Чурсина ОксанаВся жизньВсем друзьям «Симов» посвящаетсяВся жизнь — игра!Сюжет так себе.За то какая графика!— Вчера всю ночь сидел в интернете.— Что? Игру скачивал?— Нет. Прохождение «Симов».Ура! Завтра летние каникулы! И, значит, полная свобода — можно будет днями напролет торчать у компьютера. Как раз недавно появилась последняя 21-я версия «Симов» — «Создай свой мир».На следующий день, установив игру, Он принялся за её изучение. В ней предлагалось на выбор несколько планетных систем. Нужно было создать условия для жизни и развития на них живых существ.Все планетные системы были достаточно примитивными – одна звезда и 5-15 планет, вращающихся вокруг неё. Он выбрал наобум систему с 9-ю планетами. Нужно было понять, сколько планет, и какие из них пригодны для жизни. Поизучав их по данным из таблиц и поняв, что в кромешной темноте по одним только цифрам разобраться довольно сложно, Он решил включить экранную подсветку. Теперь, когда достаточно было света, стало возможным рассмотреть и предлагаемые планеты. Чем-то Его привлекла 3-я планета от звезды. Это была средних размеров планетка, расположенная на достаточном расстоянии от светила, чтобы получать тепло и свет и не быть сожженной. Правда, пока там жечь было нечего. Планета была абсолютно стерильна – кроме камней и песка на ней ничего не было. Он решил назвать её Терра. На ней не было ничего и никого. Да и кто там мог появиться, если даже воздуха на ней не было. Он решил создать вокруг неё атмосферу. Но сначала нужно было отрегулировать скорость вращения Терры, чтобы она могла удержать свою воздушную накидку, рассчитать плотность и состав атмосферы. И вот всё готово – над Террой появилась плотная воздушная прослойка между ней и космической пустотой. По сравнению с огромным пространством вокруг планеты, эта оболочка была ничтожна, но она давала надежду на зарождение жизни на ней.Теперь над Террой появилось небо. Ни одно облачко не омрачало его свод. Да и откуда было взяться облакам, если на Терре не было ни капли воды. Ему пришлось, как следует изучить геологические особенности планеты, чтобы правильно распределить на ней воду. С помощью ландшафтного конструктора Он создал моря и океаны, реки и озера. Но что за планета без растений?! В базе игры было более миллиона видов растений с подробным описанием, так что выбор был. К вечеру вся поверхность планеты покрылась зеленью трав, деревьев и кустарников, цветы создавали пестрый ковер. Терра стала гораздо красивее, чем была раньше.Наутро Он сразу же бросился к компьютеру. Какой же был Его ужас, когда Он увидел, что почти все растения начали чахнуть. Ну конечно! Как Он мог забыть про фотосинтез. Заигравшись, Он так и не удосужился зажечь звезду и играл на экранной подсветке, а компьютерное время бежит гораздо быстрее реального. Нужно было срочно исправлять оплошность. И вот внутри звезды закипели ядерные реакции. Кстати пора было дать ей имя. Он решил, что Люцения очень подойдет ей. Необходимость в подсветке отпала, он отключил её, и сразу стало видно, что небо над Террой голубое-голубое и по нему бегут легкие белые облачка. Это было очень удивительно – на Его родной планете небо было зеленое, а облака розовые. Видимо сказывался разный газовый состав атмосфер. А тем временем на Терре начали возрождаться растения. Правда, некоторые пришлось все-таки заменить.Несомненно, планета изменилась. Но теперь свет на неё поступал от Люцении, а не от компьютера, а планета к тому же вращалась, и теперь, когда Люцения уходила за горизонт на Терре воцарялась кромешная тьма. Согласитесь, что терять игровое время из-за таких пустяков глупо. Ночью тоже нужно было хоть какое-то освещение. Для начала Он подтянул к Терре обломок какой-то планетки и расположил его так, чтобы свет, падающий на неё от Люцении, ночью отражался на Терру. Это было не просто. Но когда всё было сделано, Он увидел, что свет этот был бледный и мертвенный, что наводило ужас даже на него самого. Надо было спасать положение. И тогда Он решил зажечь ещё и звезды. Нет, сами звезды Он создать не мог – симулятор этого не позволял, но их изображения – пожалуйста. Это выглядело, как если бы они были удалены от Терры на миллиарды расстояний. Такая работа Ему понравилась. Он даже стал выкладывать из них разные рисунки. Теперь свет звезд стал оттенять свет спутника, и он перестал выглядеть таким ужасным. Но как же его назвать? Пусть будет Кентуя.На следующий день Он решил, что пора заселить Терру животными. К симулятору прилагался конструктор создания всяческой живности – летающих, плавающих, прыгающих. Там были рыбы, звери, птицы, насекомые. Тут-то Он позволил своей фантазии разгуляться на славу, и создавал всё, что только приходило в голову. Не совсем удавшиеся виды Он уничтожал, некоторые вымирали сами – что-то не подходило им для жизни на этой планете. Так исчезли первые рыбы-уродцы, затем ящеры-монстры, потом крокодило-птицы и многие-многие другие. Изучив свои ошибки, Он стал создавать более совершенных животных. Теперь по всей Терре кто-то чавкал, мяукал, мычал, рычал, рыл землю, плавал в воде, а ещё кто-то кого-то ел. Да-да и это тоже – ведь не все из созданных животных могли питаться травкой. Среди живых существ началась борьба. Одни пожирали других, сильные вытесняли слабых, умные – глупых.Итак: вокруг Терры была атмосфера, растения производили кислород, вода из водоемов испарялась, на Терру пролились первые дожди, зверьё плодилась и размножалась. Жизнь началась.Некоторое время Ему было забавно наблюдать за ней, но со временем это наскучило. Не хватало разумных существ, которые не просто проявляли бы свои инстинкты, но и действовали бы осмысленно, а значит и не предсказуемо. Пришло время создать людей. Он долго колдовал над ними с помощью конструктора индивидуальностей. Хотелось, чтобы они стали совершенными во всем. Он долго подбирал им внешность, характер, проверял на совместимость. Единственно, в чем пока Он их ограничил – это в самостоятельности действий – так было проще ими управлять. Так что сесть, лечь, начать есть без его кликанья мышкой они не могли. И вот люди были созданы. Это были мужчина и женщина. Для них было специально подобрано самое лучшее место на Терре. Здесь был самый мягкий климат с постоянной температурой, нечастыми дождями, протекала полноводная река, кишевшая рыбой, в изобилии водилось зверье, росло множество деревьев с разнообразными плодами. Тут они и жили какое-то время.Однажды соседские ребята уговорили Его поиграть во дворе. Компьютер был оставлен на весь день. Что случилось в это время, Он так и не узнал. То ли «Симы» наелись каких то плодов, то ли произошел какой-то глюк в игре, но последствия были необратимыми – люди обрели свободу действий и семейство ждало прибавления, которое не замедлило появиться. Теперь лишать их свободы воли не было смысла – справиться один с двумя вечно пищащими младенцами Он не мог. Впрочем, от неопытных родителей тоже было мало толку. В конце концов, Ему это надоело, и Он предоставил им самим справляться, как могут. А они как-то справлялись, и уже у их детей были дети и внуки. И вообще народ стал прибавляться. Людей становилось больше, но ни чего хорошего от этого Он не видел. Уследить за всеми было просто не возможно. А они дрались, убивали, унижали, крали. Конечно не все, но хороших почему-то не было заметно. Они как-то жили своей тихой незаметной жизнью, а вот зло, как и положено, было заметно во всей красе.Он принял решение прекратить все это и начать заново. К сожалению, если «Симы» были созданы – уничтожить их уже было не возможно. Можно было только как-то убить. Поскольку людей было уже достаточно много, нужно было какое-то глобальное средство, и Он его придумал. Для начала Он дал задание одному из «Симов» построить большой корабль, на который собрать всех живых существ по паре, затем велел подняться на корабль всей семьей. А потом добавил водички – устроил потоп. Тщетно «Симы» карабкались на горы в поисках спасения, вода прибывала до тех пор, пока под толщей воды не скрылись последние островки суши.Для верности нужно было подождать некоторое время, а пока можно было погулять с друзьями. Тем временем по игровому времени прошло больше месяца. Вряд ли кто-то из «Симов» выжил столько без еды, даже если они сумели как-то спастись от наводнения. Он дал команду программе избавиться от излишков воды. И вода стала постепенно спадать. Корабль избранного «Сима» тихо причалил к горе, где все его пассажиры и высадились. Постепенно все стало по-прежнему. Звери водились во множестве, людей тоже становилось все больше и больше. Управлять каждым не получалось. Теперь он уже давал команды целым племенам, племена собирались в общины, в общинах уже началось разделение труда. Люди из кочевых племен превращались в оседлые, возникла необходимость в укрытиях для жилья – так стали появляться первые поселения. В основном они располагались вдоль рек — рядом был источник воды и более легкая «дорога». Но даже управление целыми группами «Симов» было непростым делом. До некоторых просто не доходили руки. Племена, предоставленные сами себе, видели, что их организованным собратьям живется легче – и делали из этого вывод, что лучше всего на них напасть и разграбить поселение, а людей перебить или взять в плен. К сожалению такова была их грубая примитивная психика. Они еще не умели работать над своим сознанием и самоутверждались, унижая других. Горожане, конечно не могли мириться с таким положением вещей. Для обороны города строились крепостные стены, создавались защитные отряды, но силами одного небольшого городка было трудно справиться с ордами диких варваров. Люди пришли к мысли, что города должны как-то объединяться. Так возникли первые государства. Поначалу ими правил самый сильный, умный, мужественный человек. Он собирал войско, назначал какому городу и сколько дать на него продуктов, одежды собрать денег на оружие. Но постепенно власть стала предаваться по наследству. Зачастую правителем становился узколобый самовлюбленный идиот, а сборы на войско превратились в налоги, которые были нескончаемыми. Все государства были разными, но принцип правления был один – всем правителям нужно было как можно больше денег. Для этого они вели захватнические войны. Для войн нужна была армия, на содержание которой требовались деньги, которые в свою очередь выколачивались из населения сборщиками податей. Но три шкуры содрать с одного не удавалось, а денег хотелось больше – значит, объявлялась новая война, и круг замыкался. Людям приходилось нелегко, но они не унывали, надеялись на лучшее, рожали детей, и их становилось все больше и больше. Теперь Он управлял уже целыми государствами. Он давал указания, что и где строить, с кем торговать, что продавать. Но за всеми этими глобальными делами Он не забывал и про отдельных «Симов». То, что всех людей не сделать идеальными Он понял уже давно, но просветлить хотя бы некоторых из них Он очень старался. Этих людей было не много – по одному в каждую эпоху, но все они оставили заметный след на земле. Одни из них могли исцелять прикосновением руки, другие создавали замечательные картины, третьи сочиняли музыку, которая заставляла всех замереть на месте, четвертые своим словом умели записать простые события так, что и через века ими восхищались их потомки. Были и такие, что только недостаток знаний того времени помешал им довести свои изобретения до завершения. Их современники просто не поняли их – это смогут сделать только спустя сотни лет, когда появятся нужные инструменты, материалы и технологии. Он, как мог, пытался облегчить жизнь своим неразумным созданиям, которые упорно пытались уничтожить сами себя – Его воля в этом уже не требовалась. Да, в уничтожении себе подобных «Симы» действительно преуспели. Людей сжигали на кострах, вешали, им рубили головы, распинали на крестах, пытали и калечили тысячами, не говоря уже о войнах, в которых гибла чуть не треть всего населения, эпидемии выкашивали целые города. Он поражался — с каким упорством люди цепляются за жизнь, а их численность каким-то чудом увеличивается. Но не все было так мрачно, иначе ради чего было им жить и бороться. «Симы» развивались и совершенствовались. Это уже не были полудикие разрозненные племена, зарождалась цивилизация. Трудом многих тысяч людей были возведены величественные пирамиды, которые Он мог видеть даже высоко «паря» над Террой. Строились красивейшие здания, памятники, скульптуры. Художники писали картины, поэты сочиняли пьесы, которые потом разыгрывались в театрах, люди развивали свои знания о природе – появились первые зачатки того, что потом назовут наукой. Многое совершалось уже без Его воли, Он только помогал, где было надо. Впрочем, и это требовалось все реже – люди становились самостоятельными, и нянька им была не нужна. В Его мире шли дни и недели, а в игре годы и столетия. Люди открыли многие законы природы, научились их использовать в свою пользу, и даже были первые попытки завоевать космос. Они же не знали, что все их космическое пространство ограничено планетами, вращающимися вокруг Люцении. Что произойдет, если люди захотят полететь дальше – Он не знал, да и игрой это не предусматривалось. Но пока до этого было еще далеко…В маленьком городке на маленькой улице друг напротив друга жили два семейства. Семья Каппов и семья Монти. У Каппов была девочка Джу, а у Монти мальчик Ром. Это были очень дружные семейства. Все праздники они проводили вместе. Их дети учились в одной школе, в одном классе и сидели за одной партой. После уроков они вместе играли во дворе Каппов. Здесь был маленький пруд, заросший лилиями и осокой. Летом сюда прилетали дикие уточки, а зимой очень здорово было кататься на коньках. Над прудом росли старые плакучие ивы. Их ветви склонялись до самой земли, образуя шатер, в котором было так интересно играть. Во дворе у Монти было не менее интересно. У них жила (или росла) цветочная корова. Это было на половину животное, наполовину растение. Эту корову ребята каждый день доили. Но давала она не молоко, а жизненный эликсир, выпив который человек избавлялся от всех болезней и продлевал себе жизнь. Монти, конечно же, делились с Каппами этим целебным напитком. Оба семейства жили достаточно спокойно и счастливо. Дети не огорчали своих родителей, горе и болезни не стучались в их дома. Работа взрослым Монти и Каппам нравилась. Они постоянно совершенствовали свои навыки, им прибавляли зарплату. Довольно часто оба семейства отправлялись в центр развлечений повеселиться. Там взрослые дурачились наравне со своими детьми. Они весело катались с горок, запускали фейерверки, смеялись над предсказаниями гадалки и даже брали курсы волшебства у самого главного мага. Дни Великой Люцении они любили проводить дома. Во дворе у Монти они разводили костер, жарили шашлыки, пекли картошку, пели любимые песни. Их дети росли, становились взрослее, и как-то не заметно между ними возникла первая полудетская любовь. Родители не противились этому и чувства между Джу и Ромом постепенно развивались. Но был у Каппов еще один член семьи – ручной дракончик. Был он не больше крупной кошки или небольшой собачонки, вечно у всех путался под ногами, и что бы ни произошло, всегда был в центре событий. В общем характер имел достаточно шкодный, но не злобивый. Зато ни кто лучше него не мог разжечь камин, аккуратно и без единого следа копоти, костер на день Великого Солнца тоже всегда разжигал он. Вот из-за него то все и получилось.В один из праздников дракончик как всегда разжег костер и весело мешался у всех под ногами с чувством исполненного долга. Цветочная корова, которая росла неподалеку, недовольно поглядывала за ним. Она недолюбливала его за легкомысленный характер, да и вообще считала бесполезным существом. Как назло в этот день дракончик все время крутился неподалеку от нее. В очередной раз, когда дракончик слишком близко подбежал к ней, она не выдержала и лягнула его копытом. Дальше случилось непредвиденное, дракончик испугался и непроизвольно выдал большой сноп огня прямо на цветочную корову. Ее стебель был почти полностью пережжен и держался на тоненьком лоскутке. Цветочную корову ждала почти неминуемая гибель. Был приглашен главный маг-ветеринар по волшебным животным. Только благодаря его усилиям в течение целого года уникальное существо удалось спасти, и еще прошел целый год, прежде, чем цветочная корова снова начала давать жизненный эликсир. Но отношения между соседями были испорчены. Никакие извинения Каппов Монти принимать не хотели. Их единственным условием было уничтожение дракончика. Монти не могли пойти на убийство домашнего любимца. Всякие отношения между Каппами и Монти были прерваны. А как же их дети, ведь они уже успели полюбить друг друга? Им было запрещено видеть друг друга, но они продолжал тайно встречаться. Скоро они окончили школу и на выпускном балу поклялись никогда не покидать друг друга. Пришла пора ехать в большой город, поступать в университет. Джу хотела изучать прикладную магию, а Рома интересовали далекие звезды.Джу уехала на другой материк ведь только там обучали прикладной магии. А Ром остался на этом же материке. Годы учебы показались влюбленным очень долгими. Но они не забывали друг о друге. Каждый день они посылали письма полные нежных чувств. А на каникулах продолжали тайно встречаться. Чтобы родители ни чего не заподозрили, они договорились с другой парой влюбленных, будто Джу встречается с другим парнем, а Ром с другой девушкой. Так долгое время им удавалось скрывать от родителей свои отношения. На последнем курсе нужно было выбирать специализацию. Джу и Ром не хотели больше разлучаться и решили закончить обучение в институте космоса. Там как раз готовилась первая экспедиция за пределы их планетной системы. В экспедицию набирали молодых людей, так как по расчетам ученых путь предстоял долгий. Ром готовился стать бортинженером, а Джу – магическим парамедиком. Здесь же в институте на последнем курсе они и поженились. Свадьба была скромной студенческой. Родители приехать не пожелали. На первые дни весны был назначен старт ракеты. Перед экспедицией Джу и Ром приехали домой, чтобы уговорить родителей простить их и помириться между собой. Но, хотя прошло уже много лет со дня их ссоры, родители не пожелали прекратить свою глупую вражду. Так и не дождавшись примерения родителей, Ром и Джу отправились в неизведанное.Долгим был их полет. Но скучать на корабле не приходилось, весь день был расписан по минутам. Сон, еда работа, тренировки в спортивном зале, развлечения – все было подчинено строгому графику. Через некоторое время Джу почувствовала, что ждет ребенка. Ром был на седьмом небе от счастья и просил только Джу поберечь себя. Но Джу сказала, что чувствует себя прекрасно. Время шло. Джу готовилась стать матерью, а корабль подходил к границе их планетной системы. Экипаж корабля готовился отпраздновать День пересечения границ их мира.До перехода в неизведанное оставалось несколько часов, когда Рому сообщили, что у Джу начались роды. Он кинулся в медицинский отсек, чтобы помочь жене. Вдруг страшный удар сотряс весь корабль.…свет Люцении последний раз озарил Терру, экран компьютера замигал и погас.Он поднял глаза. Над ним стояла мать и держала в руках вилку от компьютера.— Уважаемый! Вы случайно не объясните, почему за две недели нового учебного года вы нахватали пять двоек?январь 2007 это было задание по обществознанию в 8 классе: написатькнигу посвятить другу1 ноября 2007 года 08:07:29Чурсина Оксана | okib@vmail.ru | Воронеж | Россия Дубянский АлександрЗащита днищаистория из жизниНи больше, ни меньше. Хочется начать со слов: "Уж сколо раз твердили Миру", но на самом деле все началось со звонка на телефон, из которого жена поведала мне о том, что ее подруга (имя Люба не будем упоминать) сегодня стала счастливой обладательнецей новенького Фиата "Пунто", и что мы приглашены на "мероприятие". На "мероприятии" каждый у "тачки" "отметился": завели, проехались, стекла протерли и посигналили.Гром грянул через неделю, когда по дороге с работы мой мобильник голосом всхлипывающей Любашки поведал мне, что она разбила машину. Причем, как она выразилась, вдребезги. На мой вопрос, что, собственно произошло, Любашка "убила" меня аргументом: "Даже защита днища оторвалась". Сам я не первый год нервно курю, когда "мастеры-фломастеры" "рихтуют" мою "ласточку" в автосервисе. Но, признаться, никогда не слышал об эдакой неведомой детали, как "защита днища".Падать в грязь лицом и расписываться в собственной автобезграмотности было просто недопустимо! Любопытство пересилило усталость, и я "ничтоже сумняшеся" сообщил, что сейчас приеду "оценить ущерб". Проезжая мимо любкиного подъезда, я обратил внимание, что внешне "Пуговка", как любовно окрестила подружка жены свою новую "тележку", выглядит еще новее, чем была неделю назад. Это был не последний сюрприз за тот вечер. Сообщив еще раз, что та деталь, которую она потеряла называется именно "защита днища", зареванная блондинка открыла багажник и предоставила заинтригованному мне возможность насладиться видом КАНАЛИЗАЦИОННОГО ЛЮКА, покоящегося в машине у Любки.На мои робкий вопрос, как это было, мне было рассказано буквально следующее: "Еду, значит, еду. Вдруг "Бух". Видимо, на кочку наехала. Я — по тормозам. Выхожу, а она, защита, то есть, лежит рядом. Мужики какие-то остановились. Я им пожаловалась, а они сказали мне, что эта деталь в машине самая важная, и что без нее ехать крайне опасно. Помогли погрузить ее в багажник и посоветовали ехать в сервис (40 км в час, правый ряд, с "аварийкой")."Вся ее тирада время от времени прерывалась всхлипываниями и моими потугами сдержать хохот. Но и это еще не все. Промасленный слесарь из автосервиса, выслушав Любашкину слезливую историю и вытирая руки не менее промасленной ветошью, поведал подруге, что мужики на дороге абсолютно правы, ибо нет в машине детали более важной, чем "защита днища". Но отремонтировать машину он не может, так как в данный момент у него нет... слушайте внимательно: "Левосторонних саморезов ЛСС416/53"455674/546388/Bis" (кому интересно, могу предоставить бумажку, которую сердобольный слесарь презентовал Любашке, чтобы та не забыла, какие именно саморезы были ему нужны). Да простит меня уважаемый читатель, ибо сил сдерживать хохот у меня не было, а, стало быть, не могу рассказать Вам, что сказал продавец магазина автозапчастей. А Любка туда сразу же и поехала.А как бы вы поступили на моем месте? У меня ума хватило только на то, чтобы попросить Любку отвезти люк на место.2 ноября 2007 года 12:58:09Александр | НИКОЛАЕВСК | РОССИЯ СантехлитСамоиисторический романЛюдей терзает необъятность вечности.И потому мы задаёмся вопросом: услышатли потомки о наших деяниях, будут липомнить наши имена, когда мы уйдём, изахотят ли знать, какими мы были, какхрабро мы сражались, как отчаянно мылюбили.Дэвид Бениофф «Троя»ПрологМало солнце, но хватает его на весь раскинувшийся под ним край. И от него колеблется маревом горизонт. Слепящий блеск играет в зеркалах бесчисленных озёр. Чуть приметными морщинами рождаются под ветром волны и, разгоняясь на просторе, набирают мощь, вскипают пенной гривой, без устали моют прибрежные пески и раскачивают камыши. Рыба, дичь кишмя кишит.А меж озёр громоздятся горы, замшелые, до самой макушки заросшие шиповником, акацией, сосной и берёзой. В густых лесах, в горных распадках, в низинах и долинах, в степях и поймах рек – всякой птицы, всякого зверья можно встретить.В утробе седых громад, размытых, разрушенных, навороченных – и железо, и медь, и золото, и ртуть, и свинец, и графит, и цемент, и чего только нет, а уголь чёрным глянцем выступает по всем трещинам, залегает могучими пластами. Под мохнатыми корнями вывороченной бурей вековой сосны вдруг тонко заиграют радугой искристые самоцветы.А от гор, от лесных озёр потянулись на юг степи, потянулись и потеряли границы и пределы. Когда плужный лемех режет в широком поле борозду, отваливается такая мягкая земля, что не земля, а пух, хоть подушки набивай. Но иной раз вывернется со скрежетом проржавелый железняк или скругленный некогда речными струями булыжник. А какую удивительно родящую силу таит в себе эта земля! Вспашешь стерню иль целину, былинки не оставишь от буйного царства зелени – глядь, после дождя побеги пошли, глядь – и затянулась чёрная рана.После долгой зимы, заслезится под лучами снег, сойдёт, прольют дожди, напьётся жадная земля, а потом начнётся радующая глаз и сердце безумная борьба за жизнь всего живого.Кто же хозяева этого чудесного края? Мордва, чуваши, башкиры здесь живут с незапамятных времён. А вслед за Ермаком Тимофеичем пришли и расселились по берегам рек и озёр донские казаки. Диким и страшным тогда казался край. Трескучими морозами, слепящими метелями пугал Седой Урал. Повылазили из болот, из камышей скрюченные, пожелтевшие лихорадки, впились в донцов, не щадили ни старого, ни малого, много сгубили народу. В кривые сабли и меткие стрелы приняли пришельцев инородцы. Плакали казаки, вспоминая родной Дон, и день, и ночь бились с болезнями, «татарвой», с дикой землёй: нечем было поднять её вековых, не тронутых человеком залежей. И выстояли, выжили, подняли землю, развели скот, обустроили станицы.Два с половиной века назад, в пору царствования Екатерины Великой безвестный на Урале петербургский сановник граф Николай Мордвинов выиграл в карты деревеньку без земли в Курской губернии, а другую выменял на борзых, и пригнал крепостных в эти места. Первые поселения крестьян на Южном Урале так и назывались в честь барина-благодетеля – Николаевка да Мордвиновка. Повторилась вновь трагедия первопроходцев: и нужда, и голод, и стычки с инородцами. Но выжили «куряки» и прижились на Южном Урале: распахали целину, понастроили деревень да хуторов с церквями, школами.После отмены крепостного права новая волна переселенцев хлынула на Урал из-за Волги. Потянулись гонимые нуждой из Рязанской, Тамбовской, Вятской губерний, из Украины. Потянулись голь и беднота с убогим скарбом, голодными детишками, расселились по деревням и станицам и щёлкали, как голодные волки, зубами на пустующие земли, которые нечем было поднять. И стали батраками переселенцы у казаков, зажиточных «куряков», которые всячески теснили их, драли по две шкуры за каждую пядь освоенной земли и с глубоким презрением называли «калдыками». А вчерашние крепостные, упорные, как железо, без своей земли, поневоле бросающиеся на всякие ремёсла, на промышленную деятельность, изворотливые, тянущиеся к свободной и сытой жизни, платили богатеям тою же монетой – «куркули», «челдоны». Прекрасный край, трудолюбивый народ, пропитанный, как горькой жёлчью, едкой злобой, ненавистью и презрением друг к другу.Отчего это с хриплыми криками бегают по улицам николаевские мужики, растеряв шапки? Бегают взад и вперёд, раскидывая лаптями и валенками сыпучий снег, и рёв сотен глоток сотрясает хмурое небо. Праздник что ли? А пятисотпудовый церковный колокол, надрываясь, мечет тревожный набат по округе. Что-то произошло в далёком Петербурге, и вот уже в Москве идут бои. Никто толком не знает: кто с кем и за что дерётся. Одно только врезалось в сердце и было понятным:— Долой царя-кровопийцу!Всколыхнулась Николаевка, прогнали управляющего и взяли власть в свои руки. Не было тогда у далёкого царя силы побороть эту стихию. Но поползли по станицам слухи, что «калдыки» с «куряками» сговорились землю у казаков отнять. И потемнели станичники, стали враждебно коситься на разгулявшееся крестьянство. Не потечь реке вспять, не бывать мужикам над вольным казачеством. Ворвались в бунтующую Николаевку пластуны из соседней станицы Кичигинской и мигом усмирили безоружных крестьян. Много их тогда было отправлено в Троицк для вразумления, многих посекли кнутами принародно на деревенской площади. До сей поры таится обида в крови николаевских, теперь уже красносельских стариков на соседей кичигинцев. «Всех казаков перебьём,— говорили их деды, мечтая о светлых, грядущих днях,— самои останемся». И за говор свой русский: курский, рязанский, тамбовский получили от казаков ещё одну презрительную кличку – «самои».О чём молчала станицаМорозно в степи. В перелесках будто деревья греют, а на юру – совсем пропасть. Возницы наглухо укутаны в бараньи лохматые тулупы. Седоки на пяти санях жмутся друг к дружке, зарываются в сено, прикрываясь сверху дерюжками. На последних – четверо.— Лопатин, озяб? – ткнулся к нему в самое лицо закоченевший Бондарев.— Замёрз… аж до самых кишок! – прохрипел уныло Лопатин. – Приедем-то скоро али нет?— Кто его знает, спросить надо приятеля-то. Эй, друг,— ткнул он в рыжую овчинную тушу,— жильё-то скоро ли будет?— Примёрзли?— Холодно, брат. Село-то, скоро ли, спрашиваю?— Станица,— поправил возница и сказал: — Вёрст семь надо быть, а то и двенадцать.— Так делом-то сколько же?— А столько же! – буркнул возница, тряхнув вожжами.— Как ты станицу-то называл?— Кичигинская будет…Мужик деловито и строго скосил глаза на седоков, на торчащие из сена приклады винтовок, помолчал минуту и сообщил:— Ничего, можно сказать, не останется – бор проедем, к ужину в Кичигинской, а в Увельскую с утра надо ехать.— А сам ты как, из Николаевки? – выщупывал Бондарев.— Из неё, откуда же ещё-то быть?В тоне возницы послышалась словно обида: какого, дескать, рожна пустое брехать – раз в Николаевке снаряжали сани в обоз, известно, и владельцы их оттуда.— Ну, отчего же, дядя? Может и кичигинский ты? – возразил было Бондарев.— Держи туже – кичигинский….И возница как-то насмешливо чмокнул и без надобности заворошил торопливо вожжами.— Чтой-то, дядя, у тебя лошадки заморенные, а как с хлебом вертаться будем, до железки дотянут ли? – подначивал неугомонный Бондарев.— Это у меня-то заморенные? – вдруг обиделся возница и молодецки вскинул вожжами, с гиком пустил коней целиком, обгоняя растянувшийся обоз, только снег завихрил, запушил в лицо. – Эй вы, черти! Н-но, родимые!.. Эге-гей! Нно-о!.. Соколики!Мужика не узнать. Словно на скачках распалился он в заснеженном поле. И когда поутолив обиду, удержал разгорячившихся лошадок, повернул голову в высоком вороте, глухо заметил:— Вот те и морёные.— Лихо, брат, лихо,— порадовались его седоки.Трофимову захотелось разузнать, как тут дела с Советами: крепки ли они, успешно ли работают.— А чего ему не работать, известно…. Вот у казаков, там другое….— У казаков? – и Лопатин на живое слово о политике кинулся, как кошка на сырое мясо.— Так, а что же, раньше в старшинах да сотниках ходили, а теперь в Советах сидять те же богатеи. Никаких перемен нету. Мы же с ними с девятьсот пятого не в ладах.Ты сам-то бунтовал? – выпростался из-под кошмы самый молоденький член отряда семнадцатилетний Гриша Богер.— А как же, в ту пору все поднялись – и стар, и мал. Цельный месяц царя не признавали, да казачьё же нас потом и придавило.Гриша, распахнув ворот гимназической шинели, сидел сбоку от облучка. Возница, обернувшись, отчётливо видел его разрумянившееся лицо и белую как у девушки, шею, его, немного наивный и простой, любопытный взгляд, прислушивался сквозь скрип полозьев к его ломающемуся голосу. Богер ему нравился.— А что ж, дядя, за народ ваш такой, николаевский, откуда?— Так, курские мы, откуда ж ещё. Ишо при Катьке нас сюда нагнали. Супротив царя наш брат пошёл, батрак да победнее которые. Казаки ж врагами были.— Что ж, восстание у вас было? – встрял Лопахин.— Да было, конечно. Филя Коссаковский да Иван Долган коноводили, а мы за ними. Всех казачьё похватало и угнало в каторги.— А ты там был?Возница угрюмо отмолчался, зло хлестнул коней.Гриша Богер влез с вопросом:— А ты в Кичигинской бывал, дядя?— Бывал, а как же…Уже в виду стоящего стеной векового бора мужики-возницы запосматривали косо на чёрные сочные облака, дымившиеся по омрачнённому небу. Ветер задул резкий и неопределённый: он рвал без направления, со всех сторон, словно атаковал невидимого врага, кидался на него с яростью цепного пса. И как пёс, отшвыриваемый пинком, гневно судорожно завывал и снова бросался на непрошенных гостей. По земле кружились, мчались и вертелись снежные вихрастые воронки, пути забило, наглухо запорошило снегом. И стонал вековой бор. Обоз с трудом пробивался просекой. Всё настойчивее, всё крепче и резче ударял по бокам стервенеющий ветер, всё чернее небо, круче и быстрее взвивались снежные хлопья, проникали во все щели, слепили глаза. Как в норы кроты, глубоко в тулупы зарылись возницы. Запорошило в санях седоков. От встречного ветра заходится дыхание лошадей, седым инеем запушило их морды, ноги и бока.Долго ехали и словно заманивали за собою в бор бешеный степной буран, который и здесь разгулялся, будто буйный мужик в хмельном пиру: всё, мол, моё и что поломаю, за то ответ не держу!Сумрачно, грозно, пужливо было в стонущем лесу – того и гляди лесиной придавит. Такого бурана, матерились возницы, не видали много лет. Не иначе, говорили, Бог наслал его за недобрые людские помыслы.Въехали в Кичигинскую – большую просторную станицу с широко укатанными серебряными улицами. Малую деревеньку зима обернёт в берлогу – засыплет, закроет, снегами заметёт. А большому селу зимой только и покрасоваться. Николаевские возницы поддали ходу и мчали для форсу на лёгкой рыси. Подкатили к Совету. Он, по общему правилу, на главной площади, в доме бывшего станичного Правления. Снежными комьями вывалились из саней, ступали робко на занемевшие ноги, по ступеням поднялись в помещение.Совет как Совет: просторный, нескладный, неприютный, грязный и скучный. В городских учреждениях об эту пору никого уже не застанешь, а тут гляди-ка, что народу наползло, управившись с хозяйством, и метель нипочём. Притулившись к коричневой сальной стене, вертят цигарки, махорят, провонивают и без того несносный кислый воздух, жмутся по окнам, выцарапывают разное на обледенелых стёклах, похлопывают себя по бокам, войдя с мороза, вяло и будто невзначай перекидываются скучными фразами. Видно, что многие, большинство, может быть все – толпятся без дела: некуда деться, нечего делать – так и сошлись.Увидев вошедших, повернулись дружно в их сторону, осмотрели, высказали разные соображения насчёт мороза, усталости, цели и причин, заставивших маяться людей в такую круговерть. Всё это крутым солёным мужским словом.— Здорово, товарищи,— обратился командир отряда Фёдоров, задержавшийся чего-то на крыльце и входивший теперь последним.— Здрав будь,— промычало несколько голосов.— Председателя бы повидать.— А вот сюда,— и указали на дверь в загородке.Фёдоров прошёл. Лопатин подвинул бесцеремонно сидевшего на подоконнике казачка в рваном засаленном тулупчике, закурил папиросу, молча дал закурить и тому. Бочкарёв уже вклинился в толпу и вёл разговор, расспрашивал, сколько живёт в станице народу, как дела разные идут, довольны ли Советской властью – словом, с места в карьер.Из загородки вышли трое, остановились, привлекая внимание. Фёдоров спросил:— Что ж, председатель, больше никого не покличешь?Степенный станичный председатель Парфёнов откашлялся в кулак, заворачивая седеющую бороду, и сказал:— Нет… никого. Потому, стало быть, что поздно и погода несуразная. Завтрева увидите.И нахмурив брови, всё глядел на пол, на свои пимы, изредка украдкой посматривая на приезжих, словно пересчитывая.— Ну, ладно,— бодро сказал Фёдоров,— тогда приступим, Мы, товарищи,— рабочие, по нужде нашей крайней к вам.. Впрочем, чего там…. Читай.Он кивнул писарю и отшатнулся назад.Станичный писарь, а по-новому секретарь Совета, чахоточный человек с узким лицом и какими-то невидящими людей глазами, читал по бумажке, но из-за разговоров, кашлянья, шарканья о пол множества ног и вьюжного завывания за стеной и в печной трубе принуждён был бесконечно повторять прочитанное. Отчаявшись быть услышанным, он иногда, не глядя, разговаривал с председателем. Тот имел свойственный ему затаённо-угрюмый вид, держал шапку в руке, махал иногда ею на толпу, всё никак не смолкающую, и сердился:— В хлеву что ль топчитесь? Слова сказать нельзя.— Ты внятно объясняй, что к чему.— Казаки! Господа! Тьфу, чёрт! Тише! – придушённо выкрикивал писарь и, кашляя, любопытно заглядывал в бумагу, как будто бы и не он её писал.— Не булгачьте народ! – кричал кто-то.Писарь снова читал, напрягая голос, добрался, наконец, до сути, и бессвязные, отрывочные фразы, долетавшие до сознания, как комья земли с лопаты, задавили шум, будто погребли покойника.— … мы, нижеподписавшиеся жители станицы Кичигинской сим постановляем… добровольно и безвозмездно… пудов хлеба… семьям рабочих… голодающим детям… Совета Парфёнов.— Нда-а…. Вот вить чё…. Ну, дела… — шёпот как стон прошелестел над толпой.Потемнели казаки, потупились, страшась поднять глаза друг на друга, на приезжих, и настойчиво ловили взгляд председателя. Парфёнов боялся взрыва возмущения да ещё в присутствии двух десятков вооруженных рабочих.— Вы, казаки, вот что,— сказал он рассудительно,— разберите-ка гостей по избам, накормите, расспросите… Тамо-тко может до чего и договоритесь. А утром все здесь соберёмся, будем решать…. Ну, давай, давай, шевели мозгами.И вопросительно взглянул на Фёдорова. Тот одобрительно кивнул и повёл своих к оставшимся под бураном саням.Изба, куда подкатили Бондарев и его товарищи, стояла чуть ли не на краю станицы. Позади неё – сараи, хлев, огород до самого бора, сбоку – маленький садик. Хозяин унял собаку и потянулся было отворять ворота для саней, но николаевский возница, высадив седоков, гостевать отказался.— Я тут неподалёку буду. К куму заверну,— сказал он, прощаясь, и повернул коней на дорогу.В окно заглядывала тёмная ночь, шурша ветром и стуча снежной крупой. Ребятишки спали. Хозяйка возилась около печи, ставя тесто, бросая быстрые испуганные взгляды на мужчин, расположившихся за столом, и на их винтовки, составленные у порога. Хозяин сел под образами и всё молчал, покашливая в кулак. На столе – хлеб, молоко, холодная каша. Самовар на лавке упёрся трубою в окно. Хозяйка приподняла крышку – в лицо вырвался бунтующий пар – подняла тяжёлое, горячо дымящееся полотенце, выбрала яйца, разложила на тарелке, и они кругло забелели в полумраке избы. Приезжие ели, обжигаясь, пили чай. Бондарёв, точно выполняя приказ командира, повёл разъяснительную беседу. Рассказывал о трудностях Советской власти, о положении на фронтах, о голоде рабочих в Челябе, которым надо помочь. Он говорил и с его рассказом точно кто-то страшный вошёл в горницу. У казачки дрожали руки, и она тыкалась возле печки без толку, брала то кочергу, то чугунок, то без надобности поднимала полотенце и заглядывала на тёплое пузырившееся тесто.— Ах ты, господи, кабы ребятки не проснулись,— шептала она.А приезжие всё говорили и говорили, перебивая друг друга. Хозяйка ничего не понимала, о чём ведётся речь, без толку возясь с посудой, и схватывала только отдельные слова. И ей пришла дикая мысль, что городские сейчас скажут: «Бабу повесить за полати, а ребят — о печку головой…» И хотя они этого не говорили и, она знала, не скажут, руки у неё ходуном ходили. Муж, когда они к нему обращались: «Не так ли, товарищ?» — отвечал хрипло, потупившись:— Не знаю… Можа быть…Он робел перед ними, и это наводило на неё ещё больший страх. А в окно всё внимательнее заглядывала ночь, и шуршал ветер, и сыпал снег…. И когда ложились с мужем, она проговорила, крестясь и испуганно глядя в темноту:— Вась, а Вась… как же мы без хлеба-то? Отымут ведь.Хозяин повернулся на другой бок:— Не зуди, без тебя тошно.Парфёнову не спалось. В избе стоял дремотный шорох – не то тараканы шептались, не то домовой колобродил. Неоткуда быть свету, а по потолку бродят тени. Собаки давно отлаялись, и за промёрзшими окнами только пурга властвовала, занося снегом весь белый свет. Вот стукнула во дворе калитка, послышались смутные голоса, заскрипел снег на крыльце, глухо затопали, стряхивая, валенками.— Никак к нам? – сказала жена, поднимая голову.Прислушались.— К нам и есть,— проворчал Парфёнов, поднимаясь.У ворот и под окнами одинокого свежесрубленного дома мнут снег десятка полтора казаков и баб. Это странно: непогода, ночь – чего же ради мёрзнут люди и почему они говорят так необычно тихо? Покойник в доме? Казака смерть не удивит. Ворота открыты настежь. Посреди двора стоят сани, на них чернеет под снегом куча тряпья. Где-то спросонья хрюкала свинья. Лошади под навесом жевали сено, слышен хруст. Крепко пахло навозом.Подошёл вызванный посыльными Парфёнов. К нему подвернулся старичок с измученным лицом и секретно вполголоса заговорил, пришёптывая, быстро шлёпая посиневшими губами.— Тут, старшина, у нас история сделана….Старик вздохнул, беспомощно махнул рукой и потянул за собой Парфёнова. Казаки молчали, врастая в сугроб. Бабы заглядывали в окна, шептались:— Сидит?— Сидит не шелохнётся…— А она?— Да она в горнице, не видать.Старик, морщась, шамкая задубевшими губами, заговорил:— Тут, вишь ты, Ивашка мой приезжего топором кончил, а и жену повредил. Бабу-то только саданул крепко, вгорячах, а мужик-то, продотрядник, кончился. Спаси Господь! Через бабу потерпел. Ухажёркою была, да Ванька её умыкнул, дурило. Говорил ему – не бери мужичку. Э-эх! Видал, как его? Поди, взгляни. Вон на санях лежит.Парфёнов прошёл через толпу к саням и приподнял запорошенный снегом конский потник. Под ним лежал возница Бондарева и его спутников. Лежал он, словно упал, споткнувшись на бегу, поджав одну ногу под живот, другую вытянув. Одна рука заброшена за поясницу, другая смята под боком. Голова его была разрублена от уха до уха, чернела кровавым проёмом, отвалившийся лоб закрыл глаза. Рот полный мелких зубов был искривлён и широко разинут. Казалось, что мужик этот, крепко зажмурясь от страха, кричит в небо криком неслышным никому.— Айда в избу,— позвал казаков Парфёнов, опасаясь.На лавке у окна, опустив кудлатую голову на сложенные на столе руки, сидел мужчина. Он никак не шевельнулся на звук шагов вошедших. Парфёнов заглянул в приотворенную дверь горницы. Из темноты с кровати глянули на него круглые глаза женщины. Не сразу, приглядевшись, Парфёнов заметил уродливую синюю опухоль, исказившую её лицо. Чей-то голос за спиной горячо разъяснил:— Нарошно он на Ивашкин-то двор завернул, чтоб к Дуське, стало быть, подкатится. Честь честью его накормили, напоили, а он злоязычать начал. Грит, и хлеб, и бабу у тебя, Иван отымем. Всё теперь, грит, мужикам принадлежит. Я, грит, рабочих с винтарями привёз, теперь казачеству конец. Ну, Ивашка не стерпел, стал его взашей гнать. А в дворе-то за топоры схватились. Во как.Бабу-то за что мордовал? – бросил Парфёнов неподвижному затылку и, низко склонив голову, шагнул в сени и на заснеженный двор.— Спасать парня-то надо,— семенил за ним юркий старик,— Спасать Ивашку. Ведь заберут…. расстреляют.— О том и думаю,— хмуро отозвался Парфёнов, оглядывая лица стоявших во дворе казаков.Снег метался всё пуще, настойчивее, ночь стала ещё темней и морознее. Ветер завывал в печных трубах, в застрехах крыш, озлобясь на весь мир.Прошло немного времени. Баб разогнали по домам. Увели к своим Ивашкину жену с проломленной косицей. Казаки набились в выстуженную избу. Среди них затерялся бедовый хозяин. На видном месте под образами станичный старшина Парфёнов. Торопливо семеня, со двора вошёл казачок в рваном тулупчике, а за ним бабка Рысиха, ворожея и знахарка. Подошла, положила жилистую, худую, старческую ладонь на край стола, посмотрела на Парфёнова замутневшимися молочными глазами. Казачок – состарившийся мальчик – сказал торопливо дыша:— Привёл.Старуха, озирая вокруг себя мудрым спокойным взглядом, спросила:— Ай, не можется, казачки?Собравшиеся загалдели:— Лагутина наворожи, баушка, Лагутина. Где ж его летучий отряд квартирует? Штоб прибыл надо, пособил….— Да где ж его ночью-то шукать? Непогода – страсть какая!— Нужды нет! Не твоя забота! — загалдели казаки,— Наворожи, баушка, укажи. Мы уж найдём-дойдём. Хлеб-то свезут от нас… голытьба.Казаки заискивающе и угрожающе цепко окружили бабку. Кто-то недоверчиво ухмылялся:— Известно, как припрёт, так с нечистой силой сознаешься.— Бабы-то про меня брешут.— А ну как прикажем – завертишься. Нам сейчас — хоть пропадай.— Да отстаньте вы от неё!А уж слышен сухой старушачий шёпот, и узловатая рука кладёт на чело крестные знаменья:— … первым разом, Божьим часом… и говорю, и спосылаю… меж дорог, меж лугов стоит баня без углов…Бабкина рука замелькала в быстром вращении, а губы шелестят, шелестя, не разобрать:— … и в пиру, и в беде, и в быстрой езде…Ворожея опустила руку и, глядя на Парфёнова всё те ми же бесцветными глазами, сказала:— Иттить за ним надо, за касатиком.— Куда?.. Куда?— Не скажу. Самой иттить надо – вам не добраться ни пешком, ни на лошаде.— Да уж ты-то как? На помеле можа…Парфёнов будто прочитал что в её неотступном взгляде, встал решительно, пресекая разговоры, сказал:— Иди, мать… с Богом!И потянул было руку перекрестить старуху, но передумал. И казаки примолкли, замерли в напряжённом ожидании.Приезжие крепко спали по казачьим избам, сломленные усталостью и домашним теплом, доверчиво не выставя постов, не ожидая никакой беды. К полуночи вьюга стихла, небо вызвездило, ударил морозец, скрепляя вновь наметённые сугробы. На широкой, озарённой луной улице показалась конная полусотня. Остановились. Разгорячённые лошади топтались на месте, мотали головами, звеня удилами. С подъехавших напоследок саней сошла согбенная фигура. Молодцеватый, с огромными усищами разбойный атаман Лагутин перегнулся в седле. Прощаясь, сказал:— Спасибо, мать, за помогу. Теперь спеши домой да закройся – не ровен час, подстрелят.И выпрямляясь:— Ну, где старшина? Где этот Парфёнов, мать его!..Бондарев, Лопатин, Трофимов и Гриша Богер спали вповалку на полу у печи, не раздеваясь, положив шинели под головы. Среди ночи резануло слух: матерная ругань, грохот распахнутой двери, звон покатившегося ведра. Лопатин будто и не спал, вскочил и, не теряя ни секунды (эх, винтовки где?), как буйвол ринулся в сени. Кто-то навстречу. Шашка ткнулась в плечо, брызнула кровь. Лопатин покачнулся, но удержался на ногах, и под его литым кулаком хрустнула переносица, со стоном и остервенелой бранью рухнуло чьё-то тело. Вырвался на мороз и понёсся сажеными скачками по двору. По ринувшемуся за ним Бондареву без промаха пришлись казацкие шашки. Лопатин выбежал со двора и бросился по улице туда, к Совету, со смутной надеждой на что-то. Впереди и сзади метались тени. Свои? Чужие? Лопатин, прыгая через сугробы, несся с такой быстротой, что сердце не успевало отбивать удары. Перед глазами стояло одно: высокое крыльцо Совета, лица Фёдорова, местного председателя. Там спасение. Но сплошной, потрясающий стылую землю топот несся страшно близко, настигая сзади. Ещё страшнее, наполняя безумно яркую белыми и чёрными красками ночь, накатывался лошадиный храп. Лопатин бежал, каменно стиснув зубы. «Жить!.. Жить!.. Жить!.. »Голова взрывом разлетелась на мелкие части. А на самом деле не на мелкие, а на две половины рассеклась под свистнувшей в воздухе шашкой…Когда Бондарев, порубанный казаками, застонал, заваливаясь на крыльце: « Ох, братцы, да что же вы делаете?», Тимофеев был уже в тёмных сенях. Отбросил в сторону занавеску-дерюжку, ткнулся в тёмный угол, На него пахнуло холодом улицы, и сквозь щели в полу тускло забелел снег. Здесь был лаз в дровенник. Его Тимофеев приметил, когда ходил перед сном по нужде. Остро пахло берестой, сосновой щепкой. У дверного проёма – толстая колода с разбросанными вокруг, припорошенными поленьями. Тимофеев окинул взглядом опустевший двор – крики теперь доносились только с улицы. На задворки путь был свободен. Бесконечно долго бежал он по сугробистому огороду к ограде, ежесекундно ожидая услышать окрик или выстрел в спину. Он знал, что пощады ему не будет. Далее за плетнём и неширокой полоской опушки темнела стена леса, который готов был укрыть, спасти, надо лишь, не терять времени, пока не спохватились враги.— Ах вы, подлецы! Ах, предатели! – бормотал Тимофеев себе под нос.Плетень. Он ухватился за тонкий конец жердинки, вздымая плотно сбитое своё тело, и она, звонко хрустнув, подломилась…Ему было плохо – очень болело в боку и трудно было дышать. Он всё время шевелил плечами, пытаясь сбросить с себя какую-то непонятную, давившую его тяжесть, но не доставало сил, и тяжесть продолжала его давить – мучительно и непрерывно. Он лежал, вернее, висел зажатый меж двух плетней и замерзал недвижимый, раздетый. Его бил озноб, а он тщетно пытался с ним совладать. Мороз безжалостными иглами впивался в тело – от него зашлось бедро, закоченели скрюченные пальцы. Перед глазами от дыхания трепетала тонкая плёнка лопнувшей на жердине коры. То затихая, то вновь заполняя собою всё пространство, носились над станицей крики, вопли, выстрелы. Раздираемый страхом и коченеющий Тимофеев корчился на боку в узком пространстве между плетнями. Под его затёкшим плечом чуть подтаял, а теперь смёрзся с гимнастёркой снег. Ему так хотелось завыть, закричать, позвать на помощь людей, открыть им глаза на подступающую к нему ужасную смерть. Ведь люди же они! И он человек. Но что толку было кричать, ведь кругом были враги, одни враги, жаждущие отнять его жизнь. И лишённый способности шевельнуться, он горячечно метался в мыслях в поисках какой-нибудь возможности спастись. Но, кажется, выхода не было, лишь нестерпимая боль и обида на несправедливость судьбы. По всей видимости, теперь для него начинался другой отсчёт времени, которым он не распоряжался. Наоборот, время стало распоряжаться им, и ему лишь оставалось покориться его немилосердному ходу.Его искали. Озлобленно, остервенело лаялись казаки, шныряя по дворам. И это прибавляло в нём решимости. Он им нужен живой или мёртвый. Иначе они не смогут успокоиться, иначе они не смогут замести следы своего страшного преступления. Значит…. Значит, будет лучше, если они его не найдут. Ему надо умереть здесь. Так будет лучше для него самого, для тех, кто придёт мстить. Новый поворот в его сознании осветил всё другим светом, придал новое направление всем его помыслам, по-иному перестроил его намерения. Он притих, весь собрался, сосредоточился на своей новой цели…Запнувшись о распластанный на крыльце, коченеющий труп, из избы вырвалась наспех одетая простоволосая женщина с винтовкой в руках, задыхающаяся в бормотании: «Господи Боже мой, Господи…» Отбежав от ворот, остановилась, дико озираясь. Станица была темна, не светилось ни одно окно, лишь свежеумытая луна щедро лила на снега свой холодный свет. По дворам шныряли чьи-то тени, верховые пересекали улицу и истошно заходились собаки. Женщина издала стон и, прижимая тяжёлую винтовку, бросилась прочь от дома в незапахнутой шубейке, в валенках на босу ногу: «Боже мой! Боже мой!» Она миновала не мало дворов и толкнула покосившуюся калитку, протрусила широким, заметенным двором, забарабанила в оконце ветхой, каким-то чудом удерживающей глубоко прогнувшуюся крышу, избёнки. Окно, помешкав, затеплилось. Женщина метнулась к низенькой двери. Переступив порог, с грохотом бросила на пол винтовку. Бабка Рысиха смотрела на неё совсем не сонно, недобро, без удивления.— Приезжих убива – а – а – ют,— заголосила женщина,— и Васька-то ружьё схватил!Она надсадно тянула худую шею в сторону старухи, сквозь волосы запутавшие лицо обжигали глаза. Ворожея оставалась неподвижной – телогрейка наброшена на костлявые плечи поверх ночной рубахи, босые уродливые, с узлами вен ноги, жидкие, тускло-серые космы, с жёсткими морщинами деревянное лицо, взгляд спокойный, недоброжелательный.— Маманя – а! Васька же… Приезжих… Ружьё схватил!Лёгкое движение всклоченной головой – понимаю, мол – скользкий взгляд на винтовку, затем осторожно, чтобы не упала с плеча телогрейка, ворожея подняла руку, перекрестилась и произнесла торжественно:— Геенна им огненная! Достукались анафемы…Всем телом женщина дёрнулась, вцепилась обеими руками себе в горло, опустилась на пол, горестно раскачиваясь всем корпусом.— Вы…вы! Что вы за люди! Господи, Боже мой! Ка – амни — и! Ка – амни! Ты никого не жалеешь, и он… он никого не пощадит. Хотел убить. А потом – потом распла – ата. Камни вы бесчувственные.Ворожея хмуро смотрела, как казнится и причитает сноха.— Страшно! Страшно среди вас!— Ну, хватя слёзы лить. Дитёв-то на кого бросила, скажённая?Тяжело ступая усталыми ногами по неровным массивным половицам, Рысиха подошла к лавке у печи, зачерпнула в ковш воды, заглянула, пошепталась и подала снохе:— Пей, не воротись. Криком-то не спасёшься.Женщина, стуча зубами о ковш, громко глотнула раз, другой – обмякла, тоскливо уставившись сквозь стену.— Дивишься – слёз не лью? Они у меня все раньше пролиты, на теперь-то не осталось.Через несколько минут старуха была одета – сморщенное лицо по самые глаза упрятано в толстую шаль, ветхая шубейка перепоясана ремешком.— Посиди пока-тко. А как оклемаешься, иди к ребяткам. Пойду и я, догляжу.По пути к двери задержалась у винтовки— Чего с этим-то прибегла?Женщина тоскливо смотрела в невидимую даль и не отвечала.— Ружьё-то, эй, спрашиваю, чего притащила?Вяло шевельнувшись, женщина ответила— У Васьки выхватила. Ведь он чуть не убил одного, молоденького самого. А другой на крыльце порубанный…Старуха о чём-то задумалась над винтовкой, тряхнула закутанной головой, отгоняя мысли прочь:— Всех ба надо.В темноте копошилась какая-то тень и напугала лагутинского казака Калёнова. Он вскинул винтовку, но, приглядевшись, крикнул:Фу!.. Чертовщина. Что ты бродишь среди ночи, старая?— Испужался, казак?— Ладно испугался, пальнуть бы мог.— А и пальни. Да не в меня. Иди-к сюда. Видишь, вон меж плетней темнеет?— Да чтоб оно провалилось, что там можа темнеть?— Не бойся, иди сюда.— Чтоб тебе сгореть ясным огнём,— бранился немало перетрусивший казак. – Вот я его пулькой достану. Эй, ну-ка покажись!Помедлив, потоптавшись, вытягивая шею в сторону пугающего чёрным пятном плетня, Калёнов вскинул приклад к плечу, прицелившись, бахнул. Эхо ответным выстрелом отскочило от стены бора.Пуля впилась Тимофееву в спину и застряла внутри, обжигая задубевшее тело. С силой сжав зубы: «Только бы не закричать. Не выдать себя» — он конвульсивно напрягся, будто пытаясь разорвать на себе невидимые путы. Вдруг все боли разом оставили его. «Вот и конец мученьям»,— подумал Тимофеев и умер.Ещё не рассвело. Выстрелы, крики над станицей смолкли. Пластуны Лагутина развели на площади перед Советом костры и с помощью станичных стаскивали к ним порубанных рабочих и николаевских мужиков.— Дак, говоришь, девятнадцать их было? – широко шагая по улице, спрашивал Лагутин поспешавшего за ним Парфёнова.— Двое утекли,— сокрушался станичный старшина. – Ну, как до своих добегут…— Не паникуй! Искать надо. Искать!Довольный собой Лагутин был деятелен, прогнал на поиски жавшихся к кострам озябших казаков. Те побродили по дворам и гумнам, потыкали шашками в сено, разломав плетень, извлекли труп Тимофеева да вернулись к огню, сетуя, что «одного-таки чёрт прибрал». И вдруг…. Все головы повернулись в одну сторону, А оттуда из темноты:— Иди, иди, сволочь!В освещённый круг вошла, поражая своей неожиданностью, парящая на морозе, мокрая с головы до ног фигурка Гриши Богера. Он затравлено озирался испуганными глазами и дрожал всем телом. Мокрая одежда стремительно смерзалась и похрустывала при ходьбе.— У проруб сховался,— всё никак не справляясь с охватившим его волнением, рассказывал казак. – Это каким манером вышло. До речки добёг, сиганул, змеёныш, в камышовый куст, проломил лёд и затих, одна лишь головёнка чернеет. Так бы и замёрз, жидёнок. Да на его счастье бабка та шустрая объявилась – указала.— Пластай его, так растак! – подбежал маленький казачишка из местных с шашкою наголо.— Постой!.. Погодь! – загомонили кругом. – Надоть атамана покликать.Гриша Богер, стуча зубами, шамкая непослушными губами, заговорил вдруг:— Мне б в тепло. Помру я здесь, а у меня мама…Казаки стояли, поёживаясь от озноба, хмуро глядели. Кто-то сказал от костра:— Сопляк совсем. Гляди, и шешнадцати нету.Разом взорвались голоса:— Нет, ну здорово! Как хлеб отымать – годов не считал. У него мамка, видите ли…. А у нас щенки под лавкой, которых и кормить не след….Голоса всё более озлоблялись, возбуждаясь. Подходили станичные.— Это хто ж такой?— Вот утопленник ожил. Да что его жалеть…. Пластай!Подошёл Лагутин. Мельком глянул на Гришу и, повернувшись, пошёл прочь, уронив:— В расход.
Чурсина Оксана
Вся жизньВсем друзьям «Симов» посвящается
январь 2007 это было задание по обществознанию в 8 классе: написатькнигу посвятить другу
Дубянский Александр
Защита днищаистория из жизни
Сантехлит
Самоиисторический роман