Соломон

О ВАС И О СЕБЕ
Школьные годы ...

Отрывок из книги "О ВАС И О СЕБЕ"

С Фимой Левицким я дружил с первых дней совместной учебы. Это был крупный парень, несколько полноват, по характеру добрый, но немного избалованный мамой. Из-за постоянной её опеки, Фимку дразнили маменькиным сыночком. Его мама одобряла нашу дружбу, считала, что я хорошо влияю на Фимочку. Любимым нашим занятием было посещение кино. Считалось престижным первыми посмотреть новый фильм, особенно про войну, а затем взахлёб пересказывать его содержание, перебивая друг друга, в кругу своих товарищей.
И однажды я направился за другом, что бы пойти на очередной фильм, и только мы стали выходить из дома, слышим голос Фимкиной мамы:
-Фима, иди к шойхеду, надо зарезать курицу на субботу.
-Мама, но я с Сёмой собрались в кино!
-Успеешь.
Фимка взял сумку с курой из рук мамы, и мы поплелись на другой конец посёлка к шойхеду Шмуэлу. По дороге я сообразил, что мы не успеем в кино посмотреть “Подвиг разведчика” и предложил:
-Фима, давай я зарежу курицу (Сколько я уже их перерезал.), тогда и в кино успеем, да ещё и три рубля сэкономим.
-Хорошо, ответил мой друг.
С чем мы и завернули ко мне домой, где совершили задуманное.
За скорость выполненного задания Фима сказал маме, что его подвезли на мотоцикле. В кино мы успели. Мороженного тоже наелись.
В воскресенье большой базарный день в Хойниках. Мама моего друга сделала хорошие покупки и уже собралась ехать на попутной подводе домой, но встретилась со Шмуэлом и он её спросил:
-Баше, что это вы на субботу не зарезали курицу? -Как! — воскликнула оскорблённая Баше-Нахес,— Фимка был у вас!
-Нет, не было его…
Минута немая сцена, затем Фимина мама сказала, как бы для себя. То-то я не могла понять, почему курица была вся в крови. Она, конечно, промолчала о том, что когда она задала этот вопрос сыну, он ответил, что у Шмуэла тряслись руки.
Фимочка,— единственный сыночек в семье, конечно не виноват, я же в течение многих лет не мог зайти к ним в дом, как осквернитель каширной еврейской кухни. Откуда же мне было знать о такой “тонкости” еврейской жизни!

1 января 2005 года  09:10:03
Соломон | К-Бялик | Израиль

---

Соломон

* * *

Из моей автобиографической "О ВАС И О СЕБЕ", отрывок из главы "РАУСС ГА" (Рижское авиационное училище спец служб гражданской авиации.

* * * * *

Всё в нашей жизни было бы довольно буднично, однообразно, если бы не наши ребята — извечные выдумщики, юмористы. У нас смех был в почёте. Шутили, как правило, друг над другом. Много времени ушло, что бы “приучить” ребят не обижаться. А сцены разыгрывались довольно интересные:
В период экзаменационной сессии нам разрешалось для подготовки уходить в Ленинскую комнату и находиться там даже после отбоя. Одним из любителей дольше всех быть в означенной комнате был Володя Александров, не потому, что любил заниматься подготовкой к экзаменам, а просто любил поболтать на различные темы, особенно о своих похождениях с девушками, где больше всего были личные мастерски придуманные истории. Это был красивый парень, под два метра, волейболист, член сборной училища. Пока Александров и Кисс были в ленкомнате, матрас волейболиста (согласно сценарию Зельмана и Венинграда) уложили на верхний ярус койки Кисса Бориса в другой комнате. Койку Александрова с постельными принадлежностями вынесли в каптёрку.
Борис Петрович пришёл и лёг спать на свою верхнюю койку, отметив, видимо, для себя, что сегодня спать почему-то мягко и скоро уснул. А в нашей комнате тоже выключили свет и якобы спят. Как всегда, последним приходит Александров и из этических соображений свет не включает, а подходит к тому месту, где стоит его койка и, как всегда, отработанным до автоматизма движением садится на … пол, гремя костями. Поднялся, включил свет, предварительно испустив многословный мат, бросил всем: “где койка?”. Молчок. Подошёл к кому-то и тот “сонным” голосом (по сценарию) сказал:
-Посмотри в каптерке.
Принёс Александров из каптёрки всё, благо она напротив комнаты, но только за ключом пришлось бежать к дневальному. Собрал койку, начал стелить … нет матраса. Опять мат, опять допрос:
-Да посмотри у Кисса,— говорит опять же “со сна” второй из ребят,— он выносил его.
В горячке, не подумав, Володя идёт в соседнюю комнату, подходит к койке Бориса Петровича, насчитав под ним два матраса, поднял Петровича вместе с одним из них, и опустил его на собственный матрас. Кисс соскочил с койки ещё сонный, замахал кулаками и с криком “Ты что?” набросился на обидчика. А он немногословно, зло сказал “Вот что, умник!”, подхватил свой матрас, в сердцах бросив на пол простынь Петровича, ушёл к себе. Когда парни второго отделения опять изобразили схему схватки маленького Кисса и длинного Александрова, смех был весьма зычным.
В сети пересмешников попадали и сами авторы “хохм”. Однажды Венинград предложил группе авторов очередного трюка, разыграть план подвески пружинного полотна койки на мягкие скобочки из проволочек. Решили в ближайшее время осуществить, что бы кто-то перед отбоем при слове, Метельков (командир роты) идёт, стремглав бросались в постель. … Зельман разыграл этот план, как по нотам: Однажды, когда Венинград пришёл в комнату, после очередной тренировки в гимнастическом зале, Зельман подозвал его к себе и сказал, что всё приготовлено необходимое для разборки койки Зиновьева, и ещё сказал, что осуществить задуманное придется тебе, поскольку твоя койка ближе всех к нему. Родька был лёгок на такие дела. Зиновьев был в ленкомнате, поставили на “шухере” Витю Белевитина. Родька приступил к делу, а Зельман ему и говорит:
-Ты разденься, чтобы в случае чего, сразу в постель,— и услужливо начал готовить ко сну его койку.
Родьке не повезло, не успел он снять и четверти скоб, как вбегает Белевитин и говорит с нескрываемым испугом: — “Венька идёт”. Венинград быстро набросив и поправив постель Зиновьева, сделал акробатический прыжок через одну койку, плашмя лег в свою постель и … оказался на полу. О! Если бы вы видели выражение его лица! А Зиновьев действительно вошёл, когда Рудик летел в свою постель. Это он, будучи дневальным, разобрал полотно сетки кровати у Венинграда, по сценарию Зельмана, во время самоподготовки.
Опять мощный громовой смех, на который сбежались ребята со всей роты. 54-й взвод веселится!!!

2 января 2005 года  17:02:27
Соломон | К-Бялик | Израиль

---

Евгений Москвин

Ящик, солома, вино
О российской действительности...

ЯЩИК, СОЛОМА, ВИНО
Я только позавтракал – съел несколько камней, которые лежали у забора,— и уже намеревался вернуться в свой дом — ящик с вином, где тесно от продолговатых и тонких рубиновых бутылок, но все-таки можно пробраться в узкие щелочки, там я и обитаю с самого рождения. Однако случилось непредвиденное, покой был нарушен – ко мне подошел какой-то человек в черном плаще; на голову он зачем-то водрузил большой колпак, сделанный из газеты и кое-где перехваченный синей изолентой. И вдруг колпак спрашивает:
-Помнишь ли ты меня? Мы же раньше вместе жили, в этом ящике.
Вот это да! Какие странные заявления! Ничего я не помню! Не могли мы вместе жить, ведь это означало бы перемену к лучшему или просто перемену, хоть какую-то, а в жизни моей ничего не меняется, ибо вся моя жизнь – ящик и камни. Никаких перемен.
Так и ответил я колпаку. А человек в черном плаще – можно сказать, что это и был я сам, ведь я не только существо, живущее в ящике с вином, но и любая жизнь, которая еще теплится на Земле,— стоял в безмолвии и ступоре, точно сфинкс. И я понял, что у него, (то есть у меня), тоже никаких перемен.
Но они ведь пришли ко мне, значит что-то изменилось, произошло? Нет. Ведь и колпак – это тоже я сам.
Я больше ничего не говорил ему, забрался в ящик, накрылся соломой и сижу как всегда, в узких щелочках. Все-таки тесно жить среди бутылок, но ведь вся наша жизнь – теснота и преграды, одни и те же трудности.
Никаких перемен.

4 января 2005 года  06:03:27
Евгений Москвин | l-k17mg@nightmail.ru | Королев | Россия

---

Эдвард Петрянин

Греков

Г Р Е К О В
Грекова тошнило. Болела голова и поднялась температура. В то же время была какая-то приятная слабость во всем теле, которая создавала предвкушение сна.
Греков лежал на кровати и пытался заснуть. Но полностью расслабиться не получалось – мешала тошнота и головная боль. Ни одна мысль не успокаивала, все раздражали. Он принялся думать, о чем бы таком подумать, чтобы успокоиться, но так и не придумал. В сердцевине его сознания ворочался тяжелый жернов и вызывал разные ненужные образы и воспоминания.
Греков перевернулся на левый бок, подтянул колени к груди и обнял подушку. “Все, спать”,— решил он. Но тщетно. Желание сна было, а самого сна – нет.
Греков заплакал. Каким же надо быть убогим и слабым, чтобы не иметь власти даже над собственным телом. От слез еще сильнее разболелась голова и неприятно защипало глаза. Тошнота стала невыносимой и Греков поднялся с постели.
В глазах слегка потемнело, ноги дрожали и было зябко. Он прошел в ванную, высморкался, вытер лицо полинялым полотенцем и в тапочках прошаркал на кухню. Здесь отпил из еще теплого полупустого чайника — вода показалась чуть горьковатой и сладковатой одновременно – и в изнеможении опустился на табуретку.
Узорчатая завитушка хохломской росписи на деревянной ложке в кастрюле с кашей отсвечивала мутной блеской под серостью наступавшего утра. Замороженное окно, клеенчатый стол. Можно встать – передвинуть стол, разбить окно, сломать что-нибудь или поменять местами. Но мир предметов — изменить нельзя. Реальность, как крышка гроба с погребенным заживо – никаким усилиям изнутри не поддается.
Греков позвонил на работу, сказал, что заболел. Секретарша в агенстве ответила "ну, что же, выздоравливайте" и положила трубку. Греков выпил две таблетки от головной боли и пошел досыпать. На ходу подумал: "надо будет оформить больничный".
Он спал до вечера. Проснулся. Лежал, Смотрел в потолок. Позвонили в прихожей. Пошел открывать. Оказалось, это Делин. Улыбнулись, пожали друг другу руки. Делин окинул сочившиеся слякотью свои "саламандры" на ногах.
-Можно,— он кивнул в открытую дверь залы.
- Проходи.
Греков принес пиво в жестяных банках, запотевших от холода, подал соленые орешки. Делин извлек из кармана флягу с коньяком. Греков нарезал лимон. Пиво отставили, стали тащиться от коньяка.
Греков смотрел на Делина и знал, что тот не просто зашел. Но Делин не спешил колоться. И Греков колыхался на волнах ожидания, теплых и упругих как открытая улыбка Делина на его белобровом с карими изюмистыми глазами лице.
Ближе к двенадцати, когда уже стало лень разговаривать и сладкое безразличие ко всему переходило в дремоту, Делин сказал:
- Знаешь, Греков, я ведь не Делин…
Греков улыбнулся, он был уверен, что уже спит:
- А кто ?
Делин тоже улыбнулся и повторил:
- Я не Делин.
Он как-то сразу возник перед Грековым и ударил его в горло. Кулаком. Неожиданно Греков забыл, что такое – дышать. Воздуха не стало. Вся боль сосредоточилась где-то в середине шеи. Второй удар пришелся точно в подбородок, в ямочку под нижней губой. Приятная такая ямочка, Грекову говорили, что она придает ему импозантный вид – эдакий волевой подбородок… Греков как бы со стороны услышал глухое "хлцк" и стал медленно-медленно сползать в тяжелое оцепенение темноты, гула, и дребезжащей боли в висках.
Впрочем, сознания он не потерял. Он видел как Делин (или кто?) с любопытством смотрит на него и вроде раздумывает. "Хочет ударить",— рефлекторно сообразил Греков и ему стало безнадежно тоскливо. "Не надо бы",— он съежился от животного страха перед новой порцией боли и стал пытаться отползти в сторону. Делин это заметил, а он заметил, что Делин заметил, и в панике выбросил вверх вперед левую ногу, не очень-то и целясь в лицо. Удар был настолько резким и мощным, что Делин прогнулся в спине, не удержал равновесия и отлетел к дивану. Из носа фонтанчиком заиграла вишневая кровь. "Торопись",— что-то вроде этого екнуло в сознании Грекова, и он опьянев от вида крови, рванулся к Делину и стал беспорядочно пинать его ногами, целясь в лицо и в пах. Раза три попал. По резко побледневшему лицу Делина понял: отключил.
Носки Грекова намокли от Делинской крови. Он перестал бить. Осторожно двумя пальцами провел по своему онемевшему подбородку – чуть не крикнул от боли. Но челюсть осталась целой и говорить было можно. Он хриплым глосом сказал: "ублюдок", снял липкие носки, их чистыми краями вытер пальцы на ногах и, широко расставляя ноги и стараясь шагать на пятках, чтобы не запачкать ковры в зале, неуклюже запрыгал в прихожую, а оттуда в ванную.
Горло саднило так, будто там застряла горячая картофелина. Очень хотелось освободиться от мешающей боли. Греков сплюнул в раковину кровавым сгустком и испугался: неужели повредил кадык? Но кровь шла не оттуда, а из основания нижней губы с внутренней стороны: от удара кожа рассеклась о верхние зубы. Как только Греков кончиком языка нашупал ее, ранка сразу же невыносимо защипала. Греков открыл воду и опустил голову под холодный душ. Простоял так минуты три. Лицо как-будто стягивало ледяной маской, боль медленно замораживалась. Он ополоснул в теплой воде ноги, выключил кран. Вытираясь, прислушивался, но ничего, кроме цыканья часов не уловил.
"Саламандры" Дедина стояли в подсыхающей лужице грязи на полу в прихожей. Греков на цыпочках подкрался к своей комнате… Бордовая клякса размером с блин плохо вписывалась в гармонию тонов темно-зеленого паласа. В комнате никого не было.
Греков с бе6спокойством стал искать Делина по всей квартире: вдруг что тот внезапно выскочит откуда-нибудь из-за шкафа с ножом или что-то вроде того,— но так и не нашел.
"Саламандры" продолжали предметно-равнодушно покоиться на полу, производя впечатление следа человеческой ступни, который встретился Робинзону на необитаемом острове. Дверь – закрыта изнутри на задвижку. Греков подбежал к окну, открыл, выглянул. Под светом уличных фонарей внизу мерцал лишь черный асфальт. Ничего подобного человеческому телу на нем не значилось.
Он не успел ничего понять. Как-то сразу ему вдруг сдавило щиколотки и больно стиснуло шею. Грубый толчок – и он безнадежно ухнулся вниз. Перед глазами метнулся резко приблизившийся асфальт. Греков инстинктивно выбросил руки вперед, ожидая падения… Одуряющий приступ щекочущей пустоты ударил из солнечного сплетения в голову и сразу асфальт перестал надвигаться. Он просто шатался перед лицом как пьяная декорация:– песочница, дерево, скамейка, клумбы… клумбы, скамейка, дерево, песочница…
Греков висел на 20 метровой высоте, удерживаемый кем-то за щиколотки. Сплошным гулом лихорадило в ушах от стука сердца, позывы к испражнению свели живот судорогой. Греков хватал ртом воздух и пытался заплетающимся языком крикнуть "не надо!", но получалось "а-а-а-а-а!!! ". Наверху что-то говорили, вроде даже смеялись. Но он не понимал, что говорили и почему смеялись. Он испытывал жгучее чувство любви и признательности к тому, кто держал его за ноги и не давал сорваться. Этот некто был Грекову роднее матери, милее самой желанной женщины. "Только не бросай, миленький, только не бросай…".- молил каждый нейрон его мозга, а рот продолжал истошно кричать.
Кажется, он потерял сознание, потому что не помнил, как его подняли обратно. Смутно, как в пьяном сне, видел чьи-то руки и ноги, беспорядочно бьющие его тупыми ударами, и блаженно улыбался: "спасен".
Отходил Греков два месяца. После побоев у него, кроме сотрясения мозга, гематомы лица, оказались сломанными обе ключицы, вывихнута челюсть, отбиты почки. Соседи, прибежавшие на крик, нашли его в луже крови. От него нестерпимо несло…
Вызванная "скорая" увезла Грекова в больницу. На вопрос врача, кто его так отделал, он лаконично ответил: не помню.

Через две недели Грекова навестил Делин. Он принес пирог с курагой, два яблока, два апельсина и коробку кефира. Вошел в палату, сел на кровать, выложил пакеты с гостинцами на шершавое одеяло и улыбнулся:
- Здравствуй, какая сволочь это с тобой сделала?- Делин заботливо похлопал Грекова по плечу. От такого цинизма Грекову стало не по себе. Он уже изловчился, чтобы достать Делина ударом своей напрягшейся правой руки, но остановился: лицо друга светилось неподдельным сочувствием и доброжелательностью.
- Не помню,— Греков решил подождать с активным выяснением отношений.
- Из-за бабы, наверное,— Делин подмигнул и добавил,— такое прощать нельзя, к тебе из милиции приходили?
- Приходили, но озарения памяти у меня даже это не вызвало…
- Молодец, уже шутишь, значит – попра…
- Делин,— перебил Греков,— ты не оставлял у меня свои "саламандры"?
- Какие "саламандры"? Туфли что ли? А с какой стати, вот они – на мне,— он выдвинул из-под кровати правую ногу в полинялых джинсах,— мускулистую, кстати, икру — и повертел ступней, обутой в неброскую кожу "Саламандер".
- Меня избил человек, как две капли воды похожий на тебя,— Греков с интересом следил за лицом Делина,— А скорее всего, это ты и был…
- Подожди, с какой стати мне тебя избивать? Мы же друзья, да я вообще не способен избить человека, ты же знаешь,— Делин отвесил нижнюю челюсть, изюминки глаз растерянно бегали.
- Ничего я не знаю. Когда мы с тобой в последний раз виделись?
- Ну, с месяц назад.
- Где?
- По-моему в баре. Ты еще сказал, что слишком громкая музыка и водка не качественная… С тех пор до этого дня мы с тобой не виделись…
- Извини, Делин… Мне сейчас не очень хорошо, я еще не совсем отошел. Оклеймаюсь, мы вместе все спокойно обсудим, я тебе все расскажу. Мы вычислим этого ублюдка, я – вычислю. Извини, что я тебя как бы обвинил. Я не помню, кто меня избивал, но за несколько минут перед этим я помню – дрался с тобой или с человеком, очень на тебя похожим. Все – иди, я устал, приходи дней через пять, поговорим. Уходи, пожалуйста,— Греков скорчил гримасу боли.
Делин встал. Протянул для рукопожатия руки. Делин пожал ее, пока пожимал – пристально всматривался в лицо Делина – отыскивал следы того вечера. Ничего, только местами, на щеках, раздражение от бритья. Впрочем, прошло две недели…
- Ты обязательно мне все расскажи,— непонятки ни к чему хорошему не приведут, я с тобой не дрался – это точно,— Делин стоял, сжав кулаки и покачиваясь.
- Ладно, ладно, расскажу. Греков вяло проводил Делина до двери, подождал, когда тот выйдет из больничного коридора на лестничную клетку и двинулся на цыпочках за ним. Делин пружинисто спускался по лестнице к входной двери. Резко открыл ее и скрылся. Греков подбежал, приоткрыл дверь и стал смотреть как Делин скорым шагом приближается к своей машине – подержанному японскому джипу, он припарковал его совсем рядом с приемным отделением. Когда Делин вставлял ключ в замок зажигания, на лице его сияла то ли улыбка, то ли ухмылка,— Грекова это неприятно озадачило. Делин уехал и почему то у Грекова возникло такое чувство, что он с ним никогда уже не увидится.
Делин не появился ни через пять дней, ни через десять. Через месяц Грекова выписали, он позвонил Делину домой – долгие гудки. Потом позвонил в фирму, где Делин работал. Там ответили, что Делин уехал в командировку неделю назад, через три дня должен вернуться.
Но Делин не вернулся из командировки. Его местами обуглившийся труп нашли в искореженном джипе, неподалеку от высокогорной трассы. Согласно выводам дорожных инспекторов, машина шла на большой скорости, не вписалась в поворот и сорвалась с шестиметровой высоты. Водитель умер, не приходя в сознание. Бак взорвался. В крови Делина алкоголя обнаружено не было. Мать Делина, жившая в другом городе, забрала тело сына на родину. Похороны состоялись там, и Греков в них участия не принял.
Когда Греков вернулся домой из больницы, ни "саламандр" в прихожей, ни розового кровавого пятна на ковре в его комнате не было. Греков прошел на кухню, глянул в окно: клумбы, скамейка, дерево, песочница… песочница, дерево, скамейка, клумбы. Грекову стало страшно. Он оказался в прихожей, приник к зеркалу и пристально стал всматриваться в свое отражение. Все было как всегда. Страх понемногу прошел. Греков отошел от зеркала, вспомнил, что нужно снять обувь. Не развязывая шнурков, скинул туфли, прошел в гостиную и рухнул на диван. Часы поцыкивали: цыки-цыки-цуки-цук… От стола падала тень в направлении дивана, прямоугольная. Греков выбрал букву "Л" и стал в памяти перебирать слова, с нее начинавшиеся. Так незаметно уснул.
Греков проснулся, посмотрел на часы: шесть. Он встал обулся, накинул плащ и вышел из квартиры. В подъезде пахло сыростью и куревом. На улице дышать было гораздо легче. Греков повернул было на стоянку, но потом передумал: вести машину не хотелось. Пешком он пересек улицу, пошел вдоль домов. Навстречу двигался городской пейзаж: машины, люди, огни, вывески. Греков выбрал одну из них – "Заходи !". Кафе располагалось в пристройке старинного здания желтого цвета. Вспыхивала и тухла оранжевая точка неонового восклицательного знака в конце шести фигуристых букв названия. Греков оттолкнул пружинистую тяжелую дверь и оказался по ту сторону. Маленький зал в зеленом бархате, белые салфетки, тусклый свет, журчание музыки. Публика: мужчина с женщиной красиво склонились над своими тарелками, терзая жаркое. Три, судя по всему, студентки посасывали из соломинки коктейль. Четверо мужчин, деловых из себя, сидели за дальним столиком и солидно обсуждали что-то, комкая салфетки и ковыряя в зубах. Четыре столика были свободными. Греков сел за один из них — который был ближе к двери. Раскрыл меню и стал читать названия блюд. Когда к нему подошла официантка – тонконогая, плоскогрудая, бледно-напудренная, с усталыми глазами. Он заказал ей бифстроганоф с картошкой, пол-графинчика водки, чай с лимоном и персиковое мороженое.
Ожидая заказа, Греков закрыл глаза. Греков вспоминал Делина. Вспоминал, как познакомился с ним. Это было на чьем-то дне рождения. После того, как пьянка утихла и все повалились спать, они как-то вместе очутились на кухне. Греков пошел туда, чтобы налить чаю, а Делин хотел заварить кофе. "Что, не спится?",— спросил тогда Делин Грекова. "Не спится",— ответил тот. Они рассмеялись. Так завезалась беседа. Они говорили о женщинах, о хозяине квартиры, о своей работе, о кино, о музыке, об интернетовских сайтах, о компъютерных играх, об особенностях национального начальства, о летних и зимних видах отдыха, о водке, о Достоевском, о своих детских забавах, о машинах, о ценах на бензин, о выборах, о стройматериалах, о свойствах резины, о тайландском боксе и снова о женщинах…
Кофейник давно опустел, чайник тоже, а они все сидели на кухне и, пуская слюни, ворошили мусор из тем. Как-то неожиданно Делин вдруг сказал:
- Когда на твоих глазах трахают красивую бабу, ты что чувствуешь?..
- Не знаю, зависть, наверное.
- А почему, стоит ли завидовать ?
- Это от сознания не зависит, просто завидно и все: ему дала, а мне нет, опять же истинкт пробуждается.
- А ты можешь представить, что после совокупления инстинкт отключится, наступит тупое удовлетворение ты будешь даже испытывать брезгливость к лежащему под тобой телу, розовой волосатой щели, похожей на кусок мяса ?
- Могу, но с трудом. Опять же это можно представить в спокойной нейтральной обстановке, а когда у тебя на глазах…, а ты голодный – это трудно. Вот даже сейчас, мы завели разговор, а у меня встал, сразу захотелось женщину…
- Ну, потерпи немного. Все дело в том, что это самое лучше всего демонстрирует нашу несамостоятельность, зависимость, тупое подчинение какому-то насмешливому экспериментатору, который на ровном месте заставляет нас желать того, что в принципе ничего из себя не представляет. Мы как тот осел, которого заставляют идти, махая перед носом морковкой, а в итоге – пошлый, затасканный цикл: рождение, взросление, томления плоти, борьба за самок и место под солнцем, забота о детях, старение, смерть. И никакого намека на ответ: зачем?
- Ну, это уже философия. Живи себе, да живи. Что толку задаваться вопросами, на которых нет ответа.
- Нет? Или просто никто пока не дал? Это – разные вещи. Пойми, раз такие вопросы появляются, они чем-то вызваны…
- Наверное, тебе мало в жизни перепадало от женщин,— Греков ухмыльнулся.
Делин замолчал, потом тоже усмехнулся и сказал:
- Наверное, но дело не в этом, а в том, почему нас влечет то, что на самом деле не стоит влечения ?
- Мы запрограммированы на продолжение рода. На этот стержень наматывается все остальное: романтика встреч под луной, взаимные упреки, соперничество, престижность обладания, любовные игры и прочие условности.
- Совершенно верно – мы запрограммированы. И даже не важно – кем – хотя это на самом деле очень важно. Но ведь мы-то: ты, я, другие, будь уверен – многие — осознаем эту запрограммированность, осознаем ее абсурдность, но все-равно продолжаем от нее зависеть. Не находишь, что это страшно.
- Человек слаб. Многие знают, что курить – бессмысленно и вредно, но курят, потому, что приятно. Ничего особо страшного здесь я не вижу. Единственное лекарство, которое я могу тебе предложить – пресыщенность. Мне рассказывал один знакомый моряк, как он пресытился женщинами за три дня в одном порту, потом смотреть на них не мог около месяца: вызывали отвращение все их прелести. То же самое – супружеская жизнь, лет через двадцать тот же эффект, я слышал. Особенно хорошо всяким-там тиранам и властьимущим: им никто не может отказать, им легко достигнуть состояния пресыщения. Ну а нам, убогим, остается только тратить деньги на проституток или время на уламывание честных женщин, если есть такие.
- Наверное, ты прав. Только смущает, что пресыщеннось имеет свойство заканчиваться, и все начинается снова.
Они замолчали. Греков налил в свой стакан холодной воды из под крана, горьковатой на вкус, выпил и произнес серьезно и задумчиво:
- Есть еще одно средство избавиться от иллюзий – …кастрация. Оба заржали. Затем Делин сбегал за водкой в ночной ларек, они выпили, потом по телефону заказали проституток, которых попросили привезти на квартиру Делина, что располагалась неподалеку. В общем, тогда они достигли той-самой пресыщенности.
Греков вернулся в реальность. Маленькая радуга на капельке воды, что осталась на ручке серебряного ножа, оттенявшего белоснежную скатерть, покрывавшую столик – ударила в глаз. Греков дождался заказа. Оказалось, что у официантки были груди. Когда она склонась над столом, расставляя тарелки, они чуть вывалились из выреза платья – совсем небольшие, бледные с голубыми прожилками, но довольно упругие, разделенные волнующей чертой. Греков сглотнул слюну и хрипло сказал:
- Девушка, как вас зовут ?
Официантка изобразила официальность на лице, или то, что ей казалось официальностью и произнесла, расставляя заказ.
- Это так важно ?
"Пошлый ответ на пошлый вопрос,— подумал Греков,— однако, фигура у нее неплохая, стройная, изгибистая".
- Очень. Я хочу с вами встретиться, вы мне понравились. Как насчет сегодня после работы, или – может – оставите телефон? Меня зовут … Греков назвал свое имя.
- Нам не полагается задерживаться у столиков,— официантка изящно изогнулась и двинулась от столика.
- Минуточку! – Греков успел коснуться ее локтя.
- Что еще ?
- Когда будете выдвать счет, оставьте на нем, пожалуйста, свой телефон. Пожалуйста.
Они ничего не ответила, но по глазам Греков понял, что оставит. В груди приятно щекотнуло. В то же время было беспокойно, а вдруг не даст. "Ну и пускай, по крайней мере, все, что мог – я сделал",— одернул себя Греков и переключился на пищу, еда была вкусной, водка тоже. Надо сказать, за время пребывания в больнице Греков изрядно соскучился по женщинам.
Когда официантка подносила счет, выражение лица у нее было официальное, но глаза блестели. Греков улыбнулся ей. Он постарался сделать это как можно дружелюбнее, потому что слышал, что улыбка у него чаще всего получается или хитрая, или злобная. Вот и сейчас, похоже, хорошо улыбнуться не получилось, потому что официантка испуганно покосилась на него, вместо того, чтобы ответно улыбнуться. На самом деле, официантку взволновала хитрая улыбка Грекова, и она испугалась, что может влюбиться в этого человека, а значит – стать зависимой от него. Но Греков этого не знал. Он взглянул на счет: цифры в рублях, а поодаль, простым карандашом, еле заметно — номер телефона. Сердце у Грекова забилось сильнее. Он стал доставать деньги и спросил.
- Я сегодня позвоню, во сколько? Он был почти уверен, что сегодня она откажется, сошлется на работу допоздна, усталость и все-такое. И ему придется ждать, томиться, мучиться, предвкушать. А ему хотелось сегодня, да что сегодня — прямо сейчас. Он положил на стол деньги и посмотрел на нее.
- В девять,— сказала она, взяла деньги и отошла от столика.
На улице Греков взглянул на часы. До назначенного времени оставалось чуть больше полутора часов. "То, что она согласилась созвониться еще ни о чем не говорит,— размышлял Греков,— просто поболтаем по телефону, а на встречу сегодня она не согласится, тем более ко мне домой, вечером – побоится, наверняка побоится. Хотя, кто ее знает, официантку эту…". Тут Греков опамятовался, что не знает ее имени, кого попросить к телефону, если вдруг трубку возьмет не она ?
Дома Греков принял контрастный душ, накинул махровый халат, выпил кофе и стал смотреть телевизор. Когда стукнуло девять, подошел к телефону и набрал тот самый номер. Женский голос ответил ему. Похоже, она.
-_Это я …,— Греков назвал свое имя.
- Ну и что скажешь,— кокетливо прозвучало на том конце провода.
- Сначала ты скажи, как тебя зовут ?
Она сказала. Греков, чувствуя нетерпение выдохнул в трубку:
- Приходи ко мне, Я живу …,— он назвал адрес.
- Какой ты скорый…,— натурально, она издевалась.
- Сам не знаю, что со мной. Наверное, влюбился,— Греков начинал злиться.
- И часто ты так влюбляешься? – как всякий представитель сферы услуг, официантка смекнула, что спрос превышает предложение, а потому начинала наглеть. Нужно было вывести ее из этого заблуждения, вернее внушить, что она заблуждается. Но и обидеть ее тоже было нельзя, свидание могло сорваться.
- Редко,— ответил Греков. Но ты меня зацепила. Это – правда. Сильно зацепила,— можешь торжествовать. Если ты мне откажешь, буду долго страдать… Я выпил, поэтому за руль сейчас сесть не могу. Буду ждать тебя возле подъезда с десяти до пол-одиннадцатого.
- Ладно, я приеду к десяти, встречай у подъезда.
- Жду. Греков положил трубку.
Наверняка, девица была легкого поведения, если так быстро согласилась поехать к незнакомому мужчине домой на ночь глядя. С такой надо быть осторожным – и в плане гигиены, и вообще…
Греков хотел уже было выходить из квартиры, встречать гостью, как раздался звонок в дверь. Греков пошел открывать. Посмотрел в "глазок". Оттуда смотрел чей-то глаз – круглый и загадочный, как Солярис в миниатюре. Грекову стало страшно. Глаз был карим. К чувству страха примешалась злость и Греков не стал спрашивать: "кто там ?" Он просто резко открыл дверь. За нею стоял Делин, улыбающийся и торжественный. В руке он что-то держал – похожее на круглый куль с тестом. Греков посмотрел и задрожал: в руке у Делина была голова официантки: открытый рот, стеклянные глаза, неестественно белая кожа лица. Делин продолжал улыбаться. Его "саламандры" сочились слякотью. С отрезанной головы капала кровь. Греков закричал и захлопнул дверь. Ему послышалось: "Я не Делин".
Греков проснулся оттого, что кто-то кричал. Внезапно он понял, что кричал именно он. Паучья лапка маленькой трещинки на потолке мрачным иероглифом вбивалась в сознание. Греков вскочил и посмотрел на будильник. Прошел всего час, как он вторично уснул. За окном дребезжало утро. Греков сел на краю кровати, опустил голову и произнес: да-аа…

5 января 2005 года  10:19:07
Эдвард Петрянин | nik_tet@rambler.ru | Владивосток | Россия

---

Эдвард Петрянин

Русалка

Часто мне снится один и тот же сон: будто я ищу девушку, с которой у меня когда-то давно сорвалась встреча. У меня ноет душа оттого, что эта девушка могла стать моей, но не стала из-за какой-то глупой случайности. Во сне я мечусь, вспоминаю ее дом и квартиру, но почему-то никак не могу до них добраться. Я просыпаюсь в слезах, с чуством полузабытой утраты. В голове у меня еще отпечатан образ того адреса, но на уровне сознания я понимаю, что никто из моих знакомых в том районе никогда не жил.
Думаю, это обобщенный образ всех тех знакомств, которые остались без продолжения. Образ всех тех упущенных любовей, которые я по собственной глупости, трусости, лени или нерешителности – упустил... И лежа в темноте с мокрым от слез лицом я перебираю в памяти всех тех, с кем не случилось. И как никогда понимаю смысл выражения "грызть локти".
В приступе изнуряющей тоски по невозможному я швыряю подушку. Встаю, иду на кухню, достаю воду из холодильники и пью большими жадными глотками. Становится немного легче, но чувство утраты все-равно остается.
Женщины часто вызывают ненависть в мужском сердце. Само женское тело вызывает желание надругаться над ним. Невозможность обладания какой-либо женщиной, ее телом вызывает ненависть к ней, желание унизить. И если вдруг таковая возможность вдруг предоставляется, то во время секса эта ненависть проявляется в жестоких действиях над женским телом. Мужчина как бы мстит "этой сучке" за предшествовшие муки воздержания, за то что она дразнла его своим телом, не давая сразу утолить страсть.
Каждому мужчине знакомо это чувство. Кто из нас грубо не ставил своих подруг раком, во время акта не хлопал их по ляжкам, не щипал за ягодицы, не сжимал грубо в своих ладонях их груди. У большинства мужчин проявления жестокости этим и ограничиваются. Отдельные особи идут дальше, их принято называть садистами и маньяками.
Как правило, после утоления страсти ненависти к женскому телу уже не испытываешь. Наоборот, даже некоторое чувство стыда и вины. Какой-то даже благодарности за то, что дала. Хочется быть с нею нежным и острожно поглаживать груди, которые за минуту до этого безжалостно мял. А потом все начинается сначала.
Но совсем другое дело – несостоявшаяся близость. Ты вынужден маяться несбыточной мечтой по упущенному раз и навсегда человеку, вновь и вновь вызывать в памяти его полузабытый, а оттого еще более желанный образ. И главное – злиться на себя за то, что так бездарно упустил момент.
Согласно учению Платона, каждое земное существо лишь бедная копия небесного эталона, идеала, абсолютного с своих совершенствах. И где–то там на небесах есть идеальный образ молодой женщины или девушки, к которому стремится каждый мужчина. Этот образ – архетип всех девушек и женщин, когда либо существовавших и будущих существовать на Земле.
Мне близок такой подход. По большому счету, каждому мужчине хочется обладать всеми красавицами мира. Вернее – каждому мужчине хочется ИМЕТЬ ТАКУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ. В любой момент, как по мановению волшебной палочки, затащить к себе в постель любую понравившуюся женщину. Это ли не счастье? Но за этим желанием невозможного, я думаю, кроется безотчетная тоска по тому самому платоновскому идеалу, который часто является нам в снах в образе тех, кто когда-то от нас ускользнул.
Не исключено, что та же самая тоска заставляет нас быть одновременно жестокими и нежными в отношении наших подруг. В одном случае мы мстим им за бесплодность своих поисков. В другом – благодарим за создание убедительной иллюзии обладания тем самым идеалом.
Но как бы то ни было, невозможно избавиться от навязчивых снов и бесплодной тоски – по той "... с золотистой кожей, на тоненьких каблучках, что плывет по волнам, по волнам моей памяти"...

5 января 2005 года  10:22:28
Эдвард Петрянин | nik_tet@rambler.ru | Владивосток | Россия

---

* * *

Обжорство

Обжорство не есть признак дурного тона. Вы можете есть что угодно и сколько угодно. Главное — чтобы Вас не пучило в общественных местах...
---------------
Мембрана для души

Как часто в спортивных изделиях можно увидеть мембрану. Её функцией является защита от влаги, она "дышит" изнутри наружу. А что, если изобрести мембрану с такими же свойствами, но для души??? Чтобы она сохраняла тепло и не впускала во внутрь темноту окружающего мира...

5 января 2005 года  16:05:13
Акустик |

---

Евгений Москвин

Магистратура

МАГИСТРАТУРА
Перед Сергеем Юрьевичем Тарасашвили, профессором О***ского университета стоял студент по фамилии Клопиков, плюгавый и неряшливо одетый юноша, с рыжей копной волос на голове и массивным ранцем за плечами; этот ранец делал его похожим на школьника класса 5-го и, казалось, норовил вдавить в пол своего хозяина. Клопиков вошел в кабинет полминуты назад и теперь мялся, краснел, каждое слово давалось ему ох как не просто! Было такое впечатление, будто он, маленький и нерешительный, стоит перед красавицей, которой вот-вот собирается признаться в пылкой любви.
Самой же «красавице» было уже лет за шестьдесят, редкие волосы, абсолютно седые, почтительная полнота в теле.
-Итак, вы пришли взять у меня курсовую.
-Да-да, именно так… именно у вас… я так решил… но собственно, понимаете…
Тарасашвили посмотрел на него.
-Больше-то и не у кого… — промямлил студент.
-Как так? – лицо профессора приняло удивленное выражение.
-Ну… то есть… я хотел сказать… много доцентов, профессоров, но только у вас, Сергей Юрьевич, можно написать хорошую курсовую, под вашим руководством, я хочу сказать,— Клопиков еще больше покраснел и задергал кадыком,— я хочу сказать… ведь потом курсовая отправляется на кафедру, это хорошее подспорье для магистратуры… это новая система обучения… что нужно поступать туда на общих основаниях… очень трудно будет опять проходить эти основания, ведь мне только на бюджет, я хочу сказать…
-Хорошую курсовую написать надо, но… она ни на что не повлияет. Вы же второй курс, рано думать о магистратуре. Еще целых три с половиной года до поступления!
-А я заранее, Сергей Юрьевич!.. Вы же помните, как тяжело мне было попасть в университет… Я и не с первого раза-то сюда… конкурс громадный… и как много работал я второй год на подготовительных курсах, которые вы курируете, в вашей группе работал…
-Хорошо, я запишу вас на курсовую,— прервал его излияния Тарасашвили; да, он помнил Клопикова и благосклонно к нему относился; прилежный, очень старательный юноша, который еще будучи абитуриентом всячески пытался угодить профессору. Но ему всегда казалось, что это прекратится после поступления, (это и прекратилось на целый год), и теперь Тарасашвили был удивлен. Помимо всего прочего, он не имел того служебного отношения к магистратуре, какое было у него к бакалавриату. Ну, или почти не имел.
Все это время профессор сидел за столом, но после своих слов поднялся и подошел к маленькому шкафчику в углу, рядом с окном, достал тетрадь в зеленой обложке, где значились у него фамилии студентов и темы курсовых, развернул ее и внес туда Клопикова.
Студент вздохнул с таким облегчением, будто до этого он был на волосок от смерти, но ему посчастливилось выжить.
-Какую вы выбрали тему?
-Тему? – Клопиков посмотрел на профессора так, будто он говорил ему на незнакомом языке.
-Ну да, тему.
-Ах… я хочу сказать… еще не выбрал… я подумал… может быть вы посоветуете мне, с какой темой лучше на вашу кафедру… в магистратуру, я хочу сказать…
Профессор вздохнул и устало посмотрел на Клопикова.
-Я же говорю, вам еще рано об этом думать. А эта курсовая и вовсе не имеет отношения к поступлению туда,— он положил тетрадь обратно в шкаф и опять сел за стол,— в данный момент лучше всего сконцентрироваться на учебе.
-Хорошо-хорошо, я вас понял,— студент почтительно-кисло улыбнулся и закивал головой.
-Приходите завтра, я скажу вам тему, раз вы хотите, чтобы я сам выбрал.
-Только… я хочу сказать… если можно, чтобы была не вразрез тематике этой кафедры… вы же помните, как тяжело мне далось поступление… как много работал я на подготовительных курсах… экзамены ужасно сложные… мне же только на бюджет надо было, я хочу сказать… денег у нас мало… я же с мамой один живу, Сергей Юрьевич, отца у меня нет… Сергей Юрьевич, в этой связи… я слыхал, на кафедру можно устроиться лаборантом… я хочу сказать, может быть к вам можно устроиться…
У Клопикова снова сделался жалчайший вид, будто он того и гляди расплачется. Тарасашвили понял — проще всего согласиться; его уже начинало мутить от этого разговора.
-Мне-то самому лаборант не нужен, но Марии Ивановне Елкиной очень его не достает. Если хотите...
-Конечно хочу, я знаю Марию Ивановну, она из соседнего кабинета!.. Очень-очень хорошая женщина… – Клопиков просиял. Его лицо от волнения приняло багровый оттенок.
-Хорошо, я скажу ей о вас.
-Большое спасибо… я приду завтра…
Тарасашвили кивнул, и они попрощались.
Клопиков выходил из кабинета походкой человека, добившегося великих целей. Студент даже что-то напевал себе под нос.

9 января 2005 года  02:48:41
Евгений Москвин | l-k17mg@nightmail.ru | Королев | Россия

---

Станислав Мельников

"Аффективный застой"
"...Никому не посвящается"

"... Никому не посвящается"

Третий день находусь в романтическом состоянии невостребованной невесомости.
Отгремели войны, закончились мочевидные проливные дожди,отошли в вечное забытие те, кто подсознательно ждал, но так и не дождался всемирной, заплаканной радиоактивными слезами, матриархальной Победы, и лишь только шум в моей проеденной тараканами голове изо дня в день становится всё громче, всё желаннее, всё веселее...

Солнце заглянуло в окошко...

Бесполезно!
Безобидно!!
Бесстрашно!!!
Безболезненно!!!!

Улыбнулось мне своей печально оскаленой улыбкой,обогрело, противными ледяными лучами,обожгло червивое сердце своей равнодушной любовью, утопило в кровавом портвейне развитого капитализма моё дешёвое коммунистическое мышление и снова изчезло в нерастворимом, непрерывном потоке плотской ностальгии о завтрашнем дне.

Не больно!
Не страшно!
Не холодно!
Невозможно...

Я побежал бы за ним, за солнышком, я плакал бы, стоя на коленях, жевал бы мокрыми от слёз губами прошлогодний асфальт, полз бы по мостовой вслед ему,обливаясь липким как сгущёное молоко, скорпулёзным потом и просил бы, просил...
"Не уходи!" "Вернись!" "Останься со мной!"
Но ноги мои, всегда послушные и уверенные до безобразия в собственной независимости, превратились в уродливые корни и прочно вросли в хохочущий паркет.

Тараканы! Вы моё спасение!
Только вы смогли бы прогрызть некую дыру в обширном внутреннем мире разложившихся остатков моего жёлтого черепа, через которую выйдет и растворится в морозном воздухе та самая пагубная зависимость от этой противной мозговой жидкости...

А ведь на улице, наверное, также невыносимо...
Едут в неизвестные дали угрюмые грузовики, разгневанные трамваи и эгоистичные троллейбусы, безжалостные руки деревьев нетерпеливо обнимают безликих прохожих и симпатичный милиционер, страдающий неизлечимой и страшной болезнью с многообещающим названием "Жизнь", наверняка свистит очередному нарушителю, не отрывая пустых глазниц от сияющего горизонта....

Если бы у меня были ноги, я бы обязательно подошёл к окну, чтобы поглядеть, что там на улице делается...
Я дышал бы дурнопахнущей атмосферой в приоткрытую форточку и с гордостью осознавал бы, что такое Счастье...

Мозговая жидкость капала тем временем из носа в заранее подставленный кем-то стакан. Я взял его хрупкой когтистой лапой и залпом вылил его содержимое в рот...
Стало весело и снова захотелось заплакать.

Корабли, Самолёты, развесёлые Песни...
Вода с неба и земное поползновение.
Лунная дорожка к злым и нежным звёздам...
Это всё Безысходность!
Я вижу её! Там... на горизонте!!! ########!!! Какое ########...
Внезапно выросли крылья... могучие и тоскливые... Я взмахнул ими и с удалым треском оторвался от пола,оставляя обломки своих корней удивлённому паркету, глядящему на меня снизу своими бездонными, голубыми глазами...
Разбив бренным телом мутное стекло, я вылетел наружу и вдыхая апатичную гарь, медленно полетел в направлении горизонта, за которым по-прежнему сияла агрессивно манящая Безысходность...

Апрель,2004г.

18 января 2005 года  15:28:55
Станислав Мельников | Кобленц | Германия

---

SUN

Алена и Адам

Из всего множества замечательных вещей, попадающихся человеку на протяжении всего жизненного срока, Адам Гандзюк определенно выделял крепкий бразильский кофе, шоколад и приятных собеседников. Его жена, Алена, была классическим примером идеальной супруги, полностью разделявшей его предпочтения. Причем происходило это только по той причине, что эти же самые кофе и шоколад она любила не меньше, чем мужа. Об отношении Алены к приятным собеседникам можно было сказать одно — ее радовали гости и, как положено для всякой порядочной хозяйки, она умела и беседу разделить, и на стол подать. Истории о гостеприимстве этой четы жили в небольшом кругу их приятелей своей жизнью и не раз подтверждались частыми инспекциями вышеобозначеных лиц с целью дружеских посиделок.

Адам любил преферанс, а Алена — сказки. Она знала великое множество всяких забавных, загадочных и даже волшебных историй о простых людях и таинственных существах, тайных городах и провалах во времени, о магической силе слов и языке, из которого они проросли, приживаясь в нашем собственном лексиконе. Еще, она говорила, что истории эти все — правда, а кто не верит — тому она может доказать. И если какой-то из гостей набирался наглости усомниться в ее словах, она запутывала ему волосы на сотню разнообразных тугих узелков, да так, что развязать их уже не представлялось возможности. Алена шутила, говорила, что так плести узлы она училась у домовых. Тех самых, про которых она только что рассказывала.

Еще, говорят, она умела доставать отражение Луны из чашек, носила в карманах своих вязаных кофточек утреннюю прохладу и знала в каком именно из снов можно отыскать дверь в тайный мир пыльных чердаков и чуланов, главных хранителей сказочных секретов.

Бывали дни, когда они оставались наедине друг с другом. Никто не знает, о чем разговаривали Адам и Алена между собой все это время — может о своем прошлом, может о будущем, может они вообще не говорили о времени и своих отношениях, потому что влияние времени не распространялось на таких как они. Потому что Алена была птицей, а Адам — человеком, который безумно ее любил.

Она частенько рассказывала ему о том, кто она на самом деле. О том, откуда знает все эти истории, об источнике своего, как выражались некоторые, феноменального воображения, кулинарных рецептов и редких, до сих пор никому неизвестных песен.

Алена говорила Адаму, что она — волшебная птица. И намекала на то, что здесь такие как она — всего лишь гости. И когда придет время — она уйдет, так же, как любой визитер отправляется в места, известные только для него одного. Уйдет, чтобы быть тем, чем и была на самом деле все это время.

Адам слушал ее и не верил ни одному ее слову. Нет, конечно, он любил ее истории, но не хотел, чтобы слова о том, что им придется расстаться, были правдой. Не хотел и не верил.

Пока не проснулся однажды в своей постели один.

И не нашел рядом никого. Только перья — на подушке, полу, и подоконнике.

Не было Алены нигде. Думал Адам, что она ушла к другому. Думал, что уехала к друзьям. Думал, что вернется.

Даже поверил в то, что птицей она была. Окно до первого снега не закрывал. Ждал.

Но она не возвращалась.

Пропала Алена.

Никто не знал куда.

Все что осталось у Адама в память о ней — горстка перьев, собранная в то утро с подушки, пара теплых носков, связанных ею перед исчезновением и сказки, которые он вспоминал теперь каждый вечер, когда ложился спать в одиночестве. Даже его он хранил бережно. Потому, что его оставила любимая.

И вот однажды припомнил Адам историю, которую рассказала ему будущая жена еще тогда, когда они начали встречаться. Кажется, он расспрашивал тогда о ее родителях, а она улыбнулась и в ответ на вопрос заговорила о Луне, о волшебном лунном свете и о плаче, который могут слышать некоторые люди по ночам, когда Луна начинает темнеть с одного бока, напоминая перезревшее яблоко. То плачет сам Месяц.

Потому, что нет у него души. А еще потому, что принадлежит она двум хозяевам.

Так это было. Давным-давно была у Месяца жена. И была она ведьмой. Не было для ее колдовства никаких преград, потому что не было ей равных среди тех, кто под небом живет. И хоть был у нее только один глаз, и остался один зуб — да и тот — железный, никто не мог устоять против ее красоты. Потому, что умела она оборачиваться прекрасной Девой. И чары эти удерживать.

Были у них с Месяцем дети. Каждую ночь рассыпались они по небу яркими звездами и шептали всему, что только может услышать, о красоте их отца и об уме их матери. А еще о том, что радость в их доме будет жить вечно.

Прослышала о красоте Месяца Солнце — небесная императрица. И захотелось ей посмотреть на него. Долго она старалась подкараулить его на путях неземных, да все никак не получалось. Пока однажды она не нашла способ встретится. Увлеклись друг другом два светила, отвлеклись от мира простиравшегося под их ступнями и на землю опустилась тьма.

Коротким было их свидание, но этого времени хватило Солнцу, чтоб очаровать старика. И предложить ему быть вместе вечно. Тогда владычеству их не будет ни конца, ни края. И все небесные просторы, от заката до заката, от полночи до полночи, изо дня в день, потому что нет у неба краев и пространство измеряется временем — будут принадлежать им. Старому Господину и его молодой Госпоже.

И Месяц дал свое согласие. Уж очень хороша была Солнце. Да и от безграничного господства так просто не отказываются. Не устоял.

Но когда захотел он отправится в чертоги своей любовницы, и уже отыскал в звездном лабиринте тайную тропу, ведущую к ее дому, дорогу ему преградила старая ведьма. Был у нее один глаз и один зуб. Она сказала, что раз уж так сложилось — он может уйти от нее, но пусть запомнит одно — чтобы он не делал, о чем бы только не думал, с кем бы только не спал — сердце его будет принадлежать только ей. Потому что никто и никогда не уходит от старой ведьмы, не заплатив за ее время. А плата всегда будет выше того, что он сможет предложить. Потому что цену всегда назначает она. И в этот раз она заберет его душу. И она всегда будет разорвана на столько половин, сколько у него будет женщин. И каждая половинка будет рыдать, зная, что не сможет никогда полюбить кого-либо всем сердцем. Сказала, плюнула ему под ноги и отпустила на все четыре стороны.

А Месяц засмеялся и отправился дальше. Чего только не наговорит разъяренная женщина! Впереди его ожидало все великолепие нового союза...

Однако время пролетает мгновенно, и однажды он заметил, что давным-давно тоскует по матери детей своих. Он встречал их по всему небу, только теперь они не пели свои песни радости. Стали они молчаливы и пусты. И сколько раз он не заглядывал в их ясные глаза — он видел только холод. Звезды знали теперь — ничто не длится вечно.

От тоски он начал темнеть. Он понял, что слова старухи стали сбываться. Не мог он смотреть на Солнце как раньше. Родилась в его сердце пустота, которая стала расти с каждой новой минутой. И росла она до тех пор, пока он наконец-то не понял, что эта пустота больше, чем он сам и однажды проглотит его целиком.

Сбывалось проклятие старухи.

И тогда впервые за тысячи лет звезды услышали, как рыдает Месяц.

И узнали как приходит скорбь на небеса.

Как Солнце ни старалась, мужу своему помочь не могла. И сама лечить его пробовала, и к ведьме тайком ходила, умоляла душу его отпустить, но все напрасно. Ее силы не хватало, а ведьма: Ведьма назначала слишком высокую цену.

И так продолжали они страдать вместе — Старик и его молодая жена. Надеялись, что само все пройдет, ведь не бывает же так, чтоб счастья было так мало. Пока в одну из ночей Месяц не смог подняться на небо.

И весь мир земной затрепетал тогда в страхе. Потому что нет ничего ужаснее темноты. Бесконечной, потому что ночь без света луны похожа на вечность. И безысходной — оттого, что ночь — это печаль Старухи-ведьмы. А еще — все знали, что горе ее породит много химер. И что жить они будут в этой тьме.

И вознеслись молитвы. Одни молились Солнцу, просили его заходить позже и вставать раньше, другие молились темноте. Потому, что были старше. Потому, что боялись засухи. Потому, что знали — света и тьмы всегда поровну.

И еще — взывали к милосердию Старухи. Они просили, чтоб придержала она своих зверей, просили, чтоб не посылала кошмары ночные, просили отозвать страх от их домов. И подносили ей дары. Но не принимала их ведьма. Потому, что тьма не знает, что такое милосердие. Потому, что ее цена всегда слишком высока.

Потому что печаль ее неизлечима.

Так и было бы, если бы в одну из ночей Солнцу не приснился сон. В котором она услышала голос своего мужа. Месяц говорил ей о том, что нужно отыскать старое корыто и набрать в него воды, да такой, которая давным-давно уже стала мертвой. Воды, которая стала от времени липкой и густой. Сказал, что эта вода, а еще кровь птиц, которые поют, только тогда, когда встречают и провожают солнечный свет, а в остальное время молчат, могут вернуть ему жизнь. Потому, что светлы эти птицы и поют от радости, встречая Солнце, и грустят, его провожая. И нет на самом деле у нее слуг преданней, чем эта мелкая братия.

Еще он сказал, что поймать надо в этой воде отражение Старухи. И что сделать это надо Солнцу самой. Нужно поймать отражение самой черной темноты, чтоб не было там и намека на свет — ни звезд, ни вспышек, ни единого луча. Что должна Солнце запереться на темном чердаке, самом темном, который сможет отыскать в своем дворце. И накинуть на себя самую плотную ткань, чтобы ни один луч тьму не нарушил. Отражением темноты в этой воде и будет сама старуха. Потому что там, где нет ни луча света, там она и есть.

Тогда должна Солнце скормить этой тьме кровь светлой птицы, и опьянеет она, и печаль свою на время забудет. А душу, которая с каплями вытекать будет — поймать в рот. И тогда сможет она оживить мертвый Месяц, поцеловав его. Когда отпустит душу летать внутри безжизненного тела.

И сможет он снова взойти на престол свой и править с ней все время.

Так и сделала Солнце, и Месяц ожил и вернулся на небо.

Опьянела Старуха, и упустила нитку, к которой душа его привязана была. А когда проснулась и увидела, что произошло, не опечалилась, а лишь возрадовалась, так как был он и ее сердцу когда-то мил.

Только не долго порхают души птиц у Месяца внутри, и каждый раз с тех пор, когда Месяц начинает темнеть и становится меньше, небо слышит его плач — потому, что душа его снова рвется на части. И еще — слышит зов Солнца, призывающий светлых птиц принести благо миру. И они летят.

Такой птицей была Алена.

Племени ее, за преданность, небесная госпожа даровала силу превращаться в кого угодно и жить двумя жизнями. И быть счастливыми вдвойне в этих жизнях. Потому что все равно не им они принадлежат.

Знала Алена, что надо и ей будет когда-нибудь покинуть семейное гнездо. Она всегда помнила, что были и есть вещи больше и значимей, чем все то, что только сможет встретить она в этом сне.

Потому что когда живешь двумя жизнями, а сердце бьется одинаково и в одной и в другой — теряют они смысл и не больше чем сон становятся. И покинуть любую из них, или даже обе — все равно, что проснуться рано утром и выпить хорошего бразильского кофе. И все, что было с тобой до этого — пропадает, и есть вокруг только утренний свет и радость от того, что ночь миновала.

А еще Алена знала, что будет тосковать по ней Адам. И потому все время ему говорила, как через сны друг друга отыскать. Как двери между мирами найти.

И истории свои на память оставила потому, что они были ключами к этим дверям — те самые сказки и лунный свет, который частенько заглядывал в окна их маленькой спальни.

23 января 2005 года  11:03:05
SUN | tanezosla@land.ru | Махаля | Х

---

Олег Галинский

ИЛ-2
Капитуляция? Нет! Защитим Берлин!

Научится ЛЕТАТЬ, СБИВАТЬ, в ИЛ-2 можно за 2-3 раза(попытки), и овладеть этим боевым искусством сможет даже умеющая играть в тетрис домохозяйка, причём можно набрать около 4000 очков, да ещё и насладится тем как вы атакуете и прошиваете из «своего» пулемёта немецкого МЕ-163 колонну бомбардировщиков США B-17 летящих на бомбёжку Берлина или Лейпцига. Сценарий этого игрового эпизода сознан на основе документальных событий, и хроникальной киносъёмки.
Отдельное задание.
Германия.
МЕ-163. Ракетная мощь.
Сложность – Упрощённая.
Как только вы окажитесь в кабине.
Включите полноэкранный режим Ctrl+F1.
Выберете прицел Delete или End
Затем нажмите M (Map) Карту. Ваш самолёт белый.
А – автопилот, во время Автопилота пулемёт не работает, и управление тягой тоже не работает.
После нажатия Ctrl+F1 в нижнем правом и левом экрана появятся по 2 индикатора, всего 4. Все они важны во время боя. Постарайтесь к ним привыкнуть, особенно дополнительно переключая и изменяя масштаб карты М.
Изюминка именно этой миссии «РАКЕТНАЯ МОЩЬ» в том что МЕ-163 по реальным характеристикам набирает скорость до 900-1100км/ч, а это абсолютное преимущество перед всеми другими самолётами противника. Но во время атаки нужно сбрасывать или наоборот увеличивать тягу от 35, 65,100, чтобы МЕ-163 не слишком быстро настигал эскадрилью В-17. Также в этой миссии будет ещё один напарник но на него не очень надейтесь на него.
Когда Автопилот выведет вас на эскадрилью тяжёлых бомбардировщиков ВВС США, а В-17 будут оставлять характерную инверсию, отключите А(втопилот) нажимайте огонь-пулемёт, (стрелку выше ENTER). Постарайтесь во время первой атаки «зацепить» пулемётом как можно больше в В-17, желательно 2-3 бомбардировщика. «Зацепленные» потеряют ход, появится шлейф дыма и будут более уязвимее. Сопровождающие истребители Р-1 США будут отвлекать Вас от идущих на бомбёжку В-17. Включайте карту М и заходите в хвост или сбоку эскадридьи и обстреливайте по 2-3 бомбардировщика. Каждый В-17 вооружен 8 пулемётам и будет огрызаться и поэтому надо быть предельно осторожным пролетая мимо них. Лучше будет если после попадания вы моментально будете увёртываться в сторону, вверх, вниз, но не в коем случае не находитесь близко, и не выравнивайте самолёт рядом с В-17. Такой тактикой вы собьёте все В-17. Зря решетить «бесконечными» пулями, не красиво, но, подлетая к целям, можете вести огонь постоянно, перемещая прицел с одного на другой самолёт. Сбив все В-17, а их всего ничего около 10-12, поставьте тягу до 100. Теперь у вас полное преимущество по скорости и манёвру. Осталось совсем ничего 4-5 истребителей, и их нужно сбить обязательно иначе «зацепят» а то собьют и Ваши законные кровные 3000-4500 очков которые при посадке пропадут.
В других воздушных миссиях и заданиях примерно такая же тактика, но уже вы будете в группе соратников, да и самолёт уже будет другой. Если Вы смелы и отважны и уже знаете карту можете оторваться от группы и идти на группу противника в одиночку. Если в каком-нибудь задании заметите взлетающие или садящиеся самолёты на полосе, но откажите себе в удовольствии, атакуйте их.
В игре тактика и стратегия присутствует постоянно, если на карте противник где-то имеет преимущество в самолётах тогда поспешите на выручку своим. Сохраняйте скорость, а её лёгко можно потерять при развороте или наборе высоте.

26 января 2005 года  00:35:00
Олег | Wladivostok | Rusland

---