Как по мне, так очень даже ничегочень :) Ну, как для набросок или сиденья в шезлонге на солнышке :))17 мая 2003 года 13:42:40
Ver_ba | wwwera@crazy.ru |
Предрассветный час
Вот, какое-то, что-то такого типа, наверное
Тьма. Кромешная тьма. Ни унывающего, еле светящегося фонарика, ни слегка гудящего светлячка, ни капли света. До чего же темно вокруг. В этот час уже нет звёзд, но ещё нет и намёка на солнце.
Тишина. Абсолютная тишина. Ни одного звука, не пения кузнечика, ни, даже, жужжания, бывало так надоедающего, комара. Хотя, иногда, всё же, от лёгкого мановения ветерка зашелестят листья, закружатся вихорьком и всё ниже, и ниже, и всё тише, и тише. Опять тишина…
Скоро рассвет. Это осень.
1997г.18 мая 2003 года 16:25:28
Ver_ba | wwwera@crazy.ru | Ukraine
To all
Вспомнить не могу, как такие маленькие фишки называются (они вообще как-то называются)?18 мая 2003 года 16:27:37
Ver_ba |
* * *
А-а-а! Вроде, поумнела и, если не ошибаюсь, то — миниатюры.19 мая 2003 года 00:36:42
Ver_ba |
Amarando
Журналист на банкете
Точно, все эти фишки называются миниатюры :)))
Ик... ик… ик… и когда же принесут десерт? Что за праздник без десерта?!
А хозяйка ничего, в смысле – ничего хорошего – кривая, хромая и на меня как-то странно поглядывает. Небось заметила, как я под пиджак бутылку коньячка умыкнул, и теперь зарится на нее… Придется весь вечер осыпать комплиманами ее стряпню…
Домик у них симпатичный: калитка кованая, ставенки резные, окна расписные, сени новые – кленовые. А в чулане – хлам! Хм… Из достоверных источников известно – это «добро» со всего двора собрали. Раз не видно, значит, как бы и нет ничего.
Где мой йогурт? Вон тот корифей из-за бугра уже вторую банку уминает, а мы, местные, что, без йогурта останемся?! Вот и в вояж нас не берут который год… А – ладно! Этого с севера все равно по Потемкинским местам повезут, пусть порадуется, бедолага.
Ну, хоть пряник принесите. Что, и пряника нет? Только кнут. Вот так всегда! Как?
Ик… ик… ик… и кнуты уже кончились?19 мая 2003 года 11:57:56
Amarando | amarando@rambler.ru | Simferopol | Ukrain
Костенко Алексей
За лучами в бездну
Посвящается Наталье Силоч
За лучами в бездну
Над Океаном забрезжил рассвет. Причудливые рисунки созвездий постепенно растворялись в утреннем небе. Бездна впускала в себя новый день, осторожно и недоверчиво, давая надежду лишь самым ярким, сильным и отчаянным лучам забраться в свою плоть и коснуться чудес, скрытых Океаном в солёной воде.
Волны качали старую лодку. Хосе не знал, сколько он проплыл. Берега давно уже не было видно, но он точно знал, где он — россыпи звёзд и океанское течение безошибочно привели его в нужное место. Он ждал встречи. Таинственной встречи с тем, кому он был чужд, с тем, о ком он знал только из странных рассказов, больше похожих на миф, пришедший из неизвестных времён. И сейчас вокруг него была только вода – безбрежный и бездонный Океан.
Хосе посмотрел в сторону восходящего Солнца, он был молод и очень смел.
Он никому ничего не говорил — куда он плывёт, зачем и когда вернётся. Не говорил, потому что его никто не спрашивал. Его никто не ждал.
Утренний ветер коснулся пряди чёрных вьющихся волос и пробежал по смуглой коже, заставив побеспокоиться упругие мышцы. Хосе закрыл глаза и улыбнулся этой свежести. Ему было радостно и легко, мысли были светлы. Он верил, что скоро всё изменится, что миф, который пленил его сны, стал мечтой и жил в Сердце каким-то особым, нереальным смыслом, станет реальностью, а мечта превратится в счастье.
Хосе скинул с себя одежду и ещё раз посмотрел на пылающий горизонт. Вдохнув полной грудью океанский ветер, он задержал дыхание, чтобы почувствовать Сердце и поймать ритм. Он считал удары, как секунды часов.
Тропический восход разливался на воду огненными красками. Не отводя глаз, Хосе смотрел на него. Он считал время и ждал момента, когда Солнце станет достаточно ярким и пробьёт своим светом толщу воды. Его мысли плыли в глубину, вслед за лучами, глубже, глубже, глубже…
В какой-то миг эти лучи протиснутся между подводными скалами и тонкой полоской коснутся места, знающего свет только в короткие мгновения утра. Несколько секунд и снова тьма.
По положению Солнца Хосе точно знал, когда наступит нужное время, и сколько он должен опускаться под воду, чтобы быть в нужном месте одновременно с солнечными лучами. Он хотел увидеть чудо, рождённое Океаном и спрятанное в скалах, увидеть в его девственной красе. Несколько секунд восторга между полным мраком, осязаемой, холодной тьмой.
Преодолевая боль в глазах, он смотрел на пылающее светило, чтобы точно отметить его положение над горизонтом.
Всё!
Одной рукой Хосе прижал к животу большой кусок берегового ракушечника, а в другую взял два магниевых факела, чтобы зажечь их на глубине. Вдохнув, он перекинулся через борт лодки и опустился в Океан. Тяжелый камень быстро потянул его на дно.
Хосе открыл глаза — вода вокруг светилась бирюзовым сиянием. Он посмотрел вверх. Через растущую толщу воды он видел яркое белое пятно. Через минуту его уже не будет. Хосе опять закрыл глаза и старался не двигаться и ни о чём не думать, он был спокоен и слушал в пустоте удары Сердца. По ритму он определял глубину.
Когда он почувствовал изменения, он открыл глаза. Вокруг было темно. Глубина была большой, вода сдавила его тело, трудно было двигаться, глаза резала боль.
Хосе зажёг факел. В темноте вспыхнул красный огонь, вверх понеслась пыль из пузырьков газа. Темнота была настолько густой, что свёт факела едва-едва освещал вокруг. Через секунду его ноги коснулись острых камней. Хосе огляделся, освещая факелом гранитные скалы. В тусклом красном свете вырисовывались розовые прожилки и вкрапления в гранитном монолите. Всё точно, именно та расселина в скале — с двух сторон была сплошная стена. Ни одного растения, ни одной рыбы, ни кораллов, ни ежей, ни студенистых медуз. Только мёртвые, холодные гранитные стены и тьма.
Факел погас.
Он сделал шаг и опустился на каменное дно, сложив ноги лотосом. В позвоночник проникал холод от гранитных стен.
Хосе почувствовал объятия Океана, бездушные вездесущие руки, касающиеся каждой точки его кожи, и, только стоит ему разомкнуть губы, как эта тьма проникнет внутрь и заберёт душу…
Хосе охватил страх. Что это за место? Где он? Зачем он пришёл сюда, в эту холодную тьму? За сказкой, мечтой, за мифом…
Но он не ошибся. Внезапно, на расстоянии вытянутой руки от него, белой пеленой темноту рассёк плоский тонкий луч света и пополз вниз по подводной стене.
Хосе внимательно следил за ним. Дойдя до дна, луч отклонился, и двинулся вдоль скалы к его ногам.
Хосе напряг зрение.
Ещё мгновение и в солнечном свете блеснули ребристые края морской раковины. Ещё миг и в тонком луче засиял чёрный перламутровый шар. Он лежал рядом с ним, у самых ног, не нужно было даже наклоняться, чтобы коснуться этого чуда.
Забыв про едкую соль океанской воды, широко раскрыв глаза Хосе с упоением смотрел на эту короткую встречу Солнца и неописуемой Жемчужины.
«Здравствуй», – прошептал в своих мыслях Хосе, – «я искал тебя, я пришёл к тебе!».
Он не мог оторвать глаз от обворожительного зрелища – среди мрака океанской бездны, в зеве раскрытой раковины под лучом Солнца сияла огромная черная Жемчужина. Он был прав! Прав в том, что верил — миф стал реальностью. Вспышка света из не понятных уму снов, сейчас осветила невообразимое чудо. Его переполнял восторг и счастье, он готов был остаться здесь, на дне, только чтобы видеть волшебный блеск жемчуга в короткие мгновения проникшего в расселину камней рассвета.
Он забыл про всё, только смотрел. Он знал, что эта встреча единственная, он старался насладиться каждым мгновением, запомнить её на всю жизнь.
Хосе почувствовал приступ слабости, ему нужен был воздух. Вслед за неумолимо уходящим лучом таяли силы. Но он медлил, он не мог прервать это короткое свидание. Он не мог расстаться с мечтой, ради которой простил своему Сердцу любовь.
Луч уходил. С ним всё должно было исчезнуть.
Хосе протянул руку вслед за последними сантиметрами луча и быстрым движением вынул жемчужину. Створки раковины тут же сократились.
Но Она была уже в его ладони.
Луч исчез так же внезапно, как и появился. Вновь темнота.
Хосе зажёг второй факел и отпустил камень. Вода вытолкнула его тело. В тусклом красном свете вниз уходили подводные стены.
Теперь в его ладони лежит его счастье, его мечта! С ней он поднимется к воздуху, к жизни, к солнечным лучам, приведшим его за мечтой в бездну.
В один миг в его сознании всё изменилось. Старый и протекающий от дождей дом, зловонная от рыбы одежда, вечно пьяные рыбаки, голодные месяцы неудачной ловли, ворованная еда, до крови разбитые ноги в бегстве от лавочника, побои сутенёра, который каждый день приходил за его пятнадцатилетней сестрой и принёс кораллы на похороны этой малышки — всё тонуло в солёной бездне.
Факел погас. Хосе поднял глаза вверх и увидел тусклое белое пятно. Он поднимался к Солнцу!
Но слабость с каждой секундой становилась сильнее. Ему нужен был воздух. Нужен был до того, как это пятно растворится в помутнённом сознании.
Новый приступ заставил напрячь все свои силы.
На мгновение ему показалось, что он не понимается вверх и не опускается вниз. Всё вокруг превратилось в мутный сумрак, руки слабели, трудно было двигать ногами, в голове гудело от напряжения. Хосе отчаянно искал ориентир. Он попытался поднять голову, чтобы увидеть Солнце, но в глазах стояла пелена, он ничего не видел. Сознание уплывало. Но горячая ладонь ощущала в себе искорку надежды в беспросветном мраке нищеты. Он не мог забыть о ней. Он согрел её в своих руках, а она дала ему веру, и для них не было другой судьбы. Она нужна была ему, а ей нужно было Солнце.
Вдруг сквозь помутнённое сознание он почувствовал взгляд. Взгляд из глубины, из темноты, где осталась маленькая холодная колыбель, не добрый, требующий, безмилостивый взгляд и мёртвую хватку. Словно раскалённая игла палача втискивается под ногти несчастного, ужас осознания игры с чем-то святым и очень опасным пронзил его мысли. Он понял, что нужно было Океану — Жизнь! Вот что он принёс с собой в бездну. Тяжёлую, в слезах, бедноте и потерях, свою Жизнь.
Лёгкие сдавили удушливые спазмы…
В бирюзовой толще воды, пронизанной утренним Солнцем, горячее сердце сделало несколько коротких движений. Сильной осталась только ладонь, в которой лежала Жемчужина.
Океан не отпустил их. Он не простил дерзость смельчаку, посягнувшему на его собственность. Ему не понять силы человеческого желания обладать его прекрасной дочерью. Она возвращалась в свой дом, в бездну, в которой Океан родил её и спрятал от человеческих рук.
Океан оставил их вместе, в своих объятиях — смелого, юного человека и маленький, холодный камушек, за свою жизнь знающий свет только несколько минут, но сумевший пленить безумное сердце. Пленить для того, чтобы единственный раз узнать отчаяние и человеческое тепло.20 мая 2003 года 18:42:05
Костенко Алексей | askue@moldavcable.com | Бендеры | Молдова (Приднестровье)
* * *
Всё чудно. Очень слаженно и приято. И сразу напрашивается вопрос, а зачем? Зачем Вы это здесь обнародовали? Зачастую здесь выкладывают части, отрывки, незаконченные произведения. Смысл услышать критику, чего-то дописать, причесать, так сказать.
Так зачем, почему и туда ли?22 мая 2003 года 00:24:52
Ver_ba |
* * *
Смысл = с мыслью.
А может быть — совместно мыслю?
Основная проблема — с кем мыслить.22 мая 2003 года 21:47:04
Андрей | Р-Д | Р
* * *
Самостоятельно, а, если скучно, то в компании. Всё просто. :)23 мая 2003 года 00:10:34
Ver_ba |
Наталья Веселова
Оставь надежду
НАТАЛЬЯ ВЕСЕЛОВА
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ…
Повесть
Санкт-Петербург
2003
АННОТАЦИЯ
В новой повести Натальи Веселовой, в отличие от предыдущих ее произведений, впервые предприни-мается попытка создания традиционного положительного героя.
Но… "Добро стало такой редкостью, что автоматически вызывает смех. Или жалость"… "Хороший че-ловек, собственно, всегда трагическая фигура", – утверждает автор устами своих персонажей. Нет, не вписыва-ется наивная учительница Маша Туманова в оскотинившееся общество, все меньше и меньше напоминающее человеческое.
При последнем издыхании и так называемая творческая интеллигенция – спившаяся и выродившаяся; в страшных сетях бьются лучшие ее представители – похожие на вторую героиню повести, отчаянно метущуюся поэтессу. Самые светлые надежды оказываются обманутыми, будущее предстает во всей его безнадежности: автор приоткрывает нам мир и души современных подростков, предоставляя самим догадаться, какую жизнь они сумеют построить.
Недвусмысленный эпиграф из "Ада" Данте, окончание той самой надписи на известных широких вра-тах, по замыслу автора, все-таки заставляет задуматься о другом, узком и тернистом пути, который единствен-ный может вывести к Свету. А само название повести наталкивает на мысль, что уж и времени почти не оста-лось у нас, чтоб оглянуться, одуматься и – вновь обрести надежду…
ISBN
© Н. А .Веселова
© Издательство "Сударыня",
оригинал-макет 2003г.
Где просто – там ангелов до ста.
Народная мудрость
Входящие, оставьте упованья.
Данте
Старый чекист умер белой ночью. Но в половине девятого утра, предвещавшего мут-но-жаркий, изнывающий в дрожащем палевом мареве день, Жека об этом еще не знал: в комнату прадеда с утра не принято было заглядывать. Если кто совался раньше десяти, пусть даже с самыми благими намерениями – осведомиться, например, не желает ли дедушка от-кушать чаю с баранкой, – он рисковал получить в лоб большим новым тапком, пущенным меткой рукой бывшего Ворошиловского стрелка.
Самое смешное заключалось в том, что девяностовосьмилетнему дедушке тапки вовсе не требовались: вот уже третий год, как после памятного головокружительного полета из ок-на их второго этажа, у него была парализована нижняя часть тела. Но домашние шлепанцы, совсем новые, за неделю до неприятности полученные в подарок, он с суеверным упорством запрещал убирать, свято веруя, что смехотворный недуг отступит сам собой как-нибудь по-утру, и он, старый солдат революции, с того утра снова встанет в строй обеими ногами… – для начала в тапках, а уж потом найдет способ сменить их на добротный чекистский хром.
Но дед ошибся. Ноги вернулись не утром, а прямо среди ночи. Он даже не ощутил момента их возвращения – просто вдруг ясно понял, что они на месте и вполне подчиняются: вон как послушно сгибаются и разгибаются большие лиловые пальцы с крепкими желтыми ногтями!
Дедушка не удивился и даже не особенно обрадовался – до того все эти месяцы он был каждую минуту внутренне готов подняться. А что произошла какая-то временнáя на-кладка, и вместо утра с положенным лучом меж неплотно сдвинутых штор, в окно подгля-
дывает сумрачный и тревожный зрак белой ночи – то, стало быть, так и нужно, стало быть, приказ – идти именно сейчас.
Он сел, уверенно свесил ноги с тахты – и они тотчас же уютно угнездились в госте-приимные тапочки. Тогда дедушка поднялся, мимоходом отметив про себя, как ладно, по-молодому, успевает его тело за намерениями, – и замер: ну конечно, как он мог забыть?! Стареет, что ли? Да нет, вот вспомнил же вовремя! Ну, теперь-то его врасплох не застанут и голыми руками не возьмут! Чекист аккуратно опустился на четвереньки, протянул длинную руку под тахту и выдвинул большую обувную коробку. Там, под всяким ненужным хламом, который так тщательно бережется до смерти, а после – выбрасывается скопом и без провер-ки, завернутый в пеструю оберточную бумагу, под ней – в твердую парусину, и наконец – в кусок промасленного холста – он и лежал целехонький. Стиснул. Держат рученьки! Ого-го! Теперь коробку закрыть и обратно под тахту. Ногой ее. Так. Еще раз глянул на вновь обре-тенного друга. Даже почти умилился – слезы только не хватает. Вздохнул глубоко, рассла-биться хотел перед новым боем и вдруг – яркая, ни на что не похожая боль рванула сердце на куски.
"Достали все-таки… Чуть-чуть не дотянул… Прямо в сердце попали…" – успел по-думать старый чекист, валясь на колени и скрючиваясь. Он умер с уверенностью, что поги-бает в неравном бою с врагами советской Отчизны.
А Жека, закрыв дверь за взбалмошно спешившей на работу матерью, принялся назва-нивать по телефону. Дело у него сегодня наклевывалось важное и даже, пожалуй, крими-нальное: он намеревался стащить у матери из шкатулки обручальное кольцо и заложить его в ломбард. Комбинация виделась совершенно беспроигрышная: мать кольца не хватится. Вот уже семнадцать с половиной лет, со дня его, Жекиного рождения, пальцы матери стали при-мерно на два размера шире, чем они были в тот день, когда его молодой смущенный отец бе-режно надевал на пальчик нареченной обручальное колечко во Дворце Бракосочетания. Пер-вые семь-восемь лет мать про кольцо еще вспоминала, периодически порываясь отдать рас-ширить, но так и не собралась, и оно обрело постоянное место в самом дальнем углу боль-шой шкатулки под огромными связками полудрагоценных бус и браслетов. За такую здоро-вую шайбу весом грамма четыре, не меньше, и рублей дадут, наверное, четыреста, а то и больше, рассудил Жека. Сделку с совестью он совершил легко и безболезненно: кольцо ведь он не крадет, нет. Он его через два месяца выкупит, порциями вытянув деньги из матери и отца попеременно – и спокойно положит на место. А деньги сегодня нужны были Жеке как никогда: выпускной вечер начнется в пять часов, а до того надо успеть схоронить в школе в укромном месте не менее трех бутылей – его доля в сегодняшнем празднике. С собой, прямо на вечер, приносить нельзя: наметанное око завуча распознает нательные тайники с техникой виртуоза – и за этим всегда следует унизительная процедура личного обыска с последующим изъятием контрабанды. Словом, чудный был план, только никак не желал реализовываться из-за одной маленькой неувязки: до восемнадцати лет оставалось Жеке семь месяцев, а зна-чит, для успешного исполнения ему требовался совершеннолетний соучастник, согласный за малую мзду совершить финансовую операцию с краденой драгоценностью. Жека был чест-ным юношей и перво-наперво просто попросил триста рублей у матери, зная наперед, что просит для проформы, ради очистки совести. Так оно и вышло.
– Да ты что, с ума, что ли сошел?! – взвизгнула мать в лицо своему смиренному от-прыску. – Мне с твоим выпускным скоро хлеба купить не на что будет! На подарок классной – сто, директору – сто, завучу – сто… Это еще игрушки… Банкет для вас – пятьсот, банкет для нас – триста… Теплоход этот ваш дурацкий (и зачем он нужен, опять кого-нибудь, как в прошлом году, из Невы вылавливать будут) – опять пятьсот. Да на костюм, да на цветы… И ты еще из меня последние копейки тянешь…
– Ну мам… – тихо гудел и посапывал Жека. – Ну ведь один же раз в жизни школу за-канчиваешь… Ну вот я тебе обещаю – больше ни копейки не попрошу – целый месяц, а? Ну мам…
Но она прищурилась, издевательски улыбаясь:
– Ты думаешь, я не знаю, на что ты денег просишь? На водку просишь, стервец такой. Чтоб опять нажраться, как в Новый год, когда тебя едва нашли, охламона. В сугробе. Только ноги торчали. И ты хочешь, чтоб я еще раз…
– Да ты чо, мам, это девочкам на лимонад… Чипсы там всякие… Пирожные… Ты же сама говорила, что дамы не должны платить на вечеринках… – гнул свое Жека, чувствуя, что порет чушь, и хорошо еще, если дело не кончится затрещиной.
Мать набрала побольше воздуха и – понеслась:
– За все чипсы-лимонады-пирожные родители уже по полтысячи выложили! И за шампанское, между прочим, тоже! Решили на собрании разрешить вам в такой день выпить по бокалу шампанского! Там больше даже получиться – по полбутылки, считай! И хватит, хватит вполне – и так хороши будете! Кроме того, я знаю, что всякая сволочь все равно с со-бой портвейн протащит! И ты хочешь, чтобы я, своими руками, своему сыну…
Дальше Жека не слушал: он уже понял, что участь ее обручального кольца решена.
Но двое совершеннолетних уже отказались, а третий – последняя надежда, зато самая верная – еще спал. Жека откинулся в кресле, с ненавистью глядя на закрытую дверь дедовой комнаты, в этот момент вспомнив еще и о том, что в десять ноль-ноль в эту комнату следует подать горячий завтрак.
– Пиастры, пиастры, пиастры! – вдруг раздалось прямо у него над ухом.
– Вот это ты в тему, Жано! – ответил довольный Жека: слову этому он сам недавно обучил любимого попугая, и тот использовал его лишь тогда, когда хотел подластиться именно к нему, Жеке.
Старая толстая серо-синяя птица давно уже захаживала в свою всегда открытую клет-ку только есть, спать и гадить – а так Жано жил свободно, летал по всей квартире, обладал почти таким же словарным запасом, как и хозяева, над родителями изгалялся как хотел, зато нежно любил Жеку.
Почти такой же старый, как и дедушка, с которым он и прибыл в дом, Жано в своем мудром возрасте не только воспроизводил и запоминал почти любые слова, но и пользовался ими как нельзя кстати. Про него невозможно было сказать "попка-дурак", потому что попка был – умный. Однажды подвыпивший папин гость оскорбил матерого попугая этим гнусным словосочетанием, да еще и сделал ему при этом "козу".
– Сам дурак, – хладнокровно ответил попка, и от "козы" не попятился – зато как ош-паренный отлетел гость.
Жано не только говорил всегда "в тему", но еще и соображал, кому что можно гово-рить и когда. А поскольку любимцем у него был Жека, то попугай, скромно подслушав на кухне ночной тайный разговор родителей, наутро добросовестно передавал младшему хо-зяину общий смысл этого разговора. Вдобавок, у него замечательно выходила имитация не только голосов, но и тончайших интонаций. И если Жека утром слышал от питомца сначала глумливое "Лар-рис-са Вал-лер-рьевна", а потом надрывное "ме-ер-рзкая гр-рымза", то без-ошибочно знал, что это мама рассказывала папе о произволе, творимом на работе ее началь-ницей. А когда попугай вдруг начинал подпрыгивать и вертеть гузкой, быстро-быстро по-вторяя папиным раздраженным баритоном "никак-не-сдохнет, никак-не-сдохнет, никак-не-сдохнет", то, значит, это снова отец сокрушался о том, что наличие прадеда в доме сулит и ему, прямому потомку, удивительное долголетие без маразма.
Собственно, это благодаря попугаю Жека догадался однажды, что его родители – обыкновенные, беспардонные лгуны. Что он, до того полагавший себя любимым дитятей нежных и внимательных супругов, на самом деле является просто бесплатным приложением к двум разочарованным в жизни, чужим друг другу и ему людям, просто сговорившимся не выставлять на обозрение миру свой тихий и приличный позор. Что папин дедушка, которого они взяли в семью жить восемь лет назад, как утверждали, с единственной целью – проявить милосердие к одинокому больному старику, на самом деле не был сдан в дом престарелых только потому, что благодаря его квартирке, соединенной с их, они в результате обмена по-лучили квартирищу, рассчитывая, что старик и полгода не протянет.
"Квар-ртир-ра пр-ропадал-ла", – донес однажды верный соглядатай.
"Мар-разма-атик", – почти шепотом, как и требовали обстоятельства, докладывал он в другой раз, после того, как только что, уходя на работу, мать серьезно растолковывала сыну:
– Как придешь из школы – дедушке дай сразу обед: ты знаешь, как он сердится, когда ты задерживаешься. И "утку", пожалуйста, предлагай поделикатней, а то что это такое, изви-ни, значит: "Дедуля, ссать хочешь?" Поуважительней нужно к старшим относиться, тебе са-мому таким быть: ты весь в отца, а у них в роду полно долгожителей. Вот и представь, что ты станешь таким же стареньким, а у тебя будет такой вот, с позволения сказать, вежливый внучок…
– Да хватит, мама! – не удержался однажды многократно просвещенный попугаем Жека. – Ты ведь сама ждешь не дождешься, чтобы он поскорее умер, а из меня идиота дела-ешь.
– Жека! – очень натурально вскрикнула мать. – Как у тебя язык повернулся! – и тут Жека понял, что у каждой игры свои правила, и ЭТУ игру ему придется доигрывать по чу-жим; но ничего, когда-нибудь он придумает СВОИ правила и найдет способ заставить играть по ним других, и родителей, кстати, тоже.
Быть вежливым с дедушкой день ото дня становилось все труднее, потому что тот день ото дня все больше свихивался. Нет, это не было тем, что традиционно называется "старческим маразмом". Старый герой вовсе не впадал в детство, прекрасно понимал, где и в каком положении находится, узнавал окружающих, не путал назначение предметов и нико-гда не забывал вовремя попросить "утку" или судно. Но с каждым часом росла и росла в де-душке слепая, немотивированная, всепожирающая ненависть ко всем и всему. Эта ненависть, казалось, заменяла ему воздух – он дышал ею и выдыхал ее же, она горела холодным сизым огнем в его так и не потерявших орлиную зоркость глазах; он не мог произнести ни слова, не вложив в интонацию крайнюю степень своего единственного теперь чувства. И порой думал Жека, что ненависть эта не совсем уж беспомощна и бесплодна: возможно, она когда-нибудь выплеснется в последнем смертельном порыве – и горе тому, кто окажется у нее на пути!
Дедушка ненавидел всех: новых коммунистов на экране личного маленького телеви-зора – "Пр-ре-едали… Пр-роср-ра-али…" – сообщал попугай; – само собой, всех остальных политиков – "Пр-родали-ись, пр-родали-сь" – красавиц-дикторш – "Гр-ребан-ные шл-люхи…" – а пуще всего – родного внука, его жену и их сына Жеку.
С некоторых пор Жека преданно ухаживал за стариком, добровольно взвалив на себя обязанности по кормежке, помывке и уборке, поэтому, присутствуя в комнате, слышал лишь тихое злобное бормотанье: понимал, стало быть, хитрый дед, что Жеку особенно злить не следует, чтобы ненароком не лишиться того малого, что от него получает. Но попугай, выле-тев вслед за мальчиком, садился ему на плечо и расшифровывал:
– Бур-ржу-уйский выр-родок… – причем умная птица в таких случаях видоизменяла свирепую дедову интонацию на свою, словно чуть ироничную, как, впрочем, делают все, кто, наушничая, передает какую-либо конкретную гадость.
Будь Жека повзрослее, он уже знал бы, что те, кого Господь к старости наказывает бе-зумием, сходят с ума на том, что являлось главным смыслом и целью жизни. Так выжившие из ума скряги прячут под подушкой уже не деньги и золото, а клочки бумажек, объедки и обломки – и никому не дают прикоснуться к зловонной куче, на которой торжественно воз-лежат.
Приворовывавшие помаленьку всю жизнь – в старости крадут у ближних булавки и блестящие обертки, срезают у дам забавные пуговицы с пальто, а потом ловко скрывают на-грабленное так, что порой лишь после их смерти родственники обнаруживают в хитроумных тайниках клады, вызывающие то ли жалость, то ли брезгливость…
А вот Жекин прадедушка, переживший двух жен и троих детей, всю свою жизнь про-ненавидел. В двадцатых, шестнадцатилетним мальчишкой-солдатенком, – увертливых белых с их благородной посадкой под стать изящному галопу чистокровных лошадей; в благосло-венных тридцатых – разоблаченных врагов и врагинь народа, которых он, будучи следовате-лем НКВД, со смаком мутузил цепью с железным шаром на конце в серой комнате с шерша-выми, измаранными кровью стенами; во время Великой Отечественной – пораженцев, пани-керов и дезертиров – и так приятно было бравому особисту стрелять в упор из родного ТТ в их перекошенные животным страхом рожи; в менее вольготных, но тоже счастливых шести-десятых попов, правда, уже не расстреливали, но постаревший боец за правду и их в застен-ках бивал, случалось, смертным боем; в семидесятых-восьмидесятых, уже на пенсии, но по-читая себя все еще в рядах органов, выискивал он и выслеживал недобитых врагов, полу-чивших красивое название "диссиденты" – и сдавал тепленькими, пикнуть не успевшими…
И никуда по закону сохранения энергии не могла деться столь всеобъемлющая нена-висть – вот и искала выхода, кипела зловонным паром – покуда не взорвалась…
Еще неделю назад Жека мог этому только удивляться: он пока не ненавидел никого и ничего так жгуче и болезненно. Но теперь он, хотя и отдаленно, но деда понял: и в его жизни неделю назад появился человек, которого, не бойся он суда праведного (как местного, так и высшего) убил бы с помощью того самого предмета, который спрятан был у деда в комнате в коробке из-под сапог.
Это Жека сам вычислил – где, потому что прибираясь вокруг дедова лежбища, все осмотрел, прощупал и понял: больше негде. И способов подобраться к коробке той Жека не видел: всегда бдел закаленный воин, чутко вздрагивая при любом шорохе рядом с заповед-ным местом. Затем и вызвался Жека деду в добровольные няньки, что надеялся вещь эту, раз увидев, – добыть. Понял, что родители ничего не знают – иначе давно бы отобрали у беспо-мощного старикана.
Однажды, года два тому, некстати сунулся Жека в комнату деда – только на щелку дверь и открыл, как сразу попятился от грозного цыка – но в щелку успел углядеть. На кро-вать присел дедов гость, почти такой же дряхлый, но тоже несломленный. Чуть пригнувшись к другу сидел. Вот и блеснуло на миг меж ними в дедовой руке… И сразу забухало сердце, прямиком толкаясь в горло, а потом холодным ужиком скользнуло в живот – и Жека заулы-бался прямо там, в темном коридоре…
Нет, не собирался он ее убивать, конечно: охота из-за слизнячки этой потом полжизни по тюрьмам мыкаться. А вот пугнуть – пугнул бы. Да так пугнул, чтоб поседела в минуту от ужаса, чтоб жизнь свою в картинках за миг увидела бы – за такой же миг, как сама легким движением руки неделю назад испохабила его жизнь…
Такую жуткую ненависть Жеки снискала себе его молодая учительница литературы Мария Ивановна Туманова по прозвищу Сиротка – тихая, робкая, забитая обладательница несокрушимой внутренней силы и столь же грозных идеалов. Снискала за то, что, наплевав на негласное решение педколлектива не портить мальчику аттестат, спокойно влепила ему тройку за выпускное сочинение. Не поверив страшному известию, Жека добился увидеть свою работу собственными глазами. И увидел. Увидел застенчивую, угловатую троечку, ма-ленькую, словно стыдившуюся самого своего случайного появления в этом мире. И блед-ную, неровную, какую-то паутинистую, но вполне вразумительную, а главное, абсолютно правдивую подпись под ней: "Произведение выпускником не прочитано".
Сей роман в стихах величайшего из поэтов Земли, описывающий весьма тоскливые, по мнению Жеки, перемещения его тезки по этой самой Земле, и его, тезкины, страдания, какими Жеке страдать в любом случае заказано, – сей роман действительно не был прочитан. Как, прочем, и оба других произведения, предлагавшиеся в альтернативных темах. И ведь мог же он еще проскочить на халяву, взяв тему свободную – так ведь нет! Угораздило поль-ститься на с детства знакомый сюжет, казавшийся беспроигрышным и, уверенный в том, что в высших сферах, то есть на педсовете или, еще выше, – в кабинете директора, твердая чет-верка ему обговорена и обеспечена, Жека, не мудрствуя лукаво, просто пересказал в сочине-нии то, что когда-либо слышал, приплетя туда даже дядю самых честных правил. Но дядя в энциклопедию русской жизни первой половины девятнадцатого века органически не вписал-ся, и бедной Сиротке, подозревал Жека, пришлось грудью встретить целый педагогический цунами, отстаивая свое вполне законное право поставить "три" там, где, строго говоря, должна была стоять единица. В результате цунами, в школе на четыре 11-х класса, вместо семерых учеников, получавших аттестаты без троек, осталось только шесть.
При других обстоятельствах Жека отнесся бы к этому со спокойным юмором: такую справедливость он понимал и даже где-то ценил. Но чахлая троечка эта (о которой, кстати, родители еще не знали), вполне возможно, выворачивала его жизнь наизнанку: на бесплат-ное отделение того факультета, куда Жека собирался нести после школы свой аттестат, тако-вые принимались только без троек. И вот уже целый год едва ли не на цыпочках ходил Жека в школе, дабы случайно не прогневить кого из учителей, вызвав на себя рикошет мести в ви-де заниженной оценки. Стиснув зубы, он трижды пересдавал зачет по ненавистной биологии, умудрился хитростью дожать несговорчивого физрука, зубрил ночами неправильные анг-лийские глаголы… А вот психологом плохим оказался, Сиротку в расчет не принял…
Да и как ее было принять, убогую?! Ну, учил стихотворения, отрывки прозы даже ка-кие-то гигантские зазубривал, получал свои четверки. А ее не трогал, нет, хотя травить Си-ротку считалось в школе хорошим тоном – хоть бы это отметила, гадина! И ведь знала все – про факультет, про аттестат знала: сам на всякий случай сообщил в подходящую минутку… Убогая, юродивая – а как напакостила!..
Сиротка действительно считалась слегка тронутой. Худенькая, бледная, с серым пу-чочком-кукишем на затылке, в непомерно длинной юбке, всегда одной и той же, имевшая к ней наперечет две застиранные блузки, сменявшие по будням одна другу, плюс праздничную – дешевую китайскую с ближайшего рынка. Как за порог школы – так сразу всегда на голову неприметный платочек. Лет двадцать восемь всего – а и пальто, и плащ – старушечьи, цвета и фасона неопределенного.
– Здравствуйте, дети…
Тут уж каждый класс изощрялся по-своему: 11-б, например, по-гренадерски рявкал в ответ:
– Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!
А 10-а, добравшись однажды до важной информации, что Мариванна – набожная и по воскресеньям в церковь бежит, как на работу, хорошо спевшимся клиросом выпевал:
– И-и ду-ухови-и твоему-уу… – это одна бойкая девочка научила: у нее батя был свя-щенником и ездил на такой крутой иномарке, что даже знатоки нацпринадлежность тачки определить не могли.
А Сиротка не обижалась. Смиренно кивала в ответ – "садитесь" – и начинала восхож-дение на свою ежедневную Голгофу. Ясными глазами глядя поверх равнодушно-насмешливых голов, возносясь голосом и душою еще выше, проникновенно рассказывала она о никому не нужных писателях, которые давно померли, как померли и те, кто читал и любил их книги, об ушедших навсегда культурных эпохах – и голос ее звенел так же беспо-мощно, как у той девушки в церковном хоре, стихотворение о которой пришлось все-таки выучить Жеке.
Она заставляла себя не обращать внимания на мерно жужжащий и шелестящий класс, только страдальчески опускала иногда нимало не потемневший взгляд туда, где слишком громко брякала бутылка пива или уж слишком отчетливо слышался уютный девичий мате-рок. Был у нее, правда, один странный способ наказывать: заслышав среди своей вдохновен-ной речи о величии русского слова шебутное треньканье "семь-сорок" чьего-нибудь мобиль-ника, она прерывалась на полуслове. Мгновенно повисала тишина, и незадачливый абонент МТС вынужден был сбивчиво бормотать в трубку извинения при напряженном внимании всего класса. Надо сказать, что этим Мариванна добилась того, что перед ее уроками, как и перед большинством остальных, мобильники отключались напрочь.
Уроки протекали, в основном, без неожиданностей. Только иногда, когда совсем до-нимал ее чей-то гогот или хрюканье, когда очень близко к лицу пролетал самолетик с ярко выведенным неприличным словом – тогда ее глаза быстро и явно для всех наполнялись сле-зами, а голосок начинал предательски прерываться. Безобразие моментально прекращали – но не из уважения, страха или жалости, а из инстинктивного внутреннего опасения: а вдруг она сейчас опять, как в тот раз…
"Тот раз" был единственным, когда она все-таки сорвалась до конца – и это оказалось так неожиданно и страшно, что с тех пор ее старались до крайности не доводить. С того дня просто "Мариванна", потом "Монашка", потом "Урода" (что по-польски значит красавица) превратилась в Сиротку навсегда. В "тот раз" она преподносила десятиклассникам канони-зированный всеми властями и партиями одинаково образ Пушкина. Тема была выбрана очень удачно: о чистоте его поэзии, в которой нашла отражение столь же чистая, только, увы, современниками не понятая и потому тяжко раненная душа. О возвышенной любви к прекрасным женщинам речь тоже заходила и без "гения чистой красоты" дело, конечно, не обошлось. Класс, по обычаю, мерно гудел: этот ровный звук всегда сопровождает более чем десять собравшихся в одном помещении людей, каждый из которых спокойно занят своим делом. И вдруг из однообразного гула выделился один настойчивый голос:
– Мариванна! Мариванна! А можно спросить?
– А? – испуганно запнулась она, совершенно не привыкнув к тому, чтобы ей задавали вопросы любознательные ученики; но сразу ободрилась:
– Конечно, пожалуйста, Дима… – сверившись с журналом, – Платонов. Внимание, ребята, послушаем, какой вопрос хочет задать Дима Платонов.
Если бы Мариванна не была и сама так же чиста душой, как только что представляла Пушкина, то она бы почувствовала, что тишина, сразу стеной вставшая в классе, по сути своей, жутка. Потому что все старшеклассники знали, что Дима Платонов никогда еще не произносил ничего не только путного, но и просто элементарно приличного. Но он вдруг – произнес, причем даже ни разу не вставив непотребного словца-паразита:
– Мариванна, а можно мне… того – проиллюстрировать?
– Что – проиллюстрировать? – еще не веря привалившему счастью, выдохнула учи-тельница.
– Ну как – что… Ваши слова. Вот вы сейчас рассказываете, какой Пушкин был весь из себя – того… Светлый гений… Вот мне и захотелось стихотворение прочитать… – Дима невинно смотрел в глаза Мариванне своими широко распахнутыми во всю безмерную пусто-ту голубыми очами.
–Чье? – на всякий случай поинтересовалась она.
– Как – чье? Пушкина, конечно. Вот отсюда, – и Дима показал один из трех красных с золотом томиков.
Тут бы ей и насторожиться. Заметить, наконец, что тишина в классе уже сгустилась до осязаемости, что Оля Торопова отчаянно тянет Платонова сзади за жилетку вниз – а Оля Торопова ничего не делает зря…
Но Мариванна, наверное, решила, что сегодня ей, наконец, удалось – с помощью ге-ния, конечно, – достучаться до сердца громилы-двоечника Платонова, задеть его великим словом, вдохновить на поступок…
– Конечно! – восторженно обрадовалась она. – Пожалуйста, Дима, начинайте…
А томик-то не зря был подобран из собрания вполне академического. Даже сама пе-ред собой Мариванна ухитрялась закрывать глаза на то, что Алексансергеич иногда позволял себе некоторые… вольности. Причем такого рода, что в академических изданиях их прихо-дится заменять многоточием. Но искушенный глаз всегда мгновенно расшифрует нехитрую тайнопись и, при желании, любой может процитировать стихотворение во всей его полноте. Но Мариванна всегда смущенно отводила глаза от сомнительных мест, боясь случайно – до-гадаться и хотя бы про себя – но озвучить милую шалость поэта… Дима же Платонов не по-боялся озвучить и вслух. Причем не только вслух, а – громогласно и – абсолютная неожи-данность – с выражением.
И тишина за миг разрядилась взрывом. Неизвестно даже, что именно вызвало такой приступ хохота: сами ли давно известные всем строки, способ декламации или перекосив-шееся, как от удара в поддых, лицо учительницы. Он все нарастал, этот гомерический рев – а она стояла у зеленой доски, словно внезапно нагая перед всеми. И вдруг схватилась за горло обеими руками. Привстали передние парты. Быстро откатилась затихающая волна смеха. Подавились последние истерические хмыки, и в замогильной тишине зазвучал, пресекаясь посекундно, голос Мариванны:
– Я… сирота… Уже неделю как… сирота… Ни отца, ни матери… Никого… А вы – сироту обижаете… Вы… не смеете! Грех это… Непрощенный… За меня заступиться неко-му… Вас Сам Бог… Накажет, – она задохнулась и дымчатой тенью метнулась из класса.
Минуты три, пока не рухнул освобождающий звонок, тишина в классе не нарушалась даже громким дыханием. А само происшествие настолько не подлежало осмыслению, что о нем, как по уговору, не упоминали ни разу прямо. Косвенно же оно запечатлелось на скри-жалях школы в навечном прозвище Сиротка.
И вот эта-то Сиротка неделю назад, вскинув на стоящего перед ней трясущегося Жеку спокойные и светлые глаза, застенчиво говорила ему:
– Женя, вы тоже должны меня понять. Заведомо завысить вам оценку я не могла: это противоречило бы моей совести. Не стану скрывать: меня просили и даже… убеждали… Но есть вещи, которые для меня… неприемлемы….
В тот момент Жека уже знал, что изменить ничего невозможно, что даже подача апелляции в данном случае смешна. Им двигало только желание высказать ей свое презре-ние, ранить ее, как она его ранила – из принципа. Теперь и он шел на принцип – достать ее еще раз, как тогда достал Платонов, чтоб с ней произошло что-нибудь такое, чтоб ей опять прозвище сменили! Кроме того, несмотря на то, что впереди ждали еще два экзамена, он ощущал полную безнаказанность абсолютно всего – разве что ударить ее он пока не рискнул бы. Она так любит слово? Вот он сейчас с ней и разделается – словами…
– А вашей совести не противоречит – сломать человеку жизнь из-за того, что он не прочел всего одну книгу? – зло спросил Жека, разгоняясь на дальнейшее хамство. – Не заест вас ваша хваленая совесть, когда вы будете знать, что вы всю мою мечту – с детства! – испо-ганили? Родители ведь мои платное отделение не вытянут. По шмоткам моим можете убе-диться. А это значит, что мне, чтобы в армию не загреметь – не туда идти придется. Не туда, куда с детства душа рвалась! А вы… стерва… все перечеркнули одним махом. Принципы у вас… Да морду бьют за такие принципы! – вроде уж и достаточно нахамил Жека, а все не то, не удавалось размазать ее одним словом, как она его – одним движением.
Но Сиротка разволновалась, щеки ее вспыхнули, и она сама в благородном запале подсказала ему нужное слово:
– Ни туда, ни в какое другое место… Никуда по-настоящему не годятся люди, не знающие и не любящие русскую литературу. Они ничего не могут и не значат, потому что на нашей глубоко нравственной литературе стоит…
– Зато на тебя ни у кого не стоит, – громко, раздельно и похабно произнес Жека. – От-того ты и бесишься. Удавить бы тебя.
Произнеся это, он сразу же испугался чуть не до медвежьей болезни, поэтому, поза-быв даже взглянуть в ее лицо и убедиться, что оскорбление дошло по назначению, Жека кру-то развернулся и спринтерски рванул из учительской…
…Он набрал номер еще раз и – о, радость! – спавший, оказалось, проснулся. Пару ми-нут послушав Жеку, он быстро согласился войти в долю, причем запросил по-божески.
– Там в десять открывается! – возопил счастливый Жека. – Так я сейчас деда покорм-лю быстро, и к тебе с шайбой!
– Да не гони лошадей, – лениво отозвалась трубка. – Мне нужно побриться, принять ва-анну, выпить чашечку коффэ…
– Ладно, тогда в одиннадцать, – покладисто согласился Жека и, во избежание даль-нейших недоразумений, быстро нажал пальцем на рычаг.
Еще держа трубку в руке, подмигнул Жано:
– Всë, друг, на сегодня пиастры обеспечены.
– Пиастры! Пиастры! Пиастры! – с готовностью поддержал тему попугай.
Жека неторопливо заварил свежий – старый дед не терпел – чай, развел горячим мо-локом два пакетика фруктовой овсянки, осторожно разрезал бублик с маком вдоль и щедро намазал сливочным маслом оба получившихся кольца: покушать старик любил и челюстями на присосках всегда работал бойко. Да, а "утка"-то! Сполоснул ее на всякий случай и, по-ресторанному водрузив поднос с завтраком на пятерню одной руки, а другой волоча за горло неуклюжий стеклянный прибор, толкнул дверь дедовой комнаты. Дверь находилась прямо перед кроватью, но никакого дедушки на кровати не было. Он лежал, свернувшись в крен-дель и неловко спрятав руки под себя, на полу, за изголовьем, неожиданно маленький и тро-гательный в своей пижаме и… тапочках. Остолбеневший Жека не сразу и понял, что обутые ноги могут означать только одно: дед не свалился с кровати, а встал, обулся, да еще и про-шел за изголовье, где и упал. Об этом Жека подумал гораздо позже, а в первый момент он тоненьким детским голоском задал наиглупейший вопрос:
– Дед, ты чего, а? – и, хотя, еще задавая его, знал, что не получит ответа, добавил: – Умер, да? – второй вопрос превзошел глупостью непревосходимый первый.
Прадеда Жека не любил и покойников не боялся. Поэтому первый шок отпустил его уже через минуту, уступив место новому интересному вопросу: что теперь делать? Ответить было легко даже такому придурку, каким показал себя в последние минуты Жека: позвонить родителям на работу. Потом пробилась шальная мысль о том, что сегодняшний выпускной для его накрывается медным тазом. После – что нет, не накрывается: сейчас приедут родите-ли, вызовут кого следует, тело увезут в морг, горя в семье явно не намечается – так чего ради родителям портить единственному сыну единственный праздник? При мысли о родителях рядом выросла и другая: дурак. Правда, ему сначала действительно немного мозги отшибло, но после-то мог вспомнить! Хорошо хоть, вообще не забыл! А то предки бы враз вещь изъя-ли!
Только тут он догадался поставить "утку" на пол, а поднос на столик. Все-таки раз опасливо покосившись в сторону тела, Жека ловко нырнул под тахту и выудил заветную ко-робку. Раскидал какое-то тряпье, бумажки, мелочевку. И убедился, что в коробке больше ни-чего нет. Пошарил в ней еще – будто иголку в стоге сена искал! – потом вывернул все на пол. Стоп, так не годится предки сразу поймут, что что-то искал. Сгрести все обратно. Пере-прятал, старая сволочь. Ничего, найдем. Так, спокойно… Подумать не торопясь. Кровать. Руками ее. Так. Под матрац посмотреть… Пусто. Господи, да куда ж тут еще прятать-то! Полки, два столика, телевизор – всë на виду! Одежда деда в общем шкафу в другой комнате. И ведь где-то здесь спрятано! Тайник он, что ли, сделал? Половицу содрал? Тьфу ты, какая половица, это линолеум! Не стену же продолбил! Нету, кончено. Сбагрил дед. Может, тому чуваку отдал, который тогда сидел? А может, вообще не его был, а чувака? Родители бы зна-ли… Или нет? На кой им в чужом барахле рыться?
В растерянности Жека не заметил, как присел на корточки рядом с трупом, будто на-деясь, что тот напоследок соберется с мыслями и расскажет. Собственно, разочарования большого не было: не имел раньше Жека такой вещи – ну, и не заимеет никогда. Померещи-лась удача, да мимо проскочила. Бывает. Зато прок есть: не зря же он два года пропадал в школьном подвале, в тире, где стрелять научился так, что подбрось только монетку – и… Пригодиться может. И уже добродушно он тронул мертвеца за плечо:
– Ну что, старый пердун? Фиг теперь из тебя что вытащишь, а?
Но то ли Жека закоченевшее плечо случайно подтолкнул сильней, чем нужно, то ли в неустойчивом положении находилось тело – но только оно вдруг мягко перекатилось на спину. Самурай не расстался и в смерти со своим мечом. Старый чекист мертвой хваткой де-ржал в прижатой к сердцу руке вороненую рукоять.
Спрятав обретенное сокровище понадежней, Жека вспомнил, наконец, и о родителях, и о телефоне, и о том, что на одиннадцать сам же и забил важную стрелку. Первым делом набрал рабочий номер матери, но, услышав ее голос, растерянно замер: у Жеки не было еще опыта чужой смерти, и он совершенно не представлял – как именно следует о ней сообщать.
– Ну давай скорей, что тебе надо, тут телефон ждут, – раздраженно бросила мать.
Жека встретился с понимающим и словно сулящим поддержку взглядом попугая.
– Мам, понимаешь… Тут такое дело… В общем, дед-то наш… Ну, да чего там гово-рить… Помер…
– Стар-рый пер-рдун, – сказал как отрезал Жано.
* * *
С третьей попытки Маше Тумановой удалось, наконец, отодвинуть от стены дву-створчатый шкаф. При первой шкаф чуть не рухнул плашмя на столик с крошечным телеви-зором, уже перемещенный в центр комнаты, а при второй едва не похоронил под собой Ма-шу. Она отдышалась и быстро глянула на свои золотые наручные часики, последний мамин подарок: стрелки как раз слились в одну и указали на двенадцать. Маша отерла мокрое от усилий лицо ладонями и огляделась. Комната являла собой настолько удручающее зрелище, что сердце сразу сжалось в маленький грустный комок. Нет, не успеть, ни за что не успеть. И, главное, как потом поставить шкаф обратно?
– Как это – не успею? – вслух подбодрила себя Маша. – С Божьей помощью… – и тут же поймала себя на мысли, что, если б эта помощь выразилась в ниспослании четы ангелов, временно материализовавшихся в пару рослых неутомимых подручных, то она бы ничего не имела против.
Маша чуть помедлила, словно действительно надеясь, что вот-вот подоспеет подмога, затем тряхнула головой и отдала себе волевой приказ начинать. Легко сказать – начинать: положение было точно таким, как когда люди беспомощно разводят руками и упавшим голо-сом лепечут: "Не знаешь, за что и взяться…".
Нарядные, нераспакованные еще рулоны обоев, похожие на аккуратную поленницу, лежали у стены. Клей-трехминутка был вполне готов, привлекателен и надежен на вид. Круглое ведерко шпатлевки по соседству с девственным шпателем вызывало противоречи-вые чувства, потому что начинать, по всей вероятности, следовало именно с него.
…Сначала Маша хотела только оторвать от стены уже отклеившиеся кусочки старых обоев, аккуратно залепить те места газетой, а новые "обойчики" наклеить прямо поверх: не евроремонт же у нее!
Но едва она легонько потянула за первый приглянувшийся уголочек, как он послушно сам отделился от стены, будто приглашая дернуть. Маша дернула – и начался кошмар. В ее руках маленький клочок грязной бумаги мгновенно превратился в угрожающе расширяю-щуюся книзу ленту и, когда Маша, зажмурив глаза, завершила рывок, то послышался злове-щий треск, взметнулась серая пыль, и почти целый лист обоев оказался у нее в руках. Мало того – он выворотил из стены куски штукатурки – каждый размером с хороший кулак – и те-перь обнаженная стена перед Машей выглядела так, словно в нее попал миниатюрный ар-тиллерийский снаряд.
Еще не сообразив по неопытности, какую проблему создает своими руками себе на голову, Маша примерилась еще к паре-тройке привлекательно обвисших уголков. В резуль-тате обвалился почти целиком один угол комнаты, и другая стена продемонстрировала та-кую же омерзительную сущность, как и первая. Маша приняла единственно правильное, но несколько запоздалое решение ничего больше не отрывать, а все торчащее приклеить обрат-но. Потом, непрестанно чихая от вездесущей пыли, она выметала, выгребала и выбрасывала. После этого, надрываясь и обливаясь жарким потом, передвигала мебель на середину комна-ты, выиграв напоследок азартную битву со старинным добротным шкафом, лишь после по-беды осознав напрасность борьбы: за шкафом вполне можно было и не клеить, сэкономив на этом не только обои, но и значительную часть собственных, уже изрядно подорванных сил.
"И надо же было именно этому дню выдаться таким чудовищно жарким!" – чуть не плакала Маша, руками запихивая серую липучую шпатлевку в зияющие бездонные дыры на стенах и бестолково возя по ним быстро превратившимся в твердый кусок непонятно чего шпателем… Работа, казалось, не продвигалась совсем; Маша билась вдоль стен, закусив гу-бы – грязная с головы до ног, в мокром, безнадежно испорченном халате, с каждой секундой чувствуя, что пропадает… Она боялась, что сейчас швырнет шпатель в одну сторону, отфут-болит ногой ведерко в другую, сядет на пол и зарыдает от бессилия…
Ну нет, контроль над собой она больше не потеряет! Хватит и одного раза – на том уроке растреклятом!..
У каждого из нас обязательно есть несколько воспоминаний, причиняющих душе примерно такую же боль, какую раскаленный утюг может причинить телу. Но если по-настоящему значительной физической боли иной и может в жизни избежать (для этого дос-таточно лишь самому не напрашиваться на неприятности, вовремя лечить зубы и чаще гля-деть себе под ноги) – то вот боли душевной, пронзительной до звезд в глазах, не избежал, пожалуй, еще ни один человек разумный. Он же – человек гордый, потому и боль, за редким исключением, навечно застревает в душе тогда, когда ее унизили. О степени гордости чело-века можно судить только если удастся вырвать у него тайну самого кошмарного воспоми-нания жизни – и чаще всего им окажется момент колоссального унижения. И вот уже два го-да, как Маша с ужасом поняла, что не день странной смерти молодой еще матери-подруги останется для нее навсегда ужаснейшим днем в жизни, а мелкое происшествие на уроке не-делю спустя…
Она уже может без слез вспоминать и даже рассказывать другим, как вышел к ней врач – молодой, равнодушный, с модной небритостью, и, ровно никак не изобразив даже не-обходимо-профессионального сочувствия, сообщил о смерти ее матери, как о проигрыше глубоко безразличной футбольной команды. Как ее, Машу, ослепшую от слез, за плечи вела по коридорам больницы незнакомая женщина из посетителей, с которой вместе они потом и застряли в лифте над бездной между 10-м и 11-м этажами… А вот голубые (как, говорят, у всех негодяев) глаза Димы Платонова, когда он, с позволения сказать… – нет, нет, хватит, а то она опять задохнется, чего с ней ни раньше того дня, ни позже не бывало – и расклеится, и дело встанет… Ну, пусть оно встанет разве что на минуточку, что ей потребуется достать из кармашка телеграмму и перечитать: "Прибываю утром вторник Москвы жди дома семь утра целую Игорь".
Телеграмма ждала ответа куда-то в Москву, но Маша так растерялась перед нетерпе-ливо гарцевавшим почтальоном, что начала мучительно и непоправимо заикаться. Поэтому из сотен слов, имевшихся у нее на такой случай, из которых каждое было самым важным и требовало немедленной реализации, ей удалось выбрать всего одно, зато удачнейшее: "Жду".
…Эта была ее последняя, но едва ли не единственная вечеринка у людей, не вхожих в их с мамой дом: пригласила бывшая одногруппница, уж года три как потерянная из виду, но однажды с приветственным бульканьем налетевшая на Машу откуда-то из-за колонны Ка-занского собора.
Мать, тогда уже начавшая прихварывать, провожала дочку в "чужие" гости, будто снаряжая, по крайней мере, на машине времени в злосчастную Гоморру.
– Маша, ты эту юбку не наденешь. Я вообще не понимаю, зачем у тебя эта юбка… Милый мой! – то было ее особое выраженьице для упрека. – Ты же, слава Богу, не на подиу-ме выступаешь, куда коленками-то щеголять!
– Ма-ма! – неожиданным басом упиралась Маша. – Ну длинная та юбка, длинная! Не в церковь иду – к людям!
– Не-ет, милый мой! – упрек грозил переродиться в угрозу. – Если в церковь в одном, а к людям в другом – то это двуличием называется. И человекоугодием. И что там эти люди себе думают – то их дело, а моë – это проб про дочку не сказали, что она коленками мужчин завлекает.
– Ну, мама! Не собираюсь я никого завлекать! Зато не хочу, чтоб про меня сказали, что я – в мои двадцать шесть – синий чулок и старая дева! – доказывала Маша, боясь слиш-ком разгорячиться и тем склонить маму отменить едва вырванное разрешение дочке малень-кого развлечения "на стороне".
"Стороной" она называла любые контакты дочери, происходившие без ее присутствия и благословения.
Дочь никогда не возражала – наоборот, с годами все отдаляются, а она все тесней и тесней жалась к матери. В девицах, правда, засиделась, но да это, может, и к лучшему: в на-ше время соблюсти христианский брак – дело почти немыслимое: то там, то здесь перед Господом слукавишь, особенно в вопросах чадородия… Поэтому лучше и легче материн-скому сердцу видеть дочь одинокую изначально, чем брошенную с дитятей и разбитым сердцем… Она не колебалась с ответом:
– Э-э, милый мой… Не бывает дев старых и молодых. А бывают умные и неразумные. Ты, милый мой, сегодня что-то ко вторым ближе. А там глядишь и как бы перед закрытой дверью не оказаться…
Маша почувствовала, что мама явно гнет к тому, чтоб твердой заботливой рукой не-медленно вернуть дочь в первую категорию дев, а для того все же не рисковать пускать ее сегодня одну в сомнительное предприятие.
– Мамочка, ну пожалуйста! – взмолилась бесхитростная Маша, так и не догадавшаяся ни прилгнуть, ни подлукавить. – Я ведь все-таки не школьница, а… учительница, – она мило покраснела. – И потом, когда тебе было двадцать шесть, у тебя уже была я, и мне было пять. А меня ты все, как первоклашку, за ручку водишь. Ну, не в Содом же я еду, а в нормальный дом в гости!
– Теперь уж не очень-то и отличишь – где нормальный дом, а где Содом… – горестно срифмовала мама, но сопротивляться перестала, только тревожно следила ланьими глазами за радостными сборами дочки.
Маша знала, что тревога эта диктуется не мелочным материнским эгоизмом – путь-де дочка подольше дома посидит, да при мне побудет… Волновалась мама из-за того, что, об-ретя через скорби Бога и открыв Его для дочери, она боялась, что каждый ее шаг из-под ма-миного крыла в забесовленный мир может стать и первым шагом от Бога: от послабления – к расцерковлению – к равнодушию – к отторжению…
Но Маша видела, как уже облетает ее по-настоящему так и не расцветшая молодость, от которой она не оторвала ни одного цветка в виде хотя бы праздника: и ее, и мамины дни Ангела и Рождения однозначно выпадали только на Великий Пост, светские праздники от-вергались по определению, а на двунадесятые собирались в их однокомнатной квартирке оп-рятные безвозрастные богомолки за чаем и безвредными сплетнями, или они сами шли с бу-кетом цветов в такой же целомудренный женский дом – где все, конечно, любили тихую хо-рошенькую Машеньку, но где она чувствовала, что уже и сама начинает терять возраст – впрочем, в вечности нет времени…
…Мороз стоял такой, что почти мгновенно онемели ноги, а голову под теплым плат-ком начало ломить у висков. Черный ночной воздух казался жестким и колючим, его с тру-дом приходилось проталкивать в себя как хрусткую вату. Вдобавок, до закрытия метро оста-валось полчаса.
"Полчаса отчаянья, – убито произнесла Маша про себя, едва поспевая рядом с ним по скользкому бугристому тротуару где-то среди хрущевок Дачного. – Господи, вот сейчас пройдут эти полчаса, и на метро мы, конечно, успеем, и я больше его не увижу".
Они поспешали сначала вдоль железной дороги, и Маша почему-то запомнила, как шустро протрещала мимо быстрая электричка, потом свернули на унылую улицу с редкими туманными фонарями, и он что-то неловко пошутил насчет возможного открытого люка, а она насильственно улыбнулась, позабыв, что все равно темно, и улыбка пропала втуне – и тогда Игорь вдруг остановился, вынудив ее рефлекторно застыть тоже – и спросил словно бы недоуменно:
– Слушайте, вы что, действительно хотите успеть на метро?
Наступил тот неповторимый таинственный миг, когда одним словом меняется – или остается прежней – судьба, миг исключительной правдивости, не терпящий и тени лукавства, – и Маша сумела распознать и оценить его.
– Нет, – просто сказала она. – Наоборот, я совсем не хочу туда успеть.
Маша впервые в жизни напрочь забыла о своей бедной маме, которая в ту минуту, верно, уж не надеялась увидеть свою дочь живой или, по крайней мере, прежней. Как выяс-нилось позже, гораздо позже, она к тому времени успела представить себе самое страшное: Машенька выпила не менее целого бокала вина – конечно, разве можно устоять неопытной девочке среди таких грозных соблазнов! – и теперь, безобразно пьяная и оттого беспомощ-ная, так и не добравшись до метро, погибает, если еще не погибла, где-то на одной из злове-щих улиц их преисподнего города…
Еще более страшной правды мама так никогда и не узнала: вино на вечеринке отсут-ствовало вовсе. Зато одна за другой волшебно появлялись голубые, будто из хрусталя, бу-тылки заморской водки. Первую рюмку Маша опрокинула, зажмурившись, с ощущением, что губит свою бессмертную душу – ибо сейчас, конечно, умрет на месте без покаяния. Но когда выяснилось, что ядовитое зелье не только не оказало своего губительного действия, но и вообще ничего не изменило в худшую сторону, она с восхитительным чувством освобож-дения отныне и навсегда, уже с толком, с расстановкой распробовала вторую порцию. А по-тянувшись за третьей, даже осмелилась поднять взгляд на мужчину напротив и столкнулась с внимательно и как бы одобрительно изучающими карими глазами молодого человека, представленного ей, помнится, Игорем. Машина рука невольно изменила направление прямо над столом, удачно убедив безмолвного визави, что ее хозяйка всего лишь хотела побало-ваться бутербродом с черной икрой. Но это изысканное лакомство Маша пробовала впервые, и лишь только оно оказалось во рту, – а она с размаху отхватила зубами изрядный кусок – то выяснилось, что ни жевать, ни, тем паче, проглотить эту скользкую, воняющую сырой рыбой соленую мерзость она не сможет даже под дулом… Выплюнуть в салфетку?! А если кто уви-дит?! – и тут к горлу подступила тошнота, сердце заколотилось.
– Быстрее, – раздался спокойный шепот совсем рядом. – Туда.
Игорь ловко и деликатно подхватил Машу под локоть и, артистически минуя раз-бредшиеся по комнате неясные человеческие фигуры, в одну минуту доставил ее прямо к помойному ведру на кухне, а сам вежливо отвернулся. Маша быстро выплюнула гнусную кашицу и стала неторопливо оборачиваться, всей душой желая, чтоб сзади никого не оказа-лось. Но Игорь честно стоял у стены, демонстрируя ей красивую невозмутимую спину. Ма-ша решилась робко кашлянуть, и тогда мужчина обернулся с обаятельной всепонимающей улыбкой.
– Нехорошо получилось, – сочла нужным пояснить Маша. – Я и представить себе не могла, что это такая гадость. И как только она людям нравится?
– На вкус, на цвет, – начал он.
– …товарища нет, – закончила она, и оба поняли, что говорят наибанальнейшую ба-нальность.
Тем бы все, наверное, и закончилось, думала впоследствии Маша, если б Игорь на об-ратном пути в гостиную не вызвал в ней острую симпатию, бросив мимоходом:
– Не думайте, что я вам указываю или навязываюсь. Но только пить вам сегодня больше нельзя – ни грамма – иначе очень скоро вы не оберетесь неприятностей.
Он констатировал факт и исчез, подтвердив тем самым свою ненавязчивость, и все-таки это именно из-за его подразумеваемого присутствия где-то в ближнем пространстве Маша так и не ушла домой в десять часов, что было, по крайней мере, раз пять торжественно обещано маме – а просидела до полуночи, пока все не начали скопом прощаться, толпясь в прихожей и беспрестанно упоминая слово "метро". И то, что до этой магической точки в ее провожатые вызвался именно Игорь, Маше не показалось ни странным, ни пугающим: она чувствовала себя блудным сыном, только что интимно потрапезничавшим с толстыми и очень милыми розовыми зверушками, но вовсе не торопящимся под теплую кровлю отчего дома.
…Ее честный ответ, паче чаяния, не удивил Игоря (Маше даже послышалось нечто вроде "Я так и думал"), но он не спешил предпринимать меры к довершению падения нера-зумной девы, к чему обязан был немедленно приступить, по словам хорошо знающей жизнь мамы, и на что Маша, почитавшая себя после своей сегодняшней безумной оргии конченным человеком, уже была вполне внутренне согласна.
А Игорь, казалось, и не собирался везти усмиренную жертву кутить "в номера". Он вдруг произнес нечто такое, что Машу в какой-то степени даже разочаровало:
– Тогда давайте просто спокойно прогуляемся по бульвару до проспекта, а там пойма-ем машину и доставим вас домой с комфортом.
– Я с мамой живу, – доверительно сообщила Маша, намереваясь этими словами сразу расставить все по местам.
Он, казалось, задумался.
"Так, сейчас перспектива ехать в машине отпадет, и он либо бросит меня прямо здесь, одну посреди улицы, либо пригласит к себе", – решила за него Маша.
– Тогда нам нужно все-таки немного поторопиться, – рассудительно заметил Игорь. – А то она там за вас, наверное, волнуется.
Тут Маша сложила в уме и убедилась, что уже второй раз в жизни ей безразлично, что именно делает или думает в ту минуту мама…
Мрачный, темный, убогий район, лютый и все продолжающий крепчать морозище, не сгибающиеся в перчатках пальцы – все это чудесным образом приобрело привлекательность и даже доставляло явную радость. "Как здесь, наверное, днем мило, тихо, спокойно! – поду-малось Маше. – И какая зима в этом году красивая – такая настоящая, русская, прямо как из "осьмнадцатого века"! Вон, даже пальцы приморозило… Хорошо-то как!"
Она доверчиво протянула Игорю обе растопыренные лапки в тонких шерстяных пер-чатках и пожаловалась:
– Все хорошо, только пальцы очень щиплет… Мороз прямо как в восемнадцатом ве-ке…
– Как у вас в восемнадцатом веке, хотите вы сказать? – улыбнулся Игорь. – Вы ведь прямиком оттуда, да? У нас тут, знаете, в двадцать первом, такие девушки уже… не по-падаются.
– Но я же вот есть! – вырвалось у Маши.
Нерешительным движением Игорь соединил Машины ладошки и осторожно захватил их со всех сторон своими крупными чуткими руками без ничего. Мечтательно глядя куда-то мимо Машиного плеча, он пропел-продекламировал:
– "Чернь цвета… А вблизь тебя дышалось воздухом Осьмнадцатого Века…" Это не про Стаховича, а про вас сегодня.
Маша вздрогнула и стремительно повернула к нему голову:
– Как… как вы сказали?
– Это Цветаева, – чуть недоуменно вскинул брови Игорь. – Я думал, вы знаете.
– Игорь, я… Я не только знаю… Это мое – любимое… Это – сокровенное… И именно об этом я – сейчас… И именно это – вы… Это – не совпадение, то есть, это – да – совпаде-ние, то есть, я – ни в какие совпадения – не верю… – потеряв голову от впервые грянувшего над ее жизнью такого грома, Маша не заметила, что инстинктивно перешла на цветаевский язык, но именно он сейчас гармонично выразил то, что она сама ни при каких условиях вы-разить не смогла бы.
Медленно плыли мимо одетые в иней деревья, и в резком, почти оранжевом свете фо-нарей причудливо мешались краски зимней ночи, и стрелой летел наискось через бульвар веселый легконогий пудель за далеко брошенной хозяином-полуночником длинной светя-щейся и крутящейся палкой, и мех Игоревой шапки, посеребренный зимою, позолоченный электричеством, казался мехом самого единорога, помянутого Давидом…
– Если вы – все поняли, если вы – вообще все понимаете – или чувствуете – ах, нет, не чувствуете – а – владеете знанием сокровенного, в других – сокровенного, и умеете это со-кровенное никак не – ранить, а – возвысить, и человеку – его же сокровенное – протянуть, как хлеб – на ладони, как сегодня вы протянули мне – этот хлеб насущный, но не тот, о кото-ром мы молимся – "даждь нам днесь" – а другой, над-сущный, который не превратится об-ратно – в камни… – в таком духе говорила Маша всю дорогу до проспекта и не заметила, как сели в машину на заднее сиденье, напрочь не воспринимала материальных предметов – ведь не могли же быть таковыми его чудные глаза, вместившие в себя каждый – по половине се-годняшней нездешней ночи, и говорила только в эти глаза, пропуская мимо ушей его ответы, лишь зная, что они согласуются с ее словами единственно правильным и возможным на зем-ле образом…
Потом Маша очень корила себя за подобную невнимательность, потому что в резуль-тате от ночи той остались лишь несколько его фраз, глаза, да еще тó, самое навеки главное, – а остальное было только ее ощущениями – восторга, полноты, полета и еще чего-то такого, чего, она знала, дважды в жизни не испытывают.
Маша осеклась как проснулась. Машина стояла у подъезда ее дома с одним циклопи-ческим глазом – окном их комнаты, а к стеклу – скорей всего, метнувшийся на звук машины, – с той стороны приник до последнего изгиба знакомый силуэт…
– Мама… – опомнилась и ужаснулась Маша. – Господи!
Игорь уже подавал у открытой дверцы руку. Она инстинктивно вложила туда свою, всем существом нацелившись на черный прогал двери, но он стиснул ей ладонь, почти на-сильно не выпуская, и Маша заметила, что другая его рука воздета к зеленоватой громаде неба. Игорь заговорил быстро и внятно:
– Ковш видите? Медведицу? Да? Две последние звезды ковша? Они называются "пинчеры". Вот от них теперь смотрите туда, по прямой. Видите звездочка? Видите? Как на-зывается – знаете?
Уже онемевшая от переживаний Маша все кивала, а потом раз помотала головой.
– Полярная. Указывает точно на север. Вот туда я и уезжаю. Скоро и надолго. Но я вернусь и обязательно приду сюда к вам. Верите?
Маша перепутала и опять помотала головой, но быстро поправилась и глубоко заки-вала, как пони в цирке.
С минуту Игорь смотрел на нее со странным ускользающим выражением, а потом вдруг нагнулся и поцеловал ее – не в губы – рядом. Маша судорожно хватанула ртом густой колкий воздух, пошатнулась, удержалась и, ничего не видя, ринулась в свой подъезд…
Но не будь этого последнего – знала она теперь – он не смог бы сейчас, два с полови-ной года спустя, подписать телеграмму так трепетно просто, как если б писал жене: целую, Игорь. Те, кто передавал ей сегодня эту благую весть, наверное, так и подумали…
Получив в восемь часов утра телеграмму, ничуть не удивилась и не испугалась Маша Туманова. Когда схлынула первая волна яркой радости, она еще раз с пылом укорила себя за появившиеся в последние месяцы сомнения. Где-то с февраля ее действительно начала по-сещать поганая мыслишка о том, что виденный раз в жизни возлюбленный мог давно уже позабыть об обещании, данном два года назад под впечатлением необычного момента. Но Маша каждый раз сурово осаживала себя: "Не слушай, не слушай. Это не твоя мысль, это лукавый нашептывает". – "Да, а где же тогда твой ненаглядный суженый?" – отвечал тотчас ехидной скороговоркой, как была раз и навсегда убеждена Маша, приставленный к ней для соблазна злой дух. Он, наверное, уже с готовностью развертывал свою измятую хартию, чтоб грязно намарать на ней страшное слово "уныние", но не на ту напал: всякий раз, стиснув ку-лаки и преодолевая невыносимое щипание в носу, Маши истово шептала: "Верю!" – и вновь выпадало острое стило из когтистых мохнатых лапищ.
Но с каждым новым утром, то вливавшимся в окно разбавленным молоком, то вдруг расстилавшим на полу золотой солнечный коврик, все ясней и ясней становилось Маше, что любимому следует все-таки немножко поторопиться. Конечно, если б она решилась рас-крыть кому-нибудь сладкий секрет своего тайного невестничества, то добрые люди давно подняли бы ее на смех. Маша дурочкой не была и горькую эту истину отчетливо понимала, как понимала и то, что объяснить все и склонить к сочувствию можно только человека, так-же раз пережившему сокровенные минуты пакибытия – но таковые, если и имелись в Маши-ном окружении, то себя не выдавали…
А телеграмма все-таки пришла сегодня, парким июньским утром, доказав Маше лиш-ний раз то, в чем она и без того была уверена: вера и верность получают награду уже здесь, на земле, – и заставив поджать шелудивый хвост ее личного посрамленного завистника.
Но каким бы солнечным ни выдалось утро, каким бы добрым и ободряющим взгля-дом ни смотрели на Машу с детства знакомые предметы в комнате – ничто не могло засло-нить ветхости и убожества длинного и узкого, как трамвай, помещения. И если мебель мож-но было наскоро обтереть, на стол постелить нарядную скатерть, подаренную год назад ро-дительским комитетом, выстирать с хлоркой бурый тюль на кухне, замаскировать печать общей мрачности и неказистости жилья с помощью разных вазочек и статуэток, – то серые, растрескавшиеся по всей длине и кое-где повисшие унылыми собачьими ушами обои не ос-тавляли никаких сомнений. Было только одно крайнее, но неизбежное средство: немедленно поехать в магазин, купить все потребное и оклеить комнату по-новой. Невозможно было до-пустить, чтобы Игорь, вернувшийся из сурового края, истосковавшийся по красоте и уюту, увидел вдруг свою возлюбленную из "осьмнадцатого века" в этой грязной и безнадежной трущобе! Игорь рисовался Маше обладателем какой-нибудь мужественной и уважаемой профессии, исключавшей, однако, существование налаженного быта холостяцкой жизни, а значит, Машиному дому суждено было стать для него чем-то вроде оазиса мира, покоя и ласки в его суровом мужском служении, сопровождавшемся большими и малыми подвига-ми…
Изначально однокомнатная квартирка в бывшем общежитии для работников речного порта была получена бухгалтером этого порта Мариной Петровной, Машиной мамой. Тогда здесь, по-соседству с Уткиной Заводью, бурлил жизнью целый поселок речников, обретших скромное жилье в нескольких трехэтажных с деревянными лестницами зданиях. Такие мело-чи, как отсутствие ванной, телефона и горячей воды не могли смутить счастливцев, прибыв-ших, в основном, из сырых и чуть ли не тифозных бараков с земляным полом. Марина Пет-ровна, правда, приехала из трехкомнатной благоустроенной квартиры в центре города, но зато там ее три года как травили и тиранили мать и старшие сестры, и тиранили по делу, так как Марина однажды принесла в дом завернутого в чужое фланелевое одеяло бастарденыша Машу.
Машин отец, как водится, водилось и водиться будет до скончания века, дочь не при-знал, Марину обозвал и обеим на его порог боле показываться не велел. Поэтому выделенная сочувственным начальством однокомнатная квартирка показалась Марине едва ли не землей обетованной, и она быстро и ловко наладила там вполне сносное и даже приятное свое с дочкой житье-бытье…
Пятнадцать лет назад грянула нежданная-негаданная радость: их дом, к тому времени уже совсем обветшалый и, как старый тулуп, во многих местах прохудившийся, первый в поселке подвергся основательному ремонту, что еще года два вызывало мучительную за-висть у обитателей обойденных судьбой домов: за них почему-то приниматься не торопи-лись. Всю проблему решили одним махом: вдруг откуда-то пришло распоряжение снести весь жалкий поселок, а жителей расселить в новые отдельные квартиры со всеми удобствами – хотя и где-то в спальном районе с непроизносимым названием, зато с количеством комнат по числу голов в каждой семье. Жители поселка, давно жившие почти по принципам перво-бытно-общинного строя, обнимались и плакали на улице. И действительно, дома стали опус-тевать один за другим, Марина Петровна с Машей уже рисовали вечерами под абажуром план-схему будущих своих двухкомнатных хором, как вдруг пришло новое решение: рассе-ление отремонтированного дома, как признанного абсолютно пригодным для проживания, отменить на неопределенный срок.
Чуть ли не наутро после этого удара в поселке появилась грозная ревущая техника, в пару дней превратила соседние осиротевшие дома в печальные руины и уехала, оставив единственный жилой дом с краю, пока не утративший невинно-розовую штукатурку снару-жи, но потихоньку крошащийся и истлевающий изнутри…
Жуткими стали зимние ночи, когда жильцы, чьи окна выходили в сторону развалин, так никем никогда и не разобранных, не видели в ночи ни одного огонька человеческого жи-лья, зато слышали, случалось, протяжный вой каких-то животных, и тогда утром все утеша-ли друг друга, убеждая, что это, наверное, все-таки еще не волки…
Через пару лет в жизни Марины Петровны, ставшей к тому времени ревностной ве-рующей и успевшей приучить к тому же и семнадцатилетнюю Машу, влюбленную в мать и оттого некритичную, появилось некоторое утешение. Недалекая церковь, до того уродовав-шая горизонт скорбным остовом купола и переставшая быть годной даже под овощное хра-нилище, была в таком виде милостиво возвращена владельцу – Санкт-Петербургской епар-хии. Прознав об этом, Марина Петровна с Машей немедленно предложили свою помощь опустившему было руки отцу настоятелю и почти с первого дня трудились на реставрации бок-о-бок с другими бескорыстными верующими, составившими со временем крепкий кос-тяк церковной общины…
А спустя совсем мало лет старосту Марину Петровну отпели всей рыдающей общи-ной и похоронили здесь же, в церковной ограде, на маленьком старом погосте, где читались еще надписи на могильных плитах, ясно говорившие о том, что новопреставленная раба Бо-жия упокоилась в приятной сердцу кампании: были здесь и певчие, и псаломщики, и дьяко-ны, и даже какая-то "матушка Евлампия" без дат и других регалий.
Машина мама угасла за полгода от неизвестной науке болезни: однажды без всякого предварительного повода, она начала, как говорят в народе, "чахнуть". Поскольку никаких более серьезных заболеваний, чем родная петербуржцу анемия, у нее так и не обнаружили, – хотя искали врачи на совесть, о чем лично позаботился искренне горевавший батюшка – то тот же народ вынес свой строгий вердикт "сделали" – и это было очень похоже на правду, потому что болезнь, день ото дня прогрессируя, не давала никаких других симптомов, кроме всевозраставшей слабости, апатии и утраты воли к жизни.
Одна только Маша знала, скрывая ото всех, если не название болезни, коего, верно, и не существовало, то причину ее – точно.
До рождения Маши ее мать успела закончить два курса Консерватории по классу во-кала. Ее редкое меццо-сопрано отпугивало даже частных педагогов еще и раньше. "Девочка моя! – чуть ли не расплакалась на плече юной феи, прослушав ее, одна старая оперная дива. – Да это не вы должны платить мне за уроки, а я – вам, за удовольствие слушать вас!" Но, оказавшись предательски покинутой с новорожденным ребенком на руках, в вечной осаде в виде трех неугомонно бушующих мегер в родительском доме, она вынужденно Консервато-рию оставила – всего лишь на время – а оно оказалось таким удобно гуттаперчивым, что воз-вращение каждый раз откладывалось – до осени, пока не выяснилось вдруг, что последняя возможная осень уже прошла.
С тех пор у Марины Петровны раз и навсегда развился один-единственный, но угро-жающий невроз: она не только никогда и ни при каких обстоятельствах не пела сама, но и не выносила в своем присутствии ничего, отдаленно напоминающего пение – даже чье-либо бездумное мурлыканье немедленно повергало ее в серую пропасть депрессии, из которой она выходила долго, тяжело и мучительно для окружающих. Исключение делалось лишь для церковного пения – и то, вероятно, лишь потому, что уж слишком конкретный стоял в этом случае выбор.
Накануне того утра, с которого и началось быстрое и непонятное мамино угасание, они с Машей в будний день зачем-то оказались в самом центре города и около полудня как раз миновали огромный, подавляющий великолепием и суетным земным величием собор.
– Давай зайдем, – быстро решила Марина Петровна. – Посмотрим, нет ли у них той иконочки, о которой я тебе тогда… – и они свернули.
Как раз отошла ектения об оглашенных, с клироса донеслось первое "иже…" – и вдруг Маша всем телом почувствовала, как крупно вздрогнула мать, точно в нее ударила пу-ля. Пока длилось нескончаемое "хе-ру-ви-мы…", Марина Петровна дико озиралась вокруг, и рот ее был широко открыт. Когда же хор приступил к многоступенчатому "тайнообразую-ще", она, лишь на секунду прислушавшись, охнула на всю церковь и опрометью рванулась вон, держась за грудь. Поскольку зрелище бегства человека с перекошенным лицом из церк-ви прямо с Херувимской может означать только одну конкретную и жуткую напасть, при-ключившуюся с ним, то верующие буквально попрыгали в стороны, и Машина мама теперь неслась прямо к дверям по широкому проходу. Отставшая от неожиданности Маша нагнала ее на паперти, где мать стояла, закрыв лицо руками и безмолвно сотрясаясь.
– Что?! Что?! Что?! – мечась вокруг, повторяла Маша до тех пор, когда, еле переведя дыхание и справившись с собой, Марина Петровна ответила срывающимся шепотом:
– Я не могла… Не узнать… Это она… Ленка Мишанина… С курса… Контральто… Регентует! Господи, а я-то, я, я, я… – и она безумно, некрасиво, по-звериному зарыдала.
Потому Маша и знала, что ее мама умерла оттого, что вскрылась страшная душевная немощь, которую она всю жизнь пыталась лечить забвением, но забвение – это не тот пла-стырь, что исцеляет сквозные раны души, – а тело просто отказало, не смогло больше тру-диться, имея внутри смертельно уязвленную душу…
Два года прожила Маша Туманова в совершенном одиночестве, стараясь найти успо-коение в любимой, сознательно выбранной работе в школе и, хотя работа не очень задава-лась у Маши, особенно в старших классах (с младшими было спокойнее: у них страх учи-тельский еще не уступил место подростковому безобразному самоутверждению), у нее была теперь трепетная тайна ожидания, и эту тайну Маша холила и кормила мечтами о том свет-лом дне, которого ждала. А год назад она открыла в себе еще и неожиданный счастливый талант: однажды ночью вдруг написалась как выплеснулась замечательная сказка для детей, и с тех пор сказки такие одна за другой заполняли толстую тетрадку, имевшую свое почетное место в верхнем ящике стола и свою личную ручку – особую, старую, питаемую чернилами и с золотым пером, умыкнутую мамой у сестры при торжественном бегстве из отчего дома.
Сказки Маша долго никому не показывала – до нынешней весны, и теперь, радуясь мимоходом, что хоть рисунок на обойчиках не приходится подгонять, она клеила и клеила красивую бледно-зеленую с золотом бумагу на свои неровные, кое-как заляпанные шпатлев-кой стены и пыталась сложить в уме новую сказку, какую-нибудь совершенно особую, под-ходящую к сегодняшнему долгожданному дню.
Но сказка не складывалась: вместо обычных в таких случаях прозрачных, но напол-ненных цветным движением видений, перед ней все вставало лицо того мальчика из 11-б, Жени Афанасьева, которому поставила она, учительница литературы, вполне заслуженную тройку за выпускное сочинение, испортив ему тем самым в мечтах им уже полученный бес-троечный аттестат. Незаметно мысли Маши сбились с так и не сложенной сказки на этого проблемного Женю: она все пыталась сладить со своей совестью, решив, наконец, опреде-ленно, что поступила единственно правильным образом. Маша твердо знала: нельзя допус-кать себе ни единого послабления, делать первый шаг в сторону с торной тропинки, проло-женной совестью, пусть даже прельстившись мнимым доброделаньем.
"Давайте допустим как исключение!" – хором убеждали ее директриса с завучем, и так легко было сказать: "Ну что ж, допустим. Мальчик способный, с будущим. Ну, не дается ему литература, не любит читать. Но не портить же ему жизнь из-за этого!" И не отворачива-лась бы теперь от нее в коридоре надутая директриса, не цедила бы презрительное "Подума-ешь, какая цаца!" оскорбленная завуч… А вот не смогла Маша. И мальчика ей было жалко, и в положение коллег она вполне входила – в мыслях – а не пошла против собственной скру-пулезной и мнительной совести. Но, поставив все-таки законную тройку, совесть свою, ока-зывается, нимало не успокоила: она, как медведица, разбуженная зимой в берлоге, все копо-шилась, тяжко ухала, отравляя Маше день ее великой радости.
"Вот что, – решила Маша, слезая с табуретки и плюхая кисть в обляпанный таз с кле-ем. – Пора делать перерыв. Сейчас надо себя как-то приводить в порядок для выпускного, а закончу после, когда жара спадет. Потом мебель расставлять, тюль стирать… Ничего, и ве-чер, и ночь впереди, спать-то мне сегодня все равно не придется… А что касается Афанасье-ва… Что же. Тут куда ни кинь – все клин. Расскажу на исповеди – и баста". Но какая-то на-стырная заноза относительно Афанасьева в голове все равно оставалась. Немножко поднап-рягшись, Маша сумела все-таки докопаться, что это – воспоминание о его последней возму-тительной выходке, когда разъяренный юнец подкараулил ее одну в учительской и учинил то, что, вероятно, называл "выяснением отношений". Афанасьев неправдоподобно нагрубил ей и даже пожелал насильственной смерти, но до того бросил учительнице странную, испол-ненную тумана фразу. Маша прекрасно помнила ее и инстинктивно знала, что его слова должны были содержать в себе какое-то особо болезненное оскорбление, но смысла его она, увы, не поняла. Пересказать ругательство кому-нибудь из коллег и попросить разъяснить Маша сочла неудобным, побоявшись, проявив дремучее невежество, в очередной раз стать притчей во языцах. Всю последнюю неделю она мысленно перебирала в уме кандидатов, способных и растолковать ей таинственный шифр, и одновременно умеющих держать язык за зубами. И только сейчас на нее нашло изумительное озарение: "Да Эмилию Цезаревну я спрошу! Как раньше-то не догадалась!"
Эмилия Цезаревна и была тем человеком, которому этой весной Маша решилась по-казать свою любимую сказку.
После зимних каникул Маша как-то прослышала краем уха, что при их школе начала действовать некая "Студия молодого русского слова" для старшеклассников, а ведет ее самая что ни на есть настоящая профессиональная поэтесса. Маша обрадовалась было, но та же молва очень быстро донесла до нее фамилию поэтессы – Бригман, и столь же басурманское имя-отчество – Эмилия Цезаревна. Идти знакомиться сразу же расхотелось, и очень легко оказалось этого избежать: студия собиралась как раз в четверг – законный Машин выходной, закамуфлированный под "методический день". Не раз потом пришлось Маше с горечью вспомнить, как она даже успела поплакаться батюшке, убежденному русофилу и юдофобу:
– До чего дошли уже – совсем не стесняются! "Молодое русское слово" – и Бригман! Хоть бы псевдоним взяла, чтоб так в глаза не бросалось!
И скорбно качал белой мудрой головой духовник:
– А им и надо, чтоб бросалось, именно чтоб бросалось, Машенька! Мол, вот мы вас как, а вы все равно утретесь. Ну ничего, подожди, подожди: молодая еще. Даст Бог, и успе-ешь увидеть, как все эти Бригманы языки-то поприкусят… А сейчас нам молитву усилить надо.
Тому же батюшке нынешней весною Маше пришлось покаяться в своем поспешалом злоязычии: ей все-таки выпал нежданный случай познакомиться с заочно очерненной Бриг-маншей.
В тот четверг давали зарплату; Маша могла бы получить ее и в пятницу, но премуд-рые обстоятельства сложились так, что в четверг ей уже не на что было позавтракать. При-шлось, истратив последние монетки на метро, ехать в неурочный день на работу, причем, еще и прогуляться пешком два изрядных расстояния: от дома до метро по узкой дорожке меж окраинных домишек и от метро до школы – вдоль нескончаемой улицы, по которой обычно она незаметно пролетала в маршрутке.
Канцелярия оказалась запертой на ключ, где искать секретаря, по совместительству кассира, она догадывалась и брезгливо предпочитала не соваться в этот сочившийся ядом гадюшник. Поэтому ей оставалось только торчать, оправдывая свое школьное прозвище, не-посредственно под дверью, чтоб запорхнувшую на минутку и выпорхнувшую обратно секре-таршу еще и не проворонить. Точно в таком же положении рядом томилась молодая, нена-вязчиво элегантная женщина в бархатном болотного цвета плаще, уже определенная Машей как родительница. В бесцельной тоске озиравшейся Маше женщина показалась очень милой: добродушное славянское лицо с чуть раскосыми, но огромными и яркими глазами, высокими точеными скулами и изящным носиком; несколько властная, но уж очень породистая посад-ка головы, даже на вид казавшиеся мягкими белые руки, явно не знакомые с унизительным физическим трудом, – все это производило настолько благоприятное впечатление, что Маша не приняла близко к сердцу то, что длинные волосы у женщины аккуратно завиты, что тре-бует ежедневного кропотливого труда, что лицо и руки явно пользуются многочасовым вни-манием хозяйки, а в ушах и на пальцах камушки сверкают так, что даже в темном коридоре с коричневыми стенами, даже такому неискушенному человеку как Маша, становилось прон-зительно ясно, что это именно бриллианты.
Как и подавляющее большинство людей, с утра до ночи снашивающих свое тело и отупляющих душу на тяжелой работе, продолжая оставаться при этом бедняками, Маша ин-стинктивно недолюбливала не просто богатых – пусть и редко, но достаток все же можно добыть упорным трудом! – а богатых и праздных. Более негативных чувств к ним Маша по-христиански не испытывала, однако заповеданную любовь тоже взрастить не могла. Но странное дело! Хотя эта незнакомая женщина явно принадлежала как раз к ним, трутням, и при этом весь ее вид и повадка громко заявляли о благополучии и массе свободного времени, она вызывала искреннюю симпатию у Маши. Тем, как дружески вскидывала иногда глаза, чуть дрогнув при этом краешком безупречных губ; особенной статью независимого человека – но не купленной независимостью, а внутренней, врожденной и оттого неотчуждаемой. Женщине казалось лет двадцать восемь на вид, ее красота как раз стояла в последнем рас-цвете настоящей молодости – и умела не быть при этом вызывающей, не задевая и не вызы-вая зависть. Рядом с ней Маша вдруг забыла про свой, вернее мамин, серый плащ пятнадца-тилетней давности, донашиваемый даже не из-за нищеты, а потому что Маша стеснялась по-купать что-то необязательное для себя лично, когда видела вокруг столько примеров невоз-можности приобрести и насущное…
Пришли директриса с секретаршей, и Маша, занятая всегда и всем приятным процес-сом получения денег, про интересную женщину мгновенно позабыла и рефлекторно оберну-лась лишь тогда, когда услышала позади голос директора:
– Так я на вас рассчитываю, Эмилия Цезаревна? – и убедилась, что вопрос был адре-сован именно ее товарке по недавнему ожиданию, как раз мило кивнувшей:
– Конечно, как договорились.
Не дав Маше времени для обдумывания, директриса подозвала ее мановением руки и вновь обратилась к женщине:
– А вот, кстати, и учитель литературы. Можете и с ней переговорить… Мариванна, это Эмилия Цезаревна, которая ведет наш литкружок.
– Студию, – кротко поправила та и, вежливо-бесцеремонно отсекая директрису от дальнейшей беседы, заулыбалась Маше: – Ага, вот и вы, неуловимый учитель литературы, с которым мне надлежит работать в тесном контакте. И который, как мне уже, конечно, доло-жили, от меня откровенно бегает.
– Бегаю?! Д-доложили?!.. – запунцовела застигнутая Маша. – У меня просто – выход-ной… А так я – здесь… Всегда… Просто сегодня я здесь… по делу.
Женщина перевела взгляд с Маши на стол секретарши, где та отсчитывала купюры.
– Дело-конечно-важное-дело-конечно-нужное… – скороговоркой пропела она. – Но, если вы его закончили, то давайте все обсудим снаружи.
Маша кивнула, последовала за Эмилией, и они направились рядышком по коридору к выходу.
– Если я могу вам чем-то помочь… – вежливо предложила Маша, с тоской думая о том, что если помощи у нее действительно потребуют, то может статься, после проверки всех тетрадей ей придется еще что-то делать для другого – ночью.
– Ой, да не надо, что я – зверь, что ли? – доверительно глянула Эмилия. – Я еще – при вашей-то нагрузке! – на вас что-то вешать стану! Речь шла о выступлении студии со стихами на выпускном вечере. Сама справлюсь, делов-то…
– Спасибо! – искренне ответила Маша. – У меня действительно свободного времени не так много… А что… – решилась она, боясь, однако, уронить свое учительское достоинст-во, проявив восторженный интерес к жителям Парнаса. – Вы, говорят, известная поэтесса? Извините, но я как-то никогда…
Эмилия чуть заметно фыркнула:
– Естественно, никогда. Вы бы в жизни не стали читать стихов поэта с таким именем. По вам, извините, видно.
Маша не знала, куда глаза девать, и зачем-то промямлила, понимая, что ей ни за что не выдержать такого эффектно-безразличного тона в щекотливых вопросах:
– А вы, простите, из обрусевших немцев, наверное?
– Да какие там немцы! – махнула рукой Эмилия. – И вовсе не про немцев вы думаете, а про жидов…все так, – (Маше захотелось провалиться сквозь землю, потому что думала, она, конечно, именно про них). – Но я русская! Русская, понимаете! Русская, в России роди-лась, по-русски воспитана и люблю Родину. Ну не виновата я, что имечко мне досталось от папочки-англичанина, который потом ноги сделал. А от меня народ православный как от чу-мы шарахается. Даже иным священникам в церкви объяснять приходится… – на одном ды-хании выпалила поэтесса.
"Неужели – в церковь ходит? Такая… красивая – и в церковь?" – пришла вдруг Маше странная и прямо-таки неприличная мысль. Но она кое-что вспомнила:
– Ну что вы! Эмилия – вполне христианское имя. Так звали мать Иоанна Златоуста.
– Василия Великого. Но спасибо, хоть не стали задавать дурацкий вопрос: а в креще-нии? Я от него во всех церквях устала, – спокойным голосом отозвалась Эмилия.
Женщины вышли на школьное крыльцо, и Маше стало ясно, что здесь их дороги мо-гут навсегда разойтись, а ей не хотелось. Она не отдавала себе отчета – почему, но чувство-вала, что за несколько минут, которые они прошагали с Эмилией бок-о-бок по школьному коридору, в ее жизнь успело войти нечто нестерпимо яркое, насыщенное и вполне осязаемое, настолько ценное, что это ни в коем случае нельзя упускать просто так.
Эмилия уже по-деловому нацелилась на остановку маршрутки, и тогда Маша, пре-данно трусившая сбоку, отважилась:
– Вы – к метро? Может быть, мы с вами туда – прогуляемся? Если, конечно, вы не очень спешите… Потому что я хотела с вами кое о чем посоветоваться.
– Давайте, – без ломаний согласилась Эмилия. – Погода хорошая.
Маше понравилось, что новая знакомая не стала набивать себе цену, как делают после таких предложений иные люди, быстро взглянув сначала на часы, а потом поверх плеча со-беседника вдаль, словно решая, стоит ли он того, чтобы потратить на него лишние четверть часа… Пожала плечами и просто пошла дальше рядом с Машей, но в этой ее доступности чувствовалось что-то очень беззащитное… Вся беззащитность улетучилась, когда, пройдя метров десять, Эмилия бросила на Машу быстрый испытующий взгляд:
– Вы тоже пишете?
Такой вопрос был сам по себе подарком не знавшей как начать Маше, но прозвучала в нем такая нота, что она смутилась до глубины души, но собралась с духом:
– Сказки для детей.
– И это как раз то, о чем вы хотели посоветоваться?
– Угу, – сдалась Маша. – И я понимаю, что к вам, наверное, часто с этим пристают, прочитать просят. Но мне кажется, что к вам больше должны приставать со стихами.
– Да, – едва заметно улыбнулась Эмилия и снова глянула исподлобья на Машу. – Вы внесли некоторое разнообразие. Я, конечно, ваши сказки почитаю. Приносите пожалуйста.
– Спасибо! – обрадовалась Маша. – Я ведь вам – первой. Еще никому, никогда…
– Да? – собеседница вдруг повернулась к ней лицом и остановилась; Маша заметила, что при серьезном взгляде у нее, в общем-то, задорная мордаха. – А почему именно мне? – она легко вскочила на низкий поребрик газона, сразу легко, по-девчоночьи, спрыгнув обрат-но. – Вы ведь обо мне ничего не знаете? Почему вы мне так доверяете?
– Я сразу поняла, что вы – необыкновенный человек, – честно ответила Маша, удив-ляясь, откуда набралась такой храбрости: очевидно, заразилась от Эмилии. – Еще до того, как нас познакомили.
– Ах, вот как… Вот-как-вот-как… – задумчиво протянула та. – Тем лучше. И, кстати, все складывается удобно для вас. Я опять буду завтра после уроков в вашей школе. Решила, видите ли, издать сборник стихов молодых дарований. Между прочим, все – девочки, восемь человек. Вот и назначила на завтра встречу с их родителями, потому как авторы, сами пони-маете, несовершеннолетние. Вы и приносите завтра что хотите, ладно? – и Эмилия интимно тронула Машин локоть.
Но Маша уже была всецело поглощена другим: ошеломительным известием о том, что в их старших классах нашлось восемь девочек, способных, по мнению Эмилии Цезарев-ны, писать стихи, которые даже можно публиковать. Это оказалось полнейшей неожиданно-стью: среди старшеклассниц Маша не видела ни одного приличного лица. Пятнадцати-семнадцатилетние, по возрасту – девчушки, они выглядели в массе своей перевалившими далеко за двадцать пожившими блудницами. Более точными словами она не оперировала, но зато постоянно слышала их от коллег.
– А кто это?! Фамилии вы помните? – потрясенно спросила Маша.
– Се-крет! – весело ответила Эмилия. – Я дала слово не выдавать тайну. Сами знаете, вас, учителей, детки не часто жалуют. Ну, а я обещала. Так что не скажу, извините… Кстати, почему мы все идем, идем, а метро все нет?
– Так вообще-то здесь еще порядочно, – растерялась Маша.
– Не-ет, на такой подвиг я пойти не могу, ходок плохой, – подумав секунду, сообщила Эмилия. – Я уж лучше… Ведь мы с вами договорились? Вон, едет… А вы – прогуляетесь? До завтра тогда, – и резким взмахом руки остановив пролетавшую маршрутку, она уверенно распахнула дверцу рядом с водителем, чего Маша никогда не делала из великого стеснения, но сделать несколько лет мечтала.
Вот бы так же изящно взлететь в кабину, привычным движением подобрав полу длинного плаща – как амазонку!
Дверь легонько хлопнула, Эмилия широко улыбнулась и кивнула Маше. Только тут Маша оценила ее деликатность: несколькими естественными словами Эмилия, во-первых, ненасильственно прекратила разговор, исчерпавший себя и оттого угрожавший породить тя-гостное и никому не нужное молчание, и, во-вторых, не втащив Машу за собой в машину, избавила ее от необходимости платить деньги после того, как она уже полдороги отмахала пешком… Таким образом, Эмилия сумела оставить о себе ничем не разбвленное благопри-ятное впечатление…
До трех часов утра отбирала Маша сказку. Она сразу решила дать сначала из вежли-вости только одну, и уж если та понравится, то постепенно скормить и другие, а если не по-нравится, то, хотя бы, выставить на позор немногое. Еще час она каллиграфическим почер-ком и без помарок (машинки не было) переписывала сказку на листы мелованной бумаги, специально хранимой для особых случаев, а потом, перетрудившись и перенабравшись впе-чатлений, так и не заснула.
После уроков Маша подстерегла Эмилию Цезаревну в раздевалке и вручила свою безупречную рукопись.
– Телефон, телефон сверху надпишите, – небрежно сунув плащ гардеробщице, гово-рила обаятельная поэтесса… Ах, нету – и как же вы обходитесь? Тогда вот мой, на карточке там, найдете… Ну… дней через пять.
Маша выждала пять дней, для приличия приплюсовала к ним еще один сверх уговора и позвонила Эмилии Цезаревне из учительской. Пока из трубки доносились неторопливые гудки, Маша спохватилась и пробормотала про себя краткую успокоительную молитву и да-же, как институтка перед экзаменом, успела помянуть "Давида и всю кротость его".
Гудок прервался на середине, и она услышала музыкальное "Алло!", произнесенное нарочито-равнодушным тоном. Маша сразу узнала голос Эмилии, но зато не узнала свой собственный: он почему-то сел и задрожал:
– Здравствуйте, Эмилия Цезаревна! С вами говорит Мария Ивановна Туманова, учи-тель литературы. Я вас беспокою по поводу той моей сказки, которую вы так любезно согла-сились прочитать… – произнесла Маша свою предварительно заученную фразу, тотчас по-няв, что такая изысканная вежливость обязательно должна прозвучать несколько оскорби-тельно.
– Извините, – ответила трубка голосом Эмилии. – Я не Эмилия Цезаревна. Сейчас я ее позову.
Растерянно прижав трубку к уху до боли, Маша ясно услышала в ней звонкое, словно птичье многоголосье, приглушенную музыку и даже бряканье посуды. "Гости! – ужаснулась Маша. – Надо ж так не вовремя попасть! Ей уж точно не до меня!" – но сразу в ее ухе возник теперь уже доподлинно Эмилиин голос:
– Мариванна, Маша, вы, да? Ой, они тут орут так, что не слышно… Вы-то слышите, Мариванна? Я прочла вашу сказку… Ой, потише нельзя? Дайте с человеком поговорить… Прочла, говорю, но в двух словах всего не объяснить, тем более по телефону…Нам бы надо пересечься и обо всем толком… Что ты мне ее под нос суешь?! На стол селедку поставь… Нам нужно встретиться, Мариванна, в любом случае… Вы завтра… Нет, лучше в субботу… Часика в четыре, скажем, или…
– Эмилия Цезаревна! – осмелела Маша, купившись на такую интимную простоту або-нента. – А что, если мне… пригласить вас к себе в гости? В субботу, в четыре, допустим… Мы бы чайку попили, вы бы мне все…
– Хорошо-хорошо! – закричала Эмилия, как по междугородней. – В субботу, в четы-ре… Адрес давайте. Так, пишу! Ой, ч-ч… Ручка упала! Ага, диктуйте…
Пока Маша диктовала и, взяв себя в руки, пыталась доходчиво объяснить еще и путь-дорогу, она все время слышала мирные и приятные, совсем житейские звуки Парнаса… У Маши потеплело на сердце, как будто она впервые прояснила для себя, что поэты – тоже су-щества из плоти и крови, приглашают гостей, едят вульгарную селедку и роняют на пол обычные шариковые ручки…
В субботу на Фоминой Эмилия Цезаревна стояла на пороге Машиной квартиры с ма-леньким тортиком в руках.
– Христос воскресе! – произнесла она, как и положено. – Мир дому сему! – в ее голо-се проскользнула добродушная ирония.
– Воистину… воскресе… С миром принимаем… – Опять разволновавшись, заторопи-лась Маша, ругая себя за глупую привычку вечно смущаться – в таком-то возрасте! – и удив-ляться, слыша христианское приветствие от малознакомых людей.
Она прикинула, прилично ли будет завершить обряд по-уставному, троекратно обло-бызавшись с гостьей, и заколебалась, уловив нерезкий, но дивный запах иноземных духов. Но Эмилия сама прервала ее мучительные размышления, шагнув навстречу и потянувшись к Машиной щеке, казалось, привычным движением. Женщины расцеловались.
"А, – подумала Маша. – Для нее все просто: богема ведь и без Пасхи все время целу-ется, обычай такой". Она распахнула перед Эмилией дверь в тщательно прибранную комна-ту, отчаянно уговаривая себя при этом так не волноваться, потому что в любом случае ниче-го страшного не произойдет: ну, разругает Эмилия ее сказку, так ведь все равно не обидит, по ней видно.
– И вы – одна здесь живете? – спросила гостья.
Далее все обычно прибавляли: "И не скучно?"
– Завидую, – бросила Эмилия.
– Мама умерла, – пояснила Маша, сразу прокляв себя за то, что этим поставила Эми-лию в неловкое положение.
– Простите. Вечно я брякну глупость, – серьезно проговорила та. – Давно?
– Два года.
Женщина смотрела все также грустно и задумчиво:
– А муж, дети?
– Нету, – опустила глаза Маша.
– Что ж так – не сложилось? Разошлись? – продолжала Эмилия задавать вопросы, ко-торые в устах другого человека показались бы грубым вмешательством в сокровенное, но, заданные ею, теряли всю изначальную бестактность.
– Я не была замужем, – призналась Маша.
– А-а, ну ладно… – легко тряхнула завитой гривой Эмилия. – Как говорится, нет мужа – нет проблемы.
– У меня есть… проблема! – неожиданно выпалила Маша. – Я люблю одного челове-ка.
После этого своего внезапного откровения она почти испугалась. Что за женщина пе-ред ней? Она же ее совсем не знает! Почему она так разоткровенничалась?! Не гипнотизерша ли Эмилия? А может – экстрасенс?! Чем она так сумела ее – приворожить! – другого слова нет?!
А между тем Эмилия, по-хозяйски отодвинув стул, спокойно уселась на него и, во-друзив свой тортик на стол меж выставленных Машей чашечек и вазочек, рядом с полным блюдом фирменных ее, с пылу с жару, пирожков с мясом и с рыбой, принялась невозмутимо развязывать веревочку. Маша захлопотала и залопотала вокруг гостьи, стремясь сбить волну своей острой тревоги и неловкости. Эмилиин тортик оказался весьма симпатичным – с тол-стым слоем взбитых сливок, сверху сплошь облепленный нарядными пуговичками засаха-ренных ягод и фруктов.
– Ого! – обрадовалась Эмилия. – Надо же, донесла в целости! Это у меня, знаете ли, редкость: как иду куда с тортом, так обязательно где-то зазеваюсь, плюх – и привет.
Маша нерешительно улыбнулась и, перехватив эту улыбку, Эмилия вдруг резко ото-двинула торт и уронила руки на стол, устремив длинный теплый взгляд на хозяйку.
– Мариванна! – громко и решительно произнесла она. – Сядьте вы, не суетитесь… Мариванна, я очень не люблю вводить людей в такую… тихую панику своей скромной пер-соной. Слушайте, я сама удивляюсь – что люди во мне находят такого, чтобы сразу выкла-дывать мне свои страшные тайны, а потом меня же и обвинять в том, что я эти тайны вытя-нула. Ну, сказали, Мариванна, ну, любите кого-то – так это же проще некуда! Я тоже жен-щина, я и сама любила, что я – не пойму, что ли? Ну, тянутся ко мне люди, и вы потянулись – что с того? Может, я флюиды какие-то распускаю… Так что, хотите – дальше рассказывай-те, хотите – молчите. – Эмилия улыбнулась почти детской обезоруживающей улыбкой. – Я, в конце концов, к вам по делу пришла, вот…
Пока она говорила все это – сердечным глубоким голосом, не пряча прямого взгляда умных темно-серых глаз, в Маше родилось, выросло и распустилось ответное доверчивое чувство – глубокой приязни, приятельского расположения, требовавшее таких же искренних дружеских слов.
"Осторожно! – вдруг буквально крикнул ей внутренний голос, которому она иногда, под настроение, доверяла, иногда игнорировала, а иногда просто принимала к сведению, не зная, с кем по-настоящему имеет дело. – Так говорят и ведут себя люди – либо очень хоро-шие, либо исключительно, невозвратно дурные! Ты не сможешь определить так сразу, а дур-ных – больше, чем хороших!" К сегодняшнему голосу точно следовало прислушаться, но в тот момент Маша не пожелала: она уже как с горки соскользнула, что было с ней раньше только однажды, в ту достапамятную навеки единственную ночь…
– Да! – так же смело отозвалась она. – Все действительно так, как вы говорите. А мо-жет быть, мне просто показалось, потому что мой круг общения… ограничен. Я видите ли, очень замкнуто живу, особенно после смерти мамы. Подруг у меня, можно сказать, совсем нет. В школе коллеги – так мне с ними не очень… интересно: у них, знаете, что ни разговор – так либо о том, чей муж хуже, либо одно сплошное осуждение отсутствующих: как кто за дверь – так они сейчас ему кости перемывать…
– Тоскливо, – согласилась Эмилия Цезаревна.
– Ну а еще с кем я общаюсь, – так это наши, церковные люди. Но те все больше ма-мины бывшие подруги и… соратницы. Она ведь в нашей церкви старостой была, вместе с батюшкой из руин ее поднимала. Вон, смотрите, купол в окне – видите? Так это и есть наша церковь… Они все хорошие женщины, только вот возраст… Впрочем, у них, кажется, его и нет. А темы разговоров, знаете…
– У-уй! – передернулась Эмилия. – Мне ли не знать, на себе испытала: близкий – на той неделе – конец света со всеми ужасами антихриста, а главное – батюшки: один сказал, другой предсказал, там – святой, тут – вероотступник. Завыть хочется. А какими голосами говорят! Точно у них поголовно – легкий насморк…
Маша не удержалась и громко фыркнула: Эмилия ухитрилась дать точный портрет машиной доброй знакомой, матушки-казначеи – никогда ее ранее не видев, но угадав даже наличие полипов носа. Она спохватилась:
– Наш разговор, все-таки… Какой-то опасный оборот принимает. Вам не кажется?
Эмилия усмехнулась и покачала головой:
– Эк они вас! До чего довели, однако! Вам что, теперь в любой фразе человека… без насморка… диавольский соблазн мерещится?
Она именно так и произнесла – "диавольский", выдав тем самым свою несомненную принадлежность к православному меньшинству.
– Не мерещится, а беседа наша действительно соблазнительная, – важно ответила Маша.
Эмилия махнула рукой:
– Да вы не думайте, я – не из скептиков. Я человек воцерковленный, посты соблюдаю, к таинствам приступаю регулярно, с мужем обвенчана. Так что за одним столом со мной мо-жете сидеть без боязни… Кстати! – вдруг вскрикнула она и, быстро нагнувшись к своей ви-севшей на спинке стула сумке, извлекла оттуда длинную бутылку марочного кагора. – Ува-жаете?
Вот тут Маша оробела по-настоящему. Она и раньше не сомневалась, что люди ис-кусства очень охочи до спиртного, пьют его много, как мужчины, так и женщины; знала, что не только поэты, но и все русские люди этим балуются; даже в школе учительские междусо-бойчики в памятные даты чаще всего превращались в обыкновенную бабскую попойку – но списывала все эти безобразия на невоцерковленность людей, считая уж православных-то женщин гарантированными от падения в эту вселенскую грязь. Но, с другой стороны, Эми-лия Цезаревна до того не походила на обыкновенную женщину, весь ее вид до того говорил о причастности к чему-то высокому, что Маша не решилась и усомниться в том, что она мо-жет подбить ее на что-то незаконное.
– Если только по чуть-чуть… – пробормотала она.
– Вот это дело! – одобрила Эмилия. – Здесь и есть чуть-чуть. Егоже и монаси прием-лют (несите фужеры), и вообще, веселие на Руси…
"И действительно! – внутренне встряхнувшись, подумала Маша. – Я и впрямь, навер-ное, уже пугаю людей своей положительностью!"
– На брудершафт? – предложила Эмилия, когда вино было разлито.
Кивнув, Маша опасливо пригубила свой бокал – и с великим удовольствием выпила до дна густую, душистую, пряную жидкость.
– Ну вот, теперь ты – Маша, а я – Эмма, – улыбнулась гостья. – Целоваться не будем, это по-язычески.
Довольные собой и друг другом, женщины рассмеялись.
– А я ведь и водку пила однажды, – поделилась Маша все в том же припадке открове-ния. – Это как раз и было тогда, когда я познакомилась с ним… С Игорем…
– Которого ты любишь? – просто спросила Эмилия.
– Да… – и сразу, словно долго простоявший лед, вмиг треснула и неудержимо трону-лась с места застывшая лавина Машиных потаенных чувств. Остановить ее Маша не смогла бы, даже если б захотела – с такой силой рванулись и хлынули из ее души слова. Она расска-зывала, как умела – а была она все-таки учителем литературы – в мельчайших подробностях поведала новой подруге обо всем, чем жила последние два с половиной года, что одно толь-ко и удержало ее над бездной непроглядного горя после смерти мамы, ради чего вообще стоило ей жить на земле… Она говорила Эмме, но ей уж было все равно, слушает ли та, и остановилась, как на скалу налетев, лишь заметив вдруг, что Эмма в упор смотрит на нее широко открытыми глазами, обеими руками держится за голову и, вероятно, сидит так уже давно.
– Что вы… ты так смотришь? – прошептала хрипло Маша. – Ты думаешь, я не от ми-ра сего? Ты думаешь, что я живу… в мире иллюзий? Что я сама себе придумала… сказку? Что он давно забыл и меня, и вообще все? Так думаешь, да? А вот я – верю. Несмотря ни на что – слышишь? Ты считаешь, я – дура?
Впервые Эмма, казалось, не могла подобрать слов. Она только поводила головой из стороны в сторону, набирала было воздух, но все не заговаривала. Наконец, тихо и внятно сказала:
– Нет, ты не дура. Я вообще не знала, что в наше… проклятое время еще можно жить – так. Любить и верить – вот так. Это что-то настолько редкое, единичное, что столкнуться с этим… Я оказалась не готова. Но ты – не дура. Даже если твой любимый к тебе и не приедет, то ты все равно умней всех нас. Ты даже не знаешь, что твои чувства значат. Да может, Гос-подь только за одно за это тебе венец даст, какой мне, убогой, и во сне не приснится.
– Уж ты-то убогая! – удивилась Маша. – Бога побойся.
– Вот Он-то как раз и знает, что я убогая, – медленно произнесла Эмма. – Не нищая духом, а именно – убогая.
– Убогая – значит у Бога, – утешила Маша, вспомнив, что она филолог. – Так что это тоже неплохо.
– Да ладно, что уж, – возвращая прежний спокойный тон, вздохнула Эмма и вдруг на-сторожившись, пристально глянула на Машу: – Э-э… Послушай… Да ты – это… Выходит, девица, что ли?!
– Ну да, так вышло, – словно оправдываясь, призналась Маша.
– Ну дела-а… – протянула Эмма. – Ну-ка, встань к свету. У тебя крылышки там не от-росли еще? И нимба нету? Странно.
Маша испытала прилив жгучей благодарности за то, что Эмма свела столь щекотли-вый разговор к безобидной шутке. А та снова наполнила бокалы и подала один Маше с не-мудрящим:
– За это надо выпить, – и Маша чокнулась уже с большой охотой, чувствуя облегче-ние и оттого, что высказалась, и оттого, что рядом нежданно-негаданно оказался столь сим-патичный человек.
Со вкусом ополовинив свой бокал, Эмма опустила его, призадумавшись. Провела языком по губам, покосилась на Машу:
– Вот какой странный разговор у нас с тобой вышел. И – поучительный. Для меня. Впрочем, дураку что в лоб, что по лбу. Я ведь не умела так никогда и не сумею. А знаешь… – она встрепенулась. – Я завидую тебе, честное слово, завидую! Лучше, право, в девках по-мереть, чем, как я, к тридцати годам по мужикам поистаскаться, душу о них стереть, как на терке, так что дыра одна, а не душа, аж латать нечего… Что толку, что к Богу пришла, в гре-хах покаялась…
– Как что толку! – вскричала Маша. – Простил Он тебя!
– Простил. А душа вся в шрамах. В грубых, можно сказать, коллоидных рубцах. Хо-рошо, ее люди видеть не могут – инвалида эдакого.
– Перестань, перестань, – бросилась утешать Маша, не выносившая вида чужих стра-даний. – Люди одно видят, Бог – другое. Главное, что покаялась и исправилась. С мужем, говоришь, обвенчана.
– Обвенчана, обвенчана, – раздраженно пробормотала Эмма. – Мало ли, кто с кем венчается.
– Нельзя так! Нельзя так про таинство! – всплеснула руками Маша.
– А-а… – ее поразил полный безнадежности жест руки Эммы – только бриллиантик сверкнул. – Как была б…, так б… и осталась. Только б… свое узаконила, вот и все. А Бог видит.
Что на это отвечать, Маша не знала, но вдруг ее поразила странная мысль: "А ведь она очень гордый человек, очень! Такой гордый, что и представить себе нельзя! Это и есть ее главный грех, а не… ну не это самое вовсе. Потому что в таких тяжких грехах как блуд гор-дые люди легче всего каются. Ведь это доказывает их привлекательность и… опытность! Ес-ли б она убила кого, то тоже бы легко призналась: большой грех – большая личность, на ме-лочи не разменивается! А вот если б она стащила что мелкое или сжульничала – ни в жизнь бы не призналась: масштаб не тот… И что за мысли в голову лезут, неужели кагор так по-действовал?! "
– Я вообще, знаешь, очень одиозная личность, – как бы сама над собой подсмеиваясь, продолжала Эмма. – Я даже однажды шоколадку из магазина украла.
– Что… сделала? – обомлела Маша, но не от ужаса перед содеянным Эммой, а от сво-ей странной прозорливости.
– Па-аперла! Она лежала, а я ее – цап! – и женщина беззаботно рассмеялась, будто ра-зом позабыв про свою недавнюю печаль, и ее мелкое преступление сразу стало выглядеть в глазах Маши не гнусностью, в которой стыдней признаться, чем в убийстве, а обаятельной богемной выходкой. – Почитать тебе мои стихи? – и, не дожидаясь согласия и не меняя позы, Эмма размеренно, ритмично пропела:
Постройтесь, все люди добрые,
Поройтесь в своей груди.
Сегодня пойдем мы, – голые! —
Под небом в котле бродить.
А дрожжи сухие, старые,
Их дрожью и не возьмешь,
Ты, Машенька, над опарою
Напрасно рученьки бьешь.
Кто светится, тот надеется,
Кто просит, тот не проспит.
Иду я к Марии-девице
Проститься – Она простит.
Из всего стихотворения Маша усвоила две вещи: первая – в нем дважды прозвучало ее собственное имя, а вторая – в стихотворении заключен глубокий скрытый смысл, до кото-рого ей не докопаться, но интуитивно спросила:
– А "Она" – с большой буквы?
– Естественно, – пожала плечом Эмилия. – А вот еще:
И мотылек, сгорающий на свечке,
Всей смертию своей провидит – вечность
О двух крылах сияющих и белых… – она замолчала.
– Все? – глупо спросила Маша и столкнулась с таким ответным взглядом, что поторо-пилась исправиться:
– А еще?
– Ладно, последнее… Спящему снится покой,
Спящий проснется едва ли.
Все остальное – детали,
Все остальное – на кой?
Маша понимала, что трудно произнести что-либо более идиотское, чем попросить ав-тора объяснить свои стихи, и потому удержалась, хотя стихи – все – на слух ей понравились, и было очевидно, что личность, их породившая, в любом случае, значительна и можно лишь гордиться таким знакомством. А Эмма вдруг опять коротко хохотнула:
– Слушай, ну мы с тобой даем! Я для чего к тебе сегодня пришла-то! Я же сказку твою тебе принесла! Мы же о ней поговорить хотели! А о чем только не говорили! Ну мы и хрюши с тобой!
– Не надо! – чужим сдавленным голосом ответила Маша. – Я… уже понимаю. После стихов, после разговора всего… Тебе не могла понравиться моя сказка. И все другие – тоже. По сравнению с тем, что ты пишешь, они действительно… Не утешай меня! Ничего не стоят. Но это неважно, я ведь для себя, в общем, пишу. Я учитель, мне простительно. Так что не надо. Не хочу опять ставить тебя в неловкое положение.
– Надо же… – пробормотала Эмма, как сама себе. – И выпили-то всего ничего, а уже как нормальный человек заговорила…
– А до этого – как какой? – наведалась Маша.
– Как… извини… немножко чокнутый. И сказка, собственно, такая же. Давай, я все-таки скажу тебе вкратце, только ты не перебивай и не обижайся. Я так рада, что ты и сама все поняла, и вообще, что ты такая, и мне не нужно тут приседать и думать, как бы госпожа авторша от расстройства в обморок не хлопнулась. Или в волосы мне не вцепилась – и такое бывало в практике… Так вот, – и Маша стала свидетелем внезапного превращения: вместо бойко-языкатой и раскованно-сентиментальной дамы, перед ней вдруг оказался жесткий и деловой профессионал. – Во-первых, эти ваши сказочные страны. Что у них, простите, за на-звания? Злалия и Добралия. Так и язык, матушка, сломать недолго. Но не суть. А суть в том, что эдак подносить читателю, пусть даже и ребенку, на ладони "что такое хорошо и что та-кое плохо" – это простительно только Маяковскому. И то у него все достаточно спорно и преподносится в игровой манере. У вас же – как топором отрублено: здесь добро, а здесь зло. Думать не над чем, а значит – неинтересно. Далее. Эти ваши герои, мальчик и девочка, – они, извините, кто? Гномики? Эльфы? Еще какой-нибудь милый лесной народец? Так вы же че-ловек православный, и сказка ваша претендует на православность, а по нашей вере все эти… м-м… мальчики и девочки, которые у вас… минуточку… "спали под кусточком и умывались капельками росы", называются однозначно: бесенята. А у вас они… гм… "больше всего на свете любили Господа нашего Иисуса Христа…" Это как понимать такое, мягко говоря, не-соответствие? Не перебивайте, я знаю, что вы хотите сказать: детское восприятие и прочая глупость. Не делайте из детей идиотов. И потом, вы что, Льюиса начитались, "Хроники Нар-нии"? Так оттуда, во-первых, уши Генриха Восьмого так и торчат, а во-вторых, там просто адик в миниатюре… И у вас, прошу прощения… Самый добрый волшебник, помогающий детям, имеет, цитирую: "серебряные хорошенькие копытца…" Вы что, не в курсе, кто на ко-пытах ходит? И прочее, и прочее: феи всякие, которые гадают по зеркалу… Священнику ва-шему, вы, конечно, не показывали? Нет? Я так и думала: он бы вам прописал по первое чис-ло… Теперь метафоры: "румяная заря"… Ха. Вышла-из-мрака-младая-с-перстами-пурпурными-Эос… Извините. Русые косы, серебряные ручьи, светлые ангелы, добрые дети, изумрудная трава… Что бишь еще? Да, голосистый соловей! Это уже романс. Слушайте, вы же филфак, наверное, закончили. Я тоже. И мы с вами с первого курса знаем, как это называ-ется: литературные штампы. У меня от них судороги скоро начнутся. А что за язык у вас, для чего вы сюсюкаете, как у кроватки грудничка? Что это за пальчики, лапки, колечки, туфель-ки – всякие малюсенькие, золотенькие, гнусненькие… кхм… еще раз пардон. Но от сладкого тоже стошнить может. Я бы в вашу эту Добрар… Добрла… тьфу… Добралию… и носа бы не показала. А если вы таким видите Царствие Небесное, то я вам не завидую: именно в таком месте вы и рискуете оказаться… впоследствии… Впрочем, это меня уже заносит… Вы как – очень обиделись, или нет?
– Нет, наверное, – прошептала успевшая десять раз покрыться пурпурными, как пер-сты Эос, пятнами и столько же раз побледнеть обратно, Маша. – Вы правы, наверное. Только я, честное слово, ничего плохого в виду не имела. Я просто так – видела. И как видела, так и писала…
– Да знаю я, что не имели, и видели, и писали… Я сама иногда в стихах такое ляпну… Ну, в общем… Короче, вы ваш стиль меняйте там как-то – от души советую. Вы, кажется, недавно начали, так может, и насобачитесь еще, – щедро предположила Эмилия и вздрогну-ла: – Стойте! Который час? Что-о?! Все, Маша… О, Господи, я опять на "вы" перешла. Не сердись, я с тобой говорила как с автором, а с ними на "ты" никогда не получается… В об-щем, я должна бежать, чем скорей – тем лучше. Давай. Мы с тобой ведь встретимся еще, да?
– Ой! – всполошилась Маша. – Пирожки-то! Мы их так и не тронули! А тортик твой, Эмма! Что же это мы!
– Сама съешь – опаздываю, пропадаю! – Эмилия кое-как напяливала в прихожей свой шикарный, цветом и фактурой на вид, как мох, плащ.
– Я заверну тебе! С собой! Пирожки! – и Маша ринулась обратно в комнату, сразу на-поровшись на некстати преградивший дорогу стул…
Они торопливо попрощались у двери – и Эмилия Бригман, держа в руках сверток с остывшими пирожками, выпрыгнула вон, а Маша запоздало крикнула ей вслед: "Ангела-Хранителя!"
…"Да, конечно, – повторила Маша. – Эмма должна знать такие вещи. Это, кажется, что-то связанное… Ну, в общем, с эротикой… Бедный парень – Афанасьев, может, я зря его, все-таки…"
Спешно умывшись, причесавшись и надевая теперь новое выходное "а ля Эмилия" платье для выпускного вечера, она подумала: "Вот в этом и нужно встретить завтра утром Игоря. И волосы… распустить", – Машу аж в дрожь кинуло от такой крамольной идеи, но руки уже взметнулись к жалкому пучочку, скрепленному одной большой заколкой… И лицо ее в обрамлении чудных, пепельных, чуть вьющихся волос вдруг предстало перед Машей в новом, не оцененном до сих пор свете. Она-то привыкла к своему типичному лицу учитель-ницы, а Игорь? Каким он его увидит? – и от этой мысли Маша явственно ощутила, как осту-пилось на миг сердце – а потом снова жарко и счастливо застучало…
Застав себя оторваться от собственного отражения, вдруг ставшего невероятно со-блазнительным и юным, Маша окинула взглядом оставшийся фронт работ: основные дыры были замазаны и заклеены газетой, обои удалось налепить примерно на одну треть… Что ж, да она, можно сказать, гору свернула! Что осталось? Пустяки: доклеить – это уже просто, мебель расставить – да, повозиться придется… Помыть пол… Кухня еще. Но там все, вроде, аккуратно. Плафончик она протрет, тюль быстро выстирает и мокрым еще повесит… К чаю все куплено, даже кура в холодильнике лежит, на случай, если Игорь вдруг основательно проголодается…
Маша вовсе не гадала – что они вместе будут делать, о чем им говорить, единожды в жизни два с половиной года назад встретившимся людям, – она спокойно и твердо верила, что Тот, в Чьей воле соединить их сегодня перед Своим лицом – Он и подумает об осталь-ном. "Не заботьтесь о завтрашнем дне, – твердила она, как молитву, – ибо завтрашний день сам будет заботиться о себе…
* * *
Голова болела нестерпимо. Промаявшись некоторое время на постели среди смятых простыней и вволю побив кулаками так и не пожелавшую принять удобную форму подушку, Эмилия встала и накинула легкий халат. Мучительно скривившись, оглядела пол, но тапочек так и не обнаружила. Муж лежал носом к стенке так тихо, что можно было усомниться, ды-шит ли он вообще, но проверять Эмили не хотелось: она уже знала, что любые пьянки пока еще бессильны причинить вред его несокрушимо здоровому организму, и он через пару ча-сов, как ни в чем ни бывало, поднимется, готовый к новым подвигам во славу Бахуса.
Мысленно плюнув на тапки, Эмилия босиком направилась из спальни в ванную, но там ощутила такой отчетливый приступ общей дурноты, что, раздумав умываться, тихо по-шла на кухню, чтобы залить для начала водой ярко выраженный сушняк, а заодно и побороть как-нибудь головную боль. Кроме того, как и обычно после особо рьяного застолья, ее посе-тили муки совести, почти такие же сильные, как и физические страдания.
"Надо прекращать так пить. Надо прекращать так пить. По крайней мере водку крас-ным не запивать. И пивом тоже", – в который раз честно вознамерилась она.
На кухне ждал подарок: оказалось, вчера не допили минеральную воду, и в двухлит-ровой бутыли ее плескалось примерно на четверть. Одним движением Эмилия сорвала проб-ку и приникла к пластиковому горлышку, утоляя звериную, удушливую жажду… Потом на-лила себе стакан обычной кипяченой воды и растворила в ней две таблетки антиалкоголя и одну – аспирина, бессознательно действую по принципу "что-нибудь – да поможет", и зал-пом проглотила свою микстуру. Присев на краешек кухонного стола, механически прикури-ла последнюю сигарету из перекореженной пачки, но тотчас с отвращением затушила ее в чьей-то невымытой тарелке. Медленно приходя в себя, уставилась в окно, за которым давно уже разошелся вовсю не по-питерски жаркий и яркий день.
"Около двух, наверное…" – лениво подумала Эмилия, глядя, как прямо у нее под ок-нами весело наливается пивом разнополая кампания молодежи, по виду – свежеиспеченных выпускников. – "Выпускной у них не раньше пяти, а они, наверное, с утра надираются…"
При этом мысли Эмили тяжело перевалились на ее литстудию при школе, которую ей буквально навязали. Но с этой стороны проблем не предвиделось: питомцев своих она для праздничка хорошо поднатаскала, так что без нее там прекрасно обойдутся. Но еще что-то, связанное с этой школой, не давало покоя Эмили. Что-то такое, будто вчера… Почему вчера? Вчера ведь она в школу не ездила, а здесь отмечала свою годовщину свадьбы. Тогда что это такое у нее внутри – и определенно со вчерашнего вечера – защемило, интересно?
– Школа-школа-школа… – по привычке пропела Эмилия. – Маша… Боже мой, Маша! – и сразу перед ней встал один из многих эпизодов вчерашнего насыщенного дня.
К тому времени выпили изрядно и даже успели сбегать за добавкой. Но застолье еще не соскользнуло с той никогда не заметной грани, когда оканчивается интересная и вполне разумная общая беседа, гости разбиваются на группки по интересам, внутри каждой из кото-рых идет свое полувнятное общение и разливают уже только "на своих". Тогда еще поддер-живали светский разговор, хозяйка, как положено, уделяла, по мере сил, внимание всем гос-тям, люди заботились о впечатлении, производимом на окружающих, но спиртное успело развязать языки и вызвать на откровенность. В то время – последнее перед соскальзыванием за грань разделения – и зашел неизбежный разговор о любви мужчины и женщины с очеред-ными тщетными попытками докопаться, наконец, до ее никому не известной сути, а в целом – решали конкретный вопрос: а существует ли она вообще? Люди, казалось, подобрались компетентные: все – литераторы, все так или иначе вынуждены были писать о ней, кое-кто полагал, что ему довелось испытать ее на личном и чаще всего горьком опыте, а кто-то счи-тал, что переживает ее и по сей день. Вот тогда у Эмилии первый раз и кольнуло в сердце: ее муж вдруг однозначно примкнул к лагерю тех, кто яростно доказывал, что такой любви не существует вовсе. И когда он это делал, Господи! В день годовщины собственной свадьбы. Находись Эмилия в кампании, где его не было, или просто при других обстоятельствах, она бы, пожалуй, охотно вступила в ряды разоблачителей этого сомнительного чувства: она тоже по-настоящему давно в нем разуверилась и внутренне была полностью согласна с нетрезвой позицией супруга: любви не существует, это изначальная приманка для продолжения рода разумных тварей – иначе именно из-за их разумности род человеческий пресекся бы еще в зародыше – рождение потомства может породить хорошее отношение друг к другу, необхо-димое для воспитания того же потомства, а после того, как оно вырастет – для поддержки друг друга в старости; в нераспавшихся браках супруги, благодаря привычной физической близости, становятся ближе кровных родственников, но это лишь потому, что совместно творимое срамное дело сближает поголовно порочных людей тесней каторжной спайки; ро-мантика влюбленности, первые встречи и сердечный трепет – следствие химических реак-ций, и чтобы убедиться в правоте данного утверждения, достаточно лишь взглянуть на голу-бя, изо всех сил пыжащегося перед притворно равнодушной голубкой или на чету сиамских кошек, любовно вылизывающих друг дружке уши: даже в природе теплокровные не спари-ваются спонтанно!
Да, с готовностью и сама Эмилия выплеснула бы эти слова из своего ожесточенного сердца, но казалось нелепым и несколько противоречивым толкать согласно с супругом по-добные речи в годовщину свадьбы! Именно поэтому решительно перелезла Эмилия на дру-гую сторону баррикады, где не было аргументов, кроме хрестоматийных литературных и не очень надежных исторических образов. Зато в ее жизни такой потрясающий пример имелся.
– Послушайте! – громко призвала Эмилия. – Я знаю такую женщину. Не принцессу и не выдающуюся личность. А всеми нами любимого "маленького человека". Учительницу из той школы, где у меня эта дурацкая студия. И имя у нее самое что ни на есть простое, проще и некуда даже: Марья Ивановна. Правда, фамилия подходящая, очень романтическая – Ту-манова. Вот мы с вами не знаем, а она знает… – и с незначительными, но красивыми и к мес-ту преувеличениями, эффектными паузами и риторическими вопросами Эмилия поведала заинтригованному обществу историю Машиной любви и творчества, любовью порожденно-го. Рассказывать Эмилия умела и любила, поэтому слушали с неизбывным вниманием, хотя и с разным выражением лиц.
– Бред, – постановил муж Эмили. – Чушь такая собачья, что даже слушать неприятно. Эта твоя Мариванна дура настолько кромешная, что странно, как она институт какой-то за-кончила. У нее же олигофрения в степени легкой дебильности.
– Да ну, чего ты! – загомонили литераторы на разные лады. – Может, ты ее парню, Игорю этому, завидуешь просто… – Да правильно он говорит, дура она и есть дура… – Даже жалко девчонку… – Нет, пусть она уж лучше своего принца всю жизнь ждет, чем из постели в постель прыгать… – Да вы что, ребята, это ведь действительно чушь, да и кому надо? Я бы, например, не хотел, чтобы по мне какая-нибудь баба так сохла – себе дороже… – Да ну ее на фиг, есть о чем говорить, юродивых на Руси, как собак нерезаных…
"Кажется, это я напрасно, – мелькнуло у забившейся в угол Эмилии. – Нехорошо по-лучилось по отношению к Маше: как на арену ее выгнала… И дернул меня черт еще и имена все назвать! Спьяну, блин, сболтнула. Ладно, ее все равно никто не знает, а все-таки…"
– Стойте! – вдруг перекрыл все голоса зычный рев ее мужа. – А сказку мы с тобой чи-тали, ты приносила, – это что, ее тоже? – и после Эмилииного кивка: – Ребя-ата, у нее точно не все дома: эти сказки, которые она пишет, доложу вам… Не-ет, ТАКИХ дураков просто оставлять нельзя, их учить надо. Они опасные. Ничего нет на свете страшней дурака…
У мужа Эмилии в дружеских кругах была странная, но, пожалуй, меткая кличка "Черт". Иначе его не называли, да он и откликался охотно, когда жены не было рядом: в сво-ем присутствии Эмилия категорически запретила произносить это непотребное слово, но ей передавали, что молодым поэтам он даже представляется: "Пороховщиков. По прозванию Черт". Она и ругалась, и закатывала истерики, взывая к его атавистическим христианским чувствам, но напрасно: своим прозвищем муж гордился. Он даже не обманывал себя в том, что не одной внешности может быть за нее благодарен.
Высокий и узкий, раб только черного цвета в одежде, с тонким хвостиком блестящих, цвета галочьего крыла волос, с неизменным антикварным пенсне на умеренно крючковатом носу, а то еще – в особых случаях – и с моноклем, он намеренно подогнал себя под уже по-лученную кличку, отрастив острую эспаньолку и обзаведясь внушительным перстнем с не-известным прозрачным камнем, имевшем будто действительно дьявольскую способность иногда вдруг рождать где-то внутри яркую темно-красную точку. Таковыми бывали порой и его глаза – быстрые острые буравчики, периодически потаенно вспыхивавшие в глубине… При всем том не был ее Олег ни угрюмым, ни замкнутым, но почти всегда – язвительным и скорым на устную виртуозную расправу с недругом, и некоторые предпочли бы лучше попа-сться на кулак громиле-бандюку, чем на язык безжалостному Черту. С женой он был ласков и услужлив, когда не пьян, а пьяным выписывал языком и, случалось, ногами, такие коленца, что люди наутро удивлялись, как за язык его еще никто не прихлопнул, а ноги не принесли хозяина прямиком в преисподнюю. Олег Пороховщиков писал неплохие стихи в стиле дека-данса, собирая вокруг себя столь же жизнерадостных единомышленников, успешно торговал при этом компьютерными программами, которые сам же походя сочинял, да еще и помогал жене зарабатывать на пирожные, своей доли при этом не требуя… А вчера он разозлился на незнакомую ему Машу, и Эмилия видела, что разозлился не на шутку – так взъедаются на тех, кто сумел задеть за живое…
– Учить их надо, учить! Так учить, чтоб неповадно было! – орал изысканный поэт По-роховщиков, и Эмилия понимала, что причина гнева – она сама: не любит, не ждет, снисхо-дительно принимает, забывая о его существовании, стоит ему выйти за порог… – Чтоб ду-рью не маялись – учить!!!
Эмилия откровенно жалела о заваренной ею каше и, пока расходился ее собственный черт сам с собою, праздник как раз и миновал ту черту, за которой никому ни до кого нет де-ла… Эмилия, вовсе не считая себя обязанной весь вечер успокаивать распалившегося мужа, оставила его одного пить коньяк, а сама примкнула к паре потешно и не всерьез ссоривших-ся дам, напросившись им в третейские судьи…
Все кругом уже утратило привычное значение, замелькало светло и приветливо, и ра-достно было коситься иногда то в отражение на мебели, то откровенно – в зеркало на свою благополучную во всех отношениях особу. И в один из таких моментов Эмилия увидела ря-дом со своим отражением Олега, быстро пересекавшего комнату с телефоном в одной руке и с ее, Эмилииной сумкой в другой.
"Хорошо, я деньги оттуда вынула, " – порадовалась Эмилия, с трудом пытаясь сопос-тавить свою сумку с телефоном и злобой мужа на Машу Туманову. На минуту она вздрогну-ла, но сразу обмякла, вспомнив, что телефона у Маши нет, а, стало быть, позвонить ей в не-трезвом состоянии и испугать до полусмерти муженек не сможет: в книжке только адрес. На всякий случай Эмилия неуверенно двинулась за ним: следовало проконтролировать – но на-ткнулась на запертую дверь ванной, под которую убегал телефонный шнур. Сумки тоже ни-где не было видно.
– Олег! – твердо позвала Эмилия. – Моментально отдай мою сумку!
– Ха. Ха. Ха, – раздалось из-за двери.
– Что ты хочешь с ней сделать? – спокойным тоном спросила Эмилия, хотя внутри похолодела: в сумке – книжка с телефонами, сейчас позвонит кому-нибудь, гадость ляпнет по пьяни – потом полжизни не расхлебаешь. Тут она услышала короткий писк, каким у них сопровождался набор цифр – и забарабанила в дверь: – Открой немедленно! Не смей никому звонить в таком виде! Завтра может выйти скандал – сам не рад будешь! Что ты там, нако-нец, задумал?!
– Дуру жизни научить! – послышался вроде и мирный, но с оттенком легкой свирепо-сти голос супруга.
– Кошмар какой-то, – пробормотала Эмилия, но опять вспомнила, что у Маши нет те-лефона и общих с ними знакомых, так что с этой стороны ничего не грозит. Она подумала отключить телефон, но сообразила, что после ремонта он не отключается: провод вылезает прямо из стены где и замурованы все приспособления. Она прислушалась под дверью: в ван-ной хлынула на полную мощность вода, заглушив звуки мужнина голоса.
"А-а, – махнула рукой Эмилия. – Начальству не позвонит: инстинкт самосохранения сработает. А кому другому – не страшно: сам потом извиняться будет", – и она вернулась к гостям, уже затребовавшим сладкого, и, подавая торт, а потом им же, вкуснющим, и увлек-шись, намертво забыла и про Машу, и про самоизолировавшегося мужа. Когда же он поя-вился, Эмилия как раз дегустировала с приятельницей принесенный той "только для дам" ликер на розовых лепестках, и потому лишь спросила Олега:
– Кому звонил-то? Завтра со стыда не помрешь?
– Не помру. В Москву звонил, – определенно ответил Черт.
– Не издателю моему?! – вскрикнула Эмилия не своим голосом, потому что эта воз-можность своим ужасом на миг заслонила собой мир.
– Что я – псих, что ли?! – вполне трезво возмутился муж, и Эмилия успокоилась.
…Вот теперь, сидя на кухне у окна на столе с грязной посудой и страдая настоящим отходняком, она пыталась по-новой прикинуть, кому все же Олег звонил по ее книжке и не мог ли причинить неприятности Маше, которую так невзлюбил.
День стоял на пике жары, солнце поджаривало пустынную детскую площадку, мозги ворочались с великим трудом. "Да нет, куражился просто", – пришла Эмилия к окончатель-ному заключению. Она налила себе еще воды, с удовольствием чувствуя, как приходит в норму подвергнутый вчера нешуточной встряске организм, и, как обычно после возлияния, предалась горестным мыслям о собственной жизни – что, впрочем, делают все совестливые люди.
Имя-отчество она и правда получила от отца-англичанина. Доктор Цезарь Дж. Бригман побывал внутри железного занавеса в самом начале семидесятых, когда уже стало ясно, что оттепель так и не закончилась полнокровной весной, но основным врагом Советского Союза считался еще Китай. И оказалось возможным пригласить в одну из веду-щих клиник Ленинграда группу молодых кардиологов-капиталистов для ознакомления с принципиально новой методикой шунтирования. Капиталисты по-русски не говорили, а спе-циально приставленный переводчик отчаянно путался в медицинских терминах. Вот и выпа-ла интерну Кате Кузнецовой, сумевшей прилично изучить английский и закончить медин-ститут, участь постоянного переводчика при группе глупо-серьезных англичан. Кате испол-нилось двадцать два года. Она к тому времени уже начала тревожиться о женской своей судьбе – и закономерно завязался у нее предосудительный роман с симпатичным, как она считала, англосаксом.
Цезарь оказался человеком раскрепощенным и свободным от условностей, в резуль-тате чего Катя очень быстро почувствовала не только косые взгляды со стороны, но и неко-торые необратимые изменения в собственном организме. Мечась в тоске, она решилась все-таки открыть тайну любимому, хотя внутренне и была обреченно готова к тому, что он сразу же от нее открестится. Но к радостному удивлению Кати, Цезарь проявил бурный восторг и в приливе нежных чувств закружил девушку по комнате:
– We must marry! We must marry immedeately! – беспрестанно повторял он, целуя ры-давшую от избытка чувств Катю.
Ни он, ни она не знали, что для регистрации брака с иностранным гражданином – да еще подданным английской королевы! – советской девушке нужно собрать огромную пачку всяческих разрешений, справок и прочих характеристик, устоять перед настоящими допро-сами в органах госбезопасности – и везде доказывать, клясться и заверять, что она не вербу-ется в шпионы иностранной разведки, а просто хочет выйти замуж за любимого человека, от которого ждет ребенка…
Когда беременность скрывать было уже невозможно, и обладателю каждого сурового ока стало ясно, что Катя успела вступить в преступную связь с иностранцем, ее взяли в такие тиски, что она на некоторое время даже прекратила свои домогательства, боясь уже не за-прета на брак, но посадки в тюрьму… В это время и родилась у Кати здоровая, несмотря на кошмарные переживания матери, девочка. Цезарь, чье пребывание в Советском Союзе логически заканчивалось, восклицал над детской кроваткой:
– Emily! My tiny Emily! – и умиленно целовал светлые колечки младенческих волос.
Против имени Катя возражать не посмела, переиначив его все-таки на какой-никакой, но русский манер – Эмилия. За день до отъезда Цезаря в Лондон, после чего Кате предстояло биться с бюрократической машиной в одиночку, счастливые родители отправились вместе в ЗАГС регистрировать новорожденную. Регистраторша не выразила никакого удивления, увидав рядом с краснокожей паспортиной матери невиданный иноземный документ отца.
– Для ребенка главное – мать, – резонно сказала она. – Мать – советская гражданка, значит, и ребенок наш. Как, говорите, назвали? Эмилия? Ничего, сойдет, тут одни на днях сына Навуходоносором назвать хотели. У них папаша вообще негр был, – и она добросове-стно вывела черной тушью в графе "имя" – Эмилия.
О дальнейшем в их семье из года в год Екатерина Николаевна рассказывала следую-щий анекдот:
– На фамилию, надеюсь, на свою запишете? Кузнецова.
– Нье-ет! Кузнетсова – нье-ет! – неожиданно перешел на русский язык "папаша", чего никогда раньше делать не пытался. – Она-а йест Бригман.
– Кхм, странная какая-то фамилия… английская, – растерялась делопроизводитель-ница.
– Оу, е, сэнэйм! Бригман! – сиял во все зубы счастливый отец.
Чиновница перевела испытующий взгляд на довольную Катю:
– Он по-русски, что – совсем ни бе, ни ме?
– Оу, е-е, бе-е, ме-е! – радостно подтвердил Цезарь.
– Ну вы же видите, – кивнула на него Катя.
– Тогда вот что, – приняла быстрое решение чиновная дама. – Пишем на вашу: он все равно не разберет. А то шутка ли – его фамилией ребенку всю жизнь испортить! Не докажет же никому, что из англичан. Надо же выдумал – Бригман.
– Оу, е-е, Бригман!
– Пишите – Бригман, – требовательно сказала Катя. – По крайней мере, это будет зна-чить, что он точно признал ребенка своим. И вообще, знаете… – она понизила голос. – Мы собираемся в Англии жить. А там Кузнецова как-то…
– Ах, вот что… Ловко придумали, нечего сказать… Ребенка от буржуя завели, и с Ро-дины – тю-тю… Ясненько…
– Не ваше дело! – вспыхнула Катя. – У нее отец – Бригман, значит, и она – Бригман.
– Да пожалуйста, мне-то что… Локти себе только потом не пообкусайте. Ладно, за-пишем, Бригман… А с отчеством что будем делать? Как зовут вашего… Ну, его, в общем? – и, уже увлекшись, эпизодом, приятно разнообразившим рутинную работу, женщина скоси-лась на светившегося глазами и зубами Цезаря: – Нейм ваше? Тьфу ты… Вот из ë нейм? – поднатужившись, наскребла она по сусекам основные иностранные слова, вынесенные из школы.
– Ки-иза! – вежливо ответил вопрошаемый.
Регистраторша испуганно взглянула на Катю:
– Ка-ак?! Киса, что ли?! Отчество-то от чего писать будем?
– Да Цезарем его зовут, если по нашему, – протараторила Катя, чтобы скоростью за-темнить для "Кисы" смысл. – Цезаревной пишите.
Но год проживший в Ленинграде англичанин, как оказалось, какие-то слова все-таки для себя перевел.
– Тсезар – ньет! Ай йест Киза! – замахал руками он, напирая на стол.
– Пишите, как я сказала, он все равно наших букв не знает, – бросила Катя и с ласко-вой улыбкой оборотилась к любимому: – Yes, of course, Caesar. You are Caesar.
Так Катина дочка и стала Эмилией Цезаревной Бригман. Над анекдотцем очень смея-лись, но ни одна живая душа так никогда и не узнала, что он имел свое продолжение: эту тайну Екатерина Николаевна твердо решила унести с собой в могилу.
– Ладно, теперь национальности, – сказала женщина, когда вопрос с именами утрясли. – Мать – русская, а отца как запишем – англичанин?
– Наверное, – пожала плечами Катя и просто для проформы обернулась к своему Це-зарю: – What nationality should she write? English?
Но вместо того, чтобы утвердительно ответить Кате, он безмятежно осклабился на ре-гистраторшу:
– Оу, е-е! Йа йест – хиброу! Understand? Джю-у!
– А-а? – резко повернулась к нему воспитанная в лучших традициях русского антисе-митизма Катя.
– Е-е, хиброу! – радовался Цезарь.
– Пишите – англичанин, – тихо сказала она.
…Сначала из далекой, словно заколдованной Англии, куда, чувствовала Катя, ей по-пасть уже заказано, приходили посылки с невиданными приспособлениями для ращения младенцев и расчудесные открытки, исписанные бисерным почерком, – но приходили все реже, реже, и все менее настырно пыталась Катя пробить головой брешь в железном занавесе – пока поток подарков и слов любви не превратился в ручеек, а затем и не иссяк совсем – то-гда она перестала и хлопотать, и надеяться…
Эмилия помнила себя с трехлетнего возраста – если еще не раньше. Воспитывали ее мама с бабушкой, причем больше – бабушка: мама, участковый врач ближайшей к дому по-ликлиники, где – забавно! – числилась как больная у себя же на участке, пропадала на своей проклятущей работе ежедневно – то мотаясь по вызовам в любую погоду, то отсиживая бес-конечные амбулаторные приемы, и, возвращаясь домой, часто валилась в отупении чувств на диван, а бабушка, тоже врач, только на пенсии, отпаивала ее травяными отварами. Эммочку обе обожали, хотели, чтоб было у нее все самое лучшее и вкусное, но могли только мечтать об этом, потому что доход семьи складывался из бабушкиной пенсии и маминой более чем скромной зарплаты участкового врача… А Эммочка, как назло, всегда ухитрялась подру-житься с девочками из обеспеченных семей, благодаря чему обе женщины вынуждены были постоянно наблюдать разницу в материальных благах, достававшихся их любимице – и ее подружкам. Они пытались бесхитростно приукрасить для нее свой, например, простой и здоровый стол:
– Вот, смотри, Эммочка – как пирожное! Закроешь глаза – прямо не отличишь! – про-тягивала мама дочке булку с маслом и вязким яблочным повидлом.
– Нет! Убери! – отшатывалась девочка движением не капризного ребенка, а взрослой оскорбленной женщины. – Убери сейчас же! Я не могу! Не буду!
Из этого Екатерина Николаевна сумела лишь понять, что ее дочь терпеть не может булку с маслом и повидлом, предпочитая ей горбушку черного хлеба с солью, запиваемого простой водой.
– Эммочка, я тебе джинсовую юбку сшила – прямо как "Вранглер"! Наклейку при-шить – никто и не догадается!
– Не хочу! Не хочу! Никогда не надену! Дворничихиной Дуньке отдай! – белея, как бумага и задыхаясь, кричала Эмилия.
И маме ее оставалось только удивляться – почему так чужда девичьему кокетству Эммочка и упорно отвергает вещички, любовно составляемые матерью из разных обрезков и остатков материи, зато без всякого стеснения носит готовые вещи, способные изуродовать даже первую красотку.
– Эммочка, детка, взгляни, какое я тебе колечко купила к выпускному вечеру! Совсем как золотое и будто с бриллиантиком, очень благородно выглядит. А стоит – смешно ска-зать! – два сорок.
– Сама носи! Я никогда в жизни, никогда… – и Эмилия начинала по настоящему горько плакать.
Опять разводила руками Екатерина Николаевна, не в силах взять в толк – откуда в до-чери такой аскетизм! В еде – неприхотлива, к одежде – нетребовательна, никакой бижуте-рии, косметики, на чем все сверстницы помешались – на дух не выносит… Читает, конечно, много ее девочка, головка золотая, толк выйдет – но ведь и о будущем думать надо! На та-кую-то замухрышку кто позарится! И волосы у нее не растут впридачу – такие жалкие ко-роткие перышки только и годятся на стрижку под мальчика. Как внушить ей, что там, где природа недодала, кое-что и самой подштриховать нужно… И одеваться, конечно, не в га-лантерке напротив.
– Почему, дочка? Ну почему? – спросила она однажды в добрую минуту.
– Потому что больше всего на свете я ненавижу это твое "как", – сурово ответствовала дочь. – "Как" – это не настоящее, это всегда подделка, это ранит меня куда-то прямо в душу. В детстве сказала бы ты мне: вот тебе булка с маслом и повидлом – и я бы всю жизнь ее ела. Но ты: как пирожное. Ах! И всегда все было – "как". Как "Вранглер", как золото, как, как, как… Пойми, я не могу этого выносить! А теперь вот – накрась лицо, надень модное платье – и будешь "как красавица"! Нет уж! – она вскочила и, сжав кулаки, заметалась по комнате, голос зазвучал страстно: – Нет! Лучше ничего, чем фальшивка, понятно? Лучше черный хлеб, чем ложное лакомство, лучше самая простая одежда, чем "под фирмý", лучше остаться в жизни не у дел, чем получить что-то не по праву, а благодаря искусственному лицу! А, ты боишься, я старой девой останусь? Не бойся! Наверняка еще есть мужчины, которые хотят жениться на человеке, а не на матрешке! А если уже нет – тогда пусть, пусть я останусь в де-вицах!
– Что-то очень гордая ты, дочка, – тихо сказала Екатерина Николаевна. – Идеалы-то твои, вроде, и неплохи, а только есть в них что-то… Сама не знаю, что… Высоко залетела ты, смотри… Хорошо, если там и останешься, не упадешь. Потому что, если упадешь – разо-бьешься…
Но Эмилия не разбилась, хотя ударилась больно: видно, крепкая была изначально. В девицах она, конечно, не засиделась, а, наоборот, выскочила замуж восемнадцати лет отроду за человека порядком старше себя. И не выскочила вовсе, хотя употребляли сей непотребный глагол абсолютно все, даже близкие подруги, а вышла замуж по любви – первой, чистой и единственной. И в основе ее счастливого брака, продлившегося целых четыре года, лежала не суетная внешняя приязнь, а глубокая гармония чувств, единство мыслей, тождественность предпочтений… И не слепой морок физической страсти спаял, казалось, навечно ее и люби-мого, а пронзительная нежность и жертвенность…
Но через четыре года муж встретил другую женщину – старше Эмилии на семь лет! – и однажды с многократными оговорками, изматывающими запинками и опущенными долу глазами, попросил развода, пообещав оставить ей однокомнатную квартиру после размена.
Далее сцена стала безобразной, потому что не ожидавшая удара Эмилия, до того дня ни разу не позволившая себе даже усомниться в стойких чувствах мужа, оказалась не готова к сюрпризам судьбы. Ей, наверно, думалось, что, будто в детстве, когда стоило потопать, по-плакать – и как по команде смягчались бабушка с мамой и отменяли нестрогую кару, вроде запрета на просмотр мультфильма, – так и теперь, если она накричит, заревет, напомнит му-жу об их чувствах, о сокровенном, пережитом вместе, – то он тотчас вышвырнет из своего сердца чужую и случайную женщину…
– Да что в ней есть! Что в ней есть-то, кроме крашеных волос да бюста, у этой лахуд-ры! – вопила Эмилия все громче и громче и даже в глубине души изумлялась, что до сих пор еще не убедила любимого в своем несомненном превосходстве над соперницей, настолько оно было ей очевидно. – Как жить-то тебе с ней, если она просто кукла малеванная! Если у нее одна извилина в голове! Если она Пушкина от Маяковского не отличит! О чем говорить с ней будешь, когда из постели встанешь?! Скажите, хозяйка она хорошая, и в доме у нее чис-тота! Ты что – борщ хлебать всю жизнь собираешься?! Красавица она, не спорю – и что? Что ты с этой театральной маской делать собираешься?! Где найдешь женщину, чтоб так все одинаково было, как со мной – и взгляды, и вкусы, и убеждения?! Да ты сравни меня и ее! На что тебе эта пустышка?!
– А я и сравнил, – гробовым голосом отозвался муж. – И не в твою пользу вышло.
– К… как… – оторопела Эмилия, позабыв даже вложить в слово вопросительную ин-тонацию.
– А так! – и, внезапно рассвирепев, он грубо схватил Эмилию за руку, проволок через всю комнату к шкафу, где распахнул дверцу – и почти бросил жену лицом на зеркало. – Ты сюда заглядывала когда-нибудь?!
– Да ты что… – едва шевелила губами Эмилия. – О чем ты говоришь… Я знаю, что не красавица… Да, я не придавала значения… Я даже – презирала… Я думала, что для людей мыслящих… Интеллектуальных… Как мы с тобой… Не чуждых – духовности… Верующих в Бога… Это не имеет никакого значения… Никакого!.. Как же ты… Как ты мог польстить-ся… И – на что…
Муж давно отпустил ее руку и теперь сидел на краешке дивана, свесив сцепленные ладони меж коленей и понурив голову. Наконец, поднял ее, и в глазах стояла грусть и… жа-лость:
– Дура ты, Эмка, дура ты полная, хоть и книжек до фига начиталась, – безнадежно покачивая головой, медленно говорил он. – Того ты не знаешь, что все мужики одинаковы – все, Эмма, до одного, без исключений… И всем нам – поверь! – нет ровно никакого дела до того, о чем вы там себе думаете. Разговоры, взгляды… Тьфу. Да безразличны мне твои взгляды, Эмма. И ее – тоже безразличны… Но мне важно, с какой женщиной я иду по улице, кого привожу к друзьям. Серенькую мышку, вроде тебя… прости. Или королеву, как она. А поговорить… слушай, да что я, мужика для такого дела не найду, что ли?! Идеи, мысли… Мне и своих – вот так! – хватает, чтоб я еще разбирался, какие они у женщины, с которой я сплю. Борщ хлебать, говоришь… Пусть и борщ. Да только это – дом. Очаг, если хочешь. И каждый мужик мечтает о красивой бабе – у очага… А ты… Жаль мне тебя, Эмма. Пропащая ты совсем…
Так закончился ее идеальный брак, так упала Эмилия с высоты, но не разбилась, как предрекала мама, а пусть и с трудом, но твердо встала на ноги, подняла голову и – огляде-лась. Вспомнила вдруг, как тяжело ей, книжному червю, старательной и пунктуальной сту-дентке, дался недавний университетский диплом. Не в пример холеным и бойким девахам с курса, и четверти по программе не прочитавшим, но зато разнаряженным, надушенным, ис-кусственным – ненавистным. Как за невразумительные ответы, за жалкое овечье блеянье по-лучали они на экзаменах четверки, а потом клали в карман полновесную стипендию, в то время как почти каждый экзаменатор, будь то мужчина или женщина, бесконечно терзал Эмилию казуистическими вопросами, с удовольствием наблюдая, как невзрачная тихоня сникает и тушуется – и она почти обязательно хватала у кого-то из них три балла, лишаясь такой всегда нужной стипендии! Вспомнила, как непотребно орали на нее продавцы в мага-зинах, а если и молчали – то каким окатывали презрением!
Бессонными ночами каталась Эмилия по опустевшей супружеской кровати – и мая-лась, маялась, напряженно ища брешь в идеально нравственной системе своих жизненно важных позиций… Она с кровью и мучительными остановками шла и пришла к тому, что иные женщины инстинктивно постигают, еще не выйдя из детской коляски: любая дурнушка тут, в мире, обречена. Обречена во всем: в семье, где муж непременно решит попробовать – каково это, красивая женщина, а? – в общественной жизни, где охотней дадут дорогу симпа-тичной дебилке, чем умной уродке… Во всех слоях общества и человеческих собраниях, пе-ред мужчинами и женщинами – обречена. Что ум женщины, ее неординарность, любая сте-пень таланта может быть востребована людьми лишь тогда, когда их обладательница прият-на на взгляд – незаметной же попросту не простят никакого замаха. Красота дарит необхо-димое: уверенность в себе и вводит эту уверенность в привычку, гипнотизируя окружающих. Не обязательно быть совершенной Венерой, достаточно лишь миловидности – и можно, имея настоящие дары душевные, горы своротить… У дурнушки же чудный голос уйдет на пение колыбельных, художественный редкий дар – на оформление стенгазет, талант стихосложе-ния – на грустные вирши, посвященные страданиям по бросившему мужчине…
"Нет, – сказала себе Эмилия в одну из таких одиноких бессонных ночей. – Со мной так не будет. Такие, значит, требования у вас, люди? Чтобы с вами ужиться, следует пойти на компромисс с убеждениями? А что мне эти убеждения – кушать, что ли? Поступимся. Но только вы сами и останетесь в дураках".
После развода Эмилия действительно получила однокомнатную квартиру. Ей хватило ума не съезжаться обратно со своей семьей – тем более, что мама недавно вышла, наконец, замуж, и теперь, в 44 года, ждала ребенка, невинно планируя старшую дочь-неудачницу в бесплатные няньки.
Эмилия поняла, что, прежде, чем найти себе способ зарабатывать деньги, причем та-кие, чтоб в жизни у нее все было не "как", а самым что ни на есть настоящим, нужно начать с самого нужного и выстраданного. Она решительно сняла с шеи старинный кулончик с сап-фиром – подарок бабушки любимой внучке к свадьбе – и без жалости отнесла его в комисси-онный ювелирный магазин. Очень скоро в руках Эмили оказалась сумма – для кого какая: кому – от души гульнуть разок в валютном ресторане с дивами и девками, кому – просидеть годик на хлебушке с молоком. Эмилия выбрала третье, на тот день главное: толкнула дверь давно намеченного элитного косметического салона, оснащенного компьютерами, шагнула в сторону приглянувшегося визажиста-стилиста:
– Я хочу изменить не только свою внешность, но и всю свою жизнь – совсем. Вы мо-жете мне помочь?
И прошло семь лет.
Эмилии удалось упорядочить жизнь, или, как она сама выражалась, застолбить себе территорию. Появились и совсем неподдельные бриллиантики, купленные самостоятельно как символ самоутвержденного "я", понемногу заполнилась вполне обустроенная квартирка умной техникой, от души подаренные друзьями-художниками картины нашли каждая свое неповторимое место на стенах; в числе прибытков числился и второй презентабельный суп-руг – именно такой, какой и требовался Эмилии: с легким налетом тайны и ужаса – для по-сторонних, а для нее – милый домашний соратник и единомышленник, чей поводок хотя и был традиционно длинным, но ошейник имел необходимые острые шипы.
Поздно, в двадцать четыре года, начала Эмилия писать стихи, поудивлявшись про се-бя, как это она не додумалась до этого раньше – и быстро заняла хотя и скромное, но проч-ное и непыльное местечко в когорте избранных. О той невыразительной Эммочке, похоро-ненной семь лет назад в давно исчезнувшем с лица земли салоне, новая – и великолепная! – Эмилия предпочитала добровольно не вспоминать. Призрак Эммочки, правда, оказался не-уничтожимым и порой пугал Эмилию в минуты мимолетных приступов черной меланхолии, но в целом жизнью можно было наслаждаться спокойно, в чем она ежесекундно убеждалась, просто оглянувшись по сторонам. Зеркало, лицом в которое семь лет назад швырнул ее муж, Эмилия упорно хранила в качестве сувенира, а своему бывшему была исключительно благо-дарна за преподнесенный вовремя жестокий урок. Теперь из того зеркала смотрела изыскан-ная женщина, от каких не отводят глаз, а если за что бросают – так уж точно не за внеш-ность. Первой заботой так и остались волосы, ибо никакими усилиями нельзя приобрести себе то, чего практически нет. Прошлось разориться на натуральный шиньон в виде богато завитого хвоста, который крепился шпильками к макушке, куда подтягивались собственные жидкие, густо налаченные волосы. Ни один человек на земле, кроме мужа, конечно, ни разу не усомнился в естественности этой очевидной красоты. Лицо ежедневно подвергалось вир-туозной обработке едва ли не дюжиной специалистами подобранных средств и приспособле-ний – и в награду за этот утомительный труд Эмилия то и дело слышала от знакомых жен-щин: "Везет тебе, Эмма! Косметики, наверное, ни грамма не употребляешь, а выглядишь, как картинка!" Вульгарной краски Эмилия по-прежнему не терпела, добиваясь максимального приближения всех тонов своего лица к тем, какие могла бы подарить – но именно ей не дала! – природа. В одежде она придерживалась принципа "что мне удобно, то я и ношу" – и теперь вполне могла себе это позволить, так как удобными для новой Эмилии как-то сами собой оказались вещи дорогие, изящные, мягкие, выгодно преподносившие ее немного начавшую "ползти" фигуру.
Мечта писать поэтические книги и получать за свой труд деньги осуществляться не торопилась, но Эмилия, расставшись с прозрачными иллюзиями бытия еще семь лет назад, и не требовала от и без того задарившей ее жизни на данный момент невозможного.
"Поэзия никому не нужна? Хорошо, давай-ка подумаем, кому она нужна. А нужна она тем, кто пишет".
И с того времени, как Эмилию посетила это не очень оригинальная мысль, в городе начали выходить сразу несколько литературных альманахов под разными названиями, тира-жом до тысячи экземпляров, издаваемые на средства авторов. Редактором и составителем числилась никому не известная г-жа Иванова – иди, отождествляй такую фамилию с кон-кретной персоной! – а материал представлялся наиубогий, словно каждый альманах служил отхожим местом Пегасу.
– Идет обоз с Парнаса, везет навоз Пегаса, – заливаясь хохотом, скандировали супру-ги Пороховщиковы, занятые процессом подготовки в печать очередного объемистого тома. Этот процесс вообще всегда был очень веселым: они выискивали и зачитывали друг другу неотразимые шедевры из авторских рукописей, хватаясь при этом за бока и едва не валясь со стульев ("Да нет, ты только послушай: "Педали поют – под ногой! Детали растут – под ру-кой!" – "Нет, а у меня…"), а работа их в основном сводилась к тому, чтобы выкидывать из чужих стихов, чаще всего вместе с самими стихами, явное непотребство, нецензурные выра-жения и сомнительные политические экзерсисы.
Авторы добросовестно несли своим редакторам деньги на издание, что вскладчину для них выходило не очень-то и дорого, зато в совокупности составляло круглую и симпа-тичную сумму, ровно половина из которой шла на оплату типографских услуг, а другая по-ловина всякий раз приятно отягощала портмоне поэтессы Эмилии Бригман, являясь закон-ным гонораром за составление, редактирование и администраторские заботы. Сумму эту она, конечно, не афишировала ни перед самими авторами, ни перед налоговой полицией…
Такой способ зарабатывать деньги, безотказно работавший вот уже пять лет, и застав-лявший даже все расширять и расширять бизнес, Эмма не считала ни вымогательским, ни нечистоплотным. С авторов за хлопоты она брала "по-божески", ущерба читателю не нано-сила ровно никакого: знала, что каждый автор, получивший, согласно своему вкладу в сбор-ник, от десяти до двадцати экземпляров, штук пять оставит себе "про запас" и "на память", а остальные раздарит своим неразборчивым знакомым, его стихами и без того многократно изнасилованным, украсив книжки то трогательными, то нарочито строгими надписями, – и на этом вхождение очередной книги в русскую литературу закончится. Эмилия отлично соз-навала общественную бесполезность такого труда, но тешила себя мыслью, что дело ее глу-боко нравственно: ведь ни одна живая душа на свете никогда не отпечатала бы добровольно ни строчки из этих хромых на все многочисленные лапки опусов. Но, поскольку почти все поголовно поэты напрочь лишены чувства самокритики, то невозможность напечататься серьезно гнетет их, порой доводя даже до непоправимого. Не лучше ли приоткрыть крышку этого кипящего котла – ровно на щелочку, куда выйдет пар чужих душевных нечистот, а для нее, Эмилии, милосердно взвалившей на плечи грязную и неблагодарную работу ассенизато-ра, превратится в тихо шуршащие жизненно необходимые бумажки… Знакомства в окололи-тературных кругах, всяческих студиях, объединениях и содружествах у Эмили не переводи-лись, клиент прибывал бесперебойно, оправдывая ее твердое мнение: что бы ни случилось, люди никогда не перестанут лечиться, учиться и писать стихи…
Но выпускался и еще один, уже не альманах, а просто пронумерованный коллектив-ный сборник стихов, выходил нечасто, раз в квартал, с любовно подобранной обложкой и на мелованной бумаге. Коллектив авторов состоял не из разномастной банды, а из двенадцати-пятнадцати солидных поэтов, чьи имена постоянно мелькают на устах немногочисленной читающей публики и ценятся наперечет среди профессиональных литераторов. Там открыто стояло имя Эмилии Бригман – как поэта и составителя. С этих авторов тоже, конечно, сни-малась умеренная плата за организационные хлопоты, но лишь достаточная для того, чтобы покрыть долю самой Эмилии или Олега Пороховщикова. Оба они тщательно заботились о том, чтобы непременно донести сей увеличенный тираж до вдумчивого читателя, устраивали публичные чтения всем авторам, для чего неустанно мотались по городу в поисках подходя-щих площадок, не щадя сил, продвигали особо робких поэтов наверх. Нашли фонд, согла-сившийся издать большинство открытых ими достойных авторов отдельными книжками, не забывая, конечно, устраивать таковую поблажку время от времени и себе. Эмилия особенно пестовала многообещающих: абсолютно бесплатно писала для них пространные рецензии, не ленясь, посылала иногородним теплые поддерживающие письма, не упускала случая упомя-нуть в собственном устном или письменном выступлении запавшее в сердце имя восходящей поэтический звезды. Могла ночами не спать Эмилия, представляя себе готовящийся выпуск в законченном виде, прикидывая как бы повыгодней преподнести каждого из авторов, при-чем иногда даже допускала выгоду для другого в ущерб своей законной первой позиции… Словом, работа для души хотя и не принесла пока ни рубля, но, словно в благодарность за бескорыстие, обеспечила кругом добрых талантливых знакомых, нарождающуюся настоя-щую известность среди публики и несомненное признание коллег.
Такой теперь стала внешняя, яркая, как расписанный гроб у древних иудеев, сторона жизни новой Эмилии – и не это, разумеется, зудящее беспокоило ее. "Что я? – задавала себе Эмилия неразрешимый вопрос. – Хороший я человек или плохой? Судя по тому, как люди меня любят – должно быть, хороший. А по тому, как я сама себя знаю – так сволочь несус-ветная".
Эмилия считала себя, да, по-видимому, и была весьма умным человеком, поэтому не могла не осознавать, что то насилие, которое она учинила семь лет назад над своей оболоч-кой, не могло не отразиться на внутреннем содержании. Тогда, вначале, она болезненно ло-мала свое человеческое естество, сознательно сокрушая такие природные качества как за-стенчивость, мягкость, неуверенность. Но со временем ощутила себя словно бы и законной обладательницей прямо противоположных возможностей: застенчивость сменилась откро-венной ухватистостью, мягкость обернулась язвительным цинизмом, неуверенность превра-тилась в небывалую напористость…
Обнаружилось и другое, в принципе, редкое человеческое качество: победительное обаяние, перед которым не мог устоять ни один человек. Эмилия знала, что получила его (от кого – и думать не хотелось) в ту самую переломную ночь, когда невольно закляла всех ближних, пообещав им, что если они заставят ее поступиться идеалами, то сами и останутся в дураках…
И теперь могла Эмилия с порочным удовольствием непринужденно делать болвана практически из любого себе подобного, и даже имела у себя небольшой набор беспроиг-рышных приемов, применить которые надо еще решиться, зато, решившись, оказываешься в выигрыше навсегда.
Любой знает, например, как тяжело признаться другому в серьезной вине перед ним, как невозможно приступить к такому скользкому разговору… Эмилия в таких случаях сна-чала бросала глубокий скорбный взгляд прямо в глаза жертвы, потом быстро отводила его и трепетно выговаривала: "Я так виновата перед вами! Даже не знаю, как вам и сказать!" – и весь ее вид вопиял о таком искреннем раскаянье, что человек сразу напрочь забывал о собст-венном ущербе и бросался утешать несчастную, вовсе не подозревая о том, что она в те ми-нуты холодно думает: "Конечно, голубчик, куда б ты делся…".
Большинство людей приходят в совершенное смятение и выглядят исключительно жалко, когда их хвалят за успехи – но кому же это не нравится, кто не желал бы продлить волшебные мгновения! А получать необязательные подарки, отрываемые от чужого сердца, которые сама совесть велит немедленно отвергнуть! "Я так смущена! Зачем вы! Вам же са-мому…" – трогательно восклицала Эмилия – и после такого признания оставалось лишь спо-койно слушать дальше усиливающиеся комплименты или положить в карман подарок и уй-ти…
В Эмилии пробилась еще одна деликатная способность: никогда не обучавшись пси-хологии систематически, она, тем не менее, безошибочно чувствовала смутные порывы люд-ских душ – и, нимало не волнуясь, мгновенно озвучивала их, глядя в глаза собеседнику… Вообще, смотреть в глаза, поняла она, – это целая наука: тут, если переборщить, легко на-жить себе смертельного врага, желающего плюнуть на твою могилу, – и интуитивно пользо-валась этим в самую меру, не забывая позволить и другому заглянуть в свои глаза, где всегда успевала вовремя выставить соответствующий заслон…
Она вычислила, что небрежное словцо, оброненное в подходящую минутку, способно обеспечить хорошее к ней отношение на долгие годы вперед… И самым важным из всего благоприобретенного оказалось то, что Эмилия ни на йоту не играла, не притворялась, не имитировала: все вытекало у нее от избытка многогранного и чуткого сердца, и оттого вос-принималось людьми гармонично, заставляя теплеть их собственные сердца.
Но, видя свою почти крепостническую власть над посторонними и, по сути, не нуж-ными ей душами, Эмилия не могла эти души не презирать за то, что они так легко покупают-ся. И чем больше она делала человекам ощутимого добра – в виде ли крупной услуги, вовре-мя ли брошенной фразы, стоимость которой не переоценишь, или просто красноречиво-безмолвного участия – тем больше укреплялось в ней чувство брезгливого превосходства над туповатым человекообразным стадом.
Единственная порода людей, неподвластных обаянию Эмилии, состояла из полоум-ных фанатиков чего-либо. Но с такими людьми она и сама предпочитала, по возможности, не общаться, надежно прячась от их почему-то всегда очень маленьких глаз за стену изыскан-ной корректности или просто отчужденного молчания. Умела, впрочем, Эмилия и оскорби-тельно нахамить какой-либо слишком надоевшей особи – но так же легко получала, при же-лании, прощение: искусство извиняться она тоже постигла в совершенстве.
Но при всем том оставалась Эмилия непоправимой, патологической трусихой, ей вполне знаком был темный животный ужас, от какого мутится рассудок и отнимаются ноги. Вот где была ее ахиллесова пята и, зная об этой своей слабости, Эмилия задалась целью НИКОГДА не раскрыть такого позора другим – и сумела прослыть смелой и даже отчаянной. Уже решив одно время, что и этот недуг успешно победила, будучи рожденной триумфато-ром, Эмилия однажды получила жестокое доказательство бесполезности иной борьбы.
Она выходила из метро в грязный мартовский день, когда заметила двух профессио-нальных кидал, более или менее тщетно пытавшихся всучить карточки с номерами спешив-шим, не раз по-другому облапошенным прохожим. Поймать им удалось старенького, бедно-го, совсем седого гражданина, и он заинтересованно начал выпытывать подробности игры у своих предполагаемых благодетелей…
Раз и навсегда положившая себе за правило не проходить мимо творимого на глазах злодейства или произвола, Эмилия внятно посоветовала старичку, когда миновала его:
– Дедушка, не вздумайте связываться. Обдерут как липку, босиком домой пойдете.
Так бы и кончилось все ничем – за руку ведь Эмилия деда не хватала: сказала, и дос-таточно, своя голова должна быть – если б он вдруг не бросился за ней вслед, горячо и гром-ко вознося благодарность за счастливое избавление от разбойников. Еле от него отделав-шись, Эмилия привычно свернула за ларьки – где упомянутые разбойники вмиг настигли ее и, прижав к стенке ларька, взяли в живое вонючее полукольцо. Эмилия сразу поняла, что существует еще одна категория людей, на которых ее чары не действуют – и эти люди назы-ваются быдлом.
– Ты чо, крыса? – приступил один из них, самого пугающего вида, с опасно заплыв-шим глазом, недочетом зубов и золотой туалетной цепью на шее. – Ты чо суешься-то, куда не просят, гнида?
– Ща кишки выпущу – и не пикнешь, – твердо пообещал второй, приземистый и сплошь волосатый.
Немыслимые слова свои он сразу же подкрепил конкретным действием, направив Эмилии прямо в живот невесть откуда взявшуюся финку. Третий молчал, лишь угрожающе сопя и нависая непробиваемой глыбой…
"Обкуренные, стало быть, без тормозов", – пронеслось у Эмили единственно ценное наблюдение в сразу опустевших мозгах. Дальше она не рассуждала и потом не могла никому сказать, что толкнуло ее на дальнейшие действия. Уперев руки в боки, она вдруг бесстрашно пошла прямо на торчащее острие – и заорала при этом абсолютно чужим, похабным, во-кзальным голосом:
– Ты кого на понт берешь, ублюдок! Испугал ежа голой задницей! Думаешь, можно стариков грабить на улице?! Да я тебя, сволочь, сейчас сама на месте замочу и в асфальт за-копаю!!!
Произошло маленькое бытовое чудо: финка исчезла, и один из разбойников растерян-но кивнул остальным:
– Валим отсюда, она чокнутая, – и все трое неприметно размылись.
Эмилия свернула еще куда-то и привалилась спиной к кирпичной стене. Способность соображать к ней еще не вернулась, зато она очень четко ощутила, как по ногам в сапоги хлынуло нечто обжигающе горячее. Только в следующую минуту ей стало мучительно ясно, что она попросту описалась со страху…
Так что жила Эмилия в собственноручно созданном мире, свободном от каких-либо заблуждений. Но если сама жизнь была или казалась вполне сносной, то внутренний строй души стал не тяжелей, а как-то мутней и страшней, чем даже в те давние дни, когда она по-няла, что подстрелена и падает…
Ходила Эмилия и в церковь, приученная к этому еще первым супругом, оказавшимся впоследствии прелюбодеем. Долго мыкалась по соборам с важными недоступными священ-никами, где регулярно получала случаи убедиться в их невежестве. Всегда, сложив умильно руки на груди, она приступала к Чаше не с последней покаянной молитвой, а с навязчивой мыслью о том – не станет ли сейчас объектом любопытства для всей очереди, когда батюш-ка, услышав имя, начнет допрашивать: "Крещеная? Исповедовались? Почему такое имя?" Один даже велел ей дождаться конца очереди, унес Чашу в алтарь, метнулся куда-то внутрь справляться по святцам и, лишь убедившись, что перед ним не дремучая лгунья, вынес Чашу обратно и причастил Эмилию. А она к тому времени уже тряслась и сжимала зубы от гнева и презрения – хоть опять исповедоваться беги!
Но около трех лет назад, когда после такой же противной неувязки Эмилия выходила из очередной церкви, изо всех сил пытаясь утвердить и сохранить душевный мир, к ней не-ожиданно пристроилась сбоку давно знакомая женщина-иконописица.
– Со святым вас причастием, Эмилия!
Дружелюбное выражение осело на лицо Эмилии само собой:
– Спаси, Господи. И вас также.
Эта женщина – не приятельница, не даже хорошая знакомая – просто мелькала иногда на Эмилиином жизненном пути. Но привычка к псевдодоверительному общению с мало-мальски знакомыми симпатичными людьми срабатывала помимо желания: в худшем случае можно было только оставить о себе приятное впечатление, а в лучшем – приобрести те или иные ощутимые блага, не говоря уже о всех многочисленных промежуточных вариантах.
– Что-то, смотрю, вы все никак к одной церкви не прибьетесь: то здесь вас встречаю, то на другом конце города, – завязала иконописица принужденный разговор: наверное, сразу пройти мимо показалось не очень удобным.
– А вы? – доброжелательно-интимно улыбнулась Эмилия. – Сами-то! Раз меня в раз-ных местах видите, значит, тоже не в одну церковь ходите.
– Здесь, в Питере, – да. Здесь, собственно, мне безразлично, куда. Как душа запросит-ся. А духовник мой в Псковской области, в деревне.
– Ну да! К деревенскому батюшке ездите?! – удивилась от души Эмилия, окидывая взглядом вызывающе интеллигентскую одежду собеседницы.
Та рассмеялась:
– Это он по своей воле деревенским стал! Поспокойней и от начальства подальше. А до этого – пятнадцать лет проактерствовал. И матушка его, говорят, бывшая балерина.
– Да ну! – пуще изумилась Эмилия. – И что, хороший батюшка?
Тут уже иконописица окинула ее с ног до головы насмешливо-проницательным взглядом:
– Вам как раз понравится.
Привыкшая сама прозирать насквозь людей, Эмилия несколько смутилась перед этой женщиной, посмевшей с лету дерзко ухватить в ней что-то сокрытое:
– Откуда вы знаете? – с невольным вызовом спросила она.
– Я могу и ошибаться, – несколько бесцеремонно подхватила ее под руку художница. – Но только мне так кажется. Он, понимаете, именно нашу братию с большой охотой окорм-ляет.
– Вашу? – уточнила Эмилия.
– Всякую. Там у него, с позволения сказать, нечто вроде богемной тусовки. Поэтов тоже полно. Художники, артисты, музыканты… По праздникам у него такой клирос собирается, что никакой Мариинки не надо. Не бойтесь, в своей кампании окажетесь.
– Прямо Нектарий Оптинский! – воскликнула полностью заинтригованная Эмилия, подумав о легендарном отце, чья память до сих пор особенно почитается верующими людь-ми искусства. – Давно, честно говоря, мечтала с таким познакомиться! Вы не могли бы…
– С моим удовольствием! – слабо усмехнулась женщина. – Недельки так через две к нему собираюсь. Телефончик оставите – и вас захвачу. Я на машине, так что милости прошу: со всеми удобствами…
И ровно через две недели – в отдаленной деревеньке под Псковом, затерявшейся сре-ди заброшенных, бурьяном поросших полей, в неказистом с виду и крепком внутри пяти-стенном домике, утонувшем по окна в ярких цветах, Эмилия познакомилась со своим духов-ником о.Вячеславом и его жизнерадостными духовными чадами.
Иконописица не обманула: священник с первого взгляда пришелся по сердцу Эмилии. Еще далеко не старый, но, несомненно, вошедший в возраст созерцательной мудрости, о.Вячеслав и правда посвятил свою жизнь воцерковлению самого непробиваемого пласта че-ловеческого общества – творческой интеллигенции. И судя по тому, сколько чад, невзирая на расстояния, то и дело сменяли друг друга у него под крылом в соседнем заброшенном доме, тяжелая эта работа успешно спорилась у о.Вячеслава.
Осанка и повадка его матушки не оставляли сомнений: так по-королевски выступать, навеки привычно ставя врозь носки и безупречно прямо неся тонкий и твердый стан, могла только балерина, проведшая сотни и сотни изнурительных часов у станка. Во всем же ос-тальном это была приветливая простая женщина, чей микроскопический ум с лихвой возме-щался гигантским, не ведающим сомнений в любви сердцем. На сад и огород она искренне не обращала никакого внимания, пестуя только цветы прямо у дома, скотины не держала, откровенно признаваясь, что падает в обморок от вида навоза, проводила круглые сутки за чтением, иногда разнообразя его долгими, немножко беспорядочными молитвословиями. Такой образ жизни матушки, казалось, обрекал семью на голодную смерть, но – дивны дела Господни! – в доме не переводились не только необходимые продукты, но даже деликатесы, а прогнившие деревянные стены церкви понемногу одевались в надежный красный кирпич.
Приехавших в субботу о.Вячеслав обстоятельно исповедовал после вечерни, снисхо-дительно закрывая глаза на то, что они усердно читают правило прямо стоя в очереди, а по-том в приказном порядке отправлял их, чаще всего к тому времени уже валившихся с ног, почивать в свою подручную импровизированную гостиницу. Трогательным показалось Эми-лии и то, что, будучи уверенным, что люди искусства – непременно полуночники и, насиль-ственно поднятые к ранней, неминуемо всю Литургию прокачаются и прозевают, он во вре-мя больших съездов велел звонить не раньше одиннадцати, а сам успевал до того честно и без халтуры вынуть все до единой частицы. Когда особо рьяные удивлялись, зачем батюшка потакает слабостям чужой плоти, он потаенно усмехался и отвечал:
– Плоть всегда немощна, а дух не всегда бодр. Что толку, если они, в церкви стоя, проспят до Херувимской? Сами знаете, какая тут публика чаще всего… деликатная. Так уж пусть лучше они у нас в одиннадцать молятся, чем в семь сны наяву смотрят.
И он был прав: относительно выспавшись и наскоро умывшись обжигающе ледяной водой из батюшкиного редкой чистоты колодца, молились легко и светло, и на Литургии нельзя было увидеть ни одного не то что хмурого, а и просто нерадостного лица – все как на подбор стояли в приподнятом настроении духа и едва ли не в умилении.
Потом обедали всем обществом в доме священника и, как утверждали "по молитвам нашего батькá" ни один человек не испытывал ни малейшей неприязни к соседу, не затевал обычной в богемной среде вежливой словесной перепалки, а все шли в дом бок-о-бок с бла-женно счастливыми лицами, пребывая в полной уверенности, что кругом нежные сестры и отважные братья…
Эмилия, хотя и новенькая, сразу прониклась всеобщим добродушием, разлитым в воздухе, и, зная за собой определенное жестосердие, отдыхала своей, наконец, расслабив-шейся и хорошо отскобленной от наиболее вопиющих грехов душой. Вчерашняя исповедь ей понравилась, но показалась недостаточной. Она принадлежала к той редкой категории лю-дей, занятых постоянным самокопанием, которые настолько жестоко критикуют себя сами, наедине с собой, что считают излишней роскошью и едва ли не издевательством позволять это делать другим. Поэтому на исповеди она с мазохистским удовольствием чехвостила себя почем зря, втихомолку радуясь, что смертные грехи юности уже успела спихнуть равнодуш-ным столичным священникам, и о.Вячеславу, растерявшемуся от такого самобичевания ис-поведницы, осталось только утешать ее. Лишь отойдя от аналоя, Эмилия догадалась: да ведь она бессознательно перекрыла священнику возможность выбранить себя, сказав все за него – да так, как он навряд ли и осмелился бы! Так человек, поранивший или прищемивший палец, иногда не подпускает никого для оказания помощи и вопит "Я сам!", потому что, как выяс-няется, легче самому себе причинить даже бóльшую боль неумелой рукой, чем принять боль меньшую, но из чужих рук.
Побеседовать с о.Вячеславом в неформальной обстановке очень хотелось, но Эмилия считалась новенькой, и пробиться через мощный кордон окруживших его верных чад каза-лось трудненько.
"Хоть бы сам догадался!" – немного раздражаясь, мысленно подгоняла она священни-ка. И то ли удалось ей невольно загипнотизировать его, то ли сам он имел обычай беседовать отдельно с каждым новоприбывшим, – но после непринужденного обеда и немудрящего об-щего разговора о.Вячеслав сам пригласил Эмилию выйти с ним на крыльцо. Она уже внут-ренне тяжко маялась, не имев возможности покурить более суток, и настроение падало с ка-ждой минутой.
– Нравятся наши места? Через месяц если приедете – можете подольше остаться и за грибами сходить: матушка у нас по этому делу большой специалист. Набьетесь к ней в по-путчицы – она и места показать может, – неторопливо заговорил батюшка, когда они остано-вились на крыльце.
"Нет, он все-таки старенький, очень старенький, – определила Эмилия, присмотрев-шись поближе. – Волосы совсем седые и борода тоже. И голос какой-то надтреснутый".
– Не нравятся, – честно ответила она в полном согласии со своим настроением. – Ка-кая там природа, когда – мерзость запустения. И грибы собирать я не люблю и не умею. Да и что потом с ними делать?
– Значит, не приедете больше к нам? – миролюбиво спросил он.
– К вам – приеду, – решив придерживаться прямодушия и далее, отозвалась Эмилия.
– Вот и хорошо! – вроде как с облегчением выдохнул о.Вячеслав. – Я-то уж, грешным делом, подумал, приехали раз и – пропадете. Бывает так и – часто.
– А вы, батюшка, простите, такой… контингент… специально подбираете, что ли? – полюбопытствовала Эмилия; ее это, правда, очень интересовало.
Священник тихо засмеялся:
– Подбираю?! Помилуйте! Вы сами так как-то подбираетесь. Может, по принципу рыбак рыбака…
– Да, знаю, вы актером были. А почему так повернуло вас – можно узнать? Но если это тайна, не отвечайте. Только ни за что не поверю, что все оттого, что актеров, как само-убийц, раньше даже в освященной земле не хоронили.
– И сейчас бы не следовало, – вдруг помрачнев, сурово ответил о.Вячеслав.
Эмилия удивилась:
– Так вы же их сами привечаете. Артистов чуть ли не половина из ваших сегодняш-них. И кажется, никому этим ремеслом заниматься не запрещаете.
– Запрещать?! – изумился он. – Да разве в наше время кому-нибудь запретить мож-но?! Вот вы, например. Скажи я вам: с завтрашнего дня стихов не пишите или хотя бы не публикуйте. Ну-ка, ответьте мне, если вы такая честная, прямо: что б вы сделали?
– Кхм… Честно? Пожалуйста: искала бы другого батюшку, – напрямик выложила Эмилия и, раз уж разговор свернул на совсем прямые рельсы, задала провокационный во-прос: – И вы тогда – честно: по-вашему, мне не надо писать?
– Не надо, – спокойно ответил он.
– Как вы можете так сразу?! – возмутилась она. – Вы же книжек моих и не раскрыва-ли еще!
– Вы мне вчера исповедовались.
– Но про стихи-то подробно не рассказывала! Упомянула только!
– Вы мне про сердце свое рассказывали. А уста от избытка сердца глаголят, сами знаете. И вот уж раз начали мы с вами такой разговор, то я вам – простите Христа ради! – так скажу: из такого сердца как ваше ничего хорошего выйти пока не может.
Это самое сердце сразу заколотилось у Эмилии так быстро, что она начала задыхать-ся. "Действительно не приеду больше… Ну его на фиг… Людей оскорбляет только так…" – пронеслось в мыслях.
– То есть… Вы хотите сказать… Что я… настолько дурной человек… Настолько ис-порченный… Что своими стихами могу повредить людям? – изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, но слыша, что голос помимо воли звучит жестко, спросила Эмилия.
О.Вячеслав смотрел на нее вовсе не сурово, но с грустным сожалением – и это было еще хуже. Такие взгляды всегда пугали Эмилию, когда она редко, но все же ловила их на се-бе. Он проговорил задумчиво:
– Спаси Господи, что не обиделись. А то ведь вы все народ горячий. Нет, я не думаю, что вы дурной человек или злой. А испорченный… Да все мы испорчены, повреждены то есть. Сами знаете.
– Ага, поэтому стихов никому не писать, – язвительно кинула Эмилия.
Священник будто не заметил ее ехидных слов:
– Вы человек – отравленный. Тем самым сладким ядом отравленный. Хуже нет того яда. И других травите, вот что страшно. Совершенно неважно, насколько хороши ваши стихи сами по себе. И насколько правильны в них слова. Важно, из какого сердца вышли слова эти. Ведь если человек, допустим, бегает по знакомым и везде кричит "Я Христа люблю! Я Хри-ста люблю!", а сам Его на деле не любит, то никого он к любви этой не расположит. Так и вы. Ничего не удастся вам сделать для людей, я имею в виду, ничего истинно доброго, если вы их презираете… Но тут вы не одна, это заблуждение всей вашей… нашей… братии.
– Подождите, подождите! – невежливо перебила Эмилия, схватившись руками за вис-ки. Что-то начинало мерцать у нее в уме, и она силилась уловить этот слабый свет, сфокуси-ровать на нем свой внутренний взор. – Я начинаю что-то… Только не совсем… Как вы ска-зали – сладкий яд?
– Неужели понимаете? – подозрительно спросил батюшка. – Вот так сразу? Редкий случай.
– Вы имеете в виду, что… – и с этого момента Эмилия чуть не впервые в жизни пере-стала подбирать слова, торопясь высказать как попало неоформившиеся, но казавшиеся важ-ными мысли. – Что все мы одним грешим. Таким сознанием своего якобы… избранничест-ва? То есть, ведь почти все – артисты, не знаю, не моя среда – а писатели, музыканты и ху-дожники – точно… Почти все полагают, что имеют прямой, так сказать, контакт, без посред-ников, с… с Богом. Некоторые так и говорить дерзают: я, мол, не нуждаюсь ни в каких там церквях-попах… Извините. Я, мол, прямиком черпаю… А того не знают, что избранничест-во это мнимое. Что прямиком черпать можно только от… из… Ну, вы понимаете. Именно из-за поврежденности. И вы считаете, что я – тоже. Так думаю. Но я так не думаю, я вообще об этом так – не думала. Только вы правы, конечно, я стихов писать не перестану. И печатать тоже… Потому что…
– Потому что легче законченного убийцу-вора-блудника-отморозка отвадить от его греха, чем творческую личность от творчества, – закончил о.Вячеслав, но, поколебавшись и повздыхав, добавил: – Опять же, осторожным быть приходится: Дух дышит, где хочет, как помните. Наляжешь на кого-нибудь по своему грешному неразумию, а тут тебе и раз – хула на Святого Духа.
– Потому и не отваживаете? – улыбнулась Эмилия.
– Надобности нет: кто творец по Божьему произволению, тот им и останется, ничем не вытравишь, намучаешь только человека зря. А кто – нет, на того Господь управу найдет так или иначе. Что толку в запрещениях? Не снесет человек да и уйдет. Хорошо, если только от меня, а если вообще из церкви вон? Так что пишите стихи, конечно. Пишите, хотя и не надо писать. Только так, чтобы ни единая ваша строка – да что там строка! – чтобы по-мыслы ваши не отклонялись от Евангелия – да что там помыслы! – так, чтоб само сердце би-лось с ним в лад.
– А! – вдруг озарило Эмилию. – Знаю, что многие вам на это отвечают или, по край-ней мере, думают. Они думают: тогда стихи вообще не напишутся. Или там картина, или симфония…
– Что-то странно много вы знаете, – заметил батюшка. – Знаете, конечно, что и отве-чу: зачем нужна такая книга, или картина, или симфония, если она не дышит в одно дыхание с Евангелием?
– А актерам вы что говорите? Раз уж не велите менять специальность, – поинтересо-валась Эмилия. – Они как-то особняком стоят. У них там Станиславский, вживание в образ, страшное дело, в сущности.
– А я им говорю: играешь злодея – так покажи, как плохо им быть. Не вообще плохо – а-я-яй, дескать – а как для самого человека ужасно быть негодяем. А хорошего играй так, чтобы он ни в коем случае не казался смешным – это самое главное теперь: добро стало та-кой редкостью, что автоматически вызывает смех. Или жалость.
– Хороший человек, собственно, всегда трагическая фигура, – вырвалась у Эмили странная фраза.
– Вам на прозу пора переходить, – усмехнулся о.Вячеслав. – То-то трагических фигур понастряпаете! – он произнес это настолько серьезно, что Эмилия не решилась улыбнуться: загадочный батюшка, нечего сказать. Она вспомнила:
– А ведь вы мне не ответили. Или специально не захотели? Как сами-то скачок из ар-тистов в священники сделали?
– Богородица привела, – наивно ответил батюшка.
– Как – Сама? – уже ничему не удивляясь, для порядка спросила Эмилия.
– И очень просто. Сорвалась у нас как-то репетиция. А мы на сцене Консерватории тогда работали. Час времени свободного появился. Ну, думаю, что в буфете торчать – у меня тогда напряженные отношения в труппе сложились – пойду, прогуляюсь. И прогулялся две-сти метров – как раз до Николы Морского. Походил, посмотрел, интересно. Вижу, икона ка-кая-то необычная, с тремя руками. Матерь Божия. Подошел поближе посмотреть. Тут меня и жахнуло. Сам не знаю что. Стою, не отрываясь в глаза Ей смотрю. И ноги не идут. Через не-которое время ощущения какие-то странные появились. Я лицо свое потрогал – мать чест-ная! – оно слезами залито. И все текут слезы-то! Я было испугался: срам ведь какой, мужик здоровый ревет! Но ничего поделать с собой не могу, слезами обливаюсь, аж трясусь весь и все на Нее гляжу… Наконец, уйти смог. Выхожу на улицу и чуть на месте не падаю: темень на дворе, поздний вечер, а когда зашел – часа два было, не больше… Ну дела, думаю. И с тех пор, как рядом оказывался – всегда к Ней заходил. Не молился, ничего подобного, я и слово-то такое тогда только в пьесах старых встречал. Стоял и смотрел. Казалось, помню, что лицо у Нее живое, прямо дышит. Дышит и плачет, дышит и плачет… И с сердцем у меня невооб-разимое что-то делалось – будто рвалось на части. Наконец, я священника увидел и его спро-сить додумался – что это такое странное со мной у иконы творится. А он отвечает – так про-сто, я даже удивился: Богородица к тебе в душу заглянула. Так всегда, чадо, бывает, когда Она кому в душу заглядывает… Ну и пошло потихоньку… И ведь знаете, что самое главное? Я тогда и друзей своих туда, к иконе той, приводил, и даже теперь, когда кто из Питера при-езжает, спрашиваю: видел ли Троеручицу в Никольском, как она тебе? И, представьте, все в один голос: да, хорошая икона, красивая. Оклад интересный. Ну а еще что-нибудь, особен-ное, спрашиваю. А они: икона как икона, икона и есть икона… Выходит, Она мне лично это сделала, а?
…С того времени Эмилия стала ездить к о.Вячеславу раз в пост – обязательно, а слу-чалось, и чаще наведывалась. И хорошо ей там было, и причащалась без смуты душевной, как в Питере, – а лишь оказывалась в обратном автобусе – и вновь приступало прежнее о се-бе недоумение и росла, росла ее саму пугавшая ожесточенность. Этой весной Эмилия дошла, казалось, до предела внутренних терзаний – и даже Пасха, встреченная, как обычно, у ба-тюшки в деревне, не принесла умиротворения в душу. А принесла встреча на Фоминой со скромной школьной учителкой из породы тех, кого Эмилия раньше обходила с недоумением и некоторой боязнью. Она не считала их, по примеру многих, несколько сдвинутыми, а про-сто знала как словесник и верующий человек, что выражение "не от мира сего", почти всегда к таким применяемое, означает настоящую причастность к миру иному, а, замеченная у кого-то, она не может не вызвать чувства стеснения и ощущения своей какой-то излишней при-земленности.
Многие люди неустанно искали общества Эмилии, дополнительно обеспечивая ей уютную уверенность в своей ценности и необходимости, но ни с кем не выходило у нее до-верительной взаимной привязанности. Она привыкла к этому самодостаточному одиночест-ву и даже со временем перестала особенно тяготиться им. Знала, если вдруг подступит не-стерпимое чувство пустоты, то достаточно лишь снять телефонную трубку и не навязаться кому-нибудь, упаси Господи! – а сразу же получить радушное и почти требовательное при-глашение в гости, на выставку, рыбалку, пикник, шашлык… И она добросовестно веселилась на всяких человеческих развлекательных мероприятиях, блистая своими по-настоящему глубокими знаниями, природным гибким и острым умом…
А с этой весны сама начала искать общества тихой учительницы литературы. Эмилия специально перенесла занятия своей студии с четверга на вторник, чтоб иметь возможность еженедельно встречать Марью Ивановну, случалось, и караулила ее у учительского гардеро-ба, всякий раз убедительно изображая при этом случайное столкновение. Обе взяли привыч-ку по вторникам прогуливаться до метро пешком, ведя при этом неспешную, бесхитростную, ни к чему не обязывающую беседу – Маша действительно хорошо знала литературу, и не только знала, но всерьез любила, так что тему для разговора не приходилось насильственно подыскивать. Идя в школу, Эмилия нарочно одевалась скромней, чем обычно, снимала бриллиантики, боясь, как бы Маша не начала себя чувствовать перед ней на манер курочки-Рябы перед жар-птицей и не отдалилась бы из-за этого. Иногда они долго не могли расстать-ся на переходе в метро, и без конца прощались, но все длили и длили разговор. В такие дни Эмилия возвращалась домой немного другим человеком: сама того не замечая, она станови-лась ласковей к мужу, испытывала нехарактерную для нее потребность приготовить что-нибудь вкусненькое и посидеть с ним вдвоем не над дежурной бутылкой вина и даже не с традиционной чашкой кофе, а попить неторопливо из стакана простого, почти вышедшего у них из употребления чаю с лимоном. Ей хотелось не горячо спорить о глобальных проблемах бытия, а по-домашнему обсудить самые обыденные, неприметные глазу вещи и события: о том, что у соседей собака снова принесла щенков, что надо бы купить новое бра в спальню – такое обязательно голубое и в виде колокольчика, и что хорошо бы сейчас напиться парного молока с черным хлебом, посыпанным крупной солью…
Привыкшая всегда доискиваться до первопричин, Эмилия, конечно, знала, что все эти новые ощущения навеяны Машиным тихим образом, и сердце ее благодарно сжималось, ко-гда среди дня она внезапно понимала в очередной раз, что между ней и Машей исподволь крепнет простая и чистая человеческая дружба.
Обе они были одиноки – разным, но непоправимым одиночеством, и если Маша тя-нулась к Эмилии как к некоему непостижимому существу, зачем-то спустившемуся из выс-ших сфер и оттого растерянному и грустящему на земле, то Эмилия льнула к Маше за очи-щением. Перед ней была словно яркая иллюстрация ее самой, только не взбунтовавшейся тогда, семь лет назад и не попершей поперек рожна, но покорно пошедшей по прямой, ука-занной свыше дороге. Хотела бы она обратно стать такой, как Маша? Нет, ни за что: слиш-ком многое из благоприобретенного пришлось бы вернуть назад, да и просто физически Машина жизнь была во сто крат тяжелее. Она ежедневно вставала в семь часов, не делая ис-ключения даже для воскресений, ибо шла в церковь, в то время как Эмилия могла шутливо-строго выбранить по телефону недотепу, посмевшего побеспокоить ее около одиннадцати: "С какой это, интересно, стати, вы будите меня в середине ночи?" – и больше обруганный раньше двух звонить не решался… Маша наскоро питалась чем попало, собственно, даже не питалась, а нездорово перекусывала скверной дешевой пищей, а Эмилия могла подолгу лю-бовно подбирать для себя в магазине именно сегодня возжелавшийся сорт зеленого сыра… Она себя беспрестанно казнила за это, но оставить укоренившиеся вредные привычки не могла и не пыталась, утешаясь тем, что каждому – свое: она ведь тоже и молится, и постится, и регулярно вычитывает Псалтирь – но не стричься ж всем христианам под одну гребенку! Она ведь и на канун подает, и нищими не брезгует… Не станешь же из сострадания к безно-гому рубить себе ноги! И если Маша бедная, почему бедствовать ей? И все-таки Эмилии бы-ло смутно совестно за свое благополучие, получаемое таким необременительным и, может быть, не очень правомерным способом. Она удивлялась, что постоянно вспоминает Машу и даже вроде как меряет по ней свою жизнь, то и дело ловя себя на мысли: "Маша бы это не одобрила!", приходившей, кстати, гораздо чаще, чем "Маше бы это понравилось". Оконча-тельно сразила Эмилию Машина реакция на ее рассказ об о.Вячеславе и его чудном обраще-нии.
– Троеручица?! – ахнула тогда Маша. – Как ты только начала про Никольский, так я сразу и поняла, что про нее речь! Другой такой иконы я не видела, чтоб так перед ней уми-ляться…
Это послужило для Эмилии своего рода тайным знаком правильности выбранного окольного пути, словно протянув между двумя важными в ее жизни людьми прочную ниточ-ку, где они были двумя узелками по краям, а она посередине – третьим и самым малень-ким…
…Поэтому вот уже раз, наверное, в третий или четвертый, этим больным от жары и похмелья утром, мыкаясь по кухне в тщетных попытках прибраться после вчерашнего, Эми-лия задавала себе навязчивый вопрос: как вчера пытался Олег навредить Маше, и могло ли у него из этого выйти что-то путное? Куда ни кинь – получалось, что он ничего не сумел бы ей сделать, но глубоко въевшаяся тревога не отпускала: в Москву звонил, с телефоном заперся, сумку с записной книжкой утащил, а перед этим на Машу пеной брызгал. Неспроста… А ведь проспится – небось, и не вспомнит, что вообще делал…
Как раз в это время по коридору неуверенно зашмякали босые ноги и донесли с горем пополам до кухни своего господина. Теперь он стоял на пороге, бледный до зеленоватости, тревожно вращая едва ли не полностью слепыми без кокетливого пенсне глазами…
– Пить, – сипло простонал недугующий. – Пить, умоляю.
– Кран налево, – ледяным тоном сообщила супруга.
Эмилия уже успела умыться, приколоть шиньон и придать лицу свежий и невинный, как яблочко, вид, который должен был продемонстрировать мужу, что она в полном порядке, без всяких последствий, а значит, и вчера была вполне трезва и здорова. Из этого Олег, по-глядевшись в зеркало, сделает вывод, что безобразно надрался, хулиганил и буянил вчера он один, и его супруга Эммочка с полным правом брезгливо смотрит на него, как на вылезшего из подвала на свет Божий всю ночь лакавшего одеколон бомжа – с тихим презрением и уко-ризной. Он даже вполне был согласен на то, чтобы загладить свою постыдную вину перед ней трудотерапией, а именно единоличной приборкой оскверненного дома, а также поиском и мытьем посуды, кучами сваленной в самых неожиданных местах.
– Олег! – требовательно произнесла Эмилия. – Отвечай моментально: кому ты вчера звонил в Москву?
– В Москву? – озадачился так и стоявший перед ней совершенно голый Черт. – А на хрена я это делал?
– Опять, что ли, не помнишь?! – драматически возопила Эмилия. – Это как же пить надо!
– О-ой, отстань, у меня голова сейчас взорвется! – взмолился муж.
Он уныло пошлепал в ванную, где тотчас же ослами взревели трубы. После возвра-щения произошла многократно до мельчайших подробностей пройденная супружеская сцена с праведным возмущением жены и глубоким искренним раскаяньем мужа-пропойцы, с клят-вами "никогда больше" и обещаниями ценных подарков. Из своих вчерашних возмутитель-ных высказываний и поступков большой поэт Олег Пороховщиков не помнил ровно ничего. Упав в кресло по-прежнему нагишом и аккуратно выложив длинные ноги на колесный сер-вировочный столик, он размеренно стонал:
– Пива… Полцарства за банку пива… – но никто не торопился поднести ему сей це-лебный напиток, потому что никакого царства, от которого можно было бы на халяву оття-пать половину, у него отродясь не водилось.
– Сырой водой обойдешься, – презрительно пожала плечом его добродетельная суп-руга, выплывая из комнаты в своем стилизованном под кимоно халате.
– Требую продолжения банкета! – вслед ей скорбно призывал Олег, и его желание по-спешило незамедлительно исполниться, ибо зазвонил телефон.
Трубку подняла Эмилия: у ее мужа движения еще не настолько скоординировались.
– Проспались, черти зеленые? – весело вопросила трубка, в то время как Эмилия пы-талась наскоро отождествить с кем-нибудь этот нахальный женский голос. – Продрыхлись, бледные спирохеты?
– Мне не отчего было, – отрезала Эмилия. – А супруг пива хочет.
– Так это мы запросто! – возликовали на проводе, и Эмилия сумела раскусить инког-нито абонента: Оля Борисова, искусствовед и эссеист. – Программа такая: как жара спадет, часиков так к восьми, все подгребаем под тент. Шашлыки, – (Эмилия вздрогнула от отвра-щения), – и пиво, – (она почти плотоядно улыбнулась), – гарантированы. Вчера ваш празд-ничек был, а сегодня – наш, правда, не такой кругленький: девять с половиной месяцев.
– Хорошо, что не недель, – съязвила Эмилия.
– Так был бы повод, – простодушно призналась Оля. – Что, ждать вас?
– Жди-жди, ждать не догонять, – неопределенно ответила еще не решившая вполне Эмилия.
Она положила трубку и обернулась к Олегу, с выжидательной готовностью ловивше-му ее взгляд. Прищурив глаза, она сложила пальцы правой руки в щепоть и высоко подняла ее, словно заставляя служить собаку:
– На-на-на, Черт! На-на-на! Пиво, Черт! Пиво!
Приняв сомнительную игру, Олег живехонько бухнулся на четвереньки и шустро за-стучал по ковру ладонями и острыми коленками:
– Гав! Гав! Гав! – он был еще невозможно пьян.
…Открытое кафе без названия в центре города считалось после кончины "Сайгона" неофициальным местом тусовки не золотой, но уж обязательно серебряной богемы в теплое время года. На случайно забредших чужаков демонстративно не обращали внимания даже вполне освоившиеся официанты. Крепких напитков не подавали, потому что и на одном пиве не всякий день избегали театральных выяснений отношений, зато жарили нежнейший сви-ной шашлык, обсчитывали не до беспредела и прислуживали с легкой интимной наглецой по образцу почти век как канувших в Лету хитроватых половых.
Появление пышной Эмили под руку с успевшим опохмелиться по дороге и оттого вполне устойчивым любимцем публики Олегом Пороховщиковым встретили восторженным приветственным ревом и сразу загрохотали стульями, освобождая вечной королеве бала по-добающее место.
Своим чередом пошло привычное веселие, постепенно разгоняясь и захватывая по пути новоприбывших, и необычайно вкусным показался румянобокий шашлык, и приятно холодило грудь щедро наливаемое золотое пенистое пиво, разговор шел легкий и безобид-ный, не заставлявший настораживаться и напрягаться – и все больше грустила Эмилия. Гру-стила так заметно, что некоторые стали обращать внимание и осведомляться о здоровье и благополучии.
Эмилия понимала, что после вчерашнего собственного праздника следовало бы ле-жать в прохладной комнате и лечиться солевой минеральной водичкой, но при мысли об этом такая сосущая тьма восставала в сердце, что она вздрагивала и начинала пить пиво большими глотками. Ненадолго отпустив, тоска накатывала вновь.
"Что я тут делаю? Что мне до всех этих людей? – маялась Эмилия. – Я ведь меньше всего хочу их видеть – и сейчас, и вообще… Но с кем же иначе я была бы? Может, с Машей? С одной Машей? Но не всегда же только с ней! Может, нужен совсем иной круг друзей? А какого именно круга мне хотелось бы? Церковных женщин и их благообразных мужей? Боже упаси – о них даже подумать страшно… Что же тогда? Выходит, мне ничего не осталось? Получается – одна? Всегда и везде – одна?! Ничего себе, веселье…" – и, зажмурив глаза, она опять и опять припадала к спасительной кружке.
Но Эмилия вовсе не отсутствовала. Она всякий раз удачно реагировала на чужие реп-лики, четко цепляла боковым зрением своего мужа – кому, как не ей на себе его домой та-щить, если вдруг что – и поэтому прекрасно заметила, что на столе появилась бутылка водки со стороны, и наиболее отважные любители уже вовсю заняты приготовлением "ерша".
"Так я и знала, зараза, – разозлилась Эмилия: перспектива возвращения домой пред-стала перед ней в самых темных тонах. – Надо его отвлечь, может, без него успеют выпить".
– Олег! – капризно позвала она.
Через минуту супруг предстал перед ней, и Эмилия внутренне усмехнулась его рази-тельной перемене по сравнению с утренним раскладным состоянием. Олег был возбужден, многоречив, эспаньолка вызывающе выставлена, пенсне еще крепко держалось на носу, пун-цовый огонек как раз возник в недрах таинственного камня на его большом пальце…
– Олег, я от этого пива сейчас засну. Ты пойди, пожалуйста, к стойке и закажи чашку кофе покрепче. Только очень тебя прошу – проследи, как они будут варить. А то опять в цве-точный горшок выливать придется, – ласково попросила его жена.
Пороховщиков беспокойно обернулся на свою кружку с вполне готовым к употребле-нию "ершом", но Эмилию ослушаться не посмел, еще не избыв вины за свой вчерашний, описанный ею в ярких красках, дебош.
– Ладно, давай кошелек. У меня одна пятисотка последняя, менять не хочу.
Эмилия протянула ему свое крокодиловое портмоне, подарок благодарного автора; плебейское слово "кошелек" было, наверное, очень оскорбительно для этого нарядного про-изведения искусства. Муж удалился, а Эмилия, схватив кружку обычного, не испорченного пива, по-кошачьи обогнула стол и подменила Олегову кружку, унеся ее с собой на свое ме-сто: "Уже достаточно принял, может и не отличить. А мне все ж спокойнее".
К ней подсела виновница торжества со своим мужем Игорем и полезла чокаться к стоявшей на столе кружке с "ершом". Эмилия с улыбкой отхлебнула порядочно: за себя она не боялась. Как раз с дымящейся чашкой в руке пританцевал Олег и, поставив кофе перед женой, адресовался Оле и ее супругу:
– Князь Игорь и Ольга на холме сидят, – (обводя руками окружающий мирок): – Дру-жина пирует у брега… О, кстати, я вспомнил, зачем я в Москву звонил. Игорехе Жаботин-скому я звонил.
– А зачем конспирацию навел? – усмехнулась Эмилия, не выпуская из рук опасной кружки, чтоб муженек ее ненароком не прихватил. – Зачем в ванной запирался, воду пускал?
– Зачем, зачем, о, зачем, зачем! – пропел Олег по перенятой у жены привычке. – Чтоб ты мне не мешала, зачем еще.
Он перегнулся через весь стол, выудил с противоположного конца свою, то есть изна-чально Эмилиину кружку и, словно воду, одним махом опрокинул в себя почти все. Его кач-нуло, пенсне сползло на кончик носа.
– С чего бы это я стала мешать? – насторожилась Эмилия. – Что мне за дело до твоего Жаботинского?
– До него тебе точно дела нет, а вот до психопатки этой твоей, как бишь ее, Маши-дурочки, – есть и, как ни странно, очень большое, – пояснил, допивая, супруг.
Эмилия глянула на него с зарождающимся ужасом. " А ведь и правда Черт. Безо вся-ких там шуток", – некстати подумала она и сразу инстинктивным движением подняла круж-ку с "ершом" к губам и начала быстро пить, словно это сулило помочь ей пережить следую-щую страшную – знала она – минуту.
– Что… ты сделал? – еще не веря во что-то слишком непоправимое, а надеясь на глу-пую шутку, выдавила Эмилия.
Черт поправил пенсне и жестко произнес:
– Дураков учить надо. Вот я и проучил по-свойски.
Эмилия начала было подниматься, но коварный коктейль как раз в этот момент бро-сился в ноги, они подломились, и королева бала некрасиво рухнула обратно на стул. Однако ей почти сразу удалось взять себя в руки с тем, чтобы яростно кинуться на мужа:
– Да кто ты такой? Чтó ты берешь на себя, в конце-то концов? Что возомнил о себе, что взялся учить посторонних людей?! Как ты посмел… – и в эту секунду Черт резко толк-нул ее ладонью в грудь, так что если бы спинка стула не была близко к решетчатой стенке, то Эмилия, скорей всего, полетела бы назад вверх тормашками на пол.
– А ты! Ты сама! – заорал Олег. – В каком мире живешь, забыла? Забыла, да?! Дума-ешь, спасаешься, что ли, вовсю?! С помощью таких вот идиоток всяких, да?! Оставь эту на-дежду, оставь надежду, слышишь?! Ты просто мокрая курица, которая хлопает крыльями и кудахчет!! Надеешься, никто не видит, не раскусит?! Надейся-надейся! Гоняйся за сума-сшедшими бабами! Пока сама не спятишь окончательно!
Ничего не видя, зная только, что ее гнусно и, главное, прилюдно оскорбили, Эмилия в помрачении рассудка бросилась на Олега. Она намеревалась для начала залепить ему впе-чатляющую кинематографичную пощечину, но он ловко отдернулся и получил по носу, с которого, на миг отразив солнечный свет, слетело пенсне и хлынула широкая струя яркой крови.
Народ бросился разнимать сцепившихся, но оба они, озверев, рвались друг к другу: Эмилия – наддать еще раз, Олег – хотя бы успеть отвесить мстительную затрещину. Кое-кто с любопытством наблюдал супружескую сцену образцовой пары, жалея, что ее быстро пре-кратят, и не удастся досмотреть представление до конца. Залитого кровью Черта усадили и принялись обихаживать. Его запал сгорел, и теперь он пьяно хныкал:
– За что она на тебя так? Прямо тигрица! – допытывался кто-то. – Что ты ей сделать-то умудрился?
– Да ничего я ей не сделал! – всхлипывал Олег. – Просто пошутил вчера по пьяному делу. Чуваку знакомому в Москву позвонил и попросил отбить сюда телеграмму одной бабе шизанутой… У него там телеграф круглосуточный… прямо напротив… Ну, я и продиктовал – мол, черкни ей что-то вроде прибываю-де во вторник, люблю, мол, целую, Игорь… С оп-лаченным ответом до востребования… Ее лоха тоже как раз Игорем зовут – потому и при-шло в голову… Да чего я сделал-то такого?! Пусть девка хоть сутки порадуется… Чего ты взбесилась, Эмма?! Таких тут делов из-за мыши какой-то церковной наворотила… Опом-нись! – жалобно канючил он.
– Господи!!! – не своим голосом взвыла Эмилия, обхватив голову руками. – Да за ка-кой же сволочью я замужем!!! Ах ты, подонок, подонок… – зарыдала она и, минуту в полной тишине постояв и покачавшись, растолкала друзей-соратников. Продолжая истерически всхлипывать, она выскочила из кафе, не забыв, однако, прихватить свой любимый бархат-ный плащ и длинную блестящую сумочку.
…Эмилия мчалась по улице бегом на своих каблуках-гвоздиках, интуитивно избегая столкновений с людьми и детскими колясками. "Мерзавец… Ах, какой мерзавец… Кого же я опять себе в мужья выбрала!" – только эта горькая мысль поначалу раздирала ей сердце, и она на ходу стирала обильные слезы ладонями.
Над Петербургом распростерла перламутровые крылья белая ночь. После тяжкого удушливого дня, как это часто бывает в болотных широтах, вдруг потянуло холодным сы-рым ветром и начало неуклонно холодать… Эмилия уже порядком выдохлась из-за своего нервического бега и снизила скорость у набережной канала Грибоедова. Только там она ос-тановилась, пытаясь собраться с мыслями. Почуяв неожиданный холод, быстро натянула плащ, мимоходом похвалив себя за предусмотрительность. Впрочем, привычка просчиты-вать события хотя бы на несколько часов вперед всегда была ей присуща, что избавляло от мелких ненужных неудобств. Эмилия огляделась и смутно заметила, что вокруг идет много-голосая, с выкриками, смехом, фотовспышками молодежная гульба. "Сегодня же выпускной вечер", – между прочим зарегистрировала Эмилия. Она облокотилась на парапет, стараясь совладать с собой и на что-то решиться, но сразу поняла, что делать этого не следует: "Я опять пьяна. Причем до визга, – хладнокровно постановила она. – Все решения придется от-ложить до завтра".
Приобщившись к богемной среде несколько лет назад, ей пришлось так или иначе приспособиться и к регулярным возлияниям – и тогда же она обнаружила в себе этот редкий дар не терять чувство ответственности, хотя бы только за себя, даже во крепком хмелю. Ни разу не случилось ей наломать дров или просто необдуманно сказать что-то, о чем пришлось бы впоследствии серьезно пожалеть, и особенно пунктуально избегала в таких случаях важ-ных выяснений отношений, раз и навсегда решив, что тут недалеко и до взаимного члено-вредительства. Всякий раз включался у нее в мозгу некий громкий сигнал опасности – и сра-батывал именно в тот момент, когда легко было переступить заповедную черту, причем от степени опьянения этот добрый дар не зависел.
Не подвел он Эмилию и на сей раз, поэтому она решила не возвращаться "под тент" для продолжения супружеской разборки, а добраться до дома и лечь спать, оставив гранди-озный скандал на утро.
"А Черта пусть кто хочет тащит. Надо же, гад какой – так опустить Машу!"
"Маша… – уже тронувшаяся с места Эмилия замерла, не докончив шага. – Что он там говорил, какая телеграмма?" – и на нее с лету обрушилось страшное понимание: вторник – это именно завтра; телеграмму Маша получила сегодня утром, если тот дурак ее послал, ко-нечно; сейчас она там, в ужасной квартире, считает, что любимый спешит к ней на белом ко-не; чтó она чувствует – легко представить, но совершенно невозможно вообразить, что сде-лается с ней завтра, когда никто не приедет…
Эмилия схватилась за сердце.
"Надо что-то делать, надо что-то делать… А что же делать?! Ах, ты… Если б я не бы-ла так надравшись, я бы, конечно, знала, что делать".
– Господи, – прошептала она, подняв глаза. – Милый, хороший, добрый Господи! Ты не думай, что я настолько пьяная… Я все сделаю. Но только Ты научи меня, потому что я ничего сейчас не соображаю…
Прямо под ней по каналу Грибоедова проплывало небольшое открытое суденышко, низко осевшее под тяжестью столь же пьяной, как и Эмилия, молодежи. До нее донесся дружный регот, из которого выделился игривый девичий голосок:
– Ах, вот ты как! А я все Маше расскажу!
– Ну конечно! Я все Маше расскажу! – громко и восторженно выпалила Эмилия, со-рвалась с места и помчалась к метро, изо всех сил надеясь, что оно еще не закрыто.
Метро только собиралось закрываться – но вот портмоне у Эмилии в сумке не оказа-лось: отданное Олегу, когда он попросил на кофе, оно так и осталось у него в кармане. Эми-лия судорожно обыскала свой плащ – и обнаружила сиротливый рубль.
"А-а, была не была", – и она решилась на то, чего никогда не применяла в трезвом уме, а вне исключительных обстоятельств не решилась бы сделать и в пьяном.
Она стремительно двинулась на контролера, на ходу выхватывая из сумки внуши-тельный писательский билет – тисненый золотом и с цветной фотографией. Им она небреж-но махнула перед носом уставшей от однообразного мельтешения работницы, по-деловому миновала ее, не дав и секунды на обдумывание – и так проскочила!
Рискуя кувырнуться и свернуть себе шею, неслась Эмилия на своих каблуках вниз по эскалатору (правда, потом едва не заснула в вагоне), и снова летела по переходу, успев в за-крывавшиеся двери последнего поезда… Она бежала и вверх, хотя быстро обессилела, и, на-конец, вырвалась из стеклянных дверей на волю, на пустынную улицу. Теперь следовало за-вернуть за метро и идти пешком на край города, где кончались эффектные новостройки и на месте бывших поселков за пустырем доживали свое трухлявые дома-развалюхи.
Идти быстро Эмилия уже не могла, растратив силы на бессмысленную скачку по мет-ро, но все же поспешала как умела. Следовало обдумывать дальнейшие действия на ходу, но она с тоской убеждалась, что алкоголь не выветривается, как положено, а наоборот, торжест-вующе разливается по организму, и в голове стоит непролазный серый туман.
"Как ей сказать? Да, как ей сказать об этом?.. Вот она откроет дверь… Когда услышит звонок, то, чего доброго, решит, что ненаглядный примчался раньше срока… А на пороге – пьяная и страшная рожа… Такой она меня еще не видела. А я ей и скажу… Да, и что я ска-жу? А я начну так: Маша, прости! Я – виновата! Нет, нехорошо, тем более, что не очень-то я и виновата… Лучше так: Маша! Я без вины виновата перед тобой! Именно… Хотя, позволь-те, как это без вины? Я ведь, можно сказать, на нее навела… Дурацкое положение… И, кста-ти, как я обратно доберусь? Деньги, к тому же, у нее занимать придется… Как неприятно!"
Новостройки кончились, и Эмилия обнаружила, что идет по узкой грязной дороге меж почти нежилых, облупленных и слепых домов. Где-то за деревьями просвечивала спо-койная светлая гладь Невы, и оттуда доносились громкие нетрезвые вопли.
"Хорошо хоть ночь белая! – подумалось Эмили. – Иначе я бы ни лешего тут не нашла. Кстати, а ведь не очень-то здесь и теперь, наверно, безопасно. И в домах этих кто угодно может находится, и распивают, небось, под каждым кустом… Не принес бы кого лукавый – избави Боже!"
И словно в доказательство ее всегдашней правоты, немедленно рядом затрещали кус-ты, и прямо перед Эмилией на дорогу проломились два в стельку нализавшихся парня.
– О! – сразу направился к ней один, распахивая объятия. – Девушка спешит на свида-ние. А я уже здесь, любимая! Вот он я!
– Прочь с дороги, ублюдок, – процедила Эмилия, не сбавляя шага.
С того памятного дня, когда ей угрожали финкой за ларьками, она знала, что ее ис-ключительная трусость проявляет себя самым неожиданным образом – отпетым хамством и бесшабашной отчаянностью. Сей раз не стал исключением: Эмилия торпедой перла в про-свет между парнями. Так как они не спешили дать ей дорогу, то она остервенело пихнула в живот правого, и он отлетел от неожиданности:
– Да эта шлюшка дерется…
Второй одним прыжком нагнал Эмилию и цепко ухватил за локоть:
– Куда так торопимся, девушка? Драться нехорошо… – ей в лицо плеснул свежий во-дочный запах, еще не перегар.
С другого боку возник первый – с хриплым шепотом:
– Шайбы снимай без разговоров, и серьги тоже, не то с ушами оторву… Сумку да-вай…
"Не насильники, а грабители, слава Богу!" – вспыхнуло у Эмилии.
Трусость по-прежнему демонстрировала себя во всей красе: острым каблуком Эмилия с размаху въехала одному из бандитов в подъем ноги, а другого, развернувшись, огрела сум-кой по уху:
– Вот тебе моя сумка! – и, воспользовавшись секундным замешательством, бросилась наутек.
Бегать Эмилия умела еще со школы, когда птицей пролетала доброй памяти стомет-ровки. Теперь, к тридцати, она, конечно, отяжелела, но на ногу оставалась по-прежнему лег-ка. Если б не каблуки, она давно бы оторвалась от злой погони – но как на них бежать, на проклятых?! Грузный топот настигал Эмилию, а она вынужденно замедляла шаг, обреченно чувствуя, что с кольцами и серьгами придется распрощаться.
"Хорошо, хоть бриллианты дома оставила!"
Неожиданная идея заставила из последних сил прибавить ходу: "Я ведь одному из них очень больно сделала! Каблуком! Он мне не простит – морду набьет, или серьги вырвет – с мясом!" Она завернула за угол, и в глаза ей бросилась высокая чугунная решетка с острыми пиками наверху и сплошными кустами позади. Украшением решетки служили два ряда за-витков посередине. Загнанная Эмилия стремительно взлетела на бетонное основание, упер-лась ногой в завиток и в мгновение ока махнула на ту сторону забора, каким-то образом ухитрившись не повиснуть на грозных зубцах. Обрушиваясь в кусты, она почувствовала, как шиньон резко рвануло ветками и посыпались шпильки, а секундой позже поняла, что у нее нет одной туфли. В следующий миг преследователи громко вывалились из-за поворота.
– Хватит, – бормотал один. – Ну ее на фиг, в баню, пугнули и баста.
– Смотри-ка! Золушка хрустальную туфельку потеряла! – пьяно умилился другой.
– Пошли отсюда! – уговаривал первый.
– Пусть она теперь за своей туфелькой – нырнет! – глупо захихикал его сотоварищ, и через секунду Эмилия услышала далекий всплеск.
Она догадалась, что к Маше придется добираться босиком и, вдобавок к деньгам, одалживать у нее еще и туфли.
Хохот и неразборчивые переговоры удалились в обратном направлении, и тогда Эми-лия решилась выбраться из кустов. Вторую туфлю пришлось сразу снять и там же, в кустах, и бросить.
Оглядевшись, она убедилась, что находится во дворе здания, подвергающегося актив-ному косметическому ремонту: повсюду стояли чаны с известью и белилами, там и тут при-ютились тележки о двух колесах, лежали лопаты и иные таинственные приспособления. Эмилия осторожно двинулась вперед, опасаясь поранить босые ноги или испачкать дорогую одежду. Что-то заставило ее глянуть вверх, и она ахнула: церковь! Она забралась за церков-ную ограду! Это не сулило ничего хорошего, так как было ясно, что ворота заперты на замок и, следовательно, выбираться назад придется тем же проторенным путем – через забор. Сможет ли она это сделать теперь, когда нет уже горячки погони и утрачена обезьянья лов-кость, часто присущая удирающему в панике человеку? Положительный момент, правда, то-же имелся: новенький купол этой церкви был отчетливо виден из Машиного окна, поэтому Эмилии не приходилось беспокоиться о том, чтобы среди ночи отыскивать утраченное на-правление.
Но не успела она сделать и десяти шагов, как за углом послышался отчетливый шо-рох. Эмилия рефлекторно отпрянула. Перед ней во дворике стояла огромная, с козла ростом, угольно-черная овчарка с острыми настороженными ушами. Собака серьезно разглядывала пришелицу, склонив умную голову набок. Она не производила впечатления кровожадного безмозглого зверя, готового растерзать любого на своем пути – от мыши до тигра, поэтому мгновенный испуг сразу сменился в сердце Эмилии надеждой опять выпутаться благополуч-но. Она давно вынесла из прочитанных книг уверенность, что твердый властный голос дол-жен успокоительно действовать на караульную собаку, и уж конечно, понимала, что делать резкие движения или, еще хуже, убегать может в таких случаях только самоубийца. Так или иначе, бежать было некуда: позади нее возвышалась глухая задняя стена храма, а дорогу к решетке отрезал большой и черный друг человека. Хотя Эмилия и любила животных не-сколько отвлеченной любовью, как-то не получив в жизни возможности тесно пообщаться с ними, но была полностью убеждена, что собаки – почти разумные твари, и с ними можно по-деловому договориться. Она хорошо помнила, каким специалистом по таким переговорам считался в свое время ее коллега Волошин – умел убедить в своей невкусности не то что сытно отужинавшую породистую собачку, а любое дикое и голодное животное в сказочных крымских горах у родного Коктебеля.
– Уважаемая собака! – громко заговорила Эмилия по образцу Волошина (острые бар-хатные уши заинтересованно шевельнулись). – Хотя я, наверное, и вкусная, но есть меня все-таки не следует. Я вам ничего плохого не сделала, и вашему хозяину – тоже. Более того, я оказалась здесь совершенно случайно. Я ничего отсюда не взяла. Эта сумочка у меня в руках – моя, а не ваша. Можете понюхать. Поэтому прошу вас, дорогая собака, пропустить меня обратно к решетке, а когда я на нее залезу, то снизу за ноги меня не хватать. Могу я считать, что мы с вами договорились?
Черное изваяние, прочно стоявшее на четырех стройных лапах, не шевельнулось. Эмилия тихонько двинулась вперед. Но когда она приблизилась к овчарке на расстояние около метра, из утробы зверя донесся нарастающий низкий рокот. Эмилия попробовала обо-гнуть псину, притворно не обращая на нее внимания, но та начала угрожающе медленно раз-ворачиваться, не меняя постоянного тембра своего урчания.
– Слушай ты, зверюга, – решила Эмилия усовестить животное на другой лад. – Раз ты не из интеллектуалов, то давай поговорим по-свойски. Пошла вон. Иди в свою будку и дрыхни. Ты меня с кем-то спутала. Брысь отсюда! Ой, пардон – фу! Фу, слышала? На место!
Песик еще раз оценивающе окинул жертву с ног до головы огненно-желтым взглядом и слегка приподнял верхнюю губу, усилив уже явно возмущенное ворчание. Ослепительно белые на черном фоне клыки произвели на Эмилию тягостное впечатление.
– Может, прекратишь скалиться? – неуверенно попросила она.
Зверюга послушалась, но мягко ступила вперед. Не отрывая строгого внимательного взгляда от лица человека, она начала исподволь наступать на него. Эмилия попятилась. На ходу она быстро глянула назад и поняла, что собака сознательно намеревается припереть ее к стене церкви и – что сделать?! Растерзать, когда отступать станет некуда?!
"Во дают, батьки! Такую злую собаку без привязи на ночь оставляют!"
Овчарка не спеша надвигалась, заставляя Эмилию все пятиться и пятиться. Она на-ступила на что-то колючее, невольно охнула – но пес понукающее тихо рявкнул – и беспово-ротно униженный презренным четвероногим венец творения очень скоро вжался зеленой бархатной спиной в свежеоштукатуренную стену.
– Скотина ты, скотина… – обреченно обозвала Эмилия победившего врага. – Тупица ты, а не овчарка: овчарки умные!
Выполнив свою задачу, собака по-деловому уселась перед пойманной преступницей, а потом понемногу и легла, положив тяжелую башку на мощные передние лапы, но глаз с добычи не спуская.
– А мне что, стоять прикажешь? – сообразив, что рвать на куски ее не собираются, спросила Эмилия.
Она начала осторожно сползать по стенке, неотрывно глядя на своего сторожа. Но сторож не возражал, только повел ушами и напряг мышцы, ежесекундно готовый вскочить. Эмилии пришлось усесться прямо на землю, вытянув голые ноги вдоль стены и боком при-жавшись к ней.
– Может, все-таки отпустишь меня, а? – жалобно попросила она.
Овчарка подняла голову, глубоко, от всего собачьего сердца, вздохнула и, словно для порядка, коротко ответила:
– Гр-р-рум…
"Рада бы отпустить, да служба моя такая", – безошибочно перевела Эмилия.
Уложив свою преданную хозяину голову по-прежнему и смежив грустные глаза, со-бака обманчиво замерла перед добычей.
"Глупость какая! Боже, какая глупость!" – мысленно простонала Эмилия.
Тягучая, противная, медленная истома постепенно завладевала ее телом и рассудком. Она слишком устала сегодня – и физически, и от переживаний, слишком много и неправиль-но выпила… Мысли смешались. Тело жаловалось, что мерзнут ноги, что сидеть жестко и не-удобно, что болят ушибы и царапины, полученные при падении в кусты – но все это воспри-нималось заторможенно, как сквозь вату. Эмилия попыталась найти более удобную позу – но очень разгуляться не пришлось: при каждом ее движении вовсе не безмятежно сомкнутые глаза животного мгновенно превращались в две ярко-желтые злые щелки, а в животе закипал незлобный, но все равно страшный рык. Эмилия подтянула под себя холодные ноги и попы-талась укутать их полой плаща. Голову она склонила к коленям, обхватила их руками и всем корпусом прислонилась к стене.
И вот в такой неустойчивой, скрюченной позе, в неправдоподобной, совершенно не-возможной в ее жизни ситуации, Эмилия неожиданно заснула. "Впрочем, горькие пьяницы засыпают и в более заковыристом положении", – была ее последняя ленивая мысль.
Наступил самый темный час самой белой ночи.
* * *
К вечеру Машу Туманову начало лихорадить. Обои она клеила кое-как, уже жалея, что вообще взялась за такое неблагодарное и трудное дело.
"Какая разница?! Какая теперь разница?! Разве имеет значение, чтó вокруг, где мы сами, если главное – свершится: мы встретимся! Будет ли нам до чего-нибудь дело?! " – отча-янно думала она, ползая на карачках по периметру комнаты и обрезая неровные куски обоев внизу. Маше было и впрямь плохо: во-первых, она надорвалась непосильной работой, а во-вторых, по мере стремительного приближения назначенного часа, ее все больше охватывала нервная горячка.
"Что будет?! Господи, что будет?! Господи, осталось семь часов!" – острым молоточ-ком билось в висках, отзываясь болью в то и дело замирающем сердце. Маша беспомощно села на корточки, убеждая сама себя, как мать – неразумное дитя: "Возьми себя в руки. Разве хорошо будет, если ты сейчас грохнешься во всамделишний обморок, как кисейная барыш-ня! Соберись, скоро все решится!" – но быстро убедилась, что потуги эти бесполезны. Руки превратились в две непослушные ледышки, а ноги ослабли так, что Маше казалось, что ей на них никогда не подняться.
"Если я сейчас уже так нервничаю, то что станет со мной, когда он позвонит в дверь?! На кого я буду похожа, когда он меня увидит!"
Она собрала всю свою немалую, в общем, силу воли и с горем пополам поднялась, держась за стенку. Ремонт в целом, хотя он и не выдерживал никакой критики, мог считаться законченным. Оставалось лишь – всего лишь! – сдвинуть обратно мебель и замести следы бедствия. Маша поняла, что должна допустить передышку и хотя бы взбодриться чашкой чая. Она поплелась в коридор, но там едва не упала от мгновенного ужаса: когда она мино-вала входную дверь, та вдруг с треском открылась и стукнула, задержанная цепочкой! На миг Маша оцепенела, но сразу вспомнила, что бояться нечего. Она просто успела позабыть о малоприятном происшествии, стрясшемся после ее возвращения домой с выпускного вечера. Когда она вставила ключ в дверной замок, он вдруг, вместо того, чтобы привычно щелкнуть, начал гладко проворачиваться, не срабатывая. Драгоценные полчаса ушли на тщетную борь-бу, после чего Маша вынуждена была побежать к соседям. Немногословный дядя Миша дол-го кряхтел над замком и тыкал в него разными крупными и мелкими предметами, но в конце концов выпрямился, развел руками и безнадежно отер пот со лба.
– Ничего, Маша не сделать. Менять надо.
Маша всплеснула руками:
– У меня другого нет, а покупать поздно!
Дядя Миша пожал плечами:
– Ну что поделаешь, завтра купишь. Я поставлю. А этот попросту взломать придется.
– А ночью! Ночью-то я как?!
Сосед добродушно похлопал ее по плечу:
– За одну ночь ничего не случится: сама подумай, кто в наши хоромы квартиру гра-бить полезет… А боишься – у нас ночуй. Мы с Петровной потеснимся на одну ночку, делать нечего…
В любой другой день Маша так бы и поступила: шутка ли – ночевать в квартире од-ной, когда кто угодно может заглянуть, так сказать, "на огонек"! Но именно сегодня такой благополучный вариант пришлось отмести без колебаний.
– Спасибо, дядя Миша, я перетерплю… Что делать – ломайте.
Через три минуты дверь открылась, Маша скользнула внутрь и накинула цепочку. Стоя снаружи, понять, что дверь незаперта, было невозможно.
"Игорь приедет и что-нибудь придумает, – прошла у Маши вполне здравая мысль. – А если не умеет, то действительно дядю Мишу подключим".
А сейчас лестничный сквозняк резко открыл дверь, испугав Машу едва ли не до полу-смерти. Если б не цепочка, то она, пожалуй, и настежь распахнулась бы. "Когда я отучусь вздрагивать по пустякам? – обругала себя Маша, плотно закрывая дверь и в очередной раз для надежности осеняя ее крестом. – Господь просвещение мое и Спаситель мой – кого убоюся? Господь защититель живота моего – от кого устрашуся?" – теперь дверь была заперта надежнее, чем если б она была бронированной и имела не менее трех замков, вклю-чая сюда и "Цербера", и "Невидимку"…
Пока закипал чайник, Маша замочила в тазу тюлевую кухонную занавеску, щедро на-лив в воду отбеливатель. Вернувшись в кухню, она случайно подняла голову и ахнула: замы-словато закрученный ободок белого плафона был полон давней пыли, сора и, кажется, даже дохлых мух! "А вот это – уже настоящий позор для хозяйки! – вспыхнула Маша так, как если б этот позор был уже обнародован. – У Эммы, небось, такого не бывает!" – и она сломя голо-ву помчалась за тряпкой.
Маша не знала, что у Эммы есть много интересных вещей, но только не плафон на кухне: она разбила его случайно, эдак полгода назад, и с тех пор хронически забывала ку-пить себе новый, вспоминая про него только вечером, когда включалась болтавшаяся на про-воде голая лампочка.
Попив чаю, Маша долго воевала с упиравшейся мебелью, ей опять изрядно досталось от шкафа – "Да что он, дубовый, в конце-то концов?! " – а потом, полностью обессилев, долго понуро стояла под прохладным душем, не чувствуя холода от усталости и возобновившихся душевных терзаний. После этого Маша снова обрядилась в свое нарядное платье, в котором, как считала, блеснула на выпускном балу: учителя обратили внимание и наперебой хвалили, а она краснела и отводила глаза, непривычная к комплиментам. Когда долго не удается сде-лать комплимент человеку, и он вдруг подает повод, его начинают захваливать настолько усиленно, словно вознаграждая за понесенные убытки по этой части, что порой ставят в на-столько неудобное положение, что несчастный успевает двадцать раз раскаяться. Тем более, Маша уловила нарочито громкий шепот директрисы на умышленно близком расстоянии:
– Спасибо нашей Эмилии Цезаревне: хоть чему-то Машу научила.
– Спасибо Эмилии! – громко сказала и Маша глубокой ночью, второй раз сидя у стола с чашкой чая – в новом платье и с распущенными волосами. А платье действительно подби-рала ее первая настоящая – на всю жизнь! – подруга, сумев одновременно и потрафить Ма-шиной скромности, и собственной любви ко всему нежному и изящному… Ее мысли опять вернулись к выпускному вечеру: досадно было вспомнить, как все впечатление испортил тот же Женя Афанасьев, с демонстративным презрением отвернувшийся от учительницы в ответ на ее примирительную улыбку…
– Ах, да Бог с ним! – почти болезненно вскрикнула Маша, отодвигая недопитую чаш-ку. – Не хватало еще, чтоб я позволила испортить мне такой день!
Она посмотрела в окно, будто надеясь углядеть за ним ту самую звезду по имени По-лярная. Вот уже два с половиной года, почти каждую ночь, когда не было туч, она обяза-тельно улучала минутку, разыскивала на небе эту маленькую звездочку и слабо улыбалась ей, как подружке, видя в этом как бы залог завтрашнего непременного счастья. Но стояли белые ночи, а сегодня еще собрались облака, да и свет горел на кухне у Маши, так что окно стояло темным, почти как осенью…
Маша недоуменно уставилась на окно: да ведь темным оно казалось оттого, что на нем отсутствовала белая тюлевая занавеска!
"Ну можно ли быть такой клушей!" – Маша вскочила и кинулась вон из кухни – сти-рать занавеску, так и не попытавшись подойти к окну и высмотреть свою заветную звездоч-ку…
* * *
Симпатичный беленький теплоходик с двумя дюжинами ошалевших от свободы вы-пускников на борту не спеша шел вверх по Неве. Отяжелевший от водки, пасмурный Жека Афанасьев примостился на корме с пластиковым стаканчиком в руке. Бутылка торчала у не-го из кармана выходного пиджака, он периодически вынимал ее, подливал в стаканчик и начинал рассеянно прихлебывать, мрачно глядя на воду, бившую белым ключом за кормой. Он сегодня с самого начала обособился ото всех: не смеялся и не улюлюкал во время торжественного вечера, не плясал на дискотеке и не задирал одноклассниц, а все норовил держаться в стороне, беспрестанно озабоченный чем-то важным и секретным. Поначалу к нему еще приставали, пытались растормошить, но вскоре поняв, что дело безнадежное, отваливали в сторону, пожимая плечами: не хочешь – не надо, не наше дело.
Жекин ближайший друг и соратник Вася Хлыщев, имевший с первого класса само со-бой разумеющуюся кличку, весь вечер отчаянно ухлестывал за Викой Скворцовой, которая вот уже полных два года не обращала на него никакого внимания. Вася очень страдал от по-нимания того, что сегодня, скорей всего, видит Вику в последний раз, и поэтому тоже из-лишне налегал на спиртное, стараясь почерпнуть оттуда достаточную храбрость, чтобы при-знаться, наконец, в большой, но чистой любви и получить разрешение хотя бы иногда позва-нивать.
– Уберите от меня этого пьяного кретина, – холодно приказала Вика близнецам Вла-совым, служившим ей в качестве добровольных охранников, когда выслушала Васину сбив-чивую речь. Вася не стал дожидаться, пока его уберут, предпочел убраться самостоятельно и побрел по палубе разыскивать друга, чтоб излить ему свое навеки разбитое сердце.
– А у меня, Хлыщ, дед сегодня помер, – сообщил Жека в ответ на Васино мужествен-ное признание.
– Да ну! – растерялся Вася. – Прям сегодня?
– Угу.
Вася не помнил, чтоб Жека слишком нежно отзывался раньше о своем парализован-ном прадедушке, но – чужая душа потемки! – на всякий случай виновато посмотрел на при-ятеля и пробормотал:
– Ну, раз такое дело… В общем, прости, если я что не то… Жаль старика. Пусть земля ему пухом…
Жека сморщился:
– Не в том дело. Вредный был старикашка – чего базарить. Стервился много. То ему не так, это не эдак… Тапком матери в лицо один раз зафигачил… Но, понимаешь… Это ведь я первый его нашел. Захожу к нему в комнату, это, с завтраком… А он мертвый. И не на по-стели, главное, лежит, а на полу. В пижаме. И такой вдруг… – Жека щелкнул пальцами. – Жалкий! Маленький, скрюченный весь… А ведь в жизни был – о-го-го! Батя говорит, еще в семьдесят лет медный пятак мог пальцами согнуть. Почти до ста лет дожил – а ни тебе ма-разма, ничего. Такой, прям, дуб могучий. Вчера еще. А сегодня вхожу, а он – маленький. Со-всем маленький, как ребенок… Ну, предки с работы прибежали, вызвали там этих, из морга. В общем, увезли. А у меня все перед глазами стоит: какой же маленький оказался! Как страшно помирать, наверно, Хлыщ, а? И будешь так вот лежать, а кто-нибудь над тобой встанет и скажет: я думал, он во какой, а оказывается – маленький…
Вася нерешительно похлопал другана по плечу:
– Ему сколько лет было? Девяносто восемь? Ничего, пожил будь здоров, самому, не-бось, надоело. А ты его правнук, значит, гены у тебя и от него тоже. Так что готовься и сам лет восемьдесят еще скрипеть. А там, знаешь… Медицина развивается… Так чего сейчас-то об этом думать? Ну-ка, плесни лучше грамм пятьдесят на помин души!
Стаканчик у Жеки был только один, поэтому выпили по очереди, и ему понравилось как: сурово, по-мужицки, как и подобает, наверное, в таких случаях. Жека еще раз испы-тующе глянул на друга и решился:
– Он у нас знаешь, кто был? Служил в этих… ну, в органах. В общем, нашел я у него кое-что.
Вася глянул заинтересованно. Жека осмотрелся.
– Сейчас не могу показать. Еще припрется кто. Потом.
Хлыщ серьезно кивнул:
– Догадываюсь. Ни фига себе! Как он его сохранить умудрился?
– А он наградной. Там и табличка приделана с гравировкой.
– А ты чего, с собой, что ли, таскаешь?! – всполошился Вася. – Ну, дурак!
– И сам не знаю, чего взял. Предки, вроде, в моих вещах особо не шуруют… А все равно. Хочешь верь, хочешь не верь: с ним совсем другим человеком себя чувствуешь. Будто заново родился, честное слово.
– Еще бы. Могу представить, – согласился Хлыщ. – Я бы… Кстати, ты как – не псих? Сдавать его… куда следует… не собираешься?
– Да что я – конченный?! – возмутился Жека. – Там у них в конторе со всеми этими перестройками такой бардак творится, что об этом и думать забыли давно. А в случае чего, мое дело маленькое: не знаю, не видел. Деду девяносто восемь лет было: иди, ищи-свищи!
– Только ты смотри, место ему понадежней найди, чтоб никаких случайностей… А то знаешь… Причаливаем, что ли, куда-то?
Теплоход действительно целенаправленно повернул к маленькой полуразрушенной пристани. За ней виднелась живописная уютная полянка, окруженная кустами, словно спе-циально созданная для уютного пикничка. Центр города и даже промышленные районы ос-тались позади, и теперь воспетая всеми, кто не поленился, Нева выглядела обычной провин-циальной, не особенно-то и широкой речкой. Здесь теплоход развернулся, целясь на обрат-ный путь, но тихую пристаньку углядела мило окосевшая Валя Зарубина, одетая в настоящее бальное платье из золотой парчи, напрочь скрывавшее ее обалденные ноги проститутки, но зато бесстыдно открывавшее миру цыплячьи острые плечики в синюшных пупырышках по случаю внезапного похолодания. Это она придумала послать к капитану наспех сколочен-ную делегацию с просьбой оформить незапланированную "зеленую стоянку". Сопровождали выпускников обязательные мужчины – физрук и два активных папы. Они удачно спелись между собой еще в автобусе, благо их общее количество как раз удобно подходило для тра-диционного занятия. Поэтому когда капитан пожелал узнать их мнение, то нашел всю тройку в нижнем пустом салоне в состоянии неописуемого довольства друг другом и полного рав-нодушия к дальнейшим передвижениям судна.
А капитан был еще молод, хотя уже неудачлив в личной жизни. Ему приятно было видеть, как золотая с головы до ног свеженькая красотка, кокетливо приложив два пальчика к виску, задиристо напевает, глядя ему в глаза:
– Капитан, капитан, улыбнитесь…
Да и команда его состояла сплошь из студентов-водников, вчерашних таких же школьников, которые были вовсе не прочь подурачиться со сверстниками на бережку; а он бы, пожалуй, охотно присоединился ко взрослым сопровождающим…
Миниатюрный кораблик осторожно подвалил к причалу и, вопреки всем правилам, ладно пришвартовался у старой, но вполне еще пригодной пристани. Спустили сходни, и детки с ревом и визгом посыпали на берег. Девицы на ходу выпрыгивали из утомительных лодочек и, поддерживая длинные, как в кино, платья, босиком скакали по холодной мураве, а парни сразу по-первобытному озадачились немедленным возжжением огня…
Жека и Хлыщ по первости добросовестно таскали вместе со всеми топливо, потом опять выпили водки – однажды – общую обязательную чарку и трижды – личную, в отдале-нии, а потом Жека многозначительно глянул Васе в глаза, слегка мотнув головой на темные кусты. Понятливый Вася моментально снялся с места, оба они незаметно растворились среди деревьев и деловито зашагали прочь, стремясь скорей уйти на безопасное расстояние. Когда оранжевые блики костра уже едва-едва мелькали позади, Жека остановился и огляделся. Они стояли на узкой, заваленной мусором дороге, бежавшей между низкими строениями по типу рыбацких хижин, а невдалеке виднелось за деревьями приземистое здание, напоминавшее барак, где, тем не менее, светились в серой мгле зажженные окна.
– Во блин, неужели здесь люди живут? – изумился Вася.
– А ты думал… Ладно, нет, кажется, никого… Смотри, – еще раз повертев головой, Жека вытащил из глубокого брючного кармана нечто, завернутое в плотную серую тряпку. Протянул, развернув, Хлыщу на ладони: – Вот.
Вася жадно схватил – и рука его непроизвольно опустилась:
– Блин, тяжелый какой… Не знал, что такой тяжелый, чуть не выронил… А холод-ный-то!
– Осторожней ты! – прикрикнул Жека. – Еще покалечишь кого из нас!
– А он – что… – и цепкая Васина рука дрогнула.
– А ты думал! – повторил Жека. – Под завязку. Уж позаботился: разбираюсь, сам зна-ешь…
– А можно еще подержать? – как дите, спросил Хлыщ.
– Держи, – великодушно разрешил Жека.
Он призадумался и прислонился к березке, в упор глядя на завороженного приятеля…
– Вот оно каково – смерть в руках держать, оказывается… Она, наверное, такая и есть, как он… Тяжелая и холодная… – вдруг изменившимся голосом произнес Жека, но сра-зу встрепенулся и потряс головой: – Давай, хватит. Потом еще раз достанем.
Бережно завернул, убрал в карман и тщательно застегнул свой, как специально удли-ненный, пиджак.
– Нормально, – кивнул Вася, – не видно. Только смотри, чтоб какая из баб прижи-маться не начала. А то почует, враз заорет и…
– А почему, ты думаешь, я не танцевал сегодня со всеми и не тусовался? – огрызнулся Жека.
– Ну ладно, – закрыл тему Вася. – Вещь обмыть надо, и – обратно, а то без нас уплы-вут. Пересчитывать сегодня, сам понимаешь, не будут.
– Идет, – Жека полез к приятелю в карман за бутылкой, а Хлыщ достал из Жекиного пиджака стаканчики.
– Ну, давай, Жека, за него, в общем. Чтоб служил тебе, как деду твоему, верой и прав-дой. Чтоб не подвел в трудную минуту. Ну, ты знаешь…
– Заметано! – Жека пожал другу руку, и они торжественно выпили.
Хлыщ вытер губы рукавом и пошатнулся:
– Черт, плохо пошла. Перебрали, кажется… А ты это… В деле-то когда его испытать думаешь?
Даже в темноте он увидел, как сверкнули Жекины глаза:
– А что? Давай сейчас, а? Пойдешь? Район, кажется, что надо – не прибежит никто. Найдем, где потренироваться…
– А мне попробовать дашь? – ревниво спросил Вася.
Но испытать приобретение все никак не получалось. То в самый ответственный мо-мент в опасной близости слышались человеческие голоса, то не находилось подходящего не-одушевленного объекта. Один раз, правда, пересекла им путь опасливая полосатая кошка, и Жека дернулся было в ее сторону, но наметившийся в ветинститут Хлыщ повис у него на ру-ке:
– С ума спятил? Чем она виновата?! А вдруг котята у нее?!
Жека одумался:
– Действительно, живодер я, что ли…
Четверть часа спустя им попалась наглая кудрявая дамочка, которую они решили ми-моходом невинно разыграть, изобразив ночных грабителей. Но дамочка оказалась с норовом и успела едва ли не затоптать Васю острыми каблуками, а Жеку чуть не убила тяжелой сум-кой, хрястнув его со всего размаху прямо по кумполу. Они долго с криками преследовали кудрявую по узким переулкам, пока мамзель вдруг не исчезла, как сквозь землю провали-лась, оставив им на память свое оружие – миниатюрную остроносую туфлю на тонком каб-луке с железной набойкой. Нева почему-то оказалась совсем рядом, и обиженный Вася за-пустил свою добычу туда, справедливо посчитав, что это его законная месть за проявленное мамзелью зверское с ним обращение. Они допили водку, сидя в кустах на траве, после чего благоразумный Вася принялся тянуть Жеку назад, на поиски утерянной пристани, но на того нашел пьяный кураж, и он все рвался в другую сторону, еще лелея надежду найти подходя-щее местечко для полигона.
– Уплывут без нас – мы тут вообще пропадем, – урезонивал Хлыщ разошедшегося не на шутку друга.
– Не, они надолго завелись, до утра дурью промаются, – сопротивлялся Жека, устрем-ляясь на шатких ногах в призрачную даль. – Глянь, как красиво.
Перед ними в низине, вырастая прямо из легкого тумана, возвышался розовый трех-этажный дом с редкими освещенными окнами, а за ним стелилось, будто подернутое молоч-ной пеной, бескрайнее поле.
– Свалка, – определил Вася.
– Да ну-у?! – обрадовался Жека. – Так это же то, что мы ищем! Ни одна собака не уз-нает!
– Слушай, давай лучше вернемся. В следующий раз.
– Следующий, следующий, – махнул руками Жека. – Когда он еще будет! Да мы бы-стро! Раз, два – и в дамках.
– Как бы не вышло, как с тóй дамкой, – предостерег Вася. – У меня нога до сих пор горит.
– А у меня – душа! Душа горит! Все, Хлыщ, идем на свалку! – и Жека ломанулся вниз по пологому склону холма, продираясь сквозь редкие кусты.
Хлыщу осталось только поспевать за ним, и через минуту они оказались в зарослях перед домом.
– Давай кустами пройдем: мало ли, кто из окон подсмотрит, – внес ценное предложе-ние Вася, и они, крадучить, насколько это возможно для двух очень нетрезвых людей, стали пробираться по запущенному газону.
– И живет же здесь кто-то… – бормотал Жека, косясь на розовый дом. – Я бы не смог, страшно ведь… Ни хрена себе, райончик… А ведь живут люди – и ничего…
– А вон и баба на первом этаже в окне, – расплылся в улыбке Вася. – В синем пла-тье… Занавеску вешает… Прозрачную…
Жека без интереса глянул и – остановился. Помотал головой. Глюк, что ли, после се-годняшнего?
– Ты чего застрял? – тормошил Хлыщ.
– Слышь, Вася…
– А?
– Я до чертей, по-моему, допился. Посмотри-ка еще раз на бабу… А то мне уже везде Сиротка мерещится – такую свинью подложила, сволочь, – неуверенно попросил Жека.
Хлыщ добросовестно вгляделся и просиял:
– Точно, Сиротка! И в том же платье, что на ней вечером было! Она! Господи, неуже-ли она в этом доме живет…
– Подожди… – крутил головой Жека. – Какое платье… На кой черт она в вечернем платье будет занавеску вешать… В три часа ночи!
– Правда… – задумался Вася. – С ума она сбрендила, или как?
– Сбрендила, давно сбрендила… – медленно кивнул Жека, не отрывая взгляда от жен-ской фигуры с поднятыми руками в окне.
Вася покосился на приятеля, увидел глаза, в упор уставившиеся на Сиротку, и почув-ствовал, что начинает резко трезветь.
– Э-э… ты чего… Пошли давай… Ну ее, – осторожно позвал он, еще по-настоящему не понимая, что именно так испугало его.
– Не-ет, пришли… – зловеще выдохнул Жека. – Вот теперь никуда не пойду… – и Ва-ся увидел, как рука его медленно двинулась к правой поле пиджака.
Хлыщ схватил потерявшего, верно, рассудок приятеля, развернул к себе и тихо рявк-нул:
– Сдурел?! Это же человек живой! Опомнись, дурак, нажрался, как свинья, теперь дел наделаешь… Сибирь повидать захотелось?!
Одним движением Жека высвободился:
– Это – человек, что ли? – хищно кивнул на окно. – Падаль это, тварь, понял?! Я эту гниду…
– Хорошо, хорошо, – подскочил к нему Вася и стал успокаивающе оглаживать по ру-кам. – Гнида, гнида, кто спорит… Но только ведь в тюрьму ты из-за нее не хочешь? Из-за гниды? Потому что ведь найдут, Жека… Как раз плюнуть на тебя выйдут…
– За идиота держишь?! – шепотом заорал Жека. – И рад бы, да понимаю… Не-ет… Видишь, плафон у нее над головой? Вот его я и разнесу – вдребезги. А ей – на всю жизнь страшно будет.
– Жека! – протестующее поднял ладони Вася. – Ты не попадешь… Ты голову ей раз-несешь, а не плафон… Ты ведь пьян совсем… Смотри сюда… Честно скажи – пьян? – и он опять исподволь повлек друга прочь, тихонько прихватив за локти.
– Хватит гипнотизировать! – легко вырвавшись, с ненавистью процедил Жека. – Пьян, не пьян – какая разница?! Все равно попаду куда хочу! Сколько в тир наш ходил – без толку, что ли!
– Ты же убьешь ее, придурок! – умоляюще простонал Вася. – Не позволю, хоть дерись со мной!
– Дерись? – ухмыльнулся Жека. – На хрена мне пачкаться…
Его рука метнулась к карману, серым комком отлетела тряпка – и Вася отшатнулся…
– В сторону! Или я за себя не отвечаю!!!
"Может… Не отвечает… – сообразил Хлыщ. – Ну, влип…"
Он инстинктивно зажмурился, и в ту же секунду оглушительный звук прокатился по окрестностям. Вася не слышал звона стекла, но, открыв глаза, увидел, что окно Сиротки по-гасло. Жека стоял неузнаваемый.
– Бежим! – опомнился Хлыщ, хватая подельника за плечо. – Да бежим же, болван! Дай сюда!
По счастью, Жека спохватился, медленно разжал пальцы и кинулся прочь. Задыхаясь, Вася бежал рядом с ним почти плечом к плечу и, как заклинание, шептал на бегу:
– Свет погас – значит, в лампу… Свет погас – значит, в лампу…
* * *
Внезапный грохот оглушил стоявшую на цыпочках на жиденькой табуретке Машу. Она пошатнулась от неожиданности, взмахнула руками, в один непоправимый миг потеряла равновесие и полетела навзничь вместе со звенящими осколками, успев только понять на ле-ту, что вокруг мгновенно потемнело. Острый угол холодильника пришелся точно в затылок, но боли она не почувствовала – лишь сотряслось в полете все тело. Оно еще не достигло по-ла, когда Маша увидела ослепительно белый, белей ангельского крыла, свет и молниеносно подумала: "А! Вот как называется моя страна!"
Тело ее аккуратно легло набок в узкий промежуток между холодильником и кухон-ным столом, ладони сами собой сложились одна к другой, влажные волосы упали на щеку. Если бы она лежала так не на дощатом крашеном полу, а на своей высокой девственной по-стели, то со стороны могло бы показаться, что девушка безмятежно спит сладким утренним сном и видит безгрешные сны о невиданной блистающей стране с ею самой придуманным названием Светлалия.
* * *
Эмилия очнулась от резкого скрежещущего звука. Она пришла в себя сразу и поняла, что источник скрежета может быть только один: с другой стороны открывают железные во-рота. Она услышала звук мотора, заметила, что солнце взошло на очистившееся от облаков светлое небо, а черная собака по-прежнему лежит перед ней и улыбается. Она действительно улыбалась, эта удивительная собака и, не меняя позы, радостно била толстым хвостом о зем-лю: верно, почуяла хозяина.
"Сейчас он придет сюда и меня освободит, – сообразила Эмилия и сердце ее упало: – В каком виде он меня найдет?! "
Одервеневшее за ночь тело никак не хотело слушаться, но Эмилия все-таки сумела открыть сумку и извлечь оттуда свое кокетливое зеркальце. Заглянув туда, она отчаянно вскрикнула от ужаса: голова, отразившаяся там, никоим образом не напоминала ее собствен-ную. Все лицо было покрыто черными и цветными разводами смытой вчерашними слезами косметики, шиньон спутался и болтался сбоку на одной уцелевшей шпильке, волосы, заче-санные кверху, слиплись от лака и стояли на голове дыбом в виде острых твердых сталагми-тов, а глаза являли собой яркую иллюстрацию к одной из строф самого известного стихотво-рения Блока… Эмилия окинула отчаянным взглядом и все остальное, на данный момент ей принадлежащее, а именно: изгвазданный в штукатурке, с огромной дырой на полé плащ, ко-торый теперь побрезговала бы надеть и последняя бомжиха, торчащие из-под него грязные босые ноги с серебристыми ногтями…
Закрыв лицо руками, Эмилия застонала, подумав, что ее единственное желание сейчас – одно из самых распространенных: провалиться сквозь землю.
Собака между тем начала от избытка чувств поскуливать, все чаще колотя хвостом, а на другой стороне церковного двора слышались громкие мужские голоса.
"Если священник – я умру на месте", – твердо решила Эмилия, поняв, что уверенные шаги неумолимо приближаются к углу церкви с той стороны. Они завернули за угол и за-мерли позади. Эмилия перестала дышать и закрыла глаза. Кто-то присвистнул, а потом изумленно проговорил басом:
– Гляди, отец дьякон, Ночь поймала кого-то! Фу, Ночь, фу, отпусти его, иди ко мне!
Эмилия услышала, как собака с восторгом вскочила и, повизгивая, заскакала вокруг человека.
– Хорошая псина, хорошая, молодец! – приговаривал тот, очевидно, трепля ее по го-лове.
Приблизились другие быстрые легкие шаги. Над Эмилией теперь стояли двое.
– Вот смотри, дьякон, женщина, кажется, – доложил первый голос.
– Попробуй, разбери в наше время, – философски заметил дьякон.
– Не вижу повода для шуток! – собрав, по возможности, остатки чувства собственного достоинства, холодно вмешалась Эмилия. – Собака меня чуть не растерзала! – она решила в сложившейся ситуации взять на себя роль обвинителя и, коль скоро приходилось показаться людям в таком виде, то хоть дать им понять, что перед ними не шаромыжница, а вполне при-личная женщина, волею судьбы оказавшаяся в плачевном положении. – Вы не имеете права давать свободно разгуливать такой злобной собаке.
– Это Ночь-то наша злобная? – обиделся первый мужчина.
– А вы, интересно, имеете право на запертую территорию залезать? – поинтересовался дьякон.
– На меня напали бандиты и хотели ограбить, – тем же ледяным тоном, но все еще не оборачиваясь и не являя лица, пояснила Эмилия. – Или… в общем, они что угодно могли сделать. Я от них побежала, увидела этот забор, перелезла – они и отстали. Я бы посидела немножко и ушла спокойно. Но эта ваша… Ночь… с рычанием на меня накинулась и загнала в угол. Вот я и просидела здесь до утра. А что мне оставалось делать?! Пошевелись я – и она бы меня разорвала!
– Понимаю, – согласился дьякон. – Сочувствую, но ничего не попишешь: еще дешево отделались… Давай, помоги ей подняться, Федор.
Наступил тот самый момент, которого так боялась Эмилия: дальше скрывать волосы и особенно лицо было невозможно – и оно произвело свое неизгладимое впечатление: оба – и толстый бородатый Федор, и маленький бледный дьякон отшатнулись одинаковым движе-нием.
– А… а… туфли… – дьякон почему-то счел это самым важным в данной ситуации.
– Там, – коротко кивнула головой на решетку Эмилия. – В Неве.
Повисло тяжкое молчание. Но Федор, человек, по всей видимости, очень здравомыс-лящий и не особенно комплексующий по пустякам, быстро сориентировался на местности:
– Да лапшу она нам на уши вешает! А мы-то! Ты только глянь на нее, отец дьякон! Это даже вон Ночи нашей понятно: нализалась вчера до изумления и сама не помнит, как сюда попала. А нам сказки рассказывает! Ты носом, носом потяни, дьякон! От нее же пере-гаром на три метра вперед несет!
Дьякон с сомнением принюхался:
– Н-не знаю… В золоте вся… Одежда приличная… Была…
– Ну, так валютная, значит! – нашел удачное объяснение Федор. – Что сестрица, кли-ент неудачный попался?
– Что вы себе позволяете! – гневно крикнула Эмилия, позабыв о своей печальной на-ружности. – А вы куда смотрите, отец дьякон, что в вашем присутствии женщину оскорбля-ют!
– Ладно, – принял единственно верное решение дьякон. – Какая разница. В любом случае, вам тут делать нечего. Идите с миром куда шли и извините за неудобства.
– В таком виде?! – возмутилась Эмилия. – Вы мне, может, хотя бы умыться предло-жите? Я уж не говорю, что могли бы и обувь поискать какую-нибудь старую – как я по улице пойду?! Ничего себе, милосердие служителей Божьих!
– Помалкивай давай! – велел Федор, крепко хватая Эмилию за предплечье. – И дуй отсюда, пока отец настоятель не приехал. Не хватало еще, чтоб перед ним такая… образина предстала.
– Да что же это за наглость такая, – взвизгнула, вырвавшись, Эмилия; ее осенило. – Отец диакон, взгляните! – она выхватила из сумки свои впечатляющие писательские короч-ки, всегда ранее действовавшие на обывателя как флейта на кобру. – Убедитесь, наконец, что я нормальная женщина! Запретите этому человеку так обращаться со мной и окажите какую-нибудь помощь!
– Бригман Эмилия Цезаревна, – громко зачитал дьякон. – М-да…
Федор сначала было тихо фыркнул, а потом не удержался и зареготал. Сквозь здоро-вое сочное ржанье вырывалось:
– Ну, Ночка… Ну, боец… Такую… вражину… поймала… А мы не оценили… А до-кумент-то, документ! Ой, не могу…
Дьякон пронаблюдал с минуту и затрясся от мелкого смеха. Эмилия тоже затряслась – но от злости, унижения, невозможности что-либо объяснить этим людям и сознания своей полной беспомощности. Бородатый забрал у дьякона удостоверение и вволю нагляделся на него, приговаривая сквозь смех:
– Вот где еще одно гнездо-то ихнее… Вот что бомбить-то надо в первую очередь… А то – Дума, Дума… – и он принялся вытирать кулаками так и брызнувшие слезы.
– Может, ненастоящий? – усомнился дьякон.
Эмилия наблюдала сию кошмарную сцену как со стороны. Она прекрасно сообразила, что добавить перцу, испустив крик: "Как вы смеете, я русская, просто мой папа англичанин!" – означает довести эпизод до пика гротеска, и потому угрюмо молчала. Она остро жалела о том, что, решив укоротить им языки, на деле их – удлинила. Где были ее мозги, она что, предположить не могла такой реакции?! Она, столько раз уже нажигавшаяся!
Федор и дьякон между тем разговаривали так, будто Эмили и вовсе не существовало в природе.
– Может, кто их знает… Были б деньги – и не такие корки купить можно… Вон у нас жертвователь – помнишь, бизнесмен такой крутой, мужик здоровый, еще в куртке из змеевой кожи ходит? Так он документ себе выправил, верней, на фирме выдали. Большой, красный, на обложке – орел, внутри – цветная фотография, печати круглые солидные… Сверху, круп-но – "Россия", имя-фамилия написаны и – вот такими буквами! – должность: советник пре-зидента. А название фирмы где-то чуть не сбоку мелким шрифтом, и не видно никому… Ну, а однажды в гостях перебрал он по-черному. Домой ехать не надо, дворик только пройти, и все. Ну, короче, дворик он перейти не сумел. Решил в кустах передохнуть и – отключился, прямо как эта вот подруга. Ну, подъезжает ментовозка, видят – в кустах карась такой сыт-ный. Гайки золотые, цепь в палец и крест размером с наперсный, только из червонного золо-та. Ну, думают, добыча попалась… Документы из кармана достали…
– И что, – спросил дьякон, – обобрали?
– Как бы не так! – внутренне рокоча, досказал Федор. – Через пять минут его жене в квартиру звонок. Она открывает – стоят два мента, а ее благоверный у них на плечах висит. Она им – мол, родненькие, благодетели, спасибо, доставили, не бросили… А они ей: "Куда, мадам, прикажете положить господина советника Президента?" – и рокот прорвался наружу в виде громоподобного хохота.
В глазах у Эмилии уже давно потемнело.
– Дайте… сюда… – она выхватила книжку из ослабевших пальцев бородатого весело-го Федора.
– Да! Так делать же с ней надо что-то! – спохватился ответственный дьякон. – И так уже сколько провозились…
– Да чего там делать, пинка под зад – и всего делов! – и Федор обернулся к Эмилии с этим недвусмысленным намерением.
Она в ужасе отскочила, чувствуя, что если дело именно тем и кончится, то такого ей не пережить никогда. Как давеча от собаки, она теперь пятилась от ее хозяина в сторону от-крытых ворот, еле сдерживаясь, чтобы не развернуться и не побежать. Но ей хотелось если не последнее слово, то хоть последний взгляд оставить за собой. И она вложила в этот взгляд на брата во Христе все до капли презрение, какое нашлось в душе – а за последние годы его накопилось немало.
Но Федору, верно, надоело это затянувшееся приключение. Он сделал широкий шаг, схватил Эмилию за плечо и, хотя и не решившись на пинок, просто вышвырнул ее за калит-ку, толкнув от всего сердца. Эмилия не знала, как устояла на ногах. Слезы застлали взор и, ничего не видя, она кинулась в сторону Невы…
Потом она не помнила, как оказалась у самой реки.
– Скотина! Негодяй! Какой же негодяй! – беспрестанно повторяла Эмилия, не зная толком, к кому относятся эти оскорбления: то ли к мужу, о котором она и знать не хотела, где он сейчас и что с ним, то ли к давешним пьяным грабителям, благодаря которым она стояла босая и, кажется, вдобавок поранившая правую ногу, то ли к жизнерадостному тупо-ватому Федору, обошедшемуся с ней так, как никто и никогда не обходился – она аж сотря-салась от воспоминаний о своем унижении!
Но вскоре Эмилия начала постепенно успокаиваться: окрепшая в борьбе душа ин-стинктивно отвергала все, что могло стать для нее источником долгих мучений. Прежде все-го, следовало подумать о насущном – хоть как-то привести себя в относительный порядок, и, кроме того, она вдруг вспомнила о том, из-за чего оказалась здесь, в гадючьих трущобах. "Маша! А я и забыла про нее, Господи!" Эмилия взглянула на часы и удостоверилась, что стрелки приблизились к семи. "Бедная, что с ней там делается! Дошла, наверно, до крайно-сти!" Она с сомнением глянула на невские воды, подступившие прямо к ногам: здесь, у само-го берега, казалось, было относительно чисто. В любом случае, ничего другого не остава-лось, кроме как низко нагнуться над водой и тщательно умыть лицо – так Эмилия и сделала. Потом она сняла плащ, тщательно вытерлась его внутренней стороной и брезгливо откинула в сторону: если б даже и удалось его как-то отчистить от мела, то о том, чтобы незаметно за-латать зияющую дыру, не приходилось и мечтать. Таким образом, с плащом она без сожале-ния рассталась навсегда и задумалась о прическе. Вынула последнюю не сдавшуюся шпиль-ку, аккуратно расчесала гребнем чужие волосы и, бережно скатав шиньон, уложила в сумку. Собственная голова находилась все еще в невозможном состоянии, но Эмилия щедро намо-чила ее и счесала редкие перышки вниз. Они повисли вдоль шеи противными редкими со-сульками, но это было лучше, чем раньше. Затем она критически осмотрела платье, найдя его вовсе не пострадавшим и вполне приличным. Это было одно из самых нарядных ее платьев. Один знакомый художник, долго проколебавшись, определил его цвет как "утрен-няя заря" – так блестел, переливался нежными красками тонкий гладкий шелк.
"Люди в обморок попадают, – усмехнулась Эмилия. – Идет эдакая дива в золоте и сверкающем платье, зато с серо-зеленой рожей, почти без волос и, главное, – босиком. Маша меня, пожалуй, не с первого взгляда и узнает…"
Она повесила сумку на плечо и, осторожно ступая по земляной тропинке, стала под-ниматься обратно на пологий берег.
Летнее солнце уже достаточно высоко поднялось над землей, и Эмилия вспомнила, что уже много лет не видела никакого раннего утра – ни летом, ни зимою. Ночной холод со-шел без остатка, и день обещал стать таким же жарким и безоблачным, как вчерашний. Она быстро сориентировалась, выбрала кратчайший путь к Машиному дому и пошла уверенней, с удивлением чувствуя, как неожиданно легко дышится, почти наслаждаясь прохладными, робкими колебаниями воздуха. Люди навстречу не попадались, и Эмилия радовалась этому: ей было стыдно не босого своего лица и необутых ног, а почему-то именно вызывающе кра-сивого платья и золотых украшений. Простая истина, постигнутая Эмилией в те минуты, за-ключалась в том, что женщина с таким лицом не должна была, не имела права надевать такое платье и такие драгоценности… Пожалуй, вместе с туфлями она попросит у Маши на время и что-нибудь из ее скромного гардероба… Эмилия остановилась, сняла с себя кольца, серьги, толстую, как у новых русских, золотую цепь-ошейник и спрятала в сумку со смутным ощу-щением, что ей сегодня неприятно даже прикасаться к золоту. И может, уже не будет прият-но никогда. В сумке она наткнулась на шиньон, и в ней шевельнулось чувство настоящей гадливости: "Прямо будто скальп чей-то, честное слово!" Эмилия вытянула его и, раскрутив, остервенело швырнула в ближайшие кусты – где шиньон живописно повис на ветке, ожидая часа, чтобы до икоты испугать впечатлительного прохожего.
Совершив эту акцию, Эмилия внезапно испытала неимоверное облегчение, такое, как когда говорят: гора с плеч свалилась. Она шагала и шагала вперед, привычно пытаясь разо-браться в своих чувствах, но впервые не понимая в них ровно ничего – кроме того, что ей хорошо, светло и радостно, и у нее есть еще надежда на лучшее в этом мире, и первое, что ее ждет сегодня – встреча с наконец-то обретенным настоящим – на всю жизнь! – другом.
Дорога вела на северо-восток, так что утренний свет сиял в лицо, и Эмилии казалось, что она идет прямо на солнце.
2002г.
Мартышкино
ВЕСЕЛОВА Наталья Александровна
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ
Повесть
Выпускающий редактор: М.В.Тоскина
Редактор: А.В.Маничев
Технический редактор:
Компьютерный набор: Е.А.Морозова
Отпечатано в типографии издательства "Сударыня"
Санкт-Петербург, Московский пр., 149-13
Печать офсетная. Формат Печ.л.
Подписано в печать Гарнитура "Антиква"
Тираж 900 экз.23 мая 2003 года 10:10:21
Наталья Веселова | veselova@front.ru | Санкт-Петербург | Россия
* * *
Москва, эпоха "перегибов", зима, холод, слышется детский гомон, малые, закутанные в старые пуховые платки, в огромных валенках возятся в снегу с мячом. Напряженный момент... Слышится звон разбитого стекла... Природа затихает...
Из-за сарая вылетает, совсем уж инфернального вида дворник. В тулупе, валенках, ушанке, с метлой и диким матом, и бежит в сторону маленького мальчика...
Мальчик, виновник, осознает свою обреченность начинает набирать скорость... Перед ним проносится жизнь... Особенно, цепляют последние моменты... "Ну на хера... На хера я пошел во двор.... Ну зачем мне этот футбол... На хера мне это самоутверждение... И перед кем?! Я же из интелегентной семьи... Я же уроки сделал.. Лежал бы сейчас на диване, читал бы своего любимого писателя Хеменгуэя... "
А в это время великий писатель Эрнест Хеменгуэй сидит на веранде своего бунгало, и думает: "#####, ####### эти негры... Пьянки... Беспричинное веселье... Жизнь уходит сквозь пальцы... Сейчас бы в Париж, к моему любимому другу Андрэ Моруа.... Трубка.... Кальвадос... Пара утонченных французких boumound femme.... "
А в это время в Париже, францусский писатель Андрэ Моруа лежит в своей квартире-студии с видом на LeDefence, как-то механически водит пальцем по круппу одной из белокожих красавиц, смотрит на опрокинутую бутылку Кальвадоса и думает: "#####! Я устал... Я алкоголик... Я опустился до шлюх, пусть и из бомонда, но таких же пустых... Я уже не помню где лежит мой ундервуд... Меня ####### эта монументальная красота Парижа, на фоне мерзкой грязи и вони улиц... Нищета... На ###! Хочу в Москву! В холод! #####! К Эндрю! К Платонову! И чтобы водку из алюминевой кружки... И чтобы кухня засранная... И эти выцветшие, уюбищные занавески изтоптанные каими-то ископаемыми мухами!"
А в это время, в Москве, великий русский писатель Андрей Платонов в ушанке, валенках и тулупе, бежит с метлой, за каким-то маленьким мальчиком и думает: "Догоню, сука, убью на ###!"26 мая 2003 года 20:48:56
иса |
Мари Шансон
* * *
Поздравляю!27 мая 2003 года 10:29:17
Платон Вероникович |
Мари Шансон
* * *
И про оленей — сюда же! Тогда — полный комплект.27 мая 2003 года 11:18:32
придурок лагерный |
Мари Шансон
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ (сказка)
Посвящается Ирине из Варшавы...
Город Б. находился на самом краю Воздушного Шара. Если припомнить законы сложения, где от перемены слагаемых сумма не изменяется, то складывая параллели и меридианы, опоясывающие город Б., суммарный результат высчитывается под ноль. Почему под ноль? Да потому! Город Б. существовал только в моём сознании. В сознании Человека.
В город Б. человек (то есть я) приехал на поезде. Конечно, можно было добраться до оригинального города и оригинальным способом, например,— на метле. Но не будем усложнять железнодорожные процессы и перейдём к главному. Люди. Люди в городе Б. были цветные. Красивые. Ухоженные. С улыбкой постоянства, но — цветные. И когда человек вышел на перрон, одна из таких цветных, подбежала и к нему. Человек оглядел цветное Чудо сверху вниз и понял — деваться некуда. Чудо схватило тяжёлый чемодан в одну руку, чёрную спортивную сумку в другую и крикнуло: "Не отставай!" Человек шёл за золотым пятном брючного костюма и даже не смотрел по сторонам. Почему? Наверное, не хотел. Человеку было легко шагать. Человек был свободен.
У Чуда в квартирке не было ничего, что могла бы поразить Человек: ни шторы с зелёно-сиреневой вышивкой по краю, ни люминад, начищенный до солнечного сверкания, ни даже кафельная плитка в ванне (а дверь была открыта настежь), но Человек воскликнул: "Ах!" и притворно всплеснул руками. Мол, такого я ещё не видовал. Чудо смущённо прошло на кухню и крикнуло: "Кофе или чай?"
Известно каждому трёхлетнему малышу, что Волшебника удивить практически невозможно. Как тяжело жить на свете, когда уже не можешь удивляться. Когда всё знаешь и всё умеешь. Когда прожив жизнь длинной в 100 лет ощущаешь себя 300-летним, и когда приходится постоянно притворяться. Мол, такого мы ещё не видовали... не слыхивали... не чувствовали...
Человек удобно разлёгся на двуместном диване цвета морской волны, подоткнул под подбородок руки и стал слушать. Чудо говорило о многом. Чудо предлагало удобства от душа до лёгкого сэндвича, маячило туда-сюда, ублажало, улыбчиво откровенничало, старалось понравиться. Чудо не знало, что Человек был уже давно влюблён. С первого взгляда. С первого слова при встрече. А что толку? Какой брак может получиться у Человека, пусть даже и Волшебника, с "Обыкновенным Чудом"? Ну какой?
... Ночью, когда царствуют звёзды и луна, иногда происходят затмения. А иногда — сияния. В такие ночи к Чуду приходят три Кентавра. Они влетают в окно и приземлившись у компьютера, начинают приставать к Чуду. Приставать в смысле — напоминать о себе. И вот Человек стал невольным свидетелем одного такого визита-напоминания и как оказалось потом,— неслучайным свидетелем.
Три Кентавра (чёрный, красный и жёлтый) влетели в окно ровно в час ночи. Шевеление занавесок и лёгкий ветерок дал понять Человеку, что что-то будет. Человек привстал на диване, натянув до подбородка цветастую материю, замер и прислушался. Три пятна, как лёгкий дымок после затушенного огня, окутало помещение зала. Три чёрно-красно-жёлтых полоски пролетело в коридор и через пару минут Человек увидел Чудо. Оранжевый халат. Босые длинные ноги. Белые волосы средней длины. А на шее – трёхцветная полоска.
- Ай! – кричало Чудо. – Мамочки...
- Что такое? – насторожился Человек.
- Душат... лесные демоны... помоги!
Человек подскочил в чём был, через два шага оказался восле Чуда. Схватил Красного Кентавра и бросил о земь. С чёрным расквитался так – свернул в бараний рог. А жёлтого придавил правой рукой к стене. Казалось бы – битва окончена. Но не тут-то было! Кентавры вновь соеденились в одно целое и оплели Человека своим ядовитым языком с ног до головы.
- Придётся применить нетрадиционные методы самозащиты.
Человек набрал побольше воздуха в лёгкие и со всей силы выдохнул. Струя волшебного воздуха пронзила, как стрелой, ментальное тело чёрно-красно-жёлтого Кентавра. Кентавр разбился на мозаику и просыпался дождём на ковёр.
- Вот так,— сказал Человек.
- Спасибо тебе...
- Да ничего... А что это было? – спросил Человек, когда Чудо свернуло ковёр в рулон и стряхнуло с балкона стеклянные колбочки. Всё, что осталось от монстра.
- Это мужчины. Мои. Чёрный – умер. Красного – люблю, но он далеко. А жёлтый рядом, но не люблю...
Человек закурил. Город Б. раскрылся во всей своей красе в пять утра, когда рассвет забрезжил, а солнце протёрло осоловелые заспанные глаза. Чудо принесло пепельницу.
- Не надо,— сказал Человек. Моя трубка не нуждается в пепельницах.
Человек задумчиво посмотрел на книжные полки без книг, но с фотографиями и, медленно подбирая слова, открылся:
- Когда меня пригласили сниматься в фильме Марка Захарова «Обыкновенное чудо», я «добро» сразу не дал. Ко мне приходила делегация. Уговаривали. Обещали золотые горы... Я согласился только через неделю... А тебя так все и называют – «Чудо»?
- Да,— нежно ответило Чудо и встряхнуло белой головой. – А ты когда уезжаешь?
- Сейчас.
Человек встал, прислонил трубку к пепельнице, взял со стола шляпу, трость и направился к открытому окну.
- Сегодня погода лётная. Да и дешевле... А трубка — тебе на память!
В Город Б. Человек больше не ездил. Не на поезде, не в лёт. И не потому, что не хотел. Скорее, из самосохранения.
...когда долго смотришь на Северное Сияние — можно ослепнуть...
28 мая, 2003 год28 мая 2003 года 16:16:19
НОВОРОЖДЁННАЯ М(у)ХА |
* * *
Да уж, вот это фантазия. Ну прям почти как у Липскерова "Последний сон разума" или Успенский с Лазарчуком "Геперборейская Чума". А продолжение будет?28 мая 2003 года 22:56:54
иса |
Мари Шансон
* * *
Издеваешься?:)))28 мая 2003 года 23:01:03
НОВОРОЖДЁННАЯ М(у)ХА |
Мари Шансон
* * *
Кстати, вся сказка основана на МАЛЕНЬКИХ фактах...28 мая 2003 года 23:01:34
НОВОРОЖДЁННАЯ М(у)ХА |
я,
mut`rix
бывают чудные мгновенья
Я зашёл в зоомагазин. Довольно большое помещение. Нетипичное для подобных заведений … мое внимание привлекла лягушка, видимо экзотическая, поскольку кожа у неё была чёрно – жёлтая …Я подошёл поближе к террариуму рассмотреть прикольную жабку. Цена у неё конечно офигезная, но такая красота стоит таких денег. Залюбовался. Только мало двигается, хотелось бы посмотреть как она ползает. Только глазки бегают или мигают, вроде как моргает … Ого! Это ж не глазки, ###### экибастуз! Жабка то на литиевых аккумуляторах а заместо глаз — индикаторы! … ###, мне страшно. Мне нешутейно стрёмно … Так, вон ещё и сетевой разъём на спине. Точно это не жаба, это микроволновый генератор …
Я осознаю что стою упёршись руками в колени в согнутой позе и втыкаю в стекло аквариума. Прикинув насколько у меня подозрительный вид, решаюсь оглянуться. А продавец, сука, вперил в меня свои «чёрни очи» и явно ждёт что я метнусь к выходу, чтобы захерячить меня при попытке к бегству … Я отвожу взгляд, типа: «Ух ты, а вот какая интересная ящерица в соседнем стеклобоксе» И всё же: Где я? Ну продавец похож на янки, жаба тоже, хоть и не настоящая но, все же не в Днепре поймана – я явно не на Украине! Вот это я дал стране угля!
Скорее всего, на входных дверях телепорт встроен. Теперь я очччень далеко от родины. Вряд ли конечно телепорт работает в обе стороны, не зря же у янки такой взгляд плотоядный. А нужный мне телепорт, где-то в другом месте закомуфлирован. Где!?
###, так это не зоомагазин со зверями, а Эн Насирия или Тикрит … По сигналу от «жабы» американские стелсы определяют куда бомбу #######. Точно, ###, электронное наведение … Пот капнул со лба. Нада что-то делать. Всё равно: или янки за######, или бомбой накроет … Нужно уходить!
Выпрямляюсь, мельком взглянул на янки – точно футболка с надписью “USA army” т.е. “морской котик”, с видом типа ни### такого, начинаю продвигаться к телепорту…
###-а-а, милафон зазвенел, смотрю в отражение янки на стекле – что-то в шкафчике роется, падла, и меня не видит. Быстро достаю свою «нокию», на экранчике цифры – это номер моего кента. Кто именно непомню, но явно свой … Снимаю трубку но молчу.
- Ало! Ало! Запор, ты где? Ты дома?
Да, точно, голос занкомый, и разговариваеч чувак по русски …
- Ало … — тихо отвечаю ему.
- Ты готов? Лысый уже у меня, он взял колесо у соседа по гаражу, так что едем!
Я понял – это знак, на### вектор, это мой электронный сигнал на который я сваливаю. Меня не забыли. Я спасен. Конечно братан шифрует, я это сразу понял. Типа мы ж договаривались поехать в Таращу, там типа конопляная лужайка безхозная. Да, дружаня мой посмекалистее меня будет. Он знает где мой телепорт, он покажет где это …
Аж полегчало. И сил добавилось. Теперь я смело поворачиваюсь к продавцу с таким видом типа “а####### у вас тут зверушки, я может зайду на неделе куплю что нибудь”, а сам к дверям, к дверям, нахер …
Выхожу, вроде всё спокойно. На умняке прохожу метров десять, достаю сигаретку, прикурил. Стою думаю. Так куда же дальше. Карта, ###, незнакомая! Покрутил головой, оглядываюсь на сраное “Зоо”, а сверху над входом синие буквы SONY светятся … Значит телепорт в обе стороны работает. ###, точно я здесь был раньше, это где то в районе гаража Лысого … Вон в ту сторону метро будет, а если сюда, так прямо к гаражам … Туда и пойду.
Да, думаю, вот она жизнь. Никому верить нельзя, а американцы совсем берегов невидят. ###### потихоньку … Вот уже и гаражи, подхожу на проходную, у охранника харя знакомая – приятно, ### … Улыбается, говорит мол, Серёга уже уехал, мол у соседа взял колесо … ###, я уже это где то слышал … Делаю вид что охранник мне а####### новость сказал, типа вот теперь всё мне ясно стало … Отхожу потихоньку от гаражей, а у самого от страха и чувства, что опоздал и неуспел, аж язык прилип к нёбу … Водички бы … Что делать? Стоп, ### достаю свой спаистельный мелафон, набираю последний номер:
- Ало, ало…
- Запор, ты где ?!!!
- Я возле гаража Лысого …
- Запор, никуда неходи, присядь где нибуть на лавочку и ни шагу, ты всё понял?!
- Да …
- Молодец, сиди жди, мы через 15 минут будем, ЖДИ НАС!!!
Я сразу понял, концепция поменялась. Я не опоздал, просто всё изменилось в очередной раз, теперь по другому … Но главное, я не один, контакт не прерван, а это главное …30 мая 2003 года 16:52:46
Zapor | extra666@ukr.net | Kiev | Malagasy
* * *
Нет, Маша не издеваюсь. Мне правда понравилось, поэтому и сравнила с теми книгами. Это мои 2 любимые книги на сегодняшний день. Если интересуещся фантастикой — могу только посоветовать.30 мая 2003 года 23:20:37
иса |
Мари Шансон
* * *
А продолжение будет?
28 мая 2003 года 22:56:54
иса |
Конечно будет. Когда Варшава в Вюрцбург приедет. Тогда будет так: "Волшебника из "Обыкновенного Чуда" мучили кошмары. Ему снился один и тот же сон, один и тот же. К нему через балкон (голос утяжеляется, глаза округляются и слезятся) лазили любовницы: чёрные, красные и жёлтые. Волшебник был женат на свинарке, а посему отказывал не всем. Но когда приехало Чудо из Варшавы — сел писать труды. Много-томник. в музее имени Кашпировского уже почти четверть столетия пылятся эти томности. А волшебник и не собирается стареть. И любовницы всё тем же способом — через балкон... М-да... "31 мая 2003 года 00:15:31
НОВОРОЖДЁННАЯ М(у)ХА |
Паша Лукьянчук
Девятая жизнь
Писк. Визг. Крик. Рев.
Он машинально поднял голову и открыл глаза. Будильник надрывался уже минут 20, пытаясь поднять это ненавистное ему тело, заглушающее его своим храпом. Он выключил будильник, умылся, натянул брюки и побежал пить кофе. Кофе оказался пережженным и противным на вкус. Вместе с мутно-коричневой бурдой к нему в голову начали приходить мысли. Мысли о глобальных проблемах развития общества вскоре сменились более мелкими — о работе и месячном отчете. Он надел рубашку, галстук, пиджак и пальто, закурил сигарету и вышел из дому.
Дул холодный октябрьский ветер. Он шел к метро, не замечая ничего вокруг. "Газеты! Пирожки! Беляши горячие!" — кричали ему вслед, но он не слышал. "Ну что за скучная и однообразная жизнь" — подумал он надкусывая беляш, который машинально оказался в руке как возмездие за две желтых монеты, упавшие на лоток продавца. Беляш оказался безвкусным, как и все дни, которые он проводил с начала сознательной жизни, и которые ему суждено было терпеть до ее конца. "Выбросить бы тебя, сволочь эдакую" — сказал он беляшу. "Думаешь, поможет?" — спросил кусок теста с небольшим количеством мяса третьего сорта. "Думаю поможет" — ответил он и швырнул беляш в мусорную корзину.
- Мужчина, зачем же вы засоряете улицы? — раздался звонкий голос явно принадлежащий существу не из этого мира. Урны рядом не было. Продукт быстрого питания валялся на чисто подметенном асфальте, который до этого был завален битым стеклом и прочими дарами царей природы. Он резко обернулся. Он проснулся окончательно. За ним стояла спортивно сложенная девушка в коротко обрезанных джинсовых шортиках, и прозрачном топике. Дул холодный октябрьский ветер. Он остолбенело смотрел на нее, не зная что ответить.
- Я... ээээ... я... девушка, вам не холодно? — наконец выдавил он, и в ответ беляш крикнул с асфальта: "Идиот! Ну кто же так знакомится! Сейчас она развернется и уйдет, пожав плечами". Он еле удержался от искушения пнуть беляш ногой.
- Странно... Я хотела спросить у вас, не жарко ли вам... — девушка соблазнительно улыбнулась, облизав губки.
- Простите, но сейчас конец октября!
- Это не важно.
- То есть как это не важно? — изумленно спросил он.
- Идемте со мной, и вы все поймете.
- Но... но у меня месячный отчет... Я опаздываю!
- Послушайте, вы сами пять минут назад жаловались на скучную жизнь. Ведь так?
- Я... ну в общем да...
- Тогда идемте, я вам все покажу,— девушка взяла его за руку — юная красавица в пляжном наряде мужика средних лет, дрожащего от ветра в истертом пальто, и они пошли по улицам города, и прохожие равнодушно проходили мимо, и никто не обернулся.
Она привела его в какую то подворотню. Он уже не понимал где он и что с ним происходит. Девушка остановилась и обняла его, прильнула к нему, и впилась в его губы горячим поцелуем. И в этот момент он услышал шаги, потом острую боль в голове, а потом звук удара. И сознание провалилось в бездну.
ВСПЫШКА.
Он шел по грязным улицам города, помахивая ободранным хвостом. "А когда то он был пушистым и мягким" — подумал он. Его несчастье заключалось в том, что он родился у обычной дворовой кошки от толстого домашнего ангорского кота, который достал хозяев своими криками, и они таки выпустили его погулять. Его несчастье было в том, что папу вовремя не кастрировали, и он был интеллигентом в душе, и бездомным бродягой в жизни. Он был чужим в этом проклятом огромном городе, он был никем и ничем в нем, и каждый такой же нищий, считающий себя сильнее, кусал, грыз, бил, и издевался над ним. Собаки и люди. Для него они были не идентичны. Собаки всего лишь вырывали последний кусок у него изо рта, а люди... Нет, люди до такого не опускались. Они добывали еду в других местах. Свою еду они пили из стеклянных бутылок, иногда совмещая трапезу с небольшим количеством традиционной для кошек еды. А затем, насытив свою утробу, они издевались над ним и ему подобными — вешали, пинали ногами, бросали в огонь...
Ему сегодня везло, как никогда в жизни — он нашел на помойке выброшенную кем-то гнилую рыбу, и успел вовремя ее съесть. А потом был кусок хлеба, покрытый плесенью. Ему везло сегодня, что он не подох.
Он шел мимо домов и балконов, и иногда встречал презрительные взгляды беленьких вымытых кошечек, надменно глядящих вниз. "Фи!" — говорили они,— "Как уважающий себя кот может до такого дойти!". Да, он уважал себя. Поэтому не обращал на них внимания, и не спеша, шел мимо. Спешить ему было некуда, так как он все равно не знал куда спешить.
Вдруг одна из пушистых "фифочек" спрыгнула с балкона первого этажа и подошла к нему.
- Привет! — промурлыкала она,— ты откуда?
- Из города,— ответил он.
- А где твой дом? — спросила она.
- Весь город — мой дом.
- Ты кот мэра? — радостно воскликнула кошечка,— А почему тогда ты такой грязный? С тобой что-то случилось?
- Мне надоело быть котом мэра, и я хочу жить сам по себе,— ответил он, проклиная в душе себя, ее, город, мэра, и свободную жизнь.
- Ой, как интересно! Я тоже хочу жить сама по себе! Идем гулять вместе!
Ответить он не успел. Из подъезда выбежали люди — мужчина и женщина.
- Марианна! Марианна! — кричали они. — Где же ты, детка!
- Спрячь меня от них! Я не хочу домой! — захныкала его новая знакомая. Но было поздно. Мужик, увидев его, схватил палку, и больно ударил по спине. Женщина схватила кошку на руки и принялась причитать:
- Детка моя, он тебя обидел? Напугал? Милый, дай ему! Дай! Еще!
- Не смейте! Он кот мэра! — кричала кошечка, царапая хозяйку и вырываясь. Но ее никто не понимал. Люди вообще редко понимают котов, а такие — уж тем более.
Мужик бил его палкой и ногами. Он уже не мог ни вырватся ни убежать — не было сил. Хрустели и ломались кости, и в конце концов он упал, обессиленный, и не мог даже дышать...
ВСПЫШКА.
Он упал с кровати и пришел в себя. С сознанием вернулась боль. Острая боль во всем теле. Видения сменились реальностью, которая не обещала ничего хорошего. Сказать, что ему ломило кости — это значило не сказать ничего. Ему казалось, что кости раздроблены испанским сапогом инквизиции или, на худой конец, танковыми гусеницами.
Он посмотрел на календарь. Среда. Интересно, какой недели. Ага. Пацаны обещали еще позавчера намутить. Им проще — они еще не на системе. Они могут ездить по городу мутить деньги и покупать на них то, что нужно загибающемуся молодому организму.
Он посмотрел в зеркало. Оттуда ответила кривой улыбкой рожа шестидесятилетнего старика без зубов. "Сколько же мне лет?" — подумал он,— "24 или 25?". Впрочем разницы не было, так как биологический возраст в данном случае давно обогнал паспортный.
Пацанов не было. Он надел какие-то лохмотья и вывалился из квартиры. Он не мог отличить сон от яви, навстречу шли космонавты в шлемах, пионеры с барабанами, дикие звери, менты...
Впрочем менты оказались как раз настоящими. "Странно, что не пионеры и не космонавты" — подумал он, машинально поднимая руки и расставляя пошире ноги. Его обыскали, и отпустили бесцельно бродить по ночному городу. "Вот и борьба с преступностью и наркоманией" — подумал он снова. Он хотел к кому-то зайти, только не помнил к кому нужно, и шел по проспектам, сверкающим неоновой рекламой, и по темным переулкам, где добропорядочный гражданин никогда бы не отважился пройти. Впрочем, вид у него был такой, что отшатывались все алкоголики района, а шпана и гопники давно его знали, как знали и то, что в карманах у него всегда пусто.
Он не знал уже, где настоящая жизнь — та ли, которую он видит сейчас, или та, которая приходит к нему в счастливые моменты этой. Впрочем, вторая была более интересной и насыщенной приятными событиями. Первая же свелась лишь к поиску врат в ту прекрасную усыпанную счастьем страну, в которой он сегодня уже отчаялся побывать.
Завязать он уже не мог. Он был чужд этой жизни, так как проводил в ней слишком мало времени, и она отторгла бы его, смоги он каким-то чудом отказаться от второй. А жить здесь нищим догнивающим стариком он не хотел.
- Что ищете, молодой человек? — спросил очередной мент, который при более пристальном рассмотрении оказался не ментом вовсе, а очаровательной стройной девушкой в коротких шортиках и топике. Ее плоский живот поблескивал в неоновом свете. "Я ее уже где-то видел" — подумал он, и спросил вслух, обращаясь неизвестно к кому:
- Где я?
- В городе N,— ответила девчонка.
- Это сон или явь? — хрипло спросил он.
- Я сама ищу ответ,— произнесла она, соблазнительно улыбаясь и облизывая губки.
- Я знаю ответ — уверенно произнес он.
- Я не уверена, что ты его знаешь. Но будь по-твоему. Ты должен пройти через все это.
Он определенно видел раньше эту девчонку, но не помнил, где именно, и в какой из двух своих жизней. Но сейчас она предлагала ему пропуск во вторую, ставшую для него Первой. И он принял его.
Он сел на лавочку рядом с ней, перетянул руку жгутом, и вмазался. И ему стало хорошо-хорошо. Срослись раздробленные кости, и уже не гусеницы танка, а эта милая незнакомка лежала на нем, сбрасывая топик, и подставляя возбужденные соски его поцелуям. И он не знал, какая это жизнь, и ему было все равно. А потом исчезла она, и весь город, и весь мир. И грезы пришли к нему, сменив реальность.
ВСПЫШКА.
Он откинулся в мягком кожаном кресле директора совместного предприятия. Осмотрел роскошную мебель, свой костюм от Версаче, часы "Ролекс", и подумал: "А эта моя жизнь таки удалась". Во время падения социалистической системы и идей исторического материализма, он, как и многие его коллеги по партийной работе увлекся помимо предпринимательства, кооперативов, и срывания шальных кушей, также идеями духовного развития. Однако в отличие от ходящих в церковь и крестящихся левой рукой бывших ответственных товарищей, наш герой увлекся идеями Востока. Поэтому он верил в реинкарнацию, карму, переселение душ, и все прочее, во что там у них полагалось верить. Недавно он побывал у самого популярного в городе экстрасенса, и тот, приняв небольшое пожертвование, составлявшее примерно одну-две годовых зарплаты средней руки инженера или врача, провел с бизнесменом спиритический сеанс. При этом клиент после дозы снотворного и пяти часов "общения с высшими силами", узнал, что прожил всего девять жизней, при этом эволюционировав от индийского дождевого червя до директора совместного предприятия. В следующей жизни ему как минимум обеспечен пост президента, а если он будет жить праведно, и почаще жертвовать на духовные нужды, то возможно достигнет нирваны. Поскольку вопрос о пожертвованиях экстрасенс выделил особо, то клиент расстался с еще одной годовой инженерской зарплатой, и окрыленный, умчался на 600-м "Мерседесе"...
...Он снял трубку телефона, отдал новые распоряжения начальникам отделов, и налил себе коньяку. С третьей рюмкой пришло явное желание нирваны. Он понимал, что до настоящей еще далеко, так как надеялся еще долгие годы помучится на грешной земле в грешном же кабинете. Поэтому нажал кнопку вызова секретарши.
Вошла незнакомая девушка, спортивного телосложения, в коротких шортиках и прозрачном топике. Он открыл рот, собираясь выговорить за форму одежды на рабочем месте, но вдруг осекся. Это не была его секретарша. Эту девушку он где-то видел раньше, но не помнил где. Возможно потому, что он был деловым человеком и не имел привычки запоминать всех девиц, с которыми общался, а возможно они встречались в одной из прошлых его жизней...
- Простите, вы кто такая? — как можно мягче спросил он,— Где Марина?
- Вы разве не знаете? — ответила девица,— Марина лежит в больнице, и попросила меня ее подменить. Сказала, что вы поймете... — девушка соблазнительно улыбнулась, облизав губки.
- Вообще то у нас это не принято, как не принята и такая форма одежды... — он терял самообладание. По ее манере держать себя он вдруг ощутил, скорее даже интуитивно, что она не простая девка, ищущая денег и секса. В чем-то она держалась выше его.
- Лично вас не устраивает эта одежда? — деловито спросила девица.
- Да в общем-то... устраивает.
- Вот и отлично. Налейте мне коньяку. Нет, лучше вина... Если у вас оно имеется.
Он налил ей бокал вина, и они выпили.
- Почему вы нажали эту кнопку? — спросила девушка. — Вам ведь не просто захотелось потрахаться. Ведь так?
- Нет, мне просто захотелось потрахаться,— ответил он, пытаясь перехватить инициативу.
- Врете. И в первую очередь себе. Что вы подумали, увидев меня? Можете не отвечать мне. Ответьте себе на этот вопрос.
- Я не могу на него ответить. Ни себе, ни вам. Я вижу, что вы знаете больше чем я. Давайте еще выпьем.
Они снова выпили.
- Как вы прошли через охрану? — спросил он, делая последнюю попытку удержаться в роли директора компании.
- Спросите у них, видели ли они меня.
- Вас невозможно не заметить.
- Возможно. Ты даже не представляешь себе насколько это возможно...
- Но это ведь нереально!
- А что есть реальность? Ты знаешь? — спросила она.
- Ну, реальность это... ну к примеру мы с тобой сейчас.
- Ты еще ничего не понял. Ты еще не созрел. Позже ты поймешь, что рациональность всего лишь часть иррационального мира. И этот мир может содержать множество рациональных миров. А пока... иди ко мне, милый...
Он смотрел, как она сбрасывала топик и шортики, и уже голая, тугая и налитая, приближалась к нему. Он обнял ее, но она оттолкнула его руки, и ему ничего не оставалось, как откинуться на диван и ждать... Он хотел ее, а она играла с ним, как кошка с мышкой, лаская и отстраняясь, обдавая поочередно жаром тела и холодом взгляда. Наконец он не выдержал, повалил ее на диван, и вошел в нее так резко, будто он несколько лет не знал женщин. Она стонала и извивалась в его объятиях, царапала его спину, ее крепкие ноги обвили его ягодицы, и он ощутил ее частью себя, а себя — частью ее. И исчезли все кабинеты, должности и банковские счета. Они растворились друг в друге, и он достиг нирваны...
Когда он пришел в себя, то не нашел ее рядом. И он открыл глаза, и увидел ее, уже в одежде. И черный маленький пистолет, направленный на него.
- Ты классный мужик. Это от меня,— она улыбнулась, но лишь на мгновенье. — А это тебе привет от Кирпича.
Он увидел движение ее пальца, а потом уже ничего не видел и не слышал.
ВСПЫШКА.
Он снял шлем виртуальной реальности, и вытер вспотевший лоб.
- Ух! Надо же такую программу выдумать! Хорошо, что это не наяву было…
- А что такое "наяву",— раздался звонкий голос.
- Что ты говоришь, Шурик? – спросил он, и обернулся. Шурика не было. Вместо него в соседнем кресле сидела девчонка, явно постарше, в топике и коротко обрезанных шортах.
- Ух ты! – сказал он. – А где же Шурик?
- Он тебе так нужен? – томно спросила девушка, соблазнительно улыбаясь и облизывая губки.
- Вообще-то… я хотел бы знать где он…
- Ты часто бываешь в подобных клубах? – спросила девчонка.
- Не очень. Но иногда меня туда очень тянет,— почему-то ответил он.
- Что ты собирался делать после игры?
- Вообще-то идти домой делать уроки…
- Пойдем, прогуляемся,— предложила девушка.
Он был шокирован. Такая обалденная девчонка предлагала ему прогулятся. Он всю жизнь мечтал о такой девушке, казалось, что он раньше видел ее, возможно во сне.… И все же он чувствовал, что что-то здесь не так.
Тем не менее, они шли по парку, держась за руки, как двое влюбленных. Они долго молчали, наслаждаясь весенними пейзажами, и он чувствовал какое-то странное спокойствие, чего с ним прежде никогда не случалось. За свои 16 лет он ни разу не ощущал подобное, по крайней мере, за сознательные годы жизни. Ему вдруг показалось, что так все и должно быть, что он всегда ждал ее, искал ее, точнее даже не ее, а что-то необъяснимое, лежащее за пределами его сознания. За полчаса прогулки он повзрослел больше чем за все годы своей короткой жизни. Они шли дальше, и по всем законам логики, парк давно должен был закончиться. Однако они продолжали идти по аллее, и он потерял счет времени и пространства.
- Куда она ведет, эта аллея? – спросил он.
- А ты разве здесь первый раз?
- Раньше она была не такой,— спокойно произнес он.
- Когда – раньше?
- Раньше. Пока не пришла ты.
- Ты что, всерьез считаешь, что я изменила длину аллеи,— улыбнулась девушка.
- Не ты. Все изменилось. И тебя не было в моем мире. Точнее ты была где-то рядом. Но не здесь. Не в этом мире.
- Мальчик мой, ты ведь знаешь, что это нереально,— сказала она.
- А что такое реальность? – спросил он.
- Я ждала этого вопроса. Я ждала его дольше, чем ты можешь себе представить. И наконец ты задал его.
- Но я не знаю ответ на этот вопрос.
- Ответа не существует, как не существует и реальности. Мы называем реальным мир, в котором находимся в данный момент. И те миры, в которых мы находились раньше, которые мы помним, как сон, как игру, как видение, мы называем выдуманными…
- Но стоит нам туда попасть, и мы так не считаем. Ведь так?
- Да, мой мальчик, именно так. Мы ощущаем себя "пупом земли", считаем, что мир вертится вокруг нас, и поэтому все, что видим, называем нормальным и рациональным. А вполне возможно, что мы сейчас спим, и проснувшись, назовем реальностью абсолютно другой мир…
- Или я сижу сейчас в клубе, в шлеме, и потом, когда я его сниму, все будет совершенно другим. Ведь так? И аллея станет такой длины, как она была?
- А ты знаешь, какой она была? Ты не думал о том, что когда ты снимешь шлем, или проснешься, ты увидишь, что нет никакой аллеи. И ты будешь в другом городе, или в другой стране. Ты можешь быть чернокожим джазменом, или монгольским ханом. Тебе этого не узнать.
- То есть мое сознание ограничивает мое восприятие мира?
- Откуда такие мысли в 16 лет? – спросила она.
- А может быть мне вовсе не 16 лет. Ты знаешь, сколько времени мы идем? – спросил он.
- Я рада, что ты понял то, что я хотела тебе показать.
- Я понял, что бытие не определяет сознание.
- Немного не так. Определяет сознание только относительное бытие. Мир, который существует относительно тебя в данный момент, определяет твое сознание. Ты живешь относительно окружающего тебя мира. Но есть ли это бытие абсолютным?
- То есть, вижу ли я всю плоскость координат?
- И даже не плоскость и не пространство. Ты не знаешь даже размерности этих координат, так как находишься в небольшой ограниченной их области.
- И я не знаю, в какой области именно.
- Ты совершенно прав, мой мальчик. Эта система координат и есть абсолютное бытие, и твоему сознанию не под силу понять его. Эта система и есть наш мир, который ты видишь изнутри, из своей маленькой области чисел, которые ты называешь рациональными. И куда бы ни сместилась эта область, ты все равно назовешь ее рациональной, ибо она окружает тебя.
- То есть, чтобы познать мир, мне нужно посмотреть со стороны на все числа? Увидеть все области?
- Да. Грубо говоря, ты должен увидеть мир со стороны. Иначе ты можешь лишь соприкасаться с другими областями, и на точках соприкосновения строить догадки, гипотезы, верить, или не верить. Но знать наверняка ты не сможешь никогда.
- Я все понял. Идем обратно. Я хочу в клуб.
- Это будет долгий путь.
- Нет, дорога обратно будет короткой. Мы сами не заметим, как придем.
- Откуда ты это знаешь?
- Потому, что это моя реальность. И моя область координат.
- Тогда идем.
Они повернули обратно, и за несколько секунд оказались у входа в клуб. Она надела ему шлем виртуальной реальности, и запустила программу.
ВСПЫШКА.
Писк. Визг. Крик. Рев.
Он тяжело поднялся с постели, и с пятого раза попал по кнопке отключения будильника. Голова раскалывалась, и очень хотелось пить. Он умылся, побрился, и сварил кофе. Кофе оказался пережженным и противным на вкус. Он достал из холодильника бутылку минералки, и принялся пить большими жадными глотками человека, неделю прожившего в пустыне. Он вспомнил свой сон. "Какой только бред с похмелья не приснится!",— подумал он, качая головой, и закуривая сигарету. Горький дым заставил работать хмельной мозг, и к нему начали приходить мысли. Мысли о глобальных проблемах развития общества вскоре сменились более приземленными, и он вспомнил о месячном отчете. Он быстро надел брюки, рубашку, галстук, пиджак и пальто, и вышел из дому.
Дул холодный октябрьский ветер. "Газеты! Пирожки! Беляши горячие!",— кричали ему вслед, но он ничего не замечал. Он надкусил беляш, попавший к нему в руки, как жестокое возмездие за две желтых монеты, брошенные на лоток продавца, выругался, и швырнул сие кулинарное чудо в ближайшую урну. Так он поступал каждое утро. Беляш в урну не попал, как не попадал туда каждое утро, и звонко шлепнулся на асфальт.
- Мужчина, ну зачем же вы засоряете улицы?! – раздался возмущенный голос. Он резко обернулся, и увидел дворника в ватных штанах и телогрейке, подметающего асфальт. Он извинился, и зашагал к метро. Его ждал месячный отчет…31 мая 2003 года 18:32:49
Паша Лукьянчук | pahan-pl@ukr.net | Киев | Украина