Николай Толстиков

Почти святочная история
рассказ

НИКОЛАЙ ТОЛСТИКОВ

ПОЧТИ СВЯТОЧНАЯ ИСТОРИЯ

Рассказ

Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.

Под Рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.

Дома лишь дядя Паля, малость «поддавши», сенцом своего Карюху во дворе кормит.

— Какой разговор! – охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. – Малец спокойный, не намаесси!

На том и расстались…

Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоено по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.

— Это ты куда, Палон?! – окликнул кто-то из соседей.

— Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же,— скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.

Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.

— А где ребенок?

— Что за ребенок??

Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.

Эх, как все забегали, заметались!..

В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе, полюбопытнее прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.

Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось – хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю, видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…

Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все – много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.

1 апреля 2007 года  21:09:42
Николай Толстиков | 9052989592@mail.ru | Вологда | Россия

---

Владимир Численский

Gloria Dei
Этюд на тему ревность.

Владимир Численский

Gloria Dei *

(повесть)

Глава 1.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук...

– Славка, Венерка идет!

Они могли бы и не говорить мне этого. Я и так прекрасно знал, что так ходить может только Венерка. Даже поздно вечером, когда я уже лежал в постели и пытался убедить себя, что читаю книгу или штудирую институтские конспекты; когда через открытое окно доносилось призывное и манящее "тук-тук", я всегда угадывал, что это она, подходил к окну и, оставаясь незамеченным, наблюдал за ней. Я никогда не ошибался. В нашем дворе многие носили шпильки, но только ее шпильки выбивали такую особенную, совершенно неповторимую дробь.

Впрочем, одна она возвращалась крайне редко: обычно ее привозили; обычно авто, на котором ее привозили, оставалось стоять под ее окнами до утра; чаще всего этим авто была новенькая "семерка" салатного цвета. Раза два или три мне удалось разглядеть хозяина "семеры" — это было лицо кавказской национальности, как теперь принято говорить. Лицо не ахти-какое красивое, но явно в себе уверенное, может быть, даже самодовольное...

– Славка, ну, обернись же – момент теряешь! – глумился надо мною Петька Безликий.

– Пошел ты... – порекомендовал я, и обернулся.

Обычно она одевалась одинаково. То есть одежда и обувь были разные, но стиль всегда сохранялся один и тот же: шпильки, чулки, юбки и платья, максимально выставляющие ноги на суд широкой общественности. И общественность, я уверен, судила. Такие ноги трудно было оставить без внимания. Все остальное у нее было под стать ногам, но, видно, такая уж мы – мужчины – братия.

В этот раз она вышла в том, что мне нравилось у нее больше всего – короткое и легкое шерстяное платье красного цвета, схваченное в талии золотистым пояском, и красные туфли на высоком каблучке, инкрустированные сзади – по шву и шпильке – золотистой вставкой.

Так продолжалось уже восемь месяцев – с тех пор, как сдали и заселили новый пятиэтажный кирпичный дом в нашем дворе. Ее окна я знал хорошо: они находились на третьем этаже – почти напротив моих. Иногда, по вечерам, когда она была дома, я пытался разглядеть, что творилось в этой заветной для меня, судя по всему однокомнатной, квартирке, но это было невозможно – Венерка всегда плотно завешивала шторы.

Все мы уже знали, что живет она одна, что зовут ее Венера, что работает она в ателье или в Театре моды – не то художником-модельером, не то манекенщицей. Кто и как узнал обо всем этом – я понятия не имею. Ни я, ни, тем более, мои друзья никогда не пытались заговорить или познакомиться с нею – она была недосягаема для нас, она была женщиной из другого мира – из мира автомобилей, ресторанов, денег и красиво одетых людей.

Что же касается меня, то мысль о возникновении чего-то общего между мною и ею даже мне самому казалась абсурдной – кроме всего прочего она, похоже, была еще и выше меня ростом. Если б она не носила шпильки! Тогда бы, в принципе, разница в росте была бы не столь уж великой. Однако, если б у меня была возможность выбирать, я бы ни под каким предлогом не согласился, чтобы она обходилась без них – этот атрибут женской одежды был наиболее притягательным для меня.

Почему-то все называли ее Венеркой, а не Венерой, – между собой, разумеется. Может быть, в этом пренебрежительно-уничижительном суффиксе "ка" была наша маленькая месть за то чувство ущемленности, которое мы поневоле испытывали, глядя на нее. "Мы" – это я и мои друзья во дворе – Кайра, Брюс Ли, Петр Безликий, Ричард Богенбай и Уйгур-Твою мать. Это всего лишь клички.

* Gloria Dei – (лат.) Слава Богу

(Этюд на тему «ревность»)

Тук-тук, тук-тук, тук...

В эту секунду мир, несомненно, изменился – то, что происходило в нем ежедневно и с безупречной точностью, было самым непостижимым для меня образом нарушено. Его Святейшество и Его Подлейшество Господин Случай – самым бесцеремонным образом вторгся в жизнь сразу двух людей. В мою и Венеркину.

Она стояла, едва удерживая равновесие, на одной ноге, морщилась и сверлила взглядом то нас, то свою отломившуюся шпильку – ее подвела образовавшаяся в старом и рассохшемся асфальте щель.

Я пользовался моментом, я торжествовал, я любовался. Даже в этой неприятной ситуации, в которой иная женщина, пожалуй, могла бы выглядеть довольно комично, Венерка впечатляла. Ее русые пышные волосы, когда она раздраженно взглядывала себе под ноги, сбивались ей на глаза и она энергично встряхивала головой, чтобы вернуть их на место. Нога, на которой она балансировала, напрягалась и оттого ее линии становились еще выразительнее.

– Ну, что уставился? Помоги! – слова были обращены ко мне.

Как-то странно вязалось надменное начало фразы с почти умоляющим окончанием.

Не совсем понимая происходящее, я приблизился к ней и подобрал каблук. Затем нерешительно, но крепко взял ее за локоть. Она тут же, нимало не смутясь, оперлась ногой, обутой в изуродованную туфельку, на носок моей кроссовки. Наши лица были совсем рядом. Видимо, ей сразу стало легче и она, уже совершенно успокоясь, довольно непринужденно разглядывала меня. Я же смотрел на нее сдержаннее, но разглядел, наверное, не меньше. Вблизи ее лицо казалось не столь свежим, как на расстоянии – пожалуй, она даже была немного старше меня.

– Ну, что будете делать, сударь? – почти повелительно спросила она.

Я соображал. Иногда я соображаю медленно. Сейчас я соображал как человек, которому в следующей жизни будет позволено родиться только баобабом, или как человек, которого в этой жизни угораздило родиться дебилом.

– Может быть, ты посидишь здесь, а я сбегаю через дорогу – там будочка сапожника? – наконец, сообразил я.

– Это уже слова мужчины. Действуйте, сударь! – она говорила так, как будто по праву рождения могла распоряжаться и моим временем и моими действиями. Надо сказать, что я воспринял это как должное.

Я подвел ее к скамейке, с которой всю сцену хмуро и молчаливо наблюдала вся компания.

– Встань, что расселся?! – обратился я к Петьке Безликому.

Он соскочил и мгновенно расплавил свою безобразную белесую рожицу в ехидной улыбочке:

– Пожалуйста, мисс!

Она, придержав край платья рукой, невозмутимо уселась между Уйгуром-Твою мать и Кайрой и не менее ехидно поблагодарила Безликого:

– Вы бесконечно любезны.

Я ждал, когда Венерка снимет лодочку, а она, казалось, совсем забыла об этом. Наконец, я не выдержал и напомнил ей сам:

– Венера! Ты туфельку сними, пожалуйста.

Кайра, а он, конечно, был самым умным и наблюдательным из всех моих друзей, видимо, сразу отметил мое просительное "пожалуйста" и неодобрительно слегка покачал головой.

Венерка несколько мгновений в упор разглядывала меня, а затем, изящно вытянув вперед ножку, с улыбкой сказала:

– На, возьми.

В глазах ее скакали бесенята. Я оторопел.

– Тебя что-нибудь смущает? – улыбка все еще блуждала по ее губам: – И, кстати, откуда ты знаешь как меня зовут?

– Мы... мы все знаем, – выдавил я из себя. И, чтобы поскорее выпутаться из неловкого положения, присел на корточки и, осторожно взяв ее одной рукой за лодыжку, другой снял лодочку. Она тем временем внимательно смотрела на меня. От ее ног, чулок и от платья так одуряюще пахло – у меня чуть не закружилась голова.

– Пожалуйста, если можешь, побыстрее, – уже нормальным, не повелительным тоном попросила она, когда я выпрямился: – Я опаздываю.

Я с опаской оглядел своих друзей: можно ли оставлять ее одну с ними?

– Вы это... смотрите тут. Чтоб без эксцессов, – почти угрожающе предупредил я их.

Надо заметить, что угрожать своим друзьям я не имел никакого права. Какого-либо лидера в нашей компании не было, а что касается физической силы и умения работать кулаками, то тот же самый Брюс мог без особого труда уложить меня двумя-тремя ударами, но в этот момент я почувствовал, что могу немного рисануться, а ребята мне обязательно подыграют. Так и случилось:

– Как будет угодно, Поручик! – ответил за всех Уйгур-Твою мать.

Я побежал к сапожнику.

– Эй, а деньги? – крикнула Венерка мне вдогонку, но я только отрицательно махнул рукой.

Когда я вернулся, на скамейке все смачно курили "Мальборо".

"Наверное, она угостила, – догадался я. – И не постеснялись же взять, подлецы!"

– Вот! – удовлетворенно сказал я и поставил перед Венеркой отремонтированную туфельку.

Она быстро обулась.

– Пока! – бросила она ребятам и пошла по направлению к арке. Отойдя на несколько шагов, она обернулась и, удивленно посмотрев на меня, сказала:

– Что стоишь? Проводи!

Уже усевшись на заднее сидение подвернувшегося такси, она выглянула ко мне и одарила:

– Ты мою квартиру знаешь? Да? И все-то вы обо мне знаете! Как-нибудь вечером, если будет время, заходи. Ну, пока, сударь!

Глава 2.

В эту ночь я долго не мог заснуть. Отец уже давно спал в своей комнате, уже давно отстучали мне "спокойной ночи" венеркины каблучки, а я все лежал и думал. Мыслям было тесно в моей голове, они наплывали одна на другую, сталкивались и толкались. Иногда мне даже казалось, что я думаю одновременно о совершенно разных, абсолютно не совместимых друг с другом, вещах, а иногда все мои мысли вдруг замирали и притаивались и тогда, наверное, я ни о чем не думал. Хотя, быть может, все это мне только казалось.

Венерка сегодня вернулась одна. Конечно, это ровным счетом ни о чем не говорило. Но мне почему-то было очень приятно знать это.

Я снова и снова мысленно возвращался к событиям прошедшего дня; особенно к тому моменту, когда я снимал венеркину туфельку.

Вдруг я вспомнил себя – давнишнего, семилетнего – и свою давнишнюю, полузабытую мать. Вспомнил, как, силясь оторвать мои руки, которыми я прикрывал голову, она в беспамятстве била меня туфелькой, приговаривая: "Портфель, я тебе покажу портфель, сволочь, будешь знать у меня, как беречь то, что для тебя мать покупает!" Туфли были новыми, модельными, с точеными, оканчивающимися металлическими набойками шпильками. Да и уж очень она старалась. Но, видно, и у меня черепушка достаточно крепкая была – выдержала. Вспомнил появившегося тогда, к счастью, вовремя, отца. Как он изумленно, ничего не понимая, мягко выговаривал ей:

– Лида, Лида, ну, что ты? Разве так можно?

– Да он, паршивец, ручку у портфеля оторвал! – все еще иступленно выкрикивала мать.

– Ручку? Какую ручку? Причем здесь ручка?

Ручку у моего портфеля оторвал Ричард Богенбай: игра такая у нас в школе была – подобраться сзади и неожиданно выбить портфель из руки приятеля ударом своего портфеля сверху. А я в тот раз, на свою беду, слишком крепко сжимал рукой эту проклятую ручку. Только и всего.

Хорошо, что она сбежала от нас. Когда мне было десять, после школы я обнаружил на столе записку: "Ухожу от вас к другому человеку. С ним мне будет лучше. Лида." Вечером я молча протянул записку отцу. Он молча прочитал. На эту тему мы с ним вообще не говорили — ни тогда, ни на другой день, ни через месяц, ни через год. И никогда не будем говорить. Я это знаю точно. Потому что я этого не хочу. И он не хочет.

Потом я вспомнил лицо кавказской национальности. Самодовольное, но не очень красивое лицо. Нет, совсем некрасивое, просто неприятное, совершенно безобразное лицо. Что их связывает? Быть может, "семерка"? Я поморщился. Конечно, я не любил славянок, которые гуляли с подобными типами. Таких девочек я считал шлюхами. Но она? Сегодня мне совсем не хотелось так думать о ней. Она не такая. Наверное. Нет, точно – она не такая. Она познакомилась с ним случайно, он пристал, а она – по неопытности да по душевной лени – не смогла его отшить. А сейчас он, наверное, терроризирует ее. Она его боится. Ну, конечно, как я раньше об этом не догадывался – она его боится.

Если это так, то я его убью!

Я попробовал представить себе, как я буду его убивать. Ничего не выходило. Я никого не убивал прежде. Жаль! Во всяком случае, я побью ему морду. Это мне делать приходилось. Последние два-три года у меня это стало неплохо получаться. Спасибо ребятам.

Правильно! Пусть она только расскажет мне о его домогательствах или хотя бы намекнет на это.

Я с наслаждением представил, как бью его по самодовольному лицу, по противной морде кавказской национальности. В мыслях все было так здорово!

" Постой! – сказал я себе: – А справишься ли ты с ним? Ведь, похоже, он гораздо крепче, чем ты. Нет, нет, – убеждал я себя, – справлюсь, обязательно справлюсь, я должен, так надо. А потом, когда я его отошью, она будет мне благодарна, мы подружимся и... Боже! Неужели после этого "и" может случиться то, о чем я ..."

Здесь я остановился. Очень трудно было представить, что у меня с Венеркой может быть что-нибудь после "и". С другими это случалось, случается и будет случаться – и после "и", и до "и", и даже над "и".

Завтра понедельник. Завтра меня ждет Гульнара – медсестра из больницы ЦК и (по-совместительству) эротичная, сексуально-озабоченная дура. Я с ней познакомился на дне рождения у Уйгура-Твою мать. Она подруга его подружки. Увлекается астрологией. Это оказалось той веской причиной, по которой мы очутились в одной постели. Я пришел к ней поболтать, а она оставила меня ночевать – на соседней кровати. Час мы ворочались с бока на бок, а потом она продекларировала:

– Я так больше не могу.

Я ее не хотел. Я остался, потому что было очень поздно и я устал за день. Но пришлось смириться. Хранить верность было некому.

– Иди ко мне, – сказал я и откинул край одеяла.

Потом мы "кувыркались". Мы идеально подходили друг другу. В физическом отношении. Каждую ночь я делал два-три обычных для меня витка. "Долгоиграющих" – это тоже для меня обычно. Она за каждый мой виток "догонялась" по 6-8 раз. Каскад оргазмов, целый фейерверк! – это было забавно. Наверное, во всем этом было больше ее заслуги, нежели моей. Через неделю она обнаружила "спутник". Под утро. Я еще спал, а ей захотелось возбудить меня сонного. И она полезла туда рукой.

– Что это? Зачем? Это же... это же садизм!

Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Взгляд ее был изумленным и в то же время отчуждающим. Казалось, еще немного и они – глаза – вывалятся из орбит.

– Тебе что, дурочка, больно было? – с усмешкой спросил я. Потом равнодушно добавил: – Если хочешь, я уйду.

Я ведь не дорожил ею. Подумаешь, хорошо в постели. А после постели? После просто было легче заниматься чем-нибудь другим – учебой и прочим.

Она думала долго, а я насмешливо наблюдал.

– Наверное, будет лучше, если ты уйдешь.

Я ушел, не проронив ни слова. Как в романах. Через неделю она мне позвонила: соскучилась. Все вернулось в исходное. Больше она не возникала. Она даже перестала встречаться со своим прежним любовником: каким-то зам. министра – евреем. Дяденьке было уже за пятьдесят. Ей же всего двадцать восемь. Когда-то он ее изнасиловал прямо в больничной палате. Потом, видимо, прикипел. Сейчас персональный автомобиль и министерская зарплата перестали производить на нее впечатление. А белых мальчиков она все еще любила.

Увы, Гульнарочка, а ведь, пожалуй, я к тебе завтра и не пойду. Я вообще завтра никуда не пойду. Даже к Венерке – чтобы не подумала, что мне, как мальчику, невтерпеж. Даже к друзьям на скамейку – надоели. Пусть перебьются один вечер без меня.

Завтра я буду весь вечер по душам разговаривать с отцом. Мы давно уже этого не делали.

Глава 3.

На следующий день мы с отцом "скрестили" наши интеллекты на бранном поле – над кухонным столом. "Скрестили" – это, конечно, довольно лестный оборот для меня. Мой интеллект куда менее остер, чем отцовский. Да и покороче. Он ведь у меня художник. Талантливый, но неудачливый. Неудачник он во всем – в любви, в творческой своей судьбе, в быту. Пожалуй, только с друзьями ему повезло. Ему уже сорок шесть, а у него пятеро друзей. Настоящих. Это уже проверено. Все они художники и у всех точно такие же проблемы, как и у отца. Один Андриалович среди них исключение – у того и семья, и деньги, и квартира в престижном районе, и выставки, и поездки за границу. Но он ничего – умница – не зазнается.

Они часто собираются у нас и болтают до посинения. Я люблю их слушать. Мне кажется, что я мудрею в их компании. Хотя, может быть, я опять себе льщу.

Раньше (до перестройки) отцу было легче: он разрисовывал холлы и рекреации в школах и детских садах, и мы не так уж и плохо жили. Сейчас стало хуже – художников пруд пруди, а денег детским садам и школам почти не выделяют. Теперь отец вынужден "кантоваться" на алматинском "Арбате" – у гостиницы "Казахстан", подле "Шегиса". Там вся малюющая братия выставляет на продажу свои работы. Покупают, в основном, иностранцы. Правда, в последнее время и местные из "нуворишей" нет-нет, да и купят чего-нибудь. Приобщаются, суки!

Отец очень радуется, что я не свихнулся. Свихнуться – это, по его определению, означает начать писать стихи, картины, в общем, стать человеком творческим.

Я всего-навсего студент филфака. Я буду обучать детишек словесности. А деньги! Деньги – это дерьмо. Так говорит отец. Ты не прав, папа! Ты, наверное, единственный во всем нашем дворе, кто не заметил появления Венерки. А вот твой сынок заметил. И, причем, одним из первых. Мало того, так еще и она, пусть и через восемь месяцев, но все же заметила твоего отпрыска, папа. И даже позволила снять туфельку со своей уникальной ножки.

Всего этого я отцу не сказал. Все это я лишь подумал про себя. И о том, что его сынок комплексует ходить в задрипанных джинсах, я тоже промолчал. Отец и друзья – это единственное, что у меня есть. Значит, их надо беречь. Тяга к дружбе – это у меня, наверное, наследственное. А дружить надо уметь – так говорит отец. Уметь дружить – это значит уметь беречь своих друзей. Может быть, все эти рассуждения и не очень умны, но это мудро. Мудрость – не свойство ума, а свойство души. Это не цитата из "великих". До этого я додумался сам.

Когда мать от нас ушла, отец заболел. Ему тогда было тридцать три, наверное, а у него случился инфаркт.

Возможно, между этими событиями и нет никакой связи, но я почему-то думаю, что такая связь есть. Месяц я жил у Андриаловичей, а жена Андриаловича почти каждый день вместе со мной носила ему передачи. Почти постоянно у него кто-нибудь был: или Орал, или Марк, а иногда получалось так, что они собирались у его постели все вместе. Марк и Орал – это я их так только за глаза называю. В глаза – дядя Марк, дядя Орал и т.д.

Из-за этой болезни у отца тогда сорвалась поездка в Москву на выставку. Я уверен, что эта выставка сыграла бы важную роль в его судьбе.

Я ненавижу свою мать. Когда я говорю об этом своим друзьям или знакомым, они смотрят на меня как на недочеловека. Пусть. Их матери не сбегали от них, их отцы не валялись по месяцу в больницах после инфаркта, их никогда не били туфелькой по голове. Им меня не понять.

Уже целую неделю отцу не удавалось продать ни одной картины. А в прошлое воскресенье он продал сразу две – за двадцать и двадцать семь долларов.

В его комнате на шифоньере лежат прекрасные иллюстрации к "Мастеру и Маргарите". Они бесподобны – черно-белые, в графике. Что-то напоминающее манеру Сальвадора Дали. Но только напоминающее – отец никогда не писал своих работ “под кого-то”. Он выше этого. Я это чувствую.

Если бы он снес эти иллюстрации на наш "Арбат", то, я уверен, – их бы расхватали в один день. И не менее чем по 100 долларов за каждую. Но он этого никогда не сделает. Время от времени мы вместе пересматриваем их.

За окном уже давно затихли голоса ребят и давно отстучали венеркины каблучки. Отстучали! Значит, она сегодня опять ночует одна.

Мы с отцом все еще не спали. Чудные образы "Ста лет одиночества" по-хозяйски заполняли нашу кухню и, будоража наши воображения, делали это неизбалованное женскими руками маленькое пространство совершенно необъятным и волшебным. Они отодвигали обклеенные обоями "под мрамор" стены все дальше и дальше и вместе с ними все дальше и дальше отодвигались и суверенитет, и парламент, и новые цены, и "Арбат", и институт, и даже Венерка. Казалось, что над столом звучат не наши голоса, а зычный голос полковника Буэндиа; и проблемы маленькой и несчастной страны, населенной удивительными людьми и обреченной на сто лет одиночества, напрочь вытесняли все наши собственные проблемы.

К реальности нас вернул звонок телефона. Было уже около часу.

– Пап, возьми. Если это меня, спроси кто. Если это Гульнара, скажешь, что меня отправили на стажировку – в сельскую школу, на две недели, куда-нибудь под Иссык или Талгар.

– Это Маркес пробудил у тебя такое буйное воображение?

– Ну, пап!

– Ладно-ладно, уговорил.

Отец взял трубку.

– Да. А кто его спрашивает? – он прикрыл ладонью микрофон: – Какая-то Венера. Будешь говорить?

Я кивнул, хотя и не очень-то верил, что все это происходит в действительности.

– Сейчас я его позову, – сказал отец и протянул мне трубку.

Это была она. Это было невероятно, но в трубке звучал ее голос – я сразу узнал его.

– Доброй ночи, Поручик!

– Здравствуй! – я мучительно соображал, откуда она могла узнать номер моего телефона. Тугодумам лучше задавать вопросы: – Как ты узнала номер моего телефона?

Она коротко рассмеялась.

– Я во дворе встретила одного из твоих приятелей. Ну того, помнишь, что с краю, по левую руку от меня, сидел, черненький такой. Впрочем, они там почти все черненькие были. Он мне и подсказал.

– А, Уйгур-Твою мать, наверное, – догадался я.

– Как?!

– Ну, это кличка. Он уйгур и по фене никогда не ругается. Всегда говорит только "Вашу мать". Даже когда сильно разозлится.

– Тогда ясно. Оригинально.

Мы помолчали немного.

– Вот что, – прервала она молчание, – завтра я не позднее половины десятого дома буду. Забегай, а то скучно.

– Хорошо.

Когда я положил трубку, отец иронически посмотрел на меня.

– Вот уж не думал, что Аполлона воспитываю, – подначил он.

– Ладно, пап, завязывай.

Глава 4.

Нельзя сказать, что я вообще никогда не любил свою мать. Напротив. До самого ее побега я обожал ее, не смотря ни на что. Даже удары шпилькой не смогли вышибить этой любви, даже то, что она всегда насмехалась надо мной – и при гостях, и наедине. Хотя я всегда хорошо учился в школе, она относилась ко мне как к какому-нибудь недоумку. Она говорила, что я никогда не поступлю в институт, что на это у меня не хватит "тяму"; что меня не будут любить девушки, потому что я невысок ростом; что когда я вырасту, я буду таким же олухом, как и отец. Иногда она вдруг бросалась ко мне и судорожно сдавливала в объятьях мои плечи:

– Ты мой сын. Мой. Никогда не забывай, чей ты сын! – так она приговаривала при этом.

Иногда я замечал, как она смотрит на отца, когда он этого не видел. Взгляд ее был странен. Казалось, что он полон ненависти.

Но за что? За что она могла ненавидеть отца? Моего безобидного, интеллигентного и умного отца?

Глава 5.

На следующий день, после занятий в институте, я пристроился с конспектами на кухне и подгонял "хвосты". Раза два или три звонили ребята: спрашивали, отчего я не появляюсь во дворе уже второй день. Я отвирался как мог – приболел, мол, плохо себя чувствую, упадок духа, в общем, все, что угодно, лишь бы не выходить к ним и не попадаться на их соскучившиеся по свежатине зубоскальные челюсти.

К вечеру, уже когда пришел домой отец, я все еще "затворничал" на том же месте, внимательно прислушиваясь к возгласам, залетавшим извне – боялся, что они меня "засекут", когда я отправлюсь к Венерке.

К счастью, около девяти они разошлись. У Венерки уже горел свет. Я, сдерживая нетерпение, но все же достаточно бестолково – даже сигареты умудрился забыть – собрался.

– Пап, я пойду прогуляюсь, – традиции ради сообщил я отцу.

– Кифару не забыл, златокудрый? – крикнул отец мне вслед.

Я ничего не ответил. "Подначки" отца никогда не причиняли мне боли, но, тем не менее, я вдруг подумал, что мне будет очень не по себе, если отец случайно встретит где-нибудь на улице меня в обществе Венерки…

Ее дверь была без глазка.

Она открыла сразу, причем так, что вначале мне показалось, что дверь приоткрылась сама собой – молча, не спрашивая "кто это?" и как бы прячась за дверью. Несколько секунд я даже не решался войти.

– Ну, долго ждать? – неожиданно выглянув из-за кромки двери, спросила она.

Я неуклюже протиснулся в образовавшееся пространство, боясь, что задену дверь и тем сделаю ей больно.

Она как-то неожиданно проворно после всей предшествующей этому неторопливости прикрыла дверь и, резко обернувшись ко мне, с самой что ни на есть обычной женской улыбкой спросила:

– Куда пойдем: на кухню или в комнату?

Я, разумеется, выбрал кухню.

Обстановка квартиры была вполне заурядной – это даже немного удивило меня. В проеме двери, ведущей в зал, я мельком заметил шкаф с приоткрывшейся дверцей, в котором виднелись беспорядочно развешенные наряды, те самые, которыми Венерка производила впечатление на дворовую публику.

– Ты извини за бардак, я здесь только что марафет наводила, – пояснила Венерка, усаживая меня на кухне возле окна, словно отгадав мои мысли. – А "кухню" я скоро новую возьму, от этой уже тошнит... – опять пояснила она. И опять угадала.

Кухонная мебель, и вправду, оставляла желать лучшего. Я сразу же вспомнил, как когда-то развивал перед друзьями теорию, что возможность обольщения женщины зависит только от возможности достаточно долгого общения с нею. Что ж, значит, старая мебель мне на руку. Нужно будет обязательно предложить ей себя в качестве столяра.

– Чай, кофе?

– Все равно.

Мне действительно было все равно.

Постепенно мы разговорились. Надо сказать, что природа наделила ее искренностью не меньше, чем меня. Через час она знала уже почти всю мою не ахти-какую длинную биографию, и – еще через час – сообщила мне свою, тоже не длинную и не сложную.

Она родилась в поселке, в Жана-Турмысе. У нее были и отец, и мать, и сестра – дочь матери от первого брака. Все они жили там, и лишь одна Венерка перебралась в город.

– Знаешь, он ее любит больше, чем родную дочь, – посетовала она. – Все Леночка да Леночка. А ко мне относится как-то...

Тут она остановилась. Я сотворил на своем лице понимание, хотя, честно говоря, ни шиша не понял.

– Я его тоже... не очень люблю, – продолжала откровенничать Венерка. – Маме так от него доставалось. Особенно, когда они помоложе были.

– Он ее бил? – позволил я себе полюбопытствовать.

– Нет. Не это... Ну, знаешь, гулял там, вел себя по-свински.

Мы помолчали. За окном смерклось, и на июньском небе весело перемигивались звездочки.

– Я даже "кухню" до сих пор не покупаю из-за него. Когда я дверь задумала обить, он мне неделю обещал, а так и не приехал. Пришлось мастера вызывать. Теперь с мебелью, я уверена, будет то же самое.

– Вызови мастера по объявлению, – посоветовал я, всею своей душой надеясь, что совет этот ей не понравится.

– Да нет, что ты? Знаешь, как бабе одной жить... Когда в прошлый раз козел один пришел двери обивать, он мне все мозги выполоскал, скотина.

В момент, когда она это говорила, она смотрела на меня с таким возмущением и презрением, как будто бы я и был тем самым козлом.

– Задолбал! — продолжала Венерка. – Я тебе сделаю и даже бесплатно, и даже очень хорошо сделаю. И намеки, намеки.

Среднюю фразу она произнесла, переиначив свой голос под голос "козла". Прядки волос наползали ей на глаза, и она поминутно отдувала их.

В эти минуты она была так хороша и артистична, что я почти перестал разбирать смысл того, что она говорила, и лишь с наслаждением слушал звуки ее низковатого, но приятного голоса.

– Послушай, Венерка, – очнулся я ( момент был наиболее подходящим): – А давай, я тебе соберу кухню?

Она запнулась и с удивлением посмотрела на меня.

– А ты умеешь?

– Почему нет? Я и дома это всегда делал, и друзьям помогал собирать. Как помогал? Я делаю, а они мне лишь мешают, – пояснил я.

– Ну, давай. Я прямо завтра возьму кухню. Тебе на сборку много времени нужно?

– А ты какую кухню хочешь взять?

– Да "Трапезу", наверно.

Петьке Безликому я собрал "Трапезу" за восемь часов.

– Ну, не знаю: как пойдет. Дня два, я думаю, хватит, – вдохновенно соврал я.

Мы договорились, что я начну в воскресенье. До воскресенья, в принципе, оставалось совсем немного.

Я в течение всей нашей беседы все думал: когда же она меня попросит пойти к себе домой? Времени было уже около двенадцати, а она, казалось бы, игнорировала это обстоятельство. А может быть, не попросит?

– Славка, а давай, я тебя борщом накормлю? Хочешь есть?

Я готов был поклясться, что она не спрашивает, а уговаривает, даже просит меня поесть борща. В это мгновение она была совсем не похожа на ту красивую и вызывающе одетую девушку, которую я привык видеть в ней прежде: ее плечи как-то немного вздернулись и ужались, и она стала походить на беспомощного воробышка, замерзающего и трепещущего на ветру в зимнюю пору.

Я встал, изобразил задумчивость и одарил:

– Ты знаешь, а я ведь капитально хочу жрать. Ну, просто умираю от голода. Забыл, представляешь, поужинать дома сегодня.

Да, да, казалось, что это действительно было для нее даром или, по крайней мере, подарком: ее плечи сразу выпрямились, и она почти торжествующе улыбнулась.

Не прошло и пятнадцати минут, как передо мной появилась тарелка роскошного, дымящего ароматным паром, на редкость вкусного борща и блюдце с нарезанным изящными ломтиками деревенским салом.

Я ел, я благодушествовал, я ликовал!

Венерка умиротворенно и молча слушала мою болтовню. Она явно получала удовольствие от того, что я ем ее борщ. Быть может, она никогда и никого не кормила у себя прежде? Да нет, вряд ли.

Меня все подмывало спросить у нее о владельце зеленой "семерки", но я сдерживал свое любопытство и вместо этого с увлечением рассказывал ей о своих друзьях. Я ей рассказал, что Брюс Ли – он и в самом деле Ли, но Станислав – кореец, и что он уже несколько лет занимается каратэ и бесподобно дерется. Еще я рассказал, что Ричард Богенбай был дзюдоистом, что он рожден под знаком Льва, что обожает читать книги о рыцарях и батырах, чем и заработал свою странную кличку – Ричард Львиное Сердце плюс Богенбай-батыр; что Петька Безликий самый вредноватый тип среди нас, и кличку ему придумал Кайра – с иронией над его неказистостью и белесой, незапоминающейся физиономией по аналогии с Петром Великим.

– А бабки, бабки они – твои друзья – на чем делают? – перебила меня Венерка.

С бабками у всех нас было напряженно. Ее вопрос так смутил меня, что дальше я уже ел молча.

– Ты извини, у меня завтра дел куча, – мягко сказала Венерка, когда я закончил есть. – Уже час почти. Тебе, наверно, надо идти.

"Мне надо идти? Да нет, мне совсем не надо идти. Мне вообще никогда уходить отсюда не хотелось бы". Так я подумал, но сказал совсем другое:

– Да, наверное. Только знаешь, так хорошо, интересно, что уходить совсем не хочется.

Я намекал, я юлил, я лицемерил, я тянул время.

– Нет, нет, Слава, – уже твердо прервала меня Венерка: – Мне тоже было не скучно с тобой. Поболтаем теперь в другой раз. В воскресенье, – напомнила она. – Ты еще не забыл, что грозился прийти и собрать мне кухню?

Она вытерла руки и отошла от раковины, в которой мыла посуду. Она стояла почти вплотную ко мне.

– Ну, будь умничкой.

Умничкой быть совсем не хотелось, но под давлением обстоятельств можно стать кем угодно. Я решил, что стану змеем – тем самым, библейским, коварным Змеем-искусителем – я буду терпелив, как Томмазо Кампанелла, жуликоват, как Калиостро, и предан, как Ланселот. Но когда-нибудь я добьюсь ее. Обязательно.

Глава 6.

И все-таки, куда запропастилась морда кавказской национальности?

Глава 7.

– Поручик, айда с нами на пиво.

Я столкнулся с ними нос к носу в воскресенье, прямо у подъезда. С ними – это с Кайрой, Уйгуром-Твою мать и с Безликим. На плече у меня висела сумка с инструментом. Погода была самая что ни на есть пивная: несмотря на утро, уже здорово припекало, на небесной синеве не было ни единого облачка.

– Не могу. Я к Венере иду мебель собирать.

– К Вене-е-ере, – передразнил Петька. – Пол года назад ты про нее говорил, что она шлюха и "турчанская" девочка.

– Безликий, выпросишь сейчас! – агрессивно придвинулся я к нему.

– Кочумарьте, мужики (завязывайте), – впрягся Кайра и, предо­стерегающе глянув на Петьку, едва заметно кивнул в сторону арки.

Петька возникать не стал, и они тронулись в свою сторону, сопровождаемые позвякиванием в такт шагам кры­шки от бидона, который нес Аркен.

Когда они уже вошли в тень арки, Кайра обернулся и пожелал:

– Удачи тебе, Славка.

Удачи? Да, удача – это то, чего я хотел бы сейчас больше всего.

Неужели я вправду называл Венерку шлюхой?

Глава 8.

Кухню я собирал в воскресенье весь день и по вечерам – в понедельник и вторник. Допоздна! И все три дня был умничкой. Какой дурак придумал это слово?

Глава 9.

– Венерка! А кто этот... на "семере"?

Венерка оторвалась от вязания и с любопытством взглянула на меня:

– Тебя очень это волнует?

– Просто интересно.

– Он мой Кавка!

И она опять вернулась к вязанию.

– Кавка?

– Ну да. Это я его так называю. Кавказец же все-таки!

Она опять подняла на меня глаза и продекламировала:

– А — зер — бут.

" Азербут", – это для меня звучало приятней, чем "мой Кавка".

– А кто он?

– В смысле?

– Ну, чем занимается?

— А-а. Фирмочка у него небольшая. Объегоривает людей и Республику, тем и кормится.

Она сошла с кресла и, отложив вязку, перешла ко мне на диван. Я пялил глаза в телевизор.

Венерка закурила и, выпустив колечко дыма, сказала, указав сигаретой на экран:

– Мадина. Все никак помыться не может. А манекенщицей так себе была.

На экране обнаженная девица рекламировала ванное оборудование какой-то фирмы.

– Ты ее знаешь?

– У-гу.

– А он тебе, этот Кавка, – я попытался повернуть разговор в прежнее русло: – Друг?

Венерка повалилась на подушку и засмеялась:

– Друг, оказывается, Кавка – мой друг, надо же! И как тебе в голову такое могло придти?

– Что я такого сказал?

– Он мой постоянный любовник. Уже три года. Ясно? И вообще, какого черта тебя вдруг заинтересовала эта мразь?

– И ты спишь с мразью?

– Да, сплю. Я и сама мразь порядочная.

Она вдруг прекратила откровенничать и снова села рядом. Минут пять мы молча смотрели телевизор.

– Только он все-таки мразь больше, чем я, – неожиданно сообщила она, зло сощурив глаза.

Я возобновил свои расспросы.

– А «Тойота» – тоже любовник?

– Фифти-фифти.

– А «Mерседес»?

– О-о, это благодетель.

– А «Волга»?

– С этим дела.

Кажется, я перечислил всех. Я помолчал, набираясь духа, а потом хлестнул:

– Значит, ты вправду шлюха.

Она быстро загасила окурок и пошла в коридор:

– Сударь! Ваше время истекло.

Я медленно поднялся и прошел к ней. Она стояла у открытой двери. Мы молча смотрели друг на друга.

– Ты извини. Я не подумал. Я больше не буду, – уже совсем по-детски пообещал я. – Неужели, ты выгонишь меня без ужина?

Она ничуть не смягчилась. Но дверь все же закрыла и, молча пройдя на кухню, загремела посудой.

Я поплелся вслед за ней.

– Пожрешь и сразу смотаешься, – сказала она, поставив передо мною тарелку.

Я не стал перечить.

– Можешь здесь покурить пока, – свеликодушничала Венерка, когда я доел.

– Венерка, выходи за меня замуж, – я сам не ожидал, что сейчас такое скажу.

Она криво усмехнулась.

– Что я с тобой делать-то буду? Милостыню по подвалам собирать, а?

Взгляд ее был упруг и безотрывен. Было похоже, что она наслаждается ситуацией.

– А с Кавкой не собирала б?

– С ним – нет. Только я за него замуж-то не собираюсь. И потом: у меня ведь жених есть.

– Же-них? Вот еще новость! Какой жених?

– Нормальный. О двух руках, о двух ногах, об одной голове и – даже – об одном члене. Впрочем, последнее – это не то, что меня в нем волнует.

– А что тебя в нем волнует?

– Он у меня мальчик смирненький. Правильный и послушный.

– Русский?

– Русский.

– Какой из себя?

Она довольно образно и артистично описала.

– А-а, – догадался я, – это который пешком ходит? И ведро выносит?

– Во-во, – подтвердила она.

– Что же ты так продешевила?

– Почему? Это любовник нужен с машиной, а муж должен ходить пешком, иначе может налево уехать.

– Как же он все это терпит? Ему не позавидуешь.

– Сашка-то? А он не терпит. Он просто ничего не знает. Может быть, и догадывается о чем-нибудь, но – это его проблемы.

– Я бы такого не потерпел.

– А тебя никто и не заставляет терпеть.

– Послушай, а где они все? Ну, эти – любовники, женихи, – пояснил я.

– Кавка деньги уехал делать, что-то в Россию повез, а с Сашкой я поругалась.

– Из-за чего?

– Да не из-за чего. Просто хотела подольше побыть с Кавкой и потому поругалась с Сашкой. А сейчас хочется побыть одной. Надоест – позвоню ему.

– А я ?

– Что ты?

– Ну ты же сейчас не совсем одна – я ведь с тобой.

– Ты не в счет. Ты-то как раз друг.

– А когда вернется Кавка?

– Двадцать пятого.

Я задумался. До двадцать пятого оставалось две недели. Значит, у меня еще есть время.

Спускаясь по лестнице, я обернулся. Венерка сквозь приоткрытую дверь глядела на меня сверху. С минуту мы смотрели друг на друга.

" И все-таки она шлюха, – подумал я про себя и, уже не оглядываясь, побежал дальше: – Надо постараться забыть ее".

Глава 10.

Забыть никак не получалось. Я бывал у нее каждый вечер, а время летело все быстрей и быстрей. Как в горячке, я сдал все зачеты и экзамены и, что удивительно, довольно успешно. За все эти дни я почти не виделся с отцом: когда я возвращался от Венерки, он уже спал, когда я с утра бежал в институт, он еще спал, когда я приходил из института, его не было дома. Ребят я тоже практически не встречал.

Раза три Венерка оставляла меня ночевать – на полу. Все три раза – среди ночи – я пытался устроиться рядом с нею. Все три раза она меня прогоняла. В последний раз она убежала от меня и закрылась в ванной.

Я долго стоял в темном коридоре и тихо разговаривал с ней через дверь. Наконец, она отворила. В полосе света из-за двери показалась ее рука. В руке был импортный презерватив.

– Хорошо. Ты получишь то, чего хочешь. Только больше я тебя не впущу, – она вышла и жестко взглянула мне в глаза: – Понял?

– Хорошо, – медленно сказал я. – Я воспользуюсь этой возможностью, только вот это, – и я кивнул на пакетик: – Оставь для других своих приятелей.

– А без этого, – она сильно нажала на "э": – я не даю.

– У меня все в порядке, я уверен.

– А, может быть, я не уверена.

– Врешь, – оборвал я и сразу взорвался. – Ты дура, ты истеричка, ты злая баба. Ты...

Больше мне ничего не приходило в голову. Я сник. Мне было на все плевать. Я покорно пошел к своему матрацу, лег навзничь, лицом в противоположную от дивана сторону.

– Славка, Славка! – почти над самым ухом услышал я Венеркин шепот и почувствовал ее руку на моем плече: – Обернись, ну же.

Я молчал. Она совсем придвинулась ко мне и, гладя меня по плечу, продолжала шептать:

– Понимаешь, у меня когда-то был друг. Это так хорошо было – иметь друга-мужчину. А потом мы переспали. И очень скоро расстались. Нам не нужно начинать, я чувствую. Славка, ну, поверь же!

Я молчал.

Вдруг я почувствовал прикосновение ее губ к мочке моего уха. Я закрыл глаза. Она продолжала касаться мочки моего уха, шеи и волос неторопливыми, короткими и очень легкими поцелуями.

Я молчал.

" Что она, с прибабахом, что ли? Говорит, не нужно начинать, а сама уши целует?" – подумалось мне.

Неожиданно для нее я обернулся:

– Может быть, ты все-таки ляжешь рядом?

Она встала, выпрямилась и, глядя на меня, отрицательно покачала головой. Потом медленно поправила рукой волосы и понуро пошла к своему дивану.

Глава 11.

Весь следующий день я болел. Мужчины от "этого" тоже болеют. Мне уже приходилось испытывать нечто подобное, но тогда это было совсем по-другому. На этот раз у меня болело не только то, что должно болеть, но и то, что по моим представлениям о физиологии в данных условиях никакого права на болезнь не имело. Почки, печень, желудок неожиданно, по каким-то, неведомым мне законам природы, приобрели вполне осязаемые формы, вес и размеры и, словно подвешенные на цепях внутри меня камни, стукались друг о друга, причиняя мне жестокие, едва переносимые боли.

" Это не женщина, это – палач", – решил я.

Промаявшись так до вечера и увидев что венеркины окна озарились призывным светом, я унес телефон в свою комнату (благо, шнур позволял сделать это) – чтобы отец случайно не услышал нашего разговора – и набрал ее номер.

" Она должна знать об этом, – таким был мой вывод. – В конце концов, женское сострадание – это не миф же, в самом деле?"

О, как плохо я еще знал Венерку!

Казалось, что она обрадовалась, услышав мой голос. Когда я в общих чертах, как сумел, рассказал ей, что со мной происходит, ее оживление стало еще большим.

– А ты полечись, – невинно предложила она.

– Как?! – моему раздражению не было предела.

Она рассмеялась и пояснила:

– Ну, не знаешь, что ли? Сходил бы к кому-нибудь. Или не к кому?

– Есть. Но я не хочу. Я хочу только с тобой.

– К сожалению, помочь ничем не могу. Нужно, чтобы и я захотела, ясно? – она сделала паузу. – Кстати, ты сегодня придешь или нет?

Меня раздирала злоба. "Кто она такая? Почему она позволяет себе издеваться надо мной?"

То, что она именно издевается, никаких сомнений у меня уже не вызывало.

– Нет. Я не приду к тебе. Я, может быть, вообще больше не приду.

– Дело твое, – спокойно оборвала меня Венерка. – Между прочим, есть еще один эффективный способ.

– О чем ты?

– Полечись кулачком.

Я положил трубку. Женское сострадание – это миф. Теперь я это знал с абсолютной точностью.

Глава 12.

– Я беременна. Я давно хотела сказать тебе об этом, но ты не давал мне такой возможности, – Гульнарка повернулась ко мне и дышала прямо в ухо.

Я все-таки пошел к ней. Лечиться.

За открытым окном, плотно завешенным снаружи кронами тополей, уже вовсю шелестела душная и томная ночь. Через стенку, из кухни были слышны обрывки хмельного разговора гульнаркиных подружек и их, возбужденных предчувствием легкой поживы, "залетных" дружков.

Я медленно повернул голову к ней: почему она до сих пор не спит? Почему она мешает мне думать?

Гульнаркины глаза слабо поблескивали в темноте, отражая легкий, рассеянный деревьями, лунный свет, проникающий через проем окна.

" Врет! – подумалось мне. – Как пить дать, врет!"

Я слегка усмехнулся и посоветовал:

– Сделай аборт, – и после короткой паузы добавил: – Пока не поздно.

– Ты не хочешь, чтобы я родила тебе ребенка? – в ее голосе сквозило уязвленное самолюбие, на которое мне, в общем-то, было начхать.

– Нет. Дело в том, что я совсем не хочу иметь детей. Во всяком случае, в ближайшие пять лет.

Это была отговорка или гнилая отмазка, как сказал бы Уйгур-Твою мать. Детей я хотел. Я обожал детей. Я скрывал это ото всех, но когда я видел симпатичного малыша или малышку, то испытывал какое-то особое, необъяснимое словами, чувство внутреннего обмирания. Иногда в автобусе или где-нибудь на улице, затаив дыхание, я подолгу следил глазами за каким-нибудь милым, совершенно загадочно и вдруг обаявшим меня, карапузом. Я заметил это за собой совсем недавно, может быть, не более года назад. И мне было приятно это заметить. Видимо, всему свое время. Видимо, однажды приходит такое время, когда мужчина начинает желать иметь детей. "Но не с ней же, – подумал я, – еще раз посмотрев на Гульнарку. – Вот если бы Венерка родила мне ребенка! Каким бы замечательным он был!"

Я встал и, подойдя к трельяжу, зажег бра и уселся на табуретку напротив зеркала. Я разглядывал себя и вспоминал Венерку.

Да! Это был бы красивый ребенок – хорошенький русый мальчик или девочка с голубыми или серыми глазами.

– Я не буду делать аборт, – прервала мои размышления Гульнарка.

– Останешься матерью-одиночкой, – равнодушно бросил я ей через плечо.

– Не останусь.

– Вот как? Отчего же? – меня забавляла уверенность, вдруг появившаяся в ее тоне.

– На всякий случай, я сказала Севке, что это его ребенок.

Я повернулся к ней и впился взглядом в ее ненавидящие глаза:

– Ты что, дура, что ли?

Севка — это тот самый представительный пятидесятилетний жид, который восемь лет назад ее изнасиловал, а теперь, по ее словам, хрюкал подле нее в ожидании непомерного счастья.

– Я – умная дура, – парировала Гульнарка. – Вы чем-то похожи друг на друга и он ни за что не догадается, что это не его ребенок. Когда он вернулся из Бельгии, он пригласил меня в "Самал", и там я ему сказала об этом. Он был такой... – она остановилась, подыскивая слово: – Гордый!

Я задумался и вдруг почувствовал, что мне становится весело. Черт побери! Номенклатурный олух будет кормить и воспитывать моего ребенка! Потрясающе! Это меня вдохновляло.

– Послушай, но ведь это же здорово! – ободряюще воскликнул я. – Я тебя поздравляю!

Она закрыла лицо ладонями.

Утром я встал в хорошем расположении духа. Пока я одевался, Гульнарка пристально меня разглядывала.

– Подожди! – остановила она меня, когда я уже был в дверях: – У тебя кто-то есть?

Я на секунду задумался: " Есть ли у меня кто-нибудь?" Ответа не находилось, но нужно было что-то ответить.

– Есть в моей жизни одна женщина, которая заняла в ней очень много места.

По Гульнаркиной щеке медленно скатилась слезинка. Потом другая. Она плакала. Я никогда не видел, чтобы женщина плакала так: молча, почти беззвучно, без рыданий.

– Уходи. Не приходи больше, – сказала она и, смахнув ладонью очередную слезу, добавила: – Здесь даже я не могу ничего сделать. Когда-нибудь ты пожалеешь об этом.

Я отметил про себя, как она выделила слово "даже". Женщины иногда так переоценивают свои возможности. Но мне не хотелось разубеждать ее в чем бы то ни было. Ведь, в принципе, я ее очень жалел. Но это – только " в принципе".

Глава 13.

Домой я пришел около десяти.

Отец уже встал и позавтракал, и теперь собирал и паковал картины, которые сегодня хотел взять с собой на "Арбат". Туда он обычно ходил к обеду.

– Как дела, Апполон?

– Это у прокурора дела, а у меня личная жизнь.

Отец заинтересованно посмотрел на меня.

– Ну и как успехи?

– Плохо, папа.

– Плохо? Судя по твоему внешнему виду, этого не скажешь.

– Это я маскируюсь. Как библейский змей.

Я "добивал" остатки картошки с яичницей прямо со сковородки. Отец присел напротив.

– Может быть, поделишься?

Я отрицательно помотал головой.

– Не-е, папа. Мои проблемы.

– Ну-ну. Кстати, твои друзья уже телефон оборвали. Ты бы сходил к ним – "отметился", как вы выражаетесь.

Надо сказать, что, насколько я понимаю, отцу нравились не все мои друзья. Но он никогда не высказывал мне своих суждений по этому поводу, хотя нередко и, казалось бы, с удовольствием слушал, что я ему рассказываю о них и о наших проделках.

Я пообещал:

– Хорошо, отмечусь.

– Это "откорячка"? — отец подтрунивал над моим жаргоном.

– Нет, это правда.

– Да, – каким-то извинительным тоном добавил отец: – Только что звонила Венера и просила передать, чтобы ты сегодня не приходил, – он сказал это тихо, но его слова, как "разбитые" в начале игры биллиардные шары, застучали у меня в ушах.

– Хорошо, папа. Я сегодня обязательно зайду к ней.

Глава 14.

" Семерка" появилась около девяти вечера.

Окинув беглым взглядом двор, морда кавказской национальности неспеша направилась к венеркиному подъезду, поигрывая на ходу ключами от машины.

Минут через пятнадцать после этого я поднялся со скамейки. Кайра попытался удержать меня за руку:

– Стоит ли?

– Стоит, – ответил я, твердо посмотрев ему в глаза.

Нехотя он освободил мою руку.

– Эй, Поручик, если что – вызывай тяжелую кавалерию. Поможем, – кольнул меня в спину Безликий.

– С тебя помощник, как из меня Алла Пугачева, – огрызнулся я в ответ.

Венерка долго разглядывала меня в мною же вставленный глазок. Наконец, открыла.

– А, это ты, – сказала, будто бы и так не знала, что это я. – Ну, проходи.

Я неспеша прошел на кухню. Кавка сидел на том самом месте, на котором привык сидеть я. Он окинул меня внимательным взглядом и сквозь зубы поздоровался. Мне было не по себе.

Венерка наскоро нас познакомила. Чувствовалось, что ей тоже не по себе.

На столе стояла едва начатая бутылка "Самтреста".

" Экономит, гад, – подумалось мне. – Мог бы для Венерки что-нибудь и посолиднее приобрести".

Венерка была при полном параде – и в платье, и на шпильках, и при косметике.

Кольнула зависть: меня она так не встречала. Все халат да тапочки и от косметики – ни следа.

Она немного подсуетилась. Кавка молча плеснул коньяка в поставленную ею для меня рюмку. Я молча выпил вместе с ними.

Разговаривала одна Венерка. Я делал вид, что слушаю ее болтовню, а Кавка все измерял меня глазами. Надо было уходить.

Я вежливо попрощался и пошел к выходу.

Ребята все еще были на прежнем месте. Увидев меня, они замолчали. Брюс встал и уступил мне место.

– Мужики, а может, "побуцкаемся" сегодня? – предложил Богенбай.

Предложение никто не поддержал, А Безликий – тот даже наоборот – пискнул в ответ:

– Пока хватает. У меня еще с прошлого раза бровь не зажила.

" Побуцкаться? А что – это идея", – подумалось мне и я вопросительно обвел ребят глазами.

– А, может быть, и вправду?

– Хорошо, – сказал Кайра. – Петька с Уйгуром пусть остаются здесь, а мы – вчетвером – пойдем.

"Мы" – это я, Ричард Богенбай, Брюс Ли и Кайра.

Неторопливо, по двое, мы направились к арке.

– Может быть, и я с вами, – опомнился Уйгур.

— "В бой идут одни старики", – бросил ему шутливо в ответ Богенбай.

На проспекте уже было малолюдно, хотя еще не стемнело.

Мы тронулись в сторону ближайшего кабака.

Дойдя до места, мы "тормознулись" – никого не было.

– Может, пойдем обратно?

В этот момент на тротуар вывалила компашка. Их было шестеро — трое мужчин и трое женщин.

– Хачики! – не громко воскликнул Кайра.

– Мужики, делаем этих. Быстрее, а то уйдут. Вон их тачки припаркованы! – засуетился я, давя ребятам на психику.

Все шестеро были навеселе. Особенно "телки". Русские "телки". Смазливые, пошлые, продажные русские "телки".

– Поручик, но ведь их трое, да и с бабами они.

– Плевать. Кайра пусть постоит на стреме, а мы распорядимся.

– Ладно, уболтал.

Заводить выпало Брюсу. Он, опустив голову, словно погруженный в свои мысли, прошел между двумя ближними парами и, словно невзначай врезался в третью.

– Пардон. Я вас не ушиб? — осведомился он язвительно.

Хачик, левой рукой все еще полуобнимая свою потеющую подругу, правой ухватил Брюса за отворот джинсовой рубашки.

– Ты че, пацан? Куда прешь?

Вступать в словесные "разборки" Брюс не стал. Захватив своею небольшою, но крепкою кистью левой руки руку хачика, он красиво – с полуоборотом и полуприседом – ушел под нее, а затем, перехватив хачика со стороны спины за горло, резко "перекатил" его через себя на асфальт. Подружка хачика едва устояла на ногах.

Мы были уже рядом.

Девицы визжали, хачики матерились, рычали и плескались кровью, мы дрались молча, может быть, мы даже улыбались.

Уже когда почти все было закончено, где-то далеко, вниз по улице, замелькал милицейский маячок.

– Мужики, менты! – громко предупредил Кайра.

– Слышим, – отозвался Богенбай и напоследок смачно врезал ногой в голову пытавшегося подняться с четверенек хачика. Тот затих.

Менты были уже близко. Мы кинулись прочь, но тут одна из девиц ухватила меня за руку.

– Вы, вы... – захлебываясь от ярости, глядя мне в глаза, выкрикивала она, – вы подлецы, вы козлы, вы, вы... – она не находила слов.

– Да, мы подлецы, – наскоро согласился я и мякотью ладони сильно и резко ударил ее в челюсть. Таким ударом, хотя он и не очень пригляден внешне, можно запросто "вырубить" крепкого мужика. Ее ноги оторвались от земли и она звучно плюхнулась с тротуара на газон. Не вырубилась. Молча, растирая и смешивая с тушью слезы, она растерянно смотрела на меня.

– Пойдем же, ты, вляпаемся, – дернул меня Кайра.

Мы едва успели "уйти" с места нашей забавы.

– Ну, как? – встретили нас вопросами Безликий с Уйгуром.

Кайра отмахнулся от них. Мы присели. Разговор не клеился.

– Ладно, я пошел, – поднялся я.

Время было позднее, к тому же у моего подъезда стояла "Волга" Андриаловичей.

"Гости", – понял я.

– Подожди, Славка, – Кайра и Богенбай поднялись и подошли ко мне сами.

– Ты, это, Поручик, – тихо сказал мне Богенбай: – Некрасиво сегодня вышло. Это из-за нее ты так разошелся? – и он кивнул в сторону венеркиных окон.

Я промолчал. У Венерки было темно, а у подъезда мирно подремывала в ожидании своего хозяина "семера".

– Быть может, мы ему здесь "пятый угол" сделаем, – предложил Кайра.

Я испугался:

– Нет. Что вы, не надо. Мне ее тогда век не видать. И, тем более, он, наверное, тоже не один – с командой. Приедут потом на разборку, начнут вычислять, а мы все здесь живем.

– Да это ерунда. Мы со стороны других ребят подтянем, – пояснил Богенбай: – Ты только скажи.

Я отрицательно покачал головой:

– Нет. Не надо.

– Ну, смотри, как знаешь.

На том мы и расстались.

Дома, на кухне сидели дядя Марк с тетей Кларой и дядя Марат с какой-то рафинированной девицей. Отец, как всегда, был один.

Я прошел к ним поздороваться. Они с любопытством меня разглядывали. Вскоре, я понял, почему. Кость под левым глазом вдруг напомнила о своем существовании: очевидно там была ссадина.

– А, молодежь, как поживаешь? – радушно приветствовала меня тетя Клара: – Давай, присаживайся с нами. Петь, коньячку плеснем Славке, ты не против? – обратилась она к отцу.

Тот только махнул рукой.

На столе у них стояли две бутылки "Самтреста".

"Что ж, по крайней мере, не смешаю", – подумалось мне.

Я немного посидел с ними приличия ради. Да и как-то стало немного легче.

Потом я прошел в свою комнату и, оставив дверь приоткрытой, так, чтобы ко мне доносился их говорок, улегся в постель. Обстановка понемногу успокаивала меня.

Когда Кайра встречался с русской девочкой, я только приветствовал это: он любил ее, а она, казалось бы, отвечала ему взаимностью. Потом они расстались: она нашла другого – побогаче. И тоже казаха. Будь прокляты эти деньги!

Теперь я психовал. Я чувствовал, что если бы Венерка предпочла мне русского парня, я бы отнесся к этому куда спокойнее. Почему?

Глава 15.

Межнациональные отношения! Чего только не измыслили о них досужие умы. Удавить бы этих фарисеев.

Все гораздо проще: мужики разных рас никак не могут поделить между собою смазливых "телок"!

Я сам до этого додумался: шерше ля фам. Французы правы.

Все "хачики" лишь только блудят с русскими "телками". И тем это нравится. Если бы было иначе, все бы воспринималось по-другому.

Глава 16.

Кажется, я уже спал. Перед моими глазами плавали цветные картинки.

Я шел по какому-то огромному полю, вымощенному большими бетонными плитами. Это могло бы сойти за аэродром, но вокруг не было ни души, ни предмета.

Впереди – почему-то именно впереди, а не надо мною, висело голубое небо, по краям размытое охрой. Эта охра меня совсем не удивляла. И то, что я был один – тоже.

Вдруг я почувствовал, что по правую руку от меня кто-то стоит. Очень медленно я повернул голову. Это была Венерка – я сразу понял, что это она. Но какая странная она была.

Она была одета в школьную форму того времени, когда я учился в школе. Ее пышные волосы были заплетены в две косички, увенчанные красивыми разноцветными бантами. Она держала в руке мутное и желтое, чем-то напоминающее янтарь, стеклышко и через него разглядывала меня. По ее лицу порхала легкая, такая детская и невинная улыбка. Казалось, что это ребенок, заглядывающий в калейдоскоп.

Вдруг она убрала стеклышко от глаз – неожиданно весь ее облик стал меняться: школьный наряд внезапно превратился в роскошную, соблазнительно обтягивающую грудь блузку – цветастую и искристую, – оттененную снизу черной короткой юбкой строгих линий, ее девчачьи башмачки, плавно изменив свой цвет и форму, превратились в шикарные туфли на шпильках – под цвет блузки, а чудные, украшенные бантами косички сами собой расплелись и превратились в обычные Венеркины волосы – непостижимо пышные и притягательные.

Она, виновато посмотрев, сделала едва заметное движение плечами в мою сторону – как бы потянулась ко мне. Я уже совсем было хотел подойти к ней и обнять, но вдруг почувствовал, что есть что-то, мешающее мне.

Я повернул голову в сторону неба. Далеко, наверное метрах в двухстах от нас, стояла красивая женщина. Она держала на руках двухгодовалую хорошенькую девочку и смотрела на нас долгим, глубоким и очень спокойным взглядом. Подле ее ног стоял пятилетний, тоже очень хорошенький мальчик. Я внимательно смотрел на эту красивую женщину, изо всех сил стараясь узнать ее, но у меня ничего не получалось. Однако, я совершенно отчетливо понял, даже не понял, а почувствовал, что она появилась здесь не случайно, что она имеет ко мне самое непосредственное отношение. Я вдруг понял, что должен идти в ту сторону – в сторону этих троих, – что там мне будет лучше, и нерешительно повернулся.

Женщина, взяв мальчика за руку, тоже повернулась и пошла. Она шла уверенно и спокойно, ни разу не оглянувшись.

Я пошел за ними, издали любуясь этой замечательной троицей и особенно тем, как шла женщина – немного вскинув голову, окаймленную каштановыми прядями волос, слегка покачивая бедрами и ставя свои крепкие ноги на одну линию, как будто бы на бетоне специально для этого кем-то предупредительно была проведена черта.

Отойдя на несколько шагов, я вспомнил о Венерке и оглянулся. Она смотрела мне вслед. Кисти ее рук были сложены в замок и прижаты к подбородку, а плечи вздернуты кверху. Она опять походила на замерзшего воробышка – как тогда, на кухне, когда она предлагала мне поесть борща.

Я чуть было не вернулся к ней, но, глянув опять на удаляющуюся троицу, все же сдержал себя и, сделав над собой усилие, продолжил начатый путь. И тут я сразу забыл о Венерке.

С каждым последующим шагом я все более и более чувствовал уверенность в себе, меня окатывали, почти физически ощутимые, волны радости, и я все ускорял шаг, пока не поравнялся с троицей. Женщина приветливо и спокойно улыбнулась мне и мы пошли дальше.

Мы шли в сторону неба.

Глава 17.

Венерку я встретил только через два дня после того злополучного вечера. Во дворе. Мы уже давно не встречались с ней так – вне дома.

Я постарался пройти мимо, но не смог – остановился прямо перед ней, загородив ей путь.

Она была растеряна. Но, видимо, это не оттого, что встретилась со мною. Мы неловко поздоровались. Она разговаривала со мной, почему-то повернув голову куда-то в бок, в сторону моего подъезда, а глазами, как-то странно закосив их, смотрела на меня.

Чуть погодя, когда она, все-таки не выдержав, повернула шею и вернула свою, на этот раз с гладко зачесанными волосами головку в нормальное положение, я понял в чем дело. Под левым глазом Венерки был виден, хотя и плохо различимый, умело заретушированный гримом, фонарь.

– Да разговаривай ты по-человечески, – почти приказным тоном сказал я ей: – Все равно я уже заметил.

– Да, ну и как? – придя в себя, осведомилась Венерка. – Как тебе битая баба?

– Так же, как и битый мужик, – отшутился я, ткнув пальцем на свою, уже покрывшуюся темной корочкой, ссадинку.

– Где это? Можно узнать?

– Пускай не лезут.

Она, наконец, улыбнулась и сказала:

– Мне на работу сейчас нужно. Ненадолго. Зайдешь вечером?

Передо мною опять стоял безобидный воробышек. "Кто же все-таки она: воробышек или палач?"

Я оставил ее вопрос без ответа.

– Это он тебя?

Она потупилась, а потом, быстро вскинув глаза на меня, бросила:

– Об этом после. Ну, до вечера.

– До вечера.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук...

– Венера! – позвал я.

Она остановилась и оглянулась:

– Что?

Я подумал, стоит ли ей задавать подобный вопрос, и, решив, что можно задать, спросил:

– Послушай, если он такой крутой, почему он ездит на "семере"?

– Вон ты о чем, – усмехнулась Венерка: – Ты за него не волнуйся. Иномарку он себе еще возьмет. У таких, как он, – это в программе, – и, махнув мне рукой, она застучала каблучками дальше.

А я за него и не волновался. Я волновался за себя. И за нее.

Глава 18.

– Славка!

– Да, папа.

– Я бы не хотел носить тебе передачи в СИЗО, – отец выразительно смотрел на мою ссадину.

– Хорошо, папа.

Глава 19.

За окном было лето и был Казахстан, а на холсте были Россия и ее зима.

Я уже и прежде замечал, что у отца часто происходит именно так – казалось, что всю свою жизнь он находится в тихой, молчаливой оппозиции всему на свете – даже погоде. Зимою он также вдохновенно будет писать летние и весенние пейзажи. И, скорее всего, они будут российскими. Может быть, если бы нам удалось переехать в Россию, в его работах исподволь стал бы появляться Казахстан. Пожалуй, я не не ошибаюсь в этой догадке.

Это была первая картина отца, которую я у него выпросил. Мне почему-то кажется, что она же будет и последней. На ней почти не было других красок, кроме белой. Издалека можно было подумать, что это не картина, а всего-навсего приготовленный к работе загрунтованный белилами холст.

Это удивительно, но разобрать изображение на ней удавалось только лишь с одной точки – приблизительно на расстоянии одного метра – не ближе, не дальше.

На переднем плане лежала, обильно занесенная снегом, маленькая деревенька. Несмотря на то, что ни на ее улицах, ни в окрестностях не было ни души, можно было догадаться, что в деревеньке все-таки живут. Легкий печной дымок угадывался только над одним небольшим и неказистым строеньицем – очевидно, над банькой. Надо полагать, что дело было близко к вечеру. За весь день солнце так ни разу и не показывалось – небо было закрыто хоть и светлыми, но довольно густыми снеговыми облаками. Только благодаря тому, что практически все пространство было белым и открытым, наступающим сумеркам все никак не удавалось одолеть эту, забытую Богом, местность.

Печи в домах, наверное, от утренней растопки уже остыли, а к вечерней еще никто не приступал.

Почти сразу за околицей угадывалось укрытое толщей снега русло реки. От околицы, прямо по-над рекой, вился наезженный за день санный путь – единственная ниточка, связывающая деревеньку с окружающим миром. В самом дальнем уголке картины он упирался в небольшой, с трудом различимый перелесок, и, обогнув его со стороны, обратной выбранному ракурсу, прятался в неизвестности.

От всего этого веяло столбовым покоем.

Вначале я долго не мог понять, чем меня так поразило это, в общем-то непритязательное полотно. А потом вдруг догадался: отсутствием времени. Я имею в виду конкретное историческое время.

Можно было воображать себе все, что угодно. Допустим, что вот-вот из-за перелеска покажется небольшой отряд всадников, одетых в кафтаны и смушковые шапки, с притороченными к седлам собачьими головами и метлами – дерзких и наглых в своей безнаказанности опричников.

Можно было представить себе себя самого, стоящего у окна в коридоре вагона и курящего папиросу, в кителе, увенчанном на плечах золотыми погонами. Поезд безостановочно несется вперед, быть может, в Петербург или в Москву, все более удаляясь от какого-нибудь военного гарнизона где-нибудь в Ярославской губернии, откуда счастливо удалось смотаться, исхлопотав себе отпуск после года хоть и не очень блестящей, но все же безупречной службы; а там – в Москве или Петербурге – ждут друзья, знакомые, родственники и еще совсем юная, но уже такая очаровательная невеста; а за окном все проносятся и проносятся десятки неотличимо похожих друг на друга вот таких же маленьких, затерянных в необъятных российских глубинах деревенек; и ты чувствуешь их, не замечая их самих, ты чувствуешь, что это – Россия, что это – надолго, что это – незыблемо, что это – навсегда.

А можно было представить снова себя и снова в поезде, но уже в это – текущее, неимоверно тяжелое время, в которое угораздило-таки жить. И, значит, надо жить. Хотя бы только лишь из-за того, что они все еще стоят – деревеньки.

"Россия Вечная" – так я для себя "окрестил" эту картину отца.

Самое странное, что я только теперь понял, что он не просто талантлив, а гениален. И еще я понял, что до своей гениальности нужно доползти, а иначе так и умрешь гением и никто не будет об этом знать, разве что только твой собственный сын.

Глава 20.

К вечеру у меня было целых 20 долларов – отец молча запихнул их мне в карман рубашки.

По-моему, самое умное, что я мог сейчас сделать – это отправиться поскорее за розами, пока цветочники не разбежались со своих насиженных мест по домам. Впрочем, мои опасения были напрасными – в летнее время цветочная братия дежурит допоздна.

Вообще, я обожаю покупать и дарить девушкам цветы, причем, только розы. Ничего другого я попросту не признаю. Не могу точно объяснить, откуда у меня взялась подобная привычка, но зато точно знаю, что при этом я испытываю ничуть не меньшее, а может быть, даже и большее удовольствие, чем сами девушки.

Делая покупку, я обыкновенно интересуюсь названием сорта роз, и потому к нынешнему времени стал уже немного разбираться в тех сортах, которые встречаются у нас в Казахстане.

Выбор роз всегда превращался у меня в целую проблему. Иногда я по целому часу слонялся в цветочных рядах, не в силах понять, чего же именно я хочу. Вообще, меня прельщают несколько сортов – это и невинно-белый "Паскаль", и почти черная, с ворсистым, словно бархатным бутоном "Норита", и рубиновая, с рельефными, словно аккуратно вырезанными ножницами лепестками "Баккара". Но больше всего мне самому нравится "Глория Дей". Ее желтые, всегда напоенные живительной влагой бутоны, так бесстыдно красивы, что я всегда с великим трудом удерживал себя от того, чтобы не купить именно их. Дело в том, что с этими цветами у меня были связаны очень неприятные воспоминания.

Когда я служил в армии, однажды у нас на дискотеке в авиагородке я познакомился со сногсшибательно привлекательной девчонкой. В каких-нибудь две недели она окончательно заморочила мне голову. На последние копейки, добывать которые мне иногда приходилось самыми невероятными способами, я покупал для нее розы и дарил ей – эти розы всегда были желтыми. А в конце этих двух недель наши отношения вдруг резко изменились – она явно не хотела со мной больше встречаться. Я не понимал ничего в том, что тогда происходило. Это ведь очень страшно, когда то, что еще вчера казалось таким безусловно хорошим и неизбывным, вдруг меняется, а ты не знаешь отчего. Все выяснилось неделей позже. "Просветил" меня мой друг Гарик. Он был бойким и довольно смазливым армянином. Когда она вечером ждала меня возле ГСМ, а я задерживался в казарме, он случайно встретил ее и, наскоро загрузив ее не особо тонкое и слишком уж девичье воображение своим кавказским красноречием, увлек с собой на СКП, а там сделал с ней все, что хотел. О том, что он обычно хочет от женщин, я уже знал и прежде – из его же красочных рассказов. Он хотел всего и сразу. Он не дарил ей роз, но он получил все и сразу. И сам же оживленно поведал мне об этом – мол, не переживай, братан, – не стоит из-за нее.

С тех пор я больше никогда не покупал желтых роз. Позже мне кто-то сказал, что желтый цвет – это цвет измены. Быть может, это и верно – не знаю.

У Булгакова Маргарита, в предчувствии встречи с Мастером вышедшая на улицу, несет в руках желтые цветы – правда, не розы. У него желтый – это цвет надежды. Почему он выбрал именно желтые цветы?

Тут я понял, что уже не менее получаса болтаюсь между цветочниками, а они на все голоса расхваливают мне свой товар. Черт возьми! Почему я должен делать не то, чего желаю?! Будь что будет!

Я выбрал семь желтых роз.

Нужно было торопиться, потому что на улице уже стемнело, и я забеспокоился, что Венерка, не дождавшись меня, ляжет спать или куда-нибудь уедет.

По дороге я опять вспомнил армию.

Закрывшись изнутри, выставив снаружи молодого "на стремя" и плотно завесив одеялами окна, четыре кретина, словно заговорщики, собрались в каптерке, с тем чтобы совершить одну знаменательную глупость.

На столе лежали растертые в порошок таблетки стрептоцида, йод, бинты, молоток и выточенный из армейской алюминиевой ложки пробойник.

В самом центре стола на полотенце гордо красовались четыре небольших, с полсантиметра диаметром, вырезанных из оргстекла и до блеска отполированных пастой Гойя, шарика. Они торжественно переливали в себе свет, идущий от ламп накаливания, отражая на своих сферах всю, многократно уменьшенную, незатейливую обстановку каптерки – висящие рядком шинели и парадки, и наши возбужденные и почти счастливые морды.

Эти шарики – это "спутники". Это то, что отныне нам предстояло носить с собой всегда, то, что вживляется кустарным хирургическим способом в самую интимную часть мужского тела.

Кто первый?

Первым был Гарик. Он стойко вытерпел всю экзекуцию. Впрочем, у него все прошло довольно удачно.

Для меня все вышло намного хуже: осел Гарик так неуверенно стукнул молотком по пробойнику, что лишь разодрал мне кожу, так и не пробившись в нужное место. Во второй раз я стукнул сам себя: пробойник прошил кожу насквозь. Было очень больно, но все-таки это был результат.

Я очнулся от своих воспоминаний. Я опять стоял перед Венеркиной дверью. Стоял с розами. И со "спутником".

Глава 21.

Она открыла опять неожиданно, не разглядывая меня в "глазок". Роз она не заметила; во-первых, потому что я старательно прятал их за спиной; а во-вторых, потому что, энергично распахнув дверь, она сразу и не менее энергично, вернулась на кухню, где, судя по всему, и находилась до моего звонка.

Пепельница была полна окурков.

– Венера!

Она, задержав сигарету между красиво отставленными пальцами, медленно подняла глаза на меня.

– Это мне?!

В ее голосе отразилось самое неподдельное изумление. Можно было подумать, что ей никогда не дарили цветов прежде.

– Ну, конечно. Мы же здесь только вдвоем. Не для себя же я их принес.

Венерка встала и, подойдя ко мне, приняла букет.

– Ты дверь закрыл?

Я оглянулся: дверь действительно была не заперта.

Я вернулся, закрыл дверь, а заодно и разулся. Венерка тем временем водворила цветы в вазу.

– Какие они красивые! Сашка и Кавка дарят мне цветы два раза в год – на восьмое марта и на день рождения.

У меня стрельнуло в ушах: опять Сашка, опять Кавка! Неужели хотя бы сейчас нельзя о них не вспоминать?! Но зацепило: сам ухватился за тему.

– Тебе Кавка "фонарь" поставил?

– Он.

– Его побить?

Она насмешливо посмотрела на меня.

– Я, сударь, между прочим, с такими мужиками, которых можно запросто побить, не встречаюсь.

Я явно не производил на нее никакого впечатления. Даже насчет "побить".

– Ты думаешь, я не справлюсь?

Венерка задумчиво пожала плечами.

– Причем здесь это? Когда мне нужно, я его также, как и Сашку, прогоняю. Он теперь долго не будет приходить, пока я сама его не позову.

– А ты что, можешь еще его сама позвать?

– Да, конечно, я иногда ему так и говорю: "Ты мне нужен". Это тебе или Сашке я так сказать не могу, а ему говорю.

– Даже после "фонаря" можешь сказать?

Она прямо посмотрела мне в глаза и отчетливо сказала:

– Да, могу.

Я вздохнул. Может быть, все-таки лучше мне уйти и не приходить больше к ней?

Венерка, помолчав, продолжила:

– Иногда в таких случаях он и сам приходит. Чувствует, что я его жду, и приходит. И никогда не ошибается. В общем, все хорошо, пока я его не увижу, а потом все начинается сначала.

Мы уже сидели за чаем и за конфетами. Времени было около двенадцати. Интересно: оставит она меня сегодня у себя или прогонит?

Венерка все никак не могла остановиться: она все рассказывала и рассказывала о Кавке, о том, какой он замечательный партнер, о том, какая он замечательная мразь и, наконец, о том, как она не может обходиться без этой мрази.

Мне становилось скучно. Не выдержав, я прервал ее:

– Знаешь, уже поздно, я, наверное, домой пойду.

Такого еще не было. Она удивленно уставилась на меня, а затем уязвленно сказала:

– Ну ладно, иди, если хочешь.

Я уже спускался по лестнице, когда она окликнула меня:

– Подожди, Славка, останься... Я тебя прошу.

Она просила! Такого еще не было тоже. И тут я вспомнил один из тезисов пошлого Гарика: женщина – что дверь с пружиной: ты ее к себе, а она от тебя, ты ее от себя, а она к тебе. Быть может, он прав?

Я все еще стоял на лестнице, а Венерка выжидательно смотрела на меня. Ну опять воробышек! А пять минут назад была палачом.

Меня распирала веселая злоба. Ладно, ладно, еще посмотрим.

После того, как я вернулся, сумерничали мы не долго.

Венерка постелила мне на обычном месте, а сама собралась в ванну. Она опять олицетворяла недосягаемость.

– Послушай, – остановил я ее. – А если бы мне удалось переплюнуть Кавку? Я имею в виду во всех этих делах?

Я назвал это "всеми этими делами". Венерка меня поняла. Она взглянула на меня насмешливо. Так же, как и тогда, когда разговор зашел насчет "побить".

Слушая плеск в ванной, я старался добросовестно заснуть. Это лучшее, что я мог сделать. Временами мне казалось, что это удается. Шум из ванной вдруг словно превращался в шум водопада и мне становилось легко и приятно.

Из этого состояния меня вывел яркий свет, словно нарочно включенный вернувшейся Венеркой. Какого черта! Как будто бы она не могла обойтись без света!

Наконец, все стихло. Теперь я, естественно, заснуть не мог. Но зато я мог делать вид, что сплю. И я делал. Так длилось около часа.

Вот она заворочалась.

"Ага! Ворочаешься? Так тебе и надо. Сексуалка! Истеричка! Питекантроп в короткой юбке и на высоких каблуках. Палач при затупившейся гильотине времен Робеспьера", – все это я, разумеется, лишь подумал.

– Славка! Сла-а-вка! – раздался ее шепот.

Я молчал.

– Ты спишь?

Я молчал.

– Я ведь знаю, что ты притворяешься.

– Ничего ты не знаешь, – отозвался я раздраженно: – Я пытаюсь заснуть, мне почти удалось это, а ты мне мешаешь.

– Мне холодно. Я даже балконную дверь прикрыла. И не спится.

" У-гу! Клюет или врет? – подумал я и подозрительно взглянул на Венерку. – Подвох это или не подвох?"

– Иди ко мне, – сказал я вслух и выжидательно посмотрел ей в глаза.

В лунном свете ее лицо было матовым, а глаза поблескивали, словно она только что плакала. Но она улыбалась:

– Это что, шутка?

– Шутка, – сразу согласился я и уже хотел было отвернуться от нее.

– А если я ее неправильно пойму?

" Черт, неужели Гарик прав? Неужели, он всегда был прав?"

Я молча откинул край одеяла и Венерка, быстро нырнув ко мне, задрожала рядом. Она была в ночной сорочке. Она всегда предпочитала на ночь надевать сорочку – всегда свежевыстиранную и дурманяще пахнущую.

Я слегка приобнял ее за плечи и потянул к себе. Она подалась. И тогда, как можно легче, я начал ласкать, гладить и целовать ее совсем невесомыми, неощутимыми поцелуями. Я разглядывал ее лицо и оно казалось мне совершенно необыкновенным, и, словно что-то предчувствуя, на беду себе или на счастье, я старался его запомнить, словно эта ночь была последней в моей жизни.

Я старался как можно дольше себя сдерживать, а Венерка же – напротив, казалось, будто бы ей хочется ускорить события.

Так раздался первый гром.

– Ты что, пальцем меня хочешь трахнуть?

Я тогда не понял, что это был гром, но все же меня всего передернуло и я чуть было не остановился.

Более я не сдерживался.

Я взял ее, так и не сняв с нее сорочки. Так мне нравилось больше: в женщине, которая обнажена полностью, слишком уж все откровенно, хотя и это может быть красивым. Но сорочка, совсем не мешая ощущению близости, словно бы оберегала от меня одну из венеркиных загадок, и это было заманчиво.

Я с любопытством смотрел на то, что происходило в это время на ее лице. Чувствовалось, что она отдавалась полностью, ни о чем и ни о ком не думая, взгляд ее был совершенно бессмыслен, как у впервые раскрывшего глаза грудного ребенка, и, казалось, что она видит какую-то несуществующую, лишь ей одной различимую в пространстве точку за моей спиной, в которую были стянуты непостижимые для меня сути – Венерки и Вселенной.

Вскоре у нее случилась обильная и взрывная разрядка, следом, немного погодя, – вторая.

И тут, словно бы ничего и не было, исчезла несуществующая точка, и сути – Венеркина и Вселенной – вернулись туда, где им и полагалось быть. Туда, куда мне заглянуть уже было не дано.

Венерка смотрела на меня абсолютно трезвым и взыскующим взглядом.

– Ну, скоро ты? Я устала.

" А не задушить ли мне ее?", – подумалось мельком, но, преодолев себя, я все же сделал то, что она просила.

Венерка с низкого старта сорвалась в ванную, а после начала копошиться на кухне.

– Ты курить идешь? — крикнула она оттуда.

Я вышел к ней. Если бы не память, никто не смог бы меня сейчас убедить, что несколько минут назад я был с женщиной. Я чувствовал себя так, как будто бы только что сходил на Зеленый базар за картошкой, а теперь вернулся домой и перевожу дыхание.

По Венерке тоже ничего не было заметно.

– Ты есть хочешь? – вдруг спросила она, и внезапно я понял, что есть я действительно хочу.

Она быстро разогрела свинину и, поставив ее передо мной, сказала:

– Ешь. Заслужил! – и погладила меня ладонью по голове словно маленького мальчика.

"Хоть так отозвалась, – думал я, отправляя свинину в звенящую и алчущую пустоту желудка. – Почему так? Гульнарка обзывала меня Наполеоном. Она говорила, что я способен заниматься любовью на письменном столе, не отстегивая шпаги; она просила, чтобы я хотя бы недолго ласкал ее в конце, а не тянулся сразу за сигаретой. А здесь все наоборот".

– Ну, поел? – перебила мои мысли Венерка. – Пойдем обратно?

Она смотрела на меня ожидающим, зовущим, требующим взглядом.

"Елки-палки! Прошло не более двадцати минут после того, как мы встали с постели. Мало того, что по ее милости все было так скомкано в конце, так теперь она еще требует от меня какой-то, на мой взгляд, крольчачьей сексуальности".

Ничего не сказав ей, я подчинился.

Потом мы просто лежали рядом. Я, конечно же, не возбуждался, а Венерка презрительно молчала. Моя спина потихоньку покрывалась испариной. "Боже, какой стыд!" – думал я.

– А Кавка делал это по шесть-семь раз за ночь, – назидательно сказала Венерка.

– И хватало ночи? – попытался сыронизировать я. – Мне бы для этого сутки понадобились.

– Это тебе, – ехидно заметила она и, чуть помолчав, мечтательно добавила: – Он все со мной делал, даже минет и даже... – тут она остановилась и вдруг быстро произнесла: – Нет. Это уж слишком!

Я понял, что она имела в виду.

Постепенно я начал засыпать. И заснул.

– Ну вот, ты начал возбуждаться, – услышал я над самым ухом ласковый венеркин шепот.

Видно, прошло совсем немного времени после того, как я уснул. Может быть, с полчаса, а может быть, и меньше. Вдруг я понял, что она ласкает меня, что ее рука уже почти на "спутнике", что... А может быть, она уже все ощупала?

Я грубо оттолкнул ее и сел в постели. Венерка как-то странно на меня посмотрела. Знает она или нет?

Я не знал, что делать дальше. Наверное, будет лучше, если я уйду.

За окном еще не рассвело.

Венерка исподлобья наблюдала, как я одеваюсь.

– Сигареты свои не забудь, – холоднющим тоном напомнила она.

Одевшись, я встал в проеме двери и прислонился к косяку. Венерка все еще сидела на полу, на нашем матрасе.

– Венера! – обратился я к ней. – Ты понимаешь...

Она перебила:

– Что?

– Ну... Ну, в общем, как тебе сказать...

Она опять перебила:

– Как есть, так и говори.

– Я разволновался сегодня. Поэтому все так. Давай, я вечером опять приду?

– А зачем? – осведомилась она.

– Я уверен, что во второй раз будет лучше.

– А зачем?...

Она ехидно улыбалась, она медленно вытягивала из меня жилы раскаленными сапожными крючками, она стучала слесарным молотком по моему копчику, а я тем временем растворялся в атмосфере этой прокуренной квартиры и превращался в ничто.

Наполеон на острове Святой Елены чувствовал себя намного лучше.

Глава 22.

"Спутник" – это миф. "Спутник" – это дурь.

Ты дурак, Гарик!

Глава 23.

Домой я зайти не смог – это было выше моих сил.

Я ушел к городу – к тому верному, молчаливому и всепонимающему другу, который появился у меня когда-то давно, в уже забытые мною времена, едва я только начал осознавать, что рожден и живу и что вокруг меня есть жизнь.

На улицах уже посветлело и появились первые, с остатками сна на озабоченных лицах, пешеходы.

Бессознательно я бродил от фонтана к фонтану, о чем-то думая и даже кое-что замечая.

Фонтаны тоже, казалось, еще спали, никем не пробужденные и не подготовленные к встрече со мною. Раньше десяти утра их обычно не включали. На их спокойных, словно задумчивых гладях, плавали редкие, убитые жадным августовским солнцем листья деревьев.

Я пытался навести хоть какой-то приблизительный порядок в своей голове, но мысли – порою самые дикие и невероятные – не слушались, а галдели и скандалили, словно базарная толпа, и вместо желаемого облегчения вносили своим гвалтом все большую сумятицу и панику в мою и без того мятущуюся душу.

Что делать?

Возле Академии наук, близ Знаков Зодиака, я присел на скамейку и провел там наедине с самим собой, наверное, более часа.

Я вспоминал отца, друзей и даже самых отдаленных знакомых, пытаясь выбрать из всех них хоть одного человека, беседа с которым могла бы как-то поддержать меня, но каждый раз, вызвав из памяти очередной образ, говорил себе "нет". Нет, нет, нет.

Наконец, я поднялся. Наконец, я пришел к определенному решению. Оно казалось мне единственным. Почти гениальным.

Глава 24.

Около 11 часов утра я стоял на углу улиц Дзержинского и Горького и незаметно оглядывался по сторонам.

Решив, что все в порядке и что из прохожих меня никто не знает, я шагнул к дверям, сбоку которых висела табличка "Брак и семья".

Посетителей внутри было мало.Я немного послонялся, разглядывая таблички на дверях и мучительно соображая, что же мне нужно.

Дверь, на которой висела табличка "Сексопатолог" была прикрыта неплотно. В образовавшуюся щель я разглядел стол и склонившегося над ним темноволосого и полного мужчину.

Постучавшись, я вошел. Мужчина не обратил на меня ни малейшего внимания – он что-то писал.

Я кашлянул.

– Минуточку.

Я подождал еще пять минут, пока он не закончил писать.

– Я вас слушаю, – наконец, сказал он, не глядя на меня.

– Доктор, у меня проблемы.

– У всех проблемы.

– Доктор, у меня сексуальные проблемы.

– У всех сексуальные проблемы.

Он поднял на меня глаза и заулыбался.

– Садитесь и рассказывайте, – предложил он почти радостно и, положив свои с волосатыми пальцами руки на живот, сцепил их в замок.

Я рассказал. Обо всем. Даже о желтых розах. Только о "спутнике" я умолчал.

– Что же вы хотите, в такой ситуации любой нормальный мужчина мог бы стать импотентом. Даже я. А я, между прочим, армянин.

– Вы армянин? – удивился я.

На армянина он похож не был. Он был похож на идиота.

– Да, я армянин, – гордо подтвердил он. – И я вам советую сменить партнершу.

– Сменить?! Я не могу ее сменить. Это она может меня сменить.

Доктор поморщился и распорядился:

– Ладно, ложись на кушетку. Сними штаны, вернее – приспусти, ляг на бок и подогни ноги в коленях.

Я сделал все, что он требовал.

– Доктор, а что вы собираетесь делать? – спросил я, услышав за своей спиной подозрительные звуки.

– А сейчас узнаешь, – пообещал он мне и, придавив меня левой рукой к кушетке, наклонился надо мной.

– Ой, доктор, больно же!

– Терпи!

– Доктор, что вы делаете?

– Терпи!

Я повернул голову и посмотрел на него. Его взгляд был устремлен куда-то на окно, глаза блестели, а лицо выражало предельное сосредоточение и внимание. На губах скользила легкая улыбка. Казалось, что это не доктор, а меломан, слушающий сонату Бетховена. Да, это могло бы выглядеть именно так, если бы не обутый в резиновую перчатку палец, которым он ковырялся в моей, попавшей впросак, заднице.

Второй раз за день я ощутил, как покрываюсь испариной. Это было уже слишком.

Оставив меня в покое, разув свою каверзную руку, он снова сел за стол и, быстро расспросив мои данные, замолчал и начал что-то быстро писать. Я встал у него за спиной, ожидая приговора.

– Доктор!

Он раздраженно повернулся ко мне:

– Вы еще здесь? Идите же. Все у вас нормально, черт побери!

Я разочарованно пошел к выходу.

– Да, можете еще посетить психотерапевта, – крикнул он мне вдогонку.

В коридоре я опять задумался. Идти или не идти к психотерапевту? Нет, но ведь он же советовал! Хорошо, может быть, это то, что мне нужно.

Дверь в кабинет психотерапевта была приоткрыта тоже.

"Видимо, у них здесь мода такая" – ехидно подумал я.

– Я буду долго гнать велосипед,

Та-та-та-та, та-тати-тати-та,

Нарву цветов и подарю букет

Той девушке, которую люблю, – послышалось из-за двери.

" Так, здесь еще и поют", – решил я про себя и решительно вошел.

– Вы ко мне? – удивленно спросил меня рыжий тонкошеий тип оглоблеобразной наружности. – Присаживайтесь.

Пока я ему рассказывал, он все напевал себе под нос. И опять про велосипед.

– Доктор, чему вы радуетесь?

Он пояснил:

– Жизни, дорогой, жизни.

Я пробыл у него около сорока минут, и все это время он вдохновенно "гнал". Из вежливости я не решался остановить его.

– Вы должны найти себе другую девушку. Такую, в отношениях с которой вы бы чувствовали себя лидером. Это мой вам совет. Да, кстати, по средам и пятницам я устраиваю сеансы гипноза. Приходите. В шесть часов. Я буду вас ждать.

Он сделал передышку и я решил ею воспользоваться. Пока не поздно:

– Хорошо, доктор, благодарю вас. Я обязательно приду, – пообещал я и поскорее "вымелся" из кабинета.

– Я буду долго гнать велосипед... – снова послышалось оттуда.

На улице я перевел дыхание. "Сменить партнершу! Отказаться от Венерки? Да дулю вам, меломаны чертовы! От чего заболел, тем и лечись. Я считаю так".

И внезапно почувствовав какое-то облегчение, я энергично зашагал вверх по улице. Кстати, я не знаю как для кого, а для меня – с этого дня – слово "меломан" стало ругательным.

Глава 25.

Несколько дней я валялся в своей комнате на кровати и смотрел в потолок. Когда не знаешь чем себя занять – можно просто смотреть в потолок. До одури. До тех пор, пока не начнешь различать на потолке новые миры, пока не привидится оттуда невесть как образовавшийся отвратительный лик спившегося Бога, пока не придешь вдруг к простому и естественному выводу, что самоубийцы – тоже люди – и это не вызовет у тебя ни малейшего удивления.

В субботу и воскресенье венеркины окна встречали мои взгляды равнодушно зияющей темнотой. Наверное, Венерка укатила в свой Жана-Турмыс к родителям.

В конце выходных, вечером, отец постучался в мою комнату.

– Можно? – в его голосе слышалась неуверенность.

Я отвлек свое внимание от опустившегося Бога, который в этот момент, трагически ерничая, выпрашивал у меня милостыню – на пузырь, а я ему говорил, что я студент и денег у меня нет.

– Конечно, папа.

Отец присел возле меня на кровать и неспеша обвел задумчивым взглядом комнату.

– Я только что с твоими приятелями перекуривал внизу, – сообщил он.

– Ну?

– Что «ну»? Поговорили. О тебе.

Отец редко заходил ко мне, но если так случалось, то это означало, что предстоит душеспасительная беседа. "Давай, давай, папа, спасай мою тонущую в венеркином презрении душу. Может быть, у тебя что-нибудь да получится".

– Кто такая – эта Венера? Если не секрет?

– Ты и сам знаешь, папа, Венера – это та самая богиня, которая компостировала мозги Аполлону и блудила со всеми олимпийцами без разбора, – медленно доложил ему я.

– И что же Аполлон?

– А Аполлон, папа, сквозь пальцы смотрел на то, что она блудит с богами, но негодовал, когда эта смазливая и похотливая стерва стелилась под кого-нибудь из простых смертных.

– Почему же он так негодовал?

Отец внимательно смотрел мне в глаза. Взаимно.

– Это потому, папа, что когда тебя меняют на подобного тебе, это вызывает меньшую ревность, чем когда твой соперник, по твоему мнению, ниже тебя – это вызывает бешенство.

– А если твое мнение ошибочно?

Я задумался. Многие взгляды отца будили во мне смутный и глухой протест. Я бы не хотел жить так, как живет он. Но я любил и уважал, а иногда даже жалел отца и потому никогда не спорил с ним. Сейчас он задевал за живое. За раздробленный Венеркою копчик.

– Ты ведь и по себе знаешь, что это не так, – выпалил я ему раздраженно, и, осекшись, отвернулся от него к стене.

Это было подло. Первый раз в жизни я позволил себе сделать отцу больно – я намекнул ему на мать – она поменяла отца на дешевку.

Отец немного помолчал и, положив руку на мое плечо, заметил:

– Насколько я знаю, от таких связей рождались герои.

Я опять повернулся к нему.

– Ты путаешь, папа. Когда Бог спит со смертной, тогда получаются герои. А когда наоборот – получаются метисы.

– Но ведь метисы – такие же люди, как все.

– Может быть. Только я их не люблю. Среди моих друзей нет ни одного метиса. И их дети не будут метисами. И мои – тоже не будут.

– Какими же будут твои дети?

Я сел на кровати и взглянул на отца. Он уже стоял в дверях и, обернувшись, вопросительно смотрел на меня оттуда.

– Они будут похожими на меня и на тебя, папа. Они будут такими же сероглазыми и светловолосыми, как мы.

– Дай-то Бог, – улыбнулся отец и, уже выходя, добавил: – И все-таки ты прав не во всем.

– К черту Бога, папа, – крикнул я ему в спину.

Он ничего не ответил.

Я опять смотрел в потолок и думал. Бога уже не было – он куда-то исчез. Может быть, его сдали в Дом престарелых? И он валяется там так же, как и я, в койке и, покрываясь вонючими струпьями и старческими пролежнями, думает о неблагодарном человечестве? А, может быть, его "зачикали" и свезли в лечебно-трудовой профилакторий уставшие от борьбы с организованной преступностью менты? Бороться с алкоголиками и бездомными им гораздо приятнее и безопаснее, чем с преступниками. Это у них получается лучше.

Впрочем, какая разница? Какое мне дело до Бога!

Интересно, кто из ребят "заложил" меня отцу? Что они ему наговорили? Надо будет обзвонить их по очереди и всех подряд обматерить. Распустили языки.

Я опять подумал об отце. Как ни крути, а мне здорово с ним повезло. Хорошо, что он у меня есть. Он всегда был мне старшим товарищем и другом. Беда только, что он не всегда меня понимает. Хотя, кто меня вообще понимает?

Постепенно с этими и какими-то еще мыслями, так и не раздевшись, я уснул.

Странно, но в эту ночь мне приснилась армия. Я уже забыл, когда в последний раз видел сны на эту тему. Они перестали мне сниться недели через две после того, как я вернулся домой. Надо же! Отчего так?

Я шел в строю. Как обычно – с правого края, ближе к хвосту. Строй вел старшина роты – старшина сверхсрочной службы Дубский.

– Товарищ старшина, товарищ старшина, – зачем-то дважды позвал я его.

Он недоуменно посмотрел на меня и, вдруг приблизившись ко мне, левой рукой ухватился за мою фуражку и, оборвав меня на полуслове, сделал мне замечание:

– Почему у тебя головной убор неуставного образца?

Я возмутился: да что он несет, в самом деле, да как он смеет хвататься руками за мою фуражку? Меня распирала досада и – почему-то – чудовищный стыд.

И тут я с удивлением заметил, что на голове у меня не фуражка, а странная помятая кепка с дурацким помпончиком на макушке, и сразу осекся.

Затем рота зашла в какое-то, незнакомое мне, помещение и все разошлись кто-куда и закурили. Я курил тоже. Вдруг я понял, что у некоторых моих товарищей головы покрыты такими же чудными кепками.

Я опять почувствовал возмущение: почему Дубский сделал замечание именно мне? Мне захотелось подойти к нему и поусерднее его "облаять". Но я не смог этого сделать: все-таки Дубский был неплохим мужиком и вреда солдатам никогда не делал. Напротив – мы видели от него только хорошее. Я так и остался стоять в нерешительности.

Проснулся я рано утром: намного раньше обычного. За окном шел ливень и под его шум я "прокручивал" в голове свои невеселые мысли. Мне было страшно. Этот сон, на мой взгляд, был совершенно особым. Я тщетно пытался понять, чем он меня так поразил. Тщетно.

Глава 26.

Вечером я опять направился к Венерке. И опять с желтыми розами.

Под аркой я столкнулся с Уйгуром-Твою мать. Он бесстрастно скосил глаза на цветы. Мы поздоровались:

– Салам!

– Салам! Калай?

– Ничего, помаленьку. Слушай, Аркен, какого черта вы наболтали отцу про Венерку?

– А что, проблемы?

– А что, нет?

– Ладно, братан, извини.

Я сплюнул и, не прощаясь, тронулся с места.

– Погоди, Славка. Гульнарка просила тебе передать, что...

– Что?

– Она сделала аборт.

Я хмыкнул.

– Вот как! А что же Сева?

– Какой Сева?

Тут я понял, что, скорее всего, про Севу он действительно ничего не знает. Значит, быть папой этот дядя не захотел. Ну и флаг ему в руки.

– Ладно, Аркен, пока. Пацанам привет передай. Добро?

Он кивнул. Я с внутренней дрожью отправился дальше.

Венерка была дома. Широко раскрыв двери, она саркастически оглядела мою фигуру – сверху донизу и обратно.

– Ну, ты меня просто осчастливливаешь.

Было видно, что она в настроении.

Мы, как всегда, устроились на кухне. Венерка была в розовом махровом халате чуть выше колена и сушила волосы.

– Куда-нибудь собираешься?

– Ага, собираюсь.

– Куда?

– Собираюсь тебя соблазнить и улечься с тобой в кроватку. Что ты по этому поводу скажешь?

Я пристально посмотрел на нее. "Издевается? А может быть, нет? Черт! С нее все станется. Им – Венеркам – не привыкать".

– Послушай, – вторглась она в мои мысли: – Вынеси ведро. А то я из ванной только что вылезла.

Я оторопел. Я строго и долго смотрел на нее, а она в ответ мне тем временем улыбалась.

– Извини, Венера, но – нет.

– Славка, ты чего такой строптивый? У меня Сашка все время ведро выносит.

– Придурок он – твой Сашка.

– Да не придурок он, а хороший покладистый мужик..

– И где же этот покладистый мужик?

– Я же тебе говорила: у него долгосрочный отпуск.

Венерка с наслаждением обхаживала свою головку расческой и, не глядя на меня, улыбалась. Закончив, она состроила на лице манерно-строгое выражение и спросила:

– Покушаем, сударь?

"До чего же соблазнительна!", – подумал я, и кивнул ей в ответ.

Она с видимым удовольствием принялась хозяйничать. Холодильник стоял у меня за спиной и, каждый раз проходя к нему, она касалась моего плеча рукой – своей безукоризненно красивой, с длинными, эффектно наманикюренными пальцами рукой.

Дважды она нарочно провела этой рукой по моим волосам.

– Славка, а давай я тебя в черный цвет перекрашу, – увлеченно предложила она.

Я испытующе посмотрел на нее. Она аккуратно, стараясь не испортить лак на ногтях, мыла посуду.

– Перебьешься. Тебе что, нравятся только черные мужики?

Она, продолжая мыть посуду, с улыбкой обернулась ко мне:

– Если честно, то – да. Я ведь, сударь, в Жана-Турмысе выросла. Вы уж не забывайте об этом, – она опять повернулась к раковине и, прервав мытье, продолжила: – А у нас там русских – раз, два и обчелся. А какие были... – Венерка сделала паузу: – Те были так себе: пьяницы и анашисты. Не мужики – рабы.

– А кто же там был за мужиков?

– Курды. Все наши девчонки с курдами гуляли. И у меня первым был курд. С ним я и пролетела, – Венерка вздохнула и, вытерев руки рушничком, опять повернулась ко мне.

– Ну и что же? – подначил ее я. – Хорошо тебе с ним было?

Венерка усмехнулась:

– Как тебе сказать? Любила! А если ты насчет постели, так я в то время еще не втыкалась: лежала бревно бревном.

– Ну, а дальше?

– Дальше?

Венерка уселась напротив и, полуобняв свое лицо ладонями, оперлась локтями на стол.

– Дальше, Славочка, он меня бросил. Я долго плакала, а мама меня жалела. А отец курил "Беломор" во дворе на лавочке и зло сплевывал себе под ноги. Только я, Славочка, каждый год отмечаю тот день, когда я в первый раз пролетела: привожу себя в порядок, убираю квартиру, нарядно одеваюсь, сажусь за стол и пью коньяк.

– Одна? – перебил я.

– Ну почему же одна: с мужчиной. Этого добра у меня под рукой всегда хватало.

Я представил себе ситуацию. Мне стало весело:

– Ну, а мужчину ты ставишь в известность: по какому поводу праздник?

– Ну зачем же? – ехидно улыбнулась Венерка и, опять поднявшись, подошла к холодильнику и, что-то достав оттуда, подошла ко мне со спины.

Я не оборачивался. Венеркина рука мягко легла на мою голову – и я почувствовал, как она медленно и нежно перебирает мои волосы.

– Нет, Славочка, мужчины тупы, самодовольны и невежественны. Разве им можно говорить о таких вещах?

– И в этот день ты спишь с этим мужчиной? – поинтересовался я, все еще вдыхая те очаровательные ощущения, которыми меня одаривала ее рука.

– Обязательно, сударь! Иначе из-за чего весь сыр-бор?

И, быстро выйдя из-за моей спины, Венерка поставила на стол бутылку "Камю":

– И сегодня, Слава, этим мужчиной будешь ты. Нынче именно тот самый день.

Я опешил. Только тут я заметил, что у дверей висит, невесть откуда взявшийся, отрывной календарь – 29 августа! В прошлые разы календаря здесь не было. Я это помнил точно.

" Черт! Скоро занятия в институте", – невпопад подумалось мне и, встряхнув головой – чтобы отогнать эти нелепые мысли, – я спросил:

– Почему же ты мне сообщаешь об этом?

– А потому, сударь, что с вами у меня возникли совершенно особые, непривычные для меня, отношения. И потому что я, сама того не желая, в последнее время обзавелась совершенно дикой и недопустимой – для уважающей себя женщины – привычкой выкладывать вам о себе все, что нужно и не нужно, и даже то, что я бы нигде и никогда больше не рассказала. Даже под угрозой расстрела...

– Короче говоря, – резко оборвал я ее, – я для тебя – нечто вроде свалки для мусора. Только кто чистить-то будет эту свалку, ты об этом подумала?

Венерка приблизилась ко мне и, приобняв меня за шею, возразила:

– Дурачок ты. Ну зачем ты так плохо о себе думаешь? И обо мне, между прочим, – тоже. Я не до такой степени дрянь, поверь мне. – И она отошла от меня. – Вот что, ты сиди здесь, а я пойду переоденусь. И не подглядывай. И не вздумай сбежать. Сегодня – ты мой пленник, – уже будучи в коридоре, она привлекла мое внимание к себе коротким смешком: – Я даже ключ из двери выну. Да, да. На всякий пожарный случай.

Пока она была в комнате, я курил и любовался сервированным столом, коньяком и розами. "Камю" я еще не пил.

И все-таки она – Венерка – сумасшедшая. Можно подумать, что не она родилась в этом мире, а весь этот мир рожден ею для себя. И она в нем – Бог. А ведь, в сущности, так оно и есть. Во всяком случае, для меня она была Богом – вместо того потолочного омерзительного старика, который приставал ко мне вчера.

– Ну, и как я? – позвала Венерка.

Она стояла в проходе, театрально подбоченясь и слегка выпятив грудь. Одета она была во все то, что я любил у нее больше всего – в то же самое легкое шерстяное коротенькое платье, перехваченное золотым пояском, и в те же самые красные туфли на шпильках, инкрустированные сзади по шву золотой же вставкой.

– Ты похожа на Лушку, наступающую на Давыдова, из "Поднятой целины".

– Дурак! – нарочито обиделась Венерка и села напротив, предварительно снарядив свечами принесенный с собой бронзовый канделябр.

Поставив его на подоконник и показав мне глазами, чтобы я поджег свечи, она обратилась ко мне:

– Я жду, сударь, с вашей стороны трогательного обхождения.

Я разлил коньяк.

– За мою загубленную девственность, – торжественно провозгласила Венерка и заразительно рассмеялась.

За окном было темно, и наши освещенные свечами лица вместе с канделябром и сервированным столом отражались в стеклах. Чуть выше этой красивой картинки можно было различить освещенную светом полной луны верхушку того самого дуба, который мне всегда закрывал обзор, когда я подглядывал за венеркиными окнами, особенно в летнее время. В приоткрытую форточку, казалось, были слышны шум листвы, позванивание желудей этого бывшего врага. Сейчас он стал мне старым и добрым другом, единственным и безопасным свидетелем наших с Венеркой посиделок.

Венеркино лицо, освещенное светом лишь с одной стороны, состояло, казалось, словно бы из двух разных половин: одной – светлой, той самой, которую я хотел увидеть в ней, а другой — темной, той самой, которую я так часто находил в ней и которая была мне так пугающе непонятна.

Венерка, словно отгадав мои мысли, быстро сходила в комнату и принесла оттуда второй канделябр, который был поставлен на сервант. И теперь ее лицо освещалось почти равномерно, к его возбужденным и вдохновенным чертам плавно ластились блики, отбрасываемые язычками свечного пламени; и оно – это незабываемое лицо, – окончательно заворожив меня, уже чудилось мне не лицом, а ликом вдруг явившейся передо мной богини Венеры – и не из пены морской, а из бушующего непредсказуемого пламени; и была она не той возвышенной воздушной Венерой Уранией, а такою близкой и земной – сладострастной Венерой Пандемос.

Убывал коньяк, плавились свечи, мы хмелели и дурачились. Венерка чуть ли ни поминутно вскакивала и, приподнявшись на цыпочках, прижав руки к бедрам, игриво трепетала ладонями –изображая крылья – а затем вдруг быстро приземлялась ко мне на колени и, крепко обняв мою голову, со всею страстью обрушивалась на мои губы, а когда я, увлекшись этим зовом, откликался и жадно вторгался своими губами в ее рот, да так, что иногда мы чувствовали и слышали как стукаются друг о друга наши зубы, она неожиданно поднималась и, вновь помахав крылышками, упархивала от меня на другой конец стола и опять заразительно смеялась оттуда.

На миг мне вспомнилась холодная и ходульная "Венера в мехах" Захер-Мазоха – непонятно зачем и довольно бестолково описанная им – и я засмеялся, вторя Венерке и своей нелепой мысли.

А потом мне представилось, что опять поднявшаяся Венерка вместо того, чтобы сесть в очередной раз мне на колени, положит свои ладони на мои плечи и скажет:

– А ты знаешь, я вдруг поняла, что люблю тебя, – и я засмеялся вновь, на этот раз этой – последней мысли; потому что я уже прекрасно понимал, что такие, как Венерка, именно эти слова никогда не говорят; потому что они этих слов – боятся; потому что эти слова – всегда лишь у них внутри. Но только такие женщины способны дарить мужчинам пусть и непродолжительную, но все-таки сказку, и, значит, только они способны делать мужчин – пусть ненадолго – счастливыми.

И насколько же все то, что происходило сейчас, отличалось от того, что я знал прежде: когда смазливая, но жалкая и плаксивая, не умеющая и не желающая быть красивой дура, вскормленная с пеленок прагматичным молочком из расползшегося вымени своей ложкомойной мамаши, говорит тебе эти слова... Да разве смеет она их говорить? Эти прекрасные вечные слова, затасканные, залапанные и опошленные сентиментальными и жестокими суками и кобелями, превратившими весь этот мир в теккереевскую "Ярмарку тщеславия"?

Я задумчиво посмотрел на Венерку. Она, отодвинув от себя тарелку, положив сложенные локти на стол и уронив на них свою, с уже растрепавшейся прической, головку, курила. Казалось, она совсем забыла обо мне.

– Венера! – тихо позвал я. – А дети?

– Что дети? – отозвалась она, не поднимая головы.

– Ты детей любишь? Ты ребенка хотела бы иметь?

Венерка выпрямилась, словно ее разогнула мощная, находящаяся внутри ее, кем-то предварительно взведенная, пружина.

– Ребенка? Для чего? Родить, а потом головой об стенку его? Так, чтоб мозги во все стороны разлетелись!?

Ее глаза сверкали. Она смотрела на меня с невесть откуда взявшейся в ней ненавистью.

– Да ты... Ты что говоришь? – вздрогнул я. – Ты что, с ума сошла?

Венерка повернулась и, сев ко мне боком, закрыла глаза, слегка приподняв свое лицо – словно молилась.

– С ума, с ума, с ума... – тихо-тихо повторяла она мои последние слова, как будто пыталась найти в них какой-то ускользающий от нее и неподдающийся ей смысл.

На ее пушистых ресницах, словно первые дождевые капли, засверкали слезинки, преломляющие проходящие сквозь них лучи света – как маленькие алмазики.

– Я раньше все время "залетала": то с Сашкой, то с Кавкой, – пояснила она, повернув ко мне свое лицо с уже обозначившимися на нем слезными дорожками: – А потом однажды мы с Сашкой решили оставить ребенка, но на работе мне сказали:"Хочешь рожать — рожай. Но квартиру ты не получишь. Что-нибудь одно выбирай – либо квартира, либо ребенок". И я выбрала квартиру. Аборт уже поздновато было делать, и после него у меня все изменилось. Вот уже год, как впустую трахаюсь. Никакого эффекта.

Я подошел к Венерке и, обняв ее, прижал к себе. Она подалась. Я гладил ее волосы – так, словно это были волосы пятилетнего ребенка, – и говорил ей все нежные, успокаивающие слова, какие знал.

– А сегодня ты обязательно забеременеешь, – убежденно пообещал я.

Она запрокинула голову и, взглянув на меня, слегка улыбнулась:

– С чего ты взял?

– А я просто знаю. Я мужик плодовитый. Бабы после меня все время на аборты бегают.

– Размечтался, глупенький! – ласково возразила мне Венерка.

Я наклонился к ней и стал понемногу целовать ее подсыхающее лицо. Она не отвечала на мои поцелуи, а лишь молча, закрыв глаза, подставляла под мои губы то одну, то другую часть лица по очереди.

Я взял ее за руку и потянул за собой. Она, все также молча, подчинилась.

В комнате мы остановились возле дивана и долго и неспеша целовались там стоя, пока, наконец, Венерка не отстранилась от меня и, опустив руки, захлестнув их одна на другую – крест накрест, – взялась ими за краешек платья, намереваясь снять его с себя через голову.

– Не надо, – шепнул я и добавил: – И туфли – тоже не надо.

Она поняла. Мы улеглись на диван, и я с большой осторожностью – чтобы не порвать – извлек из-под ее платья то легкое и воздушное чудо, которое на жаргоне местных производителей и торгашей, почему-то называется дурацким словом "трусики".

– Извращенец, – выдохнула на меня Венерка: – Испортишь платье – я тебе счет предъявлю.

И она отдалась мне легко и свободно, как когда-то, очень давно, отдавалась соблазненному Адаму непосредственная, жаждущая поиска Ева.

И мы с Венеркой искали так же, наверное, как когда-то искали и они.

Ведь это так замечательно, когда ты можешь создавать свои впечатления – то вдруг почувствовать себя ничтожным, жалким рабом женщины, которая, уложив тебя на спину, восседает на тебе, словно на троне, и ты видишь ее искаженное наслаждением, вскинутое к небу лицо, ее руки с белеющей в полумраке на изогнутых локтях кожей, которыми она придерживает увлажнившиеся, лезущие на глаза волосы; то вдруг наоборот – возвыситься самому – и, стоя на коленях, ощутить под своими ладонями, словно вылепленные гениальным ваятелем из белой глины, изогнутые бедра и таз, ее словно переломленную в пояснице спину, и почувствовать себя неким восточным владыкой, на днях заполучившим в свой гарем дивную, привезенную из дальних-дальних краев наложницу; или же тираном-императором, властно увлекшим в свои императорские покои первую красавицу своего трепещущего от животного страха двора; или же, обессилев и слившись с нею воедино, застыть и превратиться в совершенное подобие роденовской "Вечной весны".

Устав, мы, почти засыпая, просто лежали в постели. Венерка на этот раз никуда не срывалась. Наконец она освободилась от моих рук и ушла в ванную. Когда она вернулась, я уже спал.

– Ты в ванную идешь? – спросила она, разбудив меня прикосновением руки.

– Не хочу. Лень, – закапризничал я.

– Обломов! – бросила мне Венерка и, быстро сходив в ванную еще раз, вернулась оттуда с намоченным полотенцем. Откинув одеяло, она тщательно меня обтерла и, аккуратно развесив полотенце на спинке стула, легла рядом.

– Фу, а мокро-то как! – воскликнула Венерка, похлопав ладошкой по постели. – Этим пол Алматы оплодотворить можно. Ты что, год ни с кем не был, да?

Я притянул ее к себе и шутливо ответил:

– А я вообще никогда, ни с кем до тебя не был.

– Свежо предание... – съязвила Венерка и предложила: – Пойдем на кухню – покурим. Да там еще коньяк остался.

Я замотался полотенцем, а Венерка накинула на плечи свой розовый халат, не застегивая, и в таком виде мы пошли на кухню – допивать коньяк и дожигать свечи. Так продолжалась эта удивительная ночь, которую предварял вечер, начавшийся у меня с внутренней дрожи. А теперь мне казалось, что это не обычная предосенняя ночь, а новогодняя, даже рождественская, и вместо елки на ней был дуб со звенящими на нем от ветра желудями – вместо игрушек.

Потом мы вернулись в комнату и начали все сначала. Когда я бывал сзади, а Венерка изгибалась, стоя на коленях, ей было немного больно – мешал "спутник" – и тогда она ложилась ничком и все становилось нормальным.

– Так я тебя далеко не впущу, – пояснила она.

В этот раз я разрядится не смог.

– Ты что? – подозрительно осведомилась у меня Венерка: – Что-нибудь не так?

– Да нет. Что ты! – успокоил ее я и пояснил: – Коньяк.

– А-а! – понимающе протянула Венерка: – Я теперь его все время для тебя покупать буду.

– Хорошо, – согласился я. – Только, знаешь, ты на эти деньги лучше б пеленками запаслась. А то, неровен час...

– У-гу, – прервала меня Венерка. – Самонадеянный ты тип, однако.

Затем мы уснули. У меня сновидений не было. По временам я просыпался, разбуженный Венеркой: она то смеялась, то бормотала что-то во сне – совсем по-детски.

С утра я проснулся от странных ощущений. Венерка, освободив меня от одеяла, сидела рядом, повернувшись ко мне спиной и облокотясь на меня.

"Вот черт! – воскликнул я про себя. – Забавляется!"

– Ты что там делаешь? – обратился я к ней. – Дите малое, что ли?

– Не твое дело, – отрезала она.

Я сел. Она левой рукой поддерживая мое возбужденное "достоинство", пальчиком правой руки перекатывала "спутник" с места на место и улыбалась.

– Как здорово! Слушай, а как это делается? Это больно? – пытала она.

– Больно, – подтвердил я и вкратце рассказал ей историю этой "штучки".

– Вот дураки-то! И зачем? – поражалась она. – Разве женщины к этому привыкают? Была бы потенция хорошая да запах от мужика приличный. А то от некоторых, как от козлов, воняет.

– Ты права, конечно, – согласился я. – Если хочешь, я схожу к хирургу и вырежу эту "штуку".

– Да нет, что ты, – опешила Венерка и, загадочно улыбнувшись, добавила: – Пускай стоит. А не то ты опять себе больно сделаешь.

Я притянул ее к себе и мы, уже при свете дня, снова занялись тем, чем занимались пол ночи.

Потом я долго "барахтался" в ванне.

– Мне в институт сегодня нужно сбегать, – сообщил я Венерке, когда помылся.

– Иди, – словно давая мне на то разрешение, согласилась она. – Я еще посплю.

– Мне совсем не хочется уходить.

– А думаешь, мне хочется, чтобы ты шел в свой институт?

Она поднялась, чтобы закрыть за мной дверь – ее глаза слипались и, казалось, она почти засыпает на ходу.

– Погоди, – сказала она в коридоре: – Я сегодня днем в деревню уеду. Надо маме помочь консервировать. Приеду только через неделю.

– А работа?

– А я, милый, в отпуске, – как-то снисходительно пояснила она мне и следом за этим уже совсем другим тоном – просительным и нежным – тихо добавила: – Ты когда придешь?

Такою я еще ее не видел.

– Как только свет в твоих окнах гореть будет, – пообещал я и, чуть замявшись, задал ей мучивший меня вопрос: – Венерка! А с тех пор, как мы с тобою в первый раз были – за прошедшее время – ты была с Кавкой?

Она медленно отрицательно покачала головой. Ее глаза были закрыты, а руками она запахивала халат, словно разговаривала не со мною, а с кем-то другим.

– Это... правда?

Она подняла веки и прямо посмотрела мне в глаза:

– Правда, Славка, правда. Я ведь никогда не лгу – мне это не нужно.

Успокоенный, я чмокнул ее в щеку и понесся вниз.

Во дворе я – сразу на выходе из венеркиного подъезда – встретил Кайру.

– Калай? – спросил он, после того как мы поздоровались за руку.

Я лишь улыбнулся в ответ.

– А-га, – понимающе протянул он: – Поздравляю. Значит, все жаксы? Катал на "спутнике"?

Я кивнул...

Отца дома не было.

Глава 27.

Неделя пролетела быстро. Днем я ходил в институт, а вечера коротал в беседах с друзьями или отцом.

Город желтел, и дворники каждое утро чертыхались, выметая с тротуаров су### опавшую листву. Заметно похолодало, а ночи совсем уж стали холодными. Дождей еще не было.

Венерка вернулась на восьмой день, а я ее возвращение проглядел.

Около десяти вечера раздался звонок телефона, к которому, как всегда, подошел отец.

– Славка – тебя, – позвал он.

Я, не торопясь, взял трубку.

– Тебя долго ждать? Свет, между прочим, уже давно горит, – сообщила мне трубка капризным венеркиным голосом.

– Венерка, я минут через сорок буду у тебя.

– Сорок минут?!

– Да. Только одно важное дело сделаю и приду, – убедительно сказал я ей.

– Ну если такое важное, тогда ладно, – смилостивилась она. – Пока.

Я положил трубку и обернулся к отцу:

– Пап! – окликнул я его и, состроив просительную физиономию, многозначительно потер большим и указательным пальцами друг о друга.

– Сколько?

Я раздвинул пальцы сантиметров на пять, желая показать отцу толщину пачки денег, которая – якобы – была мне необходима. Как в анекдоте.

– Не борзей, – шутливо отозвался отец: – А не-то вообще ничего не получишь.

– Тогда – двести.

Отец молча принес и положил передо мной деньги.

Я сорвался по направлению к цветочникам.

Их уже оставалось мало. "Глория" нашлась только у одной – невысокой, крашенной хною и с печатью забот на лице – женщины.

В букет из девяти роз почему-то были "сброшюрованны", помимо желтых, еще и две бледно-красных розы – "Суперстар"-ки. Видимо, по мнению женщины, – это было особенно красивым. По-моему мнению, – это красивым не было.

– Почем розы? – обратился я к женщине.

– Прошу сто пятьдесят, но за сто тридцать отдам. Возьми, милый, а? – взгляд ее был почти умоляющим. Наверное, настоялась тут за день, бедная, и очень хочет поскорее уйти.

– Но мне нужны только желтые.

– Милый, – запричитала она: – Ну куда же я с остатними-то двумя денусь?

– Ладно, уболтали. Нате вам деньги, а красные – извлеките оттуда и сделайте с ними, что хотите.

Она проворно выполнила мои требования, и я скорым шагом отправился назад.

Венерка опять была в розовом халате.

– Опять розы и опять желтые, – констатировала она, подставляя мне щеку: – С чего бы это? У тебя что, с этим цветом что-нибудь связано?

Я излишне энергично запротестовал. Она, подозрительно взглянув на меня, усмехнулась.

Когда она поставила вазу с розами на стол в комнате и стала поправлять стебли, располагая цветы так, как ей нравилось, я ощутил физически, что не видел ее целых восемь дней.

Я подошел к ней и, обняв ее сзади, поцеловал в шею.

– Ну, не мешай же, – попыталась уклониться она.

Это лишь сильней меня разогрело и, повернув ее силою к себе, я стал неистово целовать ее лицо и прижимать ее тело к своему со всем пылом, на который был способен.

– Ну пусти же, дурной, – слабо попыталась вырваться Венерка, но я, обняв за талию, приподнял ее над полом, а затем взял на руки. И ей ничего не оставалось, как обнять меня за шею и покориться.

Я отнес ее на диван и взял ее прямо на распахнутом халате.

Когда мы закончили, Венерка погладила меня по голове и сказала:

– Ты как с голодного края. За всю неделю, что ли, ни разу ни с кем не был?

– Не пошли, – оборвал я ее.

– Ладно, – согласилась она. – Не буду больше.

Наскоро перекусив, мы легли спать и, что удивительно, сразу уснули: видимо, сильно устали в течение дня – и она, и я.

Проснувшись, я сходу решил, что на занятия в институт не пойду. К черту занятия – у меня личная жизнь.

Венерка спала, полуоткрыв рот. Видимо, ей было жарко и на ее увлажнившийся лоб налипли прядки волос. Почти все одеяло она с себя скинула – и сбившаяся ночная сорочка полностью обнажила ноги.

Я приподнялся, опершись на локоть, внимательно разглядывал в ней все, что можно было рассмотреть.

Вдруг она заулыбалась во сне и, неожиданно взмахнув рукой, чуть не "съездила" мне по носу, а потом отвернулась от меня к стене. Осторожно рукой я убрал пряди волос с ее шеи и различил там маленькую, едва заметную светло-коричневую родинку.

Я придвинулся к ней и, поцеловав ее в родинку, правой рукой стал ласкать ее бедро. От сорочки исходил легкий запах хорошего стирального порошка и венеркиной кожи.

Она негромко застонала и, повернувшись, потянулась ко мне. Нежно поцеловав ее зовущий полуоткрытый рот, я укрыл ее сверху своим телом и она обняла меня руками и ногами, все еще не отрешаясь ото сна. Постепенно войдя во вкус, она все же проснулась.Я целовал ее все еще заспанное, лишенное косметики, но как всегда влекущее меня лицо, а она все чувственней и чувственней отвечала на мои поцелуи.

– Подожди. Давай сзади, – попросила она и я молча отстранился, давая ей возможность перевернуться.

Венерка начинала постанывать все громче и громче и временами мне казалось, что я делаю ей больно, и тогда я спрашивал ее об этом.

– Нет. Мне хорошо, – отвечала она мне негромко.

Вдруг она резко передернула плечами:

– Пусти. Ну быстрее же.

Я, ничего не понимая, уступил ей и, встав на колени, освободил ее. Она быстро вскочила с кровати и направилась в коридор.

– Венерка! Что случилось? – возмущенно окликнул я ее.

Она обернулась ко мне и рассмеялась.

Вид у меня, наверное, действительно был комичным – я все еще стоял на коленях, воздевая обе руки к небу.

– Дурачок, я же в туалет – по-маленькому. Сейчас вернусь и продолжим.

Я негодовал, я злился, я скрежетал зубами.

Опять она думает только о себе. Ей нужен не мужчина, а трахательный комбайн, работающий от розетки: надо – включил, не надо – выключил.

И рухнул в постель, все еще скрежеща зубами.

Вернувшись, Венерка немного постояла в изголовье кровати.

– Ну ладно, извини, чего ты в самом-то деле, – сказала она мне, улыбаясь: – Ну захотела женщина в туалет. Бывает же. Подвинься.

– А ты предупредить меня перед тем не могла, что ли?– яростно сказал я, отодвигаясь к стенке.

Она устроилась рядом и принялась меня ласкать. Но все было напрасным. Она недоуменно посмотрела на меня.

– Ты что, не хочешь меня? – спросила она удивленно.

– Да, не хочу, – отрезал я.

Она пожала плечами и сказала:

– Ну, хорошо. Тогда пойдем на кухню. Курить.

Она ушла вперед, а я задержался в комнате, для того чтобы полностью одеться.

Когда я пришел к ней, она мне ничего не сказала, хотя было видно, что сразу же обратила внимание на то, как я одет. Я передвинул табуретку и сел поближе к ней и к пепельнице.

Венерка подняла ногу и оперлась ступней на перекладину моего табурета. Плохо запахнутый халат открыл мне то, что было под ним. Она явно сделала это нарочно, но на меня уже ничего не действовало.

" А волосы у нее на треугольнике – рыжие, – с бухты-барахты подумалось мне. – Фу ты, черт, какая дребедень в голову лезет", – оборвал я сам себя.

– Я пойду, – заявил я ей. – Мне в институт надо.

Я поднялся, но она, крепко взяв меня за руку, спросила:

– А, может быть, останешься?

– Нет, – замотал я головой: – Не могу. Надо идти.

Черты ее лица стали жесткими. Она освободила мою руку и, не глядя на меня, сказала:

– Ладно. Иди, если хочешь.

Я пошел к двери.

– Подожди, – окликнула Венерка: – Я от тебя устала. Приходи через неделю. Не раньше.

– Почему?

– Потому что я от тебя ус-та-ла, – повторила она по слогам.

– Я приду завтра, – упрямо сказал я .

– Нет. Я тебя не впущу. Только через неделю. Понял?

Ничего ей больше не сказав, я выскочил.

В институт я в этот день так и не пошел. Я пошел с отцом на "Арбат".

Глава 28.

Я выдержал четыре дня. Все это время я – по возможности – наблюдал за венеркиным подъездом и ее окнами.

В понедельник у подъезда остановился "Мерс".

– Благодетель чертов! – прошептал я, затаив дыхание, вспомнив венеркины слова.

Но мои опасения оказались напрасными: мужчина – солидный, ухоженный тип лет пятидесяти – пробыл у нее не долго. Не более пятнадцати минут. Свет все это время не выключался. А когда у Венерки бывал мужчина, она гасила свет везде, оставляя включенным лишь ночничок в коридоре – чтобы можно было без проблем найти выключатель лампочки в ванной. Так бывало, когда у нее оставался Кавка. Так было, когда у нее оставался я.

Венерка даже вышла проводить этот "денежный мешок". В вечернем сумраке я хорошо различил, как придерживая одной рукой накинутый на плечи плащ, она помахала ему другой на прощание.

Я успокоился. Хотя, быть может, зря? Кто знает, на что способна эта сумасшедшая женщина?

Во вторник я едва усидел на занятиях: меня все подмывало сорваться оттуда и, невзирая на запрет, прийти к Венерке.

После института, уже когда я добрался до самого своего подъезда, я остановился, раздумывая. Венерка, видимо, была дома: форточка на кухне оставалась открытой, а она имела обыкновение плотно закрывать ее, когда уходила. Но я все-таки сдержал себя и пошел домой.

Какое-то смутное беспокойство, которое я ощутил еще утром, когда проснулся, – так и не покидало меня до самого вечера.

Около десяти часов я опять пошел на кухню взглянуть на ее окна. В коридоре горел ночничок!

Когда она была дома одна, спать она ложилась не раньше двенадцати и – до этого – свет у нее нигде не выключался. Она не экономила на свете.

Я думал. Что делать?

Зеленой "семеры" у подъезда не было – там стояла лишь какая-то иномарка.

"Была — не была! – решил я. – Что я теряю? Схожу к ней. К чему себя терзать понапрасну? Может, ее и дома нет – просто ночник забыла потушить".

На мой звонок долго не отзывались. Я позвонил еще и еще и даже постучал кулаком.

– Кто? – раздался венеркин голос.

Как будто бы она и сама не видела – кто.

– Да я это, Венерка, я.

– Уходи. Я же тебе сказала, чтобы ты не приходил.

– Да я ненадолго. Мне просто увидеть тебя надо. Впусти.

– Нет. Если что-нибудь важное – приходи завтра.

– Но мне сегодня надо. Открой.

– Я не одна, – сообщила Венерка как о чем-то само собой разумеющемся после непродолжительной паузы.

— Врешь.

– Да не вру, не вру.

– Хорошо, тогда скажи, с кем ты.

За дверью послышались негромкие голоса. Слов разобрать было нельзя. Я вздрогнул: "Неужели не врет?"

– Тебе очень интересно знать? – едко спросила Венерка.

Я на секунду задумался – быть может, лучше уйти? – и все же твердо ответил:

– Да. Очень.

Дверь отворилась. Самой Венерки в коридоре уже не было. Там стоял Кавка, глядя на меня сверху и исподлобья.

" В шортах. Он в шортах", – отметил я про себя, как будто бы ничего важнее этого не было на свете.

– Ну, зайди! – угрюмо пробурчал Кавка и сделал жест ладонью – приглашающий.

Я вошел и зачем-то посмотрел невидящими глазами в сторону комнаты – там было темно. Затем я взглянул на Кавку: он выжидательно смотрел на меня.

"Что делать? Что мне делать, – искал я лихорадочно ответ в своей замутненной голове. – Ничего. Ничего я не могу сделать. Разве сейчас можно что-нибудь сделать?"

– Все. Больше мне ничего не нужно, – сказал я, не глядя на Кавку и, для чего-то протянув ему руку на прощание – свою вялую, безвольную, словно бы уже лишнюю для меня руку, – вышел.

С этого дня жизнь разделилась для меня на две неравные половины. Собственно говоря, то, что было после этого дня, я – еще долгое время и не считал жизнью.

Глава 29.

Со звонницы, оглашая окрестность, разносился перезвон колоколов. Звонаря видно не было и потому мне казалось, что колокола раскачивают не человеческие руки, а порывы ветра, который там – наверху – видимо, был намного сильнее, чем здесь – внизу, в скверике возле Никольской. Опавшая листва, встревоженная ветром, лохматилась и, словно рябь на озерной глади, перекатывалась куда-то в даль – туда же, куда бежали встревоженные звоном люди. Некоторые листики, оторвавшиеся от общей массы, приподнимались над землей и летели так быстро, что даже обгоняли людей. И все это походило на поземку – только вместо снега были листва и люди.

"Куда это они, куда?" – подумалось мне и, вдруг заразившись этим всеобщим стремлением, я побежал вслед за всеми, смутно предчувствуя что-то важное там – впереди.

На самой окраине парка была толпа. Они стояли молча, и я заметил, как ветер шевелит пряди волос на макушках людей. Я протиснулся между ними в самый центр и – замер: на срезе пня лежали аккуратно разложенные человеческие уши, губы и нос. Все это располагалось так, как располагается на человеческом лице, а глаза были нарисованы окурком, который валялся тут же — подле пня. Крови не было. Рядом, в нелепой позе – лицом к земле – лежала женщина, одетая в длинный осенний плащ светло-красного цвета. Полы плаща сбились набок, почти полностью открывая взглядам толпы ее ноги. Разглядеть лицо женщины было нельзя – его надежно хранили от взглядов пышные разметавшиеся волосы.

Я ощутил, как во мне постепенно закипает ужас и капельки холодного пота покрывают все мое тело.

Вдруг я вспомнил о Венерке. Где она? Мы же только что ехали с нею в трамвае на заднем сиденьи и целовались там исступленно. Куда она делась после того, как мы вышли?

Я хотел что-то у кого-то спросить, закричать, побежать куда-нибудь, но ни губы, ни все мое тело не слушались меня и я стоял как спеленутый, а ужас все сильнее кипел и кипел во мне.

И неожиданно я различил то, чего не сумел разглядеть сразу, когда прибежал: рука женщины сжимала завернутый в целлофан букетик желтых роз.

Я проснулся и краем одеяла отер влагу, выжатую из меня сном. Ощущение пережитого ужаса еще долго колыхалось во мне, не желая отступать перед окружавшим покоем.

В тот вечер отец, ни о чем не расспрашивая, отпаивал меня крепко заваренным чаем с малиновым вареньем, которым заботливо снабжала нас жена Андриаловича. Силы, казалось бы, навсегда покинули меня: пятнадцатилетний пацан мог бы запросто поломать мне шею. Три дня подряд я пропускал занятия в институте. С того времени прошло уже около двух недель.

Почти каждый вечер и каждую ночь у венеркиного подъезда оставалась та самая иномарка, на которую я обратил внимание, когда в последний раз ходил к ней. Иномаркой оказалось новенькое БМВ седьмой серии. Это был новый автомобиль Кавки.

Я даже не знаю, что я чувствовал все эти дни. Ревность? Нет, я бы не назвал это так. Скорее всего – я ничего не чувствовал. Мне хотелось быть только дома, и только одному, и только в постели. Отец едва уговорил меня начать вновь посещать занятия и, отсиживая в институте положенные часы, не слушая преподавателей, я думал только об одном: как бы быстрее попасть домой.

Несколько раз по очереди заходили ребята и, посидев у меня – приличия ради – несколько минут, уходили, так как говорить со мною об эту пору было совершенно невозможно.

А Кавка словно прописался у Венерки.

Глава 30.

Я верю в Бога, но Ему я – не верю. Тем не менее, я иногда посещаю Никольскую церковь: я хожу туда к Варваре. Говорят, что она – Святая Великомученница; что отец-язычник отрубил ей голову – за то, что она уверовала в Христа. Не знаю, быть может, это и правда, но я хожу туда к живой Варваре. Я не молюсь, я просто смотрю на нее, а иногда даже прошу ее о чем-нибудь. За всю свою предыдущую жизнь я просил у нее дважды: один раз – когда отец лежал в больнице, другой – перед самым призывом в армию. Я почему-то боялся службы. Оба раза – я считаю – она мне помогла, потому что – я знаю – у меня с нею особые доверительные отношения.

Варварин придел расположен в левом от входа крыле церкви. На стенах придела развешано очень много ее ликов, но я всегда смотрю только на один – на тот, что находится в центре придела на наклонном киоте, установленном на дубовой подставке.

В правой руке Варвара держит кубок, словно приглашая к причастию, левая – опущена вниз, вдоль платья. Ее голова немного повернута влево и слегка наклонена, взгляд потуплен.

Когда я прихожу к ней, я становлюсь вплотную к иконе и, положив пальцы рук на край киота – едва касаясь его, словно лаская – долго смотрю на ее лицо и руки. Руки у нее совершенно особые – я никогда и нигде больше не видел таких красивых, даже у Венерки. Лицо, если долго на него смотреть, становится совсем живым, а нимб, который художник зачем-то изобразил вокруг ее головы, начинает выглядеть чем-то неуместным и лишним.

В субботу, во время вечерни, я пришел в Никольскую. Я всегда предпочитал именно это время, когда верующие заняты службой и поет хор.

В приделе почти никого не было. Я подошел к Варваре и, как всегда, положил кончики пальцев на край киота. Так мы стояли долго, обволакиваемые звуками то хорового пения, то напевного голоса батюшки, старательно читающего требу.

Я пристально всматривался в варварино лицо и, когда оно совсем ожило, я очень тихо – в третий раз в своей жизни – попросил:

– Помоги. Помоги мне, милая. Ведь ты же всегда помогаешь мне. Ведь ты же не сможешь отказать мне?

И тут мне почудилось – а, может быть, это было и в самом деле так – нимб над головой Варвары начал "мигать": он то исчезал, то появлялся снова, а ее лицо – в момент исчезновения нимба – вдруг меняло свои черты и становилось очень похожим на лицо Венерки. Эти "мигания" длились не менее пяти минут.

Что она – Варвара – хотела сообщить мне?

Следом за мною, когда я вышел за ограду церкви, вышла какая-то блаженная – на вид лет шестнадцати от роду. Хотя, кто знает, сколько ей было в действительности – у блаженных, наверное, нет возраста. Она шла метрах в шести позади меня – не отставая и не обгоняя – словно нарочно. Ее ноги были обуты в старые стоптанные туфли на каблучках, размера на три-четыре больше, чем следовало б. Она шла очень странно: смачно пристукивая об асфальт каблучком и волоча за собою ноги.

– Тук-т-ррр, тук-т-ррр, тук-т-ррр...

Эти звуки отчего-то раздражали меня. Чтобы отвлечься, я стал негромко напевать что-то, но даже это не помогало.

Я обогнул кинотеатр и, круто взяв вправо, попытался оторваться от юродивой, но она, словно привязанная, повернула следом.

И тогда я понял, что ненавижу эту блаженную и что, в сущности, я очень злой человек; что я не чувствую к ней ни капельки участия и сострадания; и что я не могу быть другим, потому что рожден именно таким.

Наконец, она отстала. Я шел вверх по Масанчи и думал. О чем же все-таки хотела сказать мне Варвара?

И я решил опять пойти к Венерке.

Глава 31.

Мой приход, казалось, ее ничуть не удивил. Отворив, она оставила дверь открытой – предоставляя мне право закрыть ее самому – и прошла на кухню.

На кухне сидели Кавка и Галка – Венеркина соседка с четвертого этажа.

Венерка и Галка пили коньяк "Казахстанский", закусывая его отбивными с картофелем и салатом из помидоров в сметане, Кавка же только ел. Судя по тому, как он был одет, он собирался куда-то уезжать.

– Посидишь за компанию? – поинтересовалась Венерка и, когда я, кивнув, уже собирался было занять четвертую табуретку, она повелительно скомандовала:

– В ванную сходи вначале – руки вымой!

Я хмыкнул и отправился в ванную и – почти сразу вслед за мною – туда же вошла и она.

– Вот это полотенце возьми, – нарочито громко, так чтобы можно было расслышать на кухне, сказала она, а затем тихо добавила: – Я его убедила, что у нас с тобой духовные отношения. Смотри, не проболтайся.

– Это у нас-то с тобой духовные отношения? – насмешливо поинтересовался я, глядя ей прямо в глаза.

Венерка сверкнула взглядом в ответ и, так ничего и не сказав, пошла на кухню.

Вскоре Кавка поднялся.

– Я к десяти подъеду, – заявил он от двери внушительно – непонятно для кого: то ли для Венерки, то ли для меня.

" Да хоть к девяти подъезжай, морда кавказская", – зло подумал я.

С пол часа мы сумерничали втроем, болтая о всякой всячине. Собственно говоря, болтала одна Галка – мы с Венеркой отделывались лишь односложными восклицаниями.

Затем Галка собралась домой, а Венерка попыталась удержать ее, но она все же ушла.

Вот уже чего не ожидал, так того, что в этот вечер останусь с глазу на глаз с Венеркой.

– Ты знаешь, – обратился я к ней после того, как мы закурили: – А ведь, на мой взгляд, ничего страшного не случилось. Пожалуй, ты даже права.

Я старался придать своему голосу как можно больше естественности.

– В конце концов, – продолжал я: – Вы с ним даже очень друг к другу подходите, а я... – Я немного замялся, подыскивая нужные слова. – Ну, в общем, со мною все в порядке.

Венерка недоверчиво посмотрела на меня.

– Врешь, – жестко сказала она.

– Да нет, я правду говорю, – я все более входил в роль.

Венерка отвела глаза.

С этого дня я стал бывать у нее часто. Это было мучительно для меня, но я чувствовал, что для нее – это тоже мучительно. И мне было приятно сознавать это.

Моему приятелю по институту – Даурену – богатенькие родители подарили новенькую "Хонду" и двухкомнатную квартиру, и мы с ним с удовольствием погрузились в теплое болото разврата.

Шныряя по вечерам на "Хонде" по алматинским проспектам, мы цепляли молоденьких, остервененных временем "телочек" и везли их к нему, и там, предварительно разогрев их легоньким видеопорно и коньячком, "упражнялись" с ними от "А" до "Я".

Почти после каждого такого случая я забегал к Венерке и – в присутствии Кавки и Галки – рассказывал ей обо всем в красках. Видимо, эти "упражнения" впечатляли настолько, что даже Венерка морщилась. Кавка же слушал с заметным интересом. Иногда я – забавы ради – вставлял в рассказ что-нибудь из того, что было у нас с Венеркой, естественно так, что понять это могла только она. Например, рассказик о том, как одна из глупеньких телочек сорвалась из-под меня в туалет справить между делом малую нужду – и как я воздевал в этот момент руки к самому небу. Однажды Венерка все-таки не выдержала и попросила меня уйти и больше не приходить.

А мне было уже все равно.

Глава 32.

Довольно долго после этого мы даже случайно с Венеркой не встречались. Казалось, что мы с нею жили на разных планетах. И хотя по вечерам я по привычке часто обращал внимание на свет в ее окнах – ни во дворе, ни где-нибудь в городе мы так ни разу и не столкнулись.

Другой женщины, которая бы смогла так же, как Венерка, заполнить собою мою жизнь, у меня не появилось.

Я полностью отдался учебе и книгам, словно ничего, кроме этого, в мире не существовало. Даже на "культпоходы" с Дауреном я соглашался все реже и реже.

Где-то перед Новым годом я вдруг заметил, что "БМВ" перестало бывать в нашем дворе, но даже это обстоятельство никак на меня не подействовало, тем более, что истинных причин этого я не знал. Мало ли что – может, поссорились: милые бранятся – только тешатся.

Однажды, в одно из февральских воскресений за мной заехал Даурен: позвал за компанию с ним проветриться на барахолку.

Немного – ради удовольствия, – покружив по городу "на рысях", мы осторожно припарковались в самом однообразном и взбаломошном месте города.

Подхваченные людскими потоками, мы с Дауреном долго и безвольно кружили по всем углам рынка, пока, наконец, водоворот не притиснул нас – нос к носу – к Венерке и Галке. Обтекаемые галдящими волнами, попеременно дергаемые в разные стороны, куда-то торопящимися Галкой и Дауреном, мы с Венеркой, сцепившись за руки, чтобы толпа не разлучила нас раньше времени – смогли поговорить.

– Ты чего так плохо выглядишь? – как всегда, бестактно задал я ей свой первый пришедший на ум вопрос: – Ты что, больна, что ли?

– Да, больна, – спокойно отреагировала на это Венерка: – У меня грипп совсем недавно был.

Она действительно выглядела плохо: без косметики и словно невыспавшаяся.

– Ты почему ко мне не заходишь? – спросила Венерка, вопросительно глядя мне в глаза.

Можно подумать, что это вовсе не она выгнала меня когда-то. Я хотел было нагрубить ей как-нибудь и, уже открыв для этого рот, остановился – мне стало ее жалко – и вместо грубости я сказал совсем другое:

– Да, понимаешь, занятия в институте. Завалили нас по самое горло.

– Понимаю, – согласилась она. – Но ты все же зайдешь ко мне?

Последний вопрос она задала, отведя глаза в сторону.

– Хорошо. А когда зайти лучше? – мне вовсе не хотелось ее расстраивать.

– А когда хочешь. Хоть сегодня.

– Ладно, я постараюсь, – пообещал я и чуть было не спросил ее о Кавке, но удержался.

На этом мы попрощались и разошлись в разные стороны.

Вечером мы долго разговаривали с отцом. Точнее – говорил он, а я лишь слушал. Я любил слушать отца, когда он бывал в ударе, а на этот раз дело обстояло именно так.

Отец рассказывал мне о Дали, а такая тема вполне могла вызвать у него вдохновение. Временами, вспоминая о Венерке, я отвлекался и, не прерывая отца, лишь делал вид, что внимательно слушаю. Идти или не идти к Венерке? Сколько раз мне уже приходилось решать этот – почти гамлетовский – вопрос, но сейчас он не вызывал у меня ни волнения, ни содрогания, а только одно любопытство. Я пытался понять: что же все-таки произошло с ней, что изменилось в ней за прошедшее время – а она ведь изменилась – это я заметил сразу, как только увидел ее вновь. Так все-таки, что же в ней изменилось?

– Пап, ты извини: мне из дома ненадолго уйти надо, – перебил я отца: – Потом дорасскажешь, ладно?

– Ну, если надо, значит, надо, – ответил мне отец, нисколько не обижаясь. – Ты ведь человек у меня взрослый, самостоятельный.

Свет у Венерки уже давно горел, и я неспеша собрался и пошел к ней.

Она распахнула дверь – в буквальном смысле – радостно и приветливо. Я не улыбнулся ей в ответ, а просто поздоровался и молча прошел на кухню. Она перестала улыбаться и уселась напротив. Разговор не клеился. Я с любопытством оглядывал обстановку квартиры, но каких-либо видимых изменений так и не обнаружил. Как будто я был у нее в последний раз накануне.

– Покормишь? – спросил я Венерку, чтобы хоть как-то разогнать молчание.

– Так и знала: пожрать пришел! – словно самой себе сказала она, вставая, и спросила: – У меня борщ. Будешь?

– Буду, – утвердительно сказал я и подумал о том, что борщ я уже не ел с того самого раза, когда был здесь впервые.

Венерка разогрела борщ и, поставив передо мной тарелку, сказала:

– Ты ешь пока, а я в комнату пойду.

Я, недоуменно пожав плечами, начал есть, а она ушла в комнату.

– Венерка! – позвал я минут через пять: – Ты что там делаешь?

– Ничего, – отозвалась она: – Жду, когда ты поешь.

Доев, я пошел к ней. Она сидела, положив голову на согнутые колени на раскрытом диване, подложив под спину подушку и прикрыв ноги одеялом. Постель была разобрана и приготовлена ко сну.

Я сел на пол – на ковер, облокотясь спиной о диван – с противоположной от Венерки стороны и уставился в телевизор. Венерка пристально смотрела на меня и молчала. Ее взгляды удивляли и оттого я несколько раз поворачивал голову и, силясь понять чего она хочет, коротко взглядывал на нее. И, в конце концов, понял: она приглашала меня к себе. Сейчас я мог сделать с ней все, что хотел – и даже то, что слишком. Но мне уже ничего не хотелось.

– Ты знаешь, я домой, наверное, пойду. Меня там отец ждет, – соврал я и, поднявшись, пошел к выходу.

Венерка поднялась следом за мною. Она стояла рядом и молча смотрела, как я обувался. Когда я выпрямился, то встретил ее взгляд. Он был тоскливым, просящим и жалким. И тут я понял, что изменилось в ней: Венерка перестала быть Венерой. Угас – и, наверное, навсегда – тот влекущий огонь, который пылал в ее глазах прежде, тот огонь, который необъяснимо притягивал к ней многих мужчин, которые же его и погасили. И больше всех приложил к этому руки Кавка. И вот теперь стоит она передо мною такая жалкая, похожая даже не на замерзшего воробышка, а на выброшенную на улицу бессердечным хозяином нерадивую кошку, и смотрит на меня кошачьим жалобным взглядом, словно на случайного, приглянувшегося по каким-то неведомым признакам, прохожего и просит:

– Возьми меня к себе. Я – хорошая.

Но нет. Не возьму я тебя, Венерка. Уж слишком крупные камни запазуху ты мне положила. И рад бы был растопить их, да не смогу.

И еще я понял, что вот так, наверное, получаются многие русские семьи: расплескивает женщина свое женское – направо и налево; и наслаждается, что кому-то от этого очень больно, а когда до полушечки все выплещет, тогда ей того – кому больно было – жалко становится и любить его хочется, а он – бедолага – прощает. Совсем, как у Достоевского – Митенька да Грушенька. Только наврал ты, Федор Михайлович: не мог твой Митенька твою Грушеньку – уж с его-то характером – простить. Другие – прощают, а он – не мог. И я – не могу.

Когда я взялся за ручку двери, Венерка вздрогнула. Кажется, она до последней секунды не верила, что я действительно ухожу.

– Пока! – выдохнула она мне вслед.

– Пока, – как эхо, отозвался я.

Глава 33.

Когда я вернулся домой, отец еще не спал. Мирно и по-домашнему он сидел на кухне и курил. На шахматной доске был поставлен какой-то замысловатый этюд.

Я вытянул сигарету из его пачки и уселся напротив

– Спать... будем? – поинтересовался отец.

Я лениво качнул головой в знак согласия.

Несколько минут мы молчали

– Что у тебя с той женщиной? – спокойным и равнодушным тоном, как бы нехотя, спросил он: – Вы что, больше не встречаетесь?

Вопрос был задан явно неспроста – это я раскусил сразу. Видимо, предстоял один из тех редких в нашем быту разговоров, когда отец считал, что его родительский долг настоятельно требует провести с массами (то есть со мной) широкую разъяснительную работу, а массы считали, что им все и так ясно.

– Ты про кого, папа? – с невинной улыбкой “под дурачка” отозвался я.

– Не прикидывайся. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду.

Да. Конечно же, я знал, о ком идет речь. Странно: почему он затеял этот разговор именно сегодня?

Я чуть помедлил, а потом, решив, что с меня не убудет, начал рассказывать. Отец слушал молча, не отрывая глаз от шахматной доски. Некоторыми деталями в своем повествовании я, разумеется, пренебрег.

– Ты, часом, не у нее был только что? – спросил отец, когда я закончил.

– У нее, у нее, – подтвердил я.

– Ну, и..?

Я усмехнулся, пожал плечами и, немного манерничая, пояснил:

– Посидели, помолчали и разошлись.

Мне никак не удавалось сбить отца с той серьезной тональности, в которой он приступил к разговору.

– Что же она? – продолжил отец свои выпытывания.

– Она? – я вздохнул: – Она, папа, славная. И, наверное, чего-то от меня хочет.

– Славка, – отец отбарабанил паузу кончиками пальцев по столу: – А не пойти ли тебе к ней снова?

– Не-а, папа. Ни в коем случае. Я уже ничего не хочу.

Отец встал и опять закурил.

– Послушай, – немного походив, опять обратился он ко мне: – А ты понимаешь, что рискуешь прожить всю жизнь в одиночестве?

Я откинулся на спинку стула и любовно посмотрел на отца. Вон, оказывается, что его волнует.

– Во-первых: я не один. Во-вторых: я думаю, что то, чего ты боишься, не случится. А в-третьих: ты ведь тоже живешь один,— и поправился: — Я хотел сказать: только со мною...

– Ты не путай, Славка, – перебил отец: – Меня воспитала женщина, а тебя – мужчина. Ты хоть чувствуешь разницу? Да и сам я – не вечен. Это ты понимаешь?

– Пап, ну давай сменим пластинку, – взмолился я: – Давай лучше в шахматишки сгоняем, а?

Отец в сердцах чертыхнулся и, усевшись за стол, стал молча расставлять фигуры.

– Сколько форы, папа? – напомнил я ему на всякий случай.

– Офицер? – предложил он.

– Не-а.

Отец пожал плечами.

– Тогда ладья?

– Не-а.

– Ну ты, брат, наглеешь, – возмутился отец: – Не жирно будет?

– Не жирно, – парировал я и, подумав секунду, с ехидством добавил: – Ведь ты же привык играть без королевы.

Отец мой намек понял.

Ночью, ворочаясь в постели, я, как мог, материл себя.

Я уже и раньше замечал за собой, что периодически говорю отцу мелкие, но очень колкие гадости, на которые он никогда не отвечает, но только сегодня я понял, что это начинает перерастать в привычку. В очень дурную привычку.

Да женюсь я, папа, женюсь. Все будет, как ты хочешь. Все будет, как у людей.

Глава 34.

Вскоре в нашем дворе опять появился, наконец-то отозванный из затянувшегося отпуска, Сашенька. Он, как тень, прошмыгивал в Венеркин подъезд и через несколько минут вновь появлялся оттуда – уже с мусорным ведром.

Весной они с Венеркой – без особого шика и помпы – поженились, а в конце весны – поменяли квартиру и переехали жить в другой район.

Весной же была свадьба и у Кайры. Он женился самым первым из всех моих друзей на очень молоденькой и милой казашке – Алме. Свидетелем с его стороны был я, а свидетельницей со стороны Алмы – ее подружка и моя будущая жена Нина. Только я тогда об этом, конечно, еще не знал. Я закончил институт и мы еще долго после этого встречались с Ниной.

Быть красивой Нинка, конечно, не умела, но зато умела быть очень симпатичной и обаятельной и, что самое главное, – сумела обезоружить меня.

Первое время меня это очень смущало: почему-то все мои доспехи и оружие, выкованные в течение всей моей предыдущей жизни и отточенные всем моим общением с предыдущими женщинами, с нею оказывались совершенно ненужными и даже мешали мне. Позже я к этому постепенно привык.

О Венерке я почти не вспоминал и был уверен, что никогда больше ее не встречу, но, тем не менее, нам пришлось встретиться еще один раз – последний.

Это случилось спустя три года. Я забегал к знакомым в "Орбиту" и на обратном пути увидел ее возле кинотеатра "Байконур". Она стояла, одетая в легкое летнее платье, – быть может, ситцевое – и разглядывала киноафишу. Рядом с нею была детская коляска, которую она покачивала левой рукой.

– Венерка! – окликнул я.

Она оглянулась и, узнав, повернулась ко мне. Ни удивления, ни радости на ее лице не было.

– Здавствуй, – сказала просто.

Мы немного поговорили о разных мелочах и об общих знакомых.

– Твое? – спросил я, кивая на коляску.

– Мое, – подтвердила она.

– Ты же говорила, что у тебя с этим проблемы.

– Говорила, – согласилась Венерка: – Но только видишь, как получилось.

– Мальчик, девочка? – поинтересовался я ради приличия.

– Девочка, – пояснила она: – Нам уже полгода.

Она извинилась и, сказав, что ей надо идти, покатила коляску.

Я задумчиво смотрел ей в спину. Она так и не стала больше Венерой, но по-прежнему была еще довольно красивой женщиной.

И тут я почувствовал, что благодарен ей; что она – эта женщина, быть может, сама того не зная, – многому меня научила; что, может быть, за все, что я сейчас знаю, я обязан ей; что она каким-то своим – непостижимым для меня образом – помогла мне понять многие тайны и загадки жизни, быть может, даже все, кроме одной-единственной – загадки желтых роз.

– Венера! – крикнул я. – Подожди.

Она послушно остановилась.

– Ты постой здесь пять минут, – попросил я: – Я кое-что хочу сделать. Я быстро.

– Хорошо. Я обожду, – сказала она, так и не спросив, чего мне от нее нужно.

Я сбегал на базарчик и, вернувшись, протянул ей небольшой букет из трех желтых роз. Она приняла букет и, покрутив его в руках, спросила:

– Что я Сашке-то про цветы скажу?

Действительно – что? Что она могла сказать ему? Врать ведь – она не умела.

– А ты погуляй с ним немного, а потом – выкини, – посоветовал я.

– Ладно. Я так и сделаю, – сказала Венерка и положила подаренный мною букет к ногам Сашиной дочери.

Она сделала это просто – без бережности, но и без небрежности.

На этот раз, когда она удалялась, я уже не смотрел ей в спину: я торопился домой – к Нинке и к отцу.

Глава 35.

Отец умер через полгода после той последней встречи с Венеркой. От инфаркта, неожиданно и в одночасье.

Это случилось воскресным утром, за завтраком. Всполошившаяся Нинка, ничего не соображая, пыталась отпаивать отца чаем, а я, тем временем, как-то сразу догадавшись что к чему, оцепенев, сидел с другого края стола, не мешая ей, и молча смотрел, как бурая жидкость, старательно вливаемая Нинкой в рот отца, стекала по его сведенным судорогой, потемневшим губам.

– Прекрати, – наконец смог выдавить я из себя: – Он умер.

— У-умер? — Нинка поставила чашку на стол и недоверчиво посмотрела на меня.

Потом были хлопоты и апатия. Апатия и хлопоты. Вперемешку.

Кладбищенская волокита отняла у нас четыре дня: таковы времена, таковы порядки. Умирать и то – лучше по блату.

Хотя зима и выдалась холодной, в квартире было довольно тепло и от тела отца на третий день пошел запах. Пришлось оставлять окна открытыми.

Намаявшись за день, мы с Нинкой уходили ночевать к Кайре и Алме.

Все-таки хлопоты миновали, а апатия осталась. Справив сороковой день, вечером, когда все разошлись, я, неожиданно для самого себя, предложил Нинке развестись и она сразу согласилась.

Не знаю: переживала ли она... Внешних признаков этого я не заметил. Да я и не хотел их замечать.

Буквально в какие-то считанные мгновения со смерти отца, я понял, что вся наша семейная идиллия держалась только на нем. И только ради него, ради его покоя я женился на Нинке. Детей у нас с нею не было. Да, по-видимому, это и к лучшему.

Вскоре, после развода я поменял квартиру на другой район. Удрал. От воспоминаний и от друзей. Они все переженились и нарожали детей. Все чаще и чаще – при наших встречах – они и их жены задавали мне один и тот же, унижающий и отчуждающий меня от них вопрос: когда ты женишься. Они ведь у меня все простодушные, и тем трогательным тактом, которым так отличались все друзья отца, не обладали.

Пожалуй, этот чертов вопрос был единственной причиной, по которой я перестал с ними общаться.

Тоска, порою едва слышная и вкрадчивая, а порою наглая и нахрапистая, все более и более одолевала меня. Постепенно я становился холодным, равнодушным, одиноким и ожесточенным эстетом.

Хорошо, что отец ничего этого не видел. Хотя как знать: а вдруг отрицаемое мною Иное действительно существует? Нет. Не должно так быть. Потому что, если Оно есть, значит отец все видел оттуда и страдал за меня. А много ли жило людей на Земле, которые столь же заслуживали рая в Иной жизни, как и мой чистый, безгрешный отец? Но разве в раю страдают?

Со временем со мною стали происходить странные явления: день ото дня я стал ощущать вроде бы беспричинный, но очень могучий прилив сил, которым долго не мог найти применения.

Это очень не просто: быть сильным. Сильных никто не любит, потому что они никому не причиняют боли и ни у кого не вызывают жалости к себе. В лучшем случае такими людьми только восхищаются. А любят других.

Не знаю: к чему бы все это привело, если бы не случившееся со мною забавное обстоятельство – я свихнулся. Я начал писать. Оказывается – это тоже один из способов жизни.

Глава 36.

И все-таки ты дурак, Гарик.

Более подробно с работами этого автора вы можете ознакомиться на сайте:

chislenskiy.narod.ru

3 апреля 2007 года  09:25:30
Владимир Численский | carabella61@mail.ru | Алма-Ата | казахстан

---

* * *

Кайрат Бегалин

О Царевиче Салтане,

о хане Саинбулате,

о Царе и Великом князе всея Руси Симеоне,

или Житие старца-мученика Стефана

Сказал Господь преблагословенный и всевышний:

«Не ведает никто, в какой стране он умрет…

Мир сей, есть поле, на котором сеются семена для будущей жизни».

(Фрагмент надгробной надписи ханов касимовских)

В последнее время смутное беспокойство путало мысли, и тревога терзала сердце старца Стефана. Всякий раз под вечер он все чаще и острее ощущал чей-то пристальный взгляд, засыпая, слышал странные шорохи, и, наконец, чужой голос пробуждал его по ночам. Он просыпался и долго маялся на жесткой постели, не в силах уснуть. Старца преследовал призрак.

Избавиться от наваждения помогали прогулки к морю. Он покидал монашескую келью и, словно тень, шаркая истоптанными башмаками, брел по Соловецкой обители. В одной руке он держал посох, другой водил в воздухе, словно пытаясь ухватиться за прозрачную нить, которая вела к берегу. Там монах садился на камень, тяжело вздыхая и тихо шепча при этом: «Утали мая печали».

Море действовало на старика успокаивающе, призрак вскоре отступал и Стефан затихал. В шуме прибоя ему порой слышались те дивные звуки степного менестреля, под которые в младенчестве он мирно засыпал в юрте кочевника, а порывистый бриз пробуждал в нем память о том нежном, как детское дыхание, степном ветерке, что когда-то обдувал его юное тело и тогда старец погружался в воспоминания.

На склоне лет прожитая жизнь выглядела дымным маревом, что дрожит над пламенем плотских страстей. В такие минуты Стефан сидел неподвижно: согбенный и бессловесный, иссохший и почерневший от времени, с ниспадающими ниже плеч совершенно седыми волосами и такой же седой, но короткой бородой.

Увидев его, наверное, никто бы не сказал, что одетый в жалкие отрепья одинокий слепой старик в свое время сыграл важную роль в истории государства Российского. А между тем его можно было бы назвать одной из самых ярких личностей минувшей эпохи, если бы не было на Руси в XVI веке личности более загадочной, чем он.

В летописях этот человек впервые появится под именем «Царевича Салтана», позже его величали ханом касимовским Саинбулатом, он правил как Царь и Великий Князь всея Руси Симеон, а умер он в монашеской келье под скромным именем Стефан.

С той поры минуло больше четырех столетий и сегодня уже невозможно отыскать его могилы на Соловецком погосте: время стерло не только память в памяти потомков, но даже надписи с каменных надгробий. Только далекий остров – крохотный клочок земли, простоявший века посреди нестихающих волн Белого моря, в бесконечной череде дня и ночи, только он один остался незыблем, словно та Истина, которая отразилась в словах поэта: «О Великий Мир! Я – песчинка твоя, сын казаха – я!».

* * *

Он родился там, где река Урал разделяет Европу и Азию, и где сегодня находятся развалины первой столицы Казахского ханства – города Сарайчика. Именно сюда в январе 1558 года от Ивана Грозного прибыл посол к правителю Рын-песков князю Исмаилу.

Посол привез документ, в котором сообщалось: «Царя и Великого Князя Ивана Васильевича всея Руси слово другу моему Исмаилу Князю. Послал к тебе со своими грамотами казака Кадыша Кудинова со товарищи. Да ему же дал грамоты, одна к Касбулату салтану, а другая Бекбулату салтану. И будут те Царевичи у вас; и ты бы велел Кадышу наши грамоты отдать Царевичам. И нечто Касбулат салтан и Бекбулат салтан похотят ехати к нам, и ты их отпустил к нам часа того с Кадешем Кудиновым со товарищи. А ведомо тебе и самому, что об них братья их нам бьют челом, и хотят тово, чтобы им быти у нас. А которого для они нам надобны, и тебе ведоможе».

Многое было ведомо князю Исмаилу. Знал он и о том, что русская армия нуждалась в сильной кавалерии и хороших полководцах. Поэтому Иван Грозный приглашал к себе опытных военачальников и влиятельных степных аристократов. Султан Касбулат был родным братом хана казанского, а султана Бекбулата на Руси ждали братья – астраханский царевич Тохтамыш и хан касимовский Шиг-Али.

Ответ Исмаила был кратким: «Бекбулат царевич у меня. А и к Касбулату царевичу послал есми человека». Они откликнулись на приглашение Ивана Грозного. Правда, Бекбулат выехал не сразу. Об этом русскому царю донес посол Елизар Мальцов: «А Царевичь, Государь, Бекбулат разболелся перед моим поездом, и ему, Государь, было со мной ехати к тебе к Государю немочно».

Бекбулат болел долго. Дворцовые записи Ивана Грозного впервые сообщают о нем лишь четыре года спустя: «Царевич Бекбулат прибыл к нам около 1562 года». Вслед за ним вскоре приехала жена – женщина видная, красоты необыкновенной: монголоидные черты лица, доведенные до совершенства, обрамляли волосы русые и родители дали ей имя Алтын-шаш, что означает «Златовласая». С нею был юноша, который по праву своего рождения носил титул «султана», что означает «принц». Он был сыном Бекбулата, внуком прославленного Багадура и правнуком Ахмат-хана – последнего правителя Золотой Орды.

Юноша плохо говорил по-русски и, наверное, при знакомстве называл свой титул вместо имени. Как бы там ни было, но летописцы допустили ошибку, сообщив о приезде «Царевича Салтана». На самом деле звали его Саинбулат, что означает «Благородная сталь».

* * *

Иван Грозный задумал нанести удар Литве. 23 декабря 1563 года он отправился в Можайск, «а с ним князь Владимир Андреевич, цари казанские, Александр и Симеон, царевичи Ибак, Тохтамыш, Бекбулат, Кайбулла и сверх знатных воевод двадцать бояр думных, 5 окольничих, 16 дьяков».

Свита русского царя состояла главным образом из степных аристократов, каждый из них имели свои отряды. Тюркская конница играла главную роль на полях сражений, по этой причине военно-кочевая аристократия занимала важное место в государстве, и летописцы не обходили ее вниманием.

В 1566 году скончался султан Бекбулат. На похороны из Степи прибыли родственники, среди них персоны знатные. Об их визите сохранились упоминания в царских архивах: «А что приехала Асанак мырзина Княгиня Тохтамышева Царевича, да Бекбулатова Царевича сестра ко Государю, да и с племянем с Алтын-шаш царицею виделась, да и с племянником Саинбулатом, и ту Княгиню пригоже Государю пожаловати, что братья ее родные Государю служили и головы положили».

Жену князя Асанака звали Алтын-джан, что означает «Золотая душа». И действительно, женщина она была добрая, а душа у нее – степная, широкая. В беседе с царем Иваном она выразила беспокойство за судьбу племянника своего Саинбулата. Вскоре после этого разговора его приблизили ко двору, не смотря на то, что «возраста он был еще юного».

Годом позже пришлось пережить Саинбулату еще одну потерю – умер дядя хан касимовский Шиг-Алий. Так Саинбулат лишился своей последней опоры, но жила в нем надежда: тщеславная юность искала тропинку к успеху, избрав стремительный и верный путь к вершинам мира сего.

24 января 1570 года Иван Грозный отправил в Константинополь дворянина Ивана Петровича Новосельцева. Тот прибыл во дворец султана Селима и сообщил ему, между прочим, следующее: «Мой государь не есть враг Мусульманской Веры. Слуга его, Царь Саинбулат, господствует в Касимове, Царевич Кайбула в Юрьеве, Ибак в Сурожике, Князья Ногайские в Романове: все они свободно и торжественно славят Магомета в своих мечетях: ибо у нас всякий иноземец живет в своей Вере».

Итак, в начале 1570 года в городе Касимове на Оби управлял новый владелец – хан Саинбулат Бекбулатович. Заступил ли он сразу после скончавшегося в 1567 году хана Шиг-Али, или получил Касимов несколько времени спустя после его смерти, сложно сказать. В описи царского архива 1571-1584 гг. значится лишь запись: «Ящик 201: …да роспись шертная грамота и списки, как Государь Царь и Великий Князь пожаловал Саинбулата царевича, учинил на Касимове городке царем». К сожалению, года в этом любопытном документе не указано.

* * *

В конце 1571 года Иван Грозный готовится к войне со шведами. Он отправился в Новгород, в сторожевом полку у него находился хан Саинбулат «со своим двором». Поход Саинбулата 1571-1572 гг. был его первой попыткой в военном деле. Иван Грозный «берег его по молодости лет».

24 декабря 1572 года Иван Грозный приехал в Новгород, а 5 января, прибыл туда и Саинбулат. Русский царь тотчас отправил его во главе отдельного отряда к Выборгу. Но не прошло и нескольких дней, как было заключено перемирие, и Иван IV двинулся обратно в Москву, послав Саинбулату предписание идти назад в Новгород и ждать там вторичного прихода государя.

В конце 1572 и начале 1573 года, Саинбулат снова участвует в войне со Швецией. Иван IV, лично предводительствуя войсками, двинулся сначала к Новгороду, а оттуда в Эстонию.

В эту пору Саинбулат находился при государе в большом полку. По взятии 1-го января 1573 года крепости Виттенштейна (Пайды) и после отъезда Ивана Грозного в Новгород, Саинбулат остался с герцогом Магнусом продолжать военные действия. Каждому из них был поручен отдельный отряд, главным был отряд Саинбулата. Хан овладел мызою Ропою, и пошел к замку Лоде (Коловери), но здесь потерпел поражение, после чего он вернулся в Новгород.

* * *

Летом 1573 года Саинбулат принял христианскую веру и в святом крещении был назван Симеоном, под этим именем он уже упоминается в документах Дел Датских 15 июля 1573 года.

Два года спустя произошло событие чрезвычайное. Летопись сообщает: «Того же году (1575), в осень, посадил государь царь и великий князь Иван Васильевичь всея Руси на великое княженье на Москве великого князя Симеона Бекбулатовича, и сидел год один, и государь ему дал Тверь и учинил его великим князем Тверским».

Английский посол Джером Горсей описывает царствование царя Симеона. Царь Иван Грозный «провозгласил новым государем, под именем Симеон (Char Symion) передал ему свой титул и корону и, отделываясь от своих полномочий, короновал его, но без торжественности и без согласия своих вельмож (peers); заставил своих подданных обращаться со своими делами, прошениями и тяжбами к Симеону, под его именем выходили указы, пожалования, заявления – все это писалось под его именем и гербом. Во всех судебных делах ходатайства составлялись на его имя, также чеканились монеты, собирались подати, налоги и другие доходы на содержание его двора, стражи и слуг, он был ответственен за все долги и дела, касавшиеся казны. Он был посажен на престол, прежний царь Иван пришел бить ему челом…»

Много лет спустя после этих событий историк Карамзин напишет по этому поводу: «Мысль возложить венец Мономахов на голову татарина не всем россиянам казалась тогда нелепою». Симеон Бекбулатович был посажен на российский престол как царь и Великий князь всея Руси. Сам Иван IV на период царствования Симеона именовался лишь князем Московским.

Что повлияло на принятие такого решения? Этот вопрос до сих пор остается тайной истории Государства Российского.

Симеон Бекбулатович правил на Руси в течение года, после чего в 1576 году он освободил престол и получил в удельное княжение Тверь и Торжок.

Карамзин сообщает: «Царь и Великий князь Тверской Симеон Бекбулатовичь, женатый на сестре боярина Федора Мстиславского, снискав милость Иоанову верной службой и принятием христианского закона, имел в Твери пышный двор и власть наместника с какими-то правами удельного князя».

В 1577 году Иван Грозный прибыл в Новгород, где «смотрел Государь князя Симеоновых Бекбулатовича Тверского бояр и воевод и детей боярских». Затем «после себя велел Государь идти из Новгорода во Псков, в пятницу июня 14 день, великому князю Симеону Бекбулатовичу Тверскому…».

* * *

По воцарении «тишайшего царя» Федора, который начинал свой день молитвой: «Дай, Господи, никому не сделать ничего плохого», вся власть в Государстве Российском перешла в руки Бориса Годунова. Он был известным интриганом и добился, чтобы Симеон Бекбулатович попал в немилость и должен был выехать из Твери и жить уединенно.

Симеон отправился в изгнание. В селе Кушалино коротал он тихие дни, прибывая в смирении и согласии. Но и там не оставили его враги в покое. Однажды «Борис в знак ласки прислал к нему, на именины, вина испанского». А что, кроме зла, может явиться из коварных проделок нечистой силы? «Симеон выпил кубок, желая здравия царю» — и занемог, а когда несколько дней спустя он поднялся со смертного одра, то обнаружил, что ослеп… «Так говорит летописец; так говорит и сам несчастный Симеон французу Маржерету».

По воцарении своем Борис Годунов в присяге на верность требовал бояр говорить отдельной строкой: «…не думать о возведении на престол бывшего великого князя Тверского, Симеона Бекбулатовича, или сына его; не иметь с ним тайных сношений, ни переписки…»

По воцарению же сына Бориса, Федора Годунова, бояре также клялись: «…не хотеть на государство московское ни бывшего великого князя тверского, слепца Симеона, ни злодея, именуемого себя Дмитрием…»

Однако Лжедмитрий пришел к власти и, будучи наслышан о Симеоне Бекбулатовиче, решил приблизить его ко двору, но слепой старец оказался «ревностным христианином и слыша, что Лжедмитрий склоняется к латинской вере, он презрел его милости и ласки, всенародно изъявлял негодование, убеждал истинных сынов церкви умереть за ее святые уставы. Симеона, обвиняемого в неблагодарности, удалили в монастырь Соловецкий и постригли». После чего ему дали новое имя – Стефан.

С той поры далекий остров, простоявший века посреди нестихающих волн Белого моря, в бесконечной череде дня и ночи, только он один был прибежищем «царевичу Салтану», хану касимовскому Саинбулату Бекбулатовичу, царю и Великому князю всея Руси Симеону и слепому старцу-мученику Стефану. Он скончался в 1616 году, познав истину: все преходяще и только мир этот вечен…

P.S.

Это историко-литературное эссе было написано около пяти лет назад на основе тех фактов, которые были известны мне тогда. Со временем открылись новые сведения, но я решил разместить текст без изменений. На правах автора.

© Copyright: Кайрат Бегалин, 2007

Свидетельство о публикации №2704040345

6 апреля 2007 года  08:01:48
Лапоть | Москва | Poccия

---

* * *

Визит Далай-Ламы в Украину.

Он благославил новосозданный неформальный центр "Круг Украинских Лам". Торжественные мероприятия закончились грандиозной коллективной медитацией самого Великого Далай-Ламы и украинских Лам-Иерархов. В этот вечер в близлежащих кварталах резко сократилась продажа алкогольных напитков. Налицо действующее проявление так называемого "Эффекта Махариши".

Одним из первых законопроектов, принятых в обновленной Верховной Раде стал "Закон о сепуке".

Наконец-то найдено кардинальное и действенное средство решения всех экономических, социальных и культурных проблем Украины. Верховной Радой принято обращение к гражданам Украины ответить на эти проблемы всеобщей и безоговорочной сепукой.

Сегодня депутатами Верховной Рады наконец-то была совершена коллективная сеппука. В сепуке приняли активное участие Президент и Премьер-министр Украины.

Далай-Лама, дождавшийся окончания событий, призвал не хоронить бренные останки в черте Киева, а в соответствии с древней тибетской традицией "похоронить их в воздухе". Для осуществления этого мероприятия были собраны и посвящены в саниясины 250 лучших мясников со всех уголков нашей Святой Страны. Рассечение тел произойдет на центральной площади Столицы, откуда, завернутые в плащаницы с вышитыми мандалами, они будут отправлены военными вертолетами на Карпаты, где их должны склевать горные орлы.

На время торжественных мероприятий руководство страной осуществляется Кругом Украинских Лам. В школах введены обязательные утренняя и обеденная медитации. Граждан страны призывают медитировать трижды в день на желто-голубую мандалу. Оранжевый цвет снова в моде! Желто-оранжевые хитоны заполонили улицы столицы. Многие обривают головы.

Сенсация! При рассечении черепов депутатов обнаружилось, что во многих отсутствовала какое-либо мозговидное вещество, присутствовала лишь некая сильнопахнущая субстанция неопределенного цвета.

Круг Ураинских Лам выступил с астральным обращением к жителям всей планеты присоединиться к бессрочным торжествам. Конгресс США, а также парламенты некоторых европейских стран в срочном порядке рассматривают Законы о Сепуке.

В Украине объяевлен 30-минутный траур. Похороны в воздухе торжественно провалились. 52 горных орла отравились кусками народных избранников. Особенно не по вкусу пернатым пришлось содержимое рассеченных черепов. По совету все еще гостящего Далай-Ламы в соответствии с другой традицией, депутаты будут похоронены в огне. Для чего все, что было недоедено орлами, а также 52 трупа гордых птиц будут отвезены на украино-российскую границу в район газопровода и сожжены в гигантском газовом факеле.

В рекордные сроки крупнейшие пивные предприятия страны переоборудованы для выпуска Небесной Сомы.

Сенсация! Далай-Лама не собирается покидать нашу страну. В нескольких селах под Киевом заложены и срочно возводятся буддистские монастыри. Один из них и станет резиденцией Далай-Ламы. Во всех остальных разместятся иерархи из Круга Украинских Лам.

Ом манэ падмэ хум!

© Copyright: Москаленко Сергей, 2007

Свидетельство о публикации №2704050020

6 апреля 2007 года  08:17:29
Лапоть | Москва | Poccия

---

Inna-Samoilowa

Невеста

Жили-были в одной деревушке две семьи соседей. Дома у них были большие, двухэтажные, знатные: с балконами выходящими на березовую рощу, с теплыми гаражами под огромными летними верандами, застекленными с трех сторон света, с камином на первом этаже в гостиной, у которого по традиции зимними вечерами жарились шашлыки, любовались красными языками огня и морщили личики от жара все домочадцы Метельневых. У Фировских он был спроектирован как попало: низеньким, красивым на первый взгляд, но совершенно не приспособленным для сжигания дровишек. Дымоходы были одинаковые – по одним чертежам дома возводились строительными бригадами, но вот над камином и лестницей в первом семействе батя голову решил поломать сам, не доверил никому, благо и кульман у него был, и знания в инженерном деле, и стремление сделать все добротным. Красавицу он придумал винтовую, вокруг прочного шкафа-колонны, с широкими и удобными ступеньками, по которым и детки, и бабулька скакали как сайгаки на второй этаж. А во втором доме старухе отдали под проживание гостевую комнату с декоративным местом очага, и восхождение к остальным родственникам казалось смертеподобным даже для взрослых, поднимающихся вцепившись мертвой хваткой в перила. Широкий пролет съедал небольшое пространство, отведенное на всю конструкцию, и сами ступеньки получались с детскую ножку.

Семьи были похожи: в обеих мать, отец, по бабушке, по двум дочкам. Метельневские Танька с Тонькой и разницу в возрасте не ощущали, и сходны были интересами, а у Фировских старшую и вовсе никто не видел – свой жизнью в городе жила, а младшая в школе училась. Её то и прозвали Глафирой Андреевной соседки, а имя у нее было другое — Кирка. А Глафирой звали ее бабку, которая денно и нощно маячила в окне то вопросительным профилем старческой осанки, то подвязанным по-аленушески платком, с торчащими в разные стороны концами. Казалось, что она наблюдала всю свою жизнь за соседским двором, а те в свою очередь по ее отсутствию знали, когда Фировские кушают. Почивала бабка не со всеми, пробуждалась ранехонько, а ко сну отходила далеко за полночь, вот поэтому и нервировала своим пристальным, не по-доброму любопытным взглядом. За него считали ее ведовкой. То соседская корова обожрется не в меру комбикорма и сдохнет от раздутия кишок, выкатив белки и захлебываясь в пенной слюне; то теленочек в яму с гудроном упадет, завязнув насмерть, то новорожденные свинки мрут до месяца не дотянув.

У Таньки с Тонькой же бабуля была доброй с говорком и прибаутками, носилась вся в делах по хате, огороду, стайке с животными. Корма скотинке дать: поросяткам свежей крапивицы с молочаем, недавно вылупившимся гусяткам раскрошенных желтков, курям пшена насыпать, скорлупки потолочь для крепкой кожуры на снесенных яичках. Коровам сенца хозяин сам давал, больно много было возни с ними. Не одна ведь надрывно мычала, у калитки пришедши вечером со стада, да и каждая телка за собой вела. Подросшие ходили с мамками, а совсем малые недалече через дорогу в лесу травой сами угощались. И наделы для приусадебных участков достались соседям не одинаковые. Кирке тут приходилось хуже, ведь все росло не по дням, а по часам. Грядок больше, да и в две руки – не в четыре жарким летним днем, шоколадя спину на солнце, воевать с сорняками. Она позже уходила с огорода, но зато потом важно прогуливалась со своим карликовым черным псишкой. Его иначе и назвать то никак нельзя. Где она его достала, непонятно было для всей округи. Ростом с кошку, а то и меньше, ножонки тонюсеньки, глазищи выпученными бусинами, мордочка махонькая, гавкает игрушечно и визгливо, дрожит и у ног постоянно вьется. Живет в доме, а это совсем неслыханно для деревенских собак, привыкших к цепи и будке, как полагается. В общем, недоразумение, а не кобель. Так вот и думала метельневская Аделька не совсем уж беспородная помесь овчарки и лайки. Она умудрялась зимой вырываться на волю, под вечер залезать в фировский курятник на охоту, таскать добычу по одной на высоченный стог с сеном, душить её там, трепать во все стороны, разметая пух и перья по ветру. Утром, правда, приходилось выслушивать истошные вопли двух сторон конфликта, препирания, оскорбления, которые почему-то самой Адельки не касались. Она жмурилась, выставив морду на солнце и била хвостом внутри своей просторной будки. Чернявый Тобик в такие минуты проявлял интерес к заоконным просмотрам старухи Глафиры и часто сучил крохотными лапками по стеклу. В какой именно момент у него родилось чувство, никто не знает, но весной когда снег становился серым и рыхлым, а шустрая бабусечка выходила на крыльцо глянуть на крышу приговаривая: «Сусольки поють», он пробегал мимо частокольного забора в пошитом смешном пальтишке, таращился на равнодушную возлюбленную, тявкал и дразнил ее своей свободой. Она завидовала порой и злилась на хамское поведение. Как достойного кавалера его не воспринимала, разница в весе и росте была разительной. На участившиеся демарши мимо ворот, реагировала хитрым прищуром и ленивым поворотом ушами.

Весна набирала обороты, ручьи журчали будто в горах, голоса лесных птиц и домашних животных сливались в неистовые какофонии, перекукорекивая которые вступали иногда в сольные партии петухи. Встреча молодых состоялась благодаря Аделькиному разорвавшемуся ошейнику. Никто не заметил этого момента, а по какой причине остается загадкой. Может быть, всё и вся были поглощены пробуждающейся природой, собственными мыслями и заботами, даже шторы на окнах любопытной прародительницы оказались задернутыми. Лишь по утру между соседями вспыхнул очередной душераздирающий скандал, виновницей которого уже выступала сама невеста, задушившая и таскавшая своего жениха за шкирку. Танька с Тонькой тайком от взрослых ухахатывались.

8 апреля 2007 года (подарок к пасхе)

8 апреля 2007 года  08:50:53
Инна Самойлова | inna_samoilowa@mail.ru | Новосибирск | Россия

---

Татьяна

Вопросы к себе

Часть 1.

Я видела Солнышко, становилось тепло и радостно. Жизнь без солнышка в душе – пуста. Жизнь с солнышком – прекрасна и обжигающе болезненна… Когда становится совсем больно, жизнь перестает быть прекрасной.

Мы пускаемся в погоню за материальными ценностями, когда в нашей душе перестает светить солнце.

Вчера на станции метро “Планерная” я случайно встретила человека, который мне был очень дорог какое-то время назад. Это метро далеко от его дома, оно далеко и от моего дома, мы оба бываем там редко. Что означает эта встреча? Может, события, происходящие в мире только кажутся нам случайными?

Что есть отношения? Это обязательства? Несвобода? А как же тогда любовь на “раскрытой ладони”? Взаимная симпатия ведет к отношениям, а значит – несвободе, а значит – рутине? А может ли быть другой сценарий развития взаимной симпатии? Вероятно, да, если один хочет получить от другого ровно то, что тот ему хочет дать, и – наоборот. А если нет? Тогда либо ощущение отвержения у одной из сторон, либо компромисс от другой из сторон. Компромисс – значит несвобода, накопление усталости и раздражения...

Если я испытываю сильную симпатию, почему я хочу взаимности? Почему мне трудно рассказать какому-то другому человеку о своей симпатии к кому-то? Почему мне трудно выразить симпатию этому человеку? Почему, если кто-то признается мне в своей симпатии, когда я не испытываю взаимности, мне становится непосебе? Почему открытость в собственной симпатии при отсутствии взаимности воспринимается как стыд? Почему признание часто является выражением желания владеть? А может ли признание быть лишь бескорыстным проявлением восторга? Почему, когда кто-то признается нам в симпатии, мы начинаем чувствовать власть над этим человеком?

Почему, испытывая симпатию, я не могу прийти к человеку, к которому она направлена, и обсудить все эти вопросы? Почему эта невозможность существует одновременно с огромным желанием сделать это?

Часть 2.

Мир – утренний. Так было давно – в школе и, возможно, в юности. Сожалений о прошлом больше нет. Воспоминания не разворачивают к прошлому. Нет ощущения, что все лучшее осталось позади. Важное происходит будто впервые. Все вокруг яркое и имеет смысл. Есть четкое устремление в определенном направлении, его невозможно перепутать или заменить другими желаниями. Никакое другое желание не связывается с такой пронзительной радостью.

Когда не знаешь, как другой человек к тебе относится, кажется, что дистанция, отделяющая тебя от него непреодолима. Кажется, что скоро сгоришь. Тревожно, но в то же время необыкновенно интересно. Вокруг все звенит, а сам ты живая, очумевшая от новизны и свежести.

“Я люблю тебя, ”- эти слова ничего не прибавляют…

Когда понимаешь, что человек отвечает тебе взаимностью, и нет больше принципиальной непреодолимости, пропадает свежесть, восторг, любопытство. Почему эти прекрасные чувства дает лишь неприкаянность, неизвестность, недоступность, невозможность? Преодоление невозможности связано с расширением собственных границ обыденного? Могу ли я заказать вселенной такой сценарий, при котором останутся свежесть, любопытство, новизна, смысл, пронзительность тогда, когда я стану ощущать, что этот человек тоже расположен ко мне?

7 апреля 2007 г

8 апреля 2007 года  21:33:23
Татьяна | eresha@rambler.ru | Москва | Россия

---

* * *

Афродита

Милла Синиярви

Покидаю родной город.

В темноте всматриваюсь в пластику сопок.

Гениальный аниматор вылепил из пластилина зеленые бугры, украсил гирляндами фонарей.

Заставил спускаться в ритмическом танце к океану.

Устроил новогоднюю елку для детворы: “Раз, два, три, елочка зажгись!”

И город зажигается голубым неоном витрин, рубиново-алым от огней вышек, зеленым от мерцающих мачт.

Расступаясь под кораблем вода рябит и подрагивает, как шкура огромного осьминога, обитающего где-то в этих глубинах.

Никогда мы не заплывали до буйка, мимо которого идет сейчас судно.

Здесь, рядом со стоящими на рейде кораблями, живет морское чудовище.

Оно подкрадывается к купающимся у берега девочкам и хватает за ноги, утаскивая на дно.

Медленно выходим из акватории залива.

Дыхание океана все ощутимее.

Качает.

Огни города затянула тьма.

Белая пена бурлит внизу, у борта.

Надо уйти, созерцание белого и черного вредно. Этот контраст рождает сон разума.

В коридоре, перед входом в кают-компанию увидела черно-белую репродукцию картины Боттичелли “Афродита”.

Читаю текст, помещенный рядом.

Титан Кронос отрезал острым серпом мужское достоинство своего отца Урана и бросил бессмертный орган в море, где тот плавал в белой пене. Внутри пениса росла Афродита, которую море вынесло на берег у Пафоса.

Пожимаю плечами.

Не нравится рисунок, выполненный простым карандашом и изображающий эмблему детородного члена, растущего из морской раковины.

Сквозь стекло продолжаю глядеть, как постепенно растворяются сигнальные огни стоящих на рейде судов.

Слабо мигает маяк.

Ночью мне снится Афродита.

Она, как Дюймовочка, плывет на перламутровой раковине.

Зефир и Весна осыпают ее розовыми лепестками.

Вдруг вижу свой двор.

Он уютен и тих.

Отец меняет старые доски на общей скамейке перед подъездом.

Скрипят качели, колышутся сохнущие простыни на площадке.

Мы с подружками тремся возле моего отца.

Он моряк, ходит в Японию, привозит нам с сестрой ярко-зеленые джинсы и огромные яблоки, завернутые в бумагу.

Ну и конечно фантики с нарядными девицами, которых мы вклеиваем в альбомы.

Из открытой форточки доносится запах куриного бульона.

От качки меня елозит по постели.

Однообразное движение вверх-вниз невыносимо.

Футболка задралась на животе, простынь сбилась под ним в ком.

Стараюсь думать о Томасе Море.

Он был обвинен по требованию короля в государственной измене и приговорен к казни, согласно которой его тело должны были волочить по земле через все Сити в отдаленный район Лондона.

Там повесить так, чтобы он замучился до полусмерти, тогда снять с петли, пока еще не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности, затем четвертовать и прибить по одной четверти его тела под четырьмя воротами Сити, а голову выставить на мосту.

Ох Боже мой, и это не помогает!

Инквизицию мне устроило море.

Лучше сочинить сказку про любовь.

Вот маленькая девочка долго-долго томилась в плотской трубе, прогнившей и вонючей.

Плыла по океану не видя лазури неба.

Дышала черт знает чем и утомлялась бессмысленностью бытия, как я сейчас.

Слышала далекий колокольный звон, шорох крыльев пролетающих гусей, а может, лебедей.

Тогда море замолкало, капитулируя.

В минуты тишины девочка понимала, что превращается в женщину.

С возрастом поверженное мужское достоинство становится неинтересным несмотря на все титанические усилия обеих сторон.

Вот Дюймовочка, она жалела отца, ведь родилась из крови оскопленного.

И только Посейдону известно, что случилось на дне.

Морские ежи и звезды смеялись над девочкой: “У нее только две ноги! Жалко смотреть! У нее нет колючек и присосок. Она совсем как человек. Как некрасиво!”

Афродита научилась разбавлять ласки жестокостью, когда вышла на землю.

И она стала единственной, ни одна соперница не может победить ее, кроме моря.

В безлюдии ночном Афродита мирится с ним, потому что ищет отцовскую люльку, выбросившую ее на берег.

Нет, сегодня мне не уснуть.

Выхожу на палубу.

Любуюсь луной, серебристой зыбью за бортом.

Море со мной говорит, спрашивает о ком-то.

О, я знаю...

© Copyright: Милла Синиярви, 2007

Свидетельство о публикации №2704090001

12 апреля 2007 года  11:47:31
Лапоть | Москва | Poccия

---

Николай Толстиков

Почти святочная история
рассказ

Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.

Под Рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.

Дома лишь дядя Паля, малость «поддавши», сенцом своего Карюху во дворе кормит.

— Какой разговор! – охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. – Малец спокойный, не намаесси!

На том и расстались…

Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоено по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.

— Это ты куда, Палон?! – окликнул кто-то из соседей.

— Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же,— скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.

Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.

— А где ребенок?

— Что за ребенок??

Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.

Эх, как все забегали, заметались!..

В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе, полюбопытнее прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.

Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось – хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю, видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…

Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все – много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.

2006

16 апреля 2007 года  18:36:43
Николай Толстиков | 9052989592@mail.ru | Вологда | Россия

---

* * *

За двадцать метров до неизменных ржавых качелей у нас есть такая традиция. При виде друга начать бежать и кричать во всю мощь детских легких “Лешка!”, а от качелей неизменно доносится такой же крик “Санька!”. В этом крике мы неизменно стараемся выразить радость от нашей встречи. А однажды Лешка не пришел. Я отправился его искать и нашел его рядом с подъездом, среди плачущих людей. Лешка стоял рядом с гробом и кричал “Бабушка!”. С тех пор Лешка уже не кричал так радостно, при встрече. Лишь виновато улыбался, а потом стал втихаря курить.

Мне казалось это жутко несправедливым. И стыдно за то, что при виде Лешки я неизменно забывался и по-прежнему кричал “Лешка!”. А затем умолкал, не дождавшись ответного крика, и быстро уходил домой. Проверять как там моя бабушка. Я даже иногда просыпался по ночам и проверял, что с бабушкой все хорошо, что она дышит, и успокоено засыпал. Через несколько месяцев мы переехали. Недалеко, как показалось взрослым, и бесконечно далеко для детей, ранее живших в соседних домах.

Столько лет прошло с тех пор. Место Лешки в моей жизни занял Димка, затем место Димки занял Коля, затем место Коли заняла Света. В общем, жизнь продолжалась, как и должно быть. Я даже сменил трехколесный велосипед на мотоцикл, а затем мотоцикл на поддержанный “Ниссан”. А вот сейчас засыпаю. Перелет измотал. Слишком много работаю, что бы сменить подержанный “Ниссан” на новый “Ауди”.

Вход — выдох. Вдох — выдох. Все проснулся. Я в командировке. От результатов моей деятельности много зависит. И для меня многое зависит. Разогнать этих лентяев к чертовой матери, набрать новых инициативных сотрудников, решить поставленную задачу. Пока летел сюда, я все продумал. Наверное, это перелет повлиял. Никак не мог сосредоточиться. Но не важно. Осталось лишь на автопилоте реализовать намеченную задачу. Итак:

— Войдите.

— Здравствуйте.

— Садитесь.

— Спасибо.

— Кофе будете?

— Нет.

— Вы согласны, что проект провален?

— Было мало времени и ресурсов.

— Всегда можно найти оправдания.

— Я не ищу оправданий.

— Вам дали шанс, вы не справились.

— Я не буду оправдываться.

— Вы правы. Это уже ничего не изменит.

— Я уволен?

— Вы уволены.

— Это несправедливо.

— Это бизнес.

— Было приятно познакомиться.

— Извини Леха. Мне жаль, что так получилось… и бабушку твою очень жаль.

— Санька?! Извини, что не издал радостного крика при встрече. Не узнал. Как ты?

— Нормально. Утром прилетел в ваш город.

— Приходи к нам вечером в гости. С женой познакомлю.

— Вряд ли получится. Очень много работы. Но я постараюсь.

— Тогда приходи завтра.

— Созвонимся.

— Дай пять.

— Всего доброго.

Извини Леха. Завтра никак не получится. И послезавтра. И никогда уже не получится. Сроки сжаты. Необходимо делать дело. И дело будет сделано, во, что бы то ни было. Иногда надо сжать зубы и забыть про чувства, а не сидеть потом и оправдываться. Жалко тебя конечно, но моей вины в твоих проблемах нет. А еще, я наконец-то научился не кричать от радости, при виде друзей, о чем так долго мечтал...

© Copyright: Крылов Борис, 2007

Свидетельство о публикации №1702030157

17 апреля 2007 года  12:38:33
Лапоть | Москва | Poccия

---

* * *

Когда-то мы с Франком расшифровывали СНГ как Союз Независимых Группировок.

Но это был «нас возвышающий обман» – группировки зависимы. Как зависимы экономика, правопорядок, внешняя и внутренняя политика. Политическая власть в нашей стране принадлежит силовым структурам и именно от них зависит всё и вся…

Хорошо это или плохо? Посмотрим:

1. С одной стороны — хорошо, ибо силовые структуры, наделенные такими полномочиями, способны поддерживать безопасность страны и могут справиться с преступностью, терроризмом и вообще

с любыми беспорядками.

С другой стороны, они эти беспорядки с легкостью могут и организовать. Зачем?

Чтоб подчеркнуть свою незаменимость, например.

2. Силовики – безупречные профессионалы с высоким уровнем гражданского сознания.

Да-да, это именно так, и это хорошо.

С другой стороны, их профессионализм узок и специфичен. Например, что такое спецназ ГРУ?

Это диверсанты. Они умеют выполнять специальные задачи в глубоком тылу противника. И больше спецназ ГРУ не умеет ничего. А что такое диверсант? Это человек, обученный убийству, в том числе — безоружных, то есть фактически – разница между уголовником и диверсантом только в мотиве убийства. Разумеется, спецназ ГРУ убивает ради выполнения боевой задачи. Но эта грань будет практически стерта, если данной силовой структуре будет поручена операция по обеспечению правопорядка на собственной территории.

3. Власть силовых структур импонирует российскому обывателю: тоска по сильной руке и желание кланяться сапогу, а не лаптю… все сидит в каждом из нас, «и это надо четко понимать» (с) Сильная политическая власть – это хорошо. И она может и должна полагаться на силовые ведомства, как хирург полагается на отточенный скальпель. Но если она полагается на силовиков как палач на топор – это уже плохо. А у нас все гораздо хуже – у нас вовсе нет политической власти, как таковой. Силовые структуры подменили ее собой. Они и есть – нынешняя политическая власть, они и осуществляют внутреннюю и внешнюю политику России, не обладая при этом ни политическим мышлением, ни желанием что-либо менять, ибо при всей их «великодержавности» им никогда не понять обычного человека. Потому что они привыкли служить. А не работать.

А теперь представьте, что может произойти, если власть силовиков пошатнется. Какими методами они попытаются ее удержать?

Власть силовых структур всегда – пороховая бочка, несмотря на видимость правопорядка. И мы, ради этой видимости, пойдем на новые выборы и выберем нового заложника спецслужб, и будем поддерживать нынешнюю власть. А если не будем?

Куда нам идти, если мы – не будем?

В России сейчас не существует никакой политической силы, способной изменить положение вещей. Нет, и не предвидится. А не в России?

А не в России — есть Кондолиза Райс, которая недавно сделала доклад «Поддержка прав человека и демократическая деятельность», в котором озвучила объем средств, уже направленных на создание «демократической оппозиции» в России. А также указала новые цели – подготовку к выборам 2008 года, то есть снова: деньги на оппозицию и СМИ, которым предстоит объяснять россиянам, как должно вести себя население в условиях борьбы за свои гражданские права.

Власть силовых структур расценила это доклад как «Иду на вы» и заявила, что Америка собирается создать в России «очаг управляемого хаоса». А следовательно – силовики вновь незаменимы…

Куда ж нам плыть?!... (с)

18 апреля 2007 года  09:52:53
Лапоть | Москва | Poccия

---

* * *

Маленький книжный магазин. Тучная женщина блуждает глазами по книжным обложкам.

«Эко… ясно… про экономику… Мисима… для желудка незаменима… Виан… из рода обезьян… Кафка… за колбасою давка… Памук… из жопы пук… Спиноза… в паху заноза… Маркес… где же, Карло, твой друг Энглс?.. Ницше… господи, если бы у меня была такая фамилия, я бы сошла с ума… Гари… гари, гари ясно, чтобы не погасло… Пруст… пропрустово ложе… знаю, не дура… Лондон… Лооондон… Париииж… гооолуби с крыышш… Селин… Он оказывается не только в «Ментах» снимается, но и книжульки пишет… молодец… Торо… надо бы к Брунхиальде забежать… давно не гадала… Зингер… про швейные машинки мне не надо… Пинчон… про собак тоже… Бах… лучше бы про Колю Баскова написали… Жид… надо же, и эти тоже пишут… Рембо… по телеку уже видела… Захер-Мазох… охренеть!.. Хуэйнэн… о#####!.. Акутагава… аку… тагава… акута… гава…»

Женщина задумалась, взяла книгу в руки, покрутила.

– Скажите, – обратилась она к продавцу, – эта книжка о диетическом питании?

– Нет, – ответил продавец.

Женщина небрежно положила книгу обратно на стол.

– Какой-то у вас бедный ассортимент, – недовольно сказала она. – Ни одной толковой книги… Мура всякая...

– А что вас интересует?

– Меня интересуют книги по экзотическому питанию. Но в вашей забегаловке нет ни одной.

– Почему же нет… Есть, – сказал продавец и показал женщине книгу. – Вот, пожалуйста. То, что вы ищите. Лев Каневский «Каннибализм».

20 апреля 2007 года  10:10:07
Лапоть | Москва | Poccия

---

Сергей Доллар

отрывок из рукописи

Когда-то, лет этак несколько назад, ещё в мою лейтенантскую бытность, завалились мы с Михалычем в ресторан «Фрегат» — обмыть мой выигрыш (в тот день мне недурно припёрло в секу) и после службы расслабиться. Не будет лишним упомянуть, что славное наше офицерство в свободное от службы время – а впрочем, чего там греха таить, иногда и в несвободное тоже – пробавлялось домашним винцом по рублю за литруху в трущобах ближайшей деревни Бугово и непременно сопутствующей этому занятию игрой в картишки по маленькой, обычно в секу или «афганку».

В те достопамятные годы, годы доступных цен и ненавязчивого сервиса, можно было легко на червончик вдвоём отужинать с водочкой, вполне достойно и сытно, с горячим, холодной закуской и полировкой пивком – правда, пить иногда приходилось из давно потерявших блеск убогих бокалов, а гнутая ложка или вилка с корявыми зубьями являлась обычным делом и в изумление никого не ввергала. Недостаток салфеток компенсировался резаной или даже рваной бумагой – как правило, серой обёрточной или бухгалтерскими бланками не очень строгой отчётности. На такие мелочи наш привыкший к бардаку народ внимания попросту не обращал.

Среди разношёрстной публики, до отказа заполнившей обе половины огромного и неуютного зала, особенно выделялась одна девчушка – она явно выпадала из общей массы скромным своим ситцевым платьицем и полным отсутствием косметики на лице. Тем контрастней смотрелись её соседки по столу, основательно разукрашенные, наштукатуренные и в донельзя откровенных «мини».

— Морячки? – попробовал угадать я, обращая внимание друга на объект наблюдения. – Мужья в море – а жёны гуляют?! Гляди, Михалыч, как расфуфырились! И тряпки – явно не фабрики «Большевичка».

— А по-моему, Серёженька,— это те нехорошие тётеньки, которые за денюшки дают богатеньким дяденькам, – беглым взглядом определил мой бывалый приятель, ковыряясь в салате «столичном».

— А эта? Видишь рыженького ангелочка в дальнем углу?

— Не похожа,— поднял он голову. – Хотя… не знаю. Без новой не разберёмся. Закажем?

— Легко. Официант!..

Шальные деньги, упавшие с неба, жгли карман, разгорячённый водкой организм требовал ласки и, сам не ожидая того, я завёлся.

— Девушка! Нам, пожалуйста, ещё бутылочку водочки,— попросил я официантку, – а вон за тот столик – будьте так любезны – отправьте бутылочку шампанского. Для «ситцевого платьица».

— Сделаем, – равнодушно чёркая в блокноте, кивнула она. – Может, что-то передать Инночке на словах?

— Вы знакомы? – уставился я на неё. – Она что: здесь работает?

— В некотором смысле. Что-нибудь ещё?

— Пока всё… – Я был заинтригован.

— …Девушка, девушка! И ещё бутылочку пива, пожалуйста! – крикнул вдогонку Михалыч. – Как любит повторять старшинка Корбань,— с воодушевлением потирая руки, вспомнил он,— водка без пива – деньги на ветер!

Стол, за которым сидела Инна, и наш с Михалычем столик находились в разных концах помещения, по разные стороны от оркестра. Из-за плотной стены танцующих мы могли видеть друг друга лишь в паузах между танцами – но ей, как я понял, не терпелось взглянуть на оказавшего знаки внимания незнакомца: её любопытное личико показалось в проходе из кухни. Официантка указывала ей на нас.

— Интересуются, – прокомментировал Михалыч. Этот факт не ускользнул и от его наблюдательных глаз.

Музыка закончилась. Разоружившись, музыканты отправились на перекур, и танцевальный пятачок опустел.

— Да, старина, похоже, ты понял всё правильно,— сказал я, неуклюже пытаясь поддеть на вилку грибок. – Взгляни-ка!

Пёстрые барышни уже сидели в компании жёлтых и узкоглазых – непонятно, корейцев или японцев.

— Я видел: к ним подъезжала парочка наших, пытались склеить,— плеснул Михалыч по половинке,— но их в секунду отшили. А с этими «чукчами» – видишь – ведутся. Давай за женщин, Серёженька,— только не за таких!

«Нет, она не такая,— обманывал я себя. – Наверное, официантка или, может быть, повариха. Забежала в свободный денёк повидаться с подружками».

Но всё прояснилось в ту же минуту. Едва я приблизился к «ангелочку» с вполне невинным намерением предложить ей медленный танец – как услышал резкое, будто пощёчина:

— Молодой человек! Неужели не видно, что я на работе? А Вы со своими танцами и шампанским!..

Это было настолько неожиданно, слова её прозвучали столь отрезвляюще, что я не нашёл что ответить, кроме разве что слабого жалкого извинения, и не солоно хлебавши, вынужден был вернуться за стол. Надо было бы плюнуть, махнуть на эту долбаную проститутку, но… изрядная доза спиртного, да к тому же щедро приправленная униженным самолюбием, уже вершила своё непотребное дело.

Ничто так, как водка, не избавляет от разума и стыда. И только упрямство – источник всех безрассудств и неоправданных глупостей.

— Михалыч, дашь ключи если что?

— Ты что там удумал? – заподозрил мой друг неладное. – А я куда денусь?

— В казарму поедешь, в канцелярии переночуешь,— всё больше заводясь от собственной мысли, вконец обнаглел я.

— Ну ты и нахал, Серёженька! – с оскорблённой гримасой качнул головой мой друг. Впрочем, в этот момент его больше всего увлекал зажаристый сочный бифштекс, с которым он вполне элегантно разделывался.

Никогда до сих пор не покупал я женщин за деньги – даже подобная мысль была мне противна – но… всё когда-то впервые случается.

До самого закрытия я не спускал с неё глаз, наблюдая за каждым передвижением светлого платьица, и встретил её выходящей одной из последних, однако меня ожидала засада: она была не одна. Рядом плёлся изрядно подвыпивший долговязый «юг», на ломаном русском пытаясь с ней торговаться:

«Это очен много. У мне болше нет. Я буду завтра опят,— клянчил он. – Давай!»

«Я же сказала – нет! За эти бабки ублажай себя сам!» — она красноречиво покачала кулаком у лобка. Югослав разочарованно развёл руками.

«Ничего себе, ангелочек! — мысленно улыбнулся я. – А что: что-то в ней есть, и это «что-то» — мне нравится!»

Я наблюдал за ними со стороны, скрываясь за колоннадой и выжидая подходящий момент.

— Инна, постой! – я перехватил её, когда она готова была упорхнуть в неизвестном направлении.

— Ну что? – резко обернулась она, словно ожидая моего появления.

— Пойдём? – со странным волнением в голосе предложил я. – Я не стану разводить руками.

— Ты кто? Моряк? – в глазах её промелькнуло любопытство. – С какой ты коробки?

— Мой корабль называется «желание»,— коряво отшутился я. – И плавает он под флагом хотения.

— Ты цену-то знаешь? – не оценила она моих аллегорий.

— Цена не имеет значения,— чувствуя близость победы, смело и чересчур самоуверенно заявил я.

— Ладно, пошли,— удивительно легко и по-деловому согласилась она,— только на ночь я не могу. Если хочешь – на пару часов, не больше. Квартира твоя – или…

Оказавшись с ней наедине в холостяцкой квартире Михалыча, я слегка оробел.

— Ну иди – я сейчас, – интимно прошептала она и юркнула в ванную.

…Она вошла в спальню, едва прикрытая узким цветным полотенцем. Стройные ноги, почти незаметная грудь, высоко подобранные рыжие волосы… Жаркое дыхание в ухо…

Эта молодая кудесница знала своё дело. Все мои органы чувств: зрение, слух, обоняние, осязание – были умело, можно даже сказать, профессионально вовлечены в безумную бесовскую пляску во имя скорейшего достижения «высшей цели». Дрожь и содрогание, стон и вскрик, едва заметное касание и боль — смешались в одной беспорядочной свалке, дразня и раздражая «главное нервное окончание» и подчиняя мою парализованную волю. И только одна малюсенькая, совершенно крохотная капелька дёгтя отрезвляла моё затуманенное сознание: в её сладострастных постанываниях угадывалась фальшь.

Глупо было не понимать, что актёрство – едва ли не важнейшая составляющая её ремесла. Беда состояла в другом: воспалённое самолюбие пьяного мужика не могло найти общий язык с логикой довода.

Так уж устроен наш человек: коли уплочено — мы хотим получить всё сполна. Даже если товар нам совсем ни к чему. Я был сыт, но настраивался на добавку.

— Тебе сколько лет? – спросил я её, приходя в себя.

— Девятнадцать,— ответила она.

— Твой облик не очень-то соответствует твоему занятию. По крайней мере, судя по виду твоих подружек из ресторана. Образ простой селянки – это твой стиль?

— Да нет,— усмехнулась она. – Вернулся из рейса муж. В «спецодежде» он просто не выпустил бы меня из дома.

— Ты замужем? – мои глаза округлились. – И что – он знает?

— Боже спаси! Для него я в гостях у подруги. Впрочем, мы познакомились с ним почти как с тобой: он тоже снял меня в кабаке… Влюбился… Он повар, ходит под флагом… Решили, что со старым покончено, но… Вот дура, и зачем я тебе об этом рассказываю? Лучше скажи: как тебя звать? И всё ж: ты моряк?

— Сергей,— представился я и не к месту расхохотался. Мне вспомнилось почему-то: «Секс – ещё не повод для знакомства».

— Что это ты? – вытаращилась она на меня и, заразившись хохотом, сама рассмеялась – легко, глуповато и простодушно.

В эту секунду она чудесным образом преобразилась. Её лицо, будто лишившись маски, стало простым и открытым. Милая улыбка и смех сделали её естественной и ещё более привлекательной. В такую можно было влюбиться.

— С чего ты взяла, что я моряк? – насмеявшись вдоволь, спросил я.

— Простому советскому труженику валютная девочка не по карману,— резонно заметила она. – А на западника, на фирмача – ты не очень-то смахиваешь.

— Я обычный вояка, как говорят иногда в народе – «сапог».

— Военный? — изумилась она. – Что-то не слышала, чтоб вам платили приличные бабки. Ограбил банк – или проматываешь наследство?

— Увидев Вас, милая девушка, я потерял голову,— отважился на комплимент я. – Чего уж жалеть о потере презренных денег.

Она секунду вглядывалась мне в лицо и вдруг неожиданно, по-озорному, лизнула меня в нос. Я зарычал и, сделав зверскую рожу, цапнул её за плечо. Простынь взлетела до потолка. Завязалась жестокая схватка…

На этот раз она была откровенна в любви – и надо признаться, добавка пришлась мне по вкусу.

Была глубокая ночь. Мы шли, не спеша, по пустынным улицам. На «1-го Мая» она вдруг заметила что-то, замедлила шаг и, схватив меня за руку, потащила в тень под деревья: вдалеке, у ярко освещённого перекрёстка под мигающим глазом светофора маячила одинокая фигура.

— Видишь — стоит, встречает,— с горькой грустью проговорила она. – Ты лучше иди. Спасибо, что проводил. Или… лучше постой тут немного. Не дай бог, увидит.

Усталый и опустошённый, я курил, прислонившись к тёплому стволу каштана, и её тонкая фигурка в простеньком ситцевом платьице растаяла во тьме…

— Ну как, Серёженька, хорошо порезвились? – нарочито-участливо, заискивающе заглядывая мне в глаза, полюбопытствовал Михалыч. – Вкусно вам было?

— Она сказала, что любит мужчин постарше,— протяжно зевнул я. – Ты ей больше понравился. Короче, облом.

— То-то я вижу – ты не выспался,— тепло расхохотался он. – А что: мог бы и другу подарочек сделать – я ж больше всех просадил! Гуляли-то на мои, между прочим, денюшки! Скажи, Серёженька: любовь такой озорницы небось не дёшево стоит? отдавать-то было не жалко?

— Чего их жалеть? Как пришли — так и ушли.

— Конееечно. Чужие не жалко. Ободрал, негодяй, как липку…

Михалыч был первым моим командиром от лейтенантских погон. Этот немолодой статный капитан, уже потерявший надежду стать майором, поначалу пытался казаться строгим. Но, убедившись, что на меня где сядешь, там и слезешь, он довольно скоро остыл. Нет, дело было даже не во мне. Это он по своей сути был мягким, добродушным и безобидным дядечкой, интеллигентом в лучшем смысле этого слова. Не обременённый семьей, Михалыч спасался от одиночества в компании сослуживцев, где весь свой досуг просиживал за стаканом вина и убиванием времени в карты. Час от часу он увлекался разведением аквариумных рыбок или комнатных цветов и даже пробовал нас, своих друзей, заразить очередным своим хобби. Но в нашей среде его идеи успехом не пользовались, и его запал быстро сходил на нет.

С ним никогда не было скучно. Чувство юмора и необычная, перекроенная на детский манер смешливая речь, вносили в наше общение элемент игры и баловства, располагая к отдыху и веселью. На фоне этой мальчишеской бесшабашности особенно милой и трогательной была трепетно-нежная любовь Михалыча к своей старенькой маме, каждый год наведывавшейся из Питера повидать единственного сыночка. Всякий раз, приезжая, она привозила его любимые маринованные грибки и потчевала его по-домашнему, вздыхая о том, что он по-прежнему один, а так хотелось бы видеть его под присмотром заботливой жёнушки. А он окружал её теплом и вниманием, называя исключительно «мамочка» и «мамуленька»…

При всей его положительности был у него один недостаток – азарт. Карты могли вытянуть из Михалыча всю наличность, а иногда и домашние вещи: телевизор, книги или сервиз. В отличие от меня – я никогда не залезал в долг, всегда оставаясь расчетливым, в холодном и здравом рассудке – он легко терял голову. Несмотря на приличную разницу в возрасте (он был старше на десять лет), мы быстро сдружились и большую часть свободного времени проводили вместе. А с отъездом в Германию Санчеса мы стали поистине неразлучны.

Через несколько дней, возвращаясь со службы, мы с неразлучным Михалычем завернули к торговому центру и, основательно затарившись бутылочным «Жигулёвским», грузились в «зубило». В предвкушении пиршества бутылки аккуратным рядком укладывались на заднем сидении, когда откуда-то со стороны прилетел знакомый тоненький голос:

— А форма тебе к лицу!

Я обернулся. Перед нами во всей своей путанской красе стояла Инка. На этот раз она была в моднячих ярко-красных джинсах-бананах и розовой, вышитой люрексом маечке, а по обильно нанесённой на личико боевой раскраске легко узнавалась очевидная принадлежность к профессии. Именно так выглядели давешние её подружки из ресторана.

Она с любопытством осмотрела мою фуражку, потрогала звёздочки на погонах и, словно спохватившись, игриво прищурилась:

— Привет!

— Здравствуйте, девушка! – выглянул в дверь Михалыч. – А я Вас узнал!

— Здрасьте,— кокетливо присела Инка. – Я Вас тоже.

— Познакомьтесь,— с некоторой неловкостью представил их я, – это Инна – а это Михалыч.

— Я тоже хочу пива! – бесхитростно заявила она, не обращая внимания на моё замешательство.

— Сей момент,— засуетился Михалыч, ныряя в салон за бутылкой.

— Нет, на улице я не хочу — я хочу с вами! – притворно надулась Инка. – И вообще, Серёж, ты сегодня свободен?

— Я-то свободен,— как-то неловко и криво улыбнулся я,— но у меня сейчас нет такой суммы.

— Я разве сказала что-то о деньгах? – В её посерьёзневшем взгляде мелькнул такой неподдельный укор, даже обида, что я окончательно растерялся.

— Так что мы тогда будем делать?

— Обычно об этом спрашивает девушка,— в её слегка раскосых, лисьих глазах сверкнула озорная искорка,— но я же не задаю подобных вопросов.

— Ну что ты пристаёшь к девушке! – пришёл мне на помощь Михалыч.-С тобой хотят провести незабываемый вечер, а ты ломаешься как не знаю кто.

— У тебя мудрый товарищ,— оценила поддержку Инка.

— Мы вообще собирались к Михалычу,— неуверенно начал я. — Как ты, Михалыч?

— Ну чего уж там! — рассыпался в любезностях он. — Добро пожаловать! Всегда рады! Особенно такой милой гостье…

Нагруженные пивом, мы ввалились в холостяцкое логово Михалыча. Инка была в каком-то странном возбуждении, она без умолку щебетала о том, как скромно живут советские офицеры, какое свежее пиво и как бы здорово было к этому пиву ещё и варёных раков. Михалыч беспрестанно отшучивался, и от нашего хохота сотрясались стены.

— А в каком ты звании? – попивая пиво, провела она пальчиком по моему погону.

— Старлей,— ответил я и, видя её непонимающие глаза, пояснил: — Это немного меньше, чем капитан.

— Старлей – это значит «страшный лейтенант»,— делая страшные глаза, объяснил Михалыч.

Слегка захмелевшая Инка с готовностью рассмеялась. Её смех напоминал звон колокольчиков, и, словно вторя ей, мелодично динькнул звонок.

Михалыч пошёл открывать.

За дверью, переминаясь с ноги на ногу, стоял Женька Мокрушник.

— Можно к вам? – спросил он, нерешительно заглядывая вовнутрь. – Я, мужики, посылку из дому получил.

— А-а-а! Ну, тогда заходи – ну чего уж там,— радушно пригласил Михалыч. – Всегда, как говорится, рады!

Владивостокский пацан Женька Макришин по прозвищу Мокрушник был двухгадюшником. Его призвали на два года послужить лейтенантом по окончании института, и он не имел ни малейшего понятия об армейской службе: от военного у него была только фуражка, которую он и носил-то набекрень, будто кепку. Во всём остальном он ничем не походил на офицера и в отличие от нас, кадровых военных, о карьере не думал и только мечтал, чтоб скорее прошёл его срок.

Он вошёл и положил на стол увесистый сверток. По комнате распространился благородный дух копчёного лосося.

— Вот это ты здорово к пиву подгадал! – обрадовался Михалыч, разворачивая промасленный пергамент. – Дары моря! Очена приятственна для желудка и пользительна для здоровья.

— Нерка. Лучший из видов лосося,— со знающим видом прокомментировал Жека. – Давай ножик, Михалыч. И тарелку побольше!

Драгоценный балык жирно поблёскивал боками, притягивая наши хищные взгляды, и пока мы исходили слюной, Женька отточенными движениями настрогал стопку тонких нежнейших ломтиков, красиво выложил их на блюде и только тогда скомандовал: «Налетай!».

— Как немного бывает нужно для счастья! – философски заметил Михалыч, смакуя аппетитный кусочек. – Приятная компания, бутылочка пива и нежданная, будто с неба свалившаяся царская закуска… – прямо как в сказке.

— И хорошая девушка, – подсказала Инка.

— Ну – это уже для по-о-олного счастья, – добродушно согласился Михалыч. – Может, Инночка и меня с подружкой какой познакомит,— скосил он глаза на неё. – Очена ласки хочеца.

— Тебе, Михалыч, зарплаты не хватит на моих подружек,— с почти материнской нежностью улыбнулась Инка.

— А по любви? – преувеличенно-преданно захлопал глазами Михалыч. – Может, понравлюсь кому – для чего-нибудь и сгожусь? – сделал он невинное лицо и, бросив в мою сторону полный нежности взгляд, добавил:

— Ничего, Серёженька, будет и на нашей улице файертаг! Ну чего уж там.

Как это часто случается, откуда ни возьмись появился Санчес, и даже Вовка Исупчик – а он у Михалыча был редкий гость – ни с того, ни с сего заглянул на наш огонёк. Казалось, вот-вот – и вся военная часть сбежится сюда на наше нехитрое угощение.

— Кто это? – бровью указав на Инку, подсел ко мне герой вечера Жека.

— Свои,— уклончиво ответил я.

— Вижу, что наш человек,— не успокаивался Мокрушник, – и всё же?

И действительно: Инка вполне комфортно освоилась в нашей мужской холостяцкой компании. Её голос не умолкал, она без устали болтала о чём-то, вместе с нами хохотала над анекдотами и недурно рассказывала их сама. Она резалась с нами в карты — и ей фартило! А когда она взяла в руки гитару и запела, мне даже показалось, что все мои парни немножко в неё влюблены. Она не просто пела – она вдохновенно играла, и глаза её, полные блеска и азарта, сверкали страстью и огнём. Было так хорошо и весело, что мы засиделись далеко за полночь, не заметив, как быстро промчалось время. Наконец, Женька засобирался в свою общагу и, будто невзначай, поинтересовался:

— Может, тут надо кого-нибудь проводить?

— Если меня не выгонят – я останусь ночевать здесь,— с надеждой взглянула на Михалыча Инка.

— Ну, чего уж там! – великодушно согласился Михалыч. – Нам не впервой ночевать на кухне. И вообще, Инночка, всегда рады тебя видеть. Даже тогда,— с невинным лицом добавил он,— когда Серёженька будет на службе. Сережёнька, ты разрешишь Инночке приходить ко мне в гости?

— Ох, Михалыч! – с насмешливым укором откликнулась Инка, убегая в ванную. – И ты туда же! Соблазнять доверчивых девушек и отбивать их у лучших друзей!

Из-за двери послышался шум воды.

— Ценю чистоплотных,— одобрительно прокомментировал Михалыч. – Но возвращался бы ты в семью, Серёженька! Такая жена у тебя хорошая! – по отечески обнял он меня. – Ну да ладно… Приятных сновидений, Сережёнька! Потребуется помощь – зови!

Когда Инка скользнула под одеяло и, мелко подрагивая, прижалась к моему напряжённому телу, я тихо шепнул ей на ушко:

— А как же работа? И как же муж?

— Да пошёл он! Мы разругались. Надоело. А работа… Могу я хоть вечер позволить себе отдохнуть, провести своё время в своё удовольствие?

В самом разгаре любовной прелюдии из кухни донёсся дурашливый голос Михалыча:

— Ребят, а, ребят! А что вы там делаете?

— Пряники кушаем! – отозвался я под приглушённое хихиканье Инки. – Спи уже, старый извращенец!..

Утром, складывая «вертолёт», Михалыч наставительно произнёс: «Теперь, Серёженька, как порядочный человек, ты должен на ней жениться».

С тех пор прошло много лет, но я и сейчас, порой непроизвольно, иногда напеваю Инкину милую песенку:

…Нагасаки, Токио —

Хэй — хо…

Мы встречались около полугода, и за те несколько месяцев я узнал немало занятного из жизни советских жриц любви и, конечно же, перезнакомился со всеми её коллегами по древнейшей профессии. Они называли меня «Инкин лейтенантик», а дружный свой путанский коллектив с улыбкой именовали «профсоюзом», и надо заметить, что «профсоюз» их, довольно пёстрый и неоднородный, включал представительниц разных поколений: от молоденьких фурий до бальзаковских дам, и самых различных слоёв: от ханыжек и наркоманок до хорошо образованных женщин с интеллигентностью во взгляде и изысканными манерами. Проявляя лучшие качества первоклашки – тягу к знаниям и прилежание в учёбе,— я, словно пересохшая губка, впитывал неведомые прежде слова и жаргонные выражения.

— Опять мне, девки, полировщик попался,— сетовала Инкина коллега Анька. — Вот мне на них везёт!

— «Полировщик» — это кто? – тихо выспрашивал я у Инки. – Это профессия?

— Что?! – взрывалась хохотом Инка. – Полировщики — это те, кто не трахает, а лижет. Вылижет до блеска, отполирует — и обкончается!

— Слышь, народ! — сообщала другая жрица любви, круглозадая Любка. — Эта старая мандавошка снова пасётся у «Интера». Табунами филек уводит! Не пора ли нам собраться всем профсоюзом и надрать её дряхлую задницу?

— «Филек» — это кого? – пытался понять я.

— Фильки – это узкоплёночные, филиппинцы,— терпеливо объясняла Инка. – Фильки классно платят, почти никогда не торгуясь. И хоть мужики они – так себе, «достоинство» — с мизинчик, как говорят, «мальчик-с-пальчик», клиенты они – то что надо!

— Ты вчера выступала? – интересовалась у Инки её кума Зоя, тоже фирмачка со стажем.

— Не-а, не выступила. Забила на это дело,— опустила она голову мне на плечо,— и убежала к своему Серёже.

— Перед кем ты должна была выступать? – давался диву я. – Поёшь, что ли?

Инкины девки попадали со стульев.

— «Выступить», Серёж,— это значит обслужить клиента,— учили меня ночные бабочки, и ещё долгое время я то и дело попадал впросак, пока их мудрёный профессиональный жаргон не стал мне понятен.

Я с любопытством узнавал тонкости и нюансы их работы из их же красочных живописаний и быстро понял, что в нашем маленьком городке давно существует чётко налаженная и кем-то сильным руководимая система оказания услуг фирмачам или «фронцам» — так называли фирмачки моряков-иностранцев. И эта машина, дающая массе людей немалый доход, функционирует почище да понадёжней, чем иная государственная контора.

Что нужно фронцу, сошедшему с судна в советском порту? Только расслабиться. Пройтись по твёрдой земле, прошвырнуться по магазинам в поисках сувениров и дешёвого ширпотреба и, как итог, заглянуть в кабак – промочить горло и увидеть местную публику. На всё это требуются деньги, простые деревянные рубли. Но где их взять богатенькому фирмачу? В те дикие времена бессовестно низкий банковский курс, что устанавливался нашей мудрой партией и правительством, хозяев валюты никак не устраивал. Обменных пунктов не было и в помине, а простого нашего обывателя слова «валюта» и «доллар» скорее пугали, нежели вызывали интерес и притягивали. Так куда же было податься несчастным заезжим капиталистам?

Таких мест было два. Первым из них было государственное учреждение Интерклуб. Там, под всевидящим оком директора, штатного «кагэбиста», готовились культурно-развлекательные программы для «гостей нашей страны». Все работники клуба втихаря скупали у посетителей «зелень», а сын директора, заведовавший баром в том же клубе, просто внаглую выставлял на стойку табличку «обмен валюты» — на английском, разумеется, языке. Скупка валюты с последующей её перепродажей на чёрном рынке приносила сказочные барыши, и для тех, кто знал, а главное, имел доступ к зелёным дензнакам,— для них открывался бездонный источник наживы. Конечно, всё это подпадало под действие Уголовного кодекса, грозя солидным сроком за незаконные валютные операции,— но что такое риск по сравнению с жаждой обогащения! Вирус стяжательства много сильнее вируса СПИДа. Слишком велик был соблазн за каких-нибудь пару минут поиметь хорошие деньги — причём много больше стандартной советской зарплаты. Я вскоре познал это сам.

Вторым таким местом был ресторан «Фрегат». Здесь хозяином, царём и богом был Пеца. Этот красивый, хорошо сложенный молодой мужчина с вполне добропорядочной наружностью числился на местном судоремонтном заводе обыкновенным матросом на стареньком причальном буксире. На самом же деле рабочим местом у Пецы был здешний кабак. За двойную-тройную оплату вахту за Пецу на судне несли другие – Пеца же каждый божий день, как на дежурство, являлся во «Фрегат» к началу веселья и покидал его одним из последних. Непосвящённому было невдомёк, что ничем не примечательный гость, мирно беседующий за рюмочкой с друзьями, ворочает здесь огромными, по крайней мере, по местным меркам, деньжищами. Время от времени к Пете подбегали девушки — по всей видимости, знакомые — и с улыбкой перекинувшись парой-тройкой фраз, возвращались в свою компанию. Было почти невозможно заметить, но за несколько секунд милого воркования Пеца с виртуозностью фокусника успевал принять энную сумму «гринов» и выдать взамен рубли. Он редко контактировал с иностранцами лично, предпочитая использовать в качестве посредников самих проституток. В течение многих лет через его руки проходили неподдающиеся подсчёту суммы в долларах и рублях, и не было, наверное, в нашем захолустном городке человека влиятельнее и богаче. О его подозрительной деятельности знали и в «органах», но бизнес Пецы неизменно рос и процветал. Почему? Да потому что Пеца был нужен. Он сдавал властям чужих и залётных, его ребятки обеспечивали на своей территории должный порядок – в общем, всё было под контролем. Пеца был вне конкуренции.

Для полной ясности следует вспомнить, что в эпоху развитого социализма советский наш рубль был крепок и стабилен, и никому и в голову не пришло бы хранить трудовые сбережения в валюте. Во-вторых, никто никуда не ездил: ну просто не выпускали народ за рубеж, и всё. И лишь немногие счастливчики: моряки загранплавания, водители-дальнобойщики Совтрансавто и привилегированные чиновники, бывающие за бугром в командировках, – о, эти категории наших сограждан хорошо понимали, какие великие блага сулит наличие вражеских денюшек в их кошельках. В развитых и не очень странах валюта оборачивалась в люрекс, джинсы и дефицитную бытовую технику, которые по возвращению домой распродавались с такой сумасшедшей прибылью, что у несведущего человека закружилась бы голова. К тому же набирала силу волна еврейской эмиграции, и её представители спешно переводили сбережения и нажитое годами добро в свободно конвертируемую валюту. Так что спрос нелегального рынка на доллары всегда был стабильно высок.

Разумеется, Пеца скупал всесильную «зелень» отнюдь не по рыночному курсу. Пользуясь монополией, он платил намного дешевле — но сразу и на месте. Знали ли девки-фирмачки реальную цену зелёным дензнакам? Конечно же знали — но всё же послушно сдавали их Пете. А особенно умных и хитрых ждала неотвратимая расплата: им быстро вправляли мозги, просто настучав по голове, либо перекрывали кислород, закрывая доступ в ресторан, а значит и к работе. Особо жадные попадались и в среде официанток, однако любые попытки принять за оплату зелень по заманчиво низкому курсу жестоко и безжалостно пресекались.

Мне довелось познакомиться с Петей при безрадостных обстоятельствах: меня обокрали. А дело было так.

Михалыч отправлялся на отдых в родительский Питер и оставлял в моё распоряжение свою холостяцкую берлогу.

— Инночка, ты тут присматривай за Серёжей,— с напускной строгостью напутствовал командир. – Он у меня такой доверчивый!

— У тебя?! – подыгрывая Михалычу, возмущённо сощурилась Инка.

— У тебя, у тебя,— поспешно исправился он. – Конечно, у тебя! Ну чего уж там!

Проводить Михалыча зашли Майфрэнд, Жека Мокрушник и Вовка Исупчик. Мы хорошо посидели на прощанье, поднимая бокалы и тосты за успешный отдых товарища.

Михалыч уехал, а пацаны засиделись и ни в какакую не желали расходиться, пока не допили запасы вина и не дослушали Инкины песни. Был третий час ночи, когда, подталкивая к выходу пацанов, Санчес попросил ключи от «восьмёрки».

— Майфрэнд, я это… подкину ребят до общаги? Не барское это дело – топать через весь город по темноте. Машину там и оставлю, у вахты под боком.

— Аккуратнее там,— протянул я ключи. – Датые всё-таки. А ключи баб Вале оставь, вахтёрше.

Наутро, проводив Инку, я почапал к общаге. Машины там не было. Комната Жеки и Вовчика была заперта.

— Не видала я ниякой машины,— ответила баб Валя. – И хлопцев твоих не видала с самого вечера.

Холодок нехорошего предчувствия пополз у меня по спине.

Вернувшись к дому Михалыча, я уселся на пыльных ступенях парадной и принялся ждать. Прошел час, другой, третий… Время шло, и ожидание становилось все тягостней. Воображение рисовало жуткие картины автомобильной аварии с разбросанными по асфальту изуродованными останками моих пацанов и грудой металлолома светло-бежевого цвета – именно такого цвета была моя любимая ласточка, – когда, замучив себя самыми страшными подозрениями и мысленно похоронив друзей, я вдруг увидел… нет, скорее почувствовал, как слева от меня тихонько прошуршала и стала моя четырехколёсная подружка. Какой родной и душевно близкой показалась она мне тогда!

С траурными, как у похоронной процессии лицами мои пацаны понуро выбирались из авто, а я, испытывая ни с чем не сравнимое облегчение, чуть ли не счастье, не сразу сообразил, почему у моего боевого коня такой изнурённый и старческий вид. Я подошёл. Стёкла обеих, только недавно блестящих задором и радостью «глаз», напрочь отсутствовали, отчего взгляд «восьмёрки» стал сиротливым, поблёкшим и подслеповато-пустым. Рот, то бишь бампер, – оказался уродливо сдвинутым набок, а концы его жалко свисали к земле, являя собой довольно унылое зрелище.

— Ну, рассказывайте, где заблудились? – меня начинало разбирать трудно объяснимое веселье: вероятно, сказывалось длительное нервное напряжение.

— Ты это… извини, Майфрэнд,— начал оправдываться Сашка. – Хотели пару рублей подкалымить.

— Да уж, подкалымили,— вздохнул саркастически Жека.

— Я в самом начале был против этой затеи,— пробурчал всегда осторожный Вовчик, отворачиваясь и пряча глаза.

Тем временем, обходя технику вокруг, я обнаружил, что лобовое стекло моей лялечки чуть не насквозь пропилено двумя симметричными дугами, и эти дуги, словно сдвинутые на сторону брови, придают её облику ещё более горестное, трагическое выражение.

— Только вчера мы отъехали,— продолжил Майфрэнд,— стоит молодая девка – вот тут, за углом – и голосует, в Одессу просит подкинуть…

— И вы,— начиная представлять картину происшедшего, злобно перебил я Сашку,— с таким лепестком перегара — пустились в эту авантюру? Ушам не верю!

— Чего молчишь? — раздраженно повернулся Санчес к Мокрушнику, злясь, что ему в одиночку приходится отдуваться за всех. – Шумахер, ###, озабоченный.

— Да ладно,— отмахнулся Мокрушник. – Вы уж как-нибудь сами…

Судя по виду, он мучился жутким похмельем: его пересохший язык плохо двигался, и Жека экономил силы.

— Давай лучше я расскажу,— энергично вмешался Исупчик. Он снял очки и стал похож на крота, вылезшего на поверхность. – Короче, идея была дуболома Жеки. Давай, говорит, цепляй её, Саня. Глядишь – укатаем в пути на групешник. А то Серый, мол, там отрывается с Инкой, а нам что в общаге – тихо сам с собою, левою рукою? А не выгорит – так хоть на бензин подкалымим для Серого.

— А чё – нормальная девка будет в два часа ночи по городу шастать? – пытался защищаться Женька.

— Короче, подхватили мы её,— одержимый жаждой справедливости, с жаром продолжал Исупчик,— поехали — а она не ведётся. Говорит, меня муж с отцом встречают. Не высаживать же девку на пустой трассе!

— И главное, это… доехали-то нормально,— снова вмешался Майфрэнд,— только на въезде в город менты облаву устроили – ну и выпасли. Мне Вовчик сразу фирменный «антиполицай» сунул, но, блин, не спасло. Тормознули, унюхали, конечно, и давай, говорят, старлей, на экспертизу. Волки попались – хрен отмажешься! Миром уладить не удалось. Я про твоего майора из Облгаи вспомнил, а фамилии-то не знаю. Помню, что Толик,— а #### толку! Так-сяк с докторшей молоденькой перемигнулся, легкую степень нарисовала. И главное, с ментами общий язык стал находить, пару ракетниц пообещал. И когда все вопросы были улажены, и они уже были готовы домой отпустить – положено-то транспорт на штрафплощадку забирать – да не тут-то было! Возвращаемся к месту – а «восьмёрки»-то нет! Я ж, дурак, ключи в замке-то оставил – не думал, что этот… – Санчес уничтожающе посмотрел на Жеку, – вообще без мозгов. Тут водила ментовский и замечает: «А что за огни там виднеются? Во-о-он, впереди. Не твоя ли тачка?» Подъезжаем ближе – а тут... Стоит волжана-такси, а сзади, уткнувшись ей в зад, отдыхает наша «восьмёрка». Причем дворники крутят – а щётки-то сняты! Пилят, значит, с офигительным скрипом!..

— Только Санчеса увезли,— перебил его Вовчик,— Жека и заволновался: «Саню, мол, повязали – значит, вот-вот и за нами заявятся. Утянут на штрафплощадку – что мы Серому скажем? Валить надо отсюда». Я вести сразу отказался. Тогда этот пень сам за руль покарабкался. Я говорю: «У тебя права-то хоть есть? Водить-то умеешь?» А он мне: «На мопеде ездил — чем «зубило» сложнее?» Завёл и поехал. А тут, как на грех, такси у обочины... Водила, видать, пёр там какую-то. Я ору: «Объезжай!» А этот малахольный медлительно так: «Тормоз слева тут или справа? Я, говорит, на «японцах», с правым рулём…» Какой там! Въехали с грохотом! Водила выпрыгивает – глаза как рубли юбилейные – в портки не может попасть… смотрит и тыковку чешет: «Вы чё, мужики,— на трамвае, что ль, едете? Отвернуть никак было нельзя?» А Жека лыка не вяжет, гастелло, блин, владивостокский. Он когда дыней об руль треснулся, нечаянно дворники и врубил. А как выключать – без понятия. Вот они и скребли до посинения. Стекло, вон, чуть не насквозь процарапали…

— Короче, ещё хорошо, что у Вовчика чеки на кармане оказались,— снова вмешался Майфрэнд,— с Афгана не успел отоварить. Таксисту за задние фонари отстегнули, ментам тоже, блин, принципиальность успокоили…

— Слушай, Жень,— не выдержал я, с трудом подавляя смех,— а как бы ты тормозил, если б тебе на пути та «волжана» не встретилась? Ну, доехал бы ты даже домой — и что дальше?

Жека понуро молчал, пыльным носком армейского ботинка ковыряя асфальт.

— Ну а потом: где пропадали-то столько? – спросил я уже беззлобно. – Обед на часах.

— Покемарили до утра и к «душманам» на 25-ю Чапаевскую дёрнули. — Санчес открыл багажник и вынул два новых стекла для фар. – Там у автомагазина на базарчике всё есть. Но цены!.. Лобовое тоже было – да денег не хватило. Потерпи немного, Майфрэнд, скоро получка, скинемся…

Несколько дней спустя, ранним воскресным утром Инка растолкала меня: «Серёжа, звонят, открой!» На пороге стоял сосед Михалыча по площадке.

— Твоя «восьмёрка» внизу? – отчего-то невесело спросил он, придерживая на поводке рвущуюся в гости лохматую собачонку.

— Моя,— зевнул я рассеянно.

— Ты её вчера со стеклом оставлял?

— Не понял,— начал просыпаться я.

— У тебя лобовое стекло украли. Иди посмотри.

Наспех одевшись, я выскочил на улицу.

На месте стекла пустотой зияла дыра. Рядом на асфальте сиротливо валялась изрезанная резинка. Я просунул голову внутрь – магнитола была на месте.

— Вот дебилы! – я зло пнул колесо и смачно выругался. – Нет, чтобы целые красть, так эти козлы никуда не годное сняли! Не разглядели по темноте, что стекло-то с брачком.

Сашкино «гнёздышко» было в двух шагах. Пришлось будить его ни свет ни заря.

— Ты чё, Майфрэнд,— отпер дверь заспанный Саня, – случилось чего? — Он непонимающе смотрел на меня, щуря опухшие ото сна веки и почёсывая содержимое цветастых семейных трусов.

— Собирайся. Труба зовёт.

— Чё за пожар-то, можешь сказать?

Я объяснил.

— Щас буду,— сразу сообразил он. Майфрэнд всегда отличался понятливостью.

Мы забрали Инку и рванули в общагу к Вовчику с Жекой.

— Денег всё равно нет,— пожал плечами Исупчик. – Получку дадут только в среду.

— Надо где-то занять,— родил идею Мокрушник. – Хотя бы на пару дней.

— У кого? – раздражённо скривился Майфрэнд.

— У Пецы! – вспомнила Инка. – Пеца даст. Поехали!

— Мы останемся,— потянулся, зевая, Исупчик,— от нас всё равно толку мало.

Дверь открыл Петя. Только из душа, сытый, холёный, с гладкими ухоженными ногтями, он был в пёстром махровом халате и расшитых причудливым узором тапочках с загнутыми носами. Его вьющиеся волосы были уложены и влажно блестели.

— Петь, у нас ночью стекло увели,— начала неуверенно Инка,— а зарплата у мальчиков…

— Сколько? – не дослушав, бесстрастно осведомился Пеца.

Я вопросительно посмотрел на Сашку.

— За вазовское просили пятьсот,— сказал Майфрэнд,— а за кооперативное — на сотню дешевле.

Петя ушел на минуту в комнату и, вернувшись, протянул пять разложенных веером стодолларовых бумажек.

— Петя, ты что! – Рублей! — виновато заулыбалась Инка.

— Бери сотку,— он сунул остальные в карман халата,— этого хватит.

— Петь, ну где мы сейчас поменяем? – так же виновато вздохнула Инка.

Петя принес рубли.

— Спасибо, Петя,— поблагодарил я.

— Да нема проблемы,— всё так же бесстрастно ответил он.

Мы еле тащились в направлении Одессы, точно мотоциклисты ощущая давление воздуха на лицах. Воздух с силой врывался в салон, набивался в глаза, не давал дышать. От такого напора свистело в ушах и вышибало слезу, мешая вести.

«Ветер в харю – я #####»,— подставляя ветру лицо, продекламировал Санчес.

Сашка доигрался – в глаз ему попала комашка, и Инка всю дорогу самоотверженно выковыривала её уголком носового платка. Мимо проплыло кладбищенское поле, сразу вокруг повырастали коробки многоэтажек, и нас поглотило огромное чрево бурлящего города. Въехав в город-герой, мы тут же оказались в центре всеобщего внимания. В нашу сторону оборачивались пешеходы, в нас тыкали пальцами. А когда мы остановились на светофоре, один юморист из окружившей нас публики даже просунул руку в салон и с нахальной ухмылкой потрогал руль, будто пытаясь убедиться в отсутствии какой-либо преграды. «Что ещё ты сюда засунешь?» — угрожающе щурясь слезящимся глазом, отогнал его Санчес, чем вызвал приступ хохота у столпившихся на тротуаре зевак.

У автомагазина, завидев потенциальных клиентов, на нас резво накинулись проворные барыги. Сашка взял дело в свои руки. Он долго приценивался, смотрел и щупал товар, заводил с продавцом разговор на отвлечённую тему и лишь затем начинал торговаться. Он боролся как лев, отчаянно сражаясь за каждый червонец.

Назад вёл Саня, а я сидел сзади, бережно придерживая дорогую покупку.

Смешно вспомнить – но не прошло и пары недель, как на одной из местных СТО мне предложили за умеренную плату моё же пропиленное стекло. «Засуньте его себе в задницу! – нахамил работягам я. – Дожили! У меня же помыли – и мне же пытаются впарить!»

С Петей я вскоре рассчитался. Мы поговорили несколько минут о ниочём, и с тех пор, встречаясь у «Фрегата», он всегда протягивал руку и с широкой обаятельной улыбкой неизменно уведомлял: «твоя наверху» или «сегодня не видел».

Был ли я влюблён в неё? Пожалуй, всё-таки нет. Она была всего лишь искусной любовницей, но ничем не лучше многих других. И к тому же меня беспрестанно преследовала собственническая мысль: «Это не моя женщина. Заполучить её может каждый, у кого завалялась в кармане энная сумма». Похоже, эти мысли передавались и Инке, и наши встречи становились всё реже и реже, пока не угасли совсем. Но долгое время ещё, завидев нас с Сашкой или Михалычем в кабаке, она подбегала к оркестру, заказывала «Солдаты фортуны» и приглашала меня на танец. Я обнимал её тонкую талию, а она обвивала мне шею и подпевала тихонечко на ухо: «…ю ин зе арми нау, ю ин зе арми…»

не закончено

22 апреля 2007 года  16:24:57
Сергей | sergey.dollar@googlemail.com | Wiesbaden | Германия

---

Яна Зарембо

Было ли к кому лететь В.Шекспиру?

O Lord, Lord! It is a hard matter for friends to meet…

О Боже, Боже! Как трудно друзьям встретиться…

В.Шекспир

Автор этой заметки не является профессиональным шекспироведом, а потому не знает, сколько времени исследователи и читатели потратили на то, чтобы расслышать созвучие мотивов и настроений в сонете 66 В.Шекспира и в монологе «Быть или не быть» в его трагедии «Гамлет». Поэтому автор не берется даже предположить, сколько еще времени этим людям понадобится на то, чтобы некие мотивы этой же трагедии расслышать в шекспировском сонете 44. Зато из произведений Шекспира автор знает, почему англичане уже века не способны этого расслышать, а по переводам произведений Шекспира на русский язык знает, что мешает это расслышать русским читателям.

На языке Шекспира его сонет 44 звучит так:

If the dull substance of my flesh were thought,

Injurious distance should not stop my way;

For then despite of space I would be brought,

From limits far remote where thou dost stay.

No matter then although my foot did stand

Upon the farthest earth removed from thee;

For nimble thought can jump both sea and land

As soon as think the place where he would be.

But ah! thought kills me that I am not thought,

To leap large lengths of miles when thou art gone,

But that so much of earth and water wrought

I must attend time's leisure with my moan,

Receiving nought by elements so slow

But heavy tears, badges of either's woe.

Автор этой заметки не является и поэтом. Он не способен профессионально передать звучание шекспировских строк на русском языке. Поэтому предлагаемый перевод оформлен им в виде якобы поэтического произведения только для того, чтобы дать еще один повод еще раз вспомнить замечательные строки Е.Евтушенко:

Когда порою, без толку стараясь,

Все дело бесталанностью губя,

Идет на бой за правду бесталанность,

Талантливость, мне стыдно за тебя.

Когда-нибудь талантливый, умный и честный переводчик сонетов Шекспира обязательно появится в России. Пока же приходится ограничиться одной честностью.

Стань мыслью мое тело неуклюжее,

Я в даль пустился бы, какую бы невесть,

Все мира зло я б перенес досужее

Подальше от пределов, где ты есть.

Пусть нахожусь и сам я далеко,

Не надо мне к тебе идти иль плыть,

Мысль полетит и быстро и легко,

Коль ясно станет, где он может быть.

Но мыслью, что не мысль я, я убит.

Метаться принужден, когда тебя уж нет,

Я по земле, сам из земли же сбит,

Слезами полня свой досуг и свет.

Медлительна и слаба наша плоть,

Ей нетерпенье — символ слез — не побороть.

Начинать разбор этого сонета с первой же его строки психологически, наверное, очень опрометчиво. Ведь всем, везде и всегда так хочется думать и верить, что В.Шекспир имел стройную фигуру и красивое, одухотворенное лицо. Поэтому, если автор начнет с предположения, что в первой строке сонета Шекспир пишет о своем внешнем сходстве с Гамлетом, или, наоборот, Гамлета с ним, то, скорее всего, найти человека, который продолжил бы чтение этой заметки, ему будет не легче, чем Шекспиру того, о ком он в этом сонете писал.

А ведь любой, просто нормальный человек не будет сомневаться в том, что родственники и друзья В.Шекспира не допустили бы поместить над его могилой изображение, в котором Шекспира совершенно невозможно было бы узнать. Эти люди не будут сомневаться и в том, что издатели Первого фолио, для которых уже В.Шекспир был гением, не поместили бы в этом издании карикатуру на него. При этом оба упомянутые изображения совсем не во многом отличаются друг от друга.

И именно для таких людей автор продолжает, переходя к моменту, более чем очевидному.

Слух каждого нормального человека не может не царапать, а глаза не может не резать несоответствие местоимений, употребленных Шекспиром в шестой и восьмой строках этого сонета. И если у такого человека хватит терпения, он обязательно поймет, что таким образом Шекспир твердо указал на пол человека, встречи с которым он так жаждет.

Поэтому неверны переводы этого сонета, выполненные не только Н.Гербелем, выдумавшем какую-то «царицу», или С.Епифановой, игриво написавшей об «ожидании сладостных утех», но и всеми другими переводчиками, допускающими двусмысленности в этом отношении.

У самого Шекспира здесь двусмысленность заключается в другом — в реальности существования человека, местоположения которого он, вообще-то, не знает. К тому же, как это следует из десятой строки, не знает он и того, существует ли этот человек вообще.

Оба эти обстоятельства Шекспир выразил в «Гамлете» следующими словами.

…благословен,

Чьи кровь и разум так отрадно слиты,

Что он не дудка в пальцах у Фортуны,

На нем играющей. Будь человек

Не раб страстей,— и я его замкну

В средине сердца, в самом сердце сердца.

Он человек был, человек во всем;

Ему подобных мне уже не встретить.

(переводы М.Лозинского)

Короче, иначе эта заметка никогда не закончится, в сонете 44 В.Шекспир написал о своей мечте найти, встретить настоящего человека, друга, единомышленника.

Автор берется предположить, что такой человек был. И был он не только современником В.Шекспира, но и даже жил, даже по меркам того времени, совсем не на краю света. И главное, он, как и В.Шекспир, сказал то, что после него уже никто и никогда не говорил, и, похоже, никогда уже не скажет: «Высшая мудрость — знать самого себя». Сказал эти слова Г.Галилей. И можно предположить, что он не отказался бы встретиться с человеком, этой мудростью овладевшим, то есть с В.Шекспиром.

Соответственно, и В.Шекспир, в сонете 11 указавший, в чем «живет мудрость», а в сонете 123 (для тех, кто не только знает, но и понимает английский язык) указавший на свое знание самого себя, которое останется с ним («ever») на века, не мог бы не радоваться встрече с человеком, понимавшим все значение этих знаний.

Безусловно, все написанное в этой заметке не бесспорно. Сомнению может быть подвергнута уже трактовка ее автором первой же строчки сонета 44. Ведь написал же Шекспир в первой же строке сонета 85 о своей «косноязычной Музе», что совсем не соответствует действительности. А того, что последнюю строку сонета 44 автор перевел неточно, автор и сам не отрицает.

Бесспорно здесь только одно. Если бы В.Шекспир встретился с подобным ему человеком, то говорили бы они только об одном — как найти третьего.

22 апреля 2007 года  20:35:38
Zerkalo5@narod.ru | Россия

---

Яна Зарембо

Читал ли В.Шекспир Ф.Вийона?

Еще не наступило время, когда порядочные люди

могут безнаказанно служить родине.

М.Робеспьер

В «Балладе примет» Ф.Вийон написал:

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет,

Я знаю — у монаха крест на брюхе,

Я знаю, как трезвонят завирухи,

Я знаю, врут они, в трубу трубя,

Я знаю, свахи кто, кто повитухи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю летопись далеких лет,

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,

Я знаю, что у принца на обед,

Я знаю — богачи в тепле и в сухе,

Я знаю, что они бывают глухи,

Я знаю — нет им дела до тебя,

Я знаю все затрещины, все плюхи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, кто работает, кто нет,

Я знаю, как румянятся старухи,

Я знаю много всяческих примет,

Я знаю, как смеются потаскухи,

Я знаю — проведут тебя простухи,

Я знаю — пропадешь с такой, любя,

Я знаю — пропадают с голодухи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю все, но только не себя.

Перевод И.Эренбурга

Как это часто и бывает, окончательный вывод Вийона приведен в другом месте. Одной строкой он представлен в «Балладе поэтического состязания в Блуи»: «…что зная все, не знаю ничего».

Есть основания полагать, что в обеих балладах Вийон писал все-таки не о себе. Скорее всего, он имел в виду всех других людей, которые, какими бы обширными знаниями и выдающимися способностями они не обладали в области науки, техники или искусства, не зная себя, по сути ничего не знают и не понимают в жизни.

Похоже, за многие века, прошедшие после написания Вийоном этих баллад, то, что понял Вийон, понял только один единственный человек — В.Шекспир. При этом вовсе не исключено, что понял он это именно благодаря Вийону.

Доказать это, естественно, невозможно, но и совсем исключать тоже нельзя. Ведь у Шекспира мало случайного. Поэтому, наверное, не случайно действие пьесы «Бесплодные усилия любви», переполненной многозначительными замечаниями, разворачивается во Франции. Возможно, не случайно одна сцена пьесы «Генрих V» написана на французском языке. К тому же, в этой же пьесе Шекспир впервые употребляет сочетание «a man» в смысле, в котором подразумевается человек в общем.

Может быть это чистая случайность, но может быть и так, что, сравнивая в «Отелло» любовников с животным с двумя спинами, Шекспир повторял именно Вийона.

Некоторые шекспироведы в своих трудах чересчур преувеличивают влияние на Шекспира М.Монтеня, книга которого была в библиотеке Шекспира. Книжки же стихов Вийона, может быть, в этой библиотеке и не было. Может быть, Вийон никак не влиял на Шекспира. Но внутреннее родство между ними очевидно.

Всякий, кто внимательно читал произведения Шекспира, не может не видеть, что Шекспир в них отстаивал то же самое понимание, которое Вийон выразил в «Споре в форме баллады меж телом и сердцем»: «Лишь человек кузнец судьбы своей». И в самых первых строках пьесы «Венецианский купец» Шекспир просто более сжато и эмоционально выразил то, о чем Вийон писал в «Балладе примет»:

And such a want-wit sadness makes of me,

That I have much ado to know myself.

Печалюсь я недостаточностью своего ума,

Из-за которой я испытываю трудности в познании самого себя.

И был ли среди уже миллиардов, живших после В.Шекспира людей, хоть один человек, который испытывал печаль Вийона и Шекспира,— вот в чем вопрос! «Глупец не испытывает огорчения от скудости своего ума» (Абу-ль-Фарадж).

Каждый человек, который решил задачу Вийона и Шекспира, знает, что решил ее и Шекспир. Скорее всего, того же добился и Вийон, на что указывает общность их мироощущений.

«Баллада — добрый совет»: «Да, мир — тюрьма».

«Гамлет»: «Дания — тюрьма».

Может быть, придет время, когда станет понятно, что для Ф.Вийона и В.Шекспира все остальные, не знающие и не желающие себя знать люди, были вовсе не «сокамерниками», а именно надзирателями, любыми способами пресекающие любую попытку нести им понимание, что истинно в общем есть человек И может быть, к тому времени, когда это станет понятно, станет и известно, читал ли В.Шекспир Ф.Вийона.

22 апреля 2007 года  20:37:50
Zerkalo5@narod.ru | Россия

---

* * *

Первый президент верен себе – он умер так же, как ушел в отставку – неожиданно.

Но вовремя. Ни к чему ему видеть эпоху, которая скоро начнется.

Вслед ему летят плевки и ругань, и это надолго.

Еще много лет будут пережёвываться саги о так называемых преступлениях его так называемого антинародного режима. Ельцин развалил Союз (который развалился сам, и факт сей осталось только запротоколировать, да пошустрее, чтобы развал не принял форму взрыва). Ельцин расстрелял парламент (который в результате расстрела не пролил ни одного миллилитра собственной крови, зато собирался утопить в крови страну, о чем заявлял открыто). Ельцин разрушил отечественное производство (которое не производило почти ничего, что можно было потреблять), погубил бесплатное здравоохранение (которое обнаруживало полную беспомощность, если требовалось лекарство посерьезнее термопсиса и аспирина), погубил бесплатное школьное образование (которое производило двоечников в массовых количествах), привел к обнищанию народа (который, обнищав, ринулся толпами на рынки и ярмарки, откуда в устрашающих количествах поволок телевизоры Sony и компьютеры с процессорами Pentium), привел к развалу отечественной науки (чьи штаты были безбожно раздуты перепроизводством кадров, занимавшихся на работе преимущественно чаепитиями и трёпом)...

Самые пустоголовые и бессовестные вопят, что туда, мол, ему и дорога, разрушителем жил и разрушителем умер. Умеренные резонно замечают, что оценку его деятельности давать пока рано.

Еще бы не рано. Это ведь был совершенно неправильный российский властитель. Правильный должен если не давить, то хотя бы пинать несогласных и требовать «позитива» в оценке происходящего, особенно если для позитива нет оснований.

И, уж конечно, правильный российский властитель не должен уходить в отставку по собственной инициативе.

Ельцин ушел с поста, когда нужда в нем отпала. Такие лидеры необходимы в переломные моменты и неуместны в периоды более-менее эволюционные.

Его эпоха – 1990-е годы – была славным, безалаберным и захватывающе интересным временем, когда каждый показал, чего стоит и на что годится.

Поэтому сегодня модно ругать Ельцина. Дабы не отрываться от народа, в поношении участвуют и те, кто благодаря Ельцину и его «преступлениям» сумел сделать себя сам.

Только 9% населения страны (если верить опубликованным отчетам) оценивают ельцинскую эпоху в целом положительно.

Тем хуже для страны и ее населения.

Наступает новая эра (на самом деле очень старая и хорошо знакомая), имя которой – Серость. Опыт Сперанского и Столыпина никого ничему не научил. Народ в третий раз наступил на те же грабли – отказался от предложенного выхода из тысячелетней ямы, предпочтя «особый путь России».

Опять не получилось. Опять провал. И опять впереди движение по кругу – до следующего просветления, до следующего Сперанского, Столыпина или Ельцина. Как всегда, просветление будет недолгим. В нашей стране очень не любят тех, кто высовывается. Очередь? Все стоят – и ты стой. Особенный, что ли?

Ельцин был президентом особенных. Тем, кто находит удовольствие в стоянии в очередях, он неприятен и даже вреден.

Телевидение и пресса безупречно выполнили долг вежливости по отношению к покойному. И на том спасибо. Это максимум того, на что может рассчитывать президент особенных в стране Людей, Которые Как Все.

23 апреля 2007 AD

© Copyright: Гедеон, 2007

Свидетельство о публикации №1704230389

24 апреля 2007 года  11:38:48
Лапоть | Москва | Poccия

---

* * *

Точилка для воды

Буратино мечтал заняться подводным плаванием, но у него не получалось.

Инструктор сказал, что нос слишком длинный.

17.02.06

Прямолинейность

— В этом круге где-то есть угол.

— Найди.

— И найду!

18.02.06

Неежик

Неежик коллекционировал любовь.

Делал он это и летом и зимой, но почему-то всегда при температуре ноль градусов.

Неежик любил летать в воде, кушать горячее мороженое,

прикалываться над ежиками (передразнивать их).

Неежик коллекционировал любовь.

22.02.06

Снег и Вика

— Слушай, снеговик, что ты делаешь летом?

— А что такое лето?

— Время, когда растет морковка.

— Морковкой почему-то называют мой нос, но он не растет.

— Ты вообще где живешь? Элементарных вещей не понимаешь.

— А ты, я уверен, не знаешь, что такое снег.

22.02.06

Мое измерение

— где кратчайший путь?

— у тебя линейки нет, что ли?

— а если она там застрянет?

— у меня в голове уже пять линеек, и ничего

24.02.06

Неодарвинисты

(разговор двух бибизян)

— ты веришь в чудо?

— нет

— а мне рассказывали, что мы произошли от людей

— не, вряд ли, живут они как-то по-тупому, даже бананы не с той стороны чистят

— ну да, действительно, есть мнение, что раз за последние 100 лет ни одна обезьяна не деградировала в человека, значит это в принципе не возможно

— ты веришь в чудо?

— нет

— а я верю, что люди когда-нибудь обратно станут обезьянами!

25.02.06

Разговор двух часов

— как думаешь, если все люди на земле вдруг забудут завести часы, время действительно остановится?

— да, если время вовремя не заводить, оно не будет дальше идти...

07.03.06

Он, бо, лю и вь (неподдельная страсть)

Он поспешил и побежал наперерез любви, поэтому любовь снаружи не состыковалась с любовью изнутри. Он слишком быстро жил и шиворот навыворот любил. Пытался расстелить на пол он чувств круговорот, но страсть его скрутила – получилось все наоборот. Любовь в него вживилась, ей родною стать хотелось, но почему-то бовьЛю оказалась – чужеродным телом.

Он в жизнь влюбил, но жизнь его не залюбила. Самим собой он в чувстве был, но чувство, люкая, уплыло...

07.03.06

Философ

— какой маршрут у мышки?

— один и тот же, только скорость разная

— нет, это тебе так кажется. У мышки всегда разный маршрут...

09.03.06

Резонанс строк

— Судя по линии снега, тут описана

Какая-то перекошенная виртуальность

И слишком прямая реальность,—

Прочитал, глядя на листtalk с многоточиями,

Ученый Пинг Винг и мокнул листок в снег еще раз.

— Форма некруглая, нелепица какая-то,—

Глядя на сугроб с отпечатками листка решил Снеговик.

— Может, поднести этот листочек ко льду и посмотреть, что отразиться? – предложило Эхо.

Но подул ветер, листочек выскользнул и улетел.

— А вертру-то листок зачем, он же не умеет читать,—

Удивился Пинг Винг.

— Не умеет,— подтвердило Эхо.

12.09.05.

Виртуальный переезд

— Как начинается любовь?

Поинтересовался крылатый свин.

— Все зависит от рельсов,—

Ответил трамвай желания.

— Кстати, где тут переводятся стрелки?

— Ты хочешь остановить будущее?

— Да не, я не туда заехал, надо выруливать.

— А чем те не нравится мое виртуальное стойло?

— Нравится, я тут прям как свинья на колесиках.

— Вообще-то я даже и хрюкать-то не люблю, свинья я только по причине ограничения выбора и пространства, в душе я – копилка!

— А у нас, когда дороги расширяли, рельсы залили асфальтом. Так я теперь вообще не знаю, кто я.

— Да, трамваи не существуют по ту сторону человека.

— Но слово «кабан» тоже в свое время было отдано на опыт, вот и получилось – свинья.

— Да, видно у людей тогда было розовое настроение.

13.09.05.

Кощенок и щеконок

Кощенок был сыроежкой, но любил гоняться за ципробушками. Чебукролики, уткорашки, носохрюшки, винирожки и другие, обитающие вокруг забавные зверюшки его не интересовали. А еще кощенок обожал хрюкать.

И так Кощенок развлекался до тех пор, пока на тетрадке в клеточку, на которой он был нарисован, какая-то девочка не стала чертить лабиринт.

Не размеченных клеточек оставалось все меньше и меньше, и Кощенок отправился искать выход из расчерченного листочка.

Кощенка и раньше не устраивала плоская среда обитания, а теперь он точно решил стать трехмерным.

Ципробушков было полно и бегали они везде, поэтому, выбираясь из лабиринтика, кощенок продолжал с ними играть. Но вдруг он неожиданно встретил щеконка и влюбился.

Щеконок и кощенок были просто созданы друг для друга, но щеконок не мог жить вне листочка, а кощенок не мог жить в лабиринте.

Проблему решила девочка, она скомкала листочек и бросила его в урну.

2004 год.

Легенда о дереве

Однажды одно распятье превратилось в дерево. Потомки этого дерева со временем образовали лес. Легенда гласит, что, если люди будут плохо молиться, лес этот может обратно превратиться в распятья.

10.10.05.

Ответ из пустоты

Однажды дырка от нолика поспорила с дыркой от бублика, есть ли границы у бесконечности. Нолик съели, вставив его в формулу, а бублик умножили на чай.

17.10.05.

Не(t)любовь

У меня к ней была любовь с первого мэйла... Она не отвечала. Потом оказалось, ее не полюбил мой антиспам. Но было уже поздно.

06.02.06

Realный адрес

— У меня почему-то не работает ссылка на жизнь.

— Это эксплорер тормозит, попробуй в другом браузере.

07.02.06

Диетологическая субстанция

Однажды Человек-поп-корн захотел превратиться в что-нибудь изысканное. Например, в какой-нибудь чупа-чипс или бургерчиз. Пошел к пластическому хирургу. Тот его откусил и говорит: Вы, батенька, только внешне из куку-рузы, душа-то у Вас сладкая. Я б на Вашем месте в торт переделался.

Чем закончился бы этот диалог – неизвестно. Мимо проходил человек-жвачка. Он взял, да их обоих и съел. Правда, потом выплюнул. Но больше Человек-поп-корн к пластическим хирургам не ходил.

13.02.06

Зри в корень

— ты кто?

— облако

— я тебя сейчас разоблачу

21.03.06

Я и солнце (фрагменты из моего дневника)

Пока солнце перезагружалось,

Я включил компьютер (чтоб было светло).

Но зачем солнце перезагружалось днем?

Однажды ночью

Случайно включилось солнце...

Я его выключил и лег спать.

Я нарисовал солнце.

Оно получилось таким

Веселым и симпатичным,

Что я засунул его на небо.

А старое солнце убрал

В свой альбом.

Однажды солнце влюбилось

В одну из звезд.

Но звезда была далеко.

Я взял звезду и положил

Рядом с солнцем.

27.03.06

Неоконченный роман

Я писал свой роман на чизбургерах. А потом – их ел. Но однажды чизбургеры мне надоели, а роман был еще не дописан. На чем мне писать?

Я перепробовал хот-доги, шаурму, пироженные, сникерсы, гамбургеры и многое, многое другое. Но с ними у меня не было вдохновения. Роман так и остался недописанным...

29.03.06

НеМяугкое "ГАВ"

У котенка сегодня было гавкающее настроение. Он пугал собак. Правда, собаки все были игрушечые, но ничего. Улица рядом, котенок скоро и настоящим собакам скажет свое решительное «Гав»!

30.03.06

Такая секая

Перед встречей с ним принцесса вывернулась наизанку. А он ее не поцеловал. Она обратно так и не ввернулась.

На следующее свидание принцесса пришла кверхтармашками, а он мог только низтармашками. В итоге так и расстались.

А третьего свидания уже не было, потому что принцесса сбежала с ним из дворца без всякого свидания!

08.05.06

Ципленок

Однажды невылупившийся ципленок решил не вылупиться. Сидит он себе, и не вылупляется, не вылупляется, не вылупляется. А все ходят вокруг и думают, что это не ципленок, а еще яйцо. А он уже ципленок!

10.05.06

Не лепестками едиными

Однажды парасенок нашел хрюзантем и побежал показывать его мишке и зайчику.

— да это же ромашка! – сказал зайчик

— угу, тут ромашковый мед делают,— подтвердил мишка

— ничего вы в цветочках не понимаете! – сказал парасенок и пошел искать другие хрюзантемы...

12.05.06

Забывалка

Однажды незабудка забыла, кто она такая.

— а ты не знаешь, кто я? – поинтересовалась она у дракончика

— если ты забыла, кто ты, значит ты уже не незабудка

— а кто я?

— наверно забывалка

Так появился новый цветочек – забывалка. Единственный и неповторимый!

12.05.06

Ксерокс неповторимости

Однажды ксерокс неповторимости попытался скопировать Черный Квадрат Малевича.

— стой! – закричал Черный Квадрат,— не получится. Я не неповторимый! Меня уже тысячи раз копировали.

— а я тебя не повторю, а скопирую по-новому,— ответил ксерокс

И действительно, скопировался чистый лист.

— странно,— сказал Черный Квадрат

— ничего странного,— ответил работник ксерокса. — Просто в ксероксе кончился порошок...

13.05.06

Дведевочки

Одна девочка посмотрела сразу в два зеркала и поняла, что она – две девочки...

20.05.06

Кощеева тупость

Однажды Кощей Безбашенный встретил Ивана Бессмертного.

— где мудрость твоя хранится? – спросил Кощей у Ивана

— а у меня просто много жизней,— ответил Иван, если в одной жизни я натуплю, то начинаю жить в другой, в другой натуплю – перехожу жить в третью и так до бесконечности

— а если не тупить? – поинтересовался Кощей

— неа, тупость – она бессмертна! – ответил Иван

И Кощей призадумался...

20.05.06

Белые ночи

Однажды луч луны влюбился в луч солнца. Так появились белые ночи...

21.05.06

Стюардесса

Однажды я встретил стьюардессу бумажного самолетика.

— вам чай или кофе? – поинтересовалась у меня она

— кофе, но мы с вами сейчас не в небе

— а давайте общаться так, будто-бы мы летим

— и куда?

— к мечте

— давайте!

Я вырвал из тетрадки листочек, сделал из него самолетик и мы полетели...

23.05.06

Соревновались

Однажды две мухи соревновались, кто сильнее врежется в окно.

Рядом была открытая форточка, но это было не важно. Мухи соревновались...

21.06.06

Школьник-старик

Сергей почему-то проснулся не как обычно, в семь, а на два часа позже. У него почему-то болела голова и ныли кости. «Ладно, в школу не пойду, буду готовиться к вступительным экзаменам в институт»,— решил он. Но, почему-то вместо этого пошел на улицу и сел на лавочку, рядом с домом. Около него сидел старичок.

— дедушка, вы зачем? – хотел он спросить у старичка, но понял, что старичок – это он…

09.10.06

Неосознаваемое произведение

Яркие лучи обостренной интуиции постижения зазеркального вчера, сконцентрировавшись в центре одного из стеклянных осколков, оставшегося, возможно, или от одиночества и непонимания, или от нереализованных комплексов, или от чуждости и враждебности мира, проникая сквозь тусклое стекло времени — непредсказуемо и загадочно проецируются на мозаику воспоминаний, неожиданно касаясь все новых, новых и новых граней слившихся воедино сегодня, завтра и позавчера.

Жизненные ориентиры, попав под ожоги гипноза вымышленного фантазией огня, разбиваются о соблазны, устоять перед которыми не позволили тогда, теперь и потом.

Опасность не быть самим собой?

Никак не незаметишь, что это — не ты истинный, что все это — следствие множества навязанных воспитанием, жизнью, радостями и бедами, случайностями и закономерностями вещей.

Кто знает, какой он сам был, есть и будет на самом деле?

2004 г.

Жаркий снег

Мусик, пусик, Карапузик, Пуфик, тюфик И бутузик Нежились в снегу. Было лето, Било солнце И снежинки в нем блестели. По городу летало Карапузиковое настроение И те, кто его глотал, Начинали лепить снежки.

07.04.2005

Антизаповедь

Не сникерсни! – антизаповедь новой антирелигии.

02.11.06

Виртуализатор

— где бы достать виртуализатор?

— зачем тебе?

— я бы хотел развиртуализировать некоторых своих друзей, а кое-кого, наоборот, завиртуализировать…

11.11.06

Я Вам пишу, чего же боле…

— а мне Дед Мороз письмо написал

— о чем это?

— о своих желаниях

— так ему же надо другому Деду Морозу письмо писать

— неа, он пишет, что у Дедов Марозов под Новый Год принято писать письма людям

13.11.06

Ы

Он многозначительно молвил: — Ы

Она, еще более многозначительно, ответила: — Ы

К ним подлетел ангел и тоже сказал: — Ы

Ы – было у них в душе. Они чувствовали это Ы.

И было Ы. И Ы витало везде!

15.11.06

(с) миньки Юрия Тубольцева, http://u-too.narod.ru

Чайка Джонотан Л.

— а сколько еще грызть?

— еще грызть и грызть…

— а зачем грызть?

— ну мы же бобры

— а зачем это?

— чтобы грызть…

17.11.06

Письмо Дедушке Морозу

Уважаемый Дедушка Мороз, не нужны мне твои подарки!

16.10.06

Буратино-пожарник

Буратину взяли в пожарники.

Огонь от удивления потух.

20.11.06

Буратино-водолаз

Буратино взяли в водолазы.

Рыбы от удивления чуть не утонули…

20.11.06

Как Коля чуть не стал великим писателем…

Дело было на уроке рисования. Коля решил написать детектив. Обычно он видел все в цветах, и краски с кисточками были очень даже кстати. Как и все великие писатели, Коля взял несколько кисточек и палитру. Начиналось все с синего и зеленого цвета, завязка была похожа на ромашку, растущую среди кактусов. Дальше следовало что-то ярко-оранжевое, а потом – фиолетовое. Но урок прошел так быстро, что краски даже не успели высохнуть и Коля оставил сохнуть тетрадку на подоконнике.

На следующий день Колю вызвали в милицию. Учительница приняла его тетрадку за план ограбления магазина и позвонила участковому…

— а вы хорошо, Коля, рисуете,— сказал миллиционер и на всякий случай отобрал тетрадку с планом романа.

Так Коля и не стал великим писателем…

27.11.06

***

Однажды стершийся иероглиф влюбился. Чувства к ненаписанной мечте воспламенили его и в библиотеке начался пожар. Каждая буква каждой книги почувствовала, что такое любовь и потушить их было уже не возможно…

28.11.06

Путь мастера

Сухим разломом китайской кисточки он писал без чернил. Его называли лучшим каллиграфом Японии, а он считал себя безграмотным…

28.11.06

Неробот

— сколько будет дважды два?

— пять

— а мне кажется, что семь

— а почему не пять?

— семь лучше

— а может, все-таки четыре?

— нет, я не робот…

03.12.06

Холодное лето

На улице было лето. Они играли в шахматы на одевание.

— играть по правилам – это абсурд,— сказал он и съел пешкой своего коня

— да, согласилась она и поставила на доску вторую королеву

Они одевались все теплее и теплее, но в душе у них было холодно…

05.12.06

Хрюри с планеты Пампука

Ученые посчитали, что планета «хрю» перестанет существовать через 15 миллионов лет.

Наиболее подходящей для жизни им казалась галактика Солнца. На нее и отправили экспедицию специалистов по освоению новых планет.

Но корабль с планеты «хрю» потерпел крушение. Так на земле появились свинюшки.

12.12.06

Люб-off

Лубоф луфо лубо луф боф бу фло обу лубоф. Я составлял слога из своего чувства, а потом выяснил, что слово лубоф состоит из других букв…

14.12.06

Одомашненное солнце

Домашнее солнышко светило на потолке.

— а как ты его приручил? – спрашивали меня все

А я его и не приручал. Оно само залезло ко мне в гости и поселилось у меня в комнате…

— так это же шаровая молния! – говорили все

А мы с солнышком над ними смеялись…

18.12.06

:)олнышко

Солнышко сегодня вернулось в реал. Юзеры бестолку пытались обмениваться смайликами. Солнце сидело на окне, грызло семечки и любовалось природным блоголепием. А вороны и голуби постили информацию в окружающую среду. На то они и зверюшки, что не понимают, что такое Интернет. Солнышко раньше тоже не хотело уходить из реала, но его без спросу засунили в сеть. Теперь все смайлики, которые есть в Интернете – это частички солнышка…

20.12.06

вЫлЫсЫпЫдЫстЫ

Его переполняли ЫмоцЫЫ.

— она – прЫнцесса.

Он был в этом уверен.

— он – не прЫнц,— подумала она, глядя на него и уехала…

ЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ – раздосадовано произнес он…

08.01.07

(с) миньки Юрия Тубольцева, http://u-too.narod.ru

25 апреля 2007 года  10:44:19
Лапоть | Москва | Poccия

---

* * *

В те же древние и далекие времена, когда еще не на все высокие горные вершины ступала нога человека, была в центре мира одна вершина, которая почему-то притягивала к себе всякого, как бы заманивая его: покори меня, попробуй, сумей.

Вершина эта была настолько высокой, что скрывалась за облаками, и рассмотреть с земли, что же там есть такое манящее, никак не удавалось. Только птицы залетали за те облака и возвращались оттуда, и это повторялось.

То ли простое любопытство, то ли упрямство, то ли любовь к вышине, то ли желание быть ближе небесам – у каждого было свое обоснование поиска пути к этой вершине.

Искали люди дорогу, самую прямую и быструю, самую верную.

Каждый думал, что именно он знает, как ее найти.

В бесконечных спорах протекала их жизнь.

Вот и решили они, собравшись, поступить так: во что бы то ни стало взойти на эту вершину, посмотреть, что же там такого неизведанного, и, вернувшись, рассказать другим людям об увиденном и о пути том, что самый быстрый, правильный и верный.

Разные семьи, поселившись в разных местах у подножья той самой горы, стали готовиться к восхождению, накапливая силы, готовя нехитрое снаряжение и поджидая наилучшего для восхождения момента.

Но распогодилось что-то в центре мира: пошли дожди, спустились к подножью вершины непроглядные туманы. Люди ждали погоды – не рисковать же понапрасну.

Как будто кто-то специально мешал им, оттягивая время.

Сначала исследователи нервничали, и даже некоторые из них, отчаявшись, двинулись в путь почти что в слепую. Но остановились, не пройдя и части пути. Нельзя было идти. Невидно было дороги.

Оставалось ждать.

А ждать пришлось столько, что не думали они, что столько придется – 100 лет, а то и более.

Те отцы, кто готовился взобраться на вершину сам, упокоились у ее подножия. Но завещали они сынам своим: вам надобно добраться до верха, это правда, это истинная цель, это то, что предначертано вам свыше, это ваша задача. И если не сможете сами, передайте внукам и правнукам нашим.

А погоды все не было и не было.

Стали поговаривать люди, что боги вершины не дают им возможности осуществить свое предназначение, что специально послали непогоду. Некоторые из сынов, те, что моложе, сомневались уже в том, есть ли она – вершина, и бывала ли погода хорошей, или всегда было так дождливо и туманно.

О тех искателях, что расположились с момента спора по разные стороны по подножью вершины,— друг о друге они забыли.

Деды же твердили, что там, на вершине, есть истинная цель всей их жизни и жизни всего их народа.

Так, от отца к сыну рассказывая о горе, люди научились убеждать друг друга, придумав всякие легенды, переросшие в разные религии.

У каждой группы сложилась своя легенда, образовалась своя религия, поддерживающая веру в бога вершины.

Как-то невзначай расступились тучи, и воздух стал прозрачным. Поняли все, что пришло время двинуться в путь, к вершине, пришло время постичь ту неизвестность, что кроется там, наверху, увидеть бога вершины.

Двинулись все. С разных сторон. Каждый своей дорогой. Кто по отвесному склону, кто по пологому, кто по оврагу, кто по гребню. Кто как.

Путь оказался долгим и извилистым. Некоторые из разных семей встречались на том пути и с удивлением узнавали друг от друга о том, что на вершине-то живет и их бог, и другой, и третий. С разными лицами были те разные боги, разные носили имена. Разные это были боги. Все они жили на той вершине. Во всем своем множестве.

Ругались встречавшиеся семьи, дрались всяк за свою правду о своем боге вершины. Многие гибли в праведных войнах за истинную веру и продолжали путь к вершине.

Сменялись поколения, которые спорили и спорили друг с другом о правильности их веры и о только их настоящей любви к только их настоящему богу.

И двигались к вершине, споря, враждуя и сменяясь поколениями.

И вот в один прекрасный день, преодолев последние мерзлые скалы, увидели все разные люди в одно время, что оказались они на заветной вершине, покорили ее, как завещали им их предки.

Но того множества богов там не было. Не было там никого. Только птицы иногда залетали так, не известно зачем, ведь ничего здесь не произрастало. И прилетали они не известно откуда, вдруг появляясь из тумана, расположенного ниже вершины.

Смеялись люди друг над другом, какие сказки они насочиняли о духах вершины. Смеялись они над собой, как с горящими глазами доказывали свою правоту. Грустили они о погибших за правду, ложную, как оказалось.

И поняли они, что все их многочисленные и разные дороги вели только к одной вершине, да и то к той, что безжизненна и пуста.

Только старики еле-еле вспомнили, что там, откуда иногда появляются птицы, есть мать-земля: добрая, сытная, ласковая, теплая, плодородная. Они все оттуда и пришли и туда им бы вернуться, заблудившимся в своих поисках.

27 апреля 2007 года  01:02:25
Лапоть | Москва | Россия

---

Сергей Ермолов

* * *

Что действительно происходило на территории, которая называется словом Чечня?

Правду можно узнать лишь от того, кто пытается передать свои впечатления от увиденного и пережитого с максимальной искренностью. Но иначе и не получается говорить о том, что производит самое сильное впечатление на войне – о смерти.

На протяжении предложенного Вам романа перед читателем воссоздается то, из чего состояли боевые действия в Чечне. Глазами очевидца переданы ощущения человека, убивающего других и стремящегося избежать собственной смерти.

Необходимость уцелеть в кровавой бойне определяет мораль и взгляды героя на происходящее. Месяцы командировки, вереница смертей и кровавые бои – все обыденно для войны. Но открывает много неожиданного для того, кто привык смотреть на военные действия с расстояния. Операции по сопровождению колонн, «зачистке» сел раскрывают новые черты характера российского солдата, приоткрывшиеся в ходе чеченской войны.

Сергей Ермолов

Добро пожалова в ад.

24

Рота готовилась к предстоящей операции.

Рано утром, еще до восхода солнца, был взорван фугас на подъезде к блок-посту. Никто не пострадал.

Все ждали приезда кого-то из командования, суетились и нервничали. Иногда, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов – это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям боевиков.

Большую часть времени солдаты проводили, сидя на солнце. Есть, спать, писать письма – других дел у них не было. Полный отдых.

Всю первую половину дня меня мучил понос, болела спина и кололо в паху. Я не мог понять, почему организм подвел меня.

Из соседней палатки доносились пьяные крики и я двинулся туда «полечиться». Войдя внутрь, я увидел развалившегося поперек кровати подполковника со стаканом в руке, женщину, пьющую с ним, двух майоров. Я никого из них не знал и лишь чувствовал, что оказался в тупике.

— Что-нибудь найдется выпить? – спросил я.

— Есть немного.

— Давай, что есть.

Чтобы опьянеть и забыть о происходящем вокруг, мне приходилось пить больше, чем прежде.

— Как у вас дела? – спросил майор.

— Хуже быть не может. Завтра опять на операцию.

— Никакого отдыха?

— В этом-то и дело.

Глухо звякнули алюминиевые кружки. Я выпил, будто сделал глубокую затяжку сигаретным дымом и почувствовал, как медленно разливалось по всему телу тепло. Я ел, мучаясь от жары. На стол иногда падали капли пота с лица.

Гнетущее настроение не прошло и после выпитого, однако что-то все же изменилось. В голове шумело и способность мыслить исчезла. Я сидел неподвижно, не различая путающиеся мысли. Я не хотел слушать ничьи сумасшедшие бредни. Меня охватило непреодолимое желание ударить майора. Но благоразумие не позволило этого, и я сдержал свою злость.

Я закурил. Во рту было противно, сигарета казалась отвратительной.

— Завтра двадцатое,— сказал я. – Мне осталось десять дней.

— Да,— ответил майор и оглянулся через плечо. Может быть, сплюнул незаметно для меня.

Когда я вышел наружу из палатки, воздух показался мне прохладным и свежим. Я сделал несколько глубоких вдохов.

Я забыл взять свои сигареты, поэтому мне пришлось «стрельнуть» одну у сидящего рядом бойца. Закурив, я молча смотрел в землю.

Не помню, как я оказался в своей палатке.

Я хотел подняться на ноги, но не мог, хотел шевельнуться – не мог, хотел крикнуть – и тоже не мог. Я словно утратил все чувства и ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Подняв руку и дотронувшись до своего лица, я испугался. Казалось, что мое лицо трогали чьи-то чужие руки. Я рванулся, вскочил на ноги и тут же упал. Началась сильная рвота. Возникли приступы боли и меня охватило отчаяние. Напряжение от борьбы с собственными страхами было слишком велико – по мне текли струйки пота. Мысли путались у меня в голове.

Я опасался за свой разум, мое сознание затуманилось. Всегда проще и вернее придерживаться какой-нибудь навязчивой идеи.

Чем беспощаднее война, тем она в действительности оказывается гуманнее.

Я вспоминал многое, о чем было неприятно и тяжело вспоминать.

Боевые действия погружали солдат в уныние и растерянность. Ребята называли Россию «землей», как будто Чечня находилась где-то в космосе, как будто она настолько нереальна, что можно ставить жизнь с ног на голову и действовать как угодно, лишь бы выжить. Солдаты начинали говорить вслух о том, о чем каждый из них думал про себя. О том, чтобы стереть Чечню с земли. Хорошим чеченцем мог быть только мертвый чеченец. Врагом был любой человек, который не имел отношения к федеральным войскам.

Где-то в будущем была победа – наша главная цель. Казалось, что и все мои проблемы решатся сразу же, как только закончится война. Но чем ближе мы приближались к миру, тем более упорное сопротивление встречали.

Я опять осознал, что уже не молод, осознал бессмысленность этой войны – бессмысленность не убийства, а бесконечных, изо дня в день повторяющихся операций и возвращений с гнетущим сознанием, что я опять ничего не достиг, ничего не изменил и только рисковал жизнью ради ничтожных результатов, гадал, не предали ли меня уже, не знал, кому доверять. Война перестала быть просто боевыми операциями и превратилась в постоянную неизвестность. Никто на этой войне не верил, что она может закончится. Для меня стали безразличны все правила войны. Смерть научила меня не доверять логике. Но эта мысль уже не утешала. Мои силы были на исходе.

Меня охватило странное чувство. Я хотел бы его передать, но вряд ли сумею это сделать.

Я перечитывал свои записи и вдруг ощутил непреодолимую слабость. Слова словно впитывали мою жизнь. Часть души, которая сопротивлялась, помертвела. Я почувствовал в себе смерть.

Я не хотел умирать. Я упрашивал себя не умирать.

Мою роту пытались комплектовать быстро утомляющимся мальчиками, которые не могли таскать на себе снаряжение, но зато умели умирать. Они ничего не понимали в войне, оказываясь под обстрелом, подставляли себя под пули.

Я не хотел себя утешать. Мы все были обречены на глупую смерть. Я учил своих ребят умирать.

Я долго лежал, не смыкая глаз, пытаясь разобраться в своих мыслях, словно изучал самого себя, как изучают безнадежно больного, которому недолго осталось жить. Я боялся додумывать свои мысли до конца.

Мне предстояло нудное ожидание рассвета. Надо было примириться с еще одной очевидностью: я утратил всякое чувство времени.

Я всю жизнь придерживался одного принципа: видеть, помнить и молчать. Но в Чечне я сумел изменить всем своим принципам.

Сергей Ермолов

Формула действия

24

Чувство, что тебе не дают приблизиться к чему-то важному.

Я тороплюсь закончить историю моей жизни. Чувствую, что больше писать не буду. Я могу быть лишь выразителем своих шизоидных ощущений.

В ожидании нет ничего необычного. Каждый человек чего-то ждет.

Быть одному правильнее, чем быть среди людей. Подобными признаниями я раскрываю свою шизоидную сущность.

Но что это, как не желание разорвать меня унижением напополам.

Неудачи делали меня злым.

Только жизнь против всех может иметь смысл.

Любой человек – мой враг.

Моя странность объясняется мужским воплощением женственности моей матери – я ведь похож на нее.

Мой мир утратил устойчивость и рассыпался на мелкие кусочки. Я испугался своего одиночества.

Люди неравнодушны только к собственной смерти.

В этом мире плохо не мне одному.

Я достаточно своеобразен, чтобы суметь выделиться из окружающих меня людей. Мне необходим опыт жизни, не похожий на жизнь ни одного другого человека. Я всегда был не тем, кем казался окружающим.

Жизни никогда не бывает достаточно, чтобы рассказать о самом себе.

Мне опять снится смерть.

Похоже на то, что это даже меня не беспокоило.

Я пытаюсь рассказать об очень важном для меня. Человек должен отвечать за свои поступки.

Я всегда думаю о том, что произойдет через минуту. Мыслей не много. Стараешься записать даже случайную.

Я завидую людям, которым не приходится прятаться от самих себя.

Я отказываюсь обсуждать эту тему. Все, тема закрыта.

Жизнь несправедлива. Смерть – другое дело. Смерть демократична.

Все же я ощущаю, что отдаляюсь от реальной действительности.

Ни один человек не интересен никому, кроме себя.

Ни прошлого. Ни будущего. А запутаться в настоящем очень легко.

Я завистлив. И этот недостаток мешает жить. Я стал злиться чаще. Теперь мне для злости не нужна причина. В людях слишком много зла.

Человек никогда не бывает таким, каким воображает себя.

Мне хочется, чтобы мой рассказ оказался ложью. Очень сложно выдумывать свою вину. Непонятно, откуда я смогу взять для этого силы.

Я уверен, что у человека нет более опасного врага, чем он сам.

В любом случае меня не удастся испугать одиночеством. Я окружаю себя невротическими знаками. Я не позволю притворству людей обмануть меня.

Вряд ли я мог использовать время своего одиночества с большей пользой для себя.

Неспособность подчиниться делает меня одиноким.

Весь мир пуст. Никогда еще я не ощущал настолько его пустоту. Единственно разумный образ жизни – жить сегодняшним днем.

Чувства палача никогда не бывают просты. Я должен объяснить то, что не понимаю сам.

Кто-то отнесется к моей судьбе с любопытством. Найдутся и такие, ля кого зависть будет естественна.

Жизнь убийцы очень интересна.

Я очень старательно пишу смертные приговоры.

Я боюсь стать рабом одного действия.

Чего в себе боятся другие люди?

Я знаю, что человек не может быть защищен всегда.

Я приближаюсь к смерти. Человечество приближается к смерти. Мое настроение не может быть другим. Я не успеваю следить за всеми изменениями в себе. Очень важны знаки смерти.

Думаю, такую способность можно считать талантом. Я не хвастаюсь, но это действительно очень непростое дело.

Когда я нанесу следующий удар?

Через месяц?

Через неделю?

Мне нравится выдумывать жесты, которыми я приношу жертвы смерти. Я боюсь казнить случайно.

Я очень осторожен. Но невозможно быть осторожным всегда.

Каждый человек может убить тем способом, какой ему больше нравится.

Нужно уметь казнить. Вряд ли есть смысл учиться в жизни чему-то другому.

Мне хочется научить приносить жертву смерти любого человека.

Очень важно уметь правильно выбрать момент для жертвоприношения. Обмануть можно всех. Нет надежного способа уберечься от неожиданного нападения.

Надо успокоиться и собраться с мыслями. Нечего психовать и дергаться.

Способность человека ненавидеть делает его равным Богу. Человек – это подобие Бога. Я тоже часть Бога, и ему никуда от этого не деться. Мне необходимо ощущать себя врагом всех людей. Я не сомневаюсь, что однажды Бог принесет в жертву смерти всех людей. Время может подтвердить мою правоту.

Вам не повезло, что я не писатель.

Не хочу сублимировать свое желание приносить жертвы смерти в творчество. Приходится действовать.

Если бы я хотел стать писателем, то обязательно написал бы роман под названием «Особо опасный». И начинался бы он так:

Сегодня у всех опять серые лица. К ним невозможно привыкнуть. Я всегда расстраиваюсь, когда вижу их. У меня странная реакция на серый цвет. Опять пора идти к психиатру.

Когда я был у него в последний раз, он мне сказал: «Ваша патология без изменений. Главное – держать ее под контролем».

И я стараюсь держать ее под контролем. Но если честно, то контролирует меня она. А если еще честнее: мы с ней заодно. Только это тайна.

У меня много тайн. Со временем их становится больше. Я их тоже классифицирую. Есть несколько первой степени. Все остальные я рассказываю при случае. Люди любят слушать чужие тайны. И располагаются к тебе. А для меня очень важно расположение людей. Я не такой, как они. Но с ними приходится жить и я приспосабливаюсь. Но получается не всегда. Уже есть несколько случаев первой степени, когда это не получилось.

Говорят, что черный цвет – это символ смерти. Я не люблю черный цвет. Ненавижу. Мне повезло, что я умею ненавидеть. Мой цвет – красный.

Когда я рассказал об этом психиатру, он сказал: «Все, что ни делается, все к лучшему». Иногда он перестает казаться мне дураком.

Когда я сказал об этом Артуру, он мне ответил: «Кретин». Его я тоже казню.

Все знают, что Артур умный. Я знаю, что он умнее меня. Превосходство чужого ума – это не повод для казни. Но если бы он был только умен.

Еще он умеет унижать. И это делает его моим врагом. Врагом первой степени. А это уже серьезно.

Я всегда становлюсь серьезен, когда занимаюсь проблемами первой степени.

В этот дневник я буду записывать только впечатления от смерти. Все прочее несущественно. И не стоит внимания. Заслуживают внимания только впечатления первой степени.

Что же здесь происходит?

Когда ты читаешь эти строки, я могу стоять у тебя за спиной.

Я знаю, что доберусь до тебя. Если не на этой неделе, то на следующей. Если не в этом месяце, то когда-нибудь. Я знаю. Я уже знаю себя и знаю, на что я способен. Все зависит от меня.

Если можешь, значит – должен. Вы живете в аду, и мне вас не жаль.

Сергей Ермолов

Смешная любовь

роман о любви

29

Я думаю и думаю над тем, что произошло и почему так произошло. А когда человек живет только прошлым – это уже старость.

Расставание с любимым человеком противоестественно. Я уверен в этом. Я знаю, что мне никто и никогда не сможет заменить Наташу. Она мне нужна. Единственная.

Она не хочет замечать мое присутствие. При встречах просто проходит мимо. В ее мире я уже не существую.

Воспоминания о Наташе мучают меня. Я не могу не вспоминать. Я дошел до такой степени отчаяния, когда не получается думать ни о чем другом и не ждешь никакого облегчения. Я не уверен, что это когда-нибудь закончится.

Глупо пытаться утешиться словами.

Я опять не могу уснуть. Попробовал почитать. Но и с этим занятием ничуть не лучше. В лице, которое смотрит на меня из зеркала, есть лишь боль и обида. Это Наташа сделала его таким. Я встретил любимую женщину и потерял ее.

Я не могу зачеркнуть свое прошлое и смотреть на него, словно оно произошло не со мной, а с кем-нибудь другим. Мой мир опрокинулся. В нем все сместилось так, что прежний порядок уже вряд ли сможет восстановиться.

Я не могу жить без любви. Не могу дышать. Я хожу по улицам и не вижу, какого цвета небо. Мне нужно, чтобы Наташа любила меня.

Оказавшись ненужным Наташе, я перестал быть необходимым самому себе. Я думаю о себе, как о чем-то ненужном. Без любви я перестаю ощущать себя живым.

Я отказываюсь быть нелюбимым. Эта возможность пугает меня. Я не могу примириться с невозможностью любви.

С полным содержанием романов можно ознакомиться на http://www.proza.ru/author.html?ermolov

Обсудить на http://sermoloff.mybb.ru

30 апреля 2007 года  13:23:20
Сергей Ермолов | s.ermoloff@mail.ru |

---