Яна ФайманКак червяк свой хвост искалБыло или не было, нам про то неведомо, да только жил когда-то на белом свете дождевой червяк. Ни длинный, ни короткий, ни толстый, ни худой – самый обыкновенный.И вот однажды, посмотрел он на себя и подумал: “А где же у меня хвост?! ” Уж и так и эдак сворачивался червяк – нет, ничего непонятно!Огляделся он тогда по сторонам, смотрит, муравей ползет.— Муравей, муравей! Где у меня хвост?Остановился муравей, от неожиданности даже травинку выронил, что в муравейник нес. Вот вопрос так вопрос!..— Ну... — протянул муравей,— если с одной стороны у тебя голова, то с другой должен быть хвост. Где у тебя голова-то?— То-то и оно,— горестно вздохнул червяк,— запутался я совсем.Услышала их разговор пробегавшая мимо блестящая жужелица. Остановилась.— Голова там, где глаза! – важно пошевелив усиками заявила она.— Эх! – Еще горестнее вздохнул червяк. – У меня глаз много...Присмотрелись жужелица с муравьем и ахнули. У червяка глаза и на одном конце туловища и на другом и посредине!Вдруг видят они, неподалеку ящерица на солнышке спинку греет.— Ящерка, ящерка, где у червяка хвост?Задумалась ящерица. Обежала червяка со всех сторон.— Ой, червяк! А может ты его потерял? Так бывает...Обрадовался червяк. Может и вправду потерял?! Оглядел себя со всех сторон. Нет, все на месте. И тогда ему совсем грустно стало, лежит, не шевелится.Тут на ветку дуба воробей прилетел. Увидел червяка, чирикнул радостно: “Вот так добыча!”— Воробей, воробей, ты везде летаешь, все знаешь, где у меня хвост?Воробей от неожиданности чуть с ветки не упал.— А зачем тебе хвост? Ты и без хвоста вку-ку-с-сный! – ответил воробей и подлетел поближе.— Да погоди ты! – заступилась за червяка ящерка,— съесть его ты всегда успеешь, надо сначала хвост найти!— И то верно,— подумал воробей,— с хвостом-то червяк сытнее будет!Стали они искать, у кого бы еще про червяковый хвост спросить. Вдруг смотрят, идет по дорожке маленькая девочка.— Девочка, а, девочка! – Зачирикал воробей,— где у червяка хвост?Подошла девочка, присела на корточки, да как хлопнет в ладоши. От испуга червяк мгновенно под толстый корень юркнул.— Ну вот видишь, и хвост твой нашелся! – Рассмеялась девочка. — При опасности ты всегда головой вперед убегаешь, прячешь ее!Обрадовался червяк! Ох, как обрадовался! И как же это он сам не догадался?! Хотел он поблагодарить девочку, да воробья побоялся.Три дня червяк радовался. Столько нор понарыл, не пересчитать! А на четвертый день задумался: “А где же у него ноги?! ”9 сентября 2006 года 19:07:15Яна Файман | ovsianka@yandex.ru | Владивосток | Россия Яна ФайманТалант или как лягушка летать училасьВелик свет белый, глядеть-не переглядеть! Много в нем разной живности живет: люди, звери, гады, птицы... И у каждого свой талант имеется. Про то и сказ.А поведал о том карась, потому как сам видел...В одном озерце лесном, что недалеко от большого города плещется, жила-была лягушка зеленая. Привольно жила, на дождик квакала, а иной раз под настроение и с карасями на перегонки плавала. И все бы хорошо, да залетела в их края птица заморская. Завела песню – все заслушались! Крылья расправила – радуга в них запуталась! Попела она, покрасовалась, а потом сделала круг над озером и исчезла вдали. Долго еще караси озерные чудо-птицу обсуждали.— Вот ведь красавица!— А уж как поет! Как летает! Загляденье...— Куда нам до нее!..И не стало с тех пор лягушке покоя.“Ну чем я хуже?! ” – удивлялась она, разглядывая свое отражение. – “Лапки перепончатые, шкурка нежная!”— Ква-а-кс, ква-ва-кс!“Отчего же меня так не чествуют?! ”Думала лягушка, думала и решила летать учиться. Может в этом причина?Залезла она на высокий камень, растопырила лапки: “Лечу-у-у!” Со всего маху брюшком о воду шлепнула. Шум, брызги, муть со дна озера поднялась. Караси с испугу едва на берег не повыскакивали.— Эй, зеленая! – встревожился рак,— ты не заболела ли? Или горе у тебя какое?— Глупый ты, пучеглазый! – Потирая ушибленное место ответила лягушка. – Я летать учусь!— А-а-а... — усмехнулся рак,— это бывает.— Буль-хи-хи, буль-хи-хи! – Засмеялись жирные караси.— Эх,— вздохнула лягушка, вскарабкиваясь на торчащую из воды корягу,— мне бы только ветер поймать! А там раз-два и полечу-у я над озером!..Но ветер отчего-то совсем не спешил помогать лягушке. Улыбнулся он в седые усы, прошумел в кронах деревьев и умчался восвояси.— Ладно, ладно,— обиженно ворчала лягушка,— погодите... Просто сегодня погода не летная!Шлеп, бум, плюх, шлеп, бум, плюх – разнеслось над озером едва взошло солнце.— Опять погода не летная! – Буркнул рак.Так и пошло. С утра до вечера, с утра до вечера только и слышно на озере: шлеп, бум, плюх, шлеп, бум, плюх... Весь ил со дна поднялся.— Скорее бы взлетела, что ли! – Вздыхали караси.Шлеп, бум, плюх, шлеп, бум, плюх...А тут как раз мальчик Витя решил на озере рыбу поудить. Пришел, смотрит: вода мутная, караси под корягами попрятались, раки и те в другое озеро ушли. Одна безумная лягушка туда-сюда скачет.— Ой! – догадался Витя,— лягушка, да ты никак летать учишься?!— Учусь,— вздохнула лягушка, вновь забравшись на большой гладкий камень,— да только никто меня не понимает. Ветер и тот надо мной смеется...— М-да... Серьезное дело. – Задумчиво протянул мальчик. — Может я чем помогу?Обрадовалась лягушка.— Ты только подбрось меня повыше, я и взлечу!— Это можно. – Сказал Витя, подходя к самой кромке воды. — А хочешь, я тебе свою тайну открою?!Лягушка едва от гордости не лопнула! Сидит, не дышит, а сама по сторонам оглядывается, все ли видят?! Ведь не с каждой лягушкой мальчики своими тайнами делятся!Наклонился Витя поближе:— Я лягушкой хочу стать!— Ква-ха-ха, ква-ха-ха, ква-ха-ха! – Разнеслось тут над озером. — Не получится у тебя ничего!— Это почему же? – обиделся Витя.— М-м-м... Да вот мальчик-то ты хороший, а лягушка никакая. Для этого же талант особый нужен!Нахмурился Витя и ушел с озера. Идет по тропинке, а сам улыбается.“Ква-ха-ха, ква-ха-ха, ква-ха-ха”,— доносится с тех пор с озера.Да может слышал кто?! Это лягушка над Витей смеется. Вот только летать с тех пор она почему-то больше не учится...12 сентября 2006 года 11:17:10Яна Файман | ovsianka@yandex.ru | Владивосток | Россия Сергей РоссИз книги эссе Интеллигибельное(четыре эссе)1. m.N.E.M.O.– Память моя – черноморская ракушка, – не отвечающая на звонки и запросы, не выдающая адреса и справки – что ты знаешь обо мне?Ведаешь ли ты хоть что-то о чудовищной центробежной силе социалистической цыганщины, разметавшей всех моих ивановых-петровых-сидоровых по задворкам второй империи – ведущих свою генеалогию от рыбаков и пахарей: с одолжением, под руки, как водят внуки – семейную реликвию – горбатую старушонку-праматерь – куда?Знакома ли тебе летаргическая явь коммунального гетто – фанерный комод с черствыми пайками казенного пространства, – прохватываемого плотоядным взором замочной скважины: все эти астигматические керосиновые лампы, фамильный Notre-Dame de Paris с гарпической кукушкой, слоновья пара ортопедической обуви, анатомические куски хозяйственного мыла, и проч., проч., проч.!Страшный Египет вещей…[Тараз]2.ЗАВТРА БЫЛО ВЧЕРАРоберту НеленгаПомнишь?Хаотично заштрихованное мелким дождем лаконичное пространство.Извилистая тропа, вьющаяся из-за выцветшего леса за пологий холм.Ограниченный чугунной оградой край навечно выбывших из списков избирателей и кредиторов.Бронзовый ангел с пустыми глазницами и охапкой почерневшей листвы в ладонях.И крестоцвет – пламенеющий из-за вершины холма и упрекающий октябрьское небо в бессодержательности…Я коснулся твоего плеча.Незначительная процессия стремилась к погосту: дождь наделял ее шестью силуэтами,но расстояние отнимало у них голоса.Ни дать.Ни взять.Во главе процессии: старики – сросшиеся глухими корнями – ветхозаветные яблони.На двоих – сто пятьдесят лет, вытертый твид, косынка, шляпа и ревматизм.Да еще – трость: липовая ветвь – прирученная человеком.Время приучило их глядеть под ноги, а старьевщики к привкусу меди…Влага не успела смыть их следы с тропы, как двое идущих следом приблизились к воротам.Озябший ворон – вытянув клюв из-под крыла – надменно косил зрачком на смертных.Ты стиснул мою ладонь.«И они тоже?».«Не сейчас…».«Они знают об этом?».«Еще нет…».«Как же так?! ».«Она упустила из виду, надела ли девочка шарф…».«А он?».«Старается заслонить ее зонтом от дождя…».«Здесь что-то не так…».«Что именно?».«Последовательность…».Два детских силуэта достигли ворот.Звук создал представление о предмете, и стая ворон метнулась в рассыпную.Колокол послал им вслед еще один удар и умолк.Пространство стало крайне лаконичным – все штрихи отныне принадлежали исключительно одной перспективе.Эхо укатилось в сторону леса – плутать меж ветвей и заглядывать в мшистые дупла.Ты зарыдал.«Это несправедливо!».Я отвернулся.«Нет, Роберт, ведь «завтра» уже было вчера…».[Вильнюс, 24.07. 2006 г.]3. БЛИЗОСТЬАнжеле – моей «911»Мы были слишком близки…Первый шаг всегда труден.Второй.Третий.Оглянуться назад – принять обобщение, оцепенеть соляным столпом, выплакать глаза в стог сена и все же не отыскать иглы.Я вминаюсь в пространство: вычеркиваю себя из списков, аннулирую и изымаю из обращения. От и… Бежать и петлять – путая следы, огородами, козлом, прочь. Бежать сломя голову, обдирая локти, сбивая колени и срезая углы. Покрыть всю дистанцию телом – постигнуть, вместить, разглядеть – все черты, штрихи, даже точки над «i».Мне нужен воздух! Крылья! «Да?». «Один…». «Цель визита?». «Питер…». И срывать на ходу пиджак, обрывать связи и связь. «Абонент вне зоны…». И теперь уже ни одна ищейка! И никогда! Левый висок замирает и схватывает боль. Словно пулю. Выкурить сигарету и убить в себе лошадь: загнанную, взмыленную, задыхающуюся. Размять нервными пальцами, прикусить фильтр и жадно, несколькими затяжками…душно и тучные розынегативчто-то мальчишескоеТри часа – это вечность! За три часа рушатся империи, рождается четверть миллиона китайцев и… умирает одна любовь. Вам наплевать. Я знаю. И мне на вас. И я улыбаюсь.Прячу руки в карманы. Медяки, зажигалка, замусоленная визитка, табачные крошки. В душном салоне те же мелочи: смех, «Keturi Ratai», затылки, номера.Только не «ремень»! Только не «безопасность»!Слышите?«Airbus» прогоняет из гнезда аиста. Прибывающие – убывают. Схватить за плечо первого попавшегося и отшатнуться: не все круги на воде – спасательные.Воздух гулкий и вязкий. Шаги даются с трудом, и любой глубоководник потребовал бы вытянуть его на поверхность. Но сейчас над головой только пять этажей, мыши и ни одного ангела.Зрачки расширяются и фиксируют проем окна. Питерская мостовая – это в самый раз. Как нащупанная в плывущем подъезде связка ключей. Это солиднее, чем проселок кисельно-молочного Задрищенска. Как раз то, что нужно: булыжники, мусор, порожняя «Балтика» и лужа. Не фонтан!Ни фонтана, ни даже намека на Бруклинский мост…серые и… холодныерастрепанный Толкиеня-те-бя-не-люб-лю!Несколько квадратных метров горизонтали. И распахнутое окно. Да две дюжины футов вертикали. Сумма слагаемых в итоге даст перемену мест нахождения. Из приглашенных – трое: со слезами, без оркестра. Достаточно.Что это?Защемило-заныло-заскулило! Флейта?! Из-за плеча: «Ты меня любишь?». «Фа» капельку простужено. Голос принадлежит ладоням. Прохладным, мягким, чуть влажным.Раскаленная игла – угаснув спичкой во мраке – выпадает из левого виска. Где она была все это время?Тонкие-тонкие пальцы. Детские. Осторожные. Ломкие. Щека. Легкий запах чего-то безоблачного и сублимированного бензина. Что-то бархатное и немного охры.Ветер вспугивает листву и с лаем гонит ее за угол.Люблю… тебя… я?..«Зачем ты открыл окно?! ».Рама – распятье.«Я заказала билет!».Одиссею все-таки проще – ему было куда вернуться.«Да что с тобой?! Ты меня видишь?».Линии, штрихи, холм Венеры, морщинки, крошка в уголке рта, прихожая на дне хрусталика… где?.. ты?.. слишком близко…[Санкт-Петербург, 29/30 июля 2006 г.]4. МЕЖДУ ТЕМ…inter-esse…Память – это зловредная старушка-процентщица с увесистой связкой ключей на впалой груди: заимствуешь грош – возвращаешь рубль…Ночью снилась 25-я весна. И та, которая вычла из меня «вторую половину». Я снова увязал в быту, словно бы незрячий гончар в чужой глине. Мы стояли у окна и привычно пренебрегали рифмой, путались в размерах и в итоге утеряли всякий такт. Даже сейчас мне не совсем ясно, когда мы перешли на прозу? Но, как и тогда, я очутился в её неисчислимых романах на птичьих правах третьего лица. Тело прорастает из складок постельного белья, и пальцы аргументируют во мраке форму предмета: теплая вода не утоляет жажды, в горле першит и её имя рвется наружу. Что толку теперь горевать о своей доле? Ей досталось моё сердце, мне – печень: моя подробная карта зло употребленных в сиюминутных кафе вин.Сон – это анекдотичная очная ставка с вчерашним днем: не возразить вслух, не отыскать выхода из нелепого положения…Рассвет. Струнные комарья сменяются щипковыми воробьиной ватаги. Кран вплетается ксилофоном, из коридора ему вторит бас гулкой парадной: “Бог устал нас любить… Бог просто устал…”. Вчера щедро наполненная сахарница сегодня утром удручает малосодержательным дном. Муравьи отвоевывают жизненное пространство, сообразуясь с тактикой великого переселения народов: плинтус – стена – рама – стол. Преимущество бесспорно на их стороне: «Пьета» – едва лишь иная поверхность, а всё Авраамово семя – в сравнении с популяцией – подробность. С точки зрения муравья – я – тля: каждый вечер наполняю сахарницу, не смахиваю со стола крошки, забываю на подоконнике банку с кофе.Страшное заблуждение – обитая в гигантском муравейнике – уповать исключительно на одну периодическую систему элементов…Вечером окно в кухне с видом на реанимацию: солнце закатывается за горизонт, словно зрачок коматозного больного за свинцовое веко. Мрак упраздняет учение Евклида, и отныне каждый предмет в неоплатном долгу у Лобачевского. Мое бытие между тем напоминает пробел: покрытая телом поверхность не отвечает взаимностью, и каждое движение соотносится с пустотой слева. Материя обладает своей скоростью движения во времени, а период полураспада тьмы не превышает и нескольких часов. Вчерашние детали покрываются пылью, меняют цвет и теряют внятность. Соломон был прав: все проходит – мимо, сквозь, не касаясь меня – дождь, незнакомец, день, боль, жизнь…Рассудок все еще путается в доказательствах и лихорадочно ищет предлог для сомнений, но одиночество “с” уже сменяется одиночеством “без”…[Алма-Ата]26 сентября 2006 года 15:55:53Сергей Росс | libertin_76@mail.ru | Алма-Ата | Казахстан Михаил ЛероевПовесть ПОКОЙНОГО Ивана Петровича Белкиначёрный юморОни задерживались.Ничего удивительного: мертвецам вообще не к лицу спешка, а уж в нашем нелегком деле она и вовсе считается преступной халатностью.Когда мои внутренние часы – у покойников они есть, можете не сомневаться – показали, что с назначенного времени встречи прошло более часа, дверь тихонько скрипнула и в коридорчик ввалился первый гость. Именно скрипнула, а не открылась – многие из нас не утруждают себя такими условностями, как взаимодействие с материей – много чести. Хруль прошёл прямо сквозь двойную броню хозяйкиной двери и как ни в чём не бывало протопал по паркету в гостиную. Надо сказать, топает он оч-чень артистично. Одна бедняжка, кажется его сводная внучка или вроде того, последние месяцы проживает за городом в известном заведении именно из-за этого топота, раздавшегося однажды у нее в спальне, перед самым отходом ко сну.Генеральская стать не дозволяла Хрулю быть с окружающими накоротке. Я привык, но многие считают его заносчивым дураком.Он удостоил меня многозначительным взглядом сверху вниз – не знаю, как ему это удается при полутораметровом росте, да бог с ним, не это главное. Не приучен обижаться, тем более, что Хруль тем временем вальяжно развалился в кресле под красной ночной лампой и замер среди своих мыслей. А мое внимание отвлекло на себя появление очередных гостей.Мамаша Грация, в прежней жизни Анфиса Аркадьевна Жемчужная, известная скандалистка из местного бомонда, явилась с четвертым мужем Альбертом, худосочным профессором-архивистом. Альберт никогда не отличался общительностью, робко внимал всему происходящему и лишь изредка набирался смелости поправить сползающие на кончик носа очки. Зато Грация сразу завладевала всей аудиторией.— Жа-ан, как ты находишь мой новый наряд? – наигранно запела она, едва переступив порог комнаты. Впрочем, в оценках своей внешности она, судя по всему, сейчас не очень-то нуждалась, потому что не дожидаясь похвалы в ту же секунду принялась делиться впечатлениями полночной прогулки по городским окраинам:— Ты представить себе не можешь, милый Жан, чего мы только с Альбертом не натерпелись по дороге сюда! Какое безумие снимать чердак в таком захолустье! Эти пьяные бездомные прямо ни во что не ставят добропорядочных граждан! Один нахал прошел прямо сквозь меня и даже не извинился, наступив мне на ногу! А эти облезлые коты?! Как очумелые выли вслед с самым осуждающим видом… Ах! – она театрально вскинула головку и прижала левую ладошку к сердцу,— Я умру от всех этих потрясений…— Анфисочка,— улыбнулся я,— Вам не грозит такой пустяк – вы умерли пятнадцать лет назад, пора привыкать, дорогая.Мурашкин-По-Коже вошел прямо через окно, вернее, влетел и завис в полуметре от пола с левой стороны от медитирующего в кресле покойного генерала. Вот кем детей-то пугать – упырь упырем, вервольф вервольфом! Да только душа у него ребенка, дети на смех подымут.Как появилась маленькая древняя старушонка Мария Соломоновна, я даже не заметил. Вроде как все в сборе… Нет, кого-то не хватает.Новоприставленного.Мы его так и прозвали Покойником. Все равно никто не знал его имени. Какой-то мошенник с вещевого рынка. Прям там и отдал богу душу. Сам не понял, что произошло и почему его сразу вдруг два стало. Один на земле лежит, об него люди спотыкаются, куча мала такая. А другой вот он, смешно ему вдруг как-то до чрезвычайности.И кажется, как по замыслу чьему-то Мамаша Грация рядом ошивалась. Шарфик выбирала. Она часто там бывает, и все по шарфикам специализируется. Одним таким она шестого мужа во сне удушила. Наследства ей вдруг захотелось. А муженек-то с секретом оказался – пошустрее чем Анфисочка в заначке пассия имелась, из бывших жен. Киллера наняла и устранила соперницу. Так Мамаша Грация и пристрастилась к покупкам на вещевом.А, наконец то! Дверь квартиры величаво распахнулась и на пороге появился сам Покойник. Хруль аж в кресло провалился по самый пол, и даже ниже, прямо в соседнюю снизу квартиру. Остальные тоже замерли с открытыми ртами. Пренебрежения к законам физики потустороннего, простите, поэтустороннего, мира, никто из присутствующих помыслить не мог. А этот – на тебе! – на первом же светском рауте опозорит всю нашу компанию.Я дождался, пока каждый в отдельности проглотит рвущиеся наружу возгласы неодобрения, и все вместе придут к негласной договоренности вести себя так, как будто ничего сверхъестественного не произошло, и, воспользовавшись правом хозяина, коим в отсутствие истинной владелицы квартиры и являлся, предложил вошедшему сесть и чувствовать себя как дома.Тем временем остальные гости давно уже разместились на двух диванах, по обе стороны от небольшого кофейного столика, и затягивать с началом больше не было возможности.— Ну вот, дамы и господа, все в сборе. Разрешите открыть очередное заседание нашего скромного клуба. Начать набившей оскомину фразой…— Будь она неладна эта жизнь после смерти! – взорвалось собрание.Коронную фразу выучили все, и на том спасибо.Мы собираемся по пятницам, после полуночи, ну плюс-минус полчаса.Обычно плюс.Часа два-три, а то и все пять. Но, как я уже говорил, спешка в нашем случае нелепа. А порой и непростительна.Цель наших встреч одна. Каждый явился на этот свет (для вас, хочу напомнить, тот) не по своей доброй воле. По чужой недоброй, и потому души наши привязаны к этому миру чужим преступлением. До той поры, пока злодеев, приложивших к нежданным «турпоездкам» руку, не настигнет расплата. Есть правда исключения. Мамаша Грация сама находится в весьма щекотливом положении – мужья-то ее тоже не сами загремели сюда на долгий срок. Так что кто должен понести наказание ни один поэтуевропейский суд не разберет. Да и моя собственная смерть – что-то из ряда вон, да не обо мне сейчас речь.Наш клуб возник как братство взаимопомощи. В одиночку весьма проблематично призвать к ответственности своих обидчиков, если ты сам призрак, а обидчики твои полны наглости даже не замечать твоего присутствия.Вот и пришлось нам под гнетом обстоятельств объединиться. Правда замысла своего мы так и не смогли пока воплотить в жизнь (опять нелепица – какая жизнь, здесь, по эту сторону смерти?!). А чтобы не умереть вторично, на сей раз от скуки, кто-то предложил однажды заняться частным сыском и разбором левых преступлений. С тех пор и вошли в традицию эти встречи по пятницам. Обычно дел-то никаких серьезных и не попадалось. Но нам доставляло удовольствие мелкое пакостничество мелким жуликам и бытовым бандитам. А этого добра, благо, в нашем городе хоть отбавляй.— Что ж, приступим, друзья, к нашему еженедельному разбору полетов. Кто первым поделится своим бесценным опытом? – так уж повелось, на наших собраниях роль спикера отводилась мне.В молчаливом единодушье члены клуба уставились друг на друга, а через пару мгновений и вовсе кто куда: вбок, в пол, в потолок. Хруль вдруг вспомнил про свои медитации.— Ну дык,— спасла ситуацию Мария Соломоновна,— Этать… Вон он самый молодой-то! – кивнула она в сторону Покойника.Собрание воспрянуло духом.Мне стало стыдно за них. Свою смерть пережили, а ведут себя словно школьники. Что же, придется мне речь толкать.— Кх-кх… Мария Соломоновна, я тут справки навел… Касательно вашей карательной операции в Зорькиной роще…Старушка покраснела, побледнела и вжалась в диванчик. Мамаша Грация хихикнула, скромненько так, громче гудка паровоза. Альберт смутился, а любопытство Мурашкина-По-Коже полезло из всех щелей, извелся бедный, аж к потолку взлетел от переполняющих чувств.— Я понимаю, драгоценная моя Мария Соломоновна, вы добра всем хотели, даже насильнику этому злосчастному. Но зачем же было доводить человека до такого состояния! Ведь целые сутки две психбригады его с дерева спустить не могли… Кукарекает теперь, мычит и волком воет в одиночном номере, совсем плох… Уж лучше бы вы его сразу… того…Хруль загоготал, но тут же смущенно смолк. Зато хи-хи Грации и Мурашкина заставили скромную бабульку уменьшится раза в четыре. Мне даже совестно стало за свои слова. Впочем, нахалов надо на место ставить.— Уважаемый генерал, а сами-то вы ох как хороши! Умудрились перепутать квартиры и вместо грабителей застали врасплох уединившихся любовников. Бедная девушка теперь заикой остаться может. Про парня я и вовсе молчу. Никакие препараты не вернут в строй!Мурашкин было уже рот раскрыл, но тут я и его припечатал:— Бедный дед Трофим, наш дворник, уже тридцать лет как умер. Так неужели тебя, Мурка, совесть теперь не грызет – зачем запугивать до смерти такого безобидного выжившего из ума покойника? Ведь не умрет он во второй раз, а нервишки не железные, сам понимаешь!Очередной взрыв хохота.Я дал им секундную передышку. Самое грандиозное оставил напоследок.— Ну и вы, наконец, Анфисочка… Как-то прям неловко говорить… Оперный театр это вам не стрип-бар… Культурное заведение, да и самый центр города… Что за пируэты вы там на крыше выделывали в свете прожекторов, а?Мамаша зарделась.Бедный Альберт указательным пальцем машинально поправил очки, в результате они оказались на самом лбу.И все это – под такой громогласный ржач – я испугался, что сейчас весь наш спальный район соберется под окнами. Что творилось со скромницей Марией Соломоновной – не передать словами, все недавнее смущение как в трубу вылетело. Мурашкин катался по потолку, а бедный Хруль, казалось, лопнет и затопит собой всю гостиную.Что-то я упустил. Ну да, наш новенький. Он спокойно сидел по соседству с нами и совсем никак себя не проявлял. Такой призрак в мире призраков. Мы даже забыли про него. Казалось, он весь углубился в себя, но с медитацией генерала не было ничего общего.Понемногу собрание в некоторой степени вернулось к состоянию аудитории управляемой и взгляды моих коллег, встретившись с моим, ненароком оценивающе ползли в нужном направлении… Как я считаю, одни и те же мысли приходят людям одновременно. Наверное, к призракам это тоже относится.В общем, Покойник был как-то необычно, подозрительно спокоен. Его будто бы и вовсе с нами не было.Он понял, что мы все наблюдаем за ним уже некоторое время и поднял глаза.— Я вспомнил, как это было.— Что?.. – не понял я.— Как я умер. Меня убили. Выстрелом в спину.30 сентября 2006, да простит великий классик за неуместную эксплуатацию имени его персонажа29 сентября 2006 года 20:43:08Михаил Лероев | michaelj@list.ru | Новосибирск | Россия Валентин КатарсинПРИГЛАШЕНИЕ В САТАНИХУМеня будит тикающая тишина, пахнет теплыми печными кирпичами, золой, избяным старым деревом. Некоторое время лежу, лениво пытаясь разобраться – где я. Разглядываю похожие на реки контурной карты трещины потолка, потом слышу, как протяжно зевает чья-то калитка, настырно и басовито бьет муха о стекло, топают ходики.Мне тепло, покойно, вольно и не верится, что я в деревне, совсем один лежу ранним утром в большой старенькой избе. Не сон ли это?— -А-а-а-а, еж твою тридцать семь! – слышится окрик.Нет, не сон. Так числительно бранится только наш пастух Мирон. И чем выше число, тем, значит, он более сердится. Прошлым летом на крыльце местного магазина, выронив и разбив бутылку вина, Мирон запустил чуть не плача: «А-а-а, еж твою двести одиннадцать!». Это был самый крупный номер, какой слыхали односельчане…Тяжело ступают коровы, часто стучат о суглинок копыта овец, мычание и блеяние оглашает округ. Мирон щелкает бичом, беззлобно бранится, и вот стадо проходит мимо. Снова тихо, только семенят ходики, и что-то скоблит мышь на кухне. Стрелки показывают без четверти шесть. Легко поднимаюсь, шлепаю босиком по холодному полу к окошку.Попив чаю, спешу во двор. Встает осеннее солнце. Упитанная облачная овца плывет над озером. Знобкое чистое утро. Сажусь на крылечке, и все наполняет меня ощущением не отмеченного в календарях праздника.Ворона, серая как дранка, крякнув, опустилась на жердь изгороди и смотрит на меня. Я – на нее. Потом – вдаль, на сизую кромку озера. Все еще холодно, сонно…Все еще холодно, сонно. Мой сосед Ваня Чинков в тапочках на босу ногу сидит у поленницы, держа сигаретку в горсти. Я знаю, отчего тужит: вчера поздно вернулся из Мсты, где гулял у свояка, и утренний домашний анализ показал, что в гостях натворил немало глупостей. И сколько раз давал Ваня зарок быть в подобных случаях умней, но это походило на обещание Архимеда поднять землю при наличии рычага. Я тоже закуриваю. Потянуло вкусным дымком. Тихо. Даже листья осины не подрагивают. Не вертится на соседнем огороде пропеллер ветряка. Ветряк – затея Сергея Семеновича. Он вечно что-нибудь затевает: ветряк приспособил воду качать, из патефонной пружины лучковую пилу догадался смастерить, к простому колу, каким делают лунки для посадки картофеля, прибил перекладину, чтоб в земле оставалось гнездо одинаковой глубины, из огородного засохшего дерева вырубил фигуру лесовика. Способностью к разным затеям он вызывает насмешки. А что смешного? Не будь этих выдумщиков, не имели бы люди коромысла, прялки, золотника парового двигателя, и мир пел бы одни и те же песни…Листья хмеля, опутавшие мое самодельное крылечко, влажно поблескивают холодной росой. Они сплошь затянуты паучьими сетями, которые тоже в росе. Сколько их – там, тут, вон еще…Рассматриваю эту чудесную художественную выставку. Иной автор из скромности прячется, другой – притаился с краю своего творения, третий – торчит в центре, сам как произведение искусства. Какое изобилие манер, школ, стилей! Тот, – судя по отделке – с серьезной подготовкой, плел на века, но без вдохновения. Тот – самоучка, подкупающий примитивностью и наивностью вязки. Тот – штопал воздух на глазок, как-нибудь и явно скупясь на материал. Тот – ткал свой гобелен, стараясь поразить огромным размером. А тот – оригинал, фокусник, будто снял сетку с глобуса, растянув параллели и меридианы меж листьев хмеля…Поразительный, великолепный вернисаж! Но вдруг замечаю: ни в одной паутине нет ни комара, ни мошки. Не свершилось главное, ради чего творилась красота,— сети были пусты и создатели шедевров встречали день голодными.Я перевожу взгляд на нижний венец избы – все шире трухлявая щель, надо подрубать. Прохудилась и раскрышица – пора латать дранкой. Обращаю внимание, что ночью исчезло эмалированное ведро, оставленное у крылечка. Сам виноват, раз поленился внести в сени…Кающийся Ваня Чинков уходит в избу. Появляется его восьмилетний сынишка Толик, садится на качели, прилаженные к двум тополям, качается. Старуха Дремухина в дырявой безрукавке, в простреленной старой юбке идет мимо с литровой бутылкой молока. Сколько здесь живу, не видел эту старуху в новом платье ни в будни, ни в праздники. Хламье носит она не от бедности – достаток пришел и в нашу маленькую деревню. Подобно тому как, покупая свежий хлеб, многие оставляют его на завтра, доедая черствый,— она, всю жизнь, приобретая обновы, старит их в сундуке, одеваясь во что попало.Дремухина останавливается, любопытствует:— -Папка-то как вчера добрался?Толик не отвечает, качается.— -Не шумел?Мальчик делает вид, будто не слышит. Он не хочет ни врать, ни выдавать отца…Меня всегда удивляло: дети не были еще взрослыми, но понимают их. Взрослые – не понимают детей, хотя были ими…Становится все теплей, высыхают травы, листья. Спускаюсь к озеру, где меня трудно увидеть. Солнце уже припекает, тихие волны жуют береговой песок, парит чайка. Сажусь на бережке.Иные полагают, что сидеть просто так, то глядя под ноги, то вдаль,— безделье. Думается, что мы чаще бездельничаем, что-то делая, суетясь. Сидеть же на покое и думать, особенно рано утром, когда еще в природе не все пробудилось, а если пробудилось, то вставать ленится, когда утренняя голова чиста и ясна,— это большое жизненное дело.Ах, как тихо. Летучее облачко ягнилось, и белое тельце, отделившись от матери, принялось расти на глазах. «Мужик праздный»,— укорил бы меня сейчас всякий заметивший. Но, повторяю, я так хитро устраиваюсь, что всех вижу, а меня – никто.Легкая рябь сморщила кожу озера. Я думаю о крупном и малом, хотя между этими понятиями нет перегородки: долго ли смешное превратить в серьезное. И наоборот…Прихлопнул на колени комара, рассматриваю: какой сложнейший, миллионами лет отлаженный механизм прихлопнул. Разве самый искусный левша на самом деле создаст эдакое уникальное устройство!…Чертополох вымахал выше изгороди. До чего красив, черт! А разве существуют растения некрасивые? Разве вообще есть в природе что-либо некрасивое? Дело взгляда. Илья Репин любовался янтарным собачьим вензелем на снегу. Если на душе ощущение праздника жизни, а на глазах не черные очки – все красота, все – чудо: и стакан устоявшейся воды с серебром пузырьков на стекле, и пушистый шар одуванчика. Вспомнилась городская соседка по лестничной площадке, тихая вдова, которой некоторое время я болел так сильно, что лишился аппетита и сна. Как-то я преподнес ей пучок одуванчиков, а утром, опорожняя помойное ведро, обнаружил у мусоропровода свой букетик. Конечно, это был верный знак ее пустой души, и в тот же вечер, крепко заперев дверь, я с удовольствием съел латку тушеных голубцов, а после безмятежно проспал до утра…Вот у озера, в гуще старого тополя зачокал соловей. Я слушал его как важное сообщение. «Ну и дурак старый»,— сказали бы односельчане, мол, что за фантазии слушать соловья, лучше бы заготовил на зиму дров…Сатанихинцы – реалисты. Был у меня неделю назад в гостях Филипп Филиппович, первым делом взялся разглядывать репродукции с картин, которыми оклеены стены кухни. Долго изучал рембрантовское «Святое семейство». Отметил верность изображения топора, коловорота, но удивился, отчего Иосиф тешет жердину впритык с люлькой.— -Места, что ли, нет? Такой стук – разве уснет младенец? Опять же, щепка угодить может в дитя, либо в мамку…Глядя на другую репродукцию – врубелевского Пана, заметил, что ночью голый в болоте не усидит – мошка заест.
Яна Файман
Как червяк свой хвост искал
Талант или как лягушка летать училась
Сергей Росс
Из книги эссе Интеллигибельное(четыре эссе)
Михаил Лероев
Повесть ПОКОЙНОГО Ивана Петровича Белкиначёрный юмор
30 сентября 2006, да простит великий классик за неуместную эксплуатацию имени его персонажа
Валентин Катарсин
ПРИГЛАШЕНИЕ В САТАНИХУ