Рассказы, истории, сказки

   
  1 • 8 / 8  

Aleka Alekseeva

Двое в доме. Рассказ № 1.

Моя мать отказалась от меня сразу после моего рождения. С отцом моим они не были женаты и ему прошлось пройти через огромное количество бюрократических проволочек, прежде чем ему разрешили усыновить своего же собственного ребенка. Ему тогда было всего лишь двадцать лет, но он один, даже без помощи своих родителей смог вырастить меня. И вот ведь в чем вся штука – он, усыновляя меня, понимал, что ждет его адски тяжелая жизнь с грудным ребенком на руках, а все-таки не отказался от меня, не бросил, вырастил, поставил на ноги. Но сколько я себя помню, он ни разу так никогда и не улыбнулся мне, не засмеялся вместе со мной, ни обмолвился ни одним самым маленьким словом утешения, когда я был кем-нибудь обижен или чем-нибудь расстроен. Даже разговаривали мы редко. Но я очень сильно любил его, хоть и боялся. Я даже учился в школе хорошо не от собственного к тому стремления, а от страха перед своим отцом.
К моменту моего рождения он заканчивал медицинское училище, а после его окончания пошел работать дантистом и через какое-то время получил широкую известность в нашем городе, как один из самых лучших специалистов, а с известностью пришли и материальные блага. Остались в прошлом те времена, когда ему приходилось отказывать себе в самом необходимом, только что бы я всегда был сыт и носил хорошую одежду.
Потом, когда мне исполнилось пятнадцать лет, в нашей с ним жизни появилась Инга, а через пару месяцев они с отцом поженились и она стала моей мачехой. Но мне не нравилось колючее слово «мачеха», тем более что для меня она стала самым лучшим другом и хоть была старше меня на пять лет, мне порой казалось, что она еще куда больший ребенок, чем я. Сейчас мне уже восемнадцать, а моему младшему братишке три года и меня до сих пор удивляет, как это она, такая живая, такая веселая, так любящая развлечения и танцы, вышла замуж за моего угрюмого, замкнутого, немногословного отца, который к тому же был старше ее на пятнадцать лет.
Мы очень с ней сдружились, нам нравились одни и те же фильмы, одна и та же музыка, одно и то же мороженое. Мы могли всю ночь, до утра, сидеть на кухне и болтать о чем угодно или весь день, до вечера, лежать рядом на пляже и молчать, и ни о чем не думать, а только подставлять свои тела под жаркие лучи солнца. Отец мой не посещал шумных вечеринок, а потому она брала на них с собой меня и я с удовольствием выполнял все свои светские обязанности – открывал перед ней дверцу машины или приносил ей коктейль.
Когда мы ночью потом возвращались домой на такси, она сидела со мной на заднем сиденье и волосы ее, плечи, шея, были совсем рядом от меня и я бы мог, например, несколько преувеличив центробежную силу, возникающую на крутых поворотах, качнуться посильнее и поцеловать ее как бы случайно. Но каждый раз в такие моменты вспоминался мне отец, как он, когда я был еще маленький, уложив меня спать, сам еще допоздна занимался стиркой, или гладил белье, или зашивал рукав моей куртки и я чувствовал себя предателем. Мне так часто хотелось обнять его, но каждый раз он смотрел на меня с таким непроницаемым лицом, что у меня опускались руки и я, заикаясь, придумывал каждый раз какую-нибудь ложную причину, по которой был вынужден побеспокоить его своим присутствием.
Инга была одного со мной роста, с длинными блестящими черными волосами и темно-серыми глазами. Кожа у нее была бледная и губы свои, слишком яркие для такой светлой кожи она смазывала каким-то матовым косметическим кремом, что бы затушевать их хоть немного, потому что без этого крема – как пришли мы раз, со смехом, к общему заключению – она смахивала на одного из тех вампирят, про которых каждый день шел мультик по утреннему каналу.
Я обожал смотреть, как она красится, как внимательно смотрит на себя в зеркало, как берет с туалетного столика ту или иную загадочную для меня вещь и с ее помощью превращается в совершенно другого человека. Без макияжа она мне нравилась больше, наверное потому что выглядела тогда намного моложе своих лет и этим становилась чем-то сродни мне.
В семью нашу и в нашу холодную, наполненную молчанием квартиру Инга принесла живой солнечный свет, некое подобие домашнего уюта, а потом и моего младшего братишку, и я какое-то время был счастлив. Затем последовало мое падение, которое часто случается со всеми вынужденными отличниками после окончания школы и зачисления в институт. Это был отвратительный и нездоровый период в моей жизни, в котором я барахтался год, как в грязной луже, полной лжи, пьянства, легких наркотиков (на более тяжелые я не успел подсесть тогда), обшарпанных студенческих общаг, хохочущих местных шлюшек, которыми в пьяном угаре овладевал я, а после меня, тут же рядом на диване овладевал уже другой, мое отчисление в первую же сессию за непосещение лекций и над всем этим давлеющий страх перед отцом, тошное сознание от того, что рано или поздно он все узнает.
Когда он узнал, не было ни скандала, ни даже разговора. Просто мне перестали выдаваться карманные деньги и на меня возлагалась обязанность снова поступить в тот же институт во второй раз, а пока меня перевезли за город, в дом, который отец только-только достроил (он всегда мечтал о собственном настоящем загородном доме), и где я должен был пребывать до конца лета под домашним арестом, усердно готовясь к вступительным экзаменам и размышляя о том, какое я ничтожество.
Инга уехала туда вместе с ребенком за неделю до моего в нем водворения, хотела привести его в окончательный порядок и заодно подыскать няню для Антошки, что бы в начале августа, когда они с отцом должны были вернуться от ее родителей, к их приезду все было готово.

— -----

Наш загородный дом находился в поселке, в пяти километрах от города, потом следовало свернуть с трассы и еще немного потрястись через лес по изрытой тяжелой строительной техникой ухабистой дороге — поселок для людей с доходами выше среднего все еще строился, но строительство приближалась к концу судя по кучам щебня вдоль этой самой дороги, которую, видно, в скором времени собирались грунтовать.
Я не мог сказать, большой он был или маленький, этот поселок, потому что едва въехав в него (а по всему его периметру тянулась бетонная стена, сразу за которой начинался лес), мы остановились у третьего, по счету, дома, который, кажется и был наш. Я его видел впервые.
Пока я вылезал из машины и переносил к калитке свои вещи, из дома вышла Инга с Антошкой на руках, спустилась с крылечка, передала мне ключ. Я поцеловал на прощание братишку, помог усадить его в машину и они уехали.
Значит мне все-таки не показалось, что она шепнула мне на ухо весело и жарко «в гостиной…», потому что когда я вошел в дом, то на пороге гостиной застыл, как вкопанный. И та девочка, что сидела на диване и скучливо теребила тоненькую цепочку на шее, обернувшись ко мне, тоже замерла. И мы оба разом покраснели, одновременно догадавшись что к чему. Ну, Инга… Вот что значит настоящий друг – ужасно трогательная забота о том, что бы я не загнулся тут от одиночества и полового воздержания до сентября месяца!
— Привет… — промямлил я, не зная с чего начать.
— Привет. — тихо отозвалась она, уже на меня не глядя. Личико ее пылало. Наверное все еще не могла поверить, что с ней так могли поступить.
— Ты, наверное, наша няня? – выдавил я из себя, стараясь не глядеть на нее, и, запнувшись о ковер, сел в кресло.
— Да. – прошептала она и тихо поднялась с дивана. – Они что, уехали?
— Ну да,— постарался произнести я как можно беспечнее – Они к бабушке поехали. — и хоть не хотел, понимал, что еще больше усугубляю эту дурацкую ситуацию, но не мог не глазеть на нее, причем самым бесстыдным образом то отводя взгляд, то снова впиваясь им в ее нежную, чуть загорелую кожу, в тонкие пальцы, в узкую полоску голого живота над ремнем джинсов.
— А когда вернуться?
Я покраснел еще больше, но сказать ей, что они вернуться через семь недель не смог и в гостиной повисло неловкое молчание.
Интересно, как Инга смогла добиться разрешения отца немного ослабить мое заключение? Наверное убедила его, что будет куда лучше, если я стану спать с одной, вполне приличной девушкой, чем начну таскать в дом всяких разных заразных шлюх.
— А зачем же они попросили меня сейчас сюда приехать? – тихо спросила эта девочка (лет семнадцать, не больше) и посмотрела на меня таким презрительным взглядом, что я чуть не завопил от возмущения – «Я-то тут при чем? Я ведь ничего не знал!»
— Вот… — она положила на журнальный столик белый конверт, который я поначалу не заметил. – Здесь деньги, которые мне заплатили. Я не хочу у вас работать. – застегнула молнию белой ветровки, перекинула через плечо ремень рюкзака, направилась к дверному проему — Как гадко…
— Подожди! – я подскочил с кресла и загородил ей дорогу. – Не уходи…
— Я не шлюха…
— Да я не считаю тебя шлюхой! Я ничего не знал, правда!
— Какая разница…
— Не уходи! Останься… Я правда ничего не знал! Я не хочу, что бы ты думала, что будто бы я…
— А я-то так обрадовалась, когда она взяла меня на работу безо всяких рекомендаций. Такой хорошенький ребеночек… Да еще деньги вперед заплатила. А все это для того, что бы я…
— Подожди… Я все тебе объясню…
Но она упрямо шла по коридору к двери, низко опустив голову. Губы у нее вздрагивали. Я боялся, что она сейчас заплачет. Чего бы только я не дал, что бы прямо сейчас можно было мне ее обнять и прикоснуться своими губами к ее дрожащим губкам. Запястья у нее такие тоненькие, хрупкие…
— Не уходи…
Она даже не посмотрела на меня. Взялась за ручку двери, захлопнула ее за собой. Какое-то время я еще слышал ее удаляющиеся шаги, а потом все стихло.
Я сел на ступеньку. Я был один во всем доме. Как все иногда подло складывается в этой жизни! Как мне было удержать ее? Сказать, что она ужасно понравилась мне сразу, как только я ее увидел? Она бы еще больше обиделась. И я на все сто процентов уверен, что Инга поначалу подыскивала именно няню для Антошки, и только когда среди прочих кандидатур наткнулась на нее, то только тогда пришла ей в голову мысль «А почему бы и нет?». Да, наверное именно так и подумала, а почему бы и не взять в дом эту милую девочку, пусть сначала она понянчиться со мной, а потом, когда в августе они вернуться, у Антошки будет замечательная няня, а у нее самой подружка, которая будет жить с нами и с которой можно будет болтать о своем о женском, и ухаживать за домом, и веселиться на дискотеках, раз уж мне с ней по дискотекам ходить теперь запрещено. Да, наверное именно так и подумала.
И ее она конечно же обидеть не хотела, рассудив, что я не урод, не зануда, не извращенец, так что нам будет очень хорошо вдвоем в этом доме дружить телесно на свежем воздухе. Она только не подумала, что эта девочка сразу же обо всем догадается, да и мои возможности переоценила, понадеявшись, что я тут же смогу ее приручить.
Мои вещи лежали у порога. Моя комната была где-то наверху, на втором этаже. Я приложил ладони ко рту и громко ухнул в них, как в рупор – гулким эхом уханье мое разнеслось по всему дому и стихло где-то на чердаке. Было семь часов вечера.
Я встал, вышел из дома, сбежал по ступенькам, выскочил со двора на улицу. Куда она могла пойти? Когда сюда ехали, я заметил автобусную остановку у въезда в поселок.
В доме напротив, за высокой кирпичной оградой слышались детские голоса и видны были раскачивающиеся петли маленькой качели. Кроме этих звуков, больше ничего не нарушало дремотной тишины поселка, разве что медленно вползавший в гараж синий джип где-то в конце улицы.
Она сидела на остановке и катала ногой маленький камешек. Отвернулась от меня, когда я бухнулся на скамейку рядом. То есть не совсем рядом, а так, на некотором расстоянии.
— Автобус не придет. Уже поздно. – сказал я. Соврал на самом деле, я понятия не имел в какие часы сюда заходит автобус.
Она молча вытащила из кармана листок с расписанием маршрутов городского транспорта и, сунув мне его под нос, дала возможность самому убедиться, что автобус №53, заезжает сюда каждый будний день в одиннадцать часов утра, в три часа дня и в семь-пятнадцать вечера.
Значит у меня всего лишь пятнадцать минут. Нет, даже меньше уже, одиннадцать.
— Останься… — я говорил уже безо всякой надежды. – Останься просто так… мы ведь могли с тобой познакомиться по-другому, где-нибудь на улице или в магазине, ты бы тогда меня не ненавидела. Мы тогда могли бы друг другу даже понравиться. Я правда ничего не знал про это… Ну, про то, что тебя наняли вот так… Знаешь, Инга тоже ничего плохого не хотела. Я тут под домашним арестом на все лето, меня из института выгнали. Вот, буду этим летом поступать снова. У меня отец дантист и хочет что бы я тоже им был. А мне как-то больше нравиться в железе ковыряться. Я всегда хотел стать механиком, а потом автосервис свой открыть. А ты?
Она ничего не отвечала и не смотрела на меня. На ноготках у нее был сиреневый лак, отливавший перламутром. У Инги был почти такой же.
— Если ты меня боишься, то я клянусь, я к тебе даже пальцем не притронусь. Ты меня даже видеть почти не будешь… Правда. Останься. Я с ума сойду один в этом доме… Будем просто жить в разных комнатах и все.
Она коротко вздохнула.
— Почему ты не хочешь остаться?
Она на секунду посмотрела на меня выразительным взглядом, в котором к изрядной доле призрения подмешано было явное сомнение в моих умственных способностях. Потом перевела свой взгляд, которым только что так красноречиво и безмолвно обозвала меня дураком куда-то за мою макушку и глаза ее прояснились. Я посмотрел туда же – там, на повороте лесной дороги заплясали солнечные блики на лобовом стекле приближающегося автобуса.
Она поднялась со скамейки.
— Знаешь, я ведь правда ничего плохого о тебе не думал и никогда не подумаю. – тоже торопливо соскочил со скамейки я, в приступе последней отчаянной надежды. – Я бы даже не подходил к тебе близко, если бы ты не захотела. Пожалуйста, останься… Я бы даже на глаза тебе не попадался, я бы все время сидел в своей комнате. У нас дома есть бассейн, мы бы могли в нем плавать хоть целыми днями, то есть, если хочешь, ты можешь там плавать одна. Не уезжай... Я ведь ничего плохого тебе не сделал… Мне вот, например хочется тебя поцеловать, да, да, хочется! Сразу захотелось, как только я тебя увидел, но я же поклялся, что не прикоснусь к тебе, почему ты мне не веришь? – я уже кричал. – Нам было бы хорошо там, вдвоем, я бы так тебя любил! Я бы все что хочешь для тебя делал! – приближающийся шум мотора действовал на меня, как пила, готовящаяся пройтись у меня по венам. – За что ты меня вот так сразу возненавидела, я ведь правда ничего плохого не делал тебе!
Мимо нас, переваливаясь на кочках, прополз семейный микроавтобус, и, как только шины его коснулись асфальта улицы, взревел и умчался вглубь поселка. Мы посмотрели друг на друга и вернулись в исходное положение на скамейке.
— Ты еще и псих. – заключила она безо всякой интонации в голосе, ни дружески, ни враждебно.
Я покосился на нее, она тут же погасила и отвела в сторону тот взгляд холодного любопытства, которым пару секунд разглядывала меня.
— Я бы снял сейчас с тебя босоножки и перецеловал бы все твои пальчики. – сказал я, потому что на часах было семь-четырнадцать и мне уже было море по колено. – Тебе когда-нибудь целовали ноги? А я бы тебе их все время целовал. А вообще-то мне бы хотелось все с тебя снять. У тебя, наверное, такая кожа гладкая… может дашь мне хоть разок к тебе прикоснуться, хотя бы к руке, все равно ведь сейчас уедешь? Я хоть буду знать чего лишился…
Она тут же машинально прижала руки к груди, взглянула на меня, потом, покраснев, отвернулась снова.
— Ты что, подумала, что я сейчас полезу тебя лапать? Я же поклялся, что не прикоснусь к тебе, если ты не захочешь. Почему ты мне не веришь?
— Неужели тебе больше некого доставать… — произнесла она со стонущим выдохом.
— Некого. Я только сегодня сюда приехал и ни с кем еще не знаком.
Она опять быстро взглянула на меня, но снова отвела взгляд, как только я попытался его перехватить.
Я не знал что еще ей сказать. Мне бы сейчас здорово пригодились все те истории, которыми один средневековый мавр кормил герцогскую дочку, пока она не влюбилась в него по уши и не сбежала к нему как-то ночью из родительского дома. Правда, он же ее потом и придушил в конце, но это уже детали. Я же сам был втрескамшись в эту девочку, но не было у меня про запас ни одной волшебной истории, что бы заманить ее обратно в дом. Не всем маврам одинаково везет.
Такая чудесная кожа – нежная, с золотистой пыльцой загара. И ни одного прыщика. В гостиной у нас сейчас так светло, она выходит на западную сторону и во все окна светит солнце. Вот было бы здорово уложить ее там на ковер, раздеть, лечь рядом. Как же все иногда чудовищно не совпадает друг с другом! – они хотят признаний в любви, вздохов, цветов и невинных поцелуев, а мы в это время хотим вжаться в них посильнее, руками пройтись по их телу, целовать откровенно и бесстыдно. А попробуй заикнись им об этом – оскорбятся, обидятся, будут плакаться на то, какие мы все парни похотливые сволочи, нам бы только переспать, а мы в это время будем грубо удовлетворять свои половые потребности с более податливыми, но никаких чувств в нас не вызывающими девицами самого последнего общекоечного разбора. В результате хорошо не будет никому.
Она посмотрела на часы, нахмурилась. Я тоже на свои взглянул – девятнадцать-двадцать три. Через семь минут было уже пол-восьмого. Я слегка повеселел. Она, наверное, только недавно рассталась с девственностью. Много было у нее парней? На вряд ли. Скорее всего один. Она, быть может, еще и оргазма-то ни разу не испытывала. Ножки стройные. Что у них за манера – прятать ноги под брюки или джинсы? Нет, что бы юбку одеть, хоть бы взглядом можно было прикоснуться, раз уж руками нельзя.
— Он, наверное, вообще сегодня не придет. – сказал я еще через пять минут, стараясь глядеть в землю, что бы она не увидела загоревшейся в моих глазах надежды. На подоконнике возле двери я заметил два мотка широкого скотча, один черного цвета, другой ярко-розового. Я, конечно же, не собирался нарушать своих обещаний, но… если уж не будет совсем никакой надежды ей понравиться, в самом крайнем случае привяжу ее скотчем за руки к кровати. Черным? Нет, слишком мрачный, лучше розовым, что бы не сильно испугалась.
— Он точно сегодня уже не приедет.
Она помедлила секунду, потом подхватила свой рюкзак и пошла по дороге в сторону трассы.
— Ты что, собралась идти в город пешком? – крикнул я ей вдогонку, но она мне, конечно же, не соизволила ответить.
Я в один прыжок догнал ее и зашагал с ней рядом.
— Я решил проводить тебя до дома.
Она покосилась сначала на меня, потом на короткие рукава моей футболки:
— Тебя комары съедят.
— А тебя съедят маньяки, если ты пойдешь одна. Хотя тобой, наверное, подавятся, ты такая колючая…
— Не нужно меня провожать.
— Хорошо, не буду.
Но через десяток шагов, видя, что я все равно продолжаю идти рядом с ней, она остановилась.
— Я же сказала, меня не нужно провожать.
— Я тебя и не провожаю, просто иду.
— Тогда иди где-нибудь в другом месте.
— Я имею право ходить там, где хочу. А я сейчас хочу идти именно здесь.
Она ускорила шаг, но я тоже пошел быстрее. Я не мог прикоснуться к ней, но ведь ничто не мешало мне объясняться ей в любви. Но на полдороге я спохватился:
— Я же дом не запер…
— Вот и чудно. Возвращайся.
— Я не хочу возвращаться туда один. Давай вернемся, запрем его, а потом пойдем дальше в город?
У нее невольно вырвался смешок, но она тут же кашлянула и опять напустила на себя вид холодного отчуждения.
— Ну зачем ты притворяешься? Тебе ведь хотелось засмеяться.
— Нет.
— Ну да! Как будто я не видел! У тебя, наверное, такой звонкий смех… Может посмеешься хоть немного, я послушаю? Хочешь, я тебе даже анекдот расскажу?
— Не хочу.
— Гордая?
Она молчала. Личико у нее теперь было не упрямо-оскорбленное, а какое-то печальное. Она о чем-то про себя думала, но я видел, что думает она уже совсем не обо мне и не о том, как ее только что обманули, а о чем-то другом, своем. Даже вздохнула пару раз коротко. Мы шли молча еще минут пять. Прошли мимо чудесной зеленой лужайки, на которой можно было бы…
— Знаешь,— вдруг сказала она и чуть замедлила шаги. – Я школу плохо закончила. С тройками. А мать, как узнала, стала кричать, что ей стыдно теперь будет людям в глаза смотреть, что у всех нормальные дети, а я дура и бестолочь, что воспитываешь меня, воспитываешь, а толку никакого, что теперь я ни в один институт не поступлю, а буду сидеть у нее на шее, ну и… в общем я ушла из дома. Я сначала четыре дня жила у подруги и искала работу, пока не вернулись с дачи ее родители, а потом наткнулась на это объявление, что трехлетнему ребенку требуется няня. Я ни на что не надеялась, когда сюда ехала. И ты себе не представляешь, как я обрадовалась, когда меня приняли на эту работу. Да еще оказалось, что я смогу жить у вас. Представляешь, как все замечательно для меня складывалось? Я была так рада… А потом оказалось, что меня наняли для того, что бы я спала с тобой.
— Нет! Все не так! Я-то не знал, что тебя наймут вот так, для этого, почему ты на меня-то сердишься?
— А какая разница? – она остановилась и посмотрела мне прямо в глаза. – Ну хорошо, ты не знал, но теперь-то знаешь, а все равно бежишь за мной, хочешь, что бы я осталась. Ведь не для того же ты уговариваешь меня остаться, что бы мы там анекдоты друг другу рассказывали? Ты ведь сам мне только что говорил, что хочешь все с меня снять. Еще и в любви объясняешься. – она снова презрительно улыбнулась. – Знаешь, у меня почти не осталось денег, домой я вернуться не могу, жить мне негде, я даже не знаю, где я буду сегодня ночевать, и я могла бы сейчас немного поломаться и пойти к тебе домой, но я не пойду.
— Зачем ты сама все ломаешь? Ты ведь мне правда нравишься, я же не собираюсь тебя насиловать! – я запнулся, но снова продолжил. – И я пообещал тебе, что если ты не захочешь, ничего такого не будет.
— Я все равно не могу. Наверное это она и есть.
— Кто?
— Гордость. Ты спрашивал, гордая ли я.
Мы замолчали. Трасса была уже недалеко и слышно было, как по ней проносятся машины. Я сорвал травинку.
— Не ходи за мной. – сказала она. – Возвращайся обратно.
— А ты?
— Поймаю попутку, доеду до города. А потом… – она пожала плечами. – Не знаю. Попробую переночевать у кого-нибудь из друзей, а завтра утром начну искать работу. Что-нибудь придумаю.
Она улыбнулась мне. Впервые за все время.
— Я думаю, что все будет хорошо. Может быть еще увидимся…
— Утешаешь?
— Нет. Я правда так думаю.
Я бы с ней вот так и остался стоять навечно, но она отступила на шаг.
— Я пойду. Ты только не смотри мне в след, ладно?
Я кивнул.
— Пока.
— Пока…
Она улыбнулась мне еще раз и пошла, не оглядываясь, а я смотрел ей в след, пока она не скрылась за поворотом.
Я вернулся в дом. Там было тихо и солнечно. В гостиной, на журнальном столике лежал белый конверт. Я, снова запнувшись о ковер, уселся в кресло. Моего затылка коснулась что-то мягкое. Я повернул голову — это был свитер Инги, небрежно брошенный на спинку кресла и забытый ею. Я закутался в него. «Я думаю, все будет хорошо…» — сказала она. Ну что ж, будем ждать.

Июнь, 2008 г.

3 августа 2008 года  02:51:01
Aleka Alekseeva | aleka20061@yandex.ru | Посадск | Россия

Михаил Берсенев

Мужик пишет, женщина не догоняет!
Женщины писателя

Отчего они, женщины писателя, не уймутся? Чего они к нам пристают во время нашего творческого процесса? Я – писатель Вася Пупочкин из Тьмутараканска, сижу за компьютером, обдумываю сюжет очередной фантастической саги. Так ведь нет! Обязательно подойдет моя женщина и скажет, что полка в коридоре рухнула на хрен и нужно вкрутить гвоздь!
Как они не понимают, что и фиг с ним, что полка в коридоре рухнула на хрен!
Не на мой же! Ну и что, что вся одежка валяется на полу. Так пойди и подними, положи пока в шкафчик, развесь по вешалкам. Чего тыкать мне эту вешалку в мою одухотворенную физиономию! У меня сюжет на «мази», где инопланетяне атаковали бескрайние просторы Земли, захватили почти всю сушу, океаны и моря, безраздельно господствуют в воздухе и ползут, заразы, под землю. Кто будет спасать человечество от этих монстров? Брюс Виллис? Он занят. Он с террористами еще не разобрался, только четвертый «Крепкий орешек» вышел. Кто еще? Понятно, кто. Я — писатель Вася Пупочкинин из Тьмутараканска. Ведь это я придумал вторжение этих инопланетных монстров, я же должен и сообразить, как победить человечеству эту смертельную напасть. Я и сижу, придумываю разные ходы, изобретаю сверхмощные вооружения, изобретаю, чем бы заразить этих внеземных захватчиков. Да не просто заразить, а чтобы они все позеленели от людских болезней и скапустились быстро и красиво.

И вот тут женщина обязательно подсовывает мне этот гвоздь и требует повесить вешалку на место. Да и еще не просто на «соплях» ее приделать, а так, чтобы основательно закрепить. Без изъянов. И ведь не догоняет совсем, что если я сейчас брошу сюжет и изобретение методов спасения человечества, то этого спасения и не будет. Вместо этого, в лучшем случае, будет закреплена лишь одна вешалка в прихожей, но не избавятся люди в романе от вселенской беды. А читатели волнуются, ждут продолжения, они уже прочитали главы о вторжении и массовой и гибели людей. О морях крови, пролитой человечеством, они, читатели, взволнованны, они бояться, у них повышен пульс, поднимается давление, они в плену ужаса перед инопланетными захватчиками. А продолжения, где бы рассказывалось о противоядии от пришельцев и их разгроме нашей расой, все нет и нет. А виной тому – все тот же гвоздь и вешалка. Ведь нужно брать стремянку, хватать в руки мощную, массивную дрель с перфоратором и, как паралитик, трястись на этой лесенке, просверливая дырку в бетонной стене.

В романе люди гибнут миллионами, а я тут танцую на стремянке. Не догоняют женщины, что я в этом танце могу не удержать равновесие и рухнуть с этой строительной подставки на пол, а по голове еще стукнет тяжелая дрель. Тогда меня увезут в больницу в бессознательном состоянии, а инопланетяне продолжат травить и давить людей в сюжете, как мы тараканов на кухнях нашей необъятной страны. Остановить их будет некому: Вася Пупочкин лежит без чувств, в больничке! А причина тому — недальновидная политика женщин. Читатели будут перечитывать ужасы первых глав, нервы их будут всклокочены до предела, сердце будет колотиться от страха и ощущения беззащитности перед космическими захватчиками, которых никто не может пока остановить. Дело, вероятно, дойдет до инфарктов, сердечных приступов, гипертонических кризов, попыток выпрыгнуть с балконов многоэтажек, чтобы не видеть все ужасы вторжения воочию. Причина же этих трагедий – женское требование ввернуть гвоздь в стену. Видите ли, одежду теперь вешать некуда! Зачем сгонять меня с удобного кресла перед монитором, или с мягкого дивана, где я пишу на ноутбуке свои творения. Не понимают эти женщины и девчонки, что тут я создаю нечто важное и судьбоносное для простых людей, моих читателей! Я могу, развалившись на диване, дать им на надежду на спасение от инопланетян, а что я дам в там, коридоре, с дрелью, как автоматом, наперевес?
Кривую дырку, осыпавшуюся штукатурку, криво повешенную вешалку и раздраженный стук соседей в стену, которые в этот момент смотрят свой любимый сериал «Счастливы вместе» по ТНТ? Не догоняют женщины, что в полулежащем положении я принесу гораздо больше пользы человечеству, чем, усевшись горным бараном на вершине стремянки! Или вот я плаваю в просторах всемирной сети, обсуждаю сборные России и других стран на ЕВРО-2008, спорю о необходимости реформ в системе здравоохранения. Падение индекса Доу-Джонса и заоблачную инфляцию в Зимбабве. Тут к тебе подходит женщина с этим гвоздем и вешалкой, отвалилась мол, как гостей встречать, куда одежду вешать и проч. Но меня сейчас интересует здравоохранение, так как вскочил прыщик на кончике носа, мне требуется помощь, нужна медицинская консультация. Прыщик чешется, увеличивается в размере, норовит захватить весь нос. Я его пытаюсь остановить, так как здоровый прыщ на носу писателя Васи Пупочкина из Тьмутараканска резко снижает шансы на успех в завтрашних переговорах с издателем! Кому приятно иметь дело с броским прыщом, вместо респектабельного писателя? Никому! Даже если я надену новый костюм, партнер по бизнес переговорам не будет обращать внимание на дорогой и модный красный галстук, а, прежде всего, на красный от прыща шнобель. И поверьте, впечатление у него от встречи со мной будет негативным. А негатив – это почти провал договора. Таким образом, если я не получив консультацию и не обсудив в Интернете что делать с этим прыщом на кончике носа, пойду сверлить дырку для гвоздя в коридоре, то никто не останется в выигрыше. Не догоняет женщина, что даже стоя на стремянке, вооруженный дрелью, прыщ на моем носу начнет зудеть, я попытаюсь его почесать, потеряю равновесию и, опять же, рухну на пол, а дрель накроет голову сверхмощным ударом.

Что будет дальше, вы знаете. Хуже будет всем: вешалка не будет повешена, прыщ не будет излечен, договор не будет подписан, а значит, и не будет дохода. Купить продукты в магазине будет не на что. Значит, кушать не придется. А когда писатель Вася Пупочкин из Тьмутараканска голоден долгое время, он уже себя не контролирует, он злой, он бесится, он готов порвать на куски любой кусок мяса, будь то курица или кусок свинины. Но мяса нет, а подворачивается его женщина, которая требовала вбить гвоздь и повесить вешалку. Вот тогда ярость голодного и злющего Пупочкина обрушиться на ее голову. Но это будет потом, а пока не догоняющая и не просекающая ситуацию женщина протягивает писателю Васе Пупочкину гвоздь и вешалку и упорно просит «присобачить» ее к стене. На фиг вкручивать сейчас этот гвоздь?! Нет, у них действительно иначе мозг устроен, чем у нас, пишущих мужиков! На этом гвозде даже не повеситься при творческом кризисе!
И вот вместо того, чтобы делать что-то с прыщиком, лечить его, хоть через Интернет, придется выдавливать его, занесется зараза, может быть заражение, а дальше — стационар и вплоть до деревянного ящика. А все из-за этого гвоздя! Нет, не догоняют они писателя –мужика, не догоняют!

13 августа 2008 года  10:32:47
Томская Светлана |

Юрий Крупенич

* * *

Die Dame von der „Antiaris“
Erzählung
von Juri Krupenitsch

Wer hätte gedacht, dass ich nach meiner Rückkehr von der „Seefahrerei“ durch Vermittlung der Verwaltung der „Saprybpromraswetka“ auf meine erste Reise als Praktikant des Cheffunkers auf dem Hochseefischtrawler „Antiaris“ auslaufen würde. Für einen Nachwuchspoeten, der erfolgreich seine Knittelverse in der Fischerzeitung „Leuchtturm“ veröffentlichte, schien mir dies ein Fingerzeig Gottes zu sein.
Als ich den Pier entlang auf den Trawler zuschlenderte, las ich von Ferne steuerbords auf dem Kommandoturm die halbmetergroßen lateinischen Buchstaben des Funknamens „UNZA“, an Bord jedoch zierte das Schiff der poetische Name „Antiaris“ .
Im Durcheinander des Ablegens weißt du nie, mit wem du nun ein ganzes halbes Jahr lang die Weiten des Atlantiks durchpflügen wirst. Schon auf See, als wir uns der Dänischen Meerenge näherten, schickte mich der Cheffunker auf Hilfswacht. Es fiel mir zu, mit meinem zweiten Mann eine halbe Nachtwache auf der Back durchzubringen und aufzupassen, ob nicht jemand von der Mannschaft unauffällig von Bord geht oder, im Gegenteil, ein feindliches Subjekt heimlich zu uns herauf klettert.
Nach der Instruktion beim ersten Kapitänsgehilfen schaute ich mir auf der Back die Augen aus dem Kopf. An der schmalsten Stelle des Sundes wies mein zweiter Mann, der sich fest in seine wattierte Jacke vermummt hatte und auf der Dalbe saß, mit der Hand in die Richtung des dänischen Ufers: „Da ist das Schloss von Hamlet. Das hier ist schon was anderes als Morsezeichen in den Äther klopfen! Hier ist rundherum Dichtung. Aber von uns wird natürlich keiner zu denen da rüberspringen. Die Heimat verrät man nicht. Lass dir das von Puschkin gesagt sein...! “ Erst dachte ich, der Elektromechaniker mit Namen Lew hätte sich wohl beim Auslaufen einen zuviel hinter die Binde gekippt und rede nun dummes, wenn auch vergnügliches Zeug.
Am anderen Tag, als ich in der Funkerkabine Dienst hatte, blätterte ich so zwischendurch in der Mannschaftsliste. Zu meiner Überraschung las ich, dass der Elektromechaniker mit Nachnamen tatsächlich als Puschkin ausgewiesen war. In der Liste las ich, dass zum Bordpersonal auch noch andere Puschkin-Rosinen gehörten. Die hübsche Bordärztin hieß Natalja Nikolajewna, und, wie mir mein Chef insgeheim schon geflüstert hatte, litt unser Bord-Puschkin an der bisher unerwiderten Liebe zu der Doktorin. Auch war es für alle auf dem Schiff kein Geheimnis, dass der Dritte in diesem romantischen Dreieck der Sampolit Romanow war, ein KGB-Oberst a.D., der sich für seine fünfzig Jahre gut gehalten hatte. Und die Doktorin war eine Schönheit: eine schlanke Blondine mit klaren Gesichtszügen und liebem Charakter. Sie war ein echter Luxus für das raue Leben auf dem Meer.
Offensichtlich hatte der Sampolit Romanow noch auf der Reede Einsicht in meine Akte genommen. Er lud mir gleich eine Aufgabe für das Gemeinwesen auf – die Herausgabe des Bordfunkjournals. Er war der Meinung, dass dies für einen angehenden Literaten eine passende Betätigung sei.
Ich beschloss, den Stier bei den Hörnern zu packen. In einer Nacht schrieb ich die Erzählung „Körper“. Das Motiv war einfach. Dem jungen Helden gefällt seine Nachbarin Ira, und er gefällt ihr. Eines Tages nimmt ihr Bruder das junge Paar mit in den Wald in die Pilze. In der Enge des Führerhauses des Lastwagens spürt er, ob er will oder nicht, die Nähe ihres jungen Körpers und denkt darüber nach, wie die erste heimliche Liebesbegegnung aussehen könnte. Als sie im Wald ankommen, ist ihm so gar nicht nach Pilzen zumute. So wie ihr übrigens auch nicht. Wie soll man sich denn da nicht zu zweit verlaufen, wenn beide nur an das Eine denken! Am Morgen war die Erzählung fertig, und nach den Nachrichten aus der Heimat und aller Welt brachte ich sie auf der literarischen Seite des Funkjournals zu Gehör.
Kaum war die letzte Zeile verklungen, da erzitterte die gepanzerte Tür der Funkerkabine auch schon unter mächtigen Schlägen. Man hätte denken können, dass da Deutsche mit Maschinengewehren auf sie schießen. Mir kam sogar der Gedanke, ob nicht vielleicht Piraten den Dampfer gekapert hätten, und es nun nötig wäre, bis zuletzt auszuhalten. Die Schläge draußen wurden stärker. Kaum, dass ich den Schlüssel im Schloss umdrehte, da flog auch schon mit der Tür der Sampolit mit hervorquellenden Augen in die Kajüte hinein. „Warum schickst du so was ohne Abstimmung über den Äther? Dich lass ich beim Landpersonal verschimmeln!“ schrie der Kommissar wie am Spieß. Wie sich herausstellte, war er der Meinung, dass erotische Erzählungen sich schlecht auf die Mannschaft auswirken und niedere Instinkte wecken. Ich drehte und wand mich wie ich nur konnte, um mich zu rechtfertigen, in der Art von: „Ich wollte Sie am frühen Morgen nicht mit nichtigen Dingen belästigen und von Wichtigerem ablenken“, wusste ich doch, dass er morgens den verschlüsselten Bericht für das Land aufsetzte. Wir hatten eine englische Fregatte mit Fahrt auf die Kanarischen Inseln getroffen. Laut Instruktion musste der Reederei über jedes Rendezvous dieser Art ein chiffrierter Bericht gesandt werden. Mein letztes Argument, dass in der Geschichte weder Schimpfwörter, noch die Beschreibung eines Geschlechtsakts vorkommen, und alles nur die Schilderung einer Frühlingslaune, des Vorgefühls einer großen Liebe sei, spielte wohl auch eine Rolle. „Na gut, mein junger Kater, wollen wir mal annehmen, dass der erste Fladen immer zum Klumpen gerät. Aber für die Zukunft nimm dich in Acht!“ beruhigte sich der Erste Gehilfe.
Dafür wurde ich in der Mannschaftsmesse zum Mittagessen von einer wohltuend fröhlichen Stimmung empfangen: „Los, Praktikant, mach weiter mit deinem „Körper“..!“ Trotzdem musste von der Erotik Abschied genommen werden. Der Elektromechaniker Lew Puschkin hängte sich unerwartet als Gehilfe an mich. Er erwies sich als ein echter Verehrer seines Namensvetters, las ganze Kapitel aus „Eugen Onegin“ ohne Aussetzer und rezitierte ganz fantastisch Gedichte Puschkins, von denen ich noch nicht einmal gehört hatte: „Delibasch“, „Das Stutenfohlen“, „Dämonen“, „Du Glanzvolle“.
In jeder Ausgabe unseres Radiojournals hatte er seine zwanzig Minuten um Puschkin vorzutragen. Deshalb nannte ich diese Rubrik „Zwei Puschkins“.
In der Mitte der Reise gab es einen Zwischenfall. Die Küste verweigerte der „Antiaris“ stur das Einlaufen in den Hafen von Dakar. In der Mannschaft machte sich Unzufriedenheit breit, in den Kajüten und Raucherzimmern fing es an zu gären. Der Kapitän zog die Schrauben fester, nachdem er die „Schiffsdissidenten“ vor allen benannt hatte. Der Sampolit ging in militärischer Haltung umher. Und dann fing noch Lev Puschkin an, wunderlich zu werden. Ich bemerkte, dass die Gedichte, die er über den Bordfunk verlas, ihren Titeln nach zu urteilen eine eindeutige politische Neigung annahmen. „Die Fürsprecher von Knute und Peitsche“, „Schrecklich und langweilig“, „Gott gebe, dass ich nicht verrückt werde“.
In der Mannschaftsmesse fanden wir nach jeder Ausgabe unserer Funkzeitung Verständnis. „Also, Männer, euer Repertoire ist schwer in Ordnung, in dem Geiste macht weiter! Einzig Puschkin versteht uns, vor zwei Jahrhunderten hat er geschrieben, aber alles ist ganz aktuell. Für die Reederei sind wir doch nur Pöbel. Dem Kapitän ist auch alles schnurz, er hat ja zur Stressbekämpfung noch zwei Kästen „Ararat“ ....“
Als in der nächsten Ausgabe des Funkjournals das Gedicht „In der Tiefe des sibirischen Erzes“ erklang, lies der Bordkommissar Romanow uns zu einem Gespräch zu sich rufen. Das Gespräch erwies sich als sehr lang. „Was soll ich mit Euch nur machen, da reicht der Verstand nicht“, schloss er endlich. Irgendwie konnte man den Sampolit ja verstehen, und sich widersetzen hatte auch keinen Sinn. Auf seine Art hatte er ja Recht: „Da lasst Ihr also Puschkin ertönen. Bloß die Resonanz in der Mannschaft ist hinterher nicht die beste. Die halbe Reise ist um, die Leute sind erschöpft, und dann auch noch keine Einfahrt. Das Kommando muss die Sozialverantwortung erhöhen, aber in eurer Sendung hört man nur Aufrufe zur Meuterei, und das auch noch unter der Fahne des großen russischen Dichters. Ach, ihr Puschkin-Kenner, das ist nicht der richtige Moment! Wenn ihr doch das Märchen vom Fischer und dem goldenen Butt vorlesen würdet, vom Popen und dem Diener Balda. Oder wenigsten Liebesgedichte unserer Klassiker. Denn über Sie, lieber Genosse Puschkin, werde ich einen schönen Bericht schreiben müssen, wenn es nach Hause geht. Man sagt, Sie hätten vor Auslaufen einen zu viel gehoben und sich in die Kajüte des Bordarztes geschlagen. Und der junge Redakteur der Funkzeitung sollte auch begreifen, dass dies seine erste Reise ist, das ganze Leben liegt noch vor dir. Es scheint, dass Sie ein ganz pfiffiger junger Kerl sind. In der Nacht vor dem Auslaufen haben Sie zwei junge Damen an Bord gebracht, die auf der Pier vorbeigingen. Eine, wenn ich recht verstehe, für sich, und die andere für Ihren Chef? Verstehen Sie doch endlich, dass man mit diesen Dingen nicht spaßen sollte. Mir hat ein Universitätsprofessor mal gesagt, dass, wenn Kosmonauten in den Weltraum geschickt werden, die Gespräche von der Erde aus mit ihnen nur Psychologen und Linguisten führen. Denn – ein falsches Wort, und mit ihnen da draußen im Kosmos kann alles mögliche passieren. So wie bei uns, wir Fischer, wir sind doch auch Astronauten. Also geben Sie Puschkin zum Besten, aber wohldosiert, und den Umständen angemessen.... “
Den Worten des Kapitänsgehilfen musste Folge geleistet werden. Es waren die siebziger Jahre. Solschenizyn war aus der UdSSR ausgewiesen worden. Wladimir Nabokov verbrachte die letzten Jahre seines Lebens im Hotel „Palast“ am Genfer See, nachdem er Amerika verlassen hatte. Unter dem Druck des Parteikomitees funktionierte die für im Ausland befindliche Kader zuständige Kommission sehr zuverlässig, indem sie Personen, die der Bezeichnung „sowjetischer Seemann“ nicht würdig waren, im Handumdrehen von der Seefahrt ausmusterte. Ich und Lew Puschkin beugten uns über unser Repertoire. Über die Bordlautsprecher erklangen nun „Blümchen“, „Die Versammlung der Insekten“ und „Ich erinnere mich des wunderbaren Augenblickes“.....
Kurz danach erhielt die Antiaris die Genehmigung zum Einlaufen in den Hafen von Dakar. Vom Landgang kam Lew Puschkin mit einem Strauß fantastischer südlicher Blumen zurück, für die er seinen sauer verdienten Sold ausgegeben hatte. Im schwarzen Anzug mit weißem Hemd schritt er zur Kajüte von Natalja Nikolaewna. Dort wurde er gnädig eingelassen. Worüber dort so gesprochen wurde, das wollte natürlich allen voraus der Sampolit Romanow wissen. Sein Gesicht drückte wilde Entschlossenheit aus. Der Namensvetter des großen Dichters aber ging umher mit der Mine eines Benefizianten. Und die Ärztin wurde noch schöner. Von der Wand der Mannschaftskajüte aus beobachtete das Treiben fröhlich Alexander Puschkin selbst, dessen Portrait neben seinen Nachbarn Marx und Lenin hing....
Am zweiten Tag unseres Aufenthalts in Las Palmas aber passierte etwas. Von der Gangway herunter entfernte sich Natalja Nikolaewna circa zwanzig Meter von ihrer Gruppe und unterhielt sich mit ein paar Männern. Dies blieb nicht unbeobachtet. Am Ende der Reise ging ich einmal in die Kajüte des Sampoliten. Sergej Sergeewitsch saß vor seiner Reiseschreibmaschine und schrieb schnell am Text eines Berichtes. Eine Schiffskajüte ist kein Wohnzimmer – trittst du von der Tür weg, stößt du schon an den Tisch. Einen interessanten Report für die Parteikommission dichtete da der Kommissar. Es zeigte sich, dass der Bordarzt N.N. Gornostaewa beim Landgang im Handelshafen sich von der Gruppe gelöst hatte und Gesprächskontakt zu Unbekannten hatte. Sie weigerte sich im Folgenden, eine Erklärung zu schreiben. Außerdem provozierte sie die Besatzung zu außerehelichen Beziehungen. Als ich mit einem Blick das Wesentliche dieser Depesche erfasst hatte, erstarrte ich. Wie konnte er nur, wo man diese Frau anders als den Inbegriff von Schönheit und Reinheit nicht bezeichnen konnte! Was dort noch alles über sie stand – Gott allein weiß es. Der Sampolit drehte schnell die Walze seiner Schreibmaschine zurück, um das Geschriebene zu verbergen. Wahrhaftig, die menschliche Gemeinheit kennt keine Grenzen. Nachdem ich meine Charakterisierung, die Sergej Sergeewitsch über mich aufgesetzt hatte, unterschrieben hatte, verließ ich schnell seine Kajüte. Dort roch es irgendwie übel, und im Aschenbecher glomm ein Blatt aus dem chiffrierten Notizbuch.
Zwanzig Jahre später entdeckte ich zufällig den Hochseetrawler „Antiaris“ ausgemustert am Pier Nummer vierzig. Vorgesehen zum Zerlegen in Nadeln und Blechbüchsen rostete er wie eine menschenleere Schrottinsel vor sich hin. Ich streifte durch seine verlassenen Korridore, lauschte auf sein Kreischen, Ächzen und Stöhnen. In ihm lebten noch die Stimmen seiner einstigen Bewohner, auf den Zwischendecks waren noch die Geheimnisse bewahrt, bekannt nur diesem Schiff, dessen puschkinsche Bezeichnung für einen Baum in der Wüste steht.
Als ich einmal meinen vorgesetzten Cheffunker traf, erfuhr ich, dass Lew Puschkin vom Hochseetrawler „Antiaris“ eines Tages der Bordärztin Natalja Nikolaewna Herz und Hand geboten hatte und von ihr einen Korb erhielt. Die Doktor-Schönheit hatte sich einen verlässlicheren Lebensgefährten gesucht, einen Kapitän aus Murmansk.

Aus dem Russischen übertragen von Antje Krause

14 августа 2008 года  07:53:55
Юрий | krup39@mail.ru | Калининград | Россия

Э?

Их никс дойч, их русэ.

17 августа 2008 года  03:52:27
Барон | Арканар | Империя

* * *

УМОЛЯЮ О МИЛОСЕРДИИ, ОТПУСТИТЕ МЕНЯ. Я ЖЕ НЕ УБИЙЦА. НЕ НАСИЛЬНИК. ДАЖЕ НЕ ЭКСГИБИЦИОНИСТ.
ДАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ СПАСТИ ДУШУ.
УМОЛЯЮ!!!!!!!!!!!!!!

21 августа 2008 года  11:51:18
. |

* * *

Базара нет!
Иди с Богом.
"Все мы немощьны, ибо человециску"

25 августа 2008 года  12:52:07
Алекс |

* * *

Гуляя по тёмным грязным улицам и мрачным переулкам, я услышала пронзительный крик. Как — будто кричала какая-то птица, но в тоже время крик был похож на крик человека. И я растворилась в темноте переулка, из которого исходил крик. Я шла, и слышала, как кто-то зовёт на помощь. Я чувствовала, как этому непонятному существу было плохо. Чем дальше я шла, тем темнее становилось, и я достала зажигалку, что бы хоть как-то осветить себе путь. И вдруг в лёгком отблеске огня я увидела тебя. Помнишь?
Ты, раненный ангел. Ангел, с поразительно белой кожей, с волосами, цвета солнца, и крыльями, которые, когда-то были белыми. Сейчас они были испачканы грязью и кровью. Крылья были изломаны, и эти переломы причиняли тебе дикую боль. Ты стонал от боли, лёжа на грязном асфальте лицом вниз.
Я склонилась над тобой и перевернула. Ты приоткрыл свои серо-голубые глаза и посмотрел на меня взглядом, полным страдания, глазами, в которых зажёгся огонёк надежды. И через мгновения веки опустились. Ты потерял сознание.
Внутри меня появилось небывалое чувство сострадания.
Я подняла тебя с грязного асфальта и отнесла тебя к себе домой. Я вымыла тебя, выстирала твою причудливую тунику, перевязала крылья и уложила в свою постель.
Себе я выстелила на полу. Но этой ночью я не могла уснуть. Меня так потрясла эта история, что сон никак не приходил. Лёжа на полу, я смотрела вверх, на тебя. Я любовалась тобой. Я чувствовала твою боль. Каждой клеточкой своего тела я хотела помочь тебе.
Заснув только под утро, я проспала от силы два часа и проснулась. Ты всё спал. Я приготовила завтрак, и когда зашла в комнату, ты проснулся. Ты спросил тогда у меня кто я, и рассказал о том, что ты ангел, которого изгнали с небес. Ты назвал себя падшим ангелом.
Я покормила тебя, перевязала твои крылья, потом я рассказывала тебе сказки, а ты попросил меня спеть тебе песню, и я пела песни, а тебе это нравилось, и ты просил меня петь ещё и ещё. Ты говорил, что у меня чудесный голос, а я опускала глаза, смущённо улыбаясь.
Так проходил день за днём, я заботилась о тебе, а ты одаривал меня своей неповторимой улыбкой, своим нежным взглядом серо-голубых глаз. Я полюбила тебя, полюбила, наверное, в тот день, когда нашла тебя. Но с каждым днём моя любовь к тебе росла всё сильнее.
Ты рассказывал мне о голубом небе и белых облаках, о своей жизни, о том, как прелестно тебе было жить. Но как-то я спросила тебя, можешь ли ты вернуться назад. А ты, взяв меня за руку, сказал слова, которые изменили всю мою жизнь. Ты сказал, что любишь меня, и не оставишь на земле. Сказал, что хочешь быть со мной всегда. Я смотрела в твои глаза, и я чувствовала, будто на моей спине тоже растут крылья. Тогда я наклонилась над тобой, и поцеловала тебя.
С того дня мы жили с тобой рука об руку, крыло к крылу.
Мы проводили целые дни вместе, я ухаживала за тобой, а ты говорил мне много приятных слов. Днём я садилась рядом с тобой, и пела песни тебе, а ты держал меня за руку. А вечером я зажигала свечи, и мы пили вино, обнявшись, смотрели из окна в ночное небо.
Всё было как в сказках…
Тебе становилось всё лучше, ты уже мог ходить, но крылья были ещё слабы.
Как только ты смог ходить, ты пытался помочь мне во всём, что я делаю. А я отправляла тебя в кровать, я боялась, что ты недостаточно окреп. Но ты не слушался меня, и мы так смешно ссорились… Я ругала тебя, а ты смотрел мне в глаза и так внезапно целовал, и я успокаивалась. А потом мы смеялись…
А помнишь, как мы танцевали?.. Танцы с ангелом… Я не смогу забыть их…
Всегда когда я уходила, ты с нетерпением ждал меня, и когда я приходила, ты сидел за столом и писал очередное стихотворение. Я подходила, и заглядывала в твой листок, а ты, сдвинув брови, немного сердито просил не подглядывать. Я смеялась, говорила, что не буду, и уходила, а ты потом читал мне свои стихи, и каждое слово отражалось в твоих глазах, словно в их подтверждение.
А помнишь, как мы мечтали о будущем, ты обещал, что когда твои крылья окрепнут, ты унесёшь меня подальше от людей, в горы, и мы будем жить там?.. И ты говорил, что мы будем там счастливы.
Каждый день был непохож на прежний, мы были такими разными, но мы слились воедино и стали одним целым.
Но крылья твои стали крепнуть. И стало меньше слов любви, меньше ласки, меньше внимания.
Я помню тот день, когда ты сказал, что очень скучаешь по небу. Но я не предала этому значения. Я предложила подняться на крышу. Я жила на последнем этаже, и нас никто не мог заметить. Ты обрадовался, и мы поднялись на крышу. Ты долго стоял и смотрел в синее небо. Я подошла к тебе и обняла, и тоже посмотрела в это небо, которое ты так любишь. Да, я прекрасно понимала, за что ты его любишь. Эта любовь отражалась в твоих глазах. Было ещё что-то в твоих глазах, когда ты смотрел на небо. Но я не могла понять что это за чувство…
С того дня ты каждый день просил меня сходить на крышу.
Мы стали проводить там чуть ли не всё время. Но однажды ты попросил меня оставить тебя одного на крыше. Ты сказал, что хочешь побыть один. А потом ты стал каждый день ходить туда один. Часами ты сидел на крыше и смотрел в небо.
Но я не замечала, что что-то идёт не так. Я была слишком ослеплена моей любовью к тебе. Я посвящала всю себя тебе, а когда ты отказывался от моего внимания, я принимала это, я оставляла тебя в покое, я пыталась исполнить любое твоё желание.
В один солнечный день я проснулась, но тебя не было рядом. Тебя не было в квартире. Тогда я пошла к лестнице, ведущей на крышу. Дверь на крышу была открыта, и, поднявшись, я увидела тебя. Ты стоял ко мне спиной и смотрел в небо. И вдруг ты расправил свои белоснежные крылья и взлетел. Ты взлетал в небо, всё выше и выше. А я кричала, я звала тебя, но ты даже не обернулся. .
Слёзы ручьями бежали по моему лицу, я смотрела в небо, и чувствовала, как перевернулся весь мой мир.
Ты сломал мои крылья. Ты сломал моё сердце. Но я всё равно тебя люблю. Я до конца своих дней буду любить тебя. Быть может на небе, ты действительно счастлив…
Но больше не будет моей жизни. Больше не будет вечеров вместе, ведь мне больше некому петь песни, а мне больше никто не напишет стихов…
Ведь ты сломал мои крылья, ты сломал моё сердце, а вместе с ним и меня, оставив меня умирать в одиночестве в этом чужом для меня мире…

27 августа 2008 года  21:40:09
падший ангел |

666

* * *

миру мир

30 августа 2008 года  12:33:54
666 |

  1 • 8 / 8  
© 1997-2012 Ostrovok - ostrovok.de - ссылки - гостевая - контакт - impressum powered by Алексей Нагель
Рейтинг@Mail.ru TOP.germany.ru