воздух, пройдусь по родным пыльным улицам, а сердце так и сжимается, по телу дрожь от гордости и радости за себя и страну нашу! Поработал честно,— отдыхай! Вот какая должна быть — свобода, а не та, что мне сегодня с экранов телевизоров суют, бардак это, а не свобода, моральное разложение людей. Ты вот дергаешься сейчас здесь пьяный, свобода кричишь, а от чего она у тебя эта свобода, от каких таких трудов ты освободился, а? Паразит, вор, а я с тобой водку пью, я ладно пенсионер, а ты молодой двухметровый жеребец, да я бы вас на стройки коммунизма отправлял.

— Опоздал отправлять, Петрович, дураков больше нет! Ваше поколение потрудилось на этих стройках да заводах, жизни свои положили, а ради чего, всё ведь сейчас разворовано или как там говорят, прихватизировано?! — а ты как сидел в своей двухкомнатной конуре, так и будешь сидеть! Тоже мне строитель коммунизма(!) Что, построил ты — его — коммунизм?!..

— Это ты того, в смысле, брось, не коммунисты разворовали страну, а предатели и враги народа трудового. Сталин кричат, был плохой, да мало, он их сажал да стрелял воров тех…

— Ну, чего, ты, Петрович, в пузырь лезешь, что ты хорошего в жизни видел? Сам же говоришь: боксы, тряпки, запчасти и больше ничего. Тебя же, дядя лопоухий, на иглу подсадили.

— На какую еще иглу, ты чего? Трепись да думай немного, что говоришь-то, совсем нюх потерял?!

— А на ту самую иглу, что работой называется.

— Ах ты, мудрец, какой (!) Ну!.. Продолжай, развивай свою мысль!

— Ты пойми, Петрович, что работа — есть наркотик! Нет работы — нет денег, тут ломка начинается, и ты ищешь любую работу и пашешь как раб за гроши, чтоб выжить. И сколько люду на эту иглу подсажено!

— Я человеком себя чувствовал! Пусть винтиком был, но нужным необходимым винтиком в огромном механизме и не стыжусь этого, а сейчас я мусор никому не нужный мусор, вот такая вот свобода ваша сегодня. Вредительство это, уничтожение честных людей. И ни на какой игле я не сидел! Понял?.. Заткнись ты со своей гадкой философией…

— Эх, Петрович брось ты эту думку думать, весь мир бардак, а бабы изменницы.

— Ну, ты дружок не обобщай. Видать женщин порядочных не видел ты, а я встречал таких, а хотя бы вот маменька моя! Добрейшая была женщина! Или Роза Ефимовна – супружница, тоже ничего, есть в ней конечно перчинка, но на это не стоит внимание обращать, все мы не сахарные. А ты, Вася, кто по национальности будешь, а?

— Хрен его знает, подкидыш я, а хотел бы цыганом быть! Нравится мне этот народ! Свободные,— как ветер! Ночью в поле костер разожгут: вино, гитары, кони, бабы, песни!.. А меня тетка Дарья зимой на лавочке у палисадника нашла. Хотела в детский дом отдать, да жалко стало, детей-то у неё своих не было, а фамилия мне от ее тогдашнего сожителя досталась. Жил с ней один хохол — Остап Богданович Коза, вот и меня блин, Козой записали, через пять лет, сожитель теткин помер от опоя, ну мы вдвоем и остались, тетка Дарья мне как мать, всё отдавала!

— И откуда же такие женщины берутся, что своих детей чужим людям подкидывают? Не хочешь, не рожай, аборт там сделай или ещё что, а то родить да выбросить. Ладно. Давай суп хлебать, подкидыш ты мой двухметровый, а я то думаю чего это ты, Вася, странный какой-то, а ты оказывается, подкидыш! Теперь всё понятно, тяжелое детство и родители не известно кто были. Ну, ясно больные люди. Разве здоровые да умные бабы так поступают?! Твоя мамаша алкоголичкой была или умственно отсталой, вот и ты, поэтому такой дерганный.

— Ты, Петрович, мою матушку не мазуть, она хоть и бросила меня, но во мне ее кровь течёт, родила и за это спасибо!

— Дурной ты, Вася, она же тебя грудного на морозе оставила, как щенка, а если бы тетка не нашла, замерз бы ведь и того…

— Не грудной я был тогда, шесть лет мне было.

— И ты что же, мать свою родную не помнишь?

— Не помню!

Семен Петрович привстал с дивана и, пошатываясь, бурча, пошел в кухню: «Нет, это ненормальный точно, водит меня за нос, в шестилетнем возрасте не запомнил своих родителей и фамилия эта странная – Коза! Он что-то задумал, обворовать меня хочет, ждет, когда засну и вынесет тогда все ценное из квартиры. Вот будет «сюрприз» Розе Ефимовне, когда вернется(!)

— Ты, чего, Петрович, притих, заснул что — ли?

Суп готов, где у тебя хозяин тазики?

— Что за тазики?..

— Суп наливать! Не в баню же идти.

— А тебя, Вася, что тетка в детстве из тазика есть приучила?

— Нет, из кружки я ел.

— Что суп, кашу тоже из кружки ел?

— А, что тут такого?

— Как, что такого? Есть же для этого тарелки, Вася, зачем же она тебя из кружки кормила?

— А откуда я знаю, иди да спроси у неё, чего ты на меня-то отвязался?

— Ну, ты ешь из тазика, а я буду из тарелки, не кабан я всё-таки.

— А я, что кабан? Я же хотел, как лучше в тазик-то больше войдет.

— А я добавки, Вася, если надо будет, налью!

Кашалот, навязался на мою голову, кому рассказать не поверят ведь, нашел себе собутыльника на старости лет.

— Ты чего, Петрович, бурчишь, как ехидна, что суп не нравится?

— Ничего, пойдет, пересолил немного только, а так хороший, наваристый суп получился!

— Ну, ещё бы! Восемь банок тушенки ушло.

— Как восемь банок? Ты же говорил, что четыре сваришь!?

— А чего воду хлебать, я люблю, чтобы мясо шматками в тарелке плавало!

— Да, ты пацан весь мой пищевой запас зараз израсходовал, а мне ещё неделю до приезда Розы жить, что же я голодать буду?..

— Ну, чего ты суетишься, Петрович, давай лучше выпьем под супчик, а насчет еды, что нибудь, придумаем, к тому же ведра этого дня на два, точно хватит!

— Да, с тобой пожалуй хватит, ты же ни в чём меру не знаешь, ты же дирижабль какой-то, не управляемый.

Молодой человек с аппетитом ел суп. Жирный бульон стекал по подбородку, шее и груди.

Покончив с супом, Василий бросил тазик в раковину и налив себе стакан водки выпил её залпом. Опустившись на пол, он как-то странно закачал головой и, свернувшись калачиком около плиты, моментально заснул.

Семен Петрович ел плохо – не было аппетита, покрутив ложкой в тарелке, он отодвинул её от себя: «Это отравление, поэтому и есть не охота, а этого ничего не берет, вон пожрал свинья, напился и валяется тут, рыночник хренов, свободу, он уважает, да таким свобода нужна для того, чтобы пить, воровать и не работать. Петрович задумался: «А, что если этот Вася и не паразит вовсе, а жертва, да, жертва всей этой жизни? Он дурак думает, что он свободен, а его просто уничтожают, целенаправленно, планомерно уничтожают, как лишний рот. Понятно если, он будет так вот дальше жить — помрёт от водки, или в тюрьму загремит, а может быть, тяжело заболеет, а людей-то у нас, таких как Вася, ой сколько! Значит, живи себе, как хочешь — пей, воруй, пропадай и никому, до тебя дела нет? Государство выходит, бросило своих граждан? Что же это, тогда за государство такое, если о своих гражданах не заботится? Вот тебе и перестройка, вот тебе и рынок с блошиными базарами, свобода для хапуг и спекулянтов, а рабочий класс – производителей, того выходит — бульдозером?!

Этого Васю в завод бы, в бригаду хорошую определить, человеком бы стал, а он живет на случайные заработки, как изгой, будто — бы и не наш человек вовсе. Ну, кому сейчас хорошо? Войны везде кровавые, национализм всплыл, безработица, воровство. Верхам-то может быть и подходяще, они могут теперь творить, что захотят независимо друг от друга. Разделяй и властвуй?! А народ-то — страдает. Вот Вася, и есть наш народ. При умной-то политике валялся бы, он так вот, как собака? Умрет, никто и не вспомнит, что жил такой парень, Василий Коза. Вот твоя, Васенька, свобода. Ни приведи, Боже, потонем. Страшно. Сталин,— тот толковый был, он за иностранные деньги в тюрьму сажал, а как иначе? Семен Петрович придвинул к себе стакан и налив грамм сто водки, выпил ее, цедя между зубов. Сильно шатаясь, он побрёл в комнату. Взяв с кровати подушку, он вернулся в кухню и, подложив её под голову Василия, тихо ушел. В квартире стояла гробовая тишина, такая тишина бывает в больницах во время дневного сна. Петрович прилег на диван и, закрыв ладонью глаза, заснул наркотическим — алкогольным и очень нездоровым сном.

А жизнь шла своим чередом. Где-то лаяла бродячая собака, кто-то из соседей по дому варил борщ, запах от которого проникал через открытые окна в другие квартиры. На улице было тихо, безжизненно и очень жарко. Два совершенно разных по характеру и возрасту человека — спали. И никому не было дела до их жизней, и этот эгоизм, был основой уродливой и несовершенной системы провозгласившей рынок, а, в сущности, просто базар, где царит беспощадный закон — закон обмана, наживы и выживания.

Семён Петрович проснулся от удара по ноге. Первые мгновенья, он ничего ни мог понять, на него смотрело небритое, скуластое, заспанное лицо, издающее странные звуки, похожие на вой сирены.

«Подъем, Петрович, труба зовет!»

— Фу ты, Вася, чего дурака валяешь, уснул я никак?!

— Ты, посмотри на ходики, дядя, ночь ведь на улице, направляй карасей-то в сторону кухни, лечиться будем, водка киснет.

— Ой, баламут. Тьфу, разбудил сволочь! Который час?..

— Третий ночи.

— Как болит голова, сейчас — бы пивка холодненького, или сухого кисленького винца из холодильника, да прямо вот так бы — лежа, не вставая,— из горлышка!

— Ну, пива тебе, вина как же, скажи хорошо, что водка осталась, а так чтобы делал?

— Давай, неси сюда водку, и закусить, мне вставать тяжело, голова раскалывается и спина болит, заработал себе за баранкой радикулит, мука одна, а не жизнь. Василий принес водку и кусочек мяса из супа: «Давай, старик, с Богом, как говорится!» Петрович поднёс стакан ко рту и, начал пить маленькими глотками. Выпив водку, он откинулся на подушку и, закрыв глаза, минуты три молча лежал.

«Благодарю тебя, Василий, за понимание, спасибо тебе!»

— Да чего там, Петрович, ерунда всё это, шнапс вот у нас кончается, дрянь дело, до утра боюсь, не дотянем и так уже можно сказать на подсосе работаем.

— Что же, ты, Вася, не поправился?

— Я там, в кухне, когда проснулся, смотрю, прямо на меня пузырь смотрит, ну я его открыл, и грамм двести пятьдесят из горла хапнул, пить хотелось сильно. Короче, Петрович, пол бутылки у нас осталось, а впереди ночь.

— Что же делать, Вася?

— Думай командир, ночью водку только в «комке» можно добыть.

— Да, но у нас же нет денег, вот влипли, так влипли…

— Из любой ситуации, Петрович, есть выход, нужно только рогами пошевелить. У тебя рога-то есть?

— Ну, что ты предлагаешь?!

— Я то? Кальция тебе нужно есть больше! Вон, посмотри, у тебя в серванте хрустальная ваза без дела стоит, так себе для украшения стоит, а могла бы пользу людям принести!

— Ты на что намекаешь? На какой кальций, на жену мою никак?

— Ну, тебя, Петрович, будто только что из мешка вытащили. Беру я твою вазу и иду в ночной «комок», там меняю у девочек на водку и весь такой красивый возвращаюсь с выпивкой и шоколадкой на закуску.

— Да, ты что, и думать не смей, меня же Роза Ефимовна загрызет.

— А, ты соври ей, что разбил, ну протереть, мол, хотел и разбил случайно.

— Не поверит, я же никогда уборкой дома не занимался.

— А, ты скажешь, что к её приезду хотел доброе дело сделать, да вот вышло, дескать, так, а что бьётся,— то на счастье!…

— Да, хорошее счастье, из дома тащить, тут подумать надо.

— А чего думать, вот давай ещё по пятьдесят грамм на грудь примем, и выписывай мне командировочное удостоверение!

— Ой, черт небритый и откуда ты такой взялся на мою больную голову, ну хорошо бери вазу и дуй в «комок», да сигареты купить не забудь.

Молодой человек открыл дверку серванта и с видом хозяина взял хрустальную вазу, сделанную в форме ладьи.

«Вот и всё, Петрович, а ты боялся! Это оттого, что живешь ты ещё в прошлом — застойном времени, как закостенелый мещанин среди ковров и хрусталя, а сейчас ведь рынок на дворе, всё должно быть в деле,— в обороте! Среди денег сидишь и плачешь, что их у тебя нет. Эх ты, пережиток, крутиться надо, а если ласты склеишь, кому всё это достанется? В рынок тебе надо входить, Петрович, рынок вещь стоящая и простая, тут особо думать нечего, всё нужно в деньги обращать, ну я побежал, жди меня с подарками!»

Дверь захлопнулась и в квартире повисла ночная тишина. Петрович тихо разговаривал сам с собой: «А ведь такому дай волю, он всё продаст: — совесть, мать, Родину! Стервец длинноногий, мальчишка, учить меня жизни вздумал».

Петрович вышел на балкон. После выпитого на душе стало спокойно, голова уже не болела и спина как будто перестала ныть, всё вокруг вдруг стало милым и любимым до слёз, от чего захотелось петь, и Семен Петрович замычал в ночную тишину: «На побывку едет, молодой моряк, грудь его в медалях, ленты в якорях…»

Петрович пел всё громче и громче, Василий услышал его ещё на соседней улице, подойдя к подъезду дома, он посмотрел на балкон и сипло запел: «Зайка моя, я твой зайчик, дверка моя, я твой ключик, потому что я одну тебя люблю!.. »

Вдруг балконная дверь в доме напротив открылась, и лысый мужчина грубо бросил в сторону Утюгова: «Идиот, алкаш, итак комар спать не даёт, ещё ты тут со своим бесплатным концертом навязался, где только милиция ходит?» Пинком Василий открыл входную дверь, появившись в прихожей с тремя бутылками водки и двумя шоколадками: «Всё о’кей, как в лучших домах Парижа и Лондона!»

— Знаешь что, Вася, давай будем пить на полу, здесь прохладнее будет, будем пить, лежать и разговаривать.

— На полу, так на полу, мне всё равно, лежа больше войдет!

Выпив по сто грамм и не успев ещё закусить шоколадом, полуночники вдруг услышали слабый стук в дверь. Семен Петрович приподнял голову: «Кто это может быть?»

— Не открывай, Петрович, это, наверное, участковый, тот лысый мужик, что с дома напротив видать все-таки настучал.

— Что ты, что ты, Вася, да неужели я честный человек, строевой можно сказать пенсионер в своей квартире кого-то бояться буду, да я за всю жизнь мухи не обидел, сорок лет за рулем, кто там, кто, а?..

Семен Петрович открыл дверь. На лестничной площадке, стоял босой лысый пожилой человек с губной немецкой гармошкой в руке.

«Дим Димыч? Ну, заходи, заходи, что случилось, дружок?»

— Здравствуй, Сеня, слышу, поют у тебя на балконе, ну я, значит, и пришел. Вот и всё.

— Ну и молодец, что пришел, а мы тут — с Васей — того, в смысле, в темноте на полу лежим. Ты, что приляжешь с нами?

— Нужно полагать, Сеня.

— Вот и молодец, давай ложись к нашему огоньку, пить-то будешь?

— Нужно полагать, Сеня.

— Вот тебе водочка – ночная бабочка, шоколад, давайте друзья за встречу, как вроде в ночном клубе!

Ну, здорово живешь, Дим Димыч? Одному-то, никак, без жены худо?

— Худо, Сеня, худо, но не это главное, крысы вот меня одолели, кругом одни крысы хвостатые, мордатые, размером с кошку, спать не дают, всё под одеяло норовят залезть, у меня вся квартира их трупами вонючими усыпана, я же их бью, всю ночь напролет бью…

— Ты, Дим Димыч, того, я же заходил к тебе недавно, нет у тебя никаких крыс, это от водки, я тебе как другу говорю, ты резко-то пить не бросай.

— Вот, ты, Сеня, говоришь, что это от водки, я два дня уже не пью, а крысы-то посмотри, вон они у тебя в коридоре с обувью играют — за мной пришли следом.

— Что ты, Дим Димыч(!) Да, какие к черту крысы, это тебе кажется!

— Ну, как же, Сеня, ты сам посмотри, что тут творится, и Дим Димыч схватил ногтями Василия за правое ухо: «Попался хвостатый!.. »

Коза несколько раз дернул головой и с криком: «Ах ты, лось бульварный» — отбежал к балконной двери.

«Ты, Дим Димыч, того, это же Вася, ну какие ещё крысы?! Бог с тобой сосед». Встав в боксерскую стойку потирая ухо, Василий громко выругался: «Ты, Петрович, скажи ему, если он ещё раз так подсуетится, я – его — лося, вот этой вилкой запорю!»

— Ты, Вася, того, я тебе про Дим Димыча вчера говорил, понимать таких людей нужно, что он со зла тебя за ухо схватил, ему, похоже, хвост крысиный привиделся или лапка, вот он и метнулся бедняга, ты того, не бойся, разливай.

— Сам рядом с ним ложись, сколько видел лосей, но таких ещё не встречал, он же бело горячий у него галлюцинации(!) Пусть идет к себе домой, крыс уничтожать.

— Да, он итак целыми днями один, пусть хоть до утра с нами побудет, а там посмотрим.

«Ты, Дим Димыч, играй, ну поиграй, что нибудь на губной своей гармошке, всё веселее будет».

Дрожащими руками Дим Димыч преподнес к синюшным губам гармошку и стал выдавать протяжную, заунывную мелодию, похожую на песню — «русское поле».

«Вот тоску развел психопат, а веселее у тебя ничего нет?» – возмутился Василий.

Семен Петрович встал и, шатаясь, как сомнамбула пошел на балкон: «Друзья мои! Дим Димыч, Васенька, рассвет над землей, какое счастье видеть рассвет! Ты знаешь, Вася, что самое удивительное и прекрасное в этой жизни?! »

— Знаю, Петрович! Деньги конечно и бабы!!!

— Нет, Василек! Другое! Чтобы не случилось с тобой, как бы не было тебе одиноко и плохо, знай, будет рассвет! Я умру, ты, Дим Димыч уйдет из жизни, а над землей всегда будет рассвет!

— Давай Петрович за рассвет дернем, вот прямо тут на балконе!

Василий вышел на балкон с бутылкой водки и двумя стаканами: «Держи, Петрович, толкни тост! Всегда!!! »

— Я пью за рассвет, за новый зародившийся день! За жизнь, за любовь, чтобы не было войн, чтобы люди любили и уважали друг друга, чтобы Дим Димыч поправился, а ты, Вася, бросил пить и перестал воровать, чтоб у всех у нас было счастье, достаток и душевный покой!»

— Хорошо говоришь, Петрович, аж плакать охота от слов твоих предрассветных.

— Это, что, Вася! Я ведь когда–то даже стихи писал, не печатался, конечно, но разве это главное? Писал, а значит, жил и любил и страдал, вот ведь, что главное!

— А ну-ка, Петрович, давай,— изобрази, что нибудь!

— Ну вот, прочту вам из раннего:

У меня в карманах пусто.

Эх, да горе не беда!

Нет картошки, нет капусты,-

Всё сплошная лебеда…

…Я влюблен!!! По косогору

«Подшофе» иду с тобой!

Треплет ветер по простору,-

Сарафан Земли родной!

— Ну, ты, Петрович, выложился! Вот это кладка! Это же классика! Высокая поэзия! Я в стихах, как свинья в огороде, но и у меня по телу дрожь пробежала! Силища! Вот что значит поставленная — отработанная дикция!

— Довольно тебе хвалить, сглазишь еще, балабол, вон глаза у тебя черные, как у цыгана, давай, Вася, что нибудь споем лучше!

— Да я старинные песни незнаю, ты пой, а я подпою в припеве.

Семен Петрович схватился левой рукой за подоконник, расправил плечи и негромко запел:

«Над землей летели лебеди, солнечным днем,

было им светло и радостно,— в небе вдвоем…»

Допев до припева, он остановился, вдохнул всей грудью утренний воздух и громко закричал:

«Что с тобой моя любимая, отзовись скорей, без любви твоей небо всё пустей!…»

Теперь они уже кричали в два голоса:

«Где же ты, моя любимая?!.. Нам не быть вдвоем!…»

Где-то на верхнем этаже, послышался истерический крик разбуженной женщины: «Что ты хулиганишь, шесть часов утра, вот Роза приедет, я ей расскажу, как ты тут гулянки по ночам устраиваешь, тоже мне лебедь! Петух ты кривоногий – пьянь!…»

— Ах ты, мать вашу, сама ты гусыня общипанная, я в своей квартире, или нет?!..

— Ну-ка! Дайка, Петрович, я пару «ласковых» ей отвешу, чтоб заткнулась там!…

— Что ты, что ты, Вася, она ж инвалидка, ну её, Бог с ней кричит…

— Это что же, Петрович, получается?! Петь нельзя, пить нельзя, рот затыкают, устроили тут тридцать седьмой год, а я, может быть, плясать хочу, утро уже на улице, а кому какое дело?

— Точно, Вася, заводи магнитофон, плясать будем! Эх, широка страна родная, налетай, расхватывай! Давай, Васька, как говорится, с выходом из-за печки пойду!…

Зазвучала эстрадная песня:

Если б было море пива, я б дельфином стал красивым!

Если б было море водки, стал бы я подводной лодкой!…

«Громче, Вася, громче!» — Семен Петрович скинул с ног тапочки и полусогнутый босиком в припрыжку, пошел кругами по комнате.

— Эх, хо, вот так с пробуксовкой, вперед на мины, ага, давай веселей, видали мы по жизни всяких двояких…

— А я вот так, Петрович и Василий начал сильно стучать в пол пятками, отбивая барабанную дробь.

Танцы продолжались минут пять, пока в дверь к Утюгову не постучали. Петрович открыл дверь и увидел на лестничной площадке пенсионера фронтовика с нижнего этажа.

— Ты, что же, Семен, творишь?! Ночью песни трубил, а теперь значит, танцы устроил, в твоем ли возрасте такую мерзкую жизнь вести? Я вот по твоей милости не спал вовсе ночью, супруга больная, сама не своя, ведь тебе седьмой десяток, … Короче говоря, если не прекратишь безобразить, напишу заявление участковому. Всё. Будь здоров.

— Ой, ой, ну чего ты, Гаврилович, фонтанируешь, сам трезвенник прирожденный? Забыл, как свою бабку по дворам гонял? В милицию напишешь? Да тебе самому туда дорога, склады-то тогда, что сами собой сгорели, а? Хреново разбирались! Иди, иди, пей свою ряженку. Правдолюб, нашелся?!

— Ну, ты, Петрович, даешь, без ножниц его подстриг!

— Да я того, Вася, сам никого не трогаю, ну чего они лезут, что я каждый день так гуляю?! Мне жить-то осталось,— всего ничего…

— Ну, староверы, привыкли жить по распорядку, а ты, Петрович, правильно делаешь, что не молчишь! Таким дай волю, они тебя заживо закопают!

— Ты, Вася, того, ну будет тебе трепаться, довольно, налей-ка лучше по сто грамм, посидим в тишине, да и закуски принеси, супу налей. Василий ушел в кухню, и спустя несколько минут, появился с испуганным выражением лица.

— Ну, чего ты встал, как телеграфный столб, чего молчишь?..

— Ты, Петрович, не гони лошадей, короче суп там, в ведре, прокис в натуре, ну я вчера не подсуетился с холодильником, он за ночь и припух.

— Как это припух?

— Ну, жарко, вот и прокис, подумаешь, что водка пропала?

— Ах ты, разиня, что мне теперь с голоду подыхать, да?

В разговор вмешался Дим Димыч: «Будет тебе, Сеня, он же не нарочно, у меня картошка, пшено есть, да и от пенсионных денег немного дома под клеенкой осталось. Не пропадем! И не такое в жизни переживали — войну выиграли!»

— Ты, Дим Димыч, говоришь, что вырулим, проживем мол, а на кой хрен она мне такая вот жизнь? Сорок лет честно проработать, чтобы под старость без куска хлеба остаться, да в гробу я хотел видеть весь этот капитализм, буржуи, хамелеоны перекрашенные, предатели родины!… Сталина на вас нет, ну ничего придет времечко наше, строем на лесоповал зашагаете,— тайгу стричь, так издеваться над народом!…

Василий подтянул трусы и присел на диван: «Ты, Петрович, есть тухлый пережиток старого времени, а сейчас жизнь другая, обманом людей нужно брать! Обманул, урвал — молодец, а нет, сиди голодный. Вот я в прошлом году иду зимой ночью, мороз под тридцать, смотрю, здоровый мужик под хмельком еле идет. Хорошо одет, видно совсем захмелел на морозном воздухе и растянулся на асфальте, ну я его до теплого подъезда дотащил, чтобы не замерз, а за работу свою, его часы и шапку себе презентовал, а как иначе, рынок есть рынок, за всё нужно платить! Если бы окочурился или в милицию попал, дороже бы обошлось?»

— Так ты, что же, пацан сопливый, все на деньги переводишь? Ты ограбил человека и считаешь себя спасителем, да я сейчас тебе вот этой бутылкой лоб проломлю, чтоб подох ты гад, вместе со своим рынком! Изуродовали вас морально, а вы рады, свобода, демократия!.. Нет никакой свободы, и не будет! Ладно, я жизнь прожил, мне шестьдесят шесть лет. Сколько ещё осталось, ну лет десять – пятнадцать и привет!.., а тебе ведь жить нужно, Вася, что ты имеешь? — Дома у тебя нет, работы — нет, жены и детей, тоже,— нет. Пропадешь ты, Вася, в этом рынке, короли да тузы нахапают, пока власть их царствует, а ты и тебе подобные просто исчезнут – вымрут,— как динозавры.

— Чего ты, Петрович, все пугаешь, да я хоть завтра женюсь, тоже мне большое дело, а от работы даже слоны в индии дохнут, лучше умереть в тридцать лет, стоя, чем как ты,— до старости быть в паутине, жить на коленях и пахать на дядю.

— Ну, ты это того, на коленях я еще не ползал и не буду, а вот жить, как нужно я тебе как старший товарищ подскажу. Вот в году шестьдесят втором, пришел к нам в таксопарк молодой паренек лет семнадцати – сирота. Звали его, помню, Вадик Ломов. Так мы его в свой коллектив приняли. Сначала слесарем подсобным поработал, потом права получил, машину для работы дали, женился на бухгалтерше нашей,— Вале Кукиной и все пошло! Через десять лет, квартиру получил, детки народились, путевки там всякие от профсоюза за смешную цену, дачу рассадил, свой авто приобрел, сейчас уже дедом стал! Откуда всё это взялось, а? — А оттуда, что в коллективе был человек, работал и жил честно! В наше время за человека боролись, помогали ему на путь нужный встать, а сейчас всё опошляли, сами-то ничего не могут кроме, как воровать… Нужно, работать, Вася, вот тогда и жизнь наладится, а нам рынок суют, продавай, мол, что можешь, весь мир так живет, да дурят людей... А народец одурачить очень даже просто, телевизор вон – сатана, только чего делает…! Мы слушаем, верим. Ленин был умный товарищ, он их буржуев проклятых критиковал, да видно не договорил мужик! Вот и получается, что на старость лет сижу я без куска хлеба, а умру, никто и не хватится, вот тебе и рынок, а ты радуешься.

— Ну, чего ты, Петрович, суетишься, что все так, как ты, сейчас живут? Посмотри в окно, люди на иномарках за хлебом ездят, за границу на концерты летают, могут и живут, а ты не можешь, и не базарь! Сорок лет, он проработал, ну и что ты заработал, да это подземелье, а не жизнь. Ты думаешь, тебя твои коммунисты не дурили, да еще как дурили, молчать заставляли, тюрьмой пугали, тебя же отучили мозгами шевелить, ты же не человек давно, а растение! Сегодня думать нужно, а ты пенсию ждешь свою вшивую. Говорю тебе, в рынок входи! Купил, перепродал,— прибыль в карман — экономический эффект, эх ты овца коллективная — социалистическая собственность…

В разговор вмешался Дим Димыч: «А вы, молодой человек, понимаете, что такое на самом деле рынок? Рынок это, когда товар сделанный собственными руками одного человека или коллектива продается населению с учетом себестоимости, но по рыночным ценам, для рентабельности и прибыли, то есть цена повышается соответственно со спросом на товар. А то, о чем вы говорите — купил, продал,— прибыль в карман, это ведь не рынок, а банальная спекуляция, которой занимаются те люди, кто не хотят и не умеют ничего делать своими руками. Этот балласт, тянет общество на дно, сейчас так модно и прибыльно, но это трагедия нашего государства. Вот если бы ты, Вася, к примеру, выпекал хлеб на своей пекарне и твой хлебушек пользовался бы у людей большим спросом, вот тогда ты и мог бы повышать на него цену и обогащаться, а если нет спроса, то понижать, а, обанкротившись, вообще пришлось бы ликвидироваться. Вот что такое рынок! Это, прежде всего работа!»

— Вот, верно, ты говоришь, Дим Димыч, и я ему объясняю, что работать нужно, а он рынок, рынок, услыхал модное слова и талдычит как попугай.

Василий смачно сплюнул в пустую сигаретную пачку: «Хорош, базарить, мужики, жрать охота, вы как хотите, а я буду, есть этот прокисший суп, а, что и не такое бывало, мы раз с Жанбиком ежей на даче жарили и ни хрена, бегали только потом по кустам ночью, зато наелись!» Морщась, с удивлением и брезгливостью, Семен Петрович смотрел, как Коза глотает из ведра прокисший суп, куски мяса падали ему на грудь, жидкость стекала по животу в трусы, далее по ногам на пол.

— Да, вылей ты себе, это ведро на голову – закричал Семен Петрович, вот почему ты не пьянеешь, потому что мелешь все подряд, как кабан камышитовый! С раздувшимся животом Василий подошел к дивану и упал на него, как срубленный бамбук. Послышался храп, молодой человек спал.

Дим Димыч улыбнулся: «Сеня, это твой родственник?.. »

— А черт его знает, кто он такой, чудак, одним словом, подкидыш и мелкий воришка…

Дим Димыч с трудом налил себе пол стакана водки и лежа на боку, выпил её: «Знаешь, Сеня, а ведь он еще совсем мальчик, спит как ребенок, которого только что отняли от груди».

— Такой ребенок, кобылу без подставки покроет, поел и дрыхнет воронкой к верху. А я, Дим Димыч, спать не могу, все мысли какие-то гадкие в голову лезут, а хочется вот так, как он, выспаться с храпаком.

— Я, Сеня, тоже уже давно не сплю, умирать я надумал, хватит уже, чего мне тут делать, да и квартира мне моя уж очень опостылела — крысы, боюсь я их, съедят они меня заживо и знать никто не будет, страшно мне, ой как страшно, дружок.

— Ну, ты, Дима, того, изгородь-то не городи, несешь околесицу. Умирать он надумал, мы с тобой ещё порыбачим, у костерка ночью посидим, как раньше, какие наши лета?! Наливай-ка лучше, чтоб грусть-тоску вместе с соплями вон, с балкона высморкать! Ты живи пока у меня, ну пока Розы нет, а к тебе мы будем так просто временами ходить, как на экскурсию.

— Да, пойдем, Сеня,— ко мне! У меня в холодильнике литр спирта есть, посидим, поговорим, костер разожжем, дачу вспомним…

Все ты, верно, сказал, друг мой, Дим Димыч, вот только костер разжигать мы с тобой не будем, опасно это, а вот праздник душе устроим, всем смертям и старости назло! Пусть знает смерть, что рано нас с тобой еще за «жабры» брать, мы еще поживем, и все будет у нас хорошо!

Семен Петрович вышел на балкон и, протянув руки к восходящему Солнцу, еле слышно процедил сквозь зубы: «Спасибо тебе жизнь, что ты еще у меня есть!»

Посмотрев вниз, он увидел пожилую женщину удаляющеюся в сторону автобусной остановки: «Филипповна! Какой сегодня день, а?»

Женщина вздрогнула, несколько раз перекрестилась и грубо буркнула в сторону Утюгова: «Постный нынче день, батюшка, постный».

— Да я знаю, что он постный. День недели, какой? Сколько дней я пью?

Мужчина из дома, напротив, с лицом садиста, упражняющегося на балконе с пудовой гирей, нервно крикнул: «Давно ты пьешь и плохо кончишь!»

— Да ну тебя.… И Семен Петрович сильно хлопнул балконной дверью. Посмотрев на спящего Василия, он вздрогнул. Молодой человек был весь с ног до головы облеплен черными и зелеными мухами, жадно поедающими остатки супа прилипшего к его телу.

— Надо же, так спать, вот это здоровье! Позавидуешь! Накрыть бы его нужно. И хозяин набросил на спящего простыню.

«Ты зачем его, Сеня, с головой накрыл, не покойник, вроде?»

— Пусть себе лежит, так будет всем спокойнее и мухам тоже.

— Пойдем, Сеня,— ко мне, ко мне никто давно в гости не приходил, а мне так хочется, чтоб все было как раньше, как при жене моей дорогой и незабвенной, Марусеньке!

— Ладно, идем, Дим Димыч, с этим вот только, что делать, обокрадет еще меня, что ему стоит, с его-то рыночной философией?

Несколько минут, пошатываясь, Петрович постоял над накрытым телом, затем трясущейся правой рукой, он стянул простынь с лица Василия и остолбенел. Вытаращенные глаза «гостя», смотрели прямо на него.

— Ты чего, Вася? Ты того, в этом смысле, да?

— Наливай, отец!

— Аи? Ии, чего, а?

— Наливай, говорю!

— Тьфу, ты черт!.., а я подумал, ты того, отравился супом – умер…

— Слушай, Петрович, у меня пока я спал, нижнюю заслонку, похоже, выбило, короче наложил я тебе на диване, жидко наложил, от супа это всё прокисшего, ты простынь с меня не снимай, я ей подотрусь, не нарочно я, не помню ничего.

Семен Петрович молча отошел в угол комнаты и вдруг истерически закричал: «Этого ещё мне не хватало, да такого даже я,— сам себе не позволяю, вон отсюда пьяница, вон чтоб я тебя не видел больше…»

— Ладно, уймись трезвенник, большое дело, подумаешь трагедия, сейчас прыгну в ванну и через пять минут, как новенький, а диван оботру, ну чего ты, Петрович, суетишься, всё будет в норме!»

— Нет, я тебя паразита, теперь вышвырну, точно выгоню – свирепел Семен Петрович.

«Да будет тебе, Сеня, не гони его, он же не нарочно, пусть тоже ко мне в гости идет» – умолял Дим Димыч.

— Ладно, иди, мойся и через пять минут, чтоб был, как огурец свежий, мы в гости уходим,— этажом выше.

Через несколько минут три сильно пьяных человека, один из которых в оранжевой панаме и мокрых трусах, медленно, но уверенно двигались вверх по лестничному маршу. Соседка из квартиры напротив, вышедшая в это же время, неожиданно вдруг громко заголосила: «Да, что же это такое, да как тебе, Семен Петрович,— не стыдно, ведь ты молодого человека спаиваешь, сам уже дед, совести у тебя нет, как же можно так жить, чтоб вы передохли все пьяницы противные – тунеядцы!…»

Семен Петрович остановился, несколько раз тряхнул, как жеребец седой головой и хрипло закричал: «Это я то тунеядец? Да я, сорок лет за рулем! Всю жизнь я отдал работе! Раз горел, дважды в степи замерзал, сотрясение мозга, переломы ног и ребер, вот мои награды, а ты баба, всю жизнь в домработницах, да на базарах прохлаждаешься! Не успел твой муженёк остыть, как ты Генку Потапова у Клавдии увела. Забыла?! Генка дачу пахать едет, а ты к Степке хромому бобылю в восьмую квартиру бежишь, «чебуреки стряпать!» Да я тебя труженица сейчас!.. »

Женщина исчезла, а компания молча пошла дальше.

Квартира Дим Димыча была двухкомнатной и имела вид перевалочной базы. В прихожей на стуле стоял большой медный самовар, немытые полы в зале на подоконнике зачем-то лежали резиновые сапоги, обрезанные под галоши, пахло скипидаром и сан узлом, дверь в спальню была закрыта.

«Вот так я, товарищи, и живу, вы не стесняйтесь, проходите, сейчас мы спирту наладим, лучка зажарим, торопиться нам некуда, так что гостите у меня, сколько захотите, мне это только в радость».

— Ты, Дим Димыч, того, не переживай, мы с Васей себе место найдем, а вот хотя бы вот тут,— на полу и ляжем.

— Здесь,— значит здесь – и Дим Димыч бросил на пол красное стеганое одеяло.

— Ты, Вася, самый молодой, тебе и флаг в руки, давай,— ухаживай за стариками.

Первый тост был за жилище хозяина, второй за инопланетян, третий за передовые технологии. Вот я и говорю – кричал Петрович,— чего нам за японцами гнаться, на черта нам эти компьютеры? Сенокосилки делать нужно! Сейчас ещё резиновых баб из Германии завезли, а они говорят, взрываются, вот как!

— Ну, чего ты суетишься, Петрович, эти резиновые бабы взрываются, если их перекачаешь, а так вещь классная, главное ни каких расходов, подмыл, высушил на бельевой верёвке и всё!

Между тем, приняв позу ловца, Дим Димыч подполз к Василию и резким движением правой руки цепко ухватил его указательным пальцем за нижнюю губу.

Коза судорожно затряс головой, но Дим Димыч вцепился мертвой хваткой. Притянув голову Василия к самому полу, он два раза ударил его виском о горячую сковородку. -

«Хвостатая дрянь, я переловлю вас всех здесь!» — вопил испуганный Дим Димыч. Лоб его покрылся испариной, изо рта текла пенистая слюна.

Разжимать пальцы хозяина пришлось Семену Петровичу, он вцепился зубами в волосатую руку Дим Димыча и рывком отбросил её в сторону.

С криком: «А, а, ох блин!…» — Василий кинулся к двери, забежав в кухню и схватив со стола вилку, он рванулся к лежащему на спине хозяину квартиры.

«Ах ты, конь калмыцкий, запорю замороченного!.. Уйди, Петрович, уйди от греха!»

Успокоить Козу, оказалось не просто. Он бегал по квартире, несколько раз открывая и закрывая, зачем-то дверь туалета, стучал кулаками по стене и, наконец, бросив, пустую бутылку с балкона, на чей-то припаркованный автомобиль, успокоился.

— Вот и ладно, Вася, ну чего ты так-то близко к сердцу это принял, у Дим Димыча бывает, понимать таких людей нужно, посмотри на него, видишь, он спит без задних ног, «крысу убил» и расслабился.

— Он же с поганками в голове, Петрович, его лечить надо! Вот бульдог бельгийский, павиан лысый!…

— Добро, хватит, наливай по маленькой, Вася, что нам ещё остается делать? Видно, только пить!

— Тухло без баб, Петрович, с девочками всегда веселее, где пошутишь, где за попку щипнешь!..

— Староват я, Вася, для женщин, мои красавицы,— все в прошлом,— на даче в грядках остались, да какой из меня сейчас ухажер, что я с ней с этой бабой сделать-то смогу? Эх, было времечко золотое!..

— Ты, Петрович, не прав, можно таких подруг найти, что тебе и делать-то ничего самому не придется, потому, как, они всё за тебя сделают!

— Это кто же такие, фокусницы никак?

— Да что-то вроде экстрасенсов, есть у меня на примете, такая реанимационная бригада, хочешь, подтяну сюда!

— Чудак ты, Вася, какая еще бригада?! Ты трусы вон лучше свои,— подтяни!

— Такая бригада, Петрович, что тебе и во сне не снилась! Они стол накроют и пельмени налепят, накормят и напоят, спать уложат, ну и всё остальное, разумеется, тоже будет, а если в «тучку» вдруг влетишь – спасут! – Без базара!..

— Эх, хорошо бы сейчас пельмешков со сметаной пожевать.

— Какая проблема?! Выписывай командировочные, командир, сделаем, будут деньги, будет всё, даже бананы с курагой!

— Да, где же я тебе чудак деньги возьму, чего зря трепаться?

— Деньги, Петрович, всегда можно найти, было бы желанье.

— Ну, я понял, к чему ты клонишь. Всё! Из дома больше я ничего не продаю, пошел ты со своей бригадой подальше, всё, конец связи.

Вечерело. Дим Димыч спал. Петрович изливал Козе душу.

— Знаешь, Вася, я ведь раньше так не пил. Работа сдерживала, может? Сейчас сижу в своей двухкомнатной камере, как попка, телевизор этот занудный: там потоп, тут убийство, войны везде на планете и так обидно мне за себя становится, что ничего я не могу в этой жизни изменить, а жизнь-то ведь,— почти прожита, это же ни что нибудь, а жизнь!

— Я, Петрович, пить рано начал. Меня раз в детстве теткин сожитель, ночью зимой на мороз выгнал, и дверь в дом закрыл, вот я в конуре около Шарика и просидел до утра, пока алкаш этот не угомонился. Заболел тогда сильно, помню. Вот и сошел видать с нарезки. Задумал я его — подлюку отравить. Химикат раздобыл в кабинете химии, но тетка узнала и запретила, любила она его, а за что, до сих пор понять не могу. Напьётся урод, посуду перебьет, её измордует, а она ему утром кашу манную на молоке варит. Он,— компот, кашу уплетёт да последнюю десятку у тетки из сумочки выкрадет и опять пьяный, как свинья. Когда подыхал, всё водки просил, а тетка не дала, попей, сказала, лучше,— молочка. Умер он,— от опоя. А я, Петрович, от жизни такой пить начал, хлеб да вода, зимой холод в бараке, чем трезвым на это смотреть, так уж лучше под хмельком, легче оно как-то, забылся и всё.

— А я, Вася, круто горькую запил, когда дружок мой сменщик Миша Затряпкин дуба дал. Не красиво так умер, в боксе,— на капоте автомашины. Инсульт, вот тебе и вся жизнь, брат ты мой. Нашего брата шофера много вот так помирало, работа-то – нервная. Похоронили мы Мишу, ну я после поминок и начал квасить, всё бы ничего, если б не стал, он ко мне ночами являться. Как-то ночью глаза открыл, а он стоит около дивана, ты говорит, чего, Сенька, натворил, зачем же ты меня – друга своего, своими руками в яму закопал? Испугался я, Вася. Как же?! Мол, положено говорю, Миша, так, а он мне на ухо шепчет, откапывай и всё. Потом, как-то Роза к матери уехала, я дня два уже не пил. Блинов с мясом поел, помылся, газету помню, перед сном почитал, интересная статья про пингвинов, а спать ложиться боюсь, ну короче говоря, перекрестился, свет погасил, лёг. Гляжу, он в дверном проеме стоит в куртке меховой, в шапке своей рыжей из собачьей шкуры сшитой. Лопата, спрашивает есть? Я говорю, найдем если надо. Бери, приказывает и иди, откапывай меня. Ну, я ему, ночь говорю, Миша, а он мне, ничего, до утра управишься! Ну, короче, Вася, пошел я на кладбище. Прихожу, а он уже на могилке своей сидит, копай, говорит, Сеня, пока солнце кресты не позолотило… Начал я копать, а он кругами ходит, да подгоняет: «Быстрее, быстрее…» Очнулся я утром в палисаднике около дома, встал кое-как и в квартиру рванул. Вот ведь, беда, какая!? Где был, что делал – не помню.

— Это у тебя, Петрович, белая горячка была, психоз одним словом, у теткиного сожителя такое бывало, только тот, царство ему небесное, тьфу на него, всё по ночам в космос летал. Зайдет в кухню, сядет у плиты, и давай краники крутить, это у него пульт управления был, потом завоет гулко, ну взлетает, значит, и всё «по рации», что-то на землю передают, а когда на посадку заходил, коробок со спичками поджигал, вроде как приземлился. Один раз чуть не спалил нас, где-то в полночь это было.

— Темно, однако, совсем стало, а Дим Димыч всё спит, это он так уснул, потому что люди рядом. Хороший мужик, смерть жены не смог пережить, от одиночества крепко пить стал, а одиночество, Вася,— оно хуже тюрьмы, мука это, лютая мука…

Пошатываясь в кромешной темноте, Семен Петрович отправился на поиски унитаза. Ночную тишину разорвал истошный крик: «Вася, где ты, помоги, включи свет, Дим Димыч видать тут капканы на крыс расставил, я похоже в один ногой угодил!»

Капкан пришлось разжимать двумя вилками. «Старый барсук, этого мне ещё только не хватало…» — стонал Утюгов.

— Сейчас, Петрович, я тебя вылечу, и Василий принялся поливать травмированную ногу чистым спиртом, оторвав кусок простыни, Коза перевязал раненного товарища. Затем, глотнув из бутылки спирта, Василий замахал левой рукой и упал, как подкошенный рядом с Дим Димычем. Немного постояв на одной ноге, как цапля, пенсионер решил уйти домой. Дома было грязно и безжизненно: «Только бы уснуть» – думал Петрович, и сон пленил его, ночная прохлада благоприятно подействовала, послышался храп бесконечно уставшего, уже не молодого человека.

Рассвет нового дня выдался дождливым. Утюгов приоткрыл левый глаз, осмотрел комнату, затем попытался встать на ноги, но от сильной боли упал на диван.

«Проклятая водка, будь она неладна — её плоды.… Сколько раз зарекался, кончать с этим. Нет сегодня всё, конец, больше ни капли, вот сейчас рис сварю, банку помидоров открою, чая напьюсь с сахаром и всё, буду терпеть. Какая жгучая боль, вот старик, расставил капканы по квартире, да какие капканы на волка что ли?! » С большим трудом Семен Петрович добрался до балкона: «Эх, погодка-то, какая! Прохлада, дождичек, а на душе плохо, тоскливо – неспокойно. Нет, водки ни капли, всё, завязал я».

Петрович стоял, свесив вниз руки, и смотрел на спешащих прохожих, вдруг сверху послышался хриплый пьяный голос: «Здорово ночевал, Петрович! Выпить хочешь?!.. » Утюгов с трудом посмотрел вверх. Небритое опухшее, скуластое лицо, нежно улыбалось ему: «Опять ты?! Когда уже исчезнешь из моей жизни? Выметайся оттуда, чего прижился?.. »

— Ты, Петрович, не суетись, женюсь я сегодня, свадьбу тут играть будем — у Дим Димыча, так что милости прошу на той!..

— Да ты и впрямь больной, Вася, ты чего говоришь, какая свадьба? С Дим Димычем вы женитесь что ли?

— Обыкновенная свадьба, ты же сам говорил, что жениться мне нужно, вот я ночью и решил, что сегодня обзаведусь семьей.

— Да пошел ты со своей свадьбой. Ненормальный?! Видел я придурков, но таких как ты ещё не встречал, кому рассказать не поверят ведь!…

— Вот, когда плясать у меня на свадьбе будешь, тогда и поверишь, ага?

— Не до плясок мне, нога жуть как болит, мочи нет.

— Это мы сейчас поправим, держи вот пока для начала! И Коза спустил на веревке Семену Петровичу бутылку с разведенным спиртом.

Несколько минут бутылка качалась перед носом Утюгова, влево, вправо, влево, вправо.

«Ну, чего ты, Петрович?! Бери, поправляйся, до свадьбы-то дожить нужно!»

Петрович стоял без движения. Первая мысль, возникшая в его голове, была решительной и беспощадной: «Вот сейчас, как дерну эту бутылку вниз, чтоб вдребезги и точка».

Вторая мысль была более спокойной: «Может грамм сто для настроения, а остатки в унитаз?» Дрожащей рукой Петрович схватил бутылку за горлышко: «Дай сюда!»

— Вот, это другое дело, ну ты выздоравливай, а я на базар за продуктами,— к свадьбе!

Ползком Петрович добрался до кухни. Налив пол стакана, он преподнес разведенный спирт к губам, глоток, ещё глоток – всё. Насыпав в рот горсть рисовой крупы, он стал медленно пережевывать её. «Эх, жизнь моя жизнь, а всё же Васька молодец, вот уже легче, совсем другое дело, жить можно! Нет выливать я спирт пока не буду, пусть стоит пузырь на столе, как Николай Огурцов говорил, в таких случаях нужна утренняя ударная доза, вот я ещё грамм сто пятьдесят сейчас и ударю, а там посмотрим.

Выпив, Петрович пошел на балкон. Усевшись на табуретку, он негромко запел: «Расцвела под окошком белоснежная вишня…»

Сверху послышалось: «Все подружки по парам в тишине разбрелиииись, только я в этот вечер, засиделась однааааа…»

Подняв голову, Петрович увидел, заспанное одутловатое лицо

Дим Димыча: «Здорово, Дима!»

— Как настроение, Семен?!

— Привет тебе, невеста без места! Ха, ха, ха.… Настраиваюсь на длинную волну!

— Это верно, Сеня, свадьба у нас сегодня! Вася на базар ушел…

— Какая ещё свадьба, обалдели вы там от спирта?..

— Василий женится! А жить первое время будут у меня, радость-то, какая, Сеня!

Петрович глянул вниз и увидел, как молодой человек в оранжевой панаме, со скрученным ковром на плече удаляется в сторону рынка.

«Ах ты, ирод, вот чего задумал подкидыш, ну я тебя…» — и Семен Петрович громко закричал с балкона: «Коза, вернись, кому говорю, вернись, убью вора…»

Две женщины стоявшие у подъезда, переглянулись: «Допился до чертей, так тебе и надо, обворовали, какое несчастье Розе, а ведь был приличным шофером…»

Василий остановился и, развернувшись, пошел назад. Войдя в квартиру Семена Петровича, он грубо бросил ковер на пол: «Ты, чего, Петрович, подсуетился, хочешь, чтобы меня в милицию забрали? Мне ковер Дим Димыч дал, спроси у него!»

— Я тебя сейчас! Петрович схватил со стола штопор — я тебя вора!…

Василий исчез и через несколько минут пришел с Дим Димычем: «Дим Димыч, скажи ему сам, как есть, как мы договаривались…»

— Ты, Сеня, не шуми, ковер, я Васе дал, чтобы продал, деньги пойдут на свадьбу, я так решил.

— Да, ты что, Дим Димыч, этому ковру цены нет, да и память это о супруге твоей, как же ты можешь, что Маруся покойница про это сказала бы?..

— Ты, Сеня, не переживай, ну зачем он мне нужен, помру, чужие люди заберут, а так молодому человеку добро сделаю!.. Эх, Сеня, на крышке гроба ведь нет багажника, а мне умирать похоже скоро.

— Это тебе Коза объяснил, что на крышке гроба нет багажника? Обработал, значит старика, подкидыш.

В разговор вмешался Василий: «Раскудахтался как наседка, тебе же сказали, всё добром, по согласию владельца, полюбовно понял?

Петрович схватился руками за голову: «Ноги моей не будет на вашей свадьбе: аферист, вымогатель, мошенник, вон отсюда, вон…» Положив ковер на плечо, Коза направился в сторону рынка.

«Ты знаешь, Сеня, как я счастлив, что у меня будет семья, пусть Вася живут в моей квартире, и им хорошо, и мне приятно, ну я пошел, сейчас продукты принесут, Вася велел ждать!»

«Вася, Вася, смотри, как обработал мерзавец, ты, Дим Димыч, не верь ему, обворует он тебя, вор это! Бога в нем нет!»

Дим Димыч ушел, а Петрович решил умыться и побриться, если конечно получится. Намылив лицо, он преподнес станок к щеке, и вдруг рука сама собой потянулась к горлу, все усилия Утюгова убрать её, были безуспешными, рука упорно тянулась снова и снова к самому кадыку. Схватив левой рукой, правую руку держащую станок, Семен Петрович захромал на балкон.

«Дим Димыч, где ты там, где ты, Дима?»

— Чего тебе, Сеня?

— Плохо мне, дружек, рука моя убить меня хочет, сил нет справиться с ней.

— Брось станок, Сеня, брось его!

С трудом Семен Петрович разжал закостеневшие пальцы. Снизу под балконом, послышалось: «Товарищ, так и травмировать можно».

Утюгов присел на табуретку, низко опустив голову: «Да, такого со мной ещё не бывало, срочно нужно принять грамм сто, без промедлений нужно выпить».

Выпив в кухне разведенный спирт, он снова вышел на балкон и вдруг зашелся бурным смехом: «Вот вам нате, хрен в томате, ха, ха, ха…»

«Петрович, ты чего сам на сам хохочешь, крыша едет что ли?

Утюгов посмотрел вниз у подъезда стоял Коза с полной немолодой женщиной, подбрасывающей в сетке арбуз.

«Чего тебе?»

— Чего балдеешь?

— Ни твоего ума дело, ковер продал?

— Всё в норме, батя!

— Какой я тебе батя?

— Ты, Петрович, не суетись, посаженным отцом у меня на свадьбе будешь!

— Да пошел ты, ноги моей не будет!

— Ладно, не суетись, до вечера еще далеко.

Два пацана лет по двенадцать затащили в подъезд огромную сумку, набитую продуктами.

«На четвертый этаж!» — командовал Коза.

Минут через десять другие два пацана, занесли ещё одну сумку, набитую напитками, в том числе и спиртными. «Не на шутку разошелся, кутить собрался. Я тебе устрою, свадьбу с приданным! Баланду хлебать будешь, вместо коньяка!»

Утюгов поднял голову вверх: «Дим Димыч, где ты там, уснул что ли?»

С верхнего балкона показалось сияющее лицо Дим Димыча: «Что, Сеня?»

— Дим Димыч, ты того, запирай в смысле квартиру и приходи ко мне, пусть Коза идет к черту!»

— Что ты, Семен, свадьба ведь у нас!

— Я тебе приказываю!

— Да как же можно, Сеня, ведь Наталья Львовна уже готовится торты выпекать!

— Обложили, значит, ну Василек, ну рыночник мать твою, ну я тебя!…

— Может тебе чего нужно, Сеня, может водочки, или поесть, а?

— Поесть не мешало бы, кинь там мне, что нибудь, только Козе не показывай, есть я хочу, как волк.

— Держи, Сеня! — Дим Димыч бросил Семену Петровичу палку копченой колбасы.

На кухне Утюгов поломал колбасу на куски и принялся жадно жевать её, по щекам его текли слезы: «Как воришка, как собака, украдкой ем чужую колбасу, а ведь я жизнь отдал Родине, как же так, где же правда-то матка? Вон, Коза, шикует, а я — работяга втихаря, ем «его» продукты? Значит, нужно жить как Коза и Козе подобным?- Воровать, заниматься аферой, но зато есть торты, и пить коньяки?..

Поев колбасы, Семен Петрович включил телевизор, диктор освещал события дня: «Это, ты меня калечишь, ты мне заливаешь мозги всякой мутью, а если бы я сегодня ночью концы отдал? Ты ведь так же болтал бы свои новости, а значит я, никому не нужен?! Жалкая пенсия один раз в месяц, вот о чем нужно говорить» — и Семен Петрович бросил тапочек в светящийся экран телевизора.

Со стороны базара показался человек в ярко оранжевой панаме, шедший под руки с двумя довольно привлекательными молодыми особами стройного телосложения. «Скоро этот жених весь район сюда приведет, нет нужно, что-то делать, иначе дружку моему Дим Димычу, точно конец».

Немного полежав на диване, Утюгов решается идти к другу.

Дверь в квартиру Дим Димыча была не заперта, пахло салатами духами, все предвещало праздник.

Войдя в прихожую, Петрович остановился и принялся наблюдать, как полная румяная женщина, с распущенными седыми волосами пританцовывая, ловко выводит на огромном торте, розовым кремом слова — С днем свадьбы!

«Чего надо?» — грубо крикнула женщина в сторону Утюгова, пошел вон отсюда бродяга, шастают тут всякие бичи, ну, или я тебя сейчас, пинками провожу! Слегка приоткрыв рот, Семен Петрович, тряхнул несколько раз головой: «Это, я то бич? Это, я бродяга? Ах ты сосуд толстостенный!…»

Женщина демонстративно топнула в пол ногой: «Брысь отсюда, ежик, морду расцарапаю!» На шум вышел Коза: «Что ты, Наталья Львовна, ведь это же сам Петрович пришел, ты кого гонишь, баба?»

Женщина моментально расплылась в улыбке: «Милости просим, Семен Петрович, садитесь вот пока на диван, располагайтесь, скоро уже начнем пировать».

Семен Петрович грозно взглянул на Василия: «Иди-ка сюда, поговорить нужно».

Заведя Козу в кухню, Утюгов схватил его за ворот рубахи: «Ну-ка посмотри в окно, во двор, Вася».

— Да, ты чего, Петрович?

— Смотри, Вася.… Вон видишь, такси едет?

— Ну, вижу.

— Какой номер автомобиля?

— Тридцать три — десять.

— Это — Сережа Чернов.

— Ну? И что?

— А вон под арку такси заезжает, какой номер?

— Ну, семьдесят семь – девятнадцать.

— А это — Руслан Гулямов.

— Ну и что дальше?

— Я это к тому тебе говорю, если ты завтра не съедешь отсюда со своей бригадой, если ещё хоть одну вещь из этого дома продаж, я на тебя, Вася, свою таксистскую братву подниму. Эти ребята, тебя ворюгу с пылью смешают, я б и сам тебя проучил, да стар стал. Знаешь, ты не просто вор, Коза, нет, ты в форточку не полезешь и серьгу не ковырнешь, ты аферист, причем классический аферист. Вот так, Вася! Знаю что я тоже не святой, но я не опасный для людей и общества. Ты же, и такие особи как ты, насилуют эту жизнь в прямом и переносном смысле, и если вас на Земле ни дай Бог, когда-то вдруг, станет больше, чем порядочных людей,— произойдет катастрофа! Вот тебе мое резюме!

— Ну, чего ты, Петрович, как не родной, пургу гонишь, ни душой, ни телом не виноват я, Дим Димыч, сам меня умоляет пожить у него.

— Я у Дим Димыча спрошу, а ты подумай! Разозлил ты меня серьезно, Вася. Из-за таких жуков,— как ты, честным людям на земле житья нет… Дим Димыч, больной добрый человек, а ты раздеть его до нитки задумал!? Этот ковер, что ты давеча толкнул, ему организация на пятидесятилетие подарила, Маруся покойная, как радовалась, а ты пропьешь тут всё и глазом не моргнешь! Может еще и квартиру его, заиметь хочешь? Хрен тебе сволочь!.. В кухню вошла седовласая женщина: «Мальчики, освобождайте территорию, курочку пора жарить».

Семен Петрович ослабил пальцы, освободив ворот рубахи Василия: «Где Дим Димыч?»

— Он у себя в комнате, отдых принимает.

— Ах, у него уже есть своя комната, ну проводи меня к нему, если можно.

Семен Петрович толкнул кулаком дверь и вошел в спальню. Дим Димыч лежал на кровати с газетой в руках, на нем был надет голубой шелковый халат и новые женские тапочки красного цвета. «Сеня! Пришел дорогой, садись! Я счастлив! Мой дом ожил, эти запахи, голоса, все напоминает мне о прошлой — человеческой жизни, как хочется жить, а главное я стал спать, вот и сейчас, часа два, хорошо поспал!»

«Ты, дружек, смотри, себя не проспи».

— Сеня, иди, оденься и приходи на свадьбу, ну, что ты в таком виде? Господи! — Трусы, майка, не брит…

— Я к тебе не гулять пришел, а предупредить, чтобы ты сам без трусов не остался.

— Ничего не хочу слышать, мне хорошо, не порть мне, пожалуйста, настроение, Семен…

— Ладно, гуляйте, давно я тебя, Дима, таким счастливым не видел. Выходя из комнаты, Семен Петрович остановился. На диване в черном купальнике сидела молодая красивая девушка лет двадцати пяти, старательно перемешивая в тазу винегрет: «Ой, кто это выполз, что за пришелец?! »

Петрович стоял, как вкопанный.

«Ну, ты чего, дядя, нарисовался, иди, куда шел…»

Петрович молчал.

«Да, ты что, в самом деле, старый, по самый копчик деревянный? Сквози отсюда!»

Семен Петрович подтянул трусы: «А ведь, ты еще совсем девочка, у меня дочери когда-то были вот такие же, как ты».

Хромая, Семен Петрович направился к выходу. «Закрой входную дверь, Марго» – закричала девушка. Из кухни вышла еще одна молодая красивая чернявая особа похожая на крымскую татарку: «Чего ты кричишь, Люсия?»

«Закрой входную дверь говорю, бродят здесь всякие алкаши, на запах наверно собираются. Я одного сейчас погнала». Услышав разговор девушек, Коза сильно топнул в пол ногой: «Кого ты тут гонишь? Ах ты, дурочка, да это Петрович ходит! Я тебе за него, штифты выбью, это же батяня мой!» Петрович остановился у двери: «Какой я тебе батяня? Не смей меня так называть!»

«Ну ладно, Петрович, не суетись, всё по понятиям, вот я тебя лучше с девочками познакомлю, это Марго, а это Люси, та, что в кухне — Наталья Львовна,— все свои проверенные люди! Боевой комплект!»

— А кто ж невеста твоя будет, Вася?

— Пока не решил, скорее всего, Марго, но вполне возможно, что и Люсия, короче за столом решим!

— Ты, Вася, шизофреник, я в тебе уже не сомневаюсь и где только глаза у этих красавиц?

— Что ты, Петрович? Да женщины когда меня на улице видят, прямо — «кипятком писают» — влюбляются с пол оборота! А жениться, сам говорил нужно, не понравится, разведусь если что. Дело житейское…

Из кухни с махровым полотенцем в руке вышла Наталья Львовна: «Девочки, мыться пора, быстро в ванну». Семен Петрович с удивлением посмотрел на Василия: « Чего это она их мыться гонит?»

— Ну, как же, Петрович, гигиена — залог здоровья, у Натальи Львовны на этот счет всё строго,— по часам, бывшая акушерка. Хочешь, она и тебя в порядок приведет, ты не стесняйся, как новенький перед свадьбой будешь!

— Пусть она лучше тебя хорошенько подмоет, заслонку-то нижнюю, наверняка еще раз выбивало?!..

…Из ванной комнаты выбежали две раскрасневшиеся «девицы» и с хохотом запрыгнули на диван.

«Следующий, пошел!» — послышалось из ванной.

— Ну, Петрович, вперед на мины, иди, батя,— мойся!

— Да пошел ты со своей баней, тритон чертов…

— Ну, как хочешь, а я сполоснусь, давай,— до встречи за столом!

— Тьфу, балабол, чтоб ты утонул там! Ты же больной, Вася, у тебя в голове — ноль по Цельсию, а в штанах от такого образа жизни скоро будет ноль по Фаренгейту, жениться он надумал…!

Семен Петрович вернулся к себе домой и, допив остатки разведенного спирта, прилег на диван, захотелось спать, и он уснул, а за окном было лето душное и как будто безжизненное…

Семен Петрович проснулся от громкой музыки доносившейся с верхнего этажа. В дверь постучали, на лестничной площадке в шелковом халате на распашку стоял Дим Димыч: «Сеня, ждем ведь тебя, ты что забыл?!.. »

— Ты, Дим Димыч, того, в смысле ноги моей на этой свадьбе не будет.

— Как же так, Семен? Ведь мы столько лет вместе, радость у меня, а ты…?

— Да, ты, Дим Димыч, пойми, что, получается, выходит, я заодно с Козой буду твой ковер пропивать? Нет, совесть я ещё свою не пропил, не пойду и точка!

— Сеня, не глупи, худо мне без тебя, женщина эта Наталья Львовна, сильная женщина, боюсь я её…

— Ладно, я приду ради тебя, но пить и есть, не буду, за порядком послежу, чтоб чего не вышло там.

— Вот и молодец, приходи, Вася тебя ждет!

Этот Вася, у меня, когда нибудь, точно дождется…

Семен Петрович достал из шифоньера, чистую рубашку, надел трико, на ноги накинул тапочки и гордо с видом блюстителя порядка пошел на свадьбу.

Войдя в квартиру Дим Димыча, он увидел следующую картину. В центре за столом в оранжевой панаме, рядом с огромным запеченным гусем, в китайской футболке и шортах сидел Коза, рядом с ним Марго, остальные расположились по периметру. Наталья Львовна лежала на диване и смачно с наслаждением курила.

— Какие люди и без конвоя! Петрович, заходи, а ну давай тост, как тогда утром на балконе. В руке у Утюгова вдруг появился стакан с коньяком.

«Нет, я не пьющий».

«Я знаю» — сказала Наталья Львовна, но выпить придется, иначе обида.

Семен Петрович сначала сопротивлялся, но, поняв, что попал в ловушку, залпом без слов выпил коньяк. Наталья Львовна тут же наложила Петровичу в большую тарелку всякой всячины: «Кушайте, прошу вас, кушайте на здоровье!»

Волна тепла, моментально разлилась по всему телу, Петрович почувствовал неописуемый прилив сил, он ел фаршированный болгарский перец и запивал его ананасовым соком. Наталья Львовна налила Петровичу еще стакан коньяка, при этом сильно прижимаясь пышной грудью к правому плечу Утюгова: «На здоровье, Семен Петрович!» Стараясь дотянуться до вазы с апельсинами, Наталья Львовна опять прижалась грудью, теперь уже к небритой щеке Петровича: «Колючка, какая милая колючка!» — сказала она негромко.

«Батяня! Смотри, какая поляна накрыта, теперь понял, что такое рынок?! Толкни тост в натуре, хорош, заправляться!» — прокричал жених.

— Ты, Вася, того, в смысле, что женишься хорошо, мир вам, да любовь, понимания на брачном ложе! — Чтоб там без упреков всяких, без обид. Природа ведь — умная, она, Вася, просто так на такое дело не поднимает, а коль подняла, значит, так оно и должно быть!.. Ну, добрый путь вам, любите друг друга!..

«Спасибо, Петрович!» — и Коза бросил пустой фужер в туалетную дверь.

Послышался звон бьющегося стекла, мелкие осколки веером рассыпались по полу. На счастье!

«Горькая курица!» – закричала Наталья Львовна.

Жених встал и, обхватив Марго за талию, принялся жадно целовать её в грудь.

«Вот, это по-нашему!» – кричала Наталья Львовна, так её, Васенька, крепче целуй!

«Тихо!» — послышался чей-то выкрик,— Дим Димыч будет тост говорить. Дим Димыч тяжело с одышкой встал, взяв скрюченными пальцами стакан: «Дорогие гости! Дорогие мои, Вася и Марго, сегодня в моём доме праздник! Сегодня я вновь почувствовал, что живу! Люди, как хорошо, что вы есть, пусть будет так всегда в этом мире, и поэтому я решил сделать тебе, Вася и тебе Марго,— от себя подарок! Вот, эта квартира теперь – ваша! Переоформляйте и живете. Деток – внучат, сам буду нянчить! Счастья вам, дорогие мои!..

«Вот это подарочек!» – закричала Наталья Львовна, за это нужно только по полненькой!

Семен Петрович встал из-за стола, нервно схватив Дим Димыча за плечо: «Ты пьян, друг, слышишь, ты пьян, скажи, что пошутил».

— Да какие шутки, Сеня!? Чего мне одному-то в двух комнатах делать, перестань, в конце концов, меня всему учить, я так решил…

Семен Петрович схватился за голову: «Вот старый мухомор, ведь ты же закончишь свою жизнь на вокзале или в подъезде.

Дима! Коза нащупал твое слабое место и сыграл на этом, дружек, тебя дурят, ты жертва аферистов!.. »

Наталья Львовна протянула Петровичу фужер с водкой: «Ну, что вы так волнуетесь, Семен Петрович, у людей радость, а вы тоску нагоняете, давайте лучше выпьем и потанцуем!» Загремела музыка, Василий вышел из-за стола и стал походкой марафонца ходить по комнате.

Танцы продолжались минут десять. Вдруг входная дверь открылась и в квартире Дим Димыча, появились два подвыпивших человека средних лет. Один был высокого роста, в бороде со вставными зубами из белого металла, другой не высокий полный с длинными волосами и татуировкой на руке — «Ликвидатор».

«Идем, Волоха!» – кричал тот, что в бороде, я же говорил тебе, что найдем похмелиться. Мелочь тут разгулялась. Садись, Волоха, пей, говорю, со мной не пропадешь!

Незнакомцы выпили и принялись с аппетитом, есть красную рыбу- белугу, запеченную в тесте: «А вчера слышишь, ты, Волоха, иду я у «Рахата», а Колюшка на «шестерке» загуливает! Я как раз автостопом, ну торможу его, а он, прикинь, с двумя «телками», ну я им на хвост и упал. Цирк был всю ночь, Волоха!..

Семен Петрович подошел к незнакомцам и сел на стул рядом с бородачом: «Извините, вы кто товарищ?»

— Я то? Как кто?! Мул в пальто!

— Идите отсюда, здесь свадьба проходит!

— Чего ты гавкаешь, дядя, и бородатый толкнул Утюгова ладонью в лицо.

Ударившись головой о батарею, Семен Петрович, замычал. Бородатый ухмыльнулся: «Пей, Волоха, со мной не соскучишься!». Видя это, Коза встал по стойке смирно, сделал два пружинистых прыжка в сторону балкона, снял панаму и молча подошел к бородачу: «Да я тебе, тюлень ты тюменский, за отца крышу снесу! Схватив незваного «гостя» за бороду, Василий несколько раз очень сильно ударил незнакомца лбом в область переносицы. Бородач тут же упал на пол, и моментально обмяк. Схватив со стола нож, Коза ринулся в сторону человека с наколкой — «Ликвидатор»: « Ах ты, орел оренбургский, порежу за батьку, чичи протараню, ушатаю!.. ». Петрович приоткрыл глаза: «Не смей, называть меня батькой».

— Не суетись, Петрович, всё ровно я же им обратку включил! Незнакомец забился в угол: «Ты чего, уходим мы, уходим, не в обиду братка».

Марго вновь включила музыку:

«Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую!…»

Несколько секунд попрыгав на одной ноге, Коза ударился головой о туалетную дверь: «Давай, давай, забирай своего дружка, дергайте отсюда, чтоб ноги вашей в моем доме не было!

— Все в норме, братишка, я же не знал в натуре, что вы в авторитете.

Незнакомцы удалились. Семен Петрович подполз к дивану и с трудом встал на ноги: «Значит, Васенька, уже в твоем доме говоришь, а я ведь тебя предупреждал».

— Ну, чего ты, Петрович, заладил, слышал ведь, что Дим Димыч, мне хату подарил, при всех это озвучил!

Люсия и Дим Димыч сидели рядом за столом и о чем-то мило беседовали, они кажется, даже не заметили, того, что произошло в квартире. Дим Димыч подливал водочки, и молодая красавица безнадежно пьянела.

«А вот грибочек, вот огурчик и конфетку в ротик…» — мягко напевал Люсии на ушко Дим Димыч.

Люсия улыбалась и с удовольствием глотала все, что предлагал ей хозяин квартиры. Вдруг глаза у Дим Димыча «забегали», он громко засопел и со стоном вцепился пальцами в нежное ушко Люсии.

«Я переловлю вас всех тут! Мерзость хвостатая, крысиная морда!.. »

Послышался визг, девушка впала в шоковое состояние, она судорожно трясла головой и пыталась оторвать от уха сведенную руку Дим Димыча. На шум подоспела Наталья Львовна: «Ты, что пьяный дурень, ошалел что ли? Отпусти её, говорю, и она укусила Дим Димыча за плечо. «Что ты, женщина?.. »

— Я те дам, что! Напился, иди, спи в свою комнату, а то вон, на балконе будешь отдыхать,— на комарах!

Семен Петрович подошел к столу и налив себе фужер водки залпом выпил ее. Наталья Львовна, обняла его за шею: «Ну, Петрович, добренько вам, добренько?»

«Доообренько!.. »

— Вот и ладненько и ладненько, а ты не пей много, дурачок, у нас еще ночка впереди. Наталья Львовна подняла руки вверх и громко запела: «Из-за леса выезжает конная милиция, становитесь, бабы в позы, будет репетиция!» Семен Петрович встал из-за стола: «Тихо, мать вашу, документы мне на квартиру, все бумаги сюда, ну, быстро или я вас всех тут сейчас перестреляю». Дим Димыч поднял голову, прищурив глаза: «Чего ты, Сеня, тут они в ящике, зачем тебе?»

— Ты, Дим Димыч, того, сделаешь не того и квартирка-то — того, видно ты дружек — того в смысле того, давай говорю документы! Дим Димыч протянул Петровичу договор о приватизации квартиры, Наталья Львовна хотела, было, вперед взять бумаги, но Утюгов успел бросить в нее тарелку с пловом. «Ах ты, кобель облезлый, ты мне за платье заплатишь, я с тебя теперь три шкуры спущу». Наталья Львовна пришла в ярость, она рвала на себе платье, топала ногами, пытаясь впиться ногтями в глаза и рот Семена Петровича. Неизвестно чем бы все кончилось, если бы не Василий. Он оттолкнул Львовну на диван и, взяв Петровича за руку, потянул в кухню. «Ну, чего ты, Петрович, так суетишься?! Такую женщину обидел! Ах, какая женщина! — Карусельный станок! Загуляй с ней ночку, Петрович, не пожалеешь, я тебе точно говорю, глянь какая у нее «мадам сижу», хоть на старости лет испытаешь высший пилотаж! Только на холодную её, отец, не гни, жестковата она, чуток, разогрей наперед — прелюдией…»

— Я тебя сейчас вот этой сковородкой по затылку разогрею! Совсем уже обнаглел?! И пошел ты… со своей «мадам сижу», у меня жена хорошая!

— Да твоя Роза Ефимовна по сравнению с Натальей Львовной еще в пионерках ходит.

— Не тронь супружницу мою, говорю тебе.

— Лады, Петрович, пойдем, выпьем, свадьба все-таки.

— Утюгов засунул документы на квартиру под рубаху и застегнулся по последнюю пуговицу у ворота: «Видали мы шустриков…»

Усевшись за стол, Василий прокричал: «А сейчас, внимание! Самое главное поздравление и благословление! Ну, Дим Димыч, давай, как обещал!»

Дим Димыч встал и медленно, шаркая тапочками по полу, пошел в спальню. За столом воцарилась мертвая тишина, через несколько минут Дим Димыч вышел из спальни, держа в руках большую икону работы — 14 века: «Вот, Вася и Марго, как говорится, благословляю вас, а икону дарю, этой иконой и меня с женой покойницей благословляли». Семен Петрович привстал из-за стола: «Ты что же, Дим Димыч, делаешь? Ведь этой иконе цены нет, ты же сам мне говорил, что венгры рабочие с Тенгиза у тебя, ее просили за десять тысяч долларов, а теперь значит, за даром этому проходимцу отдаешь?»

— Ну, что ты, Сеня, все учишь? Раз жить они будут у меня, то икона будет здесь, а скончаюсь, тогда пусть как хотят.

— Да Коза ее завтра же продаст иностранцам!

— Ты что, Сеня, как продаст? Да нельзя такие вещи продавать. Грех это большой!

— Это тебе нельзя, а Козе все можно, он же рыночник!…

И вновь зазвучала эстрадная музыка. Коза периодически выбегал на балкон, и что-то громко кричал в ночную тишину. Дим Димыч сидел за столом, уткнувшись лицом в тарелку с котлетами, Наталья Львовна сняла с себя испачканное пловом платье, оставшись в одном бюстгальтере, Люсия и Марго курили в кухне, а Семен Петрович, закрыв ладонью, левый глаз неустанно наблюдал за происходящей картиной.

Вдруг входная дверь квартиры Дим Димыча с шумом открылась, и в прихожей показались соседи. Их было пятеро — четыре женщины и пожилой фронтовик Сазон Игнатьевич Позвонков. Позвонков первый подошел к столу и резким движением руки приказал выключить музыку: «Ты чего над нами измываешься, Семен Петрович, да за такие вещи в тюрьму нужно сажать, который день покоя от вас нет, сворачивай свою компанию или я звоню в милицию». Женщины принялись громко кричать на Утюгова, они размахивали руками, качали отрицательно головами. Не долго слушая, Семен Петрович встал из-за стола, волосы его напоминали колючки дикобраза, он оскалился, показав зубы, и став совсем уже похожим на лесного зверя — закричал: «Вон! Все, вон!» — схватив за края скатерть, он сильно рванул ее на себя, все, что было на столе, с шумом полетело на пол и только большой бисквитный торт, удержался на самом краю. Вцепившись в него пятерней, Петрович принялся отламывать сладкие куски, которые затем летели в незваных соседей.

«Не безобразь, не безобразь» — кричал, Сазон Игнатьевич.

Соседи исчезли, а Семен Петрович медленно направился к выходу. На лестничной площадке, его остановила Наталья Львовна: «Куда летишь, воробушек?»

— Домой, спать.

— А меня в своё гнездышко возьмешь?

— Да, пошла ты…

— Фу, какой грубиян, а ещё посаженный отец…

— Да отстань ты от меня, толстушка!

— А вот это не видел? — и Наталья Львовна ткнула Утюгову под нос фигу.

Медленно Петрович дошел до своей квартиры, Наталья Львовна упорно шла за ним. Войдя в квартиру к Утюгову, она закрыла дверь ключом: «Теперь, ты мой! Сейчас работать будешь, милок!»

— Я пенсионер, своё отработал!

— Удивил! И Наталья Львовна сняла с себя фиолетовый бюстгальтер.

Марго и Люсия сидели на балконе, попивая сухое вино, вдруг этажом ниже из квартиры Утюгова послышались странные крики, кричал Семен Петрович. Девушки прислушались. Из окна Утюгова доносилось: «Лесом, вторая передача, шоколадный ряд, свободу, шестьдесят шесть, сколько ещё?.. »

Девушки переглянулись и, засмеявшись, принялись ласкать друг дружку.

Утро следующего дня наступало, как-то очень медленно, тяжело с пробуксовкой, когда Петрович открыл глаза, было ещё совсем темно, он лежал на полу закрытый теплым шерстяным одеялом, рядом на диване, кто-то громко храпел. Петрович понял, что это оккупация. Ему стало страшно и стыдно, он чувствовал себя виноватым перед всеми людьми, человек, которого сбросили на пол, как собаку с дивана, в собственной квартире, испытывал невыносимое чувство горечи. Петрович лежал и думал, а точнее вспоминал свою прожитую жизнь. Вот он ещё совсем мальчишка, простоявший несколько часов за хлебом, несет теплую буханку в озябших руках домой матери, вот он молодой, первый раз выезжает на линию,— первый клиент, первая получка, а вот он счастливый несет из родильного дома первую дочку. Неужели, все прошло, неужели скоро конец, как жить дальше, зачем?

«А ведь я попал в штопор, да, да — в самый настоящий штопор и не могу выйти из него, а может быть вся моя жизнь и есть штопор?» Семен Петрович плакал, скупыми мужицкими слезами, тихо, тайком от всех и от себя самого.

Через некоторое время в дверном проеме снова «появился» бывший сменщик, покойник Миша Затряпкин, он бесшумно ходил по комнате, зачем-то, переставляя стулья, потом сел рядом на пол и принялся нарочито строго выговаривать Утюгову свои недовольства им. Семен Петрович привстал: «Ты, Миша, зачем здесь, ведь схоронили мы тебя, ну чего ты ходишь ко мне, что тебе от меня нужно?»

— «А ничего, Сеня, вот ты гуляешь, водку пьешь, женщину домой привел, живешь одним словом, а я что же, не человек уже, по-твоему?»

— Да ведь ты того, в смысле покойник, Миша!…

— «Бессовестный ты, Семен, стыда в тебе нет, бессовестный, нахал, единоличник…»

Семен Петрович схватился за голову, закрыв ладонями уши: «Уходи, Миша! Уходи, я тебя боюсь, Миша, ты того, уходи.… В комнате зажегся свет, перед Семеном Петровичем стояла накрытая простыней Наталья Львовна: «Да заткнись ты, алкаш, утром уйду, шесть часов только, дай же поспать».

Семен Петрович виновато опустил глаза: «Не вам говорю, Михаила я выпроваживал».

— А, приснилось, значит, ну-ну, а я уж думала, ты меня взашей гонишь.

— Послушай, женщина, зачем же ты меня с дивана сбросила?

— Я сбросила? А кто возмущался, что у меня из-под мышки уксусом пахнет? Сам же спрыгнул. Наглец!

— Убей, не помню!

Наталья Львовна исчезла, хлопнув дверью, и появилась снова с фужером водки в руке: «На-ка вот, выпей и спи, рано еще».

Двумя глотками Петрович опустошил фужер и упал на подушку, пришло успокоение и сон. Проснулся Утюгов часов через пять, открыв глаза, он огляделся по сторонам. В кухне кто-то негромко пел: «Я его вечерами вязала, для тебя моя добрая мать…» Войдя в кухню, Петрович увидел Наталью Львовну старательно моющую посуду: «А, Семен Петрович, ну как добренько вам?»

— Добренько, добренько.

— Ну, вот и ладненько и ладненько, сейчас чайку попьем да на второй день свадьбы пойдем, заждались, наверное, там нас?!

— Эх, пивка бы сейчас…

Наталья Львовна вышла на балкон и громко закричала: «Марго, Люсия, где вы там, девчонки?! »

Сверху появилось небритое, пьяное лицо Василия: «Наташа, а мы тебя потеряли, какие проблемы тетя?»

— Слышишь, Васек, накати-ка мне сюда пару ампул пивка, для Семена Петровича.

— Будет сделано, Наташа! Василий спустил на веревке в сетке две бутылки. Наталья Львовна вошла в кухню, держа в руках пиво: «Вот вам, Семен Петрович, для настроения, пейте на здоровье!»

Семен Петрович жадно глотал пиво, с удивлением наблюдая, как полная седовласая женщина моет посуду: «У тебя, барыня, муж-то есть?»

— А у меня, их много, вот сегодня ты мой муж, завтра будет другой, да ты не переживай, я вас дурачков всех люблю!

— А девочки те, кто они такие?

— Это мои девчонки, ну если хочешь сослуживицы, кооператив у нас.

— И как же название?

— Кооператив — «Мойдодыр».

— Чем занимаетесь-то?

— Принимаем заявки от состоятельных клиентов, наводим идеальную чистоту в квартирах, выполняем орально-вакуумный массаж, купаем в ванной, массируем предстательную железу, короче лечим импотенцию, да много еще всего.

— И что же, на такое есть клиенты?

— Спрашиваешь, отбоя нет, по пять вызовов за день, но ходим только к состоятельным.

— Что, хорошо платят?

— Не жалуемся, всем хватает!

— А я и не знал, что у нас есть такие кооперативы.

— Ты, Семен Петрович, много чего не знаешь! Мужик ты по всему видать крепкий, но запущенный не ухоженный, нужно мне с тобой поработать, в форму тебя привести, через пару месяцев, как молодой жеребец будешь!

— Ты, Наталья Львовна, того, коль уж сама хочешь мне помочь, будь добра, сделай мне со своими девочками одну работу, помоги старику.

— Не томи, Петрович, слушаю, сделаю и денег не возьму.

— У меня того, жена скоро приезжает, а дом на конюшню стал похож, наведите порядок, пожалуйста.

— Сделаем, как операционная твоя квартирка блестеть будет, можешь не волноваться, а за работу расплатишься сейчас, и Наталья Львовна повела Петровича на диван.

Тем временем люди в квартире Дим Димыча, начали друг за другом просыпаться, кроме Козы. Василий проснулся рано и успел поработать на полу вместо пылесоса, он слизал с пола остатки торта, доел куски курицы и вылакал подсолнечное масло из салатницы. Схватив Люсию за правую грудь, он прижал её к себе: «Чего не пришла ночью? Смотри у меня мартышка, подстригу без ножниц». Дим Димыч выполз из спальни и, схватив кусочек сыра с пола, стал жадно обсасывать его, затем, он дотянулся до бутылки с водкой и, открутив пробку, начал пить из горлышка маленькими глотками. Марго курила в кухне. Приблизительно через час в квартиру Дим Димыча вошли Семен Петрович и Наталья Львовна. Семен Петрович был чисто выбрит, волосы аккуратно зачесаны на прямой пробор, от тела пахло одеколоном «Саша», на Наталье Львовне был надет цветастый сарафан жены Утюгова, явно не её размера. «Это что здесь за пивнушка?» — закричала Наталья Львовна, а ну быстро наводим порядок, битую посуду в ведро, остальное на стол! Люсия и Марго повыскакивали со своих мест и взялись за уборку.

Василий отозвал Семена Петровича в кухню: «Ну, как, Петрович, класс, да?»

— Чего тебе, Вася?

— Ну, расскажи, как ночь провел, бродяга?!

— Одно могу сказать тебе, Васька, как мартовский кот на крыше! Мало не показалось!

— Я же тебе говорил, что она не женщина, а кухонный комбайн, женись на ней, Петрович, до гроба будешь умытый, побритый, накормленный и удовлетворенный! Ну, чего ты со своей Розой Ефимовной видишь, весь в корень ушел и крона сухая.

— Ладно, довольно, кончай зевать, давай-ка лучше к столу, выпить нужно, настроение есть! Мужик я еще, Вася! Во как! Строевой пенсионер!..

— Удивил ты меня, Петрович, да Наталья Львовна профессионал в этом деле! С покойником общий язык найдет! Практика, и ещё что-то от Бога!

Послышался крик Натальи Львовны: «Народ, садитесь за стол».

Рядом с Козой теперь уже сидела не Марго, а Люсия.

«Ты, Вася, того, чего от жены далеко сел?» — прохрипел Утюгов.

— А я передумал ночью, Люсия сегодня мне женой будет!

— Как Люсия? Ты же мне сказал, что любишь Марго!

— Ну, чего ты суетишься, Петрович, может, ты мне прикажешь еще в загс с ней сходить, штамп в паспорте поставить, да?

— А как же иначе? Вася! Дурачишь ты меня старика, что ли?

— Ну, ты пойми, Петрович, сейчас свобода, это ты привык к жизни по инструкциям, а мне на те инструкции наплевать, как хочу, так и живу и с кем хочу с тем и сплю.

Наталья Львовна подняла фужер, наполненный водкой: «Ты, Семен Петрович, его не кабали, он, верно, говорит! Жить нужно так, как хочется! С демократией! Людей приучили ко всяким там правилам, а это вовсе не обязательно, ну вот зачем, к примеру, ждать 31 декабря, чтобы встретить Новый год, условности всё это, хочешь встречать — встречай сейчас, кому какое дело? С новым годом друзья!»

Все выпили и принялись уплетать горячие голубцы, Василий внимательно посмотрел на Семена Петровича: «У тебя, батя, топор есть?»

— Зачем тебе топор?

— За елкой — на набережную пойду.

— За какой еще елкой?

— За зеленой! Что за новый год без елки?

Люсия и Марго захлопали в ладоши: «Ура! Новый год будем встречать!»

Наталья Львовна хлопнула ладонью по столу: «Так, ты, Вася, иди за елью, а вы девочки быстро в кухню готовить салат «под шубой», ну а я на рынок за апельсинами и «Шампанским!»

Семен Петрович вышел на балкон и, потирая виски руками, произнес вслух: «Нет, этот дурдом не кончится никогда. Отпразднуют встречу Нового года, приступят к Первомаю, а там и день рыбака недалеко, сборище истериков, вот забуксовал под старость лет. Дим Димыча жаль, они ведь его в новогоднюю ночь на мороз беднягу выбросят».

Все разошлись по делам, как сказала Наталья Львовна. Семен Петрович подошел к другу: «Ты, Дима, того, шел бы в спальню, здесь сейчас елку устанавливать будут».

Дим Димыч молчал, и только левая рука периодически судорожно подергивалась.

«Ничего, Дима, вот Роза приедет, она тебе путевку на отдых раздобудет, поедешь, отдохнешь, полечишься, другим человеком станешь!».

В комнату вбежали Марго и Люсия: «Семен Петрович идите на балкон, мы здесь пол будем мыть». Взяв Дим Димыча под руки, они поволокли его в спальню. Петрович вышел на балкон и жалобно запел: «Я назову тебя зоренькой, только ты раньше вставай…»

Петрович пел, с грустью всматриваясь вдаль. Из-за угла соседнего дома появился Коза с небольшой полусухой елью на плече: «С Новым годом, Петрович!»

— Да, иди ты…

Два молодых человека стоявшие у подъезда громко захохотали: «Вот дают мужики, пятый день гуляют, «крыши» видать пошли юзом». Приблизительно минут через двадцать у подъезда появилась Наталья Львовна с двумя набитыми пакетами в руках: «С наступающим Новым годом вас, Семен Петрович!»

Сазон Игнатьевич Позвонков сидевший на лавочке со злобой и ненавистью посмотрел вверх: «Вот только Роза приедет, она тебе устроит Новый год. Выпивоха, я за тебя на фронтах кровь проливал, а ты что творишь?.. »

На этот раз Семен Петрович не возражал Позвонкову, он только слегка улыбнулся, так как улыбаются люди, приговоренные к высшей мере наказания, и отошел к стене. Постояв несколько минут, он вдруг почувствовал, как невидимая внутренняя сила стала раскачивать его тело в разные стороны. Качало то вправо, то влево, взад и вперед, сильнейшее внутричерепное давление крови готово было выдавить крышку черепа, брызнуть носом, в глазах потемнело, побелело, в ушах зазвенело. Старясь схватиться за ручку балконной двери, бывший таксист,— падает на пол. Вошедший в это время в квартиру Василий, бросив на пол елку, кинулся к Утюгову: « Батя, что с тобой?» Только трупа твоего в моей хате не хватало…

Марго и Люсия, словно две молодые курочки принялись «кудахтать» у неподвижного тела. Наталья Львовна, вошедшая следом за Василием, тоже кинулась на помощь: «Нашатырь мне, быстро, ищите нашатырь». Девушки бросились на поиски нашатыря и к счастью довольно быстро в тумбочке обнаружили несколько ампул: «Вот, Наташа, нашли!» Наталья Львовна открыла две ампулы и вылила их на тряпку: «Вот тебе соколик, сейчас мигом протрезвеешь» — и она сунула тряпку с нашатырем под нос Утюгову. Семен Петрович вздрогнул и приоткрыл глаза: «Голова что-то закружилась».

— Ну, это бывает, улыбнулась Наталья Львовна. Василий бросился к столу и налив в фужер водки подошел к Петровичу: «Ну, ты чего, отец, водку не нашел, вот держи, давай поправляйся!»

Наталья Львовна злобно взглянула на Козу: «Погубить его хочешь, может, он отравился чем-то?»

— А чего такого?

— Я тебе дам, чего такого, коньяка неси, быстро!

Василий открыл бутылку и налив в стакан коньяк, протянул его Петровичу.

Маленькими глотками Утюгов выпил примерно грамм сто и, поправляя рубаху, тихо сказал: «С Новым годом вас друзья мои!»

Зазвучала музыка, все стали танцевать. На этот раз Василий танцевал вовсе по особенному. Он прыгал, как лягушка, по комнате пытаясь укусить Люсию за пятку. Сначала все громко хохотали, но когда Коза вцепился зубами в ногу бедной девушке чуть повыше колена, смех прекратился. Люсия визжала, как свинка, но Василий не выпускал ее. Схватив со стола ложку, Наталья Львовна взялась разжимать ей челюсти молодого человека: «Отдай, отдай, Вася! Фу!…»

День близился к вечеру. Семен Петрович вдруг вспомнил о приезде своей супруги, он подошел к Львовне и, почесав затылок, тихо спросил: «А как же с уборкой, а?

— С какой уборкой?

— Ну, в моей конуре?

— Ах, ты про это, ну хорошо, только работать будем по сокращенной программе.

— Как это?

— Побелка, наклейка обоев, покраска, это все отпадает в принципе, будет только влажная уборка с хлоркой и стирка белья.

— Хорошо, хорошо и за это спасибо! Благодарствуйте!..

— Сочтемся, какие наши годы?!

Семен Петрович неуверенно пожал плечами: «Ну, хорошо».

— Ключи давай.

Утюгов замялся. Василий глубоко вздохнул: «Обижаешь, батяня, отдай ключи-то, всё будет в лучшем виде».

Петрович протянул ключи: «Вот, пожалуйста, будьте любезны».

Наталья Львовна шмыгнула носом: «Девочки за мной, халтура есть, этажом ниже».

Женщины ушли, а Семен Петрович и Василий сели за стол выпить по рюмке и закусить: «Ты, Вася, того, иконку-то отдал бы».

— Не могу, Петрович,— свадебный подарок!

— Слушай, Вася, оставь ты Дим Димыча в покое, я тебя, как старший товарищ прошу.

— А чего? Я ничего, мы с Люсией завтра уйдем к тетке. Я с этим психопатом и не собирался жить под одной крышей, он же белогорячий.

— Вот, это ты, верно, сделаешь, что уйдешь, а может того, сегодня и уйдете?

— Новый год, батька, встретим, а там видно будет.

Выйдя на лестничную площадку, Семен Петрович нос к носу столкнулся с соседом из квартиры напротив: «Ну, здоров ты, Семен!»

— Здорово, Саша!

— Все пьешь?

— Пью, а тебе что за дело?

— Заявление на тебя коллективное соседи написали в милицию, брат ты мой, вот как, заслужил, значит?..

— Вы только и можете, что писать, писаки хреновы.

— Слушай, Петрович, заявление у меня, хочешь, я его порву, но с условием, что вы разойдетесь…

— А мы и так уже расходимся, вот Новый год встретим и все, шабаш!

— Хорошо, договорились!

Подойдя к двери своей квартиры, Петрович услышал шум работающей стиральной машинки, войдя, он, увидел, как три до пояса обнаженные женщины старательно производят влажную уборку. Марго занималась стиркой белья, Люсия мыла посуду, а Наталья Львовна протирала оконные стекла. «А, Семен Петрович, рано еще, через пару часиков все будет готово, как обещала». Петрович взглянул на кровавый синяк на ноге Люсии: «Крепко хватанул людоед?»

Наталья Львовна улыбнулась: «Васька парень неплохой, его жалеть некому, вот он и мается…»

Дим Димыч лежал в спальне на полу с открытыми глазами: «А, Сеня, пришел!

Ты мне скажи, Сеня, вон та лошадь на ковре, правда качает головой?» Семен Петрович взглянул на ковер, висящий на стене, где были изображены три вороных скакуна: «Ну что ты, Дима, лошади ведь не живые».

— Пойми, Сеня, одна лошадь непрерывно качает головой, вот видишь, вот еще раз, еще…

Семен Петрович нежно погладил ладонью Дим Димыча по лысой голове: «Бедный ты мой бедный, никому не нужный старый, больной человек, нет, я тебя не брошу, ты только не пей дружок, водка это всё. Дим Димыч приподнял голову, серьезно посмотрев на Петровича: «Водка говоришь? Водка — следствие, а сначала образовалась пустота, в которую непременно должна была влиться эта самая проклятая водка, чтобы заполнить ее, эту жуткую, невыносимую пустоту. Просто я, Сеня, неудачник, слабое безвольное существо, сломленное жизненными трудностями и потерями, а еще я очень глуп, ведь я так и не понял эту чертову жизнь, будь она трижды проклята».

«Нет, Дим Димыч, не говори так про себя и про жизнь нашу. Именно на таких людях, как мы держалась и держится еще планета Земля! Эх, написал бы кто про нас. Мы же люди! Неужели не заслужили внимания? Почему пишут об: артистах, летчиках, футболистах, а про нас, что же?.. Где она справедливость, ведь я и ты это не просто два конкретных человека, это же целая прослойка общества – сотни тысяч людей, такие как мы! А может быть кому-то будет даже интересна наша жизнь?» Дим Димыч заулыбался: «Самое большое, Сеня, что про нас напишут — это некролог в местной газете после смерти, да и то под вопросом, ведь мы же пьяницы, пропащие люди, мусор одним словом, микробы на теле земли».

Семен Петрович сильно схватил друга за руку: «Я не согласен с тобой, не микроба я, а если и микроба, то хорошая, слышишь, хорошая я микроба! Сорок лет за рулем и что же, коту под хвост что ли? Ведь мы жизнь отдали стране, Дима, что же ты дружек, такое тут мне заряжаешь?» В спальню вошел Коза с куском жареной рыбы в руке: «Вы чего орете, мужики, чего суетитесь, а?»

— Да я, Вася, того, вот Дим Димычу говорю, что про нас писать необходимо, так как мы есть социальная прослойка общества, а значит часть культурной жизни, а ты как думаешь?

— Песни про нас, Петрович, нужно петь, спектакли ставить, фильмы снимать!…

— Вот ты, Вася, того, в смысле смеешься, похоже, а ведь я серьезно! Я тому, кто про нас напишет, литр водки поставлю, и закуска, конечно, будет! Само собой!

— Недолго ждать тебе осталось, соседи-то заявление в милицию уже наверняка накатали, так что мечта твоя, Петрович, сбудется, скоро в газете напишут, как ты тортом в людей бросал.

— Да ты тоже хорош, бедной девчонке чуть пол ляжки не откусил. «Герой?!.. »

Время шло к вечеру. В квартире Дим Димыча было тихо. Три пьяных человека смирно спали. Семен Петрович на балконе, хозяин в спальне на полу, Василий в кухне, уткнувшись лицом в пачку с сигаретами.

Что ищут они в этой жизни? И ищут ли чего? Почему живут именно так?.. Эти вопросы останутся без ответов. Эти люди никогда не носили на лицах масок, не хотели казаться кому-то лучше, чем они были на самом деле, они были людьми, раскрепощенными в своих мыслях, словах и поступках не всегда хороших, но присущими их природе. И, наверное, глупо было бы упрекать кактус в том, что он не гладиолус.… Отворачиваясь от этих людей и презирая, их, кто-то показывает свою жестокость и не понимание изначальной необходимости разнообразия земной жизни.

Первым проснулся Семен Петрович. Открыв глаза, он улыбнулся: «Утро, братцы мои! Слава Богу!» Зайдя в кухню, он сел на стул рядом с Василием: «Вставай, Васька, хватит дрыхнуть котяра, все петухи уже прокричали!»

Тело молодого человека судорожно затряслось и начало медленно подниматься с пола, он несколько раз фыркнул как конь: «Здорово, батька, там осталось, что нибудь от свадьбы?»

— Не знаю, сам только что веки разодрал.

Василий встал на ноги, высморкался в панаму, подпрыгнул на одной ноге и походкой марафонца пошел в зал.

«Вот, Петрович, бутылка непочатая, давай-ка под соленый огурчик, как ты тогда хотел».

— Веселый ты парень, Васька, и водка тебя — дьявола не берет, не болеешь ты после нее что ли?

— А я, Петрович, не из тепличных растений, чтобы болеть, я зимой в одном свитере хожу и ничего, закалка, она во всем закалка!

— А я болею, ну не то чтобы физически очень сильно я, Вася, того — трезветь боюсь, это для меня страшнее лютой муки, мыслей я своих боюсь и стесняюсь их сильно, а как выпью — ничего, все как будто на своих местах, если конечно не донимает кто.

— Это, Петрович,— алкоголизм. Липкая зараза, почти неизлечимая, формы только разные. Раз заразился этой хворью — неси этот крестик до гробовой доски, мне в армии об этом в госпитале один врач рассказывал.

— А лечиться, как от этой змеюки, Вася, ты спросил, а?

— Лепила говорил, что эта болезнь не лечится, он её называл раком души. Пробовали всякое. Придержат на год, три, пять и снова срыв. Ещё он говорил, что эта болезнь есть проявления несовершенства всего земного жизненного уклада и бороться с ней бесполезно, потому как тысячи причин порождающие этот недуг не могут быть уничтожены с корнем. Еще есть «завербованная» генетикой категория людей, склонная к этой болезни и вообще он сказал, что запой возникает из бессознательного. Короче, что есть, то и есть и нечего голову ломать, наливай да пей, если хочешь, вот и вся философия. Этот врач мне вот что еще сказал, ты, дескать, Васек, свою психику и физику шибко не прессуй, твой организм сам знает, что ему нужно и сколько, хочешь выпить, выпей, но никогда не ругай себя за это, потому как самоедство приводит к разбалансированию нервной системы, а последствия — новый запой. Так что я пью и много не думаю! Могу хоть завтра взять и бросить, причем навсегда, нет проблем, вот какая установка, а основа всему, свобода во всем! Это врач меня так закодировал!

— Смотри-ка, как всё запомнил! Так, ты что же хочешь сказать, что я, несвободный, безвольный, бессознательный человек, если бросить пить не могу?

— Ты, Петрович,— есть грубо сляпанный продукт нездорового общежития. Вот моя тетка Дарья, время бывало всего десять вечера, а она уже в постели. Выключи свет, кричит, спать нужно. Я ей говорю, ты глянь в окно, снег на дворе, морозец! Красота! Пойдем, погуляем, а она, что ты, Вася, время спать, все люди спят и нам нужно. Вот это нужно и есть — оковы, как только задумался человек обо всех этих: нужно, необходимо, должен, обязан, так все конец свободе, невидимые наручники. Я так жить не могу, и не буду! Родился в заключении, а умереть хочу на воле! Утюгов отрицательно покачал головой: «Ишь ты, какой дерьмократ выискался! Ты, Вася, алкоголик и вор. А общежитие наше не трогай, оно меня в люди вывело! Жилье дало, кормило, поило, одевало, я честный труженик! Сорок лет я отдал работе и горжусь этим! Распустили молодежь!…. Сталина нет, он бы всех собрал в кучу, показал бы свободу, ты бы завтра под веселую музыку у военкомата лопату с ломом получил бы под роспись, да на стройку коммунизма поехал бы — реки поворачивать…, вот как нас, брат ты мой,— воспитывать нужно, кнут и кулак,— самая лучшая философия, усек?!.. Одного я понять никак не могу, Вася, вот думаем,— я и ты – совершенно ведь по-разному, и жизнь проживаем по-разному, а водку пьем почему-то — одинаково. Отчего? Это вот как понять, а? Может, и не было её никогда вовсе — жизни-то хорошей на Земле нашей?

— Жалко мне тебя, Петрович, потому как не человек ты, а прирученное, одураченное забитое животное с помощью кнутов, подачек и кулаков, а жизнь,— она штука мудрая, ее понимать нужно!..

— Я и смотрю, ты понял! Воруешь и водку хлещешь литрами, это для тебя свобода, да?!

— Показать тебе, Петрович, что такое свобода!? Ну, смотри! И раздевшись донага, Коза вышел в подъезд, затем спустился на улицу и стал вышагивать перед домом…

Семен Петрович вышел на балкон: «Зайди домой, слышишь ты, это же форменное хулиганство!»

Посмотрев на балкон, Василий громко закричал: «Вот, отец, что такое свобода! Она у меня в душе! В крови! Ну, как тебе еще объяснить это?! »

— Идиот, иди, оденься, я тебе покажу отец, шизофреник чертов, балабол, орел с вороньими перьями!…

Поднимаясь по лестнице, Василий встретился с женщинами из кооператива «Мойдодыр».

«Ой, Вася, ты откуда такой красивый?.. Был где?

— В Караганде!

Женщины начали бурно хохотать и хлопать в ладоши. Наталья Львовна нежно толкнула ладонью Василия в плечо: « Дурачок, иди, оденься, не заводи меня, не то гляди, не остановишь».

Все хором зашли в квартиру Дим Димыча. Наталья Львовна прилегла на диван: «Вот, Семен Петрович, ваши ключики, работа выполнена, как обещала, можете идти смотреть».

Семен Петрович взял ключи: «Спасибо! Вот спасибо, уважили старика».

— Спасибо сказать, дело не сложное, расплачиваться нужно…

Петрович отошел к стене: «Да как же так? Наталья Львовна, ведь я того, еще вчера того!?..

— Того, того, ни того, тьфу не мужик, а судак замороженный, чего побелел, как покойник? Шучу я, ладно наливай, Вася, маленькую!

Все сели за стол, один только Дим Димыч неподвижно лежал в спальне на полу. Семен Петрович подошел к нему и приподнял другу голову: «Ты, Дим Димыч, того, выпьешь, может быть?»

— Надо полагать, Сеня.

— Ну, вот тебе стопочка и огурчик, давай, Дима, с Новым годом! Счастья тебе, здоровья главное, дай, я тебя дружок расцелую, а вот Роза моя приедет, она тебе путевку добудет, отдохнешь, массаж примешь, витамины, микро клизмы там разные…

— Поздно, Сеня, мне купаться в ваннах с хвоей, ты оставь меня, иди к гостям.

Наталья Львовна захмелев, упала на диван и быстро заснула, Василий, Люсия и Марго легли на полу, а Семен Петрович прихватив со стола бутылку с коньяком медленно, прихрамывая, пошел домой. Включив в зале свет, Петрович встал, как вкопанный, комната сияла чистотой, пахло духами, а на столе лежала записка – «Спасибо за доверие!» Петрович вышел на балкон. Ночь стояла безлунная звездная, трещали сверчки, где-то выли бродячие собаки, а в воздухе пахло сыростью.

Будет дождь, подумал Петрович и начал пить из горлышка дорогой коньяк. Захотелось спать и, добравшись до дивана, пенсионер заснул. Проснулся Утюгов рано на рассвете, как всегда болела голова, ныла спина и нога, на душе было тягостно и неспокойно. Душно что-то, подумал Петрович и решил открыть балконную дверь. Щелкнул шпингалет, дверь открылась. Утренняя прохлада влетела в комнату, наполнив ее свежестью. Петрович вышел на балкон и замер в оцепенении и испуге, в левом углу балкона на посылочном ящике сидел молодой человек в ярко-оранжевой панаме: — «Вася?!.. »

— Ну, я конечно!

— Ты, как сюда попал?!

— Да, ты сам меня сюда загнал ночью.

— Ничего не помню, за что я тебя, а?

— Дверь у тебя входная была не заперта, ну я ночью с Марго и пришел, только легли с ней в спальне, ты как заорешь: бордель!.. ,— схватил штопор и за нами, ну я на балкон, а Марго в туалет.

— Ничего не помню, ты того, в смысле прости меня, Вася, водка всё это, а Марго-то где же?

Отрыв туалетную дверь, Семен Петрович увидел полураздетую девушку, сидящую на унитазе.

— Выходи пленница.

Девушка встала с унитаза и, шмыгая носом, пошла в зал.

Василий схватил её за руку: «Уходим мы, Петрович, дела накопились, короче будь здоров батя! Семен Петрович развел руками: «Ну, как же так сразу то, Вася!? »

— Дела, дела, меня еще Тенгиз ждет!

В дверь постучали. На пороге стояли Наталья Львовна и Люсия: «Здорово живете, соколы!» «Доброе утро, Мамочка!» — протянула Марго.

— Доброе, доброе! А ты чего еще не одета? Быстро приводи себя в порядок, на сегодня пять вызовов, так что придется поработать!

Через несколько минут три женщины, и молодой человек удалились. Утюгов вышел на балкон, провожая взглядом уходящую компанию. Первая шла Наталья Львовна, за ней Марго, Люсия и замыкал шатающуюся цепочку молодой человек в ярко-оранжевой панаме с большой иконой в руках. Семен Петрович ударил себя кулаком в грудь: «Вот отморозок, украл икону, унес все-таки, подкидыш!» Вспомнив про Дим Димыча, он решил подняться к нему. Квартира друга была не заперта. На полу валялись пустые бутылки, пробки, остатки пищи... Все это было похоже на фарс, на насмешу над жизнью.

Дим Димыч лежал ничком на полу, уткнувшись носом в домашние тапочки.

Большое человеческое горе, перешедшее в неизлечимую болезнь, теперь уже было на «ты» с самой госпожой смертью. Но была и надежда, хрупкая как тонкий весенний ледок надежда.

Семен Петрович подошел к другу и тихо присел на пол:

«Ну, что, Дима, по пятьдесят, а?

Дим Димыч с трудом приподнял голову:

«Надо полагать, Сеня».

— Ну, давай, вот водочка еще у нас осталась и закусочка найдется, так что живем дружек пока, а там видно будет.

— Разве это жизнь, Сеня? Да я злому врагу такой жизни не пожелаю.

— Ты, Дим Димыч, того, прокисать-то кончай, будь мужиком, мы с тобой еще поживем, да мы бабёнок кудрявых еще пощупаем, все наладится, Димка, все войдет в свою колею, ты пей, резко-то бросать тоже ведь нельзя. Выпив водки, мужики легли на пол. «Знаешь, Дим Димыч, а ведь этот Вася, этот черт небритый, наверное, все-таки, в чем-то прав».

— Мы все, Сеня, в чем-то правы, а в целом получается, что глупцы.

— Ты знаешь, Дима, а ведь я ему завидую. Молодости его завидую, здоровью, даже жизни его в тайне от себя самого завидую. Свободен, как «перекати поле», такой вот «цыган» в панаме, живет, как хочется и ничего дьявол скуластый не боится, может быть, вот так и нужно было жить то, а?!..

— Сеня, дорогой, этот Вася такая же жертва жизни, как ты и я, просто он трясет жизнь за гриву и не жалеет, а мы с тобой у нее на кукане сидим, гладим ее родимую, а она фыркает как необузданная кобылица, брыкается, копытом бьет.

— Вот, точно ты сказал, что она брыкается. Я ей сорок лет работы тяжелой отдал, чтоб она лучше стала, а она не хочет лучше быть?

— Беда наша, Сеня, в том, что жили мы, сами, не зная для чего и зачем, всю жизнь с собой боролись так и,— оставшись по сути дела — в коконе, а жить-то, нужно было хоть иногда для себя, вот тогда и жизнь была бы иной, смысл в ней был бы! А мы всю свою жизнь на дядю пропахали. Чего видели-то в жизни? Что построили, если у нас сегодня даже в церквях и в мечетях на окнах металлические решетки ставят? Вот и вспомнить практически нечего. Тюрьма это, Сеня, ой тюрьма, а вся наша пьянка, является своеобразным способом вырваться из этой тюрьмы. На самом деле все очень даже просто, Сеня, если человека всю жизнь держать в стойле, он превращается в конечном итоге в скотину.

— Верно, ты говоришь, Дима, верно. Я ведь всю жизнь свою для таксопарка трудился, а он сейчас развалился, вот и обидно мне, до боли в сердце обидно, как же так, ведь я этому парку лучшие свои годы отдал…

— А я, Сеня, бумаге и цифрам всю жизнь отдал, а сейчас и страны той на которую работал, уже нет. Контора наша и та говорят, сгорела, а ведь в той сгоревшей конторе — жизнь моя прошла! Дела на бумагах…

— А ведь ты прав, Дима, вся наша жизнь теперь в архиве и только жалкая пенсия для поддержки «штанов…» Прав был Коза, когда говорил, что я раб, точно — раб, вот сижу и жду свою рабскую пенсию.

— Ты, Сеня, меня схорони, когда умру. Один я на этом свете. Там в тумбочке, в шкатулке золото, кой какое есть: кольца, серьги покойной супруги, так ты их возьми от греха, сдай, на это меня и схоронишь, умру я скоро, ком у меня в горле и болит все внутри. Рак это, Сеня. Прихватил, он меня за глотку клешней, цепко видно прихватил.

— Да, ты того, чего говоришь-то, а?..

— Молчи, Сеня, знаю, что говорю, а квартиру на Васю переоформи, пусть живет себе, чего он, как бездомная собака по Земле бегает, жаль мне его. Завещание я напишу, а ты продвинь там, чтоб по закону всё было…

— Нашел, кого жалеть, ведь, он – вор!.., такую икону у тебя стащил, а ты!…

— Бог с ним, несчастный он человек, это, Сеня, понять нужно, а мне сейчас просто необходимо сделать кому-то добро. Мало я честно сказать добра людям делал, а без добра умирать страшно. — Совестно мне, Семен, шибко совестно.

— Да как же ты так говоришь, что добра не делал? Ведь ты меня — спас! Тонул я, помнишь, Димка?..

— Разве это добро — это долг мой,— человеческий долг, любой бы так поступил на моем месте! Ты напои меня, Семен, напои, чтоб забылся я совсем… Слабый я, очень слабый — тряпка, вот видишь, умереть как человек и то не могу, а ты видел, как умирают птицы?! О! Они умирают очень гордо! Сеня!.. — Не прося пощады у жизни, а я вот так не могу, потому что я ничтожество, безвольное существо, прячущееся в алкогольном дурмане. Разве я человек?

— Нет, Дим Димыч, ты не прав, ведь я же знаю, что ты человек! Дай я тебя поцелую! За все дружек поцелую, за дружбу нашу, за доброту твою, за порядочность!

— Не замечал я раньше, Семен, за тобой такой сентиментальности, ну будет тебе, ведь ты же плачешь, как тебе миленький мой не стыдно?..

Семен Петрович встал, подошел к окну и, вытирая рукавом слезы, истерически закричал: «Да, что же это такое? Ведь ты, Дима, лежишь, как собака, честный, добрый человек с высшим образованием, выброшен за борт!»

— Успокойся, Семен, ничего уже не поправишь, да и не нужно теперь. Одного хочу сейчас — умереть на родине. Я ведь с Рязани, приехал сюда в командировку на месяц, а остался на этой хлебосольной земле волею судьбы, выходит — навсегда, тридцать пять лет здесь живу. Марусю свою незабвенную тут встретил! Царство ей небесное. Хозяюшка была! Что ты!? А вообще-то, дружок, жизнь человеческая, – это же клетка в клетке, я давно понял.… Ох, люди мы, человечки, бегаем, мечемся по Земле, точно бильярдные шары на зеленом сукне стола. — Бьёмся, друг о друга, кто-то в заветные лузы попадает, а кто-то, так всю свою жизнь и прокатается, стукаясь головой о борта…, никуда по-хорошему – не попав. А иной раз, добиваясь чего-то, приходится не за что бить других людей, дабы выиграть где-то. Всё это очень похоже на карамболь, правда, Сеня? Ты только, Семен, дойди. Не упади как я. До конца дойди, Сеня, обязательно – до победы! – до финиша! За всех за нас дойди.

— Дойду! Верно, Дима, ты про боль сказал, она у меня давно в душе сидит, боль эта черная – невыносимая боль, я ж за всё переживаю. Вот ты говоришь, что умереть на родине сейчас хочешь, а я, Дима, супа сейчас горохового хочу,— наваристого и чтоб в тарелке непременно большой-пребольшой кусок мяса лежал. А я дойду! Я всё равно дойду, Дима. Ну, ты, того, будет тебе, Дим Димыч, поживешь еще, нет у тебя рака, ангина это, простыл ты вот и все. Роза моя сегодня приедет, она тебя быстро на ноги поставит, у нее и травы всякие есть, и растирание найдется, ты только не волнуйся загодя-то. Все будет хорошо!

Дим Димыч взял в руку бутылку и начал пить из горлышка жадными глотками. Выпив все содержимое, он вновь уткнулся носом в пол и тихо застонал, все попытки Петровича приподнять его, были безуспешными. Семен Петрович сел за стол и найдя недопитую бутылку с водкой, налил фужер: «За тебя, Дима, за твое здоровье!» Посидев минут десять, Петрович решил идти домой: «Я пока того, домой, Дима». Открыв дверь своей квартиры, Семен Петрович наткнулся на стоящие в коридоре сумки и чемодан: «Бог ты мой! Роза, ты уже дома, а я тебя вечером жду!» Уставшая с дороги Роза Ефимовна отдыхала на диване. Увидев мужа, она привстала и с улыбкой взглянула на Семена Петровича: «Ну, здорово, Сёма!.. Чисто как у тебя, такого я за тобой, что-то не припоминаю».

— Да, вот так и живу мать…

— Молодец! Все ли нормально?

— Все хорошо, Роза, как обычно, туда-сюда…

Роза Ефимовна принялась открывать сумки, Петрович присел на стул: «Ну, как там дочь, а?»

— У нее все хорошо, к себе нас погостить приглашает!.. Вот тебе от доченьки подарки и Роза Ефимовна протянула Семену Петровичу байковую рубашку и теплые домашние тапочки. Дрожащими руками, Петрович взял подарки и нежно положил их на колени: «Спасибо. Не забывает, значит об отце, помнит о моей больной спине стрекоза... »

— Помнит и что папа выпить любит, вот и водочку тебе передала — «Жириновский», говорят крепкая зараза! Семен Петрович взял бутылку и пошел в кухню, выпив рюмку водки, он тихо заплакал: «Хоть дочь отца помнит, не забывает меня кровиночка!.. Значит, я все же кому-то еще нужен? Эх, жизнь ты жизнь и за что, ты на меня такая злая?»

— Меняются времена, Сёма, меняются и люди.

Семен Петрович поплелся в комнату, лег на кровать и тихо заснул.

Прошло около недели. Петрович сидел в кухне, затачивая тупые столовые ножи. В дверь постучали: «Сёма, к тебе пришли» — крикнула Роза Ефимовна.

— Кто там, Роза?

— Не знаю, молодой человек в панаме.

— Это Васька! Не замай его, пусть заходит!

Василий появился в кухне с большой спортивной сумкой в руке: «Здорово существуешь, Петрович! Я смотрю, ты подсуетился, ножи точишь, на охоту в натуре собрался?»

— Да какая мне теперь охота, Вася!? Так домашние дела, да ты садись, располагайся одним словом. Как жизнь-то? Что ты? Где ты?..

— Попрощаться я пришел, вот уезжаю, похоже, совсем, к Вадику Шибанову – служаку. Теперь вместе мутить будем, он меня давно в письмах зовет, а я все медлил, но теперь деньжата есть, одним словом вот, Петрович — это тебе — и Коза достал из сумки две пачки денег.

— Да ты что, Вася?! За что это мне? Ты, где столько денег взял, украл что ли?..

— Будь спокоен, батя, тут все чисто! Икону я иностранцам толкнул,— вот откуда деньги появились!

— Вот что, Вася, эти деньги отнеси Дим Димычу, мне чужого — не надо.

Роза Ефимовна пухлой ручкой взяла деньги со стола: «Там разберемся, Сеня, а пока пусть у меня полежат, так надежнее будет».

— Да ты что, Роза! Ты знаешь, что это за деньги и вообще, кто этот человек?!

— Ну, чего ты опять динамо крутишь Петрович? Рамзес третий я! – рассмеялся Василий.

Роза Ефимовна улыбнулась: «Молодой человек шутник, а ты, Семен, зануда, вот всю жизнь ты такой пессимист».

Василий, натянул панаму на лоб: «Пессимист, тетя, – есть хорошо информированный оптимист! Ну, все, будь здоров, Петрович, я через год сюда приеду за теткой Дарьей и к тебе загляну на огонек. Пошел я!.. »

— Да как же так, Вася? Давай присядем, по сто пятьдесят на дорожку, а? На посошок!?

— Рад был бы, Петрович, да поезд через час, билет в кармане. Кончилась свадьба…!

— Ну, тогда давай, с Богом, Вася! Ты там смотри на чужбине — того, чтоб все — того, в смысле нормально было. Мусор-то из головы пора выбрасывать и водку пить кончай, ну не совсем чтобы, а норму — того, в смысле держи. Не углубляйся слишком. От водки Вася все зло на Земле, это я тебе как старший товарищ говорю, ну, как отец, черт с тобой, если ты так хочешь!.. И запомни, сынок, при каждом следующем запое, человек погружается всё глубже и глубже в омут и неминуем тот день, когда он просто не сможет из него вынырнуть.

Василий ушел, а Семен Петрович вышел на балкон, провожая его взглядом. Молодого человека в ярко — оранжевой панаме было хорошо видно. Не доходя несколько метров до угла соседнего дома, он остановился, посмотрел на стоявшего, на балконе Петровича и громко крикнул: «Пока, отец!!! Жди! Погудим ещё!.. Какие наши годы?! »

Тогда Семен Петрович не знал, что видит Василия в последний раз и только холодок, пробежавший по телу, как бы предсказывал об этом.

Василий Остапович Коза или Васька — «Бамбук» погибнет через год. Его застрелят в пригородной электричке недалеко от города Тамбов. Тетка Дарья, маленькая худая женщина с большими мужицкими руками, вытирает носовым платочком слезу: «Мне, очень жаль Василька, он ведь мне был, как родной сын! Удержать я его не могла, жил, как хотел, а по-другому видно не мог, у него ведь с нервами было худо. Помню еще в детстве, украл у соседа кролика, задушил его, зажарил на костре и хотел съесть почти сырого у меня под кроватью, а в школе, раз мела объелся, промывание желудка, тогда делали. Пасту зубную «земляничную», бывало, куплю, а он сворует и высосет её ночью из тюбика. Эх, горе, горе!.. »

Дмитрий Дмитриевич Краснобаев – Дим Димыч. Скончается от рака пищевода в онкологической больнице г. Гурьева.

Семен Петрович Утюгов, здравствует и сегодня. Иногда, я вижу его стоящего на балконе. Этот пожилой седовласый человек, пускающий кольцами сигаретный дым, машет мне сухощавой кистью руки: «Заходи!

ЮРИЙ ХРУЩЁВ

21 июля 2009 года  22:40:52
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ДЕНЬ сВЯТОГО ВАЛЕНТИНА
ТРАГИКОМЕДИЯ

ДЕНЬ «СВЯТОГО» ВАЛЕНТИНА

Похоронив на Сочельник дорогую супругу, Валентин Михайлович остался в этом мире – совсем один.

Мужчина он был ещё не старый, полный энергии и юношеского задора в глазах. И уже, вот как года три, беззаботно отдыхал на заслуженной пенсии. По утрам, положив в авоську чистую двухлитровую банку закрытую полиэтиленовой крышкой, он ходил в соседний ларёк за разливным порошковым молоком, на котором с удовольствием варил себе свою любимую рисовую кашу, обильно взбадривая её топлёным маслом.

«Ничего, ничего…» – мурлыкал он себе под нос, как неугомонный мартовский кот, облизывая с краёв тарелку, доедая разваренный рис – будет и на нашей улице праздник. Не век же мне одному корячиться!

По характеру, дядя Валя был человеком сильным и добрым. Но была в его несокрушимом характере одна катастрофическая беда. – Дядя Валя панически боялся мышей и прочую мелкую хвостатую тварь, а уж о крысах в его присутствии даже и не намекай. Когда он слышал слово «мышь» его широкий лоб мгновенно покрывался холодной испариной, дядю Валю начинало трясти, нервно промокая со лба конденсат носовым платочком, он махал руками и быстро удалялся в неизвестном направлении. Боязнь мышей и крыс была у него врождённая. Наследственная.

Валентина Фёдоровна работала в гастрономе «Рыба-мясо», куда дядя Валя частенько наведывался за продуктами питания. Валентина тоже была, к несчастью, женщиной одинокой. Поправляя пухлой ручкой, белоснежный накрахмаленный колпак на кудрявой голове, она то и дело сердобольно жаловалась покупателям: «Вот ведь, люди добрые, и не страшная вроде я и готовлю прекрасно, а засиделась в девках – до безобразия – засиделась». Как и многие одинокие женщины Валентина имела одну свою маленькую слабость. – Она разводила у себя дома в диване хомячков. Хомячки любили свою кормилицу – хозяйку, и по ночам вылезая из дивана, царапаясь по простыне, прыгали к ней на одеяло. Неописуемое чувство счастья и благодарности охватывало Валентину, лаская по ночам своих сереньких питомцев.

Дядя Валя стал присматриваться к Валентине. Стоя в очереди, он заглядывал в её большие голубые глаза, покупал двести граммов колбасы «докторская» и молча уходил. Так продолжалось пока Валентина, сама не спросила, вдруг: «Разведённый, никак?! » Дядя Валя отрицательно покачал головой: «Вдовый я, матушка, вдовый…»

«Чего ж, так-то?! » – протянула с улыбкой Валентина – такой дядечка обходительный и один?!

«Не берут» – поперхнулся дядя Валя – срок гарантии кончился.

Сверкнув на свету магазинной люстры золотыми коронками на передних верхних резцах, Валентина засмеялась: «Вот беда! Не берут!? Возьмут, если захочешь, с превеликим удовольствием, возьмут!»

Дядя Валя почувствовал, как по его щекам гуськом побежала мелкая дрожь.

«Да, я б и сам не против того» – крякнул он, взволнованно зачёсывая назад пятернёй поредевшие седые волосы.

«Жду!» – как отрезала, сказала Валентина.

Вечером, приняв ванну и обрызгав жаждущее свиданья тело одеколоном «Мустанг», надев свежее бельё, дядя Валя направился на любовное свиданье. Надо же, подумал он, выходя за дверь квартиры, сегодня четырнадцатое февраля – день святого Валентина! Я – Валентин, она – Валентина. Судьба, однако!

Небольшой кухонный столик в доме Валентины был накрыт со вкусом...

«Молодые» выпивали «Саперави», оценивающе глядя, друг другу в глаза. Горячие рыбные котлеты и салат из ливерной колбасы с майонезом и луком, напомнили Валентину Михайловичу об уютной прошлой семейной жизни.

«Хорошо, однако, у тебя, Валентина, по всему видать, хозяюшка ты! Славная хозяюшка!»

Смущённо опустив глаза, Валентина вздохнула чуть слышно: «Ой, и не говори, Валя, только кому это всё теперь нужно, кто это поймёт, да оценит?! »

«А я, что ж, не мужик что ль – крякнул дядя Валя – оценю, что ты, а как же иначе, голубушка моя!»

«Вот и оценивай» – неотразимо сверкнув золотыми серёжками, с придыханьем протянула Валентина и удалилась стелить постель.

Сначала они лежали молча. Не касаясь, друг дружку телами. Поцеловав дядю Валю в солоноватые от закуски губы, Валентина простонала: «Ты, Валя, не торопись, ты прелюдию во всём соблюдай, чтоб всё между нами как у порядочных людей начиналось…»

Свесив с кровати руку, хозяйка вдруг почувствовала, как её мизинец играючи покусывает вылезший из дивана соскучившийся по ней за день хомячок. Она нежно взяла любимого питомца на ладошку и со словами: Смотри, Валя, какой хорошенький, положила его мордочкой Валентину Михайловичу на грудь.

Точно разряд молнии прошил влюблённое сердце дяди Вали – насквозь! С криком: «Крысы…! – он бросился бежать в прихожую, белея в темноте возбуждённым трясущимся телом.

«Куда же ты, дорогой!» – обескуражено вопрошала ничего не понимающая Валентина – это же Персик! Персик! Мой хомячок!

Но дядю Валю, ничто уже не могло остановить. Наскоро одевшись, он крикнул с порога расстроенной Валентине: «Баста! Ничего у нас не выйдет!»

Придя, домой, дядя Валя, не раздеваясь, упал на свою скрипучую кровать. В его квартире не было никого. А, главное, – не было крыс.

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

21 июля 2009 года  22:42:30
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

...

В углу по диагонали сидела влюблённая пара: старик и старуха. Постаревшие Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Но у них всё было без сложностей. Татьяна написала Евгению письмо: "Я к Вам пишу... " Евгений получил его, приехал и, вместо отповеди, сделал предложение. А теперь он заболел, a она сидела рядом и была по-своему счастлива оттого, что душа имеет приют даже в горе...

(Из рассказа Виктории Токаревой)

22 июля 2009 года  13:12:04
Мирей Матье |

---

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ХРУЩЕВ

ОТЕЦ ГЕОРГИЙ

Судьба человека – есть суд Божий.

Столетиями созидали наши предки Церкви и Храмы. Многих таких Святых мест сегодня, к несчастью, – не существует, они разрушены как природой, так и противниками христианской веры посмевшими надругаться над святынями. …Богоборцы кощунствовали над мощами святых угодников, над образами икон, над подвижниками веры православной, над православными праздниками.…

То, что в нашем городе в далёкие времена, был построен и сохранён до сегодняшних дней Успенский Собор, – является счастьем для верующих и не только. Сегодня этот Святой памятник старины является украшением города и, конечно, существует большим подарком, живущим здесь людям различных национальностей почитающих Бога.

«Церковь Христова – едина. Это означает, что она – одно духовное тело, которое не может разделиться. Однако на протяжении двух – тысячелетней истории Церкви от неё неоднократно отделялись сообщества, несогласные с церковным учением веры или устройством (как, например, католики в 1054 году). Несмотря на это, истинная церковь – одна и прибудет до второго пришествия Христова». (По благословению Архиепископа Костромского Александра).

Сегодня, я разговариваю с уважаемым человеком, Настоятелем Свято-Успенского Собора – Георгием Леонтьевичем Левинца.

Верующие жители нашего города, разумеется, хорошо знакомы с этим приехавшим не так давно в наши края священнослужителем. Многие приходят в Храм помолиться за здравие и упокой родных и близких, поставить свечи, просто осенить себя крестным знамением у Святых икон. Некоторые люди регулярно посещают церковные службы, праздничные богослужения, исповедуются, проходят причастие, крестят детей и привозят в церковь покойников для отпевания тех перед преданием земле.

А верить в Бога или не верить, дело, как известно, – добровольное и сугубо личное. Это неприкосновенное право выбора самого человека, – характера его мировоззрения, воспитания, культуры…

Георгий Леонтьевич говорить о себе много не любит, а уж, чтоб хвалили искренне в глаза, это вовсе считает лишним.

Юрий Левинца, родился в 1962 году в Молдавии. Семья мальчика, была глубоко верующей. Мама, Левинца Анна Савельевна, служила певчей в церковном хоре, сам голос ей видимо был подарен небом – вспоминает Георгий. Папа, Леонтий Васильевич с малых лет посещал Свято – Дмитриевский Собор. Последние десять лет был старостой этого Собора. Оба родителя по национальности молдаване. У Юры был родной дядя монах Игумен Михаил, с которым он оставался подолгу наедине, обучаясь у того церковной славянской азбуке. Рассказывал дядя Юре и о Великих Святых равноапостольных Мефодии и Кирилле – первоучителях и основателях славянской письменности. Племянник, как губка впитывал в себя всё – то, – о чём поведывал ему родной дядя Михаил. Склонный от природы в душе к божественности Юра стал тоже с малых лет посещать ближайший Свято – Дмитриевский Собор. В бывшие, так называемые – «Хрущевские» времена, стали закрываться Храмы, сносились с многих церквей, башни с многотонными и малыми колоколами, сделанными каждый по определённому заказу на звучание. – Уничтожался один из культурных пластов бывшего СССР. Церковники и верующие люди не приветствовались правительством страны, шла широкая пропагандистская борьба. Многих священнослужителей сажали даже в тюрьмы. Большинство церквей почти по всей территории Советского Союза переоборудовали под склады, зернохранилища, гаражи, конюшни и даже общественные бани. В этом безумном навязываемом моральном разврате можно было сойти с ума. Но, какая-то неудержимая Высшая Сила тянула подростка во чрево родного Храма, находящегося в целостности и хранившегося под небом, наверное, – самим Богом. И Юра регулярно посещал этот Храм, пахнущий горящими свечами, благовониями и ладаном. В этом Храме, Юрий, и принял христианское воспитание и был совершенно убеждён, что станет в будущем – священнослужителем. Даже общее политическое воспитание тех лет и проработки в школе по линии комсомола не смогли переориентировать и переубедить этого человека, выбравшего свою непростую судьбу по зову собственного сердца. «В этом был и есть смысл всей моей жизни» – говорит отец Георгий.

Подошли годы службы в рядах Советской армии. Походив два года в кирзовых сапогах, шинелях и постреляв на полевых учениях из боевого оружия, Юрий всё равно остался сторонником пацифизма и был верен своей душе и своему сердцу. И после службы Юрий Левинца в 1983 году успешно поступил в Одесскую Духовную семинарию. После третьего курса семинарии, он впервые влюбился в девушку и вступил с ней в церковный брак. Далее эта девушка станет носить звание – Матушка-Светлана или, как называет её сегодня Юрий церковным именем – Фотиния, что происходит от слова фото – фотография. При крещении в церкви, Юрия окрестили именем Георгий. Так он и стал – отцом Георгием. И все церковные, и святые таинства принимает только под этим именем. Одесскую Духовную семинарию Георгий оканчивает в1987году. Отслужив двенадцать лет в Молдавской епархии на разных приходах, в 1998 году отец Георгий был назначен – Настоятелем Свято-Успенского Собора города Атырау, – Архиепископом Уральским и Гурьевским. – Его Высокопреосвященством – Антонием.

С тех пор Отец Георгий по сей день служит настоятелем Атырауского Собора. Пользуется большим уважением у верующих людей за то, что никогда никому не отказывает в посильной помощи. Люди идут к батюшке за советом, с просьбами разъяснить причину какой-то сложной жизненной ситуации и возможность выхода из неё. У каждого верующего, как, впрочем, и у любого человека в процессе жизни возникают различные по сложности вопросы и проблемы, которые по мере возможности и помогает им разрешить отец Георгий. Обладая доброй душой, этот человек ездит по квартирам горожан и освещает их жильё, читая молитвы. Венчает новобрачных. При этом он всегда говорит: «Обряд церковного венчания… согласно прейскуранту стоит определённых денег, но если Вы не можете заплатить…, я повенчаю Вас – бесплатно». Венчает Отец Георгий даже глубоко пожилых людей проживших в гражданском браке по 45 –50 лет. Георгий Леонтьевич объясняет прихожанам: « Гражданский брак между мужчиной и женщиной, согласно Библии, не считается законным браком, так как не был проведен обязательный обряд церковного венчания». Так же совершенно бесплатно по чьей-то просьбе, Отец Георгий, может поехать осветить новый дом или съездить в больницу к тяжелобольному человеку, чтоб с помощью Святой воды и молитвы помочь несчастному встать на ноги. – Молится за всех – кто ищет в этой жизни любви и духовного успокоения – за всех людей нуждающихся в нём – без исключения. Все свои благородные дела и поступки он называет просто: «На всё воля Божья! Так угодно Богу…»

Отец Георгий имеет двух сыновей – Тимофея и Анатолия, которые учатся в общеобразовательной школе. Обычные ребята, которые идут по стопам отца. Ходят в Храм – посещают церковные службы. Захотят ли они в будущем стать священнослужителями? – Вполне возможно.

На мой деликатный вопрос: «Как Вам, Отец Георгий, служится в Храме нашего города и нравится ли уже довольно долгая работа вдалеке от родной земли?

Отец Георгий на секунду задумался: « Знаешь, судьба человека – это ведь суд Божий и я сердечно благодарен промыслу Божьему, что Он судил нести моё пасторское служение на этом приходе – именно здесь. – В этом городе очень хороший и душевный народ – всех национальностей, а Собор наш, можно сказать, что конфессиональный. Вы посмотрите, особенно в большие православные праздники, – на Пасху, например, каких только людей различных вероисповеданий и национальностей не бывает в нашем Свято-Успенском Соборе!? Люди ставят свечи, молятся у Святого лика Творца…! Слава тебе, Господи! А, Бог!? Бог, брат, должен быть в первую очередь – в душе!»

В конце беседы Отец Георгий пользуясь, случаем напомнил: пять дней в неделю, начиная со среды, служба в Храме совершается с 9 часов. Литургия проходит в 16 часов.

«Сущность Таинств человеку совершенно непостижима, так как в них нераздельно слиты видимое священнодействие с невидимой благодатной силой Божьей!»

«Господи, прости нас всех и спаси! Огради землю нашу и народы от всякой скорби, гнева и нужды, от междоусобной брани, от безверья и забвения Веры!»

От себя лично хочу выразить огромную благодарность Отцу Георгию, поздравить его и его семью с наступающими праздниками, поблагодарить за участие в моей личной жизни. – За поддержку целительным Божьим словом! Спасибо Вам, за Ваше святое дело! За то, что Вы есть!

Святой Георгий Победоносец родился в христианской семье. Сам Георгий с детства был христианином. Святой Георгий стал римским военачальником. Святой Георгий открыто выступил против Диоклетиана, исповедал себя христианином и призвал всех принять веру во Христа: «…Иисус Христос – единый Бог, един Господь…!»

Император повелел оруженосцам колоть Святого Георгия копьями, но как только копьё касалось тела святого Георгия, железо тотчас становилось мягким и гнулось. Уста же мученика исполнились хваления Бога.

ЮРИЙ ХРУЩЕВ

22 июля 2009 года  23:19:13
ЮРИЙ | arisx@mail.ru | МОСКВА | РОССИЯ

---

Что мы даем нашим детям?

В последнее время мне пришлось общаться с несколькими молодыми мамами, интересующимися каббалой. И каково было мое удивление, когда все они в один голос говорили, что их малыши с самого первого момента проявляли себя как самостоятельные личности.

"Я как будто такой контейнер и такая нянька — в меня посадили ребенка, я его выносила, как молокозавод воспроизвожу ему его детское питание, купаю, гуляю, но он совершенно отдельное от меня существо. С характером, со своим путем. Он только принимает от меня то, что я обязана ему дать. Представляешь?" — рассказывали мне они.

И я с удивлением вспомнила другую подругу, которая ничего не знала о каббале, но которая с таким же восторгом открытия говорила: "Мой ребеночек — это моя часть. Он весь мой, я знаю его мысли, что ему нужно, чувствую его на расстоянии. Он будет у меня самым красивым и умным".

Конечно для каждой женщины ее ребенок — самый-самый. Тут ничего не поделаешь — природа заложила в нас материнские инстинкты, которые заставляют слепо любить свое дитятко. Но мне показалось, что все-таки есть разница в восприятии. Женщина, уже хоть чуточку знающая о том, как устроен Высший мир, как развивается человек, и сама находящаяся в поиске, воспринимает своего ребенка не как собственность, а как личность.

Не хочу умалять традиционных ценностей материнства, но, наблюдая за отношениями мам-собственниц к подрастающим детям, я всегда задумывалась над тем, что мы, родители, в сущности сами коверкаем жизнь своих детей. Вот допустим, родители произвели на свет ребенка и начинают лепить его под себя. Например, мама в детстве всегда завидовала подружке, таскающей нотную папку. И вот уже ее чадо, благодаря детским воспоминаниям матушки, тащится на ненавистное сольфеджио, в то время как больше всего ему хочется вышивать крестиком.

Суть замечания в том, что мы подсознательно лепим из детей себя, а точнее требуем от них реализации наших неудавшихся амбиций. На самом деле нам только кажется, что мы знаем, чего хотят наши дети. Нам только кажется, что мы знаем, что для них лучше. Мы знаем, что лучше, исходя из желаний нашего личного эгоизма. Это лучше — для нас самих, но не для детей.

И не мудрено, что дети не хотят следовать нашим желаниям. Если раньше ребенок долгие годы был связан с родителями, то бабушки и дедушки, умудренные опытом, были лучшими советчиками. Семейный совет собирался не только по вопросам "на ком жениться, какой дом купить, в какой ВУЗ пойти", но и для того, чтобы решить, можно ли сыну-подростку носить брюки-дудочки.

Можете себе такое представить сегодня? В лучшем случае, ребенок выслушает ваше мнение и сделает по-своему. В худшем — нарветесь на грубость и потеряете доверие великовозрастного чада, зато обретете обвинение: "Ты мне всю жизнь испортила". Мы же торопимся навесить ярлык — дети индиго.

"Воспитывай отрока согласно пути его",— говорят каббалисты. Но как узнать, каков путь твоего ребенка? Вот он сидит перед тобой — маленький перед кучей разломанных машинок, или уже большой, угловатый со своим вечным: "Ну, ма-ам, ну ладно, я сам знаю".

Дело тут не в ребенке — ведь внутрь его не влезешь, и даже если кажется что он "твой", на самом деле — ничего подобного. Он — "свой собственный". И ты только воспроизвела на свет его белковую оболочку, дав часть своих генов, свою культурную среду и свою любовь (если смогла дать ему именно любовь, а не свое эгоистическое душное желание).

Если изначально стараться относиться к ребенку как к самостоятельной личности, а не как к собственности; как к части себя и одновременно к себе, как части его (хотя для матери, почти физически связанной с ребенком, это сложно), то возможно будет легче нащупать именно его путь, в котором он будет ищущим. Он будет главным действующим лицом своей жизни, а ты — лишь помощником.

Ведь по большому счету, что мы можем дать ребенку? Деньги, недвижимость, полезные знакомства — все это, как показывает жизнь, ценно только для того, кто сам это заработал. Воспитание и образование — пожалуй, самое важное, но только в том случае, если оно действительно поможет.

Вот если бы мы могли дать ребенку не набор знаний, отягощенный дипломом, а такое мировоззрение, такой взгляд на жизнь, который помог бы выбрать правильное окружение, которое оказывало на ребенка правильное влияние и привело бы его к правильным поступкам и решениям.

В этом собственно и особенность "каббалистического воспитания" — родители обязаны дать своему ребенку правильный взгляд на жизнь. А что значит "правильный"? Рассказать о том, как устроен мир и в чем смысл жизни каждого человека. Это самое главное, что мы можем дать нашим детям, и тогда все остальное в жизни тоже сложится — и семья, и работа. Молодой человек уже не будет метаться, стараясь найти, что же главное, чему посвятить свои силы и время. Ведь стольких ошибок можно избежать, если ты умеешь отделять главное от второстепенного.

Но для того чтобы что-то дать, нужно самому это иметь. Не зря говорят, что самый главный воспитатель для родителя — это ребенок. Так начнем с себя?

Детское питание - сделано человеком

23 июля 2009 года  19:35:13
Aniri | aniri.kiev@gmail.com | Kiev |

---

Мари Шансон

ДНО
рассказ

Посвящается моему тренеру по плаванью

Оказывается, и на самом дне существует жизнь. Но мы её не видим. А тот, кто однажды попадает на дно, почему-то никому ничего не рассказывает. Но почему?

... У меня замечательные родители. Отдельно замечательная мама и отдельно замечательный папа. Каждый замечателен по-своему. Мама, филолог по образованию, всю жизнь проработала в детской комнате милиции с несовершеннолетними преступниками. Уходя на пенсию в звании подполковника, она плакала. Коллеги скинулись и подарили ей швейную машинку. Мама обожала рукоделие. Она шила, вязала и вышивала для всей милиции. Папа шутил: «Навяжешь им носков, их и посодют!»

Нужно заметить, что мама – человек очень талантливый, но не уверенный в себе. И поэтому за все статьи, которые она написала для «Милицейской газеты» за последние 10 лет, нужно поблагодарить Эльвиру Рильке, русскую немку по национальности, а по профессии – детскую писательницу. Эльвира – единственная мамина подруга женского пола, все остальные мамины «подруги» — строго мужчины. Так случилось.

Если маму хоть как-то можно «разложить по полочкам» и «просчитать», то папа – «человек в футляре». От него не знаешь, чего ожидать. Он неуловим, как ветер и непредсказуем, как стихийное бедствие. Он постоянно влазит в какие-нибудь криминальные истории, а мама его вытаскивает за уши. Если бы не мама, я давно бы уже стала сиротой. Кто мой папа, спросите вы? Если коротко – бизнесмен. В прошлом занимался тяжёлой атлетикой и тренировал женскую сборную по волейболу, но во время «перестройки» бросил спорт и начал заниматься коммерческой деятельностью. Крышей была мама.

... Однажды к нам в гости пишёл господин N. Я тогда училась на последнем курсе университета и готовилась к выпускным экзаменам. Жаркий июль не давал сосредоточиться. Любая мысль, вылетающая из моей головы, тут же скукоживалась и засыхала. В комнате стояла духота. Я без конца бегала на кухню и клоцала холодильником.

— Мышка, принеси нам чего-нибудь попить,— прокричал мне отец из зала.

Я достала клюквенный морс, разлила по стаканам, воткнула две соломинки и понесла в зал.

Когда я вошла, разговор встал, а господин N. очень внимательно посмотрел на мои руки. Да, руки у меня действительно красивые. И не только руки, кстати.

— Меня Иван зовут,— приветливо сообщил гость, пытаясь поймать мой взгляд. – А Вас?

— Марь Иванна я,— ответ из кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию» подошёл как нельзя лучше.

Гость заулыбался:

— Слышал, что ваша Валя на гитаре играет неплохо,— обратился господин N. к папе.

Папа встрепенулся:

— Мышка, может быть, споёшь?

Я принесла гитару. Села. Лениво закинула ногу на ногу. Спела «Плот» Юрия Лозы и Высоцкого «Он вчера не вернулся из боя». При исполнении последней песни в голос добавила хрипоты. Иван впечатлился и на следующий день пригласил меня в ресторан.

— Кто это звонил? – Спросила мама, мелодично постукивая спицей о спицу. Она вязала очень модные и оригинальные вещи. Этому мастерству научила и меня.

— Это Иван Васильевич. Он вчера был у нас. Сказал, что папин друг и что они давно не виделись.

— Что это ещё за ресторан? – Мама становилась всё строже. – Ты же уже взрослая и должна понимать, что мужчины просто так в ресторан не приглашают. Видимо, Иван Васильевич положил на тебя глаз... Ты понимаешь, о чём я говорю?

— Я пошла мусор вынесу!

У арки стояла чёрная «Волга», на которую я сразу обратила внимание. Возвращаясь с пустым ведром к своему подъезду, я заметила, как от машины отделилась мужская фигура и направилась ко мне. Это была фигура Ивана.

... Когда я открыла глаза, то увидела большую светлую комнату. Шторы и ковёр были нежного пастельного цвета, огромные горшки с цветами и картины Рембранта сочетались в оттенках, внушительных размеров пальма упиралась в потолок.

— Проснулась? – Тут же раздался голос Ивана. Он нарисовался в банном халате. От такого красавца можно ожидать всё, что угодно: наркобизнес, бардель, заказные убийства. А он, конечно же, босс.

— И давно Вы этим занимаетесь? – Спросила я, до шеи натянув покрывало.

— Чем?

— Ну-у-у... девушек крадёте!

Иван рассмеялся.

— Ты, наверное, думаешь, что я злодей? Бандит? Убийца?.. Буду тебя сейчас наркотиками пичкать, избивать, насиловать, да?

Он подошёл ближе и поразил своей добродушной улыбкой.

— У меня, между прочим, экзамены на носу! – Совершенно осмелела я.

— А тебя здесь долго никто и не задержит. Дня на два-три, не больше. Тебе ведь нужно немного от занятий отдохнуть?

Я приподнялась на локтях и уселась поудобнее. «Ага! Строит из себя благодетеля! Меня не проведёшь! Будь ты хоть трижды Смоктуновским!»

— А что Вы хотите конкретно? Вы меня похители? Отец Вам серьёзно задолжал?

— Да уж... Начиталась детективов. Маринина, Незнанский, Сименон? Шерлок Холмс ты в юбке!

Я умирала от любопытства... И потом... мне показалось, что я знаю Ивана. Очень давно. И очень близко.

... К морю мы шли пешком, бросив машину у какой-то подозрительной заправки. Иван шёл впереди, я семенила сзади.

— А если я сейчас убегу?

— Не убежишь.

— Почему?

— Потому что тебе интересно, что будет дальше... а ещё... потому что я тебе нравлюсь... спросишь, как я догадался? Глаза не врут...

— Ах, так? Тогда я точно убегу! – И я со всей силы бросилась бежать в гору. Но со стороны – до того медленно и лениво, что казалось будто снимают фильм замедленной съёмкой. Так обычно снимают драку, падающего на землю бойца с пробитой грудью или прыжок пантеры.

— Мы уже пришли! – Крикнул Иван. – Спускайся, Амазонка!

Я стояла на холме и смотрела на море. Волны выкатывали на берег мелкие белые ракушки, которые с высоты виделись мне белым горохом. Иван разулся и вошёл в пену по щиколотку. Потом вдруг резко скинул всю одежду и с разгона нырнул в набегающую волну. Вот тут мне бы и сбежать... Но я побежала вниз, также с нетерпением сорвала с себя сарафан и нырнула в воду.

— Вань,— почему-то вырвалось у меня с особой нежностью, когда мы отплыли далеко от берега,— ты где так плавать научился?

— Там же, где и ты. В бассейне пединститута. Неужели, ты меня до сих пор не узнала?

— Узнала,— призналась я, немного подумав,— но не сразу. Десять лет назад ты был моим тренером.

Я стала вспоминать:

— Когда меня отдали в твою группу, мне было всего шесть лет. Я самостоятельно ездила на трамвае девять остановок до пединститута, а когда возвращалась назад в садик, воспитктельницы всегда оставляли мне обед. И он был всегда холодный... А может, ты меня утопить хочешь? Как известно, не умеющие плавать, не тонут.

— Конечно, хочу,— серьёзно ответил Иван,— я тебя для того и учил пять лет плавать, чтобы потом утопить.

Он легонько нажал на моё плечо и я, чертыхнувшись, резко погрузилась с головой под воду. Долго не всплывала. Иван нырнул в воронку, и, нащупав мои руки, потянул вверх.

— Ты что, спятила? Что за детские игры? – Рассердился он. – Я, между прочим, головой за тебя отвечаю перед...

Тут он оссёкся, замолчав. Видно, не хотел выдавать заказчика. Я извинилась за шутку.

... На следующий день, как только я открыла глаза, передо мной возвысилась гора. Гора состояла из акваланга, водолазного костюма, ласт, и ещё каких-то там невероятных мелочей, о которых я когда-то читала в книжках «Подводный мир» и «Техника погружения». Я ошалела от счастья!

В дверь тут же постучали и незамедлительно вошли.

— У тебя камеры даже в туалете, да? Как только я просыпаюсь, ты тут же являешься, как Алладин из кувшина.

— Я намного волшебнее,— улыбнулся Иван и отвесил поклон уже как мушкетёр.

— А почему ты больше не тренируешь юниоров?

— Бандитская пуля.

— Где? В голове?

— Нет, в сердце. И как результат – клиническая смерть.

Иван сел на краешек моей кровати и разгладил складки покрывала.

— Значит, несчастная любовь? – Мне показалось, что именно это утро располагало к откровенности.

Иван не ответил, а задал встречный:

— А почему ты бросила ходить на тренировки?

— Тоже бандитская пуля.

— И тоже в сердце?

Я кивнула.

— Ну и зря! После твоего ухода только одна девочка смогла тебя заменить на областных соревнованиях, и то – заняла только третье место.

Вдруг наши взгляды встретились и впились друг в друга.

— Ты знаешь, когда я бросила плаванье, папа постоянно шутил, мол, вот, ты бросила тренироваться и твой тренер повесился!

— Да? – Искренне удивился Иван. – А со мной он, в свою очередь, шутил так, мол, вот, ушёл ты из спорта и моя дочь бросила плаванье. Не хочу, говорит, другого тренера, хочу только Ивана Васильевича!

— Это действительно были шутки? – мне захотелось от Ивана услышать что-то особенное. Но он резко подскочил и всплеснул руками:

— Чёрт! Забыл, а! Ты собирайся, а я пару звонков сделаю... Жду тебя на терассе.

... Когда я вышла замуж за российского немца и уехала в Германию, папа в каждом письме передовал приветы от Ивана Васильевича. Зачем? Я соорудила посылку: конфеты, набор футболок, станок для бритья, аудиокассеты с концертами немецких групп и два комплекта постельного белья. Ну что ещё можно отправить одинокому сорокапятилетнему мужчине? (Иван почему-то так и не женился.)

Открытку выбирала долго, обращая внимание на сюжет рисунка. В открытом океане плывут друг к другу две льдины. На одной стоит медведь, на другой – медвежонок. Я подписала, не долго думая: «Спасибо Вам за подарок к дню рождения! Вам и папе! Никогда не забуду это «похищение». И как подтверждение сказанному – рассказ «Кораллы на дне моря» вы сможете прочесть в седьмом номере журнала «Переселенец». Прочтите обязательно, пожалуйста!»

13-20.07.2009

26 июля 2009 года  16:45:08
Балаган |

---