Демьян Островной

Божья ошибка
миниатюра

О коварстве женщин написано немало.

И, видимо есть на то веские основания.

Неспроста же ропщет на это вся мужская половина человечества.

Дошло до того, что сами женщины соглашаются с тем, что они далеки от совершенства.

Тут, конечно, спорить тяжело.

Ведь какие только приемы не используют дочери Евы, чтобы заполучить мужика, на какие только уловки не идут!

И, что же? Думаете, заполучив его, они берегут приобретение, холят его, лелеют?

Ничего подобного!

С момента, как только это бесценное достояние оказывается в их власти, дамы делают все для того, чтобы превратить его жизнь в кошмар, а то и укоротить ее.

Пока все деньги, даже карманные, не вытряхнет – не успокоится.

Свободы никакой: футбол не смотри, газеты не читай, с друзьями не встречайся, поздно домой не возвращайся.

Секс только форма поощрения, попробуй его заработать. Заработал, а у нее голова некстати разболелась. Наконец, получил доступ к телу, но исполнил обязанности из рук вон плохо.

На диване не валяйся – лучше что-нибудь по дому сделай. А таких «что-нибудь» — бесконечный список.

Всякие хобби недопустимы – они отвлекают от семьи.

В доме нет денег при любой зарплате.

От твоих носков запах токсичный.

Из-за твоего храпа соседи переехали в другой микрорайон, а я существую с тобой в одной постели. Безвылазно.

А их непостоянство просто убивает, чуть отвернулся, уже на твое место претендент топчется. По ЕЕ мнению, состоящий из одних достоинств. Интересно бы с ним переговорить на эту тему, спустя какое-то время!

Почему ОНИ такие?

Да потому, что неподходящий материал избрал Творец, когда создавал ЕЕ – ЖЕНЩИНУ!

Взял Адамово ребро и вдохнул в него жизнь. Вот и получилось то, что получилось. Неужели у него не было под рукой чего-нибудь более качественного, хотя бы коряги или веточки какой-то для такого серьезного дела? Сад-то в Эдеме у Бога неплохой был. Безусловно, и злато-серебро уже тогда у Него водилось. Поскупился или, может, поспешил.

А мужики теперь страдают из-за его ошибки.

Стали примитивненькими, убогонькими, слабыми и беззащитными.

Одним словом, МУЖИК – та же ЖЕНЩИНА, только вывернутая наизнанку.

2006 год

1 августа 2006 года  10:50:07
демьян островной | klepetr@yandex.ru | санкт-петербург | россия

---

Вячеслав Козлов

Плюшевый мишка
Спокойный рассказ

– Вы только посмотрите, какие они зелененькие – Ольга встала на цыпочки, чтобы поближе рассмотреть свежие, только что вылезшие листочки. Игорь наклонил ветку пониже, Ольга втянула в себя неповторимый весенний запах и, улыбнувшись, бросила на него озорной взгляд. Сегодня все ее удивляло. И белые льдины на голубой воде – запоздалый лед с Ладоги, и белые облака на голубом небе, и то, что холодные камни набережной, казалось, тоже пахли весной, и этот необычный человек, которого она видела всего второй раз.

Казалось, что не было трудных лет замужества, развода, безработицы, смерти отца. Сегодня в свои тридцать восемь лет Ольга чувствовала себя совсем юной. Казалось, что настоящая жизнь только начинается.

– Игорь, Вы мне что-то обещали. Пора исполнять обеты, или Вы забыли?

– Конечно, нет, просто у Вас такое романтическое настроение. Мне не хотелось нарушать его своими нравоучительными беседами.

– Но разве мы ни для этого встретились? У меня Вы все выспросили на презентации про наше благотворительное движение, но мне ничего не успели рассказать. Давайте, рассказывайте, что такое этот ваш Фалуньгун. Я правильно его назвала?

– Правильно. Как Вам сказать? Вы знаете, для меня Фалуньгун – это как пробуждение. Я как та маленькая почка, которая зрела, зрела и вдруг лопнула и увидела солнце, увидела мир и готова подарить всем свою красоту, свои листочки, свои плоды. Счастье в том, чтобы отдавать, в том, чтобы сделать что-то для других. Как это сделать, как достичь такого состояния, этому и учит Фалуньгун. Это самосовершенствование.

– Совершенствование? Но ведь человек – венец творения, разве нужно еще совершенствоваться?

– Думаю, что нужно. Посмотрите вокруг. Везде алчность, злоба, насилие, зависть, жадность. Я не говорю, что наш мир плох, но мы, люди, что-то делаем не так, может быть, поэтому мы не можем покончить с войнами, нас мучают все новые болезни. А сколько катастроф происходит в последнее время. Может быть, боги наказывают нас за наши пороки. Так что нива совершенствования нас ожидает обширная. Я вот принес Вам книжку…

– И что же только сейчас встал такой вопрос, раньше, видимо, люди были лучше, и им не надо было этим заниматься?

– Я думаю, что совершенствование было всегда. Ведь религия – это тоже совершенствование. Христос призывал людей стать лучше, поступать лучше – по заповедям. Он говорил: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный». И Фалуньгун тоже призывает людей стать лучше, стать добрее, честнее, терпеливее, милосерднее. Приблизиться к Богу. Может быть, в этом и есть цель жизни. Многие чувствуют это, а многие – нет. Ведь в нашем мире все перемешано: прекрасное и ужасное, правда и ложь, радость и горе.

– Ну что ж, в таком случае, я тоже не прочь стать лучше, а что для этого нужно?

– Для этого не нужно ничего. Не надо никуда записываться, не надо никому отчитываться, не надо платить денег, не надо никуда уходить или уезжать. Но с другой стороны для этого нужно все. Вся жизнь должна измениться, все мысли, все поступки и все Ваше мировоззрение. Если обычный человек живет для себя, то человек самосовершенствующийся старается в первую очередь думать о других. Попробуйте в следующий раз, когда возникнет трудная ситуация, не ставить на первое место свои интересы, попробуйте позаботиться о другом человеке. Даже если это Вам не выгодно, даже если это ущемляет Вашу гордость. Скажу Вам, это не так легко, как кажется.

У Ольги зазвенел сотовый телефон.

– Ой, извините, это мама. Да, да мам… Что? Погоди, погоди, говори толком… Давно?... Хорошо, хорошо, сейчас еду… Е-ду. Извините, Игорь, мне надо ехать.

– Что-то случилось?

– Да. Дочка. Ей плохо. Мама вызвала неотложку.

– Книгу-то, книгу возьмите.

Ольга машинально сунула книгу в сумку.

* * *

Застывшую тишину нарушил тихий всхлип Анны Петровны.

– Ну что ты, мама, не надо – стал ее успокаивать Виталий, но глаза Анны Петровны уже наполнились слезами, и остановиться она уже не могла.

– Говорила вам, живите, как люди, нет. Все гордость свою надо показать. Где же мы теперь такие деньги-то возьмем? – причитала она.

– Ну что они не звонят, уже полчаса прошло. Оля, позвони, наверно они забыли – забеспокоилась Клавдия Ивановна и поежиласть, покосившись на открытую форточку.

– Мам, ну успокойся. Сказано, позвонят. Думаешь, мы одни такие, чего зря людей дергать.

Ольга отодвинула подальше от форточки инвалидное кресло-каталку, на котором сидела Клавдия Ивановна, и укрыла ее пледом, но форточку не закрыла. В комнате было душно. Впервые за два года бывшая семья собралась вместе, только на этот раз свело всех горе.

Наконец зазвонил телефон. Там долго что-то говорили. Ольга отвечала коротко, односложно

– Да… Понятно… Будем ждать…

– Что? – нетерпеливо спросил Виталий, когда она повесила трубку.

– Ну, вот – голос Ольги дрогнул, наверное, в первый раз за все это нелегкое время – мы зарегистрированы, поставлены в очередь, надо ждать. Сколько – не известно. Говорят, многие ждут по два года. Как появится почка для пересадки, они сообщат.

– Ну, понятно, сообщат… Не в этом дело. Сунуть надо кому следует, вот в чем дело. Да, надо поехать и сунуть. Сейчас без этого никуда.

– Виталий, ну что ты говоришь такое.

– Нет, конечно, вы можете пустить дело на самотек – говоря «вы», он почему-то смотрел на Ольгу – можете спокойно сидеть и ждать. Некоторые по два года ждут. А что со Светочкой будет за эти два года, вы подумали?

– О дочери заботишься. Ну, хорошо, хорошо, я завтра поеду и суну. А сейчас уходите все. – Ольга решительно встала и ушла в свою комнату. Через минуту дверь приоткрылась, и показалась голова Виталия.

– Оль, на минутку… – он просочился в комнату и сел на стул, зажав руки между колен – Слушай, Оль, – начал он, раскачиваясь взад и вперед, – ну, может хватит дуться, ну что мы с тобой, ну, поцапались и все, ну ладно тебе.

Ольга подняла глаза к потолку и сделала глубокий вдох.

– Ну что ты, в самом деле…

– Нет! – отрезала Ольга так, что Виталий тут же встал и попятился к двери – уходи.

– Ну вот, я ж хотел как лучше…

– Ну что, опять прогнала? – спросила Клавдия Ивановна, въехав на своем кресле в комнату дочери, когда Виталик ушел.

– Опять – ответила Ольга, уже немного поуспокоившись – она обняла мать за шею и прижалась щекой к ее лицу.

– Экая ты у меня непутевая – Клавдия Ивановна погладила ее по плечу – а правильно свекровь-то сказала, гордые все стали. Раньше-то разводов, почитай, и не было совсем. Жили люди всю жизнь, хорошо ли, плохо ли, а жили.

– Мам, ну что ты говоришь, ну ты же знаешь его, ты же все видела.

– Видела. Да только ты о дочке подумай. Она ж молодая, ей и нарядиться охота, и чтоб не хуже других. А ты одна у нас кормилица, моя пенсия – это ж крохи. И так-то вертишься на работе юлой, дома тебя не видно. Сколько ты фирм бухгалтеришь, три? Вот. А еще сейчас сколько выложить придется. Да и без мужика жить – тоже не порядок. А ты уж не девочка, на дискотеки не ходишь, где тебе жениха найти. А вот смирила бы гордость-то свою, да, может, и сладилось бы. А сейчас, такое несчастье, как ты одна будешь, без поддержки, без мужского плеча?

Ольге вдруг вспомнились слова Игоря о том, что надо думать о других, даже если не выгодно, и если ущемляется гордость. А гордость ущемлялась, ой как ущемлялась.

– Ну ладно – сказала Ольга, сделав над собой усилие, – я подумаю.

– Подумай, подумай, да в следующий раз намек-то ему и сделай, какой-никакой все ж мужик. А теперь спать иди, поздно уже.

Ольга легла, пыталась уснуть, но в голове бушевал сонм разных мыслей. Самое главное, где взять деньги. Да если и взять, то надо еще дождаться, пока эта почка появится, а сколько ждать – никто не знает. Бедная Светка, за что ей такое, в ее пятнадцать лет, уж она-то в чем виновата, чтобы такое терпеть? Сон никак не шел. Ольга встала, включила торшер и бросила взгляд на столик, где среди газет лежала подаренная Игорем книжка.

– Фалуньгун – прочитала она на обложке – ну что ж, посмотрим.

После первых страниц Ольга почувствовала, что книжка удивительно спокойная. Правда, многие слова были ей незнакомы, некоторые вещи вызывали недоумение, но она говорила себе – сейчас не понятно, может быть, пойму потом. Постепенно ее волнение утихло, мысли успокоились, как будто кто-то аккуратно разложил их на свои места, и глаза стали слипаться. Ей вспомнилось, как она успокаивала Светку, когда та была совсем маленькая.

Однажды вечером Светка устала, раскапризничалась, разбросала игрушки. Тогда Ольга стала спокойно собирать ее кукол и укладывать их спать в коробку из-под телевизора, приговаривая: «А теперь уложим куклу Машу, спокойной ночи, Маша». Наконец все куклы были аккуратно сложены в коробку, остался только плюшевый мишка. Он был большой и в коробку не помещался. Тогда Ольга закрыла коробку и посадила мишку сверху, а Светка положила его и сказала «Спокойной ночи, Мишаня!»

* * *

– Ну, что Вы, что Вы, ни в коем случае, разве можно – высокий худощавый доктор мягко отстранил Ольгину руку, когда она пыталась сунуть ему конверт – даже не думайте, Вам и так предстоят большие расходы. А ускорить процесс я все равно не могу, это же большая система, много городов связано. Да не волнуйтесь Вы так, найдется для Вас почка, все будет хорошо.

– Найдется, но когда? Сколько времени она может так жить, постоянно привязанная к этому аппарату. Врач говорит, что ей периодически нужно делать этот…

– Гемодиализ.

– Да, да. А ее состояние не может стать хуже?

– Ну, гемодиализ это конечно временная и небезопасная мера. Трудно сказать, сколько времени она может пользоваться искусственной почкой. Конечно, чем быстрее будет сделана имплантация, тем лучше. Но у нас большая очередь. Мы можем получать почки только от умерших людей или от доноров, а их очень мало. Кроме того, далеко не каждая почка подойдет для пересадки. Видите, даже Ваша почка не подошла Вашей дочери. Поэтому, что тут можно сделать, надо ждать.

– Но доктор, я этого не выдержу, как можно ждать, зная, что жизнь твоего ребенка вот-вот может оборваться. Это невыносимо. Ну, сделайте что-нибудь, Вы же доктор, Вы давали клятву помогать людям.

– Ну, хорошо, скажу Вам по секрету. У нас государственное учреждение, а есть еще частные фирмы. Адрес, конечно, я Вам дать не могу, но попробуйте поискать в Интернете. Но, сами понимаете, это совсем другое дело, вы сами несете ответственность за Ваши действия, понимаете меня? И, пожалуйста, я Вам ничего не говорил.

* * *

– Ну, слава Богу, проблема решилась – вздохнула Клавдия Ивановна – все-таки неделя это не два года. Ну, две недели, даже три, пока визу в Китай получишь, пока билеты. Все равно быстро. Хорошо, что доктор надоумил тебя в Интернете посмотреть.

– Одна проблема решилась, другая приключилась. Знаешь, сколько все это стоит. Даже выговорить страшно. Столько денег у нас нет, и что делать, я не знаю.

– А конкретнее? – спросил Виталий.

– Конкретнее – около шестидесяти тысяч долларов.

– Ну, у меня там есть на книжке… – начала, было, Клавдия Ивановна.

– Мам, ну, сколько у тебя там, на книжке, тысяч десять…

– Не десять, а семнадцать.

– Семнадцать… Это – рублей, это капля в море. Этого даже не хватит, чтобы в Китай слетать.

– Ну, можно дяде Коле в Москву позвонить, он зарабатывает неплохо… Виталик вот поможет.

– Виталик, ты сколько можешь дать?

– Думаю, что сейчас много не смогу.

– Ну, примерно сколько?

– Я конечно понимаю, ситуация тяжелая, но и ты меня пойми…

– Просто скажи, сколько ты можешь дать, чтобы я могла сосчитать.

– Дело в том, что свободных денег у меня нет, мне придется вытаскивать…

– Сколько ты можешь вытащить?

– Ну, тут все зависит от сроков. Сразу вытащить трудно…

– Ты хоть что-нибудь можешь сказать конкретно?

– Я и говорю конкретно, если быстро нужно, то меньше, а если можно подождать, тогда конечно… Что ты кричишь на меня. Хочешь показать, что только тебе не все равно?

– Анна Петровна… – обратилась Ольга к матери Виталия.

– У него спрашивай. Все у него.

– Ладно, поздно уже, утро вечера мудренее – Ольга захлопнула тетрадку, давая понять, что разговор окончен.

В прихожей Анна Петровна что-то шепнула Виталию, и он зачем-то пошел на кухню. Клавдия Ивановна подрулила на своем кресле к дочери.

– Оленька, ты помнишь, что ты обещала подумать, ну давай доченька, пусть все будет хорошо.

Когда Ольга вошла на кухню, Виталий пил воду.

– Оль, ну хватит, ну кончай, ну что ты, в самом деле. А я тоже… Я же кредит могу взять, ну, под недвижимость, ну ты только скажи, мы тогда Светке такую почку купим…

– Что? Это ты сам придумал, или маманя твоя посоветовала? Значит, если я тебя пущу, ты денег дашь, а если нет, то пусть твоя дочь… А ну катись отсюда, чтобы духу твоего здесь не было.

* * *

– Здравствуйте, Игорь. Спасибо, что пригласили, здесь столько картин, к сожалению, сегодня я не могу посвятить много времени этой выставке, но, поскольку я обещала…

– Здравствуйте, Оля, очень рад Вас видеть. Хотел рассказать Вам о красоте и гармонии, которую несет людям Фалуньгун, но вижу, у Вас какие-то серьезные проблемы?

– Да, не знаю, стоит ли говорить… в общем, моя дочь лежит в больнице и нуждается в пересадке почек, но думаю сейчас не время обсуждать мои проблемы.

– Позвольте сказать только одно. Сейчас некоторые фирмы продают органы через Интернет, но пользоваться их услугами не рекомендуется.

– А почему? Я как раз искала в Интернете.

– Не этот ли сайт привлек Ваше внимание? – Игорь достал записную книжку и написал на листке адрес сайта.

– Да, именно он, а Вы что-то знаете про него?

– Тогда извините, но придется Вам кое-что рассказать. Правда это может сильно потрясти Вас, готовы ли Вы услышать жестокую правду?

– В последнее время меня и так сильно трясет… рассказывайте.

Игорь взял Ольгу под локоть и отвел к окну подальше от публики.

– Дело в том, что я знаком с системой продажи органов, поскольку занимаюсь Фалуньгун. Недавно из Китая просочились некоторые сведения о засекреченной клинике под названием Суцзятунь, в которой производят извлечение органов у живых людей.

– То есть как у живых!?

– Да, да, я предупреждал Вас, что эта информация может Вас шокировать. Мне продолжать?

– Ну, раз уж начали…

– Дело в том, что как я уже говорил Вам, в Китае очень много людей объявлено преступниками только за то, что они занимаются самосовершенствованием по системе Фалуньгун, по принципу Истина-Доброта-Терпение. Сегодня в Китае, как когда-то у нас при Сталине, добрые люди сидят в тюрьмах. Так вот теперь стало известно, что власти зарабатывают огромные деньги на продаже их органов. При получении заказа подбирается заключенный, органы которого по данным анализов подходят для заказчика, и на нужный день назначается его казнь. А чтобы органы были «свежими», их извлекают еще до казни у живого заключенного при минимальном обезболивании.

– Что за чушь, это же зверство какое-то…

– Эти сведения подтверждены свидетелями, которые работали в этой клинике. Один из докторов говорит, что таких клиник при лагерях по всему Китаю более тридцати. И в каждом лагере содержатся десятки тысяч заключенных. Именно поэтому они могут поставлять органы так быстро.

Лицо Ольги стало бледным.

– Но что же делать? Светочке так нужна операция. Я так обрадовалась, когда нашла этот сайт. И за что мне столько страданий. Вот так живешь, живешь и вдруг…

– Да. Живешь, живешь и сам не знаешь зачем. Вы знаете, я думаю, что у каждого человека в жизни бывает такой момент, когда надо сделать выбор. Выбор в глобальном плане. У меня в юности частенько возникало такое ощущение, что я готовлю себя к чему-то. Причем это что-то, как правило, имело конкретное материальное выражение. Учился, чтобы получить хорошую работу. Закалялся, чтобы быть здоровым. Но потом я понял, что я готовил себя не к этим прозаическим вещам.

Существует что-то более важное, что касается всей жизни человека. Думаю, что человек должен сделать выбор. Он должен выбрать свой путь, путь к свету или путь во тьму. И мы делаем этот выбор, иногда даже сами не замечаем, что делаем. И когда хочешь выбрать путь к свету, это очень трудно, это мучительно. Хочется все бросить и убежать, но сделать выбор надо и каждый должен сделать его сам.

– Но что же делать? Ведь ее жизни грозит опасность.

– Не торопитесь, обдумайте все хорошенько. У Вас еще есть время. Я думаю, Вам теперь не до выставки, позвольте я провожу Вас.

* * *

– Конечно, мы Вам поможем, все-таки Вы – наша старейшая сотрудница, так много сделали для фонда, да это и есть наша задача – помогать людям в трудную минуту. Зайдите в среду, думаю, что тысяч пять мне удастся для Вас выкроить, но больше… сами понимаете.

– Спасибо. Да, Светлана Семеновна, у меня к Вам еще один вопрос. Дело в том, что почка может появиться очень нескоро, и мне неофициально посоветовали купить почку у частной фирмы в Китае. Но один мой знакомый сказал, что там извлекают органы у заключенных, когда они еще живы. Как Вы считаете, можно ли покупать такие органы?

– Как, у живых людей? Варварство какое! С другой стороны Вашей дочери грозит опасность. Вы знаете, милочка, тут Вы сами должны решить. Это Ваш выбор.

* * *

– Конечно, я не могу советовать Вам, просто не имею права, но могу высказать свой взгляд на эту проблему – Игорь жестом пригласил Ольгу присесть на скамейку – Фалуньгун учит людей добру, говорит, что надо в первую очередь думать о другом, а потом о себе. Христос тоже учил поступать с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой. А тот, кто преследует Фалуньгун, как преследовали в свое время последователей Христа, с моей точки зрения отстаивает позиции зла.

Хищники, даже когда они голодны, не убивают себе подобных. Человек сегодня убивает человека, чтобы продать его на запчасти. И не потому, что он голоден, нет. Он сыт, он богат, он имеет власть. Просто он хочет больше. Он настолько отдался пороку, что не владеет собой и готов продать душу дьяволу, чтобы стать еще богаче, получить еще больше власти.

– Это я понимаю, но что же будет со Светкой?

– Со мной не раз так бывало, когда примешь твердое решение, когда решительно устоишь перед искушением, тогда ситуация сама нормализуется. Конечно, это не просто – оставить страх, беспокойство за судьбу близкого человека, но заметьте, как только страх уйдет, проблема разрешится. Кстати, а как у Вас с деньгами?

– С деньгами плохо. Я уже совсем, было, отчаялась, но бывший муж неожиданно подсказал один путь. Можно взять кредит под недвижимость, то есть под нашу квартиру. Страшно, конечно, собственное жилье закладывать, но делать нечего. Ну, еще насобирали примерно треть, с кредитом должно хватить.

* * *

– Ну что, какие новости? – спросила Света после традиционного маминого поцелуя.

– Новости неутешительные – Ольга не привыкла успокаивать свою дочь. Они всегда рассказывали друг другу всю правду без прикрас и упущений – можно купить почку быстро в Китае, но как говорит Игорь Сергеевич…

– А, это твой жених?

– Не говори глупости. Так вот, он говорит, что эти органы в Китае извлекают у живых заключенных, и поэтому так быстро.

– Как у живых?

– Сначала подбирают заключенного с нужными анализами под заказ, а потом к нужному сроку извлекают у него органы. Причем, большинство этих заключенных, как говорит Игорь, это те, кто занимается Фалуньгун. Помнишь, я говорила тебе о принципе Истина-Доброта-Терпение. Вот этих людей и убивают в первую очередь.

– Но ведь это ужасно.

– Твой папа говорит, какое нам дело, откуда взяли эту почку. То, что делают они – это их дело, это не наш грех. Зато на карту поставлена твоя жизнь.

Наступила пауза. Ольга понимала, что это очень трудный вопрос для ее девочки.

– Вот, принесла тебе киви и твоего мишку, чтобы тебе не скучно было.

– Ой, Мишаня, привет – Света взяла мишку и пошевелила его лапами, как будто он машет ей, словно здоровается – смотри, он тоже рад меня видеть.

– Помнишь, как мы с тобой пришивали ему лапу, и ты все приговаривала: «Все равно его не брошу, потому что он хороший». Мы тогда тоже сделали ему операцию, а потом ты все спрашивала у него, когда не знала, как тебе поступить. Может быть, и сейчас он тебе поможет. – Она почувствовала, что слезы подступают к глазам, но вовремя взяла себя в руки. Нельзя плакать в присутствии дочери.

Света помолчала немного, опять пошевелила мишкиными лапами.

– Мишаня говорит, что будет нечестно брать эту почку, если из-за этого убили другого человека. Давай подождем.

Тут уж Ольга не могла сдержаться. Она наклонилась к дочери и прижалась щекой к ее худенькому лицу, с трудом сдерживая рыдания.

* * *

– Это правда, то, что я слышал? – Спросил Виталий, не здороваясь, как только Ольга вошла в комнату.

– А что ты слышал?

– То, что ты хочешь отказаться от китайской почки?

– Правда.

– Ты в своем уме? Твоей дочери грозит смерть, а ты еще раздумываешь! Да какая ты мать после этого?

– Может и правда, доча, ну заплатим мы эти деньги… – глаза Клавдии Ивановны были красными. Ольга поняла, что здесь уже был разговор.

– Да не в деньгах дело, мама.

– Ну а в чем? Такой хороший вариант. В течение недели подберут нужную почку. Конечно, дорого. Да и в Китай надо ехать, но зато быстро. А здесь столько времени ждать, мало ли чего может случиться.

– Мам, а ты знаешь, почему они могут подобрать в течение недели, а у нас надо ждать два года? А ты знаешь, что эта почка из концлагеря, что эту почку вырежут у живого человека почти без наркоза?

– Да что ты – Клавдия Ивановна махнула рукой, словно отмахиваясь от нечисти.

– Знаем мы эту песню – встрял Виталий – эти люди преступники, они все равно приговорены к казни.

– Да приговорены, но они не преступники. Приговорены, но казнь кому-то назначат тогда, когда от нас поступит заказ на почку. Они приговорены, за то, что они идут своим праведным путем, за то, что стараются жить по совести. Их держат там, как скот перед бойней. Взять эту почку, значит, встать на сторону палачей. Значит, помочь им убивать честных людей. Я этого не сделаю.

– И правильно, доча – неожиданно поддержала ее Клавдия Ивановна.

* * *

– Мам, иди домой, уже поздно.

– Сейчас, доча, сейчас пойду. Устала я сегодня, еще немножко посижу и пойду.

Мысль о том, что она видит Светку, может быть, в последний раз не покидала Ольгу и не давала ей уйти. После того, как врач сообщил ей об ухудшении состояния ее дочери, она не находила себе места. И сейчас она не думала, о том, что не успеет на метро, и как будет добираться до дома. Ей было все равно. Самое главное это Светка. Будет ли она жива завтра с этим ее нарушением свертываемости крови? Правильно ли она поступила, что отказалась от китайской почки, не погубила ли она свою дочь?

– Мам, не терзай себя. Все будет хорошо – Светка как будто слышала ее мысли. – Ведь если бы мы взяли эту почку, мы бы сами стали убийцами. Получилось бы, что мы заплатили деньги за убийство. А если бы никто не платил, то и убийств бы не было.

– Конечно, все правильно – сказала Ольга, а про себя подумала то, что не могла сказать, – все правильно, но вдруг ты завтра умрешь, что тогда?

– Ты же сама говорила, от судьбы не уйдешь, а жить надо честно. Да и как мы потом посмотрели бы в глаза Мишане? Мишаня говорит, что нам не надо бояться.

– Да, ты права, мы поступили правильно. Не надо бояться.

Ольга вдруг отчетливо увидела, как ее душит страх, как он парализует ее волю, не дает ей покоя, высасывает все силы. Она поняла, что больше не может с ним жить, от него нужно избавиться, во что бы то ни стало. Какое такое право он имеет распоряжаться ею. Неожиданно откуда-то появились силы.

– Будь что будет – решила Ольга – но так жить дальше нельзя.

Неожиданно вспыхнувший в коридоре свет заставил Ольгу вздрогнуть. Вслед за этим она услышала топот и скрип больничной каталки.

– Смирнова, в операционную срочно.

– Что, что случилось? – Ольга не могла поверить своему радостному предчувствию.

– Почка появилась, хирург уже выехал, срочно готовить к операции.

* * *

– Но кто, кто же наш благодетель? Скажите, доктор.

– Донор не взял денег и пожелал остаться неизвестным – поднял руки доктор, показывая, что дальнейшие расспросы бесполезны.

– Наверное, это очень хороший человек – вздохнула Ольга – нам теперь не придется закладывать квартиру.

– Я тоже так думаю, ну что ж, теперь все хорошо, почка прижилась, и окончательное выздоровление только дело времени. А я Вас покидаю, всего доброго.

– Спасибо, доктор.

Доктор вышел, и в дверях тут же появился Игорь. Доктор кивнул ему, но Игорь не ответил и медленно прошел в палату.

– А, здравствуйте Игорь. Что-то Вас не видно было на этой неделе. Да Вы, кажется, прихрамываете, что случилось?

– Да, вот приболел немного, это не хромота, так, спина немного побаливает – ответил Игорь, держа руку на пояснице.

– Да? А вы говорили, что тот, кто занимается Фалуньгун, не болеет.

– А я знаю, чем болел дядя Игорь – вставила Светка, намереваясь продолжить.

– Да, ничего особенного, не обращайте внимания, а я вот тут вам подарочек принес – поспешил перевести тему разговора Игорь, незаметно для Ольги прижав палец к губам.

– Какой подарочек? – поняла его Светка.

– Вот, почитайте газетку. Вы молодцы, вы поступили правильно, в соответствии с принципом нашей вселенной Истина-Доброта-Терпение. И вот вам подтверждение. В этой газете, вот в этой статье осуждается то, что происходит в Китае, в том числе и продажа органов. Правду невозможно утаить. Однако сегодня добрые люди все еще сидят в тюрьмах и умирают, так что у нас еще много дел на этой планете. Пора идти.

– Да, пора. Ну, доча, выздоравливай поскорее.

– Спасибо. Спасибо, дядя Игорь. А я желаю вам счастья.

Вячеслав Козлов

Предыстория

Фалунь Дафа (Фалуньгун) – традиционная китайская гимнастика (цигун), пришедшая к нам из глубокой древности. Это истинная наука о совершенствовании души и тела. Она берет свое начало из традиционной китайской культуры, представляя собой совершенствование нравственности и включая выполнение пяти комплексов упражнений.

Только за три-четыре года число последователей в Китае составило более 70 млн. человек. Но в 1998 году Министерством общественной безопасности было проведено исследование, в результате которого было установлено, что число занимающихся Фалуньгун превысило количество членов компартии Китая (КПК). Такая популярность Фалуньгун и духовная независимость его последователей позволила бывшему лидеру КПК Цзян Цземиню, несмотря на мирный и аполитичный характер практики, усмотреть в ней угрозу для своей политической власти, и, в июле 1999 года, китайское правительство объявило Фалуньгун вне закона.

Запрет в отношении последователей Фалуньгун в настоящее время перерос в кровавый геноцид и незаконные преследования, которые проводят все силовые структуры КНР. Компартия Китая даже сделала уничтожение последователей Фалунь Дафа выгодным бизнесом! Стали известны шокирующие факты о том, как у здоровых людей вырезают внутренние органы для продажи.

Эти незаконные трансплантации проводятся даже без обезболивания, тайно, без всяких юридических процедур, после чего тела кремируются для сокрытия всех следов преступления. В настоящее время число жертв трансплантаций идет на тысячи. Известно о 36 концлагерях, специально подготовленных для такого рода преступлений. В самом крупном из них содержится около 120 000 человек. Естественно что, все эти данные тщательно скрываются и отвергаются китайской компартией. Более того, китайское правительство распространяет ложь о Фалуньгун по всем каналам, в том числе и в Интернете.

Несмотря на беспрецедентные репрессии, практикующие Фалуньгун твёрдо следуют принципами "Истина, Доброта, Терпение". Ученики Фалунь Дафа всего мира обращаются с мирными призывами к правительству КНР, разъясняя истинное содержание принципов школы, призывая вернуть неотъемлемое право на свободу убеждений и остановить жестокое и незаконное преследование Фалуньгун в Китае.

Прочитав эту информацию, вы можете познакомить с ней своих друзей, близких, знакомых. Если большее количество людей узнает правду о Фалуньгун, то это поможет быстрейшему прекращению несправедливости.

Вы можете подписать петицию против репрессий в Китае в Интернете на сайте: www.faluninfo.ru .

19 августа 2006 года  15:06:36
Андрей | СПБ | Россия

---

Михаил Лероев

Редла Лакк и Заговор теней
Не лишённый юмора фэнтези-детектив

Глава первая

Гость

Баронесса Редла Красная Шапочка терпеть не могла непрошеных гостей. Благо, что они нечасто наведывались в ее фамильный Замок. А тем, кто рисковал без специального уведомления появиться в окрестностях Леса, приходилось об этом очень сильно пожалеть. История умалчивала, что заставляло этих несчастных во все ноги улепетывать из Замка. Правда, ходили слухи, что кое-кого из них в Лесу больше не видели…

В то памятное утро баронесса проснулась не в духе. Она словно предчувствовала, что в жизнь ее вторгается Нечто. Неожиданное, непонятное, стихийное. А неожиданностей аристократка не любила.

Когда дворецкий подал баронессе утренний кофе и свежую газету, в обеденный зал, тихо кашлянув, вошел секретарь Ее Высокомерия угрюмый Дракул МакГной. Сегодня он был бледнее обычного (хотя, куда бледней, сказал бы любой обитатель Замка, услышав столь сомнительное замечание). Он подошел к своей начальнице и, наклонившись к самому ее уху, что-то тихо сказал. По тому, как изменилась баронесса в лице, стало ясно, что новости не просто неприятны, а, прямо говоря, сногсшибательны. Вилка с насаженным на нее кусочком крысиного филе повисла в воздухе. Челюсти Редлы еще некоторое время продолжали пережевывать пустоту, в то время как глаза наливались кровью. Лицо баронессы исказила судорога.

— Как он посмел! – наконец взвыла она, вскакивая из-за стола и роняя на пол сразу несколько столовых предметов.

В следующий миг была сдернута скатерть: Редла была вне себя. Ее громоподобный голос разносился под сводами обеденного зала, заглушая все другие звуки. Дворецкий поспешил удалиться, чтобы не мешать мирной «беседе» хозяйки и ее секретаря.

— Почему мне не доложили сию же минуту, как только он приехал? – немного успокоившись, спросила Редла.

— Не смели Вас потревожить, Ваше Высокомерие.

— Кто его сопровождает?

— Он приехал один в карете королевской транзитной службы.

Баронесса задумалась. Похоже было на то, что она решает очень важную для себя головоломку, исход решения которой может быть непредсказуем. И вдруг она кивнула.

— Ну что ж, через полчаса жду его в библиотечном зале.

Редла опустилась в кресло, взяла с каминной полки за своей спиной серебряный колокольчик и позвонила. Дракул молчал, потупив глаза в пол. Годы, проведенные на службе в Замке, научили его держать паузу в такие моменты – что и спасало его порой от гнева сиятельной особы.

В дверях показалось испуганное лицо камеристки.

— Бумагу и перо,— коротко распорядилась Редла Лакк и служанка исчезла.

— Ты свободен, Дракул. Проследи за тем, чтобы для нашего гостя были приготовлены все удобства,— во взгляде баронессы вспыхнул огонь и, поймав эту искру, Дракул понял, что на него возложено поручение, за исполнение которого он отвечает жизнью. Дождавшись, когда служанка, принесшая письменные принадлежности, покинула обеденный зал, секретарь поклонился, и вышел следом за ней.

Когда дверь затворилась, Редла принялась что-то быстро писать. Павлинье перо мелькало и поскрипывало по бумаге какое-то время. Затем исписанный лист был ловко вложен в конверт с фамильным гербом Лакков, на котором был изображен василиск, а конверт был тут же запечатан сургучом при помощи кольца с левого безымянного пальца баронессы. Покончив с этим, Редла снова позвонила.

В Посольстве собрались все ключевые фигуры представительства Натюрморте.

О том, что зреет заговор, давно ходили неясные слухи – элементы паники и вольнодумства просочились даже в прессу. И вот посол Йагга, наконец, подтвердила, что заговор против высочайшей особы – не байка, а действительно имеет место быть. И, самое страшное, по последним донесениям, все нити ведут в Лесной округ – территорию, подведомственную Йагге и представительству, ею возглавляемому.

Матрас, жирный котяра, нацепив очки, что-то строчил в углу, мурлыкая себе под нос какую-то песню. Кот скрывал таким образом волнение и пытался разрядить тем самым обстановку. Но лица остальных выражали тревогу и озабоченность.

— Мы не можем ничего предпринять, пока вина баронессы Лакк не доказана,— говорила Йагга,— Но вы ведь не сомневаетесь, что заговор связан с ней? Я давно пытаюсь вывести эту змею на чистую воду! Хоть и нет у меня доказательств ее вины…

Все собрание закивало.

— Связи баронессы в высших кругах очень сильны и ее просто так мне не отдадут. А тем временем ее злодеяния множатся. Пройдет немного времени – и паутина эта охватит всю империю. Тогда, даже обладая всеми уликами, мы ничего не сможем сделать. Преступный синдикат Редлы подчинит себе даже королевскую власть.

Лешш крякнул.

— Глупости ты говоришь, Йагга. С Редлой Лакк нужно разобраться раз и навсегда. Но слухи о ее невероятном могуществе сильно преувеличены. Кому, как не мне знать, что творится в окрестностях. Да, она ведет нечистые дела со всяким преступным сбродом, здесь я с тобой соглашусь. Творится в ее Замке чертовщина, в этом я тоже никогда не сомневался. Но поверить в то, что одна невесть что вообразившая о себе фурия – пусть даже такая родовитая и изворотливая – может навредить Натюрморте? Да всех ее связей не хватит, чтобы воплотить такой заговор в жизнь!

Йагга промолчала. Доказывать что либо Фомию Лешшу было делом нелегким. Да и не было у нее этих самых доказательств. Только безукоризненное врожденное чутье, которое никогда ее не обманывало. Да опыт, приобретенный в разведывательном управлении при королевской сыскной службе, говоривший ей, что она на верном пути.

— А что ты думаешь, Паттрик,— повернулась Йагга ко внуку, худощавому молодому человеку, сидевшему справа от нее.

Паттрик поправил роговые очки и пожал плечами. По всему было видно, что политические вопросы занимают его меньше всего. Даже меньше занятий по магическим дисциплинам, которые он успешно прогуливал в заграничной школе для отпрысков потомственных ведьм и волшебников. Больше всего на свете он жаждал героических подвигов и опасных приключений. Редла Лакк же, хотя и была опаснейшей из всех известных ему аристократических особ, была птицей не того полета. Сражение с ней у Паттрика не вызывало ровным счетом никакого интереса.

Но для поддержания беседы Паттрик ответил:

— Я думаю, что ты во всем права, бабуля. Нужно прижать Красную Шапочку посильнее, расколется как миленькая. А там, гляди, и нам что-нибудь обломится за заслуги перед империей.

Йагга расплылась в благодарной улыбке и чуть не набросилась на внука с объятиями. Лешш сверкнул очами. Было видно, что он уже недолюбливает Паттрика, хотя тот всего лишь несколько недель назад появился в Посольстве. Лешш считал юного волшебника выскочкой, только благодаря стараниям своей бабки занявшим почетную должность консультанта при после Йагге. Но, делать нечего, приходилось мириться и с такими превратностями судьбы, как юные бездельники и шалопаи вроде Паттрика. И этот сопляк не был первым подводным камнем подобного рода в продолжительной карьере Бывшего старшего Инквизитора при дворе Натюрморте, а ныне – специального агента по борьбе с организованной преступностью в посольстве Йагги.

Но на этот раз он воздержался от комментариев.

— Что будем делать? – поставила вопрос ребром посол.

— Как что? – возмутился филин Дадон, специальный агент по борьбе с неорганизованной преступностью, вспорхнув с шеста под потолком. – Брать негодяйку с поличным!

Но, похоже, на подобные высказывания королевского сыщика пернатого призыва никто внимания не обращал. Все взгляды, включая сохранявшего до сих пор нейтралитет Матраса, обратились на Фомия Лешша.

— Только не делай вид, что тебя волнует мое мнение, Йагга,— буркнул специальный агент,— Ты уже давно все решила. И знаешь, что я по этому поводу думаю.

— Хорошо, не буду. Сразу скажу, что я предлагаю. Если можно назвать планом действий блуждание во тьме и гадание на кофейной гуще, то мой план таков. Мы должны следить за каждым шагом баронессы, окружить ее замок плотным кольцом шпионажа. Проникнуть в святая святых ее Замка – Рэдгарда. Рано или поздно она утратит бдительность и тогда, может быть, где-то промахнется. А мы будем тут как тут и сцапаем ее на этом промахе. Вот что я думаю. А теперь давайте голосовать. Паттрик?

Рука внука взметнулась вверх.

— Фомий?

— Не смешно,— огрызнулся Лешш.

— Надо полагать, специальный агент Лешш против,— заключила Йагга. Как первое лицо посольства она не имела права голосовать сама.

Традиционно, во всех вопросах, касающихся споров и разногласий, секретарь посольства кот Матрас воздерживался от голосования. И потому все сразу уставились на Дадона. В сложившихся обстоятельствах, тоже традиционно, решающее слово было за ним. Пернатый сыщик очень этим кичился.

— Дадон,— вопросила Йагга.

— Что Дадон? Опять Дадон! Вот ведь всегда так! – наигранно завозмущался филин,— никуда без меня!

— Как ты любишь привлекать всеобщее внимание, старый мешок костей и перьев! – сплюнул Фомий,— А ты, старая перечница, устроила здесь, понимаешь, балаган! Вот донесу, куда следует, будешь знать.

Но никуда Лешш не донесет. В этом никто не сомневался. Лишь свою обиду выказывает

— Дадон! – грозно повторила посол.

— Не хочу голосовать. Назло вам не хочу. Чтоб знали, как втягивать добропорядочных людей в свои интриги.

С людьми он конечно загнул. Но никто даже не заметил. Все в очередной раз были удивлены таким незатейливым поворотом событий. Как-то так получалось, что всегда, как это ни смешно, решение оставалось за филином. Пользуясь этим, Дадон не упускал возможности пощекотать сослуживцам нервы. Давая понять, что ну никак не может посольство функционировать без него.

Но тут случилось невероятное.

— Ах, так! – взорвался Лешш,— Так знай же, злобный попугай, что не бывать по-твоему! – размахнувшись, он запустил тростью в напыжившуюся птицу. – Я беру свои слова обратно и голосую «за».

Трость не долетела до шеста, на котором восседал Филин. Но Дадон был все равно повержен, в прямом и переносном смысле. Он рухнул от удивления вниз.

— Таким образом,— подвела итог довольная Йагга,— Совет проголосовал «за». Вне зависимости от твоего решения, Дадон. План кампании против Редлы Лакк определен и пересмотру не подлежит. Ответственным за проведение следственных мероприятий назначается агент Лешш. Агентом по внедрению в замок Редлы – Паттрик.

Все это время ничего не подозревающий внук Йагги с надменным видом раскачивался на стуле и бросал иногда в сторону поверженного Лешша ликующие взгляды. Но тут он вдруг не удержался и грохнулся вместе со стулом на пол.

Собрание было закончено.

Библиотечный зал, любимый кабинет Редлы, представлял собой большое овалоподобное помещение, уставленное по периметру высокими книжными стеллажами. Свет проникал сюда только через окно в потолке – и потому большая часть комнаты, несмотря на предобеденное время, пребывал в полумраке. Во встроенном камине чуть слышно потрескивали поленья.

— Мне передали, что Вы привезли письмо от моего отца,— нарушила молчание баронесса. Она сидела в глубоком кресле у камина, с отсутствующим видом рассматривая огонь, в то время как ее гость, немолодой мужчина огромного роста, расположился за столом в самом центре зала. Графин грога, стоящий на столе был опустошен на добрую треть.

— Да, Вас не обманули, баронесса. Ваш отец шлет своей дочери пламенный привет – и обещает в скором времени посетить Рэдгард лично.

Редла вздрогнула и наклонилась вперед.

— Когда?

Гость не поторопился с ответом, налил себе еще грога и церемонно чокнулся с графином.

— Ваше здоровье,— улыбнулся он и опрокинул бокал внутрь. Затем, вместо объяснений, расстегнул карман сюртука и извлек на свет сильно помятый конверт. Редла узнала фамильный герб с изображением василиска и властно протянула руку. Гость, кряхтя и покашливая, встал с места и передал ей письмо.

Конверт тут же был распечатан и отправлен в огонь. Пока взметнувшееся пламя пожирало нарисованного зверя, глаза баронессы скользили по листку кремовой бумаги, исписанному убористым почерком.

— Так Вы давно знакомы с отцом? – спросила вдруг она, всмотревшись в помутневшие от грога серые глаза посетителя.

— Лет тридцать… Чуть более. Когда-то давно служили в войсках Натюрморте-старшего, ныне покойного. Оба были ранены в битве при Дешире.

Редла кивнула. От утренней вспышки гнева не осталось и следа. Но это во внешнем облике ее. Никому и в голову бы не пришло, что сейчас где-то в глубине сознания баронессы бушует ураган. Хозяйка Рэдгарда умела держать себя в руках, если того требовали обстоятельства. А сейчас это было действительно необходимо. Нужно было выяснить всю подноготную этого странного визита. Что привело незваного гостя в Рэдгард на самом деле? Редла ни на миг не поверила в байку о том, что он оказался в этих краях проездом. А еще письмо, содержание которого все только запутало.

— Куда, Вы сказали, держите путь? – будто бы между прочим спросила она. Очень уж хотелось поймать его на лжи.

— В Безонию, баронесса. Дела давно минувших дней требуют того.

— Да-да, я читала письмо,— перебила Редла. Как раз сейчас она в третий раз перечитывала концовку, весьма неожиданную:

«Не спускай с него глаз. Старый дурак, думает, что я не раскрыл его планы. Он лишь прикрывается своей дальней поездкой, у него секретная миссия в ваших краях.

Только тебе, моя дорогая, я мог доверить это дело. Так что задержи его до моего приезда. Ты знаешь, как это сделать. Смотри, не переусердствуй, он не должен ничего заподозрить. Да и желательно, чтобы он все-таки остался живым.

В общем, действуй по обстоятельствам.

P.S. Чуть не забыл. Узнай, что за бумаги везет этот хрыч. В них может оказаться ключ к его тайнам.

Остаюсь вечно любящим,

Твой отец.»

Письмо, как и конверт, последовало в камин. Подальше от чужих глаз. Языки пламени охватили бумагу, побежали по буквам… Не прошло и минуты, как от письма ровным счетом ничего не осталось.

Уничтожив улику, баронесса расплылась в наигранной улыбке.

— Надеюсь, вы хорошо устроились?

— Благодарю, баронесса.

— Тогда я хотела бы пригласить вас на обед. Мои повара уже готовят специальное угощение для гостей.

В словах Редлы, несмотря на маску приветливости, прозвучала зловещая нотка. Но Гость был уже настолько пьян, что, по всей вероятности нечего не заметил.

Устроился Гость великолепно. Что-то заставило баронессу Лакк забыть ненадолго о своих железных принципах, и непрошенному визитеру постарались создать комфорт, каким не могли похвалиться даже некоторые обитатели Рэдгарда.

Комната его находилась на верхнем, четвертом, этаже замка, рядом с Косой Башней. Уже в стародавние времена эта башня была покосившейся. Многие полагали, что она была задумана такой еще основателем династии Лакков – Кривоглазым Скаттом. Скатт построил замок несколько столетий назад по всем готическим канонам, но Рэдгард много перестраивался в последующие века – и от первоначального замысла мало что сохранилось. Косая Башня была одним из таких раритетов. Покойный Мерр Линн, полоумный звездочет, живший в замке при прадеде Редлы, оставил после себя манускрипт, в котором выдвинул теорию о том, что однажды Рэдгард будет разрушен подземными процессами и только Косая Башня устоит, и даже выпрямится. По его мнению, именно на это рассчитывал прозорливый Скатт, проектируя замок.

Эта часть замка была необитаема. Ни одна живая душа не могла потревожить Гостя. В его распоряжении была не только спальня, отведенная специально для именитых гостей, время от времени посещавших Рэдгард. Комната сообщалась с просторной гостиной, смежной с парой других помещений поменьше. Здесь же находилась ванная комната и небольшой уютный кабинет с массивным столом из красного дерева и камином, подобным тому, что в Библиотечном зале.

Как и в Библиотечном зале, здесь всюду были книги, а в центре комнаты находился Глобус – наглядная карта империи в форме шара. (Теперь никто уже не верил в древнюю модель мироздания, выдуманную первобытными философами, полагавшими, что земля имеет форму шара и движется вокруг светила. Но карты по традиции и для удобства применения все еще делали шарообразными. Таким образом глупая идея дикая идея древних ученых и магов нашла свое применение в быту.)

Гостиная, как и множество других комнат, запертых на замок, выходила в длинный узкий коридор. Он слабо освещался десятком масляных светильников.

Когда Гость, поднявшись по боковой лестнице, направлялся к себе в спальню, чтобы передохнуть часок-другой перед обедом, его несколько смутили подозрительные скрипы, раздававшиеся где-то в отдаленной части коридора. Несмотря на все заверения дворецкого Цирюльника, малообщительного великана со странным синеватым оттенком растительности на лице, в этой части замка, несомненно, кто-то жил.

А, может быть, кто-то из прислуги приходил к нему с каким-то поручением баронессы? Нет, не похоже, шум раздавался не с той стороны, где была его комната, а с противоположной.

Чтобы разрешить загадку непонятного шума, Гость смело направился к его источнику, прихватив со стены светильник.

Но что за наваждение? Через несколько шагов коридор заканчивался тупиком, а звуки шли определенно отсюда. Озадаченный, он поочередно осмотрел стены, освещая их фонарем: справа висели портреты, видимо изображавшие прежних владельцев замка, слева была запертая дверь, а рядом с ней стояли доспехи.

«Не скрежещут же доспехи сами по себе?! »,— подумал Гость. И тут ему пришло в голову очень простое объяснение.

— Проклятые мыши,— выругался он и пнул доспехи ногой так сильно, что шлем отлетел в угол.

Поднимать его Гость не стал. Просто направился в свои покои, чтобы соснуть таки часок перед обедом.

Но, сделав несколько шагов, он снова услышал скрип. На этот раз даже отчетливее, чем раньше. Определенно, это был скрежет металла. Это вдруг вывело Гостя из себя. Стащив с левой ноги сапог, он с чувством кинулся к доспехам и вдруг замер на месте…

Прямо на него надвигалась человеческая фигура в тех самых доспехах, что минуту назад были пусты. Отлетевший в угол шлем венчал голову воображаемого рыцаря.

Гость обомлел, челюсть его, как забрало все того же шлема заскользила вниз и невольный возглас удивления вырвался из уст. Почти беззвучный, одновременно похожий и на вздох, и на стон.

— Белая горячка, как я тебя давно ждал. Скорей, скорей на бок. Это все грог.

Он отвернулся от рыцаря и пошел к своим покоям. По дороге остановился, чтобы вернуть на место позаимствованный светильник. И вдруг поймал на себе чей-то суровый взгляд. Изображенный на портрете старик внимательно смотрел на него.

Гость тихо осел по стене.

Глава вторая

Ночь

Неспокойный его сон был нарушен. Кто-то тяжело дышал прямо над головой.

Вскочив, он увидел склонившегося над кроватью Дракула МакГноя. И почему-то, в полумраке комнаты с плотно зашторенными окнами и чуть теплящимися камином, лицо секретаря баронессы показалось Гостю еще ужаснее, чем накануне, когда тот встретил его на въезде в замок.

На необыкновенно бледном лице яростным огнем пылали красноватые глаза, а за растянувшимися в ухмылке губами виднелись два ряда острых зубов, словно специально подточенные до такого неестественного состояния. Справа и слева челюсти секретаря украшали огромные звериные клыки.

Гость охнул – и в ту же секунду наваждение исчезло. Ночные кошмары покинули комнату. Но не совсем, перед ним действительно стоял МакГной. Он пришел с поручением, о котором поторопился сразу же заявить.

— Госпожа баронесса просит Вас спуститься в обеденный зал.

Когда Дракул покинул комнату, Гость еще долго не мог избавиться от бредового состояния, овладевшего им. Давно он так не страдал от полуденных кошмаров. Все тот же призрак преследовал его в последние дни. И он боялся только одного – сны всегда предваряли ужасные события. А этот сон был определенно вещим, предостерегал от чего-то страшного. Того, перед чем даже он был бессилен. Того, что заставляло его нестись через тридевять земель вон из империи. Что побуждало скрываться в замке этой чокнутой аристократки с дурной репутацией. И при этом скрывать свое настоящее имя.

Чего только стоило провернуть это дельце с поддельным письмом, не будь которого, Редла ни за что бы не купилась на его уловки. Но она клюнула на приманку – и по крайней мере на несколько дней он в полной безопасности.

Конечно, замок – гигантский склеп, в который он угодил по собственной воле, но он будет надежным убежищем до той поры, когда нужно будет провернуть это чертово дельце. Словом, пока все складывалось как нельзя лучше, а значит – можно спокойно подкрепиться.

Он быстро привел себя в порядок, чтобы не ударить в грязь лицом – и вышел из комнаты в коридор.

Этаж был тих и Гость посмеялся над страхами, овладевшими им всего несколько часов назад, когда он бежал по коридору от призрака в рыцарских доспехах. Весело насвистывая старую разбойничью песню, он преодолел несколько лестничных пролетов. Обеденный зал располагался в центральной части замка, куда из его покоев можно было попасть только через второй этаж. Но неожиданное обстоятельство вдруг помешало ему добраться до обеденного стола без приключений.

Вдруг, свалив незадачливого Гостя с ног, одна из ковровых дорожек начала очень быстро сворачиваться. Все произошло так быстро, что он даже не успел осознать происходящего. Дорожка намертво спеленала его и продолжала катиться вперед.

Катясь по коридорам, Гость, окутанный полуметровым коконом, пытался понять, что же с ним происходит и как долго все это будет продолжаться. Когда же в его поле зрения появилась первая лестница, под сводами Рэдгарда разнесся душераздирающий истошный крик.

Баронесса тем временем в полном одиночестве ожидала своего постояльца. Она привыкла трапезничать одна, никто из домашних не допускался в обеденный зал. Лишь изредка, в самых особых случаях компанию баронессе составлял кто-нибудь из гостей, столь нечастых. Как правило это были дальние родственники или ближайшие соседи.

Сегодняшний обед был исключением. В святая святых вторгся чужак. Причем самым наглым образом, явившись незваным. Самым обидным было то, что поделать с этим Редла ничего не могла. Нет, могла, но не смела. Слишком многое зависело теперь от ее способности к самообладанию. Благо, терпеть недолго. Через несколько дней приезжает отец. Вот тогда, когда уже все закончится, она отыграется уже на нем. А сейчас нужно приложить максимум усилий для того, чтобы, во первых, задержать Гостя в замке, а во вторых, выяснить, что же за бумаги он везет в Безонию. Да и в Безонию ли? Вернее всего он проник в замок с одной целью – собрать компромат на нее, баронессу Лакк. А этого она никак не могла допустить. Так что пусть развязывает язык по-хорошему, а не то…

Размышления Редлы прервал тот самый вопль, что сотряс стены замка при падении ковра с начинкой из Гостя с лестницы. А в следующее мгновение путешествие невольного коврового пленника завершилось уже в обеденном зале прибытием несчастного пассажира на конечную станцию своего путешествия.

Дорожка развернулась так же неожиданно, как и начала сворачиваться, а бледный, трясущийся и слегка потрепанный Гость предстал перед хозяйкой.

Редла, как будто ничего необычного не произошло, улыбнулась и протянула ему руку.

— Вы не ушиблись?

В другой момент она разразилась бы безудержным хохотом, но теперь она была сама серьезность и благовоспитанность.

— Я забыла Вас предупредить о ретивости некоторых вещей в этом доме. Эта дорожка несколько диковата. Она редко видит людей, ведь Северная часть Рэдгарда необитаема.

— Черт знает что у Вас здесь творится, баронесса! – вспылил Гость,— Развели мышей, половики распустили! А впрочем, я просто дурно спал. Не обращайте внимание.

— Обещаю, этого безобразия больше не повторится. А теперь, прошу за стол.

Только теперь Гость обратил внимание, что длинный обеденный стол просто прогибается под тяжестью блюд, выглядевших одно заманчивее другого.

Поверх белоснежной гербовой скатерти стояли благоухающие неземными ароматами закуски. Высились горы бифштексов и пирожков, жареных окороков и черт знает чего еще. Зная вкусы хозяйки можно было легко догадаться, из каких ингредиентов все это было приготовлено. Разноцветные склянки с винами самых разных оттенков (были зеленые и фиолетовые, серые и голубые) тоже не вызывали доверия.

В самом центре стола возвышался гигантский торт в форме сапога. Присмотревшись внимательно, Гость увидел, что сапог испанский.

Когда над Рэдгардом сгустились сумерки, со стороны леса показалось движущееся в небе нечто. Это была летящая серая тень, которую легко можно было принять за очень большую птицу, если бы крылья этой птицы не развевались в воздухе как не до конца спущенный парус.

Прошло немного времени – и тень приблизилась к замку настолько, что можно было различить, что это было. Птица превратилась в сидящего на огромной метле мальчика, покружила немного над юго-западной башней и опустилась нам внутреннем дворе.

Паттрик сбавил скорость и подлетел к освещенным окнам верхнего этажа центральной части замка. Двух минут хватило на то, чтобы оценить обстановку – и Паттрик вновь взмыл в воздух. Затем, чтобы, наконец, оказаться на небольшой площадке, венчавшей покатую крышу. Закутавшись от холодного ветра в свой старенький плащ, мальчик оставил метлу и приник к светящемуся окну в основании площадки.

Прямо под ним был Библиотечный зал – кабинет баронессы. (Готовясь к ночной вылазке, Паттрик внимательно изучил чертежи с планом замка). Оттуда доносились слегка приглушенные голоса. Говоривших было двое, мужчина и женщина. Прислушавшись, можно было разобрать содержание их беседы.

— Ходят слухи, что к западу от моих владений неспокойно,— Редла сделала акцент на последнем слове.

— Да, слухи, слухи,— многозначительно улыбнулся ее собеседник, неопределенного возраста, серый и приземистый. Его внешность можно было бы охарактеризовать как самую неброскую, без всяких особенных примет (хорошая маскировка для шпиона или преступника), если бы не повышенная степень растительности на лице и руках. Даже ладони, время от времени обнажавшиеся стороннему взору, покрывала рыжеватая щетина.

— Меня немного волнует такое положение вещей…

— Не переживайте, Ваше Высокомерие, я лично прослежу за тем, что происходит на западном тракте. Будьте спокойны.

Редла покинула кресло, направилась к камину. Почти механически разворошила угли. Огонь вспыхнул ярче, осветив руки и лицо баронессы.

Она как будто собиралась с мыслями.

— Знаешь, Воланд, у меня к тебе дело чрезвычайной важности, почти государственного значения.

Воланд напряг слух, а где-то наверху вдруг раздался грохот. На головы им посыпалась штукатурка, заставив Редлу замолчать и посмотреть на окно в потолке.

На крыше Паттрик отполз от окна и вжался в пол площадки.

— Что это было? – взвизгнула баронесса.

— Я думаю, это птицы. На крышу невозможно пробраться человеку.

Воланд поднял с пола большой кусок штукатурки.

— А вот это плохо. Сырость разрушает замок изнутри. Нужно что-то делать.

— Мне показалось, что я все же видела там чье-то лицо.

— Уж не думаете ли вы, что это было приведение? – иронично возразил Воланд.

— Хм,— Редла все еще смотрела вверх, но за окном ей открывались лишь звезды. – Ты прав, последнее время я чрезмерно доверяюсь своему воображению. А оно меня подводит. Так вернемся же к нашему разговору. Дело в том, что одна известная тебе особа очень настойчиво требует к себе внимания.

Воланд насторожился.

— Вижу, ты меня понял с полуслова.

Воланд наклонил голову соглашаясь.

— Действовать нужно очень осторожно, но наверняка. Знаешь постоялый двор в Шпассерском лесу? Недалеко от тракта.

Воланд снова утвердительно кивнул.

— Дело сулит большую выгоду, но ни малейшая тень не должна упасть на меня.

Голос Редлы вдруг стал медовым:

— Никому другому я не могу поручить это дело. Только тебе, мой милый волчонок.

— Всегда к Вашим услугам, баронесса,— прошептал верный вассал.

— Тогда перейдем к моему плану.

Он позволил себе закурить. Она промолчала – ему позволялось в этом доме все.

Лишь мерцание нескольких свечей на столе, угасающее пламя огня в камине, да сияние звезд в полночном небе над их головой освещали библиотеку, которая вдруг сделалась маленькой.

То, что Паттрик услышал в следующие минуты, еще долго не давало ему покоя.

Бумаги, он везет с собой какие-то бумаги, твердила про себя Редла. Еще совсем немного времени – и старик Лакк опередит ее в этом деле. Баронесса понимала, что в этой игре у нее не может быть сторонников. Здесь каждый бьется сам за себя. Отец сам бы никогда не остановился бы перед такой мелочью как кровное родство. А она… Тем более!!!

Бумаги следует поскорее выкрасть, заменить какими-нибудь газетами. Пусть потом папаша разбирается со своим дружком – она тем временем постоит в стороне и полюбуется на эти разборки. Сейчас же нужно действовать.

По заверениям Дракула МакГноя, Гость приехал почти налегке. Если не считать того огромного сундука в человеческий рост, что он привез с собой. «Налегке!» — усмехнулась Редла. Как знать, а может быть в сундуке лежит чей-нибудь разлагающийся труп? Как бы то ни было, что бы ни скрывал в сундуке таинственный постоялец, он старается не выпускать сундук из поля своего зрения, и бумаги, которые он якобы везет с собой, наверняка там.

Размышляя обо всем этом, баронесса со светильником в руках брела по коридорам Северной части Рэдгарда. Повернув за угол, она налетела на служанку.

— Дезз? Что ты делаешь здесь ночью? – изумилась она.

— Простите, Ваше Высокомерие, что я напугала Вас. Господин Цирюльник просил узнать, не нуждается ли наш Гость в чем-нибудь.

— Что за бред ты несешь? В такое время он может нуждаться только в одном – чтобы ему не мешали спать и видеть сны! И не смей больше тревожить моих гостей после захода солнца.

— Слушаюсь, Ваше Высокомерие, простите великодушно…

И Дезз как ветром сдуло. Цель психологической атаки на камеристку была достигнута. Лучшей формой защиты, по мнению баронессы Лакк, было нападение. А Редле вовсе не хотелось, чтобы в глупой головке служанки возник закономерный в таких обстоятельствах вопрос: а что же делает в необитаемой части замка ночью сама баронесса?

Воспрянув духом, Редла продолжила путь к гостевым покоям. Свернув еще один раз направо, она оказалась в погруженном во мрак коридоре. Часть светильников погасло, но это не помешало баронессе сразу увидеть заветную дверь красного дерева. Слева от двери висел и взирал на Редлу один из предков, Нахалимм Лакк. Занятная персона, вспомнилось ей, герой одной из самых занимательных страниц родовой эпопеи. Подмигнув старику, она взялась за бронзовую дверную ручку и повернула ее.

Стоило Редле скрыться в покоях Гостя, как мимо портрета Нахалимма Лакка проскользнула фигура, облаченная в темные одеяния. Накинутый капюшон полностью скрывал лицо. Блеск глаз в свете догоравших фонарей выдавал в незнакомце живого человека.

А Редла, увлеченная тайной бумаг, оказавшихся волей провидения в ее фамильном замке, продолжала поиски. Оказавшись в просторной гостиной, она замедлила шаг и прислушалась. Из спальни раздавался нечеловеческий храп. Отведав, ничего не подозревая, чудодейственного зелья, приготовленного баронессой, Гость спал беспробудным сном. Тем самым были устранены все препятствия, способные помешать Редле в ее ночной операции.

Итак, за дело, скомандовала сама себе она и, не мешкая, шагнула в спальню.

Ее глазам предстало захватывающее зрелище. Гость спал прямо на сундуке, раскидав конечности по всей его поверхности. Голова покоилась на перенесенной сюда с кровати горе подушек. Он даже не попытался раздеться.

Такого поворота событий не ожидала даже Редла. План, коварный план, разработанный ею еще задолго до того, летел в тартарары. В коварстве Гость перещеголял даже Ее Высокомерие. Осознание этого на миг парализовало волю баронессы. Но уже в следующее мгновение остервеневшая от бесцеремонной наглости незваного Гостя Редла, с беззвучным криком «Банзай!» бросилась в атаку.

Дождь лил как из ведра.

Затемно заперев мельницу на огромный амбарный замок, Мельник готовился ко сну. Дети давно уже спали. Лишь робкая, преждевременно состарившаяся мельничиха, да старший сын, не по возрасту угрюмый и молчаливый Гвиннпленн, составляли ему компанию за традиционной вечерней трапезой. Она состояла из холодных пирогов и парного холодного молока.

День выдался неудачным. Дела на мельнице, и без того приносящей все меньше дохода, шли кувырком. Полетели жернова. Корова Маттильда вывихнула заднюю ногу. А в довершение всех бед расхворалась младшая дочка – и это заботило родителей сильнее всех других несчастий.

Ели молча, каждый думал о своем и все вместе – о несчастьях, постигших за минувший день их семью.

Молчаливость Гвиннпленна объяснялась еще и тем, что он с рождения был немым. Причину этого недуга не могли установить ни доктор, практикующий в соседней деревне, ни старая знахарка Исмарра, живущая рядом.

Молчание мельничихи было следствием беспросветной темноты, в которой ей приходилось многие годы прозябать и загнанным глубоко внутрь страданием за будущую жизнь своих детей, такую же беспросветную, как и ее. Время от времени она тяжело, с надрывом, вздыхала. И тогда Гвиннпленн с тревогой взирал на нее.

Старый Мельник молчал оттого, что не мог сказать ничего жизнеутверждающего своим домашним, не мог обещать им того, чего не имел. Не знал выхода из этого затягивающего их семью омута безнадежности. Он только думал о том, что принесет им день завтрашний.

Гвиннпленн отправился на боковую и уже догорала последняя лучина, когда в старые покосившиеся ворота кто-то требовательно постучал.

Мельник с женой переглянулись. Оба подумали об одном и том же. Кто мог оказаться в их захолустье глубокой ночью, да еще и ненастной? Ответа на этот вопрос ни он, ни она не знали. Только предчувствие чего-то недоброго вдруг овладело обоими.

Стук не прекращался ни на мгновение, а лишь усиливался. В то время, как Мельник и мельничиха сидели как онемевшие, не делая попыток двинуться с места. Им казалось, что еще чуть-чуть и ворота не выдержат, слетят с петель под глухими ударами ночной осады. В них уже не стучали, а ломились. Грохот разбудил младших детей. Виолла заплакала. Гвиннпленн с охотничьим ружьем в руках медлил у двери.

А с улицы неслось:

— Хозя-а-и-ин! А-а-аткрыва-ай!

Мельник подошел к печи и взял ухват.

— Гвиннпленн, отопри дверь! – холодно сказал он. Решимость овладела им. Он видел, как жена кинулась успокаивать детей и в голове вдруг мелькнула мысль: почему не лают собаки?

Редла попыталась сбросить спящего с сундука. Но на поверку это оказалось не таким уж легким делом, даже принимая во внимание аристократическое рвение выведенной из себя особы ее ранга и темперамента.

В ход шли все методы и приемы. Она пробовала сдвинуть Гостя, перекатить через край сундука. Всего и по частям. Вручную и используя различные предметы. С места. С разбегу. Спереди. С торца. Она тянула храпевшего как паровоз Гостя поочередно за ноги, за руки и за голову. Толкала его. Дергала. Колола. Лягала. Щекотала. И даже кусала. Но все впустую. В какой-то момент храп прекратился и вмиг побледневшей баронессе показалось, что незадачливый постоялец проснулся. Она даже кинулась к двери с намерением позорно ретироваться, но спящий вновь разразился оглушительным храпом – и Редла успокоилась: средство действует и Гость проспит сном младенца до утра.

Переведя дух, она начала напряженно думать. В конце концов, кто сказал, что бумаги находятся в сундуке? Вполне может быть, что там хранится что-то очень ценное для него и совершенно бесполезное для Редлы. То, чего Гость ни при каких обстоятельствах не показал бы миру. Труп врага или компрометирующие его письма. А бумаги он мог спрятать в каком-нибудь другом месте. И будет обидно, если она всю ночь проторчит у его новомодной постели-сундука и не проверит других возможных тайников.

Редла оценивающе оглядела комнату, вышла в гостиную, заглянула в соседние комнаты, ванную и кабинет. В кабинете она вытряхнула содержимое старых пыльных ящиков стола на пол, перевернув, осмотрела их днища. Заглянула в камин. Тщательно осмотрела книжные стеллажи. Беспристрастному осмотру подвергся также огромный глобус.

Вернувшись в спальню, Редла была уверена: если бумаги не в сундуке, их нужно искать только в самом Госте. В смысле, в его одежде, а не во внутренностях, ухмыльнулась она своим мыслям. Но даже перед последним решением, казалось ей, она бы не остановится. Если будет нужно…

Тщательный досмотр показал, что карманы старенького твидового костюма, серого жилета и таких же потертых брюк абсолютно пусты. Ничего не оказалось и во внутренних карманах, а также в кармашке замызганной сорочки. Ничего, даже носового платка. «Странно,— подумалось ей,— Разве так бывает?»

Редла, теряя самообладание, дрожащими руками обследовала подклад. На этом ее буйная фантазия исчерпалась. «Бумаги, если они есть, лежат в сундуке. Больше им быть негде» — решила она. Оставалось только одно средство… Редла поднялась с колен. Ну конечно! Как ей это раньше в голову не пришло. Рычаг! Нужен рычаг.

— Теперь мы посмотрим, кто кого! – воскликнула баронесса.

Теперь в ход пошли все доступные в настоящий момент предметы. Старый вольтеров стул, сломавшийся пополам под весом повисшей на нем Редлы, спинка застряла между телом спящего и крышкой сундука, да там и осталась. Деревянная трость хрустнула еще быстрей. Та же участь постигла еще несколько предметов, в том числе один из ящиков письменного стола. Увесистый гроссбух развалился еще до того, как Редла смогла просунуть его меж сундуком и огромной ногой храпевшего, как ни в чем не бывало Гостя. Каминная кочерга оказалась не очень удобным приспособлением, но навела баронессу на новую конгениальную мысль.

Она пулей вылетела в коридор и через минуту вернулась с копьем. Для пущего эффекта она нацепила на голову рыцарский шлем.

— Теперь, старая жирная свинья,— воинственно провозгласила она,— Все будет кончено.

И с громогласным криком «Ату его, ату!» кинулась на распростертое на сундуке тело.

Сквозь вдруг нависшую над их уютным мирком тишину было слышно биение сердец. Но покой снова нарушил требовательный стук в ворота.

Гвиннпленн, словно во сне, прошествовал к двери, но замешкался. Мельник в нетерпении оттолкнул сына и, распахнув дверь, вышел за порог.

На улице было необыкновенно пасмурно и сыро. Двор пребывал в полном запустении, и только калитка содрогалась под ударами снаружи. Собаки будто вымерли, попрятались по конурам и не издавали ни звука.

Мельник подошел к калитке и убрал запор.

Дощатая дверь скользнула влево, явив изумленному взору хозяина нарушителя ночного спокойствия.

Это был низкорослый коренастый человек с бегающими поросячьими глазками. Не по погоде тепло одетый: в средней длины каракулевый полушубок, такую же шапку и отороченные черным лисьим мехом сапоги. Поросячьими были не только глаза: широкие ноздри вздернутого кверху непропорционально маленького носа откровенно походили на свиной пятак.

— Здра-а-асьте, ха-азяйн! – расплылась розовая рожа в улыбке. – Мы к вам па-а дельцу. Дельцо, стало быть, есть у нас к тебе…

— И вам доброго здоровья… — оторопел ничего не понимающий Мельник.

А тем временем незнакомец, легко оттеснив изумленного хозяина, вошел внутрь двора.

— Кто вы и что вам нужно?

— Не суетись, ха-азяйн! Все будет вовремя. Где тва-ая семьа-а? – незнакомец растягивал некоторые слова, будто мурлыкающий кот.

И продолжал продвигаться к дому. Мельник не выдержал и, вспомнив, что у него в руках, вскинул ружье.

— А ну, стой! Отвечай, когда спрашивают!

Свинорылый глянул на преградившего ему дорогу Мельника как на малого дитятю.

— Как грубо с гостем паступа-аишш, ха-азяйн! Ть-ть-ть, как груба-а…

И вдруг мелькнувший огонь в его глазах будто прожег насквозь бедного старика. Руки сами собой опустили ружье и стало как-то не по себе.

В этот момент входная дверь отворилась и из избы показались мельничиха и Гвиннпленн. За их спинами хныкали младшие дети. Мельник увидел, что все они слегка напуганы. Но уже как-то смирившись с происходящим он в полном молчании последовал за незнакомцем внутрь избы. Домашние расступились, давая им дорогу.

Дальнейшее Мельник помнил как сквозь глубокий сон. Все происходящее приобрело черты какого-то пьяного бреда. Жена и дети давно оставили их одних. Они сидели за столом, мельник — опустив отяжелевшую голову на упиравшиеся в крышку стола руки, гость – вальяжно развалившись в углу.

Свинорылый все время о чем-то говорил, а он сам молчал, пытаясь вникнуть в суть того, что раскрывалось перед ним. На столе снова появился неприхотливый ужин, совсем остывшее молоко, все те же пироги. Гость уплетал их за обе щеки и противно мурлыкал. Мельнику все казалось, что ночной визитер гипнотизирует его. Пространство вокруг словно приобрело вязкость и неприятно давило на все тело. А мысли постоянно ускользали. Словно он проваливался временами в сон.

— Нам нужны такие, как ты и твоя семья. И мы давно за вами наблюдаем.

Легкий звон в ушах и тихое посвистывание где-то в глубине всего пространства. Мысли Мельника никак не складывались в ясную картину, а незнакомец будто этого и добивался.

— Долго вам не протянуть. Вы голодаете. Сейчас неурожаи по всей империи. А у тебя большая семья, дети. Твоя жена больна, ты еще не знаешь этого. Решайся. Вся их дальнейшая судьба зависит от твоего решения.

«Чего он хочет от меня?» — в очередной раз подумал Мельник. Он понимал все, что говорил свинорылый, но сама суть сказанного все время ускользала от него.

— Ты должен принять решение. Это изменит всю твою жизнь,— уговаривал гость, а бегающие глазки не давали свободы воли.

— Твое согласие решит все. Наш народ сделает тебя богачом. Все в округе будут почитать тебя. Твой дом будет процветать – только прими наши условия…

— Чего ты хочешь? – наконец взмолился старик.

И получил долгожданный ответ.

— Ты должен продать мне свою душу.

Мельник потерял дар речи. А пришелец воспользовался его замешкой и извлек откуда-то пожелтевший свиток.

— И бумага на то имеется. Только подпиши. А мы все остальное устроим.

Резвость подозрительного незнакомца вывела хозяина из оцепенения. Он протер глаза и встряхнул тяжелую голову. Воцарившаяся вокруг тишина выглядела подозрительно. Ему пришло на ум, что все домашние спят, что-то неведомое заставило их впасть в это беспробудное состояние. Этим, наверное, объясняется и необъяснимое поведение собак во дворе. Они тоже спали, не по своей воле, нечто усыпило их.

Между собеседниками повисло гробовое молчание. Догадка не давала покоя Мельнику, но он не мог набраться смелости, чтобы все разрешить. Он боялся, что его догадка окажется верной. И все же он спросил.

— Скажи мне, наконец, кто ты есть?

Свинорылый ухмыльнулся.

— Ты знаешь, зачем спрашивать? Имена ни о чем не говорят. Есть в мире вещи поважнее имен.

И в подтверждение своих слов снял с головы шапку, под которой обнажились маленькие рожки. Все это время он так и сидел одетым. И это почему-то не насторожило хозяина. Теперь все прояснилось.

Когда она вышла из комнаты Гостя во мрак коридора, была уже глубокая ночь. Точный счет времени Редла потеряла. Утро наверняка было уже где-то близко.

«Только бы не наделать глупостей»,— успокаивала баронесса расшалившиеся нервы, отмеряя стремительный бег своих мыслей поворотами за угол и лестничными пролетами — «Еще ничего не кончено. Ты сама хозяйка ситуации. Никто ни до чего не докопается».

«И не таких тузов обставляла».

«Нет, порой я сама себя привожу в ужас».

«Бедняжка, так ничего и не почувствовал».

«Приезд отца, правда, создаст небольшую проблемку».

Неожиданно заслышав вдалеке чьи-то шаги, она приостановилась и поскорей спрятала что-то в широкий карман своего вечернего, теперь уж порядком истрепанного платья. И, вскинула голову навстречу приближающемуся.

«Нападение из лучшей формы защиты становится единственной формой выживания» — почему-то подумала она.

Увы, времени на долгие размышления не оставалось.

Прямо из-за угла на нее вынырнул Дракул МакГной. Его лицо, выдавая невероятную возбужденность, пылало.

Даже подготовленная к встрече, Редла вскрикнула. Вид секретаря ее поразил. Сказывалась дневная усталость и ночные бдения в гостевых чертогах.

МакГной тоже не ожидал ее встретить

— Ваше Высокомерие… — прохрипел он,— Редла... В-вы…

— А кого ты ожидал увидеть? – пошла в атаку Редла Лакк. – Чийнакского императора?!

«Стоп, а что он делает здесь среди ночи?»

Впрочем, какие-либо объяснения были неуместны. В полном молчании они разошлись.

Редла отправилась в библиотеку. Что творится с ее помощником, в данный момент ее не волновало. Оставалась одна нерешенная задача, требующая полного самообладания баронессы.

Огонь в камине уже прогорел. На столе по-прежнему стоял графин из-под грога, выпитого Гостем.

Редла искала один старый манускрипт. Что-то вертелось в памяти, но никак не получалось вспомнить, где она встречала упоминание о волнующем ее предмете. Кажется в старых записях Мерра Линна. Но в котором из свитков?

Проведя некоторое время у книжных полок, она вдруг вспомнила.

«Ну конечно же, как я могла забыть! Еще сегодня Воланд…»

Паззл понемногу складывался, но нужно было найти подтверждение своим догадкам. Интересующий ее документ был отнюдь не в кабинете.

Бросив все, Редла выбежала из зала. Но не успела сделать и шага, как ей помешали.

Под сводами Рэдгарда разнесся дикий вопль ужаса.

Редла замерла в полном недоумении.

«Это еще что за…»

Крик повторился. И она поняла, что кричат в северной части замка. Да и голос сразу же был ею опознан.

Истерический, надрывный крик Дезз ни с чем нельзя было спутать.

Рэдгард в считанные минуты ожил, будто никто и не думал спать этой ночью. Центральная часть замка вмиг заполнилась слугами с подсвечниками и фонарями, одетыми и в ночных колпаках, испуганными и заинтересованными. Все, не сговариваясь, торопились на голос Дезз, не смолкавшей ни на минуту. Вскоре весь замок сбежался на эти призывные исступленные вопли. Во всеобщей толчее логика уже не фиксировала последовательности происходящего.

А жаль! Как бы это могло быть полезно потом. Но никто в тот момент не думал, все – торопились на представление. Ужасное представление – в этом заранее никто не мог усомниться.

Коридор с немыми свидетелями долгого запустения – картинами – заполнился. Никогда эта часть замка не видела столько народу одновременно.

Подоспев чуть позже некоторых, Редла сразу оценила обстановку. Пара-тройка младших горничных и трубочист пытались успокоить рыдающую виновницу переполоха. Здесь же был Дракул, впрочем уже не такой взвинченный, как полчаса назад. Она на мгновение задержала взгляд на его лице, он тоже посмотрел в глаза баронессе – и оба обратили свое внимание на ту, что пользовалась сейчас вниманием всеобщим.

Бледная, похожая на смерть Дезз в исступленном припадке своем не могла ничего объяснить. Лишь кричала, пытаясь своим выплеском донести до остальных суть происшедшего. Никто, впрочем, ничего не понимал.

Подходили отставшие. Все толпились и задавали друг другу ненужные вопросы. Только одно слово прорывалось сквозь неуправляемый гул и заставляло каждого вздрогнуть.

Убийство.

Редла и Дракул, отталкивая друг друга, ворвались в перерытые покои. Толпа челяди, хлынула за ними, уронив оцепеневшую и теперь лишь тихо всхлипывающую Дезз. Проход разом заполнился.

И над комнатой, ставшей вдруг тесной каморкой, внезапно нависла тишина.

Все смотрели на бездвижное тело, лежащее перед огромным сундуком.

Из широкой груди Гостя торчал кинжал.

Как ни странно, Редла была очень сильно удивлена.

Глава третья

Подозреваются все

— Пока сюда не нагрянули из трупуратуры, мы должны сами во всем разобраться.

Редла посмотрела на присутствующих как на заговорщиков. Собственно, сейчас они и походили на заговорщиков. Весь замок собрался здесь, за закрытыми дверьми парадного зала. Двадцать два человека – все, кто находился ночью в Рэдгарде. Сама Редла, ее личный секретарь Дракул МакГной, дворецкий, экономка, пять горничных, два лакея, старая повариха, три кухонных работницы и поваренок, прачка, трубочист, кучер, конюх, псарь и садовник. Все ночевали под крышей замка и могли совершить убийство. Никого из числа подозреваемых не исключали.

— Убийца может оказаться среди нас,— констатировала Редла. – Трупурор потребует подписку о невыходе, невыезде и невылете с территории Рэдгарда с каждого из вас. Но мы должны воспрепятствовать входу, въезду или прилету в замок самого трупурора. Прежде всего неразглашением того, свидетелями чего все стали.

— Прошу прощения, баронесса,— возмутился старый садовник Гремм,— Я не был свидетелем убийства, впрочем, как многие из нас.

— В этом нам предстоит еще разобраться. Пока же все под подозрением.

— Какой ужас! – воскликнула одна из девушек,— Как вы можете такое говорить, Ваше Высокомерие, я служу у вас верой и правдой многие годы и ничем, ничем не запятнала свою репутацию.

Кто-то закивал. Послышалось испуганное перешептывание.

— Молчать! – оборвала Редла, призывая слуг к тишине.

Дракул тем временем что-то пометил в книге, которую держал все это время при себе. Он стоял за спиной баронессы. Все остальные расположились вокруг, в глубоких вральтеровых креслах. Те, кому не хватило места, стояли позади. Лица выражали всю возможную гамму чувств – от озабоченности до тихого ужаса. Кто-то крайне негодовал, большинство же – трепетало.

— Давайте вернемся к главному. Я хочу восстановить последовательность событий. – Редла не переставала сверлить глазами присутствующих. – Дезз, как ты оказалась ночью в его покоях?

Горничная молчала, забравшись в самую глубину кресла, ее взгляд был уставлен в пол. Она не так давно отошла от нервного потрясения и с трудом держала себя в руках.

— Ведь это был не первый твой визит… — продолжала настаивать ее госпожа,— В тот раз ты ответила, что исполняешь поручение господина Цирюльника.

Дезз подняла глаза, но не проронила ни слова.

— Может быть, тогда поинтересуемся у него самого? – спросила Редла.

Дворецкий стоял чуть поодаль, полностью погруженный в свои мысли. Впрочем, в любое другое время он также не отличался особой разговорчивостью, производя впечатление человека мрачного, угрюмого.

Узнав, что от него хочет хозяйка, Цирюльник был слегка изумлен. Он многозначительно покачал головой и пристально посмотрел на Дезз. Та побледнела.

— Так это была ложь? – глаза баронессы вспыхнули гневом. Она сделала шаг в сторону перепуганной горничной,— Как ты посмела солгать мне, негодница?

Все взгляды были устремлены на Дезз. Девушки пошушукались и замолчали. Вдруг чей-то надорванный голос разрезал тишину зала.

— Я отправила ее в гостевые покои, Ваше Высокомерие.

— Да???

Из-за высокой спинки кресла вышла маленькая сухонькая старушонка, вся облаченная в черное. Это была рэдгардская экономка Небба Скрябб.

— Ты говоришь правду, Небба? – Редла прожгла старушку взглядом, но та с легкостью выдержала такое испытание.

— Понимаете, вечером я отпустила Цирюльника в деревню и в его отсутствие позволила себе дать некоторые инструкции слугам, в том числе и Дезз. Я всячески старалась угодить Гостю. И немного беспокоилась о его здоровье. Вы же знаете, в той части замка холодно и сыро, не как когда-то, в былые времена.

Редла внимательно выслушала и вновь обратилась к дворецкому, на сей раз с немым вопросом. Тот, не раздумывая, кивнул. Этого было достаточно, чтобы понять: старуха не лжет.

Но все равно у баронессы оставалось ощущение, что что-то тут не так.

— Хорошо,— тем не менее согласилась она.

Заседание продолжалось.

После долгих блужданий вокруг да около, споров, препирательств, попыток оправдаться и выгородить именно себя родимого со стороны некоторых слуг, вырисовалась следующая картина.

Почти вся прислуга не покидала замок в течение всего вечера. За исключением кучера Блайзы, псаря Релла и конюха Дарра, вернувшихся из конюшни глубоко за полночь, как раз незадолго до утреннего переполоха. У всех троих было алиби — по крайней мере со слов друг друга.

Цирюльник вернулся утром, но этого никто не мог подтвердить – возвращение дворецкого прошло незамеченным. Собственно, об отсутствии его также никто не знал до того самого момента, когда об этом не упомянула Небба Скрябб. По всей вероятности, снимать с Цирюльника подозрений не стоило. Он и не настаивал ни на чем.

Далее, со счетов можно было снять всех горничных, за исключением Дезз, обнаружившей убитого. Они спали в одной комнате и подтвердили, что никто из них спальни не покидал. Впрочем, в этом нельзя было быть уверенным на все сто. Ночью, как ни странно, принято спать – а во сне очень трудно отследить какие-либо передвижения соседей по комнате. Точно так обстояли дела и с лакеями. С небольшим исключением – накануне вечером оба были пьяны, так что в истинность их заверений верилось еще меньше.

А вот кухня была вне подозрений. Еще засветло все пятеро были на ногах и не покидали кухонных помещений, оставаясь в поле зрения друг друга.

Таким образом, возможность совершить убийство имели семеро: Дезз, Дракул, Цирюльник, Гремм, Небба, трубочист Эорн и прачка Лирра.

Сама Редла была восьмой. Но об этом она деликатно умолчала.

— Я не исключаю возможности проникновения в замок посторонних. В этом случае все мои подозрения пусты и несправедливы. Но в данный момент мы не можем быть в этом уверены. Поэтому я настаиваю на вашем пребывании в Рэдгарде. Мы все заинтересованы в том, чтобы известие об убийстве не вышло за стены замка.

Было решено: если сотрудники трупуратуры все же проникнут в Рэдгард, никто и словом не обмолвится о происшедшем. Пусть трупуроры поломают голову, все допросы прислуги покажут, что никакого убийства и в помине не было. Да и гостей в минувший день в Рэдгарде не принимали.

— А как же возница транзитного экипажа? – спросил кто-то.

— Я подумала об этом. Наш Гость, судя по всему, путешествовал тайно и особо не распространялся в пути о своих делах. Никому и в голову не придет дознаваться, как и на чем он прибыл в Рэдгард. Да и найти этого возницу будет делом не из легких. В Империи тысячи транзитных карет, путешествующих по всему свету.

Когда все расходились, Дезз чуть задержалась у выхода из зала, пропуская всех.

— Спасибо,— шепнула она Неббе Скрябб.

Та ничего не ответила.

Когда Редла и Дракул остались одни, баронесса, не желая ходить вокруг да около, сразу же перешла к делу.

— Не обольщайся, милый друг, я не настолько глупа, как могло показаться. Весь этот спектакль был разыгран с одной целью – избежать нежелательных для нас обоих последствий…

МакГноя пробил пот.

— О чем это вы, мадам?

Редла, готовая ко всему, все же не ожидала от секретаря такой трусости. Расхохоталась, но вмиг взяла себя в руки.

— Это ты его убил.

Пораженный, Дракул не сразу смог ответить. Редла же, воспользовавшись его молчанием, продолжила психологическую атаку.

— Не отпирайся, я ведь встретила тебя тогда в коридоре. Или ты забыл со страху? Провал в памяти, вызванный небывалым перенапряжением? Что ж, бывает! Неудивительно, что ты был таким бледным – ведь ты шел на расправу с ним!

Не сводя с МакГноя глаз, она ходила взад-вперед по залу. Дракул, не двигаясь с места, молча переваривал услышанное.

— Но зачем, Дракул, зачем?! Что тебе этот Гость? Не вижу никаких мотивов для твоего поступка,— она приблизилась к нему, взяла за плечи и вдруг рванула на себя: — Или ты знал его?.. – Как громом пораженная, Редла обмякла, но все еще держа в руках замершего МакГноя, слегка надорванным голосом спросила: — Ты знал про карту?

Секретарь, оттолкнул ее от себя.

— Карту? Что за бред, вы с ума сошли, баронесса!

Секундное озарение Редлы как ветром сдуло. Поняв, что проболталась о том, чего не следовало открывать никому, она снова встала на дыбы:

— Как ты смеешь, негодяй, называть меня сумасшедшей! Напротив, именно сейчас я как никогда в себе – и вижу тебя насквозь. Будь моя воля – в тот же миг сюда нагрянули бы из трупуратуры и ты сгнил бы в тюрьме!

— Я?! Да ведь вы сами уделали этого старого бегемота! За ужином вы преднамеренно опоили его зельем, а потом явились прикончить!

Редла снова засмеялась. На сей раз как-то болезненно, ее всю трясло.

— Я знаю,— прохрипел МакГной, приблизившись к хозяйке, взяв ее за трясущиеся руки и глядя прямо в глаза: — Вы были там, в его спальне, и перерыли все вверх дном.

Она вырвалась из его цепких объятий и отпрянула назад, как громом пораженная:

— Ты не мог ничего видеть… Ты не посмеешь…

— Вы правы, не посмею. Но зачем вы хотите оклеветать меня, зачем, Ваше Высокомерие? И что за карту вы искали?

— Подлец! Не смей меня шантажировать! Ты жестоко пожалеешь, если хоть слово из того, что ты только что сказал…

Редла без чувств упала в кресло. Дракул вновь приблизился.

— Оставь меня,— зашипела она. МакГной еще некоторое время простоял подле нее. Баронесса молчала, открытые глаза ее, с расширенными зрачками, смотрели в пустоту. Уже намереваясь покинуть зал, он услышал ее сдавленный голос:

— Дракул, постой, что мы скажем отцу?

— Вам решать, Ваше Высокомерие, но я бы уничтожил все улики. А также все следы пребывания Гостя здесь.

И он удалился.

На Редлу навалилась тяжесть всех гложущих ее в последнее время вопросов. Таинственный Гость, приятель ее отца, державший дальний путь с тайной миссией под прикрытием каких-то старых дел в Безонии. Старый сундук и эта чертова карта, указывающая местонахождение клада. Слова Воланда о несметных сокровищах древней цивилизации. Тайный манускрипт Мерра Линна. И наконец, это убийство, кто бы его ни совершил.

Главное – цель достигнута, путь к сундуку и карте оказался свободным. Но боже, как жесток был финал этой ночи! И что делать с трупом?

Прислуга не посмела входить в зал. Из-за закрытых дверей порой слышался голос баронессы. Она будто разговаривала с кем-то. «Помешалась» — зашептались в доме. Затем наступила тишина.

Когда Редла наконец вышла из зала, она вовсе не походила на безумную. Она была полна решимости встретить свою судьбу во всеоружии.

Редла Лакк напрасно беспокоилась. Известие о смерти таинственного Гостя уже успело покинуло пределы замка Рэдгард. Например, посол Йагга была уже в курсе последних событий. И сейчас в посольстве во всю шло обсуждение убийства.

Собравшись в уютной горнице посольских хором, агенты за чашкой чая, пускались кто во что горазд, накидывая в общий котелок свои версии случившегося. Каждый руководствовался своими досужими домыслами, окидывая картину ночных событий со своей колокольни. А колокольни, так уж здесь было заведено, у всех были разной высоты, а о широте и долготе их местонахождения зачастую можно было лишь догадываться.

Сходились сотрудники посольства лишь в одном: все они не прочь были попутно поперемывать в очередной раз косточки обитателям Рэдгарда. И в первую очередь, естественно, самой баронессе. Лидировала по этой части сама Йагга – давняя вражда с Ее Высокомерием давала о себе знать и по сей день.

— Мерзавка за все поплатится, совсем всякий стыд потеряла. Мало ей тех безобразий, что творят ее людишки в округе, так теперь она не гнушается промышлять мокрухой прямо у меня под носом!

Йагга на миг задумалась, разворачивая очередную конфекту «Чревоугодница». Пузатый самозавар пыхтел на столе, покрытом расписной скатертью с изображением леса и окрестностей.

— Ты говоришь, она странно себя вела, когда обнаружили труп? – спросила она у внука.

Паттрик протер запотевшие очки:

— Ага, бабуль, она проявляла явную недружелюбность к этому Гостю. А когда его выносили, рыскала по спальне, заглядывала в сундук и все там перерыла. Я прятался в соседней комнате и все видел.

— Юркий парень! – хмыкнул Фомий Лешш,— А не заливаешь ли ты нам? Сам, небось, продрых всю ночь где-нибудь в темном чулане!

— Успокойся ты, старый пень! Ты злишься из-за непозволительной молодости Паттрика, давай лучше о деле.

— Ничего личного! Да только, если бы твой внук проявил достаточно усердия на посту, мы бы сейчас не гадали, что, да как, а знали бы точно, кто убил этого человека. А имея доказательства, арестовали бы его.

— Ее! Я не сомневаюсь, что убийца баронесса! – чашка Йагги чуть не разбила блюдце. Сидящий на спинке пустующего стула Дадон аж подпрыгнул.

— А я думаю, что они сговорились,— настаивал Лешш,— Как ты не понимаешь, Йагга, что все, кто служит Редле – это один единый фронт. Никто не смеет и шагу ступить без ее ведома, не то что всадить нож в спину ее гостя.

— Почем ты знаешь? Нам так ничего и не известно, что это за Гость такой и с чем его едят. И ведь ни зацепки, ни одного упоминания его имени!

Хранивший до сих пор молчание кот Матрас оторвался от своих талмудов, разложенных прямо на столе и уже успевшими покрыться каплями чая и крошками шоколадных конфект:

— Простите, что вмешиваюсь, гос-пода,— промурлыкал он,— Я тут все фиксирую, из записанного с твоих слов, Патт, выходит, что баронесса сама не знала, кто приехал в замок прошлым утром.

— Вот! – снова подскочил филин,— Какой смысл ей было убивать того, незнамо кого? Тут что-то не сходится!

Йагга выпустила в Дадона воображаемую пулеметную очередь.

— Умник! Она ведь что-то искала у него в сундуке. Вот и мотив. А ты что думаешь, внучок?

Паттрик всем своим видом выражал напряженную мыследеятельность. Он как будто и не слышал вопроса. Когда же до него наконец дошло, чего от него хотят, все же поделился своими предположениями:

— Мне МакГной не понравился. Весь вечер он был как сам не свой. А ночью я видел, как он бродил по темным коридорам замка со свечой. Вид у него был зловещий. Мне уже тогда подумалось, что он что-то нехорошее задумал.

Лешш позеленел, Паттрик приводил его, обычно более-менее сдержанного, в состояние легкого бешенства.

— В Рэдгарде куча народу! – возмутился он. – И многие из них имеют, как ты выразился, зловещую внешность. Взять хотя бы их кухарку – смерть в поварском колпаке. И ножичек-то у нее, конечно, сыщется. Чем не версия?

Паттрик бросил в сторону агента по делам оргпреступности уничижительный взгляд, демонстрирующий полную взаимность чувств и спокойно отбил выпад:

— Они все с алиби…

— Вот то-то и оно! – зацепился Лешш,— Я об этом и толкую – они все за-од-но, скажи мне, дружок: зачем невиновному человеку алиби? Не знаешь? Нет, наличие алиби подозрительно само по себе. Вот у меня, например, есть алиби? Ни в коем случае! Я ведь никого не убивал, и алиби мне ни к чему… — он вдруг замолчал на полуслове, заметив реакцию посла. Йагга пристально смотрела на бывшего Инквизитора. По ее лицу вдруг скользнула легкая тень сомнения.

— Ты так не шути, Фомий. А то ведь я и тебя могу заподозрить.

Тем самым перепалка была сведена на нет. А дипломаты принялись обсуждать еще один насущный вопрос, требующий немедленного разрешения: сразу ли заявлять о случившемся в трупуратуру или провести самостоятельное расследование. Как ни странно, к ужасному разочарованию лоббиста Дадона, на сей раз голосования не потребовалось. Все были единодушны: во избежание лишних неприятностей сначала самим нужно разобраться в случившемся, а затем уже триумфально явиться в официальный орган с уже полностью раскрытым делом.

Когда обсуждение закончилось, а самозавар давно уже остыл, оставшиеся вдвоем Йагга и Паттрик уже в неформальной обстановке, за чаем чуть более крепким, разговорились о делах насущных, не требующих всеобщего участия.

— Говоришь, ее приспешник Воланд отбыл в район западного тракта?

— Да, бабуль, вечером он встречается со своими людьми в харчевне Филля. Что-то серьезное готовят…

Йагга, зажмурившись, залпом осушила свою чашку и заела грибком.

— Ты тоже должен там быть.

Паттрик кивнул.

— Ох, не нравится мне все это,— продолжала Йагга. – Что творится в Империи! А Натюрморте никак не реагирует. В былые времена, при Натюрморте Одиннадцатом, отце нынешнего, давно бы уж головы полетели. Ох уж эти мне либералы!

Они еще долго так сидели.

Когда Паттрик, с трудом передвигая ноги и роняя все на своем пути, пробирался к выходу, Йагга, приподняв отяжелевшую голову с расписной скатерти, напутственно пробормотала:

— Только… этать… осторожней будь. Воланд… как там его… оборотень… Во! – и захрапела.

Пока Йагга и Паттрик по-родственному беседовали в горнице посольства, Фомий Лешш тоже не терял драгоценного времени. Как и было условлено, к назначенному часу он предстал перед той, что давно ждала новостей из посольства.

— Мадам, вы же понимаете, какому риску я подвергаюсь из-за ваших темных делишек.

Она кивнула в знак полного взаимопонимания и протянула ему конверт с гербовой печатью.

— Думаю, это достаточная компенсация за причиненные неудобства.

Специальный агент изобразил некоторое подобие улыбки.

— Ах, не стоило так беспокоиться! – заворковал он, но конверт взял и быстро припрятал в складках одежды,— И все же, если кто-нибудь в резиденции Йагги узнает об этом визите к вам меня ждут серьезные неприятности. Страшно сказать какие!

— Не томи, Лешш. Оставь свои сказки. Лучше поведай по старой дружбе, что там замышляет Йагга. Какие новости ты мне принес.

Звонок заставил Могильщика вздрогнуть. Вот уже много дней по горячей линии похоронного бюро «Увлекательное путешествие» не поступало никаких заявок. Такое положение дел приводило к регулярным убыткам и грозило банкротством.

Теперь же нудный звонок телефонного аппарата прозвучал для Могильщика симфонией.

В радостном порыве он попытался схватить трубку, но отдернул руку. Телефон, как и предписывали имперские стандарты для подобных учреждений, в «Увлекательном путешествии» был горячим.

Могильщик надел перчатку и повторил попытку. На сей раз удачнее, правда ненамного. Помещение конторы огласил его дикий вопль – телефонная трубка больно обожгла правое ухо. Уже осторожнее он переложил ее в другую руку и приставил (с большим зазором) к левому. Свободной рукой он стал потирать обожженное правое.

— «Слуховое увлечение» путешествует,— гордо отчеканил он, не замечая оговорки.

На том конце представились и изложили суть дела.

Могильщик воссиял.

— Да, конечно, мадам, мы будем столь любезны… Несомненно, мадам… Все к услугам наших клиентов… Ха-ха, да, конечно, наши клиенты – самые взыскательные, вы же понимаете. За годы работы нашего бюро ни одного нарекания с их стороны не было. Ха-ха… Все клиенты остались, видимо, довольны оказанными услугами… Хо-хо… последним увлекательным путешествием довольны все… Так кто наш клиент? О, мадам, я имею в виду не вас, а того, от чьего лица вы выступаете…Ну, вы понимаете меня… Куда нужна карета?

Услышанное заставило Могильщика побледнеть.

— Э-э… Правильно ли я понял, речь идет о той самой баронессе Лакк?.. Это будет дорого стоить, мадам… Хорошо, я согласен,— скривился он,— Давайте перейдем к деталям.

До самого конца разговора Могильщик не проронил больше ни слова, он только нервно записывал что-то в увесистую книгу заказов.

Закончив разговор, он еще долго промокал платком выступивший на лысой макушке пот, зачем-то смачивая им же шипящий от влаги телефонный аппарат.

На том конце Йагга положила трубку.

Несколько часов спустя Редла вновь собрала совет. На сей раз присутствовали лишь подозреваемые. Даже будучи полностью уверенной в виновности Дракула МакГноя, она продолжала гнуть заданную ей же самой линию. Допрос продолжился.

Старый Гремм, как и утром, напустив на себя надменно-обиженный вид, сидел в сторонке, порой вставляя для проформы пару резких слов. Собственно его никак нельзя было заподозрить в убийстве. Он провел в Рэдгарде большую часть жизни, никто и не знал, сколько – Гремм был ужасно стар.

Робкая молчунья Лирра, служившая в замке прачкой поступила на службу не так давно, но ее родственники всегда служили Лаккам, а сама она с родителями жила в соседней деревушке.

Трубочист Эорн был темной лошадкой даже для Редлы. Когда-то, совсем младенцем, его оставили у стен Рэдгарда и мать Редлы, Горгонна Лакк, пожалела его и позволила взять своей кухарке Гинне на воспитание. Годы шли, мальчуган рос не по дням, а по часам, превратился в рослого детину, добродушного, но несколько скрытного. Под влиянием своей приемной матери, баловавшейся колдовством, стал интересоваться всем таинственным, порой подолгу пропадал где-то и возвращался, не помня ничего из того, что было с ним за время отсутствия. Выполнял уже несколько лет в замке всю черную работу, никаким делом не гнушался, но предпочитал уединение и зачастую работал ночью, а день отсиживался в своей келье, под самой крышей замка.

Дракула она знала как облупленного, Цирюльник тоже всегда был на виду и потому, несмотря на свою замкнутость, не был для баронессы загадкой. Впрочем, от них обоих, несмотря на кажущуюся простоту, можно было ожидать всего…

Редла еще раз обвела взглядом присутствующих. Может, она, все же, ошибается, и Дракул здесь ни при чем? Кто тогда?

Небба Скрябб, эта тихая неприметная старушонка? Или Дезз? Нет, слишком молода и глупа, как курица!

— Имеет ли кто-нибудь из присутствующих желание поделиться с нами своими мыслями? – издалека начала она.

Все молчали. Дракул неотрывно смотрел на нее, ожидая нового выпада. Дезз, судя по всему, немного оправилась от недавнего потрясения и уверенно выдержала пронизывающий всех насквозь взгляд баронессы. Цирюльник и Гремм просто ждали, когда же все наконец закончится, но им явно не нравилось создавшееся напряжение. Кажется, один Эорн чувствовал себя как рыба в воде, вел себя несколько развязно, улыбался, закинув ногу на ногу и откинувшись в кресле. Редлу это немного смутило:

— Не думаешь ли ты, что я здесь шутки шучу, парень? – обратилась она к нему,— Ведь я могу без вопросов засадить тебя в подземелье, никакая мамаша тебе не поможет. Говори сейчас же, что знаешь!

Эорн сменил позу, но продолжал улыбаться.

— Я так не думаю, простите, но мне кажется, что нашего Гостя никто из присутствующих не убивал.

— Это мне решать, мальчик.

— Я не спорю, но все эти люди, сидящие здесь, давно служат в замке и ничем не запятнали себя.

В воцарившемся молчании чувствовалось всеобщее единение. В словах Эорна прозвучало то, о чем думали все. Тиканье маленьких настенных часов показалось им в создавшейся тишине боем курантов. А молодой человек продолжал:

— Я уверен: Гостя убил тот, кто пришел в замок извне. Тот, кто знал о нем что-то, чего не знаем мы.

— Ты ведь не просто допускаешь это, ты знаешь, что минувшей ночью в Рэдгарде был посторонний! – воскликнула Редла.

— Может быть, что-то и видел. Но я не хочу об этом говорить…

Зря он так, сразу подумалось многим. Присутствующие ожидали от скорой на расправу хозяйки чего-то страшного. Но положение рискового юноши спасла фраза, брошенная той, с кого и началась эта история.

— Я тоже видела этого человека,— вдруг сказала Дезз.

Внимание сразу переключилось с Эорна на нее.

— Да, и мне не показалось, я, правда, только сейчас об этом вспомнила, как-то не до того было, а вот теперь…

Редла аж взвизгнула от неожиданного откровения, перевернувшего всю ее систему и без того шатких умозаключений.

— Да как ты посмела знать и молчать! Чужой в Рэдгарде, это немыслимо!

Небба прижала ладони к лицу. Старушка все принимала близко к сердцу, и сказанное камеристкой произвело на нее сильнейшее впечатление.

И снова Дезз оказалась в центре всеобщего внимания, не первый раз за день. Все взгляды были устремлены в ее сторону. Даже ничего не выражающее лицо Цирюльника несколько оживилось, а Гремм, скучающий на протяжении последнего получаса, заинтересованно подался из своего кресла вперед.

— Чего вы так удивляетесь? Да, я видела человека в темном одеянии, всего закутанного в ночь! Сразу после того, как вы встретили и отсчитали меня, Ваше Высокомерие. Он скрылся за углом как раз в той части замка, где жил убитый.

— Опиши его, если можешь.

— Я же сказала вам, что не видела лица. Высокий мужчина в черном плаще с капюшоном.

После истерики, вновь сделавшейся с Дезз(не без помощи негодующей хозяйки) атмосфера сильно накалилась. Чтобы хоть как-то повлиять на пошатнувшуюся в сторону неуправляемой стихийности обстановку, Дракул поднял вопрос, не менее насущный, чем посещение замка неизвестным человеком в плаще, вероятным убийцей. Вопрос этот был – что делать с трупом. И этот же вопрос заставил всех присутствующих на миг забыть о горячих спорах и взаимных обидах. Перспектива оказаться на скамье Императорского суда вовсе не была страстной мечтой рэдгардцев.

В своем решении они были единодушны, собственно решение пришло само собой и выразилось в разом встретившихся взглядах и наступившей тишине. В этой тишине было слышно биение восьми сердец. Ни один не озвучил того, о чем думали все. Но мистическим образом каждый вдруг уверился – только что ими был найден выход из сложившегося положения. Единственный возможный вариант для дальнейшего спокойного сосуществования их под этой крышей. Они решили тайно избавиться от трупа.

«Глупцы,— думала Редла полчаса спустя,— Ничего-то вы не знаете. Да и не нужно вам знать ничего лишнего. Думайте, гадайте, кто убийца. А я тем временем займусь делом всей моей жизни»

«И все-таки, что это за Человек-тень такой, что еще за новости?! » — подивилась она недавнему открытию.

Продолжение следует...

21 августа 2006 года  01:07:20
Михаил Лероев | michaelj@list.ru | Новосибирск | Россия

---

Яна Зарембо

Отмоются ли когда-нибудь англичане от позора непонимания Шекспира?
история

Приятно жить мне, если вам

Я, как свеча, свой свет отдам.

В.Шекспир. «Перикл»

Нас зажигает небо, как мы — факел,—

Светить другим.

В.Шекспир. «Мера за меру»

Приведенные в эпиграфе слова Шекспира свидетельствуют о том, что, вообще-то, бремя позора непонимания автора этих слов лежит на всех народах мира. Но для всех народов мира, кроме народа английского, это бремя облегчено бездарностью переводов, в которых эти народы с произведениями Шекспира знакомятся. Поэтому люди, не имеющие возможности читать произведения Шекспира на языке их автора, не имеют и возможности точно и полностью выяснить, какой свет Шекспир нес людям, даже если бы они захотели это сделать, поняв то, о чем И.Гете в статье о Шекспире написал так: «…это он говорит устами своих героев». Но дело то здесь еще и в том, что, наверное, во всем мире никто из читателей «Перикла» и «Меры за меру», включая самого Гете, не удосужились услышать в приведенных в эпиграфе словах из этих произведений глас самого вопиющего к ним Шекспира.

И все же, хотя для всех народов мира, кроме народа английского, это бремя облегчено, оно не снимается с них полностью, доказательством чего служат достаточно ясные слова Уоррика в первой сцене третьего акта второй части хроники «Генрих IV»:

Есть в жизни всех людей порядок некий,

Что прошлых дней природу раскрывает.

Поняв его, предвидеть может каждый,

С ближайшей целью, грядущий ход

Событий, сто еще не родились,

Но в недрах настоящего таятся,

Как семена, зародыши вещей.

Их высидит и вырастит их время.

И непреложность этого закона

Могла догадку Ричарду внушить,

Что, изменив ему, Нортумберленд

Не остановится, и злое семя

Цветок измены худшей породит…

(перевод Е.Бируковой, несколько подправленный автором статьи)

Собственно, во всех следующих своих произведениях, включая сонеты, что трудно понять людям, читающим эти произведения в переводах, но что за века, прошедшие после написания этих произведений, должно было бы быть понято, увидено, услышано англичанами, сводится к разъяснению смысла этих слов Уоррика.

Желание автора узнать, смогут ли когда-нибудь англичане отмыться от позора непонимания сказанного выше, заставляет его предоставить им (англичанам) самим возможность показать всем народам мира, какой свет Шекспир, как Данко, нес им.

Русским же читателям этой миниатюры, наверное, достаточно подсказать, что устами Уоррика В.Шекспир предложил им начать делать выводы из вечной истины взаимосвязанного сосуществования элементов прошлого, настоящего и будущего в каждом миге бытия и бытия людей, верность которых своей жизнью, прямо или «от противного», как Нортумберленд, доказывает каждый без исключения человек. При этом полезно видеть, что выводы из истинного основания, всегда являются выводами именно научными и закономерными, что проявляется в неотвратимости последствий непонимания и не следования им. «Путь же беззаконных — как тьма; они не знают, обо что споткнутся» (Пр.1; 19).

Поэтому людям все равно, рано или поздно, придется увидеть свет Шекспира. И, соответственно, самый большой, несмываемый позор ожидает англичан, если они увидят это и поздно, и последними.

26 августа 2006 года  17:08:16
Яна Зарембо | zerkalo@sbor.net | С.-Петербург | Россия

---

Никита Янев

Как у меня всё было.
Рассказы

Из книги «Как у меня всё было».

Муза.

Когда Бог думает, я – Бог, рождается человек. Когда человек думает, я не Бог, рождается Бог. А где же там место смерти между двух операций и обе со смертельным исходом или хоть бы на письме книги как менеджеры, грузчики, сыщики, редактора загоняли в трагедию героя жизни, а сами оставались в драме? Так на зоне на пенсии, любимый читатель, получаются книга, работа, женщина, вино, государство и многое другое. Что-то вроде молитвы, что ли.

Как двое подростков на Соловках, Луноподобный Будда и Один Из Свиты Будущего Пахана собачку Рамаяны обижали, маленькую, величиной с кошку, мастью в чёрное и белое яблоко. Как многие униженные и оскорблённые, она тряслась, прижималась к земле всем телом и не убегала. Богу молится, сказал Тот, что из свиты будущего пахана. А я шёл с Маленькой Гугнивой Мадонной навстречу. Я двусмысленно улыбался, что можно было истолковать и как насмешку над собой, и как насмешку над ними, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А Маленькая Гугнивая Мадонна кричала, папа, мальчишки опять Музу обижают, сейчас скажу папе, он вас отлупит. А мальчишки смеялись, иди на пах, дура. А я двусмысленно улыбался как проститутка на панели. А Муза Богу молилась. А папа, Работник Балда Полбич с крыльца мочился и кричал, Люба, домой. А я думал, ну, понравилось тебе на Соловках жить? И сам себе отвечал наутро на бумаге в тетради. Дело не в этом. Чмошники на зоне общину строили и у них не получилось. Зато получилась книга про то, что, когда Бог думает, я — Бог, рождается человек. Когда человек думает, я не Бог, рождается Бог.

Война и мир.

Вика – супер, Даша – чмо. Умри ты сегодня, я завтра. Семья, #####, чучелов. Запись на асфальте мелом. Зоновская заповедь, одна из главных. Грибница, соседка, индейка, на сына Грибёнка, мужа Гриба, которые должны смотреть за коляской с месячным грибёнком Никитой Вторым. Старший Грибёнок прибежал, бьётся к соседке, Гойе Босховне, у которой Грибница в гостях: ты сказала, будешь на крыльце.

— Семья, #####, чучелов.

Соседка Грибница талантливая, даже соседку Гойю Босховну умела с жизнью помирить, что она теперь будет ухаживать за грибёнком Никиткой Вторым, когда ей нужно отлучиться, и за мужем Базиль Базиличем, который надорвался на двух работах и двух подработках, летающую тарелку строить в лесу и подводную лодку в Яузе, если вышлют на Джомолунгму после памяти, флаги стран-участниц большой восьмёрки чинить, из которой нас исключили, за то, что мы изменили принципам демократии, если вышлют в Марианскую впадину ленточных глистов своим мясом кормить для флоры и фауны. Крошечному Никите Второму, глядящему мимо и сквозь, похожему на бабочку и ангела, молоко покупать. Супруга по улице Стойсторонылуны, центральной улице Старых ##### с палочкой выгуливать.

А раньше бегала как борзая, что она всё делает, а всем по херу. Хотелось сказать, смерти вы не боитесь, Гойя Босховна, сколько нам жить? Может, 10 лет, может, 20, может 30, а может, два дня. А вы всё западла с включёным фонариком среди бела дня разыскиваете. Талантливая Грибница не стала ничего говорить. Дождалась, пока та разгонит всех, дочку Цветка, мужа Базиль Базилича, уё… отсюда, и останется одна.

Придёт и станет рассказывать на языке индейцев племени суахили, ###, ###, в переводе на эсперанто, не хотела с родными прожить, с чужими теперь живи. И ничего, подействовало. Мужа выгуливает по вечерам, грибёнка Никитку Второго кормит из бутылочки, уходит, когда к дочке, Цветку, спускаются с небес неизвестные, даже с соседями через стену стала здороваться, которые не хотели с родными мамами прожить, теперь пусть с чужими живут.

Это как война и мир. Война захолустье мира, мир столица войны. Когда много пошлости, халтуры и казёнщины в мире собирается, начинается война. А потом, после войны, те, кто уцелеет, сидят тихо-тихо на берегу реки в траве под деревом, смотрят как маленькая девочка на рыбалку идёт по росе с банкой с червями и с удочкой и плачут от наслаждения.

Москва.

А я не знал, что лопухи это деревья. Просто два месяца, май, июнь, шли мусонные дожди. Сезон мусонных дождей миновал. Настала великая сушь. Солнце убило джунгли на 3 дня полёта, кричит коршун Чиль. Борщевик стал эвкалипт, лопухи в тени мегаполиса отдыхают от жары, похожие на слонов, оранжевый сиреневый закат по Ярославке несётся как самосвал в шестом ряду. Ветер сгоняет жару в пёстрые стада бабочек с температурой 36,6. Или это Ренессансные мадонны и Постсуцидальные реанимации, не любящие исподнее. Восточные юноши широко раскрыв глаза следят. Они решили, что это их мусульманский рай. Та, украинские сезонники говорят, это у всех одинаковое. Мудрецы из Запорожья. 15 суток в Москве водителем бетономешалки, 15 суток дома в колгоспе «Перемога» на Каховском водохранилище, рыба, родственники, вино, грёзы о своём доме и детях.

Кроме всего прочего это ещё и вернувшаяся мама, которая умерла полтора года назад в чужом родном южном городе Мелитополе. Я ездил туда целых три раза потом, столько же, сколько когда болела. Чтобы заявить наследство, чтобы помянуть, чтобы продать квартиру, чтобы поставить памятник. И теперь я на эти деньги пытаюсь издать свою книгу, которую 20 лет писал в городе Мегаполисе на улице Стойсторонылуны в издательстве Рыба. Есть ли что-нибудь крепче памяти у истории христианской цивилизации?

Навна Мятновна сказала, спектакль «Сторож» в театре «Около» про то, что все трое квартиросъёмщиков – бомжи. Один должен построить свой сарайчик и тогда. Другой должен добраться до своих документов в прошлом, потому что без них никуда в будущем. У третьего широкий бизнес, потому что он чувствует в себе большие возможности. И всё блеф. Но разве это абсурдно. Это просто жалко. Я сказал, но это же просто здорово. Кто сказал президенту, что он президент, что он знает про пользу общества? Кто сказал бомжу, что он бомж, что он знает про конец света? Кто сказал Навне Мятновне, что она Навна Мятновна, её муж Леон, который посылает эсэмэску по мобильнику с дачи, «моркву посадил, готовлю почву под авокадо»? Пьёт, наверное.

Все живут.

Все живут. Дерево живёт так. Оно роняет жёлуди и обрастает кольцами. Жилин Анатолий Борисович живёт так. Он пьёт пиво возле метро и хмыкает на слова Костылина Ивана Амирановича, что он в субботу не выйдет, болт им с резьбой. Дворняжки живут так. Они сворачиваются кольцами, чтобы не было выступов, потому что трава уже ломается по утрам. Земля в целом живёт так в этой местности. Что у нас здесь теперь туманный Альбион. Люди рациональные, климат влажный. А я, а мне как жить? Улицу не переходить в не установленных местах? Не забывать свои вещи в городском транспорте? Выбирать своё будущее, А. А. Поделкова, на выборах в местный поссовет?

В 40 лет я живу так. Верить жизни я не могу, потому что место перед строем и место в строю меня одинаково не устраивает. Не верить никому я не могу, потому что люди сами не знают себя. Поэтому я живу так. Как жили знакомые покойники. Петя Богдан, учитель и врач. Людей лечил и книгу писал, как прожить 150 лет. Себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли я дрожащая или право имею. Недавно отмечали его сорокалетие. Мама, Янева Валентина Афанасьевна с калоприёмником на животе после вырезанного рака, собирала бутылки в местном парке и говорила сыну, когда он приезжал, к смерти готова, но всё же, ещё пожила бы. Антонина Мельник, писатель, поэт, редактор газеты «Соловецкий вестник» на острове, ничего не бояться и всё понимать, чтобы быть готовым к тому, к чему быть готовым нельзя. Историк Морозов, корабль, время прощает, а место прощается. Капитан Останин, корабль, мы должны потщиться и рисковать, потому что от нас останутся дети и новое. Майор Агафонов, посмертно реабилитированный, человека нельзя сломать, если он сам не сломается.

Папа, Янев Григорий Афанасьевич, я кофе пил последние 4 года, каждое утро, по турке, по две, потому что моя работа была – публичность образов, литература обликов, а потом перестал, потому что желудок посадил и где-то неделю не пил. А потом я не мог стоять, лежать, сидеть, идти. Я думал, я заболел раком всего. А потом я понял, вот это да, у меня же ломки, что кофе бросил пить. Если бы я пил или кололся, меня бы уже не было, слишком внятная наследственность. Янев Григорий Афанасьевич, папа, врач, книгочей, поэт – самоучка, жменю таблеток съедал, пивом запивал и делался как тряпочка, у него начиналось счастье. Фарафонова Пелагея Григорьевна, бабушка, про меня собаки брехали и те перестали, Бог живёт под лопухом, поэтому космонавты в космосе его не увидели.

Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы.

Всё можно было делать, а ты ничего не делал. Отчаяния быть не должно, потому что. Грузчиком на подхвате, писателем земли русской, читателем Достоевского, Гоголя, Пушкина, Толстого, Софокла, Шекспира, Данте, Платона, Геродота, Кафки, Беккета, Джойса, Добычина, Хармса, Шаламова, Мандельштама. Вспоминать события этой осени и зимы, актёр Максим Суханов, художник Хамид Савкуев, режиссёр Кама Гинкас, театр «Около», редактор германского русскоязычного журнала, который своих юродивых авторов любить должен для обратной связи, Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая, бабушка и внучка, поющие песню Акеллы на скрипке, потому что ты обосрался маму причастить и исповедать. Жена Мария, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика жестикулируют мне истерично, пока я записываю в тетрадку.

«Вчера Мария готовилась в лицее к приходу проверяльщицы для разряда. Вырезала фотографии поэтов, убиралась на полках, вычерчивала график генезиса успеваемости фатальной детей генералов и банкиров. Вошла уборщица, спросила, это Ахмадулина, раз с сигаретой? Нет, это Цветаева. У неё, вроде, лицо круглое. Разное везде. А вы не знаете поэтессу Ларису Васильеву? Нет, не знаю. Дочка почитать просит. Стала рассказывать, поток сознанья. Дочка лежит в больнице, рак крови, 30 лет, двое детей, 8 и 10, протянет ещё 2 года, сказали врачи, муж на 40 лет её старше, нетяг. Мужа избили в арке наркоманы, делали трепанацию черепа, он всё видит, называется «кошачье зренье». По ночам читает историческую литературу без света, врач сказала через полгода пройдёт. Обложит себя газетами и поджигает, отбивается от медведей и рысей. Меня недавно душил, я сказала, обидно так умирать и оттолкнула его ногой. Может, заметили, меня 3 дня не было. Сыну жена не хочет рожать ребёнка, говорит, ты мало зарабатываешь, она же не знает, что он каждый месяц отдаёт 10000 на детей сестры. Муж на пенсии, работать не хочет, говорит, мне западло с высшим образованием работать швейцаром. А мне с двумя высшими образованиями в трёх местах уборщицей каково. Муж станет возле окна и целыми днями матерится, ни слова по-русски, хоть раньше до болезни, ни буквы за всю жизнь. Я говорю, дочка, приворожил он тебя, что ли. Ходили с сыном к знахарке, хоть бы чуть-чуть помогло. Он, говорит благородный, а какой он благородный, если она у него четвёртая и в квартире не прописал. Закончила психфак МГУ, в Финляндии делают операции по переливанию крови с заменой больных лейкоцитов. Врачи говорят, надо бороться, а она не хочет бороться, стала белая как простыня, это всё из-за него, умом понимаю, что неправда, а сердцем не могу. Говорю, в постели он так хорош, что ли? Она говорит, что ты, мама, мне этого давно уже не надо. Ведь у меня их трое фактически, на мне, внучка уже сейчас говорит, забери меня от них, рисует необыкновенно. Внука взяли в школу при Гнесинской консерватории, говорят, абсолютный слух, не знаю, в кого. Так хорошо жили, за что нам это».

Мария говорит, как в книге и в телесериале, я думала теперь так не бывает, а сама думает, может, обманывает, сумасшедшая? Говорит, тебе надо залезть в сарай, у нас там несколько коробок с исторической литературой плесневеют, Ян, Дрюон, Дюма-младший. Надо найти эту Ларису Васильеву, говорит. И всё сразу становится на свои места. Было родительское собрание в этот же день, приходили мамы разгильдяев, а она им – отличные дети, пусть стараются, на четвёрку. Всё хорошо, все хорошие, ничаво, малай, как Платон Каратаев в юбке. А недавно была истерика, что муж не любит. Я говорил, с жиру, всё счастье. Тебе Вера Верная на острове Соловки ночью в лесу на рыбалке рассказала с подосиновиками в руках, предательства не бывает. Да, да, всё правда.

Последнее, что хотел сказать, Максим Суханов, режиссёр кама Гинкас, германский редактор русскоязычного журнала, театр «Около», художник Хамид Савкуев, Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы из глины художницы Погорелых на вернисаже, Достоевский, Толстой, Пушкин, Гоголь, Данте, Софокл, Шекспир, Платон, Геродот, Кафка, Джойс, Беккет, Добычин, Хармс, Шаламов, Мандельштам. Пока жена Мария рассказывала про то, что всё счастье, кошка Даша сидела напротив кухонных часов вплотную и следила не отрываясь за красной секундной стрелкой.

Пингвин.

Максим Максимыч, преподаватель лицея, должен друзьям полторы тысячи долларов США за съём двухкомнатной квартиры, 300 евро в месяц, на одной лестничной клетке с трёхкомнатной квартирой родителей, чтобы не отчаяться запивает всё сильнее, чтобы не думать играет с физруками в преф. Его жена Бэла в минуту раздраженья говорит, кажется, я поторопилась. Их сын, Серёжа Фарафонов, прочёл всю мировую литературу, теперь читает по второму разу.

Катерина Ивановна, преподаватель лицея, репетитор у подростков, зарабатывает 8 тыс. рублей, кормит три семьи, дочки – близняшки, мать, сестра в институте, отец закодировался. В дочками в детстве играла в «Мастера и Маргариту» по ролям, знает все стихи одногрупника наизусть, влюблена в одного актёра одного театра, всё время ждёт чуда. Девочки выросли, когда она им, «где вы были вместо школы?», глядят отчуждённо в глаза, как умеют только подростки, потому что ещё не подставляли и не подставлялись и говорят, «какая разница».

Фонарик, учительница в школе, зарабатывает 6 тыс. со всеми надбавками, на эти деньги живут с дочкой и тёщей, муж два года назад умер, инфаркт миокарда, тёща не помогает, все деньги высылает сыну в Чернигов, дочка стесняется с мамой вместе идти по улице в школу, говорит, сначала ты, потом я.

Мария, преподавательница в лицее, зарабатывает 8 тыс. в месяц, даёт мужу Никите 1,5 тыс., чтобы купил подарки на 8 марта, ей, дочке и тёще, муж пишет, как наркоман, 20 лет и один раз заплатили за длинное стихотворенье про бессмертье в 2000 году 600 рублей. Муж покупает кожаную сумочку с городским пейзажем маслом за 600, авторскую вазу из керамики за 500 и арлекина из глины за 500.

Знакомые отдадут пингвина в хорошие руки. Жена сказала, или пингвин, или я. Питается крабовыми палочками, купается в ванной, надо выгуливать. Представляю себе себя с пингвином в Старых Мытищах. Гвоздь программы. Границы мира расширились. Мягкую мебель привозят из Владимира на заказ. В овощном магазине продаётся плод фейхуа. На лето в Германию, Голландию, Австрию к родственникам из Самары в гости. С пингвином мимо помойки на прогулке. Пингвин роняет небрежно на бомжей, роющихся в ящиках для отходов в поисках цветных металлов, пустых бутылок и съестного, «позасирали тут».

Хозяин.

Потом будет ещё, а потом будет ещё, и в конце концов тоже что-то будет, поэтому хочется просто смотреть и слушать, получать удовольствие, как говорит богема, что ты на пенсии по инвалидности у всего этого за пазухой созерцанье. Наверное, это и есть старость. Правда, её ещё заслужить надо. Красивые девочки и умные мальчики рисуют картины на пленере и пьют пиво в баре. И всё это на берегу Северного Ледовитого океана на острове Большой Советский в посёлке Рыба. Девочки рисуют разрушенные и восстановленные избы, часовни и кремль, это их классы, но интересней им другое. Одним интересней море и небо, острова и линия горизонта. И как одно переходит в другое за линией горизонта, и органичный переход красок от чёрного до белого и обратно. Другим интересней, что внутри и снаружи интересней только если человек есть, особенно местный, который как рыба плывёт в воде зелёной по посёлку и разговаривает сам с собою.

А если со спины видишь и если интеллигент или турист наблюдает, то сразу видно, что он идёт с земли на небо. Поэтому они рисуют интеллигенции и дна лица, часто это одно и то же. Администрацию они не рисуют. Мальчики наливаются пивом в баре на берегу моря и думают про то, что, конечно, за то что я срался в прошлом году с полковником Стукачёвым, кто больше родину-мать любит, голову открутить мало. А в этом году он умер, короче, на хер я нужен. Я думаю про то, что девочкам надо рисовать головы и фигуры пьяных мальчиков в баре с милионнолетним морем за спиною, тысячелетним посёлком Рыба, уходящим в небо, и мукой деторожденья в глазах, наполненных недетскою тоскою, когда лет в 40 на пенсии по инвалидности в старости с эпилептического бочку мы понимаем, что все бездетны, много раз рожалые и бесплодные. Над островом летит хозяин, на которого многие обижаются, что он попускает фарисейство, фашизм и многое другое и плачет, как же это, блин, красиво.

Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла.

Вчера я ехал на пригородной электричке имени Вени Ерофеева «Москва-Петушки» за своей собакой Блажей, которая жила полтора месяца у Катерины Ивановны, пока мы на Соловках и на Селигере. Передо мной сидели три юных прекрасных пятнадцатилетних нимфы-наяды, а сбоку три леших, которые разговаривали так: он, бла, тру, бла, тра, бла. Я сразу вспомнил свой рассказ, в котором я пишу про то, что весь язык переводится так: Бог, Бог, Бог. Только у них получилось – бла, бла, бла. В общем, было неудобно перед нимфами, потому что. Потому что для пожилого мужчины женская чистота символ божественности жизни. Но это армейское чмошное чувство: что, ты можешь как Христос всё время? Не можешь, так заткни язык в жопу. Мне кажется, население про это знало. По крайней мере на платформе «Чухлинка» по глазам было видно у пассажиров всяких, пожилых и юных, что работяги с речью урок, их никто не остановит, хоть всех их бла, бла, бла, вместо Бог, Бог, Бог задевает. Потому что закон зоны пусть лучше побеждает, чем закон государства. «Ах, если бы ты был холоден, не говорю горяч, хотя бы холоден, но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих», ангелу Лаодикийской церкви ангел Господень.

И никто не хотел в изблёванном языке находиться, в котором вместо Бог, Бог, Бог – бла, бла, бла всё время. И все находились, потому что никто, кроме Христа не мог как Христос всё время. В армии по этому поводу у меня съехала крыша. Потом я пытался строить: дружба, любовь, вера, стихи, эссе, проза, семья, страна, мама. В общем, единственный выход, который никогда не выход, как в армии сбегал из учебки тырить газеты из почтовых ящиков у гражданских и читать ночью в туалете в каждой строчке газеты «Правда», в которой всегда неправда, что жизнь прекрасна.

И вышел в тамбур, там разговаривал с дядечкой и собакой Блажей про то, что у дядечки маленький сынишка, который очень хочет собаку. Но дело в том, что он 3 недели в месяц по командировкам, а сынишка один. Какую породу я порекомендую как опытный кинолог? Я сказал, из крупных эрдели, колли и боксёры могут быть няньки. Но боксёр может порвать, если ему покажется, что маленького хозяина кто-то обидел. Лучше посоветоваться на птичьем рынке, правда, на птичьем рынке делают так, говорят, «вам с родословной или без родословной, с родословной – 500, без родословной – 300», про одну и ту же собаку. И так: ты говоришь, чиж-щегол сиделый? Продавец отвечает, сиделый. Ты говоришь, на выпуск? Он отвечает, на выпуск. Про одну и ту же птицу, хотя это ещё более разные вещи, чем слова да и нет в языке, сиделая птица на свободе гибнет.

И ты понимаешь, от Христа и в тамбуре не убраться. И отвечаешь, а лучше всего подобрать дворнягу и воспитать джентельменом. Она от благодарности станет человеком и у вашего сына всегда будет товарищ в играх во время ваших долгих отлучек.

Автобиография.

20 лет я этим занимаюсь, стихи, элегии, оды, эссе, статьи, трактаты, рассказы, повести, романы. Первые 10 лет я не пытался даже что-то напечатать, потому что считал, что ещё «не стал большим», как говорил индеец Швабра у Кена Кизи в «Кукушке». Но дело не только в этом. Главное в традиции страны. Три поколения она жила литературой, которой не было на свете. Литература была род церкви. Можно даже сказать, что она победила церковь, потому что церковь была корыстна, она сотрудничала с властью. Нельзя сказать, что эта аскетическая традиция мне не подходит. Нельзя сказать, что она меня не убила. Наверное, я к ней был подготовлен от папы и мамы. Мама, завет 33 русских поколений, 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Папа, который с византийским царём Александром Македонским перепутал несчастье и счастье. Москва, в которой я надёжно на 20 лет от себя самого укрылся, услышав аканье которой, понимаешь, почему русские дошли до Канады.

Что дальше? На деньги покойницы мамы я издал книгу и все сказали, что я автор, книга продалася. Толстые журналы делают вид, что они неживые, им так прожить способней, а везде по миру открываются русскоязычные журналы. В деревню Млыны на границе трёх областей, Тверской, Псковской и Смоленской, глухой медвежий угол, где живут медведи, гиппопотамы, слоны, рыси, ангелы, драконы, носороги, коровы и маленькое животное, счастье, местный пастух, алкоголик, бомж, романист. И семья Меннезингеров на лето из Австралии приезжает, хоть каждый раз после перелёта у Меннезингера микроинсульт, потому что концы какие. Соловки, остров, где наши дедушки наших дедушек скучали расстреливать, привязывали бирку к ноге, умрёт и так, и он начинал светиться, а наши дети говорят, нас прёт от Соловков. Шведские, французские, испанские, датские, американские, итальянские, немецкие, японские канадские туристы снимают на мультимедиааппаратуру помойку и лица местных бомжей, потому что это не стиль фэнтези, а богословская правда жизни, если ты хочешь всё приобрести, умей всё потерять. Что дальше?

По Ярославке соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья Платон Каратаев в «Камазе», Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в «Газели», Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, новый русский, директор фармацевтической фирмы «Щит отечества» в «Джипе», несутся. Им навстречу за рулём рифрижератора «Вольво», до верху набитого водкой «Путинкой» сиреневый оранжевый закат рыло в рыло. В кабаке ланцелот и дракон который век квасят, дракон стучит лапой по стойке, залитой пивом и чем-то клейким, «да как она смела, ведь я её и так и так имел». Ланцелот, поигрывая трицепсами на затылке, «тусовка видит тусовку, а нетусовку она не видит, то же самое с нетусовкой». Принцесса видит любимый народ. И тут у ланцелота у самого с пива начинается истерика. А народ, а что народ, народ таких принцесс сто миллионов семь нарожать может, лишь бы уровень жизни был достойный. «Во всяком случае на год они от тебя откупились, Бонифаций». Земля уже поседела, а они всё квасят. Дракон всё так же вылезает из одежды, что он её ненавидит, а она его даже не видит, хоть от неё даже скелета не осталось. Ланцелот плачет, «Бонифаций, понимаешь ты хоть что-то в этом дерьме, почему каждый раз вешается Иуда, а потом воскресает Спаситель»? Дракон сразу остывает, «ну ты даёшь, Ваня, мы это на УПК проходили». Иуда понял, что он ему брат, а он ему не брат. «Брат, брат», кричит ланцелот дракону и лезет целоваться. Тот брезгливо отодвигается, достаёт дезодорант-гель «Санокс», говорит, «ну что, ещё по паре и на войну»? На горе стоит принцесса с поднявшимся животом, до которой ни тот ни другой не докоснулись, на небе одна звезда, самолёт из Шереметьева в Канберру.

2004-2006.

2004 - 2006.

30 августа 2006 года  11:49:22
Никита Янев | yanev65@meil.ru | Мытищи | Россия

---

Никита Янев

Дневник Вени Атикина 1989 - 1995 годов.
Эссе.

Из книги эссе «Дневник Вени Атикина 1989 – 1995 годов».

ПРО ГОГОЛЯ.

Гоголь более русский тип, чем Пушкин. Ведь быть уморенну гораздо менее народно, чем уморить самого себя. Недаром в 2937 году части народа, подлежащей убиению от имени другой его части была инкриминирована именно чуждость. В этой казённой неправде по вечной печальной русской иронии есть большая правда. Тут ведь дело не в интеллигентности перед неинтеллигентностью, тёмностью. Тут другое. Здесь скорее, из темноты судьбы интимный выбор на самоуморение, всякое просветление отстранение от сплошного с потайным делается заложником, жертвой самоуморения, умаривается тоже. Почему так? От неразрешимости выбора между историей и природой, сказали бы мы. От провидения, сказал бы православный христианин. От предназначения всякого народа в истории, сказал бы умудрённый западникославянофил, какой-то кентавр Хомяков – Чаадаев…

А Гоголь ничего не сказал, кроме того, что ему хорошо лежать лицом к стене. Наконец-то. И чтобы все отстали. Сладко, благодатно и единственно. Зачем водка, зачем мат, зачем блуд.

ПРО МАТ.

Бытие значит. Добраться до сокровеннейшего – дружить с голизной. Открывшаяся, явленная в новейшей истории бездна лишь обрамляется концом истории или, скажем, безбожием личности. В таком положении измерить её, понять, поять – жизненно необходимо. Занимаются этим соответственно – учёные, философы и поэты. Это все люди. Учёный, ученый жизнью человек скажет: наука жить – это метод обходить бездну. Профессионально. В поделках. Подделках под жизнь. Т. е. обрамиться делами, не жить, обходиться. Философ скажет: понимание – не значит быть бездной, а значит быть с бездной. Поэт скажет: жизнь нужно поять, жить с ней. Сущность жизни – бездна. Зерно бытия – небытиё. Понимание этого и есть человек. Просто человек, без профессий. Дальше ему надо становиться. И он делается профессионалом. Скажем, алкоголиком, т. е. принципиально – поэтом. Он сам слово. Слово о бытии. О своём бытии. Слово матерящееся, безобразное, откровенное.

Что есть мат? Мат сводим к одному слову, называющему акт эмпирического бессмертия существа, в данном случае человека, размножения. Но мат абсурден. Ибо он в мать. В таком смысле он есть словесный заговор, вгоняющий не токмо сущность человека, к кому обращается заговор, обратно в лоно, в род, зачатие, небытийствование, но, поскольку всякий язык мифичен, физического человека в несуществование, разматериализацию, аннигиляцию. И в таком случае он есть просто психоаналитическое средство снятия аффекта на нашем уровне общежития с бездной. Ведь я только что при помощи шаманского камлания разматериализовал себя или оппонента. Но мы вот они есть, сенсорно ощущаемы. И о чудо. Значит что-то есть. Бытие есть, жизнь есть. Аффект снят.

Тело со всей своей психической функцией на мгновение вылечено, ведь сущность всякого аффекта в ускользании бытия: ничего нет и ничего не бывает. Выходит, человек матерится не потому что у него нет «ничего святого», сколько потому что он боится это святое, внятность ощущаемого бытия, потерять. И вот он «засовывает» себя в утробу (в мифической реальности), поскольку всё же уста его, глядит оттуда на своё место в мире и как бы говорит себе: ан нет, всё же, что есть, что-то сладкое, смысл, существование и забирает его себе, имает, ловит кайф. И так каждый раз. Но из медицинской практики мы знаем насколько притупляется сильнодействие средства при его частом употреблении.

ПРО РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 19 СТОЛЕТИЯ.

Организовать свои отношения с книгами, с людьми и с местами. С книгами надо понимать, с людьми надо ждать, с местами надо жить мне. Люди сами места и книги, в некотором роде. Местности и мысли, линии и краски. Это нехорошее отношение. К себе мы относимся по-другому. Как к чему-то неделимому. Нужно или к себе относиться по-другому, или к людям как к себе. Т.е. всё время искать собирающий ключ, совпадение. Но я не знаю, насколько это возможно в жизни и не будет ли такое всё равно отвлечением от точной живой жизни, называемой человеком, именем. Я, скорее, склоняюсь к первому. К тому, чтобы отвлекаться от себя, считать себя героем собственно себя, т.е. всей жизни, уходящего своими таинственными корнями во всю жизнь без остатка.

Такое раздвоение по лермонтовской аналитически – артистической методологии сулит несказанные несчастия, но это наследство Европы, которое мы, русские, восприняли настолько прочно, что воспитались на этом как на собственной судьбе во многих поколениях. Такое раздвоение сулит пустоту внутри, между, и есть собственно нигилизм, как он предсказан Ницше и показан Хайдеггером, но задолго до этого преодолён всем ходом классической русской литературы (в частности прозы, аналитический аспект) 19 века, самый нерв которой есть преодоления ада пустоты между кощунственным сарказмом над обыденной жизнью и мертвенной патетикой лирического прозрения, проницания существования у Гоголя, который и наметил, и определил весь ход этой работы, сам замахнувшийся на этот гигантский труд и сломавшийся, надорвавшийся над абсолютно невыполнимой задачей преодоления сей бездны для себя.

Далее Лермонтов фиксирует сию психоаналитическую бездну с фундаментальных позиций и намечает пути чистилищу Достоевского (здесь особо примечательны язык и приёмы. Насколько невозможно от воскового, совершенновылепленного языка и фантомного мышления Гоголя перепрыгнуть к аналитическому мышлению и «психическому», невыдержанному письму Достоевского без приёмов психологического романа Лермонтова и его кристально – чистого и несколько банального слога), для которого как и для Гоголя все картины его это он сам и средство преодолеть некий недуг в себе, но насколько жизнь в его лице приобретает средство к борьбе, настолько в лице Гоголя – лубок отчаяния.

Так же точно невозможно перескочить от Достоевского к Толстому, разбившему на своих страницах прекрасно-холодный, чувственно-аналитический рай, без хоть бы одного романа Гончарова «Обломов». И здесь как в «Печорине» ситуация меняется наоборот. Роман наполовину философски-эстетический трактат о сверхчеловеке Штольце, наполовину великолепная проза о райской, ностальгической, поэтической, отмирающей помещичьей жизни Обломова. Ведь недаром Толстой выбрал именно период 10-20 годов 19 века. Ситуацию чуть не единственного русского воплощения за 1000 лет общежития по неизвестному нам до сих пор поводу. Здесь всё имеет свои смысл и цену, и европейская прививка Петра, и война 812 года, и экономический надлом за сто лет до этого, и небывалый культурный и общественный подъём, и лебединую песнь русского дворянства. И через 40 лет это уже оценилось Толстым, ибо прошло не 40 лет, а целая бездна, эпоха исторического времени.

Вырождение русского дворянства (посмотрите линию Толстой – Бунин – Набоков именно в интересующем нас аналитически – эстетически – нигилистическом отношении и вам многое станет ясно), как бы цена этого постижения и рая в Толстом. Здесь реально применимы пушкинские слова в самой своей поэтике, «что пройдёт, то будет мило». Единственно возможный на земле рай, как воспоминание, как ностальгия, как память, как некая твёрдость в самом человеке чтить и блюсти его в реальном, исполненном пустоты мире. И здесь линия Толстой – Бунин – Набоков так же актуальна и аналитически глубоко разрабатываема как линия Гоголь – Лермонтов – Достоевский – Гончаров – Толстой для современных судеб людей и страны.

Посмотрите, деятельность всей второй половины Толстовской жизни разве не один философски – нигилистический трактат, о чём удачно писал Шестов, смысл которой может быть сведён к гениальной философии смерти в «Смерти Ивана Ильича», тогда как «Война и мир», по сути, великолепный рассказ об Обломовке и её обитателях. Так же как у Лермонтова в его маленьком произведении чётко как в капле воды отпечатывается живой мир как чистилище, преодоление бездны вне человека как её самой внутри него, так потом у Достоевского драма разворачивается до своих космических пределов. Как у Гончарова итог пушкинской мысли дан в блестящих и беглых мазках и штрихах к портрету, так же чуть позже у Толстого, как бы оканчивающего весь дворянский период, когда он давно закончился, мысль эта разворачивается с небывалой ясностью и отчётливостью. Я бы в школе или где там ещё так и давал Толстого, сначала «Смерть Ивана Ильича», а потом «Войну и мир», чтобы было понятно, откуда такое необыкновенное понимание жизни, прямо животом, а не умом, от страха и ужаса абсурда смерти. Так же, как, впрочем, и весь свой курс я бы порекомендовал в школе.

И вот потом, в довершение смысла, к нам являются две фигуры. Чехова как завершителя русской классической традиции и одновременно, конечно, декадента, ибо без него невозможен переход, ни к символистам, ни к так называемым декадентам, по сути, к русской революционной ситуации, грубо (исторически) говоря. И только потом Пушкина- прозаика. Важна развязка. Чехов, увязнувший между Гоголем и Пушкиным. И Пушкин, «зависнувший» со своей непостижимой «преибыточной» мерой над «пустой» мерой Гоголя, над «холостой», а по сути фальшивой мерой Достоевского, над «холодной» мерой Толстого. Чехов как всякий декадент (фин де сьекль) мятётся между пропастью без дна и живой жизнью, исполненной полноты. Его артистизм и его холодность, то что позволяет его назвать собственно мастером, единственно мастером в русской литературе и одновременно мелким писателем позитивного толка. И насколько это вплетается в общее течение мирового декаданса (Флобер, Акутагава). Артистическое письмо, законченное в себе (танка – Мандельштам) и неуловимый смысл, скорее, не смысл, а впечатление, настроение полноты жизни, которые только и могут быть переданы в импрессионистически-аналитической восточной манере. Два – три штриха, не больше, и вот портрет, к которому жизнь должна примыкать как лошадиный торс к человеческой голове у кентавра.

Но собственно русское достижение это, всё же, нечто большее, как раз относящееся к тому периоду, который мы назвали коротким русским плодоношением, двадцати пяти летием царствования Александра. Без идиллии, а основываясь на памятниках, реальных текстах, их подробном и глубоком понимании на основании трагического и я убеждён героического (в древнегреческом смысле этого слова) опыта современной нам жизни. «Станционный смотритель», «Пиковая дама», «Капитанская дочка» лучшее лекарство просто, и многие это чувствуют, но что это за лекарство, и почему оно такое, это ещё надо понять. Понять как иероглиф, посланный нам жизнью наудачу о том, что живое в ней никогда не пропадало, но просто закрывалось, когда так получалось, что мы закрывали это в нас самих. И понять это внятней всего в противостоянии Чехов – Пушкин, по-моему. Ведь жертва всё равно приносится человеком (таково положение вещей), вот и важно понять, к чему её приспособить. Ответ на этот вопрос сполна есть только у Пушкина, его ещё надо разгадывать и разгадывать, и в том числе текстологически, по предложенному образцу. Он жизненно важен для нации и является одновременно целью, задачей и местностью её существования и осуществления. Здесь мы возвращаемся к началу нашей статьи. Как организовать отношения с книгами, людьми и местами, чтобы получилась жизнь, и ставим на этом точку пока, ибо как было сказано, точная и чёткая постановка вопроса чуть больше половины ответа вмещает в себя.

ПРО ДЯДЮ ТОЛЮ И БАБУШКУ.

Я ехал после армии в Москву за тремя вещами: за тусовкой, за любовью и за посвящением. Это и есть – поэзия, философия и вера. Это и есть трехипостасность Бога и мира. Бог-отец, Бог-сын, Святой дух. Грубо говоря.

Дядя Толя хмельной бьет крышкой кастрюли восьмидесятилетнюю старуху мать. Несильно, от озлобленности своей на мир. Но она старая и скоро умрет, а он как-никак сын и рядом и ухаживает, хотя бы тем, что рядом. Вот это и есть Бог-отец. И я это тогда почувствовал, когда был последний раз в деревне. Ветхий завет. Со всем: с ничтожным, низким, жалким, подлым, гнусным и вместе, почти тут же, великим, нежным, мягким, заботливым, жалостным, тонким, даже умным, всегда помня о том, другом. Всё это есть сейчас в кондовейшем русском общежитьи, но кто опустится на такую глубину праха, рассмотрит, покажет свету, что он еще силен, не весь еще сгнил. На манер того, вспомненного Розановым, обычая с вывешиваньем рубашки невесты и простыни на свадебном застольи во свидетельство силы жениха и непорочности невесты.

А я тогда не выдержал, психичка, этого постоянного подглядывания друг за другом и диктата, давления друг над другом. Влезания в душу друг другу. Хотя и понимал, что все это «фюзис», цветок, который так распустился теперь. Армия, метафизика, нигил. Все схвачено и все в связях. Нет ничего, кроме меня и я блюду всю прилегающую местность. Что это и есть Бог-отец, страшное и вместе, внутри ласковое рощение отцом сына, доморощение, домостроение.

И все это на нервном срыве. Не выдерживаю, сам блудник и психопат, подноготник еще пуще дяди Толи. С его двадцатью пятью годами службы водилой сержантом в милиции, пьянками, драками, замученной женой, умершей от рака. Дочерью – московской советской царицей блюстительницей бала женщиной хлебосолкой матерью.

Профессиональным алкоголизмом, золотыми руками. Все делает сам, работая в милиции, шпаклевал богатым заказчикам полы, клал паркет, делал ремонты. В деревне выделывал все что нужно: грабли, сохи, мебель. Перекапывал два раза в год, весной и осенью, огород, огромный надел земли «лопаткой», все лето глудья на картошке разбивал деревянной самодельной колодой. Все это при полнейшем равнодушии к результату, урожаю, итогу. Лишь бы была бутылка или на бутылку и тема о чем поговорить, тот же урожай. С непременным переходом от благодушия « у дугу» к ненависти и драке, «кила болит, гудня б….. я» после.

Потому что в свое время, лет с одиннадцати, все лета проводил в деревне, и он меня выдрессировал на постоянной трясучке, ознобе, когда друг мимо друга проходили. Причем, ясно за что ненавидит, за то, что рядом. Был бы рядом столб, и столб ненавидел, но живой человек лучше, больше поводов к ненависти. Он и рот раскрывает, и за себя когда-никогда постоит, чем еще больше раздражит, до швыряния камней, топоров, ведер, плевков в лицо. Удивительно, что еще будучи одиннадцатилетним мальчиком (я всегда был довольно хил), я всегда его побеждал, забарывал и сидел на нем в конце драки. Вот оно – бессилие гнева, перегорание всего организма в сухом огне самосожжения гнева.

Да еще и моё нынешнее невоплощение, тоже уже исконно русское с возрастом. Неприкаянность, неприспособленность, ненужность меня жизни этой с людьми. Не выдержал и когда в очередной раз был «послан». Якобы помогал, картошку пропалывали. Хотя никакой помощи эмпирической, материальной ему не надо, но буквальная, чтобы кто-то был рядом. Он в этом нуждается больше других, один не может вообще, по крайней мере, раньше не мог. Может быть, теперь со смертью бабушки (матери) останется в деревне и привыкнет. Но вряд ли. Хотя, это было бы хорошо. По человечески. Но он бы спился окончательно. С соседями. Один по правую руку, Синель. Заросший густым синим волосом мужик, похожий на лесного духа, какого-нибудь кикимору или лешего раскорякой. Другой, по левую, Сербиян. Лет тридцати пяти. «Работать не хочет». «Не служил». Сбежал. Оба сидели, в деревне все пьют и спиваются. Люба, дочь, его заберет в Москву и дядя Толя будет пить и смотреть за детьми.

И вот когда послал в очередной раз, я не выдержал этого мнимого унижения и послал его тоже. Хотя года четыре уже не мог слышать мат, сидел дома и ненавидел вокзальную современность. Он бросил в меня комлем, я бросился на него и в прыжке сбил ногой, повалил на землю, вывернул голову, зажал рот, чтобы не смог плеваться, сел сверху, держал руки пока утихнет в буйстве бешенства и ненависти. Как будто и не было этих семнадцати лет. Армия, институт, одиночество, работа, литература. Ясно помню точный расчет движений в неподвижности мысли, когда бежал, когда прыгнул, когда толкнул ногой, чтобы упал. И полная неподвижность, как будто нет ничего, кроме этого «ничего» и узкой как нитка стрелы задачи – обезвредить.

Не заступался, когда ругался матом при мне на бабушку, потом видит, что я ничего, а может и не следил, а само по себе, раз не останавливают, не говорю, стал вести себя как обычно, кривляться, гримасничать, бить, толкать. И бабушка плачет, и ясно видно, что все это по злобе и не по злобе одновременно. Так получилось. Бог-отец. И мое: пусть будет так, как будет. Это хорошо и глубоко, нет ни малейшей силы, другой, поворотить, изменить что-либо. Но вот когда коснулось меня, только меня и одного меня и сам уже озлобился, что не дали почитать ночью и следят все время. Как будто и нет меня, а есть только они. Когда «оскорбили», так сразу бросился разоружать, заступаться за себя в себе.

Сразу стало все легко, хорошо, понятно и ясно, как слез с дяди. Надо уходить. И весь простор, глубина и свобода «уходить» открылись. О, это мое всегдашнее уходить. Я всегда только ухожу от всех вещей и людей мира и жизнь свою построил так, что единственно твердым в ней осталось: еда, сон, редкие любовь, чувство, тетрадь (письмо), книга. А все остальное, другое, оставшееся почти все – уход, надвигающаяся пустота – уход от которой только к этим твердым вещам.

Спасительны мысли, воспоминания, чаянья, но это так редко приходит, а по- другому построить свою жизнь не могу.

А уходя, сказал бабушке, что подрались с дядей Толей. Садизм любопытства, бестактность тона, что то, что произошло сейчас с тобой космически важно для всех других. Бабушка заплакала и сказала, а как же она останется, и стала собирать что-то на дорогу. Я совсем без чувства стал «забирать её с собой». Понимал, что все это пустое. А она стала извиняться передо мной. Что она передо всеми виновата, восьмидесятишестилетняя старуха, родившая всех. Что она теперь это понимает и передо всеми извиняется. И я почувствовал, была в ней, в её словах, и жалость к себе, но уже очень мало. Но главное, большое, не усталость даже, желание на все махнуть рукой, кинуть все, тем более что ничего и не осталось, все попралось грубостью, жестокостью и холодом жизни. А Бог-отец. Как мы все со всеми нашими отношениями и несказанным перемешиваемся вместе с другими вещами мира в какого-то сказочного Бога-отца, который все время здесь, все время рядом, где-то сбочку, туточки, возле лица, за спиной, как смерть, на затылке, на темечке, как нимб священного сияния, за створом двери, за поворотом, за деревом, на ветке. В общем, везде и нигде конкретно, как вещь, как общая радость, на которую бы все могли придти, и показать пальцем, и надорвать животики, и облегчиться.

ПРО МЕРУ.

В Ахматовой было веденье. «Но Софокла уже, не Шекспира предо мной темнеет судьба». Это и есть русская революция и дальше от европейской истории к своему русскому искусству, своей русской судьбе, от европейской серединной драмы к крайнему трагизму меры, удержанному в общежитье ценой жертвы и подвига. Гамлетовская тусовка это претензия знать точно, судить. Трагедия, трагичное продвигается дальше вглубь мироздания. Но Гамлет не трагичен, он драматичен (интересен, глубок, захватывающ в сложности), а трагичен мир, который так устроен. Тогда как у Софокла мир и герой одно – это мера, по которой всё существует и погибает, когда убивает её в себе.

Жертва и жертва. Жертва древняя это торжественное праздничное приношение богам (главным) в знак того, что они по-прежнему главные и он ни в коем случае не покусился стать главным. Жертва современная это газетное происшествие, просто гибель человеческой жизни, которая уже настолько важна, что всякая такая гибель в любом происшествии, будь то пожар или захват «Боинга», есть жертва. Здесь почти гласно присутствует смысл, что человеческая личность – самое главное для мира и жизни, и её гибель есть жертва трагичности, абсурдности мира. Гамлет – жертва нелепости положения, в котором ничего не понятно, не определено ясно и до конца, но разворот событий требует немедленного решения и поступка. Трагичен мир, он меняется каждый миг как ловушка, но Гамлет самодостаточен, неподвижен и неприкосновенен как бог, он сам бог, взятый отдельно от этих меняющихся обстоятельств жизни.

Трагичность в современном мире это нелепая жестокость. Трагичность древнегреческая, по сути, синоним необходимости. Показательно, что филологи перековеркали пушкинское название. Не маленькие трагедии, а драматические отрывки. Пушкин, человек новейшего времени со всем своим умом останавливает действие на пороге трагичности, когда драматичность положения исчерпана. Маленькие трагедии это смешно. Это как «человечек» в разговорной речи с присюсюкиванием, нужный человечек. Драматические отрывки это в точку. Отрывки, потому что драматические. Драма всегда серединна, она не знает откуда и куда приводить героя, ведь герой сам себе бог, он самоценность, интересно, что у него там внутри как то, что снаружи него. Драматические, потому что отрывки. Человеческий дух стал метафизичен, отрывочен, как только стал самодостаточен. Если не существовало смерти, тогда ладно, всё успеем, а так: или – или. Вот предмет драмы, не трагично, страшно, а драматично, интересно. Трагикомично, занимательно, замечательно, что же герой выберет, как он отличится в силу своей правоты.

У Пушкина это наработанный приём, на это набита рука. Пушкинская форма всегда незавершённа, он кентаврична. Недаром Пушкина сравнивают по форме с Чеховым, другим творцом формального кентавра, эквивалента художнической, артистической меры в русской прозе. Именно по схеме: драматическое – трагическое. Всё трагичное, как голову героя, он оставляет жизни, и рассказывает об этом весьма драматично, интересно, рисуя торс животного. По сути, это дуэль, с кем вы, с трагичной жизнью, значит, сразу отдайтесь ей, чтобы не было и речи о жертве, чтобы жертва была загнанна вглубь естества, вместе с жизнью, неотделима от неё, и всё тут, а какая она там, Бог разберёт. Или вы судите жизнь, смеётесь над нею, интересуетесь ею. Не трагичное уже отмеряет меру человеческого поступка, но драматическое соперничество самолюбий жизни на пространстве художественного произведения, отвлечённого от жизни, доводит положение до дуэли драматического и трагического, высокого и низкого, своего и чужого.

Такая мера подвижна, она всегда сверх меры, ницшевское сверхчеловеческое воление в разрезе. Каждый раз она на новом месте, как ловушка в «Сталкере». Она всегда может сказать что-то новое про жизнь, но жизнь ей готовит главную неожиданность. То, что она живая, живая всё время. Антигона только заступается за меру. Гамлет хочет быть мерой. Пушкин – мера. Как только понимание положения жизни из драматического делается трагическим, движение художнической мысли останавливается, дальше собственно дуэль, поступок жизни. Пазуха искусства понимания не может длиться очень долго, для сознательного Пушкина это семь лет. Дальше он не выдерживает и срывается на трагический поступок в роде Антигоны, но с обязательным привкусом светского скандала дурного тона, ведь жизнь не более как драматична и не об чем ломать копья.

Здесь государственное и государственное. Пушкин стрелялся с интригой. Дантес тут, конечно, не при чём. Если уж кого и подставлять, то, скажем, Маяковского с его буффонадой трагического. Держава держит в своей ежовой рукавице. И страна, и жизнь здесь одно и то же, ибо держимый, что одержимый, об этом может рассказать собой самим или с собой самим, разница немалая.

ПРО ЧМО.

«Через человеческое обращение в Бога всего».

Т.е., или человек может превратиться сам в бога всего, или обратить всё в Бога вместе с собой. Т.е., остаётся что-то такое невыясненное в самом человеке, к чему можно относиться как к начальнику и отдавать ему его именно отдельно. Как это делало искусство, только на бумаге. Можно сказать про это – жизнь, а можно – язык, а можно – Бог. В общем, все самые банальные, обычные, тёплые слова подходят, они утоплены в это, так что дают почувствовать это, когда вы настроены должным образом. А настроены должным образом вы лишь тогда, когда вы понимаете, что вы только переносчик (хранители, пастухи бытия у Хайдеггера), (попутчики, сочувствующие, если пользоваться большевистской и советской терминологией) от природы к слову (от фюзиса к логосу в Древней Греции) со всей своей европейской личностью и христианским гуманизмом, которые как паук оттягали себе удобства жизни на современном Западе в виде модного прикида, вкусной хавки и сладкой житухи. Русского человека, слава Богу, пока всё ещё не совсем на это хватает, его ещё надо заставлять работать, чтобы жить как в Америке. Т.е., другими словами, он ещё отдаёт Богу Богово, а кесарю кесарево.

Но метафизическое обращение его в бога всего делает его автоматически деталью механизма: мир есть бог для тебя, в том смысле, что бог это сладость жизни. В конце концов споры богословов о царстве Божием на земле, и если оно воплотится, оно будет антихристово, а не Божие, потому что Божие не от мира сего. Шифр, заложенный в этой легенде, верен, что самое смешное, когда вы начинаете его расшифровывать, то говоря про одно вы всегда имеете в виду и другое. «И поэтому мудрый ощущает мир животом, а не глазами, поскольку отказываясь от одного, он обретает другое» Дао де дзин. Живот на древнерусском языке – жизнь. Ощущать животом, своей личной жизнью, это отвечать за свой базар. Русский переносчик от жизни к языку уже знает, в отличие от грека или европейца, что Бог у него в животе, совсем отдельный, как деточка, и его служба чиновная, он как роженица. Или всю жизнь должен пить, потому что не знает как быть с этим, или потихоньку отдельно держать и постепенно отделять, отлеплять, как роженица, как чмо армейское: сам в ничтожестве, в поту, пустой, зато когда бьёт ребёнок ножками или другие бравые и славные ногами в живот, тогда становится память, что-то такое, что можно назвать и совесть.

Бешляга приезжал по своим делам в батальон и водил вино пить в Дурлешты, даже, кажется, извинялся, ну не то, чтобы что-то слёзное, но хорошо бы в этом пункте иметь чистую совесть, быть добрым мужиком. Ночные подъёмы. Ребята выпили. Надо кого-то бить. Самых чмошных. Пересменка. Из одного призыва избирается несколько посвящённых, которые пьют вместе с сержантами, мальчиками, которые на пол года или год старше, а то и младше на много лет, потому что в одном призыве могут быть и восемнадцатилетние и двадцати четырёх. Короткий. Бешляга. Ну ещё несколько крепких мужиков. Причём, это не какоё-то план, это просто жизнь. Другие как я лазят через забор части в подъезды соседних домов вытаскивать газеты из почтовых ящиков. Тоже метафора жизни, но жизни гражданской, неприятие, по сути, жизни армейской. Или как я убегал в ночное к дяде Юре в Одессе, чтобы полежать на диване, поесть варенье и посмотреть телевизор. А утром сумасшедшая тётя Лида, дяди Юрина жена, действительно, какая-то безумная еврейка, старый район Одессы, Молдаванка, кажется, выстригала какие-то шахматные клоки из головы, потому что на поверке в 8 часов все должны быть подстрижены. Кто не успел, в наряд или в челюсть. Вот уж действительно неуспел, не преуспел, один на голом пространстве среди какого-то сплошного несчастья, тоска.

Вообще-то, место перед строем должно войти в памятники времён. Там два места, для кесаря и для Бога. Для сержанта и для его оппонента, которого надо избить перед строем в особо назидательных целях, как Терпелюка в столовой, огромного, доброго Терпелюка, который по пьянке в Запорожье мог бы задавить Белоконя или Авдеева, а здесь только закрывался блоками от ног летающих. Никто не знает, а я вспомнил, кто летал там вместе с ногами, главный начальник. А они хотели быть начальниками и были ими, конечно, для нас. А теперь я думаю, как чмо, по прежнему: а может, это я был начальник, потому что вот, я помню, а для всех это что-то серое и бесформенное давно. А может, я помню потому что лужу мочи руками собирал или из сапога выливал. Белоконь или Столяров или главный без лица, вернее, с красным, маленький и славный, потому что почти без личности, но зато с хваткой на всё смотреть, понимать, но не дальше этого и пить, ночью в сапог написали. В учебке гоняют, подъём скоростной, вскочил, натянул хэбэ, портянки, сапоги, пилотку, ремень, а строй уже стоит. В сапоге хлюпает почти до колена, а вылить страшно и стыдно. Так и хлюпал вокруг казармы на пробежке, может, главное, что меня тревожило, что нога застынет, был ноябрь. А остальное просто мгновенно приплюсовалось, приклеилось к той тоске в животе, которая началась. Когда же она началась. Когда первый раз подняли сержанты ночью нюх строить в порядке очереди и ещё радовался, потому что почти всех уже избивали, а меня ещё нет. Получил ничтожный удар «в пуговицу» от Авдеева и сказал, «есть». Причём, думал, что в знак протеста, а узбеки, слушавшие в кроватях рядом расценили, что в знак, наоборот, чмошности. Может, с этого она и началась, ведь до этого я был весьма славен. Хотя нет, перед самым переездом из Измаила в Одессу я попал на кухню и там началась ерунда с нарядами. Азербайжанец в столовой ударил. Вася-боксёр отрубил. А может, когда Ульмасов ударил за то, что пачку «Примы» присвоил, попрошайничали через забор покурить и какой-то добряк дал целую пачку. Нужно было поделиться, а я не хотел сразу, потому что безграмотно принял подарок за подарок, хотел сначала почувствовать его сполна себе.

В общем, люди били уже давно, и в деревне, в лето между 8 и 9 классами, и в 5 классе, но это не главное, главное, что был брошен этим, памятью на будущее, Богом в себе, а люди только привечали не своего. Вот и выходит, что и то – Бог, люди жили как умели, по хорошему. И моё – Бог, потому что только я видел в этом Бога. Помнил, потому что был отброшен, отделён, один, вбит людьми в одно и то же с ними, но как по разному, как по разному. С этой моей непрерывной тоской в животе и неуёмной боязнью людей, отчуждённостью от них. Но они же только хотели тёплого вместе и получали это тёплое, а я как жертва. Только жертва древних знала, что такое Бог, а сами древние теряли постепенно веденье и превращались в современных, вот откуда Христос, агнец Божий, закланный за всех людей. Ведь это не только греческий ягнёнок, но и человеческие жертвы Молоху в Вавилоне, может быть даже в большей степени. Это Авраам, закалывающий сына, потому что Бог велел. Заколол он его или не заколол. Пожалуй, что заколол. Современные гуманисты, любящие людей и человечество в уединённых кабинетах на научных работах могут сказать про такую двоичность, что новое – чего ждёт мир. А для меня это не новое, а старое и страшное, чего мир уже однажды испугался и спрятался в историю. Потому что история тепла и там мы все вместе строим социализм. А это всегда здесь тут вот. И это страшный холод и тоска в животе, и память, и одиночество невыносимые, и неизвестно, что с собой делать: то ли повеситься, сброситься с балкона, то ли воображать, размышлять, мечтать про это.

1994.

1994.

30 августа 2006 года  11:53:47
Никита Янев | yanev65@meil.ru | Мытищи | Россия

---

Демьян Островной

Спасительный курьез
история

Сергей Табанин – мужчина видный и интеллигентный. Самостоятельный, пьет редко и мало. Успешный и обеспеченный по нынешним меркам.

Да и семья у него благополучная: симпатичная, приветливая жена и дочь в предзамужнем возрасте.

Но так было до недавнего времени. С полгода назад семья распалась. Процесс распада сопровождался громким скандалом, но истинные причины произошедшего для широкой общественности небольшого городка так и остались неизвестными. На вопросы любопытных Сергей отвечал со скорбным выражением лица словами из бессмертной трагедии Шекспира: «Подгнило что-то в Датском государстве».

Женщины от такой сдержанности мужчины при оценке личной семейной драмы просто млели, чуть ли не падали в обморок от жалости и сочувствия к нему. Особенно нервно реагировали те, кто никогда не был замужем или, уже побывав там, не нашли того, что искали.

На первых порах горечь и печаль Сергея были искренними, действительно отражали его внутренние терзания. Но через какое-то время он вжился в образ и даже во внешнем облике его появилось что-то гамлетовское. Так и хочется спросить его: «Сережа, так быть или не быть?»

Несмотря на загадочную немногословность Сергея, большинство представительниц прекрасного пола неизвестно по каким причинам склонялось к тому, что виновницей в развале семейного очага может быть только жена. От таких выводов имидж несправедливо отвергнутого мужа становился для дам еще более привлекательным. Кроме того, Сергей обладал завидными внешними данными – высокий, статный, поджарый, словно юноша, в свои сорок два года он производил на женщин неотразимое впечатление, несмотря на обозначившуюся плешь.

Немалую роль в этом играло заботливое, почти трепетное отношение Сергея к собственному организму. Малейшее отклонение от нормы в его составных частях побуждало к экстренным мерам по восстановлению барахлившей функции. Особое значение Сергей придавал профилактике: по весне всякими витаминчиками подкармливал тело, зимой лыжными прогулочками истязал себя, а летом и осенью – пробежками по пересеченной местности. Регулярно посещал знахарей, экстрасенсов для поддержания физического и душевного состояния. И все для того, чтобы рейтинг не упал.

Пользуясь своей представительной фактурой, Сергей имел успех у дамского сословья и жил, как кот в масле. До определенного времени. А потом стал замечать, что женщинам этого мало. Они ведь никак не могут смириться с тем, что рядом обитает бесхозный мужик, можно сказать, ничей. И тут же норовят к рукам его прибрать, то есть приватизировать. У них свои планы и интересы, никак не совпадающие с генеральным курсом жизни Сергея. Рассуждают они крайне не конструктивно: «Та – первая недооценила, недолюбила, недоласкала. А я-то буду относиться к нему по-другому, окружу вниманием и заботой». Более того, от мыслей переходят к делу, заводят неуместные разговоры о том, что неплохо бы наладить совместную жизнь. Такие разговоры повергали Сергея в состояние уныния и, самое страшное, он начинал чувствовать физическое недомогание.

Он не успел еще во всей полноте напиться оказавшейся неожиданно сладкой свободой и ощущением независимости, а его уже настойчиво прессингуют.

В подобных случаях он собирал в кулак все свои дипломатические способности, деликатность, обаяние, красноречие и настойчиво объяснял очередным претенденткам всю бесперспективность их намерений.

С двадцатипятилетней Агнессой – огненно рыжеволосой, стройной и страстной такой номер не проходит. То ли она не понимает его, то ли делает вид, что до нее не доходят аргументы Сергея, но ее агрессивный напор достиг критических пределов. Настырная чертовка, надо что-то делать!

Может быть, из-за реальной угрозы снова попасть в семейную кабалу, а возможно и от простуды Серега аж заболел и слег на постельный режим.

Тут-то Агнесса и решила форсировать события. Когда же еще можно продемонстрировать заботу о мужчину, как не во время его болезни. Прихватив с собой пятилетнюю дочку Сонечку, всяких съедобных деликатесов, кое-какие лекарства, молодая женщина мчится к Сергею на квартиру.

В дверь позвонили.

Сергей, обычно аккуратный, требовательный к собственной внешности, сегодня одет неряшливо – во фланелевой рубашке, поверх нее меховая серая безрукавка, на шее мятый шарф намотан под самый подбородок. На коленях пузырями вздулось спортивное трико. Сунул ноги в валенки без галош и пошаркал к двери.

Агнесса с Сонечкой.

Сергей, поднаторевший в детской психологии, недаром же на должности директора Дворца творчества юных уже несколько лет работает, угощает малышку шоколадкой и двумя мандаринками. Девочка, смущаясь, берет угощение и тоненьким ангельским голоском произносит:

— Спасибо.

— Ну, Сонечка, как тебе Сережа? Нравится? – спрашивает Агнесса дочурку.

— Да, мамочка, очень! Он хороший дедушка, добрый! – с детской непосредственностью отвечает ребенок.

Густой туман неловкой, нескончаемой паузы наполняет холостяцкую квартиру.

В нем перед глазами Сергея рвутся призрачные цепи несостоявшихся семейных уз.

Спасение свалилось из уст ребенка, как манна небесная.

Конечно, разве может быть счастье в неравном браке?

2006 год

31 августа 2006 года  16:21:25
Демьян Островной | klepetr@yandeks.ru | Санкт-Петербург | россия

---