Рассказы, истории, сказки

   
  1 • 32 / 32  

Богданова Яна

Хлебный Конь

Хлебный Конь

Поезд медленно ехал. Была уже ночь и мимо пробегали стертые обуглившиеся деревенские домики, в рассветной дымке напоминающие каких-то больших, заколдованных зверей. Мягкий рассвет нежно трогал черты лица Ильи и он со смутным, приятным ощущением вбирал их в себя. Позади оставалось то, что он действительно любил. Позади оставалось его детство.
Илья все свое детство провел у своей бабушки в деревне. Именно там он научился ценить красоту природы. Он до безумия любил запах поля, прикосновение утренней росы к его свежей молодой коже. А эти туманы! О…
Когда были туманы ему казалось, что эта деревенька не существует на самом деле, а ее придумали. И он вместе с ней жил в какой-то сказке и забытьи. Позже он понял, насколько несчастна участь всех этих деревень. Только сейчас проезжая мимо, он вновь вспомнил лицо своей бабушки. Оно было смуглым. Черные глаза, как будто ушедшие куда-то вглубь светились до сих пор ярким, нежным светом. Их труд, деревенский труд рано забирал молодость и силы, так, что к старости оставались только одни глаза.
Илья был из тех людей для которого единственной опорой в жизни был Бог! Он не любил людей. Он старался полюбить их на протяжении всей своей жизни, но у него ничего не получалось. Когда речь заходила о людях всегда перед ним вставали слова: «ненависть, злоба, зависть…» Он понимал, что он сам такой. Ему часто было стыдно себя. Оттого, что он не может любить людей. Оттого, что он не может помочь всем и сделать людей счастливыми.
Он искал в людях Бога…О… этот Бог очень часто был слишком глубоко запрятан, а когда он пытался о нем заговорить над ним очень часто смеялись…
Поэтому он становился все скрытней и скрытней, предпочитая в тяжелые моменты лежать навалив на себя по три одеяла и смотреть через маленькую щелочку в окно. А перед окном у него рос дуб. Илюшечка очень любил смотреть на этот дуб. Его ветви всегда напоминали ему изломанные руки его любимых людей. А после дождя, когда вода покрывала всю их поверхность, он смотрел на мягкие капли,. Они почему-то волновали его душу, потому что от них веяло свежестью и жизнью.
Иногда лежа под одеялом у него вырывались слова: « Господи помоги…», словно у маленького ребенка, которого оставили одного и он очень боится темноты и того, что мама к нему никогда больше не придет, тогда он начинал повторять их все быстрее и быстрее, пока не заливался слезами и не прятал под подушку свое похорошевшее, раскрасневшееся, младенческое личико. А потому, ведь когда мы плачем у всех у нас кожа, приобретает розовый оттенок и лица как-то напоминают детские. То ли от беспомощности, то ли от нежности. Но в этот момент мы положительно хорошеем. Становимся что ли на чуточку чище…
Илюша часто делал вид, что ему далеко безразлично до всех окружающих. Он мог не вставать с постели целыми днями и ничего не есть и ни пить. Это был его пост.

Поезд мчал его все дальше и дальше. И Илюша удаляясь от своего родного и любимого все больше скукоживался в какого-то паучка, который пытался плести внутри себя мягкую, пушистую паутину. Нет, не для того, чтобы кого-то поймать и съесть. Просто так, чтобы было теплее. Это был обреченный паук. Он понимал, что он обречен, потому что не сможет съесть никого.

Маленький
Когда Илюша был маленький его бабушка, которая знала очень много сказок и всего того древнего, что мы постепенно забываем, научила Илюшу делать разнообразные игрушки. Сначала поздно вечером, когда у бабушки было свободное время они с Илюшей садились около печки, которая грела и освещала хмурую избу и брали в руки хлеб. Они отделяли от него хлебный мякиш, и бабушка своими мягкими сильными руками начинали его мять, как тесто, а потом, когда немного уставала, отдавала этот мякиш Илюшечке и тогда он начинал проворно, с энтузиазмом только свойственным детям, изредка поглядывая на бабушку, перебирать в руках хлебный мякиш. А потом они лепили игрушки… Первой игрушкой, которую сделал Илюшечка был Хлебный конь! Когда он радостный прибежал к своей бабушке и показал ей игрушку, она тихо погладила его по голове. Она сказала ему, что он сделал Солнце, которое будет греть его всю жизнь. Илюша никогда после этого не расставался со своим хлебным конем. Тогда он в первый раз почувствовал любовь!
Потом они с бабушкой делали игрушки из осиновых чурок, дерева и соломы. Как они только не назывались как потом рассказывала бабушка: тарарушки, потешки, моховики, погремушки… Но всегда когда он слышал эти названия или делал какую-то игрушку он начинал чувствовать Любовь. Это потом он понял, что это любовь к земле, к хлебу, к дереву, к корням…Эту Любовь вырастила в нем бабушка!
В какой-то момент у Илюшечки собралось так много игрушек, что было почти уже некуда их ставить. Тогда бабушка позвала соседскую девочку, чтобы подарить ей несколько игрушек, так как ей было жалко девочку, которой никогда никто не делал игрушек. Девочка была так удивлена, когда увидела столько игрушек, что бросилась скорей все их смотреть и трогать. Маленькому
Илюше вдруг стало больно… И тогда он узнал что такое боль, когда любишь. Он закричал на девочку: « Не трогай мои игрушки! Они Мои, Мои!» И при этом топнул ногой. Девочка очень испугалась, глаза ее наполнились капельками и она отшатнулась. Тогда бабушка взяла Илюшу за руку и сказала: «Игрушки проявляют твою душу, потому что они солнце! Они следят за ней! Милуют или наказывают! Будь милостлив к ним и они полюбят тебя!» После этого Илюша подарил девочке свою самую лучшую игрушку, после хлебного коня. Он подарил ей куклу « Панк» Которая была сделана из дерева и соломы. Он мучался над ней почти целый день. Он запомнил слова бабушки и надолго задумался над своей Любовью.
Илья ехал в поезде все дальше и дальше. Воспоминания душили его и он все быстрее плел свою пушистую паутинку, чтобы хоть немного согрется в дороге.

Исповедь Илюшечки

Моя пустота во мне ожила. Хоть коли теперь я не верующий, но стремящийся. Ты пойми, мне люба травинка, которую сапогом своим приминаю. У ней ведь тоже семейка, да детки малые. А хоть наступай, не наступай, верю, что зерно в землю уйдет поглубже, дождичек его оросит, а оно дай Бог и всходы подаст. Не любо мне зерно мое, не прорастает, темнится в душеньке, теснит ее. Не верю я батюшка людям, ой не верю. И себе не верб. Мне случай был. Собака моя умирала. Тихонько так, никому не жалуясь. Так я не верил, что она умирала. Она, знаете, слабая вся с утра, днем, да вечером по комнате оправляется и не убегает уже. Лежит себе и не убегает. Глаза такие тихие. А я и вышел из себя, когда она в который раз на постели портит. Вонища стоит жуткая. Ну значит и лежит она. А я то думаю, ах ты тварь постыдная, пагубная, ты уже и не боишься меня. А нам то людям, я сейчас это понимаю, собаки нужны, чтобы мы власть свою маленькую, ничтожненькую хоть на ком-то проявить смогли. Да вот я и думаю, ну подожди же паскуда, будет тебе надо мной изговляться. А я то еще мокрый был весь, да голодный и давай ее лежащую за шкирятник и потащил и мордой ее в это барахло. Будет же тебе нюхай, нюхай. А она уж и не отпирается, сил у ней нету. Тут я в раж то и вошел, силу почувствовал, обидно мне стало, что прощения она у меня не просит, или хотя бы на худой конец не огрызнется что ли, может я б и отпустил ее тогда. Так ведь нет лежит не шелохнется, только глазки на меня поднимает, а они то у нее и закрываются. Ну и давай я ее тут бить. Сильно так бил, руками, потом ногой пару раз отстегнул, а когда уж удовлетворился так и откинул ее к дверям. А она то, хоть раз бы всхлипнула. Ни РАЗ…Лег я тогда на кровать. Минуту лежу, другую и такая вдруг сделалась тишина, что страшно вдруг стало. Померещилось мне, что кто-то со мной рядом сидит и меня то всего ощупывает и вдруг как кольнет что-то в груди, так я и вскочил! Смотрю, а собака моя куда я ее откинул там и лежит и струйка у нее из под лап кровяная сочится. Я с кровати вскочил, к ней подбежал, а она голову приподняла и ко мне на руку положила. А посмотрела, посмотрела! Будто Простила! Мира мне пожелала! Я ее тут на руки схватил, а она так у меня на руках и повисла. Я ее и так и сяк звал, за лапу от отчаянья дергал, и она тут глаза чуть-чуть приоткрыла. Я ее в комнату матушкину отнес, стал ее водой с ложки кормить, а она будто уже и не здесь была. Словно ей кого-то дождаться надо было. А матушка пришла, она с ней попрощалась и сникла. Так, что вон они какие люди (про себя) – злые.
Мне каждую букашку жалче будет, чем самого себя и их. Я же ведь ее любил очень сильно. Поверите. Никого у меня уже давно нет, ни одного близкого человека, а ей-то я верил, нарисую бывало какую-нибудь картину и ей показываю, а потом под лапы перед ней кладу. Если обходит она картину, не идет по ней лапами, значит понравилась она ей, а если идет, убираю ее тут же и никому не показываю. Не одобрила моя собака!
Мы ее около железной дороги похоронили, где поезда ходят. Я все мечтаю, что она тоже сейчас в поезде едет, добром, небесном и есть у ней друг. Нашла она его наконец, потому что я то ей другом в жисть не был, не думал о ней. Мне вот только одно страшно, кажется иной порой что, вот она одна то в могилке в земле лежит и ей одиноко-одиноко и она плачет тихонько так! И темно ей там и задыхается она… И что ничего Там нет! Ничего! Как впрочем и здесь. Единственное я знаю, что все кто туда уходят, будь то преступник, убийца, вор, бродяжник все они Там становятся добрыми и все за нас молятся. А только слишком тяжело мне теперь по земле ходить и всякую тварь обижать. Потому, кажется мне, что я вредный этой земле, чужой. Я просто не хочу врать своему сердцу. Ведь вижу же я детей брошенных, людей сумасшедших и когда подходят они ко мне копеечку попросить, а нет у меня для них копеечки, стыдно мне становиться. Совестно им в глаза смотреть. Потому, как я себя считаю обязанным им эту копеечку подать. Так как они просят. А так ведь если человек просит, ты ему все отдай последнее.
ВЕДЬ ПРОСИТ- ЗНАЧИТ И ТЕБЯ ЛЮБИТ!

И вот теперь после уроков бабушки Илюша почувствовал в себе огромную потребность что-то создавать, потому что всякий раз когда он что- нибудь создавал он чувствовал в себе Любовь, она давала ему силы чтобы жить, он сознавал в эти моменты что он самый счастливый человек на земле и никто на свете не счастлив так как он. Тогда он начал рисовать, клеить, лепить из глины и пластилина. Все у него удавалось, каждое дело спорилось.

Когда по вечерам он оставался один в своей комнате и брал в руки ножницы, клей и карандаш он забывал обо всем. Его вела за собой та таинственная нежная сила, которую он испытал, когда сделал своего Хлебного Коня, и его Солнце грело его… Его глаза начинали восторженно светится, а руки приобретали очаровательность и светлую тоску о вселенной. Пальцы у Илющечки были очень красивые в сочетании с длинной изогнутой мягкой кистью работающей кротко и беспрестано. Он работал не помня себя. Теперь будучи уже взрослым человеком, он был предан только этому. Он становился сильным и требовательным. Лицо его приобретало какое-то далеко забытое детское выражение. Он был похож на пастушка который трепетно лелеет своих бедненьких овечек давая им силы и пропитание. Он верил всем этим бумажкам картону, был с ними терпим, как может только настоящая мать, заботиться о своем дитяти. В своей жизни он не считал нужным растрачивать свою заботу на что либо еще. Так он просиживал целые ночи мучаясь бессоницей и вдохновенными идеями, которые он любил и которые его любили. Часто разговаривая с людьми и показывая им свои работы, его спрашивали ,о чем они и зачем. Многие люди, говорили что они совсем ничего не понимают и не видят в его картинах ничего особенного. А он восторженно восклицал: «Это очень хорошо, что вы ничего не понимаете… Мои работы надо чувствовать! Вот! Посмотрите – эта голубая линия, ну разве это не прелесть, разве это и ни есть то ради чего стоит жить. Посмотрите на ее плавность, нежный изгиб… Я вижу в ней счастливого сгорбленного старика усыпанного в своем гробу ромашками. Это я»
Потом он потуплял свои зеленые глаза, долго о чем-то думал и поднимал уже совершенно другое лицо. Лицо бесчувственное, казалось смотрящее на вас с подозрением, которое не поверит вам что бы вы ни сказали, и тихо не поднимая глаз произносил только одну фразу как будто смертный приговор над обреченным пауком внутри него: «Я просто хочу, чтобы все люди были счастливы…»

Илюша приехал домой очень поздно. Ночь за окном отдавала тусклый просвет в коммунальные окна еще не погасших городских фонарей… Луна стелилась по стеклу, играя, как кошка мерцающим светом. Илюша зашел в квартиру уставший, рассеяный от тяжелых воспоминаний и долгого пути. Его тело приятно подергивалось вечерним холодом и ощущало приятную, грустную свежесть. Илья сел на диван и почувствовал какую-то запредельную тоску по старому деревенскому глухому домику и родному запаху бабушки. Он достал из кармана коробочку, а из нее достал своего Хлебного Коня. Он уже никогда не расставался с ним, хотя тот уже начал разваливаться и осталось от него совсем немного. В этой игрушке уже трудно было узнать когда-то бывшего коня. Морда была приплюснута, одна лапа отвалилась, а хвост как-то странно прижался к задним ногам… Не было в этом коне той гордой красоты, которую закладывал в эту игрушку когда-то маленький Илюшечка. Он посмотрел на коня и вспомнил слова бабушки: « Игрушки следят за твоей душой…» И он подумал о том, что верно он тоже сильно изменился с тех пор и они очень похожи с Хлебным Конем.
Впрочем, тоска так резко нахлынувшая в него- его порадовала. Он был рад, когда в нем что-то происходило. Она рассеялась вполне, когда он вспомнил о том, что его ждут его краски, пластилин, картонки и кисточки. Илюша подбежал с детской улыбкой к своему шкафу, открыл дверцу и поскорей выгреб все, что у него имелось на пол. Как бережно он расправлял свои помявшиеся рисунки, как тщательно отмачивал кисточки и отдирал ссохшуюся краску с картона! Ему казалось что он оставил свое родное на целую вечность и теперь как Блудный сын вернулся к ним с покаянием и надеждой!

Крысеныш

Вдруг он прислушался. На одно мгновение ему показалось, что в подполе кто-то скребется. Ну что может не померещиться уставшему, голодному, измученному человеку. Но он прислушался внимательней. Действительно звук был настоящий, резкий. Илью охватило волнение, и тогда, он подошел к столу. Он посмотрел под стол и увидел там небольшую дырку. Ему это опять напомнило о деревне. Но он не мог не удивляться. Это была нормальная, городская квартира, откуда же здесь взяться…
Кто- в дырке на время примолк и вдруг неистово начал что-то царапать, все быстрее и быстрее, как будто задыхался и мычал о помощи. Илья взял со стола кружку и приготовился запустить ею, в то, что вылезет из дырки.
Наконец из дырки высунулась мордочка, а затем и все тельце. Это оказался маленький крысеныш.
Почти больше всего Илья в своей жизни боялся крыс, до одурения не переносил их разлагающего запаха, ужасных красных глаз, их постоянно двигающегося носа, который ждал момента чтобы открыть свою пасть и впиться в человеческое горло. Крысеныш для Илюшечки был тем страшным что приходит к детям по ночам, пугает и забирает маленьких детишек из родного дома в прогнившие подвалы в которых сыро и так холодно что можно сойти с ума. Илья начал неистово креститься, выпятив правую руку с кружкой вперед и немного притопывая на месте. Он все притопывал на крысеныша в надежде на то, что тот испугается и убежит, но от страха у него ничего не получалось. Илюша вдруг, почувствовал сильнейшую слабость во всем теле и в душе. Колени его тряслись, руки искали опоры, слюна капала на пол готовая вырваться обильным потоком наружу.
Один раз ему приснилось, что все люди на земле превратились в крыс. Что это на самом деле и есть душа человеческая. Сам он тогда тоже представлялся себе в крысином облике. Ему виделось, что он, стоит в Эрмитаже, и по Эрмитажу ходят разодетые в нарядные фраки и смокинги, большие и толстые крысы. Он чувствовал себя крысой и не мог вынести своего запаха. Ему была омерзительна своя жесткая, колючая шерсть, в этот момент он возненавидел себя и хотел убить…
Он очнулся и посмотрел на крысеныша. В это время он вылез из норки и обвел всю комнату своими незрячими, большими шарами. Илье в какой-то момент показалось, что эта мордочка слегка улыбнулась ему, а в шарах заискрились слезинки.
« Господи!! Что же тут лукавого запустить сейчас в него этой кружкой, чтобы омерзительный крысеныш убрался отсюда. Или же на худой конец прибить эту тварь !» Он поймал себя на мысли и понял, что не может этого сделать. Что этот крысеныш единственное существо, которое оказалось с ним в тот момент, когда ему стало так невыносимо плохо. У него даже появилось желание, чтобы крысеныш погостил у него подольше. Илья опустил кружку, дрожь его стала проходить и вскоре безумный страх отпустил его. Он боялся теперь сдвинуться с места, чтобы не спугнуть своего гостя. А крысеныш тем временем водил своим носом, что-то выискивая в воздухе и своими красными шарами рассматривал Илью как, какую-то, писчиночку в свой учебный микроскоп. Он очень странно перебирал лапами, как будто застрял — что Илья теперь и заметил. Все его туловище нелепо извивалось из стороны в сторону. Вдруг Илья почувствовал, человеческое по отношению к этой крысе, для него она в одно мгновение стала живым человеком. Тогда Илья отбросил назад кружку и ринулся к крысенышу, чтобы схватить его за лапы и вытащить из своей норы.
Но он успел только увидеть у своего лица промелькнувший дьявольский оскал и отдернул руку. Вся рука его была в крови и кровь беспрестанно сочилась из указательного пальца, капая с отвратительным звуком на пол.
Крысеныш только сочувственно взглянул на падающие капельки и скрылся в своем убежище.
Илюшенька стоял, а кровь капала…..
Илья почувствовал в себе жалкое облегчение, его не волновал свой разорванный палец от него осталась только тупая боль. Он был спокоен и понял, как он благодарен этому крысенышу за его пролитую, грязную человеческую кровь. Он осознал, что он очень сильно любит его. И вновь почувствовал в себе- Это чувство, только теперь оно было какое-то не такое… Оно было и радостно и грустно и вечно и мимолетно — его было трудно понять да и не зачем…
Илья закрыл глаза и вдруг зарыдал как маленький… Ему стало вселено…
Он сгреб в одну вокруг себя все свои рисунки и так и заснул умиротворенный и счастливый до самого Апокалипсиса…
Этой долгой ночью ему снился Хлебный Конь, который катал его в золотой колеснице по пламенному величавому Солнцу!

4 января 2003 года  11:02:55
Богданова Яна | laskoten@newmail.ru | Санкт-Петербург | Россия


Богданова Яна

Ненавижу

1

…но когда я была маленькая мне было на самом деле не так важно, что за гадость она пьет, я только знала, что от этой гадости становилось плохо всем окружающим, а главное ей самой, но я тогда твердо знала, что я люблю ее даже с этой гадостью и искренне верила в то, что моя мама очень любит и меня и бабушку и вообще весь мир. Мне казалось, что такой человек, какмоя мама с ее открытыми, большими и больными глазами не может никого обидеть. Ее морщинки у глаз и в самом лице придавали ей какую-то добрую тишину и спокойствие.
После попойки она обычно становилась кроткая и тихая, будто бы извинялась за то, «что вот дескать поделать родимые, а я вот такая, какая есть, солнышком не согретая, весной не воспетая, но и я хочу жить и любить и петь, петь, петь…»О, какие песни были,ох какие слезы были.
Долго не получалось у нее бросить, нет, нет, да через день, два и улизнет из дома.а потом пьяная стоит передо мной на коленях, в ноги мне кланяется, да и обещает, что больше не будет, словно малое дитя. Да ну ничего, садились мы с ней вместе,обнимались, плпкались, и следующий день жить.
Наконец, как-то одну зиму затосковала совсем моя матушка. Я с бабушкой в то время жила, а она нам все письма присылала, такие грустные, нескладные, будто душе ее покою никак нет. Апотом то все и выяснилось, как я к ней на лето поехала, что совсем порывать она собралась с делом этим треклятым. Вся худая была, так совсем худая сделалась, бледность у ней в лице так усилилась, будто маска, а не лицо, а глаза не движутся, так-таки впрямую глядят, да и не понять куда глядят, зачем глядят. Встану я перед глазами ее, а она будто все сквозь, все сквозь предметы да стены, будто бы она и не здесь находится. Даже страшно становится. Часто думки дурацкие в голову начали лезть будто бы она и не человек вовсе теперь и убить может и меня и бабушку и любого, ктопопадется.
Внекотором царстве, в некотором государстве сидит она вот этак целыми днями и слово не молвит, ни одна черточка у нее в лице не шелохектся. Я потом бывало подойду к ней тихо, руку на плечо положу, а она глазами хлоп-хлоп, да вдруг и улыбнется. Радости тогда было, я ведь точно верила, что только из-за меня она этот подвиг совершает, что вообще мой это подвиг. Ну я ее и лечила, как одну из детских моих кукол.
Раздражительна она тогда была ужас. И бивала меня,ох как частенько, да по-разному; один раз бывало обернется, ударит ни за что, ни про что и убежит на кухню, а я к кухне подойду, слышу, плачет моя мама, тихо старается плакать, а все чувствую плохо ей. Вот поплачет так и меня идет успокаивать, колыбельную поет, прощение просит. А то и по-другому бывало, как начнет меня бить, с остервением, глаза тихиетак и загораются, а коли кричишь так еще больше только ее разадориваешь, ткт уж она и руками и ногами до крови, так бьет, что даже у нее самой синяки да кровь брызжет, только натешится все никак не может. Не остановит ее. Тут уж после не подходит и прощения не просит. Будто бы вовсе позабыла о существовании моем на свете. Но это все ничего. Я знаю, я б уж для нее любимой бы все стерпела, если б знала, что бросит она штуку эту треклятую

2

Да случай вдруг один вышел. Было само дело вроде как солнечно и радостно, бабушка у нас в городе осталась, а я у мамы все лето провела в Новгороде. В это-то время и мучилась она так сильно. Да вроде бы и ничего. Решили мы возвращаться к бабушке и мамушке моей вроде как все стерпелось, слюбилось вконец. Ясчастлива была и горда. Шла и красовалась. Вот видите, мамочка моя, только моя-у меня она есть! И бабушка у меня есть. И я у себя есть. Все казалось, вот сейчас мы перейдем дорогу и я ее приведу к бабушке. А бабушка только руками разведет,оттого какие мы красивые и развеселые, и будем мы жить теперь все вместе и не будет моя мама такая бледная, худая, а будет румяная и раскрасивая как весеннее распустившееся молодое невинное дерево. И не будет больше такого дерева нв всем белом светею
Наконец-то мы дошли. Когда бабушка нас встретила, мы естественно пообнимались, поцеловались, но я до сих пор не могу понять, почему, когда мы сели за стол втроем, и стало так уютно и тепло, во мне отдалось какой-то грустинкой. Будто предчувствие, что сидим мы сейчас и расстаемся, ждем да поджидаем на дорожку.
А от нашего дома недалеко железная дорога проходит и помню, как именно в этот момент, что-то громыхнуло и поплыло равномерным гулом своим куда-то вдаль. И такое на меня нахлынуло чувство радости, которая одновременно и тяготит и одновременно так хороша, что вынести этой радости, кажется невозможною. Все вдруг стало такое тонкое, прозрачное и листики и трава, словно дотронься сейчас до людей, а они и рассыпяться все и превратяться в Крылья и полетят, полетят за этим поездом. За землю.
Жалко мне стало себя и маму, и бабушку мою, нехорошее предчувствие закралось, что мама скоро уедет и скоро об этом скажет, и я знала, что когда она уедет мне будет так же невыносимо радостно.

3

Вдруг мама моя ушла и пропала на целый день. Вернулась только поздно вечером, пьяная. Ладно бы позвонилась, так нет, вышла я выносить мусор, а она у стеночки стоит и струйка по стеночке медленно так сочится. Ну я уж все поняла сразу. Давай ее в квартиру затаскивать, а сама не знаю, какбабушке все это дело представить. Но тут она сама себя обнаружила, на лестницу повалилась, песню завела на всю комаринскую. Ну, а дальше, что описывать. Конец всему наступил. Мы с бабушкой летали вместе с песнями, да плясками от стенки к стенке и едва успевали разучивать танцы плясовые.
Все уже и не упомнить, да и не к чему расписывать как один человек, другого человека без всякого прва бить берется.
Один случай только скажу. Оказалась я над матерью своей, представилось и мне право ударить ее. В руке моей утюг был, а она подо мной лежала, вся в слюнях растекалась, платье все вымоченное, так, что запах стоял. А глаза такие добрые на меня глядят, будто бы радуются за меня, подбадривают. И лицо у нее старое вдруг стало. А утюг в руке моей так и трясется. И внутри у меня все трясется, словно разорвусь я сейчас на маленькие, маленькие клочки и может хот кому-нибудь станет легче. Не помню я ничего, да и помнить этого не хочу, только смотрела она на меня тогда и глаза у нее были живые, честные, словно, прощенья она у меня просит и слезы ее были честные. Не такие как летом-каменные. Выпал у меня тогда из рук утюг. Не смогла я ее в слезы в свои же ударить.
Кончились мы на этом и расстались.
Где она теперь?
Где я теперь?

4 января 2003 года  11:08:22
Богданова Яна | laskoten@newmail.ru | Санкт-Петербург | Россия


Богданова Яна

Монашенка

Монашенка

Аз рех Господи
Задуши мя !
Может и славлю…
Незачем песнь точили
ворочили
об себя
но когда надежда
хоть немного
возглавит себя
принесу на могилу стержень
задушивший мя !

Самое сильное воспоминание мое всегда будет связано с Петербургом. Мне часто, по вечерам, в одиночестве, становится плохо, я сама не знаю отчего. Но мне кажется, если бы в этот момент я была не в Петербурге, а в другом городе, мне было бы легче. В моей тоске, по «чему-то» виноват только он. Он медленно убивает меня каждый день и воскрешает каждую ночь, когда я сажусь писать. Потребность моя быть в этом городе действует на меня как наркотик. Мне часто, кажется, что мы с ним -это одно единое, неразделимое целое, прошлое и настоящее. Меня приводят в восторг его парадные, вбирающие в себя ценность всего человеческого счастья и в то же время, как будто стоят домики на уступе горы, готовые каждую секунду сорваться вниз.
Странные люди ходят по его улицам. Люди под вечер, когда особенно становится мокро и зябко, с закрытыми лицами, натянутыми плащами не признающими слабости.
Весь город просыпается с утра. В утренней дымке просвечивают купола церквей и люди на улицах еще такие тихие-тихие, как будто соблюдающие пост перед долгой молитвой. С самого раннего утра у церквей собирается множество попрашаек. Людей бесспорно интереснейших, а главное беспомощных. Не от большой и огромной веры идут они к храму, не от большой великой любви, а наоборот, лишь для того, чтобы победить в себе Господа, коснуться вопросов мирских и нестяжательных. Горе тому, кто истинно-истинно верует в преподобную силу сего храма называемого церковью, ибо мучается он сразу же от рождения своего этой верой, постоянно, через страдания насильно оживляемой, будто в душе этого человека рану наживую, проткнутую ножами ковыряет он сам в себе. И тем самым, страдая, будто бы возвеличивает или хочет возвеличит себя выше Господа. За это и карается. За это и мучается еще больше. И история, которая произошла со мной, еще раз подчеркиваю, случилась в Петербурге, потому что в общем нигде в другом месте просто бы не могла произойти.
Видела я однажды, как мне показалось ,одну из таких женщин. Стояла она и просила подаяния у Владимирской церкви. Одета она была простенько, не имела ничего лукавого во внешнем одеянии. На ней была темно-серая, старая, длинная до земли юбка, будто бы повисшая на ней тяжелым камнем и приковавшая ее к земле. Юбка была достаточно чистой, чем резко отличалась среди всех остальных мятых, грязных, порванных тряпиц. Полы ее при ходьбе касались земли и волочились сзади, совершенно полностью скрывая ноги. Было видно, что юбка ей дорога, подобранна, создавалось впечатление, что одета из большой веры и любви к тому самому «Боженьке», который должен был спасти эту покровительствующую душеньку. На еще достаточно молодом свежем теле виднелась из под черной шерстяной кофты белая, мягкая блузочка, нежно обвалакивающая тело своей свежестью. На воротничке единственное, недосмотренное место из всего наряда женщины была маленькая, проженная дырочка. То ли от сигареты, то ли протертая от старости, но почему у этой чистотелой женщины она была незашита для меня до сих пор остается загадкой. Она стояла такая кроткая, тихая и эта замеченная мной, после долгого разглядывания дырочка придавала всей ее прелести и чистоте какую-то неловкость. Будто говорила она всем через эту дырочку: «Вот те Господи, я искренна пред тобой, но и мне есть на что тебе пожаловаться, видишь мою дырочку, дескать, специально не зашила, чтобы увидел ты, что вся несчастность моя вот из этой маленькой дырочки выдалась.
Вот и посмотри на меня как на проткнутую, притушенную чем-то злым окурком».
Жалостливого много было в этой женщине. А Господу, что жалуйся, что оправдывайся, одно приимет -страдания твои по поводу этой самой дырочки. А ты возьми, да разорви ту дырочку и приимет тебя и поймет Господь охотнее, коли смиренностью твоею любовавится будет. И стояла она так, будто не приемлет ее молитвы Господь. Будто бы позабыл про нее на весь житок ею прожитых дней, а она все силится и прощает его в своей неосилившей, да не к месту данной душе. Так я видела в свои шестнадцать лет. Прошло пару лет.
С самого раннего утра лица у людей чистые, еще не запятнанные тревогой и болью и все про человека то с самого раннего утречка на лице написано. Видаль-невидаль, но как я уже говорила, в этом городе возможно все, увидела я опять лицо этой женщины. Показалось мне в этот раз, что лицо у нее, по сравнению с первым разом моего видения, уж слишком спокойно в выраженнии глаз, но где-то у виска, появилась слегка одна натянутая морщинка, будто дотронься до этой морщинки и все лицо тут же взорвется, поэтому страшно было постороннему при всем ее спокойствии, одной вот этой морщиночки.
Купола по утру как никогда будто бы больше ввысь уходят, так, что как посмотришь вверх, а они еще больше вверх вытягиваются и смотрят на тебя крестами, как огромными лошадиными глазницами и ощущаещь ты себя таким маленьким, никчемным. И тайное, злое стремление зарождается в твоей душе, твое оскорбленное самолюбие вдруг просыпается со всей невероятностью и хочется тебе поровняться с этими куполами, да нет, а то и предстать выше их. Нет уж мочи в твоей душе руками тянутся. Про это я думала теперь, когда стояла около церкви прислонившись к решетке. Было мгновение и я будто бы опять уперлась глазами в женщину и мелькнула у меня в голове мысль: «Монахиня! Стало быть… Монахиня!». И так захотелось мне вдруг к ней подойти, поговорить. За эти с ней две встречи она мне стало быть почти как родня стала. И должна она меня понять, раз доверие у меня к ней проявилось. И казалось мне, что все сказанное мной, продуманное мной, она уже слышала и уже давно поняла меня, кротко смотря на верхушку купола и протянув праву ладонь для подаяния. Я была уверена, что купола ей все рассказали обо мне, о том, что я уже люблю ее, не знаю почему, Но Господи она одна поймет меня! А вдруг, а вдруг я ошибаюсь, вдруг она слишком влюблена в себя и в свой восторг, ведь я не знаю, что у нее в душе. Ведь я не знаю, вдруг она посмеется надо мной.
В самый разгар моих мыслей и моего внутреннего диалога с этой притягивающей меня монашенкой, вокруг стал раздаваться все больше и больше, нарастающий приглушенный хрип. Две бабки поутру уже медленно начинали спор о месте, пытаясь размахивать старыми, протертыми руками, топчясь на месте и ничего вокруг не видя. Одна старуха что-то говорила другой и поминутно все время притопывала ногой, будто отчеканивая каждый свой слог. Позади нее валялся брошенный деревянный ящик, который она притащила за собой в надежде установить место и просидеть здесь до вечера. Ее особо не интересовало, где она стоит у церкви или у рынка, но по мере пробуждения, она не стесняясь начинала горланить все громче и громче, выпячивая маленькие глазки и потирая свои массивные бока. Вторая ее собеседница видимо отстаивающая свое право на занятое место, как маленькая, худая собачонка прыгала на одном месте поминутно кашляя и боясь, что ее могут кусить. Ручки у нее были маленькие и будто бы приклееные к плечам, так, что, когда она пыталась размахивать ими это выглядело очень забавно.
Я почувствовала что у церкви уже с полчаса. Меня стал пробирать холод. Я подумала, что слишком легко оделась для нынешней осенней погоды. На мне были легкие льняные черные штаны и мятое подобие желтой рубахи. Я так спешила, что даже не заметила, что одела ее мятой и не до конца высохшей. Я вспомнила о том, что спешила к своей подруге за деньгами. Зачем я здесь остановилась? Я никак не могла понять что же это такое со мной произошло. Какое-то наваждение. Меня било как в лихорадке. «Ах да, я хотела покурить»-пронеслось у меня в голове.
Мне вдруг вспомнилась моя бабушка, которая умерла год назад. Вспомнилось именно то, как я на нее кричала, когда она просила меня остаться с ней. Как убеждала ее в том, что у меня слишком много дел кроме нее. Я вспомнила как оставляла ее голодную на целый день и приходя только вечером готовила ей один раз маленькую тарелку макарон. Как она просила меня покормить ее, а я заставляла ее жрать их быстрее и оставить меня в покое. Как она гладила меня по голове и говорила своим слабым голосом спасибо, а мне было на него наплевать. Я затыкала ей своим детским кулачком рот, когда она начинала кричать от боли и от беспомощности. Я затыкала ей рот и душу, когда она хотела поговорить со мной. И я вдруг вспомнив все это чуть не расплакалась. Эта женщина, которую я назвала монахиней так и стояла тихо на своем месте ни один мускул, ни та самая морщинка, ничего не шелохнулось у нее в лице с того момента. Мне хотелось бы подбежать, броситься к ней в ноги, обнять ее и быть уверенной в том, что я ей нужна и она мне…
Но на один миг показалось, что я не имею на это право. Будто бы между нами кто-то выстроил стеклянные двери и мы смотрим на свое отражение, на то как мы похожи друг на друга, но не можем, не имеем какого-то права коснуться друг друга, заговорить друг с другом. Но Боже! права не имею только я, а она имеет право и даже может сейчас заметить меня и мой пристальный взгляд, но не хочет. «Не хочет»-стукнуло в меня. Она так спокойно и просто не хочет!
Вдруг к лицу прилила краска ,отчего-то стало стыдно самой себя, своего глупого положения, нелепого требования, моей дурацкой беспомощности перед этой монашенкой. Мне показалось, что я ее ненавижу, ее проклятую смиренность, преподобное личико, то, что она остановила меня. Заставила вспомнить то, чего я не хотела помнить! И я чувствовала, что будь моя воля и будь в моем кулаке сила, я подошла бы к ней и ударила бы ее сильно в грудь, потом по лицу, а потом ногами, чтобы она валялась на асфальте передо мной и просила у меня прощения, а все вокруг помогали бы мне и хлестали ее ремнями с четырех сторон, именно здесь у церкви. И я заставила бы опустить ее смиренное личико вознесенное к куполам и так страждущее страданий. А потом, а потом, если бы у меня были деньги я достала бы их и засовывала ей их в рот, в нос, в ее блузку. И спросила ее: «Чего же ты тут просила стоя на коленях пред храмом и смотря в небеса, какого подаяния, ведь руки же твои были протянуты для подаяния денежного, а глаза для подаяния небесного, так не ты ли первая врешь перед Господом? Эти хоть старухи и попрашайки, хоть не врут, как верят, так и просят. А ты какое ты имеешь право обманывать душу человеческую, ведь я исповедаться хотела тебе, а теперь больше всех на свете ненавижу тебя!»

Сигарета истлела, день брал свои права. Вдруг я поняла, что я уже опоздала, что подруга уже ушла, что у меня в кармане последняя десятка. Какое-то странное ощущение действовало на душу. Я уже реально в первый раз призналась себе, что мне необходимо познакомиться с этой монашенкой. Я уже собралась идти к ней, вдруг почему-то машинально достала последнюю десятку. Дошла до нее опустила ей в руки, на секунду всмотрелась в ее лицо(она даже не опустила глаз) и быстрым шагом прошла мимо нее.

4 января 2003 года  11:17:05
Богданова Яна | laskoten@newmail.ru | Санкт-Петербург | Россия


* * *

Я очень клёвая

6 января 2003 года  08:59:31
Танюша | Нерюнгри | Россия


Мари Шансон

Апокалипсис Марины Колотовой
прозаическая миниатюра, похожая на сказку

Если любите Меня, соблюдите мои заповеди:

1. Аз (я) есмь (есть) Господь Бог твой, да не будут тебе бози (боги) инии (другие) разве Мене (кроме меня).
2. Не сотвори себе кумира и всякаго подобия, елика (что) на небеси горе, и елика (как) на земле низу, и елика в водах под землею, да не поклонишися им, не послужиши им.
3. Не приимеши (не произноси) имене Господа Бога твоего всуе (напрасно).
4. Помни день субботний, еже святити (чтобы святить) его: шесть дней делай и сотвориши в них вся дела твоя, день же седьмый суббота Господу Богу Твоему. (Для христиан День Господень — это день воскресный, день молитвы, день усвоения Слова Божия).
5. Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли.
6. Не убий.
7. Не прелюбы сотвори.
8. Не укради.
9. Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна. (Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего).
10. Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дому ближнего твоего, ни села его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елика суть ближняго твоего.

Заповеди Моисея, сказанные им всему Израилю на горе Сиона


ПРОЛОГ

Меня спрашивают многие читатели: «Почему вы, Марина Генриховна, пишите абстрактно? Почему ваши проблемы, изложенные посредством стихосложения не глобальны, а сводятся к обыкновенной (земной) или необыкновенной (неземной) любви, любви к мужчине? Почему в вашей лирике – сплошная эротика?» Почему? Почему? Почему? Я отвечаю: «Потому что, если я буду излагать настоящие свои мысли и чувства, связанные с несправедливостью построения мира, с чудовищной непоследовательностью иерархии власти, с законами и «моралью» общества, беспокоящие меня уже не первое десятилетие, попаду в тюрьму. Русскую или немецкую. Меня постигнет участь многих наших советских писателей и поэтов, а я не хочу быть вторым Александром Солженицыным, Бросом Пастернаком, Николаем Гумилёвым, Ярославом Смеляковым и другими, страдавшими ни за что... » Меня спрашивают многие коллеги по перу: «Почему всеобще известные основные принципы разделения литературы на жанры остаются неизменны, а в ваших произведениях идёт смещение границ, проникновения одного жанра в другой, причём, самым бестактным образом? Выбор темы в современной поэзии определяется запросами времени и общественной позицией писателя, а вы не имеете никакой позиции, никаких мировоззрений, никаких моральных устоев, никакой этики. Почему?» Я отвечаю: «... я не знакома с таким словом, как «мораль», потому что в мире всё относительно... Аморальность человека определяется средой, в которой он родися, вырос и погиб... повторяю – погиб, ибо в здоровом обществе человек проживает (отмеренный Богом?) естественный отрезок времени, а именно – до глубокой старости и умирает тихо, спокойно, натурально... после отпущения грехов священником.»

ФАБУЛА: ЭКСПОЗИЦИЯ, КУЛЬМИНАЦИЯ, РАЗВЯЗКА

Мне было холодно. Весь день и всю ночь. Но днём можно было выйти на улицу и, подставив лицо первым утренним лучам солнца, стоять не шолохнувшись и ждать, когда изморозь цвета серебра, обрамляющая подъём к порогу дома протяжённоностью в три ступеньки, спустя пятнадцать минут, растает прямо на глазах, а вот ночью, в неотапливаемой узкой комнате, с тремя бра, висящими друг над другом по вертикали, да не известно для какой цели (электричества не было в доме, по рассказам хозяйки, уже года три), непонятными сюрреалистичными картинами Дали, занавесками из ламовой шкурки и кувшином гигантского размера с китайскими иероглифами,— тепла ждать было неоткуда. Кутаясь в собственную одежду, несмотря на то, что одеял было два, обмотанная шарфом из ангорки и такими же носками, я сидела на кровати и ждала Клемму. Она обещала бросить в окно свинцовую пульку. Как же я не люблю находится долгое время в гостях. Прошло только два дня, а меня уже со зверской силой стало тянуть домой, к маме. В стекло что-то стукнуло и скатилось по каризу. Я, путаясь в одеялах, подскочила к окну.
- Меди! Ме-е-е-еди-и-и-и! – шептала Клемма, облизав губы. Вот дурёха! Кто ж на ветру губы облизывает?
- Спускаюсь! – ответила я и показала на стекле двумя пальцами шагающего человечка.
- Ты как на Северный Полюс собралась,— усмехнулась подружка.
- Я всю ночь промёрзла... не могу согреться...
Клемма усадила меня в сани.
- Ничего-ничего, сейчас развеешься, познакомлю тебя с нашей компанией. Там одна девчонка есть,— Клемма со всей силы стеганула собак по серым бокам,— она тебе должна понравится. Её Эл зовут. Запомни.
Я кивнула.
В город въехали через пол часа. Широкие улицы извивались как змеи. Удивительное сочетание красок: белого, серебряного и цвета бирюза. Белым был снег, а серебряный и бирюзовый красовался почти на всех ветринах магазинов, в цветочных галереях, накрытых стеклянными крышами, на вывисках, над окнами домов, на воротах официальных заведений. Тишина. И только скрип снега под ногами. Входим в ночной клуб под названием «Ночной Орёл» и на входе протягиваем дискеты со своими данными: имя, фамилия, год рождения, семейное положение. Я предлагаю Клемме сесть в самый дальний угол, прямо у стойки с напитками. Клемма не соглашается, а тащит меня к свои друзьям, которые занимают восемь мест совершенно в противоположной стороне. «Ладно,— думаю,— один шаг назад, два шага вперёд... сказал кто-то из коммунистов... наверное, Гоголь... »
- Это Меди. Она учится в седьмом классе Высшей Школы для гениев, прилетела к Коришевским на неделю. Пишет рассказ про нашу планету для симпозиума по литературе.
- О-о-о-о! – прокричали хором друзья Клеммы. – За знакомство нужно выпить.
Тут же ниоткуда возникли пластмассовые стаканы и бутылка Оришевской, знаменитый ликёр, изобретённый современным химиком-женщиной, единственный в своём роде спиртной напиток. Ликёр Оришевской не действовал пагубно на центральную нервную систему и не доводил человека до маразматического состояния при долгом его употреблении, поэтому в школах города ликёр Оришевской пили все школьники так же часто, как в 19-20-м веке – шампанское или молоко.
Я немножко смущалась. В незнакомой компании всегда чувствую себя неловко. Чаще играю роль наблюдателя-обывателя, нежели лидера-действенника. В этот раз мне не давал покоя один взгляд, постоянно повторяющийся с разной продолжительностью, но с одной и той же смысловой нагрузкой: «Ты мне нравишься!» Это был взгляд рыжей неуравновешенной и экстравагантной в поведении девчонки. Она часто отвешивала яркие фразы или острые замечания по поводу той или иной обсуждаемой ситуации и когда с ней кто-либо ввязывался в спор или в пререкания, она косилась на меня. Друзья выкрикивали её имя с нескрываемым возбуждением, делая ударение на согласной, и когда «л» звучала как клавиша ноты «ми», я вздрагивала от всепоглащающего меня звука. Кроме этой музыки, в зале ничего не звенело. Было скучно и холодно и я не пожалела, что натянула на себя всю привезённую одежду сразу. Мои же новые знакомые бегали по залу в футболках и шлёпанцах. Кто-то играл в бильярд, кто-то смотрел DVD, кто-то собирался уединиться на втором этаже, где, как я поняла по разговору, располагались комнаты для секса. Я невозмутимо попивала ликёр и ждала сигнала от Клеммы. Странно, но с каждым выпитым глотком мне становилось всё теплее и теплее и я даже шубу расстегнула.
- Идём! – вдруг неожидано для всех Эл потянула меня за рукав. – Идём!
Я даже не спросила, куда мне идти, я как так послушная овечка поплелась по ступенькам на второй этаж. И только на самом верху услышала голо Клеммы:
- Меди! Если нужна будет моя помощь, нажми кнопку. Красную кнопку на торшере.
Я кивнула, как будто мой кивок можно услышать...

Эл была прекрасно сложена. Красивое женское тело: упругие мышцы, стройные ноги, расправленные плечи. В темноте, не совсем отчётливая форма икр, ягодиц, груди показалась мне нераскрытой тайной, когда лунный свет из-за занавески еле-еле покрывал своим блеском то один, то другой участок девичьей кожи. Эл улыбнулась и почти неслышно спросила: «Ты так и будешь сидеть?»
Я не собиралась раздиваться и не потому, что мне не хотелось погладить Эл по волосам, золотым как солнце, прижаться к её губам своими. Не потому. Просто меня постоянно бросало то в жар, то в холод и поэтому я не могла рисковать. Скину своё многочисленное облачение, думала я, а потом на самом интересном месте покроюсь мурашками и застучу зубами. Ну какая радость? Эл я ничего не стала объяснять, я просто ей сказала: «Давай поговорим!» И Эл, страшно сконфузившись от такого предложения, а может быть, от своего обнажённого, красивого, но неуместного вида сказала: «Давай... » И мы проговорили всю ночь напролёт. И никто нас не беспокоил. И не было необходимости нажимать красную конопку. Эл оказалась интересным собеседником: откровенным, искренним. Я почти полюбила её, как сестру. А она всё рассказывала и рассказывала. И её всё больше возбуждали мои округлённые от удивления глаза, клоцающий язык и изредка выходящие наружу вздохи.

продолжение следует

7 января 2003 года  01:05:57
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


Мари Шансон

Апокалипсис Марины Колотовой
продолжение

Эл смотрела на звёзды. Её ровное медленное дыхание я бы услышала даже на миллиардном расстоянии, измеряемом веками. Эл дышала как богиня.
- Эл, у тебя есть сёстры?
- Нет. Я одна у родителей. Но знаешь, это не абсурдное явление. Многие семьи имеют одного ребёнка, остальные – бездетны.
- Почему? – спросила я голосом совсем маленькой девочки. Моя собеседница была старше меня года на три, но мне казалось, всё дольше и дольше слушая её мудрые размышления, что она столетняя старушка, стоящая одной ногой в могиле. А я – её правнучка. И мне – всё интересно. Всё, что связанно с прошлым...
Эл подсела ко мне ближе и предложила улечься в кровать, укрывшись одеялом:
- Понимаешь, будет теплее. Я за тебя беспокоюсь, видя, как ты дрожишь. Тем более, ничто не может излучать такое количество тепла, как человеческое тело.
- Да, да...
Мы расправили постель и юркнули под одеяло. Эл обняла меня как совсем маленького ребёнка стала рассказывать дальше:
- Ты можешь спрашивать у меня всё. Я много читаю. В нашем доме есть старинные книги Экклесиаста, Цецерона, Конфуция. Папа – военный врач.
- А почему у вас такая низкая деторождаемость?
- Ты разве не знаешь, Меди? Я читала исторические зарисовки Габовского. Он пишет, что человечество само подписало себе приговор. Особенно расточительно вела себя Европа. После двух войн, которые длились пять лет, страны дального зарубежья в короткий срок распрощались буквально со всеми природными ресурсами. Хоть и считается теоретически, что водные ресурсы неисчерпаемы и при рациональном использовании они непрерывно возобновляются в процессе влагооборота, всё-таки при варварском взаимодействии общества с окружающей средой, коэффициент полезного действия падает с немыслимой скоростью. Старые источники сырья, топлива и энергии были исчерпаны, а новые – не обнаружены. Растительный и животный мир, занесённый в Красную Книгу, истреблён нечеловеческими способами. В результате – постоянный холод. Вечная зима. Нехватка электричества, продуктов питания и пресной воды.
Эл почему-то поцеловала меня в нос и ещё тише изрекла:
- Правительство нашей планеты запретило рожать детей. Вышло постановление президента, вплоть до смертной казни. Молодое поколение выбирает однополую любовь. Гомосексуализм и лесбиянство на нашей планете – вполне приемлимые сексуальные отношения, если не сказать – единственные в своём роде... Семьи не создаются...
- И давно вы так живёте?
- Лет 10-15... но долго это не протянется...
- Почему?
- Потому что так жить невозможно!..

Мы засопели практически одновременно, погрузившись в глубокий сон. Мне снилось лето. Эл вздрагивала во сне и издавала какие-то непонятные звуки. Я каждый раз просыпалась и долго не могла заснуть.

Домой я попала в обеденный перерыв. Родители накрывали на стол. А когда я вошла с чемоданом и спортивной сумкой на перевес, мама находилась в предобморочном состоянии:
- Меди! Ты как из Бухенвальда! Как т. Ирма? Она тебя голодом заморила...
- Мам!
Папа поставил на стол третий столовый прибор.
- Мой руки и за стол! – скомандовал он так, как командует у себя на работе. – За столом всё и расскажешь.
За столом рассказ не склеился, потому что налетев на еду, я жадно поглощала всё, что стояло на столе и лежало в тарелке. Мама плакала, вытерая лицо салфеткой. А папа сказал:
- Больше к Оришевским не поедешь!
- Надо бы им посылку собрать,— слабым, извиняющимся голосом (это были мамины родственники), произнесла мама.
- Отправим контейнер...
Тут зазвонил телефон. Я рванулась к трубке и не дожидаясь голоса, уже кричала как ненормальная:
- Лия! Лия! Я уже дома! Заходи сегодня!
Лия ответила так же эмоционально и спросила про рассказ.
- Рассказ готов,— не унималась я, крикливая и счастливая.
- Да тихо ты! – прошла мимо мама, дёрнув меня за кофту.
- Давай! Пока... Жду! – бросила трубку и села опять за стол. Все уже поели.

ЭПИЛОГ

Планета Земля, на которой жила Меди, через тридцать семь лет столкнулась с метеоритом гананских размеров. Неожиданость и скоропостижность происшедшего заставило думать людей, умирающих в страшных языках пламени огненной лавины, что наконец-то сошёл с небес Мессия. Люди гибли и молились. Молились и сознавались во всех тяжких грехах – за себя, за отцов, за всех предков, своих, чужих.

Что есть жизнь?
Какова цель нашего рождения?
Когда будет «Конец Света»? И если конец БУДЕТ, то как странно, понимая это, мы ведём себя по жизни: страно живём; суетясь, создаём себе проблемы; соблюдаем законы; писанные и неписанные; окрашиваем свои и чужие действия в «моральность» и «аморальность»...
А, собственно, какая разница?

Конец.

7 января 2003 года  02:20:42
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


Евгений Никитин

* * *

Мари Шансон изобретает велосипед

7 января 2003 года  04:00:09
Евгений Никитин | Дортмунд | Германия


Мари Шансон

* * *

Никитин, так если бы он ещё не был изобретён — не так обидно было бы! :)

7 января 2003 года  08:10:09
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


сестра нигера

ПОСТСКРИПТУМ
http://www.proza.ru:8004/author.html?white

Марк хочет, чтобы я пускала в джакузи пузыри. Я это поняла сегодня утром, стоя под душем и мигая глазами в зеркале. Он брился, вытягивая губы вниз в виде буквы “О”. Он, наверное, ждал, чтобы я подскользнулась, чтобы потом наступить мне на волосы. Я задохнусь и погибну. Он вытащит мое бледно-розовое тело из джакузи и отнесет на кровать. Она, кстати, еще расправлена. Марк положит меня на кровать и принесет из кухни ножик с красной ручкой. Ножиком он выковыряет мне глаз и кончит в эту дырку вместо глаза. Потом пойдет на кухню, выпьет кофе и вернется. Выковыряет второй глаз. Опять кончит. Пойдет на балкон, покурит. Опять вернется. Начнет расковыривать нос. Но в носу мелкие дырки и вставить у него не получится. Тогда он чертыхнется и вставит мне в рот ножик. Потыкает взад-вперед. Потом кончит. Встанет, оденется и пойдет на работу.
Придет вечером. Не помывшись, займется с моим трупом любовью. Попробует сзади. Потом откусит палец на ноге. Мизинец. Засунет его в глаз. То есть в дырку от глаза. Пойдет попьет кофе. Придет с баллончиком сливок. Напихает мне их во все возможные... Отрежет правую грудь. Положит на себя и начнет играть в инопланетян. Потом отрежет левую. Запачкается. Пойдет помоет руки. Увидит в ванной швабру. Захочет проверить, что будет, если вставить швабру. Испачкает в крови всю постель, но ничего не добьется. Тогда Марк разрежет мне живот и начнет проталкивать швабру. Устанет, как собака. Пойдет попьет кофе. Потом достанет свою спортивную сумку. Оторвет мне голову. Положит в холодильник на память. Все остальное распихает по сумкам, а туловище положит в ту, спортивную.
Отвезет за город и выбросит в реку. Вернется. Помоет мою голову под краном и ляжет с ней спать.
Я этого допустить просто не могу.
Марк все еще бреется. Я выхожу из душа и иду на кухню. Беру ножик с красной ручкой. Подхожу к Марку сзади и примериваюсь. Лучше всего полоснуть по шее. Это наверняка. А то пока протыкаешься через мышцы к сосудам, он десять раз оторвет голову мне.
— Марта,— говорит он — Поехали сегодня за город.
“В спортивной сумке”,— соглашаюсь я про себя.
— Зачем?
— Погуляем.
Марк умывается и осматривает себя в зеркале. Он красивый. По крайней мере, сам так считает. А возражать не в моих правилах.
— Поедем?
Я прикидываю возможность втыкания ножика в шею Марка. Очевидно, что он успеет перехватить мою руку. И оторвет мне голову прямо здесь, в ванной. Вытрет кровь полотенцем.
— Мар-та...
— Да?
— Ты меня слышишь?
Надо подождать, пока он повернется ко мне спиной. А потом полоснуть по горлу. Решено.
Но Марк не отворачивается. Он притягивает мое лицо к своему и целует. А что, если сейчас? Нет, не получится... Черт!

Сегодня за завтраком я поняла, что Марк хочет затыкать меня ножиком для масла. Он сидел за столом и намазывал масло на кусок хлеба...

8 января 2003 года  18:47:48
Е. Никитин предлагает почитать | Дортмунд | Германия


Мари Шансон

* * *

Никитин, круто!

8 января 2003 года  21:49:09
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


Мари Шансон

Рождённое - поползло...
эротическая пародия не знаю на что, но посвящается Никитину

...когда я ем, у меня хрустит за ушами и мне кажется, что мой любимый пёс это слышит. Какой кошмар! Моё пёс слышит, как я хрущу ушами... Пса зовут Лари. Я решила придумать ему человеческое имя, чтобы потом представлять себе каждую ночь, как он в меня кончает...

...когда я сплю, у меня дёргается подбородок, время от времени открывается рот и жёлтая вонючая слюна стекает на подушку в сиреневых бабочках. Лари спит рядом на моей руке и когда слюна стекает на его морду, он облизывает её языком и заодно, чтобы днём не повторяться, пролизывает мои промежности...

...когда я прихожу с работы усталая и никакая, я раздеваюсь, открываю дверь в ванну и начинаю принимать её. Лари как бешенный влетает на шум воды и прыгает ко мне на руки. Он голодный. Я его не кормила трое суток. Я делаю это специально. А потом специально устаю на работе и прихожу домой никакая. И вот начинается самое интересное. Так! Ну, я не поняла, чего вы ждёте? Я же сказала: самое интересное НАЧИНАЕТСЯ именно в ванне, но это не значит, что я вам всё должна докладывать...

:)))

8 января 2003 года  22:01:11
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


Евгений Никитин

* * *

Молодец1
Кстати, рассказ не мой, а Сестры Нигера. то псевдоним автора с прозыру.

9 января 2003 года  00:34:44
Евгений Никитин | Дортмунд | Германия


Мария Петровская

Вчерашний ветер
http://www.stihi.ru/poems/2003/01/07-229.html

I 1.
Огюст вынул из кармана двух золотых рыбок и положил ей на ладонь.
-Они не улетят, если их кормить овсянкой?
- Они кормятся зеленым цветом.

I 2.
На узкой улочке два дома ссорились друг с другом. Тави дождалась, пока дверь магазинчика перестанет усмехаться, и зашла. Вместо колокольчика над дверью сидела ворона, каркая над головами посетителей. Тави увидела одинаковых, совершенно неотличимых друг от друга людей, одетых в синие балахоны. «Что Вам угодно?» — спросил один и наклонился. «Что Вам угодно? Что Вам угодно? Что Вам угодно?» — спросили остальные и тоже наклонились.
- У Вас есть вчерашний день?
«Пропал сегодня утром. Очень сожалею»,— ответил кто-то.
«Пропал сегодня утром. Очень сожалею. Пропал сегодня утром. Очень сожалею»,— повторили остальные.
Тави вышла. Ворона почесалась. Вчерашний день украла она. Он был блестящим.

I 3.
Садовник подстригал тополя перед домом.
В гостиной Мартин и Жюльен играли в карты. Тави заметила, что бубновый король в руках Мартина пытается обернуться через плечо, но неизменно утыкается в собственную рубашку. На рубашке карт шли маленькие красные львы по желтому полю. Король вздохнул и отвернулся. На его лице отпечаталась типографская краска.
Король засмущался и снова стал вертеться.
Ночью Тави слышала, как тополь за окном жаловался соседу на неудачную стрижку.

I 4.
Тави дала Клоду яблоко и вышла на улицу.
Лужа возле подъезда фыркнула и отодвинулась подальше, оставляя мокрые следы.

I 5.
В книжке был нарисован крокодил.
Мартин спросил крокодила:
- Как Ваши зубы?
- крупные, крепкие…
- А что Вы любите есть?
- крупу, крем…
- «крыс и кроликов»,— подумал Мартин и снова спросил:
- А Вы какой крокодил?
- красный, круглый, красивый, кроткий…
-«Кривой и кровожадный» — решил Мартин и захлопнул книжку.

I 6.
На скамейке сидел белый дедушка.
- Дедушка, ты старый? – спросила Тави.
- нет, молодой.
- можно я немножко поживу вместе с тобой?
- ну, поживи.
Тави присела рядом.

I 7.
Огюст пришивал собаке ногу. Ногу оторвал вчера Клод, а сегодня собака деликатно заметила Огюсту, что ходить на трех ногах неудобно.
Тави вытащила рыбок. У них был несколько сонный вид.
- Кажется, они объелись зеленым цветом, не так ли?
- Каким образом?
- У моей клетчатой куртки зеленая подкладка. И в карманах тоже.

II 2.
Ветер не прекращался несколько недель.
Тави и Клод стояли у окна. Мимо проносились: обрывок «Press du soir» с крупным заголовком «Vent d’ouest», апельсиновая корка, тряпка, похожая на носовой платок, какая-то фотография, ножка от табуретки, собачий ошейник, растрепанная книжка, целый апельсин, чьи-то трость и шляпа, так и летевшие в паре, линялая портьера, картина в раме, столик на трех ножках, собака….
- Остановите ветер! – крикнул Клод,— это моя собака!
Ветер остановился, и Клод побежал за собакой.

II 3.
- Пыльно,— сказал Клод, и пошел дождь.

II 4.
По комнатам слонялась печальная такса. В последнее время ей невезло. Сначала Клод оторвал ей ногу, потом ее унесло ветром, а теперь она простудилась под дождем и глухо покашливала, спрятавшись в угол.

II 5.
После дождя на улице появилась травка. Очень тоненькая, цвета зеленого мыла. Сначала ее увидела старушка из флигеля. Она оглянулась по сторонам и сорвала немного травки для супа. Травка стала расти. Потом ее увидел Жюльен и решил, что кто-то потерял зеленый коврик. Потом пришла Тави. А потом ушла.

II 6.
И привела Клода. А Клод сказал: «Это моя травка». Травка выползла из щелей, собралась в кучку, вытянулась и ушла за Клодом.

II 7.
Тави зашла в магазинчик. Ворона каркнула.
- Вам не нужен вчерашний день? – спросила Тави.
В магазинчике никого не было.
Ворона зевнула. Ворона заснула.

III 3.
- Нарисуй мне штаны,— попросил Клод,— до колен и с лямками.
Тави нарисовала штаны, Клод надел их и ушел гулять.

III 4.
На улице беседовали две лужи, большая и маленькая. Заметив, что маленькая лужа начинает пересыхать, большая поделилась с ней водой. Ей хотелось закончить разговор.

III 5.
Клод вернулся. На ковре валялась книга. Клод поднял ее и поставил на полку.
Книга возмутилась и шлепнулась обратно. Джойс не хотел стоять рядом с телефонным справочником, а Клод не умел читать.

III 6.
На колокольне собора Сен-Мартена переговаривались два колокола:
- Как живешь, брат?
- Динь, динь, помаленьку.
- С трещинкой ты, брат, с трещинкой. Я вот – цельная натура.
- Придержи язык,— огрызнулся колокол с трещинкой.

III 7.
Тополь за окном опять разговаривал с соседом. Тот говорил ему о преимуществах стрижки во время ветра.

IV 4.
На тротуаре валялся огрызок от яблока. «Клод недоел»,— подумала Тави.

IV 5.
Тави подошла к решетке.
- Крокодил,— представился крокодил.
Крокодил был красный, круглый.
- Тави Крас,— с крокодильим акцентом представилась Тави.
«Красивая, крупная»,— подумал крокодил.
«Кроткий»,— решила Тави.

IV 6.
Маленькая такса Клода была очень вежливая, и все к этому так привыкли, что когда она что-то просила, ей говорили: «имей терпение, зверюшка!» — и она так обижалась, что хвост ее закручивался штопором, а нос тыкался в уши.

IV 7.
На улице сидел длинный человек, замотанный в кашне. Тави подошла к нему и отдала золотых рыбок.
- А они едят овсянку? – спросил длинный человек, замотанный в кашне.
- Нет, они кормятся зеленым цветом.

9 января 2003 года  01:08:30
Е.Никитин предлагает почитать | Дортмунд | Германия


Вячеслав Улыбин

Сорокин и сатана

Посвящается Владимиру

Вячеслав Улыбин

Сорокин и сатана.

Он сумасшедший!
Он бредит о жене похороненной!
А.С. Пушкин. Пир во время чумы.

Трагедия в двух действиях и с двумя действующими лицами: Сорокиным и сатаной (дъяволом).

Действие I

Явление нулевое.
Сцена нулевая.

На сцене писатель Сорокин, сидящий за столом. Над ним – крюк, с которого свисает веревка. На столе детский горшок с надписью большими буквами КАЛ.

Сорокин.
Ну вот, выдал я свою очередную «Норму». Но страх не прошел… Страх, страх, всюду разлит страх.
(Встает, начинает ходить по сцене)
И не могу понять, откуда у меня это… Почему я пишу так, а не иначе?
Какая тоска…
(Включает телевизор)
Голос диктора
…Сегодня представителя движения «Идущие рядом» жгли на Красной площади книги порнографического писателя Сорокина. В отношении самого писателя московской прокуратурой возбуждено уголовное дело…

Сорокин.
Мерзавцы… Это же фашизм!

Голос диктора
…Вот что говорят участники акции о творчестве Владимира Сорокина:

Один.
Итак, учимся писать как Сорокин.
Положим руки на клавиши. Выпьем стакан (водки, ЛСД или еще чего-нибудь). Бьемся лбом (пальцем) бесчисленное число раз о клавиатуру. Готово!
Другой.
Можно ли читать Сорокина? Этот вопрос равносилен другому: можно ли вываляться в дерьме? Можно! Но не нужно. В первую очередь вам самим.

Сорокин.
Какие мерзавцы!
(Переключает канал)

Критикесса
После прочтения Владимира Геннадьевича Сорокина я на несколько ночей потеряла сон (к счастью, не аппетит), а затем впала в странное, похожее на лихорадку состояние, будто бы стала обладателем некоей нестерпимо постыдной и одновременно мерзкой тайны. Мое выступление предназначено в первую очередь для тех, кто хочет узнать эту тайну из вторых рук; то есть узнать что такое Сорокин, не читая его; впрочем, и его поклонникам, как мы полагаем, будет небезынтересно меня послушать.
Сорокина мы с полным основанием можем назвать последним советским писателем, который может заявить о себе следующее: «Советская власть мертва, а я (Сорокин) еще нет; потому и пишу». Если советская литература началась с поэмы Блока «Двенадцать», то закончилась она романом «Норма», завершенном Сорокиным за год до перестройки, в 1984 году. У Блока в «Двенадцати» пребывала иллюзия присутствия Христа («в белом венчике из роз впереди Иисус Христос»), у Сорокина в «Норме» главный лирический герой – людской экскремент (люди ежедневно вынуждены поедать колбаски человеческого дерьма). Что ж, это знаменательно. От иллюзий к говну – таков закономерный путь советской литературы. Главный Сорокинский метод, проистекающий от неумения писать – фотографирование (копирование) чужих текстов. Он может писать а-ля Иван Гончаров, а закончить своей обычной белибердой. Но лучше всего у Сорокина удаются официальные тексты – безусловно, в нем погиб партийный пропагандист и агитатор. Впрочем, советскую власть действительно будут изучать по его книгам. Его книги (тексты) похожи на совдепию: порой любопытно, и лишь очень редко – интересно.
Итак, Сорокин – последний из писателей, всерьез переживший в своем сердце советскую эпоху. Возможно, что это переживание было настолько ярким, что он спрятался от него в туалет – да там поныне и остался. Тема людских испражнений всерьез увлекает Сорокина. Интересно, сравнивал ли он себя с Мартином Лютером, тем самым, лидером Реформации? Откровение о своей доктрине пришло к нему именно в туалете. Любопытно отношение биографов Лютера к этому примечательному факту – одни стыдливо его замалчивают, другие ( как и сам Лютер) видят в этом нечто необычное. Но вернемся к Владимиру. Какое откровение получил он в туалете? И от кого? И о чем?

Второй критик
Самое интересное в сорокинских произведениях – его восприятие мира. Оно трагично. Внешний мир для Сорокина глубоко ненормален, не имеет смысла, он не должен существовать! Но он существует! И не просто существует, но и заставляет человека жить по своим законам. Эта загадка мучает и ужасает Сорокина-художника. И он уничтожает мир сей, сиречь свои тексты. Это – саморазрушение. Уничтожать свои произведения по-гоголевски (то бишь сжигать их) Сорокину скучно. И тогда он либо обессмысливает текст, либо сюжет, либо то и другое вместе. Избавляясь от страха, сорокинская змея пожирает самое себя. В этом его литературная особенность.
Двойственность внешнего мира, проникая в душу Сорокина, дробится и порождает в его произведениях множество не связанных друг с другом героев, текстов; из одной личности (текста) выскакивает другая, из нее, как черти из табакерки, третья, четвертая и так далее. И все они испражняются, совокупляются, ругаются матом, поедают сердца и экскременты друг друга, чтобы затем или раствориться в цитатах развитого социализма, или распасться на буквы, прочерки и запятые.
Итак, отличительная черта Сорокина как художника заключается в саморазрушении. Это сердцевина его творчества. Страх, преодолеваемый через обессмысливание видимого мира.

Драматург
Поведенческие схемы литературных персонажей Сорокина очень перспективны для театральной постановки.

Критикесса
Какие схемы?

Драматург
Их две: совокупление, желательно в извращенной форме, и испражнение – желательно на других.

Критик
Если в литературе вырождения могут быть гении, то Сорокин – гений русского вырождения, певец гибели русского народа. Тем и интересен Западу. Посмотрите на его вырожденческие типы: сумасшедший ветеран, лесбиянка, ставшая ударником коммунистического труда («Тридцатая любовь Марины») и распавшаяся на цитаты; русская деревня как совокупность выродившихся скотоподобных дебилов или недебилов, но доведенных представителями власти (в рассказе «Падеж» (он же падёж) намеренно до скотского состояния.
(Цитирует)
«Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой, бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки прижались к животу. Лица человека не было видно из-задлинных лохматых волос, забитых опилками и комьми помета. Рой проворных весенних мух висел над его позеленевшим телом».
А письма к Мартемьяну сторожа-ветерана? По-моему, они гениально изображают советского человека (который, кстати, как типаж, никуда не делся) или выродившегося русского – кому как нравится, ибо советский человек и выродившийся русский – синонимы.

Драматург.
Читая Сорокина, я понял: всё-таки не измельчал еще русский народ. Он остается велик – в том числе и в своих пороках, а хрестоматийное восклицание вождя мирового пролетариата: «Экая глыба! Экий матерый человечище»! – относится не только к Толстому, но и к Сорокину. У меня почти готов черновик сценария по Владимиру Георгиевичу…
Так вот, для того, чтоб полноценно изобразить его незабвенный облик как художника, я был вынужден вывести на театральные подмостки самого дъявола!

Стук в дверь

Сорокин.
(С ужасом)
Это за мной. Как и в 84-ом…
(Пытается повеситься).

Входит дъявол в образе высокого статного мужчины лет пятидесяти, одетого в черный костюм с бабочкой.

Явление минус первое.
Сорокин и сатана.

Дъявол
(Озабоченно глядя на Сорокина)
Мой клиент. Вообще нынешние людишки какие-то хлипкие стали. Чуть что – сразу в петлю. И из за чего? Из-за какой-то ерунды! Подумаешь: муки творчества!
Сорокин.
Чьи муки? Мои?

Дъявол.
Да нет, Володя, откуда у тебя муки. Твоя мука проста: не можешь срать – не мучай жопу. Мука у тех, кто жгет твои книги.

Сорокин (с петлей на шее)
А откуда Вам известно моё имя?

Дъявол.
Я же твой друг.
(В сторону)
Слуги мои!

Голоса за сценой
Да, господин!

Дъявол
Кому завидуют больше всех среди русских литераторов?

Голоса за сценой
Сорокину.

Дъявол
А кого ненавидят?

Голоса за сценой
Сорокина.

Дъявол
Кому премии не дают и не печатают в толстых журналах?

Голоса за сценой
Сорокина.

Дъявол
Не оскудела еще земля русская талантами! А я думал – русские кончились.
(К Сорокину)
Скажу больше: гений родился!

Сорокин. (Снимает петлю, робко присаживается за стол)

Это я – гений?

Дъявол
Гений, гений…

Сорокин.
Но ведь гений и злодейство…

Дъявол
Брось ты! А Буонаротти?
(Озабоченно смотрит на часы)
Перейдем к делу.
Что ты хочешь? Женщины, деньги, мировая слава?

Сорокин.
И этого хочется, хоть и стыдно немного. Хотя…Из славы и шума, кроме зависти, ничего не происходит.
Хочу попросить у тебя другого.

Дъявол
Чего же?

Сорокин
Я хочу освободиться от страха.

Дъявол (в сторону)
Хм! Это значит освободиться от меня! Не выйдет.

(Сорокину)
Скажи хулу на Бога. Опорочь Церковь. И страха не будет.

Сорокин.
Но как? Я не умею.

Дъявол.
Это проще... как вы, русские, говорите?… Да! Проще пареной репы.

Сорокин.
Да у нас так в пятнадцатом веке выражались!

Дъявол.
Какая разница, как выражались… Уж поверь мне, людишки-то не изменились. Запаршивели только еще больше. А слова – это мертвый материал, с которым можно делать все, что угодно. Открываю тебе три истины:
Первая – Бога нет.
Вторая– все позволено…

Сорокин
(Самозабвенно)
Третья – да срал я на вас на всех!

Дъявол.
Хм! Заказываю тебе две темы:
Так… Тема первая: можно ли в туалете думать о Боге?

Сорокин. Ты же сказал, что его нет?

Дъявол.
Я оговорился. Скажем так: можно ли думать о высоком в туалете?

Сорокин
(Смущенно)
Наверное, можно…

Дъявол.
Можно? А раз можно, то нельзя ли весь туалет, и все, что в нем, сделать высоким?

Сорокин
Я попробую.

Дъявол (В сторону)
Попался дурачок. Не знает, что мысли о Боге могут быть в любом месте, а вот испражнения предназначены исключительно для меня.
Тема вторая: Напиши мне роман о втором крещении Руси.

Сорокин
(Взволнованно)
Есть у меня одна задумка…
Когда эсэсовцы и православные священники выходя на сцену, составляют единую пирамиду… Потом выносят православный крест, и он, как огромная машина, заглушает все людские голоса. То есть, этим я хотел показать, что торжество православия есть торжество тоталитарной безвкусицы.

Дъявол
Хорошо, очень хорошо…
Сорокин
А еще есть задумка написать роман, в котором лирический герой разрубает свою жену в алтаре, и развешивает ее кишки на иконах!

Дъявол (Подпрыгивает)
Великолепно! Я тебе еще Нобелевскую вручу, если будешь вести себя хорошо и писать, что надо. Нобель-шнобель… Она хоть и расписана у меня на сто лет вперед, но для тебя дырка найдется.
Давай расписку.

Сорокин. Пишет

Дъявол (Читает)
Я, Сорокин Владимир, продаю свою бессмертную душу дъяволу. И готов гореть в вечном огне за преходящие земные блага. Обязуюсь в здешней жизни служить князю тьмы и ревностно исполнять его особое поручение: хулить Церковь Святую, Господа Бога, Матерь Божию и святых».

Сорокин
А чем подписываться? Кровью?

Дъявол
Зачем же? Для тебя я разработал особый ритуал.
Ты должен съесть свои экскременты и экскременты своих дочерей. Это и будет твоей подписью.

Сорокин.
Да! (Берет детский горшок, стоящий на столе, морщась, ест экскременты)

Дъявол
Похоже на сметану?

Сорокин (глубокомысленно)
Ну что вы! Из говна сметану не выгонишь!

Дъявол.
А теперь похули Бога!

Сорокин
Бог плохой.

Дъявол.
(досадливо морщится)
Да не сейчас, и не так и не для меня!
Сделай это письменно. А я уж твои мысли распространю.

Дъявол уходит. Сорокин блюет.

Действие II

Явление первое.
Сцена первая.
Красный фонарь в глубине сцены, который медленно разгорается.
На сцене дъявол.

Читает.

Володя Сорокин. Сорокин. Володя. Он умер. Или жив? Умер. Жив. Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Жив Умер. Живумер. Еперсуткавчти. Тчк, зпт.
, ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,…… врут4679-1209-4096-46790=29-059634-=2-03-6-870=3-094-5974-8=
_________________-------------------------------------------------------------------------------
ааааааааааааааааааааааа.
(В сторону)
Слуги! Переведите!

Голос за сценой
Не выдержав последствий своего творчества на родной земле, писатель Владимир Сорокин покинул Россию в 2003 году. Сегодня, 19 декабря 2… года в двенадцать часов дня ровно писатель Владимир Сорокин был непоправимо разбит приступом сумасшествия и доставлен в Баденскую психиатрическую лечебницу.

Дъявол. Сошел с ума… Какое бы утешение доставить моему пациенту? Решено! Эй, слуги!

Голоса за сценой
Да, господин!

Дъявол
Вот вам короны лжепророка и лжеучителя. Оденьте их на него.
Да и убейте его сразу же после этого. Больше он мне не нужен.

Голоса за сценой
Да, господин!

Через несколько секунд раздается душераздирающий безумный крик.

Дъявол.
Кончено?

Голоса за сценой
Да, господин!

Дъявол.
Когда я пришел за душой Эдгара По, тот успел сказать: «Господи, прими мою грешную душу»… А этот успел только обделаться.

Красный фонарь в глубине сцены медленно гаснет. Полная тьма.

Голос дъявола (с издевательской насмешкой)

Какой светильник разума угас!
Какое сердце биться перестало!

Занавес
18 декабря 2002 года.

9 января 2003 года  02:47:52
Вячеслав Улыбин | nvar@comset.net | Санкт-Петербург | РФ


Мари Шансон

Никитину

Что, думаешь, такая глупая, при всех твоих комментариях не пойму, что рассказ не твой?
но раз ты копируешь рассказ (не твой), закидываешь на остров и хочешь, чтобы его другие почитали, значит он тебе понравился?
А следовательно... в общем, ты понял? :)

9 января 2003 года  08:19:05
Мари Ш@нсон спит | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


* * *

privetik

9 января 2003 года  08:25:22
Juju | Eesti | Eesti


Мари Шансон

* * *

Никитин, у меня появилась идея написать книжку эротических рассказов... ты как думаешь, спрос будет?

9 января 2003 года  09:40:09
Мари Ш@нсон спит | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


Андрей Орлов

Отсюда только на Луну
Репатриация

Из страны меня жена выслала. А чтобы по дороге в аэропорт я не заблудился, она меня туда лично про-конвоировала. И около таможенного турникета, со словами "жалко, что ты уезжаешь", такого пендаля мне вкатила, что через таможню, я без потрошения чемоданов, пронесся.

Стало обидно — на глазах у детей... Может, она это в воспитательных целях? — чтобы дети видели, что бывает с теми, кто плохо себя ведет. Но все равно обидно. Во время последнего посещения зоопарка, самым спокойным и невозмутимым, мне верблюд показался. "Потому что жует все время" — подумал я, и набил себе полный рот жвачкой.

Тут меня на паспортный контроль пригласили. Я перед женщиной-пограничником во фрунт вытянулся, только челюсть как у верблюда туда-сюда ходит. Она быстро у меня паспорт схватила и по клавиатуре лихорадочно барабанить стала. Наверное в игру на компьютере играла.

Стою я по стойке смирно..., жую..., а про себя думаю — "давай родная, поставь рекорд, а после этого,— комиссуй ты меня из этого «бизнес тура» назло жене". Видимо, она напрасно на мой паспорт отвлеклась, потому что партия быстро закончилась. И тут, она вместо того, чтобы новую начать (небось думала, что я спешу), стала сличать изображение в паспорте с оригиналом, .... и противным таким голосом:

- А вы можете не жевать?
- Конечно, говорю, о чем речь.

Замер я на 5 секунд как изваяние, а потом пузырь из жвачки сделал.
Она чуть не завизжала:

- Вы что издеваетесь?
- Да нет, что Вы?!, Помилуй Бог!, Я просто надолго дыхание задерживать не могу, а жвачку выплюнуть забыл. Из меня воздух выходить стал, .... и этот пузырь от воздуха ...

Я хотел с ней подробно на эту тему побеседовать. Но она, видимо, настолько расстроилась неудачей в компьютерной игре, что чуть не швырнула в меня паспортом:

- Проходите.

И тихонько добавила — "одним дураком в стране меньше будет". Я это точно слышал, у меня после задержки дыхания слух обострился.

Возникла неопределенность — Я стоял к ней лицом. Какую фигуру высшего пилотажа строевой подготовки меня просят выполнить? Правое плечо вперед или левое?
Если бы она поспокойнее была или талию кобурой не украсила, я бы стал уточнять, куда мне проходить? А так, ну ее... Конечно уезжать не хотелось..., но и остаться "хоть чучелом, хоть тушкой", в мои планы не входило.

Летел я с пересадкой во Франкфурте-на-Майне. Там огромнейший аэропорт, прямо город целый. Там у меня мелькнула мысль — "может мне здесь потеряться". Но страшно стало, с-малодушничал — Вещи неизвестно где... И денег нет... — перед выездом жена все конфисковала. Заставила раздеться до трусов и все пачки долларов, которые я наклеил на голое тело клейкой лентой, содрала. Хорошо еще у меня грудь не волосатая. Но все равно было больно. И я, морщась от боли, внимательно ее слушал:

- Зря ты клейкую ленту испортил.
- В самолете тебя покормят.
- А там уж на месте..., если захочешь есть, то башкой своей дурацкой торгуй. На аукцион ее там выставляй.
- В трусах точно ничего нет?
(я обидеться хотел, спросить "если там ничего, то откуда у нас двое детей", но сдержался)
- Ну все, можешь одеваться.

Ладно, я как Христофор Колумб из окошка пограничного отстойника на фонарики погляжу и сразу назад. Последний шанс на месте, в Бостоне. В инструкции-правилах написано, что виза не повод, чтобы вас в Америку впустили. Чудесно! Я там свой английский в ход пущу.

9 января 2003 года  11:32:54
Андрей Орлов | litandorl@yandex.ru | Москва | Россия


Мари

ответ в дискуссиях

9 января 2003 года  13:32:43
Е.Никитин | Дортмунд | Германия


Анка

Глаза

Известный стоматолог В.Н. был найден мертвым в квартире своей сожительницы К.Л. Причина смерти – сердечный приступ. У К.Л. сильный шок, но видимых повреждений психики нет.

***

Опять меня преследуют эти глаза. Пушистые черные ресницы. Яркая голубая радужка... И зрачок... Пустой. Мертвый. Никаких чуств. Только пустота как в бездонной пропасти... И цвет... Он черен как безлунная ночь...
Я ненавижу этот сон. После него я чуствую себя такой измотанной... Как если бы бежала в гору многие километры... без передышки.
Все что мне сейчас нужно – это чашка горячего горячего чая...

Осень... Водопад разноцветных листьев... Крики птиц, почуствовавших приближающиеся холода... Люди, надевшие куртки и свитера, вместо ярких летних тряпок... И небо... Свинцово-серое, или, наоборот, голубое-голубое...
Как его глаза...
Почему меня преследует этот сон? Каждую ночь я не могу уснуть, потому что мне страшно. Меня пугают эти глаза... А заснув, я не могу проснуться. Они меня привораживают, завораживают, гипнотизируют... Они холодны как лед, но вместе с тем – обжигают как огонь. И пусты... В них нет ничего – чуств, сомнений, мыслей... Они ужасают меня...

Чай остыл, а я не выпила даже глотка. Хорошо, что сегодня выходной. Не нужно идти на работу, а можно посидеть у телевизора, погулять по городу или пройтись по магазинам.
Я люблю сидеть у телевизора. Кофе, булочки... Полностью расслабляюсь. Что у нас там в передаче? «Одиссея команды Кусто»? Именно то, что мне нужно.
Море... Какое всё-таки оно прекрасное... Вода, по странной прихоти природы заключающая в себе оттенки синего и зеленого... Маленькие барашки бегущие к берегу... Море кажется таким бескрайним... Бесконечным... Бездонным...
У его глаз нет дна... Значит, бездонным как его глаза?..
Нет! Нет! Нет!
Я ненавижу смотреть телевизор!!!
Ну почему я живу одна? Квартира, пустая как... Просто пустая. Тихая и темная... И страшная... Еще недавно у меня кто-то был... Кажется... Наверное ушел к какой-нибудь... Сволочь. Все они такие...

Какое все-таки замечательное время года... Как шуршат листья... Как пушистый ковер со стереозвуком... Смешное сравнение... А на душе становиться спокойно...
Камешки... Осенью и камешки становяться другими... Почти все мокрые и черные...
Черные...
...и твердые...
Как его взгляд... Тяжелый взгляд, который не дает мне спать... Ночной кошмар, который меня преследует...
Стоп.
Если не думать о НИХ – все будет хорошо.
Все должно быть хорошо.

Осенью даже вода меняет цвет. Она становиться серой, цвета стали, с едва заметным голубоватым отливом, а камыши чернеют по краям озера обрамляя его как ресницы – глаз...
НЕ ХОЧУ!!!

Лучший способ поднять женщине настроение – это заглянуть в магазин одежды. Мир сумочек, юбочек, блузочек, лифчиков, чулочков... Прекрасный мир. Женский мир. Любая покупка поднимает настроение до небес!
Какое изумительное платье! Я ведь всегда мечтала именно о таком! Как оно подчеркнет мои ноги! Да, да! Они стоят того, чтобы их подчеркнули! А этот оттенок... Лучшего просто нельзя желать – именно такой голубой идет мне больше всего...
Голубой с черным...
Ну почему опять?
Почему это меня они преследуют?!
Почему?!
Я опять их вижу... Голубые как небо в летний полдень, обжигающие как лава, холодные как льды Антарктиды... А взгляд... Тяжелый как скала... Пустой, как самая глубокая пропасть... Ну почему эти глаза настолько пусты?!?
Почему?!
Что я им сделала?
Я не знаю этих глаз. Они чужие. Настолько чужие, что не могут принадлежать этому миру. Они не могут принадлежать никому из живых!
Значит... они принадлежат кому-то из... мертвых?
Я помню...
У меня болел зуб...
Это было во сне?..
...и я поехала к врачу...
Мне это снилось.
...он был очень красивый... меня покорили его глаза...
Я знаю, это был только сон.
...такие голубые... нежные...
Я уверена в этом.
...я в него влюбилась...
Я уверена на все 100%!
...через неделю мы жили вместе...
Это... сон?
...а потом...
НЕТ! Я НЕ ХОЧУ!!! ЭТО НЕПРАВДА!!! ЭТО СОН, СОН, СОН!!!

ДА! Я ЕГО УБИЛА! И ЧТО? Я ЕГО НЕНАВИДЕЛА!!!!
Я в нем разочаровалась. Он ничего не делал. Только жаловался, жаловался и жаловался! Бесконечные жалобы. А каким он был занудой!
Я зашла к нему в кабинет и выстрелила в голову. А потом смотрела, как кровь капает на пол... Ему не шел красный цвет. Серый, белый, черный – да. И голубой. Красный – это было неправильно.
Мне даже не стало его жаль. Я от него освободилась и была счастлива.
Счастлива...
Очень счастлива...
...пока мне не начали сниться эти глаза...
ЕГО глаза...

Комната.
Белый потолок.
Стены.
Постель.
Где я?
Что случилось?
Я спала?
Что мне снилось?
Не помню? Или?..
Наверное это больница. А это доктор. Какие у него красивые глаза... Карие... Добрые... А внутри них горит огонек веселья и тепла... Как нежно он смотрит...
Кажется я влюбилась...

9 января 2003 года  16:25:01
Анка | anka_forever@mail.ru | сказочная страна


* * *

Привет лейте

всех с прошедшими и вот ное чтиво

http://www.proza.ru:8004/texts/2003

10 января 2003 года  08:12:03
Warum |


Наиля Ямакова

первое апреля

когда утром нежишься и жмуришься, когда солнце — золотая пуля, когда солнце — огненный сосок, из которого льется светлое тягучее апрельское молоко, похожее на апельсиновый сок, когда солнце — монетка, которой оплачено твое хорошее настроение на весь день, когда ополоумевшие птицы высвистывают мотив твоей крови, похожей на воду, когда хокку складываются сами собой, когда с самого утра друзья, приятели и просто случайные знакомые особенно веселы и расположены апрельски,
обращаешься к человеку, которому это не надо. и тогда ходишь голой на лестницу, ну, допустим, не на лестницу — не все ж как в песне поется, а только к двери, и спрашиваешь задумчиво у пола и потолка: господа, вы не видели капли визин, обращаешься к рубашкам, раскиданным по полу: а вы? — отпихиваешь рубашки в сторону, вместе с бумагами, вешалками и книгами, как отпихивашь из головы друзей, приятелей и просто случайных знакомых, пересаливаешь суп, не чувствуя вкуса, а цвета кажутся такими резкими, что снова начинаешь искать визин и клянешься хранить его в одном и том же месте. квартира кажется пыльной, а украшения слишком блестящими, голоса громкими, а все вместе невыносимым. тогда одеваешь джинсы цвета неба, уходишь в банк, потом к гаишнику, который говорит, что самая большая проблема выбора в твоей жизни — это выбор между вождением машины с задним или машины с передним приводом. тогда так охотно верится ему, и соглашаешься поневоле, что ничего важнее привода не существует, осознавая всю серьезность и бесповоротность выбора привода, охнемогууже... левые и правые, красные и белые, гомо и гетеро, привод этот опять же…
а после принимаешь поздравления и весь день тебя наивно разыгрывают твои друзья, приятели и просто случайные знакомые, а вечером пьешь сладкое вино и все хорошо, именно тогда хочется крикнуть: первое апреля — никому не верю! потому что весна без насквозь лжива. и тогда понимаешь отчетливо и окончательно, что первое апреля — твой праздник, ибо это — день дураков.

11 января 2003 года  19:29:38
Е.Никитин предлагает почитать |


Наталья Лепанова

Волчица

*Посвящается Зверю, Живущему Во Мне*

Когда вымучиваешь из своих мыслей очередную каплю, горько-сладкую искристую каплю вдохновения, начинаешь понимать, насколько же беспомощна твоя сила воли, не дающая дописать до конца, вырывающая ручку из твоих пальцев и заставляющая гасить лампу.
Сегодня не удавалось ничего. Желтый кружок света уютно свернулся на столе, еле заметно колыхались бордовые шторы от морозного ветра, привычные днем предметы недосягаемые для искусственных лучей, превратились в размытые серые тени.
Я отбросила ручку и прикрыла глаза. Спать не хотелось, мысли текли медово вязко. За окном, покрытом слоем узорчатого льда, в голубоватом свете уличного фонаря серебрился снег. Я подошла к окну и положила руки на ледяной подоконник. От моего дыхания оттаял небольшой овальный просвет, и в него были видны громады домов. Окна темны и лишь вертикальная полоса лестничных площадок освещена мутноватым золотисто-бежевым светом.
Одиночество давало о себе знать. Хотелось поднять голову, чтобы взгляд упирался в потолок неба, и завыть, словно волчица – мучительно, горько, так, чтобы испуганная душа покинула тело и улетела навсегда в эту морозную ночь, оставив пустую упаковку с мертвым сердцем.
На экранчике электронных часов четким красным контуром мерцало время – 2.05 после полуночи. Два часа с начала нового дня.
Укутавшись в халат, я, ступая по промерзшему полу, вышла в коридор, нарушила в нем зыбкую тишину звоном ключей. Металлический хлопок двери всколыхнул подъездную пустоту. Босые ступни отмеряли ступеньку за ступенькой – ровно четыре лестничных пролета.
«Стой». «Не надо». «Не иди». «Поднимись». «Вернись». «Боишься?» «Нет»,— пели ступени. И, наконец последняя прошептала: «Чистой луны…»
Луна и вправду была чистая, холодная, как воздух, мерцающая, как снег. И совершенно полная, идеально круглая.
Халат соскользнул с плеч, упал на землю и застыл бесформенной серой глыбой. Холод умеет обжигать не хуже, чем пламя, и моя кожа горела, а дрожащие руки обхватывали тело, не принося ни капли тепла. Затем я опустилась на колени. Они утопали в снегу, руки до локтей были укрыты пушистым, невероятно красивым покрывалом.
Луна сияла прямо надо мной, рядом приютилась маленькая звезда-подружка. Я невольно закрыла глаза, когда острая боль пронзила все тело и забралась в сердце. Каждый раз она приходила неожиданно, привыкнуть было невозможно. Моя рука заскользила по снегу, схватила воздух, и я упала на бок, взметнув вокруг себя искры снежинок. Было жарко, по коже стекали капли воды, которые моментально становилась горячими. Потоки лунного света клеймили кожу новыми приступами боли.
Судорога свела мышцы, стремительно пронеслась по коже, стянула, отпустила… Запахи хлынули со всех сторон, и я могла различать каждый в отдельности, словно разноцветные нити. Зрение же притупилось, предметы и свет фонаря будто покрылись размытой оболочкой. Звуки, до сих пор казавшиеся тихими, сбросили с себя загадочность, разоблачились, стали настолько отчетливыми, что в первые мгновения резали слух. Сердце билось ровно и горячо, неся в тело тепло и жизнь…
У меня было ровно три часа.
***
Прошло несколько минут и, отряхнувшись, из искр снега поднялась волчица. В белоснежной шерсти сверкали звезды, в голубых глазах с глубокими черными колодцами зрачков затаился вечный лунный свет. Подняв вверх голову, она устремила взгляд на небо.
В ее груди теперь пылало другое сердце – сердце зверя. Оставляя на чистом снегу следы, волчица побежала вперед. Всего лишь три часа. Три часа жизни.

14 января 2003 года  15:31:56
Наталья Лепанова | fan-aria@nightmail.ru | Москва | Россия


Я тоесть доХтар

Безумие....

Подняв глаза с земли я моему взору пристала голая равнина с сухой землёй я осмотрелся я сидел под деревом на сухой земле этой равнины было единственное дерево и под ним находился я... Я попытался понять что здесь делаю и кто я... Но ничто не могло подсказать это я не мог вспомнить ничего кроме того что скока я себя помню я сидел и глядел в землю перед собой. Что же заставило меня пробудиться из этого бессознательного состояния я ни мог понять, я просто поднял глаза и... мне приходиться сейчас понимать то что крайне невозможно понять.... Я не могу здесь сидеть вечно должен же я понять всё что случилось со мной. Я встал обошёл дерево со всех сторон и оглядел его. Это был дуб больших ну даже просто гигантских размеров, меня интересовало то как могло вырасти такое большое дерево в таком месте на такой почве раскаленной солнцем.... Залезть на дерево не составляло особого труда потому что на нём было много веток и кора была такая толстая с выступами что их можно использовать как ступени... Почти забравшись на самый верх я почувствовал тепло солнечных лучей пробивавшихся сквозь шит листьев который так спасал меня когда я находился под деревом... но вот забравшись почти на самый верх откуда можно было свободно смотреть во все стороны я огляделся... голая пустыня ничего более я не увидел я даже не смог понять куда мне идти со всех сторон всё так однообразно... и это дерево центр не сушествуюший вселенной у которой есть начало и невидно конца...
"Значит всё просто: я в начале и надо выбраться хотя бы к середине"- подумал я и стал неторопливо слезать с дерева, когда я слез с дерева я просто обернулся и пошёл прямо от этого дерева так как различий в какую сторону мне идти не было и я просто пошёл солнце палило затылок но мне было всё равно... не знаю сколько я шел но решил чтоб голову не очень пекло чем ни будь подвязать и снял с себя рубашку и стал подвязывать её когда я это делал мне стало интересно далеко ли я ушёл от этого дерева и видно ли чёго ни будь нового помимо земли и песков вокруг, я обернулся... в 20-25 метрах от меня было это дерево.... оно стаяло так же как будто я не отходил от него это был ни мираж оно реально чем что либо здесь....
я попятился развернулся и побежал от этого места я бежал изо всех сил меня ноги сами несли от этого места я не бежал так никогда в жизни может час может больше и мои силы кончались я упал лицом в землю, я пытался отдаться и встать, у меня даже не было сил двигаться я повернул голову то что я увидел шокировало меня так как дерево стояло там же где и в тот раз и я потерял сознание....
Придя в себя я открыл глаза и увидел это дерево на том же месте... Меня распирала злость, как такое может быть, я не понимал, это невозможно я поднялся и подошёл к дереву я смотрел изучал его но ничего... я просто обессилил и присел рядом с ним.... я уснул мне больше ничего не остовалось делать...
Я не хотел просыпаться очень долго но сон взял стока времени сколько захотел.... мне ни хотелась открывать глаза но я должен был что то делать... открыв глаза пред ними предстал дуб... вставая я отошёл от него метров на 10 и повернула дуб был там... пройдя еще несколько метров дуб был там же но когда я прошел еще я заметил что дуб приблизился я стал пятиться назад пройдя пару метров дерево в мгновенье секунды оказалось ближе я не понял как это произошло и поэтому я повторил свои действия пока не понял..... Я моргнул глазом и дерево в мгновенье оказалось ближе НЕЛЬЗЯ ТЕРЯТЬ ЕГО ИЗ ВИДУ понял я... я пропятился спиной глядя на дерево метров сто пока солнце не ослепило глаза и я закрыл солнце руками.... Дерево было близко это сильно меня раздражало У МЕНЯ НЕПОЛУЧИЛОССЬ Я ОТ СИЛЫ прошёл метров сто стопятдесят... а мне надо пройти несколько километров спиной это было на грани невозможного но я больше ничего не в силах сделать........ встав я стал двигаться спиной и двигался не моргая, не закрываясь от солнце глаза слепли но солнце как заколдованное висело прямо над деревом и не закрыться, я шёл очень долго я чуть не терял сознание мои глаза слепли всё сильней и сильней а дерево было еще видно я пытался уйти но солнце сожгло мне глаза и я упал на колени и потрогал глаза я их не чувствовал солнце их выжгло до конца... очнувшись я стал ползать в поисках дерева когда я нашёл его на ощупь я полез по нему вверх цепляясь пальцами за выступы на коре я залезал по нему на ощупь пока была возможность я стал чувствовать безжалостный жар солнца и залез как можно выше я расслабил руки и кинулся в невидимую бездну перевернувшись вниз головой….

15 января 2003 года  05:48:08
Heryrg | heryrg@yandex.ru | Уфа | Рашен Федерэйшн


Ion von Donn

Про Вована - атамана.

Про Вована – атамана.

1.

Только маменька успела жареных опят скушать, как её и прихватило. А через часик и пацан горластый на свет объявился. Вытерли ему сопатку и Владимиром обозвали.
А случилось всё это в Ундурях, что возле Шимбиревки.
Родился оголец в богатой на детишек семье: кроме него – ещё семеро! Жили не тужили, ели всё больше мамалыгу с черемшой, да бузину с дурандой, бо батя ихний давно сухоткой страдал, а матерь для работы и вовсе не годилась.
Владимир, как подрос трохи, так овец пасти подался. Вдарит, бывало, соплюшки о дорогу, и ведёт блеющую команду на пастбище. Солнце на огородах встаёт, и всем от этого весело.
Вот, как –то раз, гнал пастушок своих «бе» и «ме» на луг по майдану, и встрялся им на пути конный урядник.
- Не так шибко, дядя, ягнят подавишь! – крикнул в него паренёк.
- Да как ты, выщерб –межумок, смеешь звуки тут издавать? – разинул хайло урядник, и плёткой его озадачил.
А выщерб, не долго думая, поднял с дороги камешек и, в начальство пульнул. Прямо в лоб угодил. Хлоп, брымсь, и нет урядника. Лоб –то видать ему «ахиллесовой пяткой» служил.

2.

Как увидел шкет, что мужик с лошади сверзился, очумел весь от страха, и в лес лататы задал. Три дня, соколик, по буеракам гащивал –полозил, житняком молодым питался, кабанел помаленьку. Наконец, на четвёртый, в поляну упёрся.
Стоит на поляне избушка по окна в землю ушедшая, а в ней дед в бабушах спит.
Зашёл Владимир в хату, прокашлялся, дедка разбудил. Очухался старый, открыл свои вежды, разгладил до пят чёрну бороду, и на мальчишку уставился.
- Доброе утро, дедушка! – пацан ему кланяется.
- Доброе, сынку! – дед ему вторит. – Как попал ты сюда, дурень –выросток? Здесь ведь такая топь –непролазь, што токи звери и шастают.
Рассказал ему всё Владимир. Всё, что с ним приключилось – примаялось. Поведал, и тут же разнюнился. Очень понравилось дедушке про убийство урядника: такой ещё юный хлопчик, а уже гапона усахарил! А ещё, что леса дремучего не забоялся.
И вот говорит старичок парнишечке:
- Я, Плихан – атаман! Пойдёшь ко мне в науку разбойную?
- Пойду, учитель. Пойду, спаситель! – опять ему Вова кланяется.
А с Плиханом тем, ещё сорок разбойников бегало, и стоял он у них за кумпола!
А в самых отчаянных: Пятак с Чугуном, да Рык с Бухарой, а с ними Камень с Зиной и Ржин ходили.

3.

И остался Владимир в лесу, у разбойников. Стал вместе с ними купцов –толстунов жмокать и помещиков чебурахать. А через три годины, разумность Вовину видя; что стреляет он метко и бегает быстро, пригласил его старый Плихан к себе в хату.
Давно пахан –кумпол к парнишке принюхивался, бо начал его злой кумор бить, и стал он ледащим. Давно атаман уж от дел отканал; булат и волыну за печь схоронил, и теперь лишь команды давал, да трубкой пыхал. Да ботву расчёсывая, к шатии своей присматривался, замену себе искал.
«Будет из огольца атаман!» — наконец –то решился болезный.
И как только лысак на небо взобрался, Вова уже в хате сопатится, лаптём паркет шлифует.
- А ну, айда со мной, орёлик! – Плихан ему гуторит. – В погреб, айда.
Думает парнишка, что дед его мантулить зовёт. А дед дальше вайдонит:
- Скидавай, Вован, прикид и чуни тоже. Я тебя щас атаманом сделаю. Натру тебя медициной клёвой, и станешь ты, как Ахилла, непобедимым!
Взял старикашка масла, на кровь похожего, и натёр Вована от костылей до шарабана. Лишь под левым плечом с пятак белого тела оставил:
- Вечно никто не живёт, и табе надоть место для ранки оставить, чрез которую дух твой сканает...
И начал Вован силой, что твой ручей в ливень наполняться. Грудь как у быка сделалась, а грабли с костылями, что пни –колоды дубовые стали!

4.

Выползли атаманы из погреба на поляну, и кликнул Плихан всю ватагу разбойную:
- Слушай сюда, орлы –коршуны! Вовану уже восемнадцать исполнилось, и выписал я ему пачпорт на атаманство. Будете таперь с ним ходить, а я скоро коней брошу.
Не ссорьтесь, живите дружно, и бедных с богатыми подравнивайте. Поклянитесь ему на верность!
Подал дед Вовану топор золотой и винную братину. Отхлебнула бригада из братины и с топором почеломкалась –на верность, значит, поклялась. И Вован пацанов заверил, что станет теперь у них звездохватом, что будет за них думать и на добрые дела водить!
И почувствовали вскоре все окрестные баринья –помещики Вовину силу. Шарашил он их в пределах, и прямой, и недосягаемой видимости. Кургузил люто, нещадно. Отбирал у них гульдены, и обещал в недалёком будущем всё в люмпен раздать.

5.

И не знали богатенькие, как им до Вована добраться, как его в торбу бросить.
И вот пошли они раз за помощью к игумену Предальского монастыря Двоеслову Гапонову. Пообещал отец Двоеслов им помочь, и слух о своей невозможности в мир выпустил.
Вот услышал Вован –атаман, что сидит во Предальском затёсе некто Двуслов –иерей, и прощает он всем грехи их тяжёлые, за когда –то обманутых и убиённых. И расслабляет он души разбойные до слёз светлых, обильных. И подался к нему атаман на исповедь.
- Откель будешь, сын мой, соколик?
- Из Ундурей, батюшка.
- А родня у тебя имеется?
- Батька, мамка и братья с сёстрами.
- Да, велика у тебя, парень, родина.
- А в лесу ещё более!..
Выведал всё что хотел, хитрый Двуслов Гапонов, и турнул все грехи из Вована:
- Вали себе с Богом, сын мой!
Приканал атаман на поляну, к братве, и к новым подвигам готовиться начал.

Но, чу. Беда. Взяли баринья –помещики всю Вовину «родину» в пленники –заложники. Пришли с войском и тамбурмажором в Ундури, что под Шимбиревкой, повязали батю с матей и братанов с сеструхами, и посадили всех на кичу, в свою цитадельную крепость, в Гадовград.
Посадили, и голубя –почтаря с письмом –угрозой, в лес, к Вовану, сунули: мол не приканаешь с повинной, всю твою родину залобачим!
Что же тут делать –мастачить нашему атаману?..
Как не отговаривали его Камень с Чугуном и Пятак с Зиной, но пошёл он всё же в Гадовград. На попятный, типа, подался.

6.

Как увидали Вована богатенькие, бросили сразу свой гоголь – моголь трескать, от страха затрусились. А труса унявши, в кандей его упекли: хай, мол, тама в жмура без еды превращается! Но, «родину», Вованову, всё ж расстреляли, повесили.
Узнал атаман об этом, на цугундере сидючи, о страшной судьбе своей «родины», о гнилости Двуслова Гапонова, и поклялся своими родителями, и братьями с сёстрами, что вырвется он из торбы – цугундера, и оторвёт иерею Предальскому его бороду. Из плечей, с головой, её выдернет!

7.

И вышел он из темницы. Подкупили Пятак с Чугуном охрану тюремную: две бочки золота за него отстегнули!
А баринья – помещики, с попом ихним, опять пируют, опять гоголь – моголь под водочку убирают. Двуслов во главе стола сидит и все ему пандемию оказывают. Думают господа, что Вовану опаньки приходят, а Вован им страшную кару готовит.
Срубили братки его дуб трёхсотлетний и пушку из него замантулили. Обили её обручами железными, чтобы разрыву при пальбе не было, и прицелом снабдили.
Засыпали в жупел двадцать вёдер стреляльного пороха и заткнули всё это огромным булыжником.
Решили, в начале, свою дубопушку на Предальском монастыре спробовать.
Как пальнул из неё Вован -солнце спряталось. Улетел каменище в облако, а оттуда прямо по вые монастырской шлёпнул. Просел затёс и, век воли не видать, вместе с Двусловом под землю ушёл.
- Ништяк! –зело Вова обрадовался. -Гадовград теперь следущий.
Взвалили они ту мортиру на плечики, и на Лысой горе, что над гадовской мощью топорщилась, с плеванием в крепость нацелили. Пихнули в хайло её порох стрелятельный, мешков эдак сорок, камней пудовых на сотенку, а сверху гвоздиков ржавых, да подковак добавили.
Как жахнул Вован по крепости –одна дресва лежать осталась!

8.

Очумели в конец богатеи, обрыднулись, великие деньги за Вована назначили.
А Вован в то время к одной замужней чудачке похаживал. Знал её старый муж Беня Дорф о страсти этой, знал, да помалкивал, атамана побаивался. Ходил целый день у плетня и думки вынашивал: как от Вована избавиться, да и денег великих слупить.
И вот, как -то раз, за обедом, говорит он женщине:
- Роза, золотко, теперь дружку твоему, амбалу комолому, тяжко придётся. Охоту на него объявили, большую фанеру сулят. Убьют его скоро.
- А его никакая пуля не берёт. Вот!
- А что же его берёт?
- А я почём знаю.
- Так –то он тебя любит – милует, если всё о себе не сказал...
И засело это в бабе – дуре так крепко, что решила она дознаться, от чего Вован хвоста кинуть может.
И вот, когда пришёл он к ней и отбросился, мяукнула она атаману:
- Такого, как ты, быка, на всём свете нет! Откуда в тебе столько силы великой, и почему тебе смерть не страшна? Рожу я тебе скоро сыночка, и хотелось бы мне, чтоб он, такой же как ты, богатырь сподобился!
Растаял Вован, как масло в духовке, шнобелем хлюпнул, и открыл ей секрет свой страшный. Как натёр его когда –то старый бабай – атаман медициной клёвой, на кровь похожей, и как не страшны ему стали все пули вражьи, и силён он с тех пор, как мамонт.
А молодуха –то не раз Вована без прикида видела, и знала, что под левым плечиком у него метка имеется.
- А под левым плечом твоя шкура не красная... Почему? – снова баба его работает.
- Это место для раны, там у меня, для души окошечко...

На день другой, за обедом, похвалилася дурочка мужу, что ужо знает теперь, где Вованова смерть живёт.
- Где? В чём?
- А под левым плечом!
Ничего не сказал Беня Дорф, только снова к плетню, а затем в курятник подался. Завалил он там жирного каплуна и ужин варганить принялся: петуха с редькой и... дурман –травой в придачу...
Зашёл утром на сеновал старикашка, а любовники спят как убитые. Поднял он крыло левое атаманово и, ширнул фенькой туда, где белело. Взревел богатырь страшным голосом, выскочил голым на улицу, да и рванул со всей мочи, куда бебики зрили. Знал Вован, что кранты ему скоро, да не хотел, чтобы жмур его опознали.
Смантулил он себе хрон в виде ямы, взял плитку гранита на голову, залез в ту могилу, и, сверху гранитом прикрылся. Вскоре там и скапустился.
А где та могила, никто до сих пор и не знает...

Бабуши –мягкие тапочки.
Братина –большая чаша для вина.
Выщерб –урод.
Дуранда –жмых.
Житняк –пырей.
Лататы задать –убежать.
Ледащий –хилый.
Мамалыга –каша.
Обрыднуть –осатанеть.
Пандемия –глубокое уважение.
Тамбурмажор –капельмейстер на марше.
Чебурахнуть –ударить с шумом.
Черемша –дикий лук.
Чуни –лапти.
Бабай –дед.
Ботва –волосы.
В торбу бросить –в тюрьму упечь.
Гапон –мент.
Кумор бьёт –болеет.
Жмокнуть –ограбить.
Залобачить –убить.
Звездохват –знающий, сильный человек.
Кича, кандей, цугундер –карцер.
Кумпол, шарабан –голова.
Лысак –месяц.
Мантулить –работать.
Чудачка –красивая женщина.

15 января 2003 года  09:18:30
Ion von Donn | ua3qcq@gmx.at | Krems | Austria


Незнакомец

Рожденный умереть

Начинался новый день, и звезды стали в панике разбегатся по щелям и закоулкам вселенной. Большая Медведица, как-то неестевственно для этого времени года, набекренилась на правую сторону и подняв свои лапы к солнцу, открыла пасть, показывая при этом совершенно здоровые зубы, за исключением одного, выбитого в свое время Стрельцом, который, частенько, выпимши „Зубровки" становился зверем и в пылу своей звездной болезни начинал топтать Млечный путь. Млечный путь же, привыкнув к этим зверствам, не терял своего достоинства, а только тихо вздыхал и побрякивал самыми отдаленными звездочками галактики, до которых все равно ни кому дела нет.
Постояв так с пол минуты, Большая Медведица решила что надо все-таки действовать и проглатила звездного медвежонка, который ее так достал, выпрашивая у нее каждую ночь полярную звезду:
-„До получки... " — заявлял он.
В конце концов и сама Медведица стала помаленьку растворятся, роняя свои звезды в черные дыры.

-"Ты мне нравишся" — загорелось на мониторе.
-"Ты мне тоже нравишся" — настучал ОН по тастатуре.
-"Чем?" — спросила она, удивляя его своим ровным, красивым шрифтом.
-"Мне нравится наш разговор" — ответил ОН, продолжая стучать по тастатуре озябшими пальцами.
-"Мы никогда не увидимся ?!? Ты так далеко... "
-"Незнаю, наверное нет."
-"Так грустно и романтично... "
-"Да."
-"Я тебя люблю!!! " — вспыхнуло безумно-красным цветом на экране.
-"Я тебя тоже" — подумал ОН и с наглой ухмылкой надавил на синюю кнопку с надписью „ POWER".

В следствии этого упражнения "Windows" вдруг свалил с экрана, потягивая за собой „AOL" со всеми ее принадлежностями и виртуальными личностями, показывая ему при этом свою черную душу. Компьютер издал звук останавливающегося сепаратора и вздрогнув два раза всеми своими 32-мя битами, затих. ОН со всей силы пнул по монитору и монитор упал на ничем не застеленный пол. Стало тихо. Только лежавший в углу, недобитый модем жалобно попискивал, пытаясь поддержать связь с земным полушарием, находившимся на другом берегу Тихого океана.
-„Надо покурить" подумал ОН, спохватившись что уже два часа дышит наводящим усталость кислородом, и отправился на кухню.

На кухне, наливая себе крепкого чая и подкуривая сигарету изъятую из мятой пачки „Marlboro Lights", ОН решил что все-таки еще не лето и нужно было закрыть на ночь окно. Так стоял ОН некоторое время, обдумывая план дальнейших действий. Мысли двигались в голове вытесняя друг друга, извилины махали хвостами не издавая при этом ни шороха. После нескольких минут раздумья ОН попытался подвести итоги но итоги упорно не подводились.
Одинокий прохожий за окном осторожно остановился поджидая своего пса, отставшего от хозяина в намеринии справить нужду и отдать собачий долг корявому, позеленевшему от старости булыжнику, который в молодости своей был осколком кометы Галлея, и очень гордился этим обстоятельством до тех пор, пока не оброс мхом.
Хозяин свистнул псу чтобы тот не отставал и не думал что ему все дозволенно... Пёс с ухмылкой в глазах посмотрел на хозяина и огрызнулся в душе: -"Что ты, бог что ли ?".
Но вслух он только взвизгнул умиленным голосом и фальшиво виляя хвостом, взял курс в сторону свиста.

"Странно все это" — подумал ОН выкидывая окурок в пожелтевшую от никотина и других природных явлений траву, и выплескивая недопитый чай на голову собаке.
-"Да уж, странно" — подумал ему в ответ прохожий и посмотрел на него изумленными голубыми глазами.
-"Что то, Что то, Что то не так" — крутилась у НЕГО в голове строчка одной из песен „Аквариума", услышанная уже несколько лет назад но дошедшая только сейчас до креативных органов мозга. Прохожий ничего не подумал в ответ и зашагал обиженной походкой в сторону дома, где его уже поджидала жена с горячим завтраком, состоящим из недожаренной яишницы и черного кофе, чтобы отправить его на работу.

- „Надо бы тоже поесть" — подумал ОН и решил неоткладывая двинутся к родительскому дому, где его по случаю могут ожидать и вкусно сваренные пельмени. Помыв лицо холодной водой и причесавшись зелено-голубой расческой которая неизменно лежит в левом заднем кармане его джинсовых брюк, купленных по случаю в „ALDI", ОН вышел из дома, осторожно, чтобы не повредить итак уже отдавший богу душу косяк, прикрыв дверь. Замкнув свою дверь, ОН, широко размахнувшись своим правым, полумогучим плечем, выбросил ключ. Ключ отлетел метра на три но не дальше, видимо чувствуя чем это пахнет. Второй раз метанием ключа заниматся не хотелось и решив что такая вещь может все-таки пригодится, ОН поднял ключ и положил его рядом с расческой.

В это время солнце уже начинало протирать глаза и босоногие ангелы оторвавшись от материнской груди стали метать солнечные лучи на грешную землю. Лучи словно золотые стрелы, падали, удараясь об окна и крыши домов и рассыпаясь на миллиарды невидимых человеческому глазу частиц-фатонов. Но не всем им суждено было просто так исчезнуть. Некоторые из них, те что были брошены самим РА выезжавшим как известно к этому времени на своей золотой колеснице на утреннюю прогулку, пробивали шифер и бетон крытых до исторического материализма крыш, и таким образом проникали в квартиры спящих еще людей обрушаясь им на головы и тела. Головы хрустели под ударами как свежевыпавший снег и брызгали красно-желтой смесью на свежепобеленные и местами обклеенные уже красивыми обоями стены, утончая при этом итак уже идеальный узор. Тела же, напротив, только тихо похрюкивали при ударах и хотя от них тоже что-то отлетало в виде оторванных конечностей и внутренних органов, стены этим они украсить были не в силах.

К этому времени в голове уже настал сплошной „Аквариум" и поэтому когда пролетавшая мимо сорока, вероятно забыв круто взять вверх, с шумом ударилась грудью в лобовое стекло, стоявшего на обочине Мерседеса, ОН не удивился а только подумал: -„Странная птица, ... Сорока". Сорока же, оклемавшись от внезапной встречи, стала быстро набирать высоту чтобы отомстить несчастному автомобилю с высоты птичьего полета.
После Акта мести закончившегося торжеством птицы и грязным лобовым стеклом, автомобиль грозно фыркнул, выпустив в атмосферу очередную порцию элементов таблицы Менделеева и переехав ЕМУ через упакованную в модный кросовок неизвестной фирмы ногу, пустился удирать унося за собой пожилого пассажира... ОН запустил в могучую спину Мерседеса камень, но камень, будучи видимо анархистом, не счел нужным соблюдать общепринятые законы физики и круто изменив направление влетел в закрытое окно дома, растущего тут среди травы и ветвей деревьев. Этот дом был обычным произведением искусства гениальных архитекторов конца 20-го века, и отличался от спичечной коробки только своей кирпичной структурой и относительно большими размерами. Затихающий звон искалеченного стекла сменился полным возмущения и наводящим тоску на всех окрестных жителей криком. Брешь в оконном стекле заполнилась румянным лицом домохозяйки и ЕМУ пришлось делать ноги.
„Делать ноги" было нелегко,— мешала обиженная необузданными действиями Мерседеса нога. Но мысль о том что раздавшиеся позади сирены исходили явно не из динамиков "Скорой помощи" удвоила ЕГО силы.

Когда сирены стихли ОН подбежал к автобусной остановке, которая была усыпана сигаретными останками и исписана некультурными выражениями всех стран мира. Довольно часто встречались надписи призывающие иностранцев убиратся восвояси, а рядом неизменно возмущенные отклики обиженных иностранцев, которым „убиратся восвояси" вовсе не хотелось. Но ОН, будучи человеком далёким от политики не стал углублятся в детали борьбы между Туземцами и Иноземцами, а уделил свое внимание жёлтой табличке, скромно висевшей тут на фоне громадных плакатов, прословлявших американские сигареты и нижнее бельё, сшитое на фабрике с загадочным названием „TRADITIONELL". После полумитного изучения таблички ОН выяснил что автобусы ещё не ходят и так-как денег на такси нет, придется прибегнуть к самому древнему методу передвижения — ногам. Отсутствие денег ЕГО не очень удручало:
-„Зато время есть"- порадовался ОН.
Засунув в зубы очередную сигарету ОН аппетитно затянулся и придав лицу нахальное выражение двинулся в путь.

Путь лежал через неотчухавшийся еще, от природных капризов, лес. Это был старый лес, созданный, по ходу, самим ИЕГОВЫМ сразу-же после удачно воплощенного им в жизнь Всемирного Потопа. Здесь было много деревьев семейства „сосновых", „тополевых" и прочего хвороста. Попадались даже, богатые по весне соком, берёзы. Соком никто не интересовался так как „новые туземцы" были с детства щедро им напоины их родиной, а „настоящие туземцы" по слабому состоянию развития их культуры, не умели пользоватся этим даром природы.
Фауна леса была так-же богата разнообразными ее представителями. Косоглазые зайцы, озабоченные бурундучки, сумашедшие белки и листянной ковер, кишевший больными лучевой болезенью насекомыми, делали этот лес тем что он есть...
ОН любил этот лес. Хорошо здесь бывает летом, развалится на мягкой траве, выставляя голое пузо под беспредельный произвол вечногорящей звезды, и выпить вина под рок-н-рольные скрипы магнитофона закусывая смачными сигаретами.
Неподолеку раздалось мычание...
Там за деревьями на лесной полянке злодействовали зелёные быки. Эти представители животного мира довольно часто паслись здесь травкой у зазевавшихся битников.

Один из битников подпрыгнул было в воздух изображая древнекитайскую комбинацию танцевально-боевых движений стиля „Богомол", но под железным взглядом „правоохранителных органов" рухнул на землю. Второй, тот что был посолиднее, отался сидеть и наблюдая за происходящим бесцветным, отсутствующим взглядом повторял: -„Кеша, ... сиповка, ... Ежик гонит,. бонг не помыл, ... сиповка, ... Кеша... ".
Через секунду „солидный" очнулся от оцепенения и судорожно дернул ногой опрокинув белую склянку с остатками анаши. Дунул свежий ветер и блаженная пыль на долю секунды взвилась в воздух, после чего стала плавно опускатся на носы и уши приятно удивлённых муравьёв, которые в поисках пищи блуждали тут в травянной роще. Муравьи развеселились, их тесно сплоченный круг подарил миру улыбку благодарности, они хлопали друг-друга по плечам и кричали: -„Мы вместе"- не замечая что их ряды редеют под стальными подковами зелёных быков, ступающих ровным шагом по их хрупким черепам.

Погибшие мирно лежали под ногами своих собратьев устремив спокойный, немигающий взгляд в небо. Черная как уголь толпа муравьев стала вдруг наливатся пестрой окраской и увеличиватся в размерах. Через секунду уже можно было отличить каждого из муравьев как неповторимо-индивидуальную личность. Через две в толпе стали проявлятся пожелтевшие фотографии знакомых и друзей. Через три ЕГО внимание привлек один, который отличался от остальных своим несчастным взглядом и переломанной ногой. ОН узнал в нем себя...

Когда быков уже небыло а вместо них по лужайке бегали два легавых щенка, когда битники забивали очередной косяк а муравьи достигшие гиганских размеров грозили превратится в зеленых быков, тогда грянул гром, сверкнула молния и лопнувшее небо плюнуло в НЕГО склизкой жидкостью, напоминавшей серную кислоту. — „Странно все это" — подумал ОН и взглянул на нахмурившееся небо вертикальными зрачками.

Догоревшая до фильтра сигарета обожгла пальцы и ОН пришел в себя. Он затушил сигарету об кирпичный подоконник, загадочно улыбнулся и выпрыгнул в окно ...

http://web1069.webbox110.server-home.net/neznakomez/index.php

20 января 2003 года  15:04:07
Незнакомец | heshakomez@gmx.de | Райнбек | Germany


Мари Шансон

СОЛДАТ ДЖЭЙМС РАЙН

Я никогда не любила писать длинные письма. Моя мама всегда говорила: «Доченька, ты пиши лучше. Звонить из Германии так дорого. Не трать деньги.» Я звонила домой два раза в неделю по дешёвому тарифу, покупая в турецком магазине телефонные карточки, а писать – не писала. Господи, и что только ни делает с человеком любовь?
...Когда я познакомилась с Рональдом, он мне не понравился. Мы сидели в американских казармах на длинной кровати вчетвером и играли в «дурака». «Дурак» — он везде «дурак», даже немцы знают эту игру, только у них она называется «Глупая Овца». Рональд в отличии от других солдат не курил и пил только кока-колу, поэтому, наверное, он мне и не понравился. Я была воспитана не по-пуритански, но и вольностей себе многих тоже не позволяла. Например, не курила. А красное вино пила с огромным удовольствием. Особенно мне нравилось Эмигликус и Сангрия. Рональда друзья называли коротко Райн и это имя к нему прилепилось сразу же после того дня, когда в по немецкому телевиденью транслировали фильм «Солдат Джеймс Райн», только у солдата «Райн» — это фамилия, а у Рональда – стало имя.
...В Германию я приехала на свой страх и риск. Мама собирала чемоданы и плакала. Папа сурово молчал и ходил по комнате взад-перёд. Мне не страшно было оставлять родителей одних, они ещё молодые, да и брат восемнадцатилетний не такой уж оболтус, как у некоторых: всегда помогал и мне по хозяйству и отцу по работе. Мне было страшно за себя. Но делать что-то надо было, потому что вся наша семья считала, что в Ставрополе у меня нет будущего и моя золотая медаль, три курса университета и способность к иностранным языкам пропадёт не за грошь и в лучшем случае, после окончания нашего университета, я смогу преподавать романо-германские языки за мизерную зарплату, а в худшем – не хочется вообще даже думать об этом!
Через три месяца, после того, как я приехала в Германию и разложила свои вещички в шкаф тёти Лизы, мне подфартило с работой. На заводе, куда я устроилась, всегда была вторая или третья смена и мне удобно было совмещать учёбу на подготовительных курсах при университете и «зарабатывание копейки». Уже потом, через полтора года, я нашла себе место посолиднее – в соляриуме – всего три часа в день, три раза в неделю, а поначалу было сложно. Работа в ночных барах и ресторанах на кухне доводила меня до полной отключки на лекциях. Я засыпала мертвецким сном и немке, которая ходила за мной хвостом, не знаю почему, приходилось постоянно щипать меня в коленку. Я резко вскидывала голову, быстро-быстро моргала ресницами и делала умный вид. Преподаватели обычно не замечали, а если и замечали, то просто понимающе улыбались. Это Германия. Здесь даже преподаватели – вежливые.
...В моей памяти очень чётко отложился тот день, когда Райн посмотрел на меня не так, как на других. Помнится, я протянула ему свой носовой платок, когда он разбил нос на катке. Райн взял платок, приложил к лицу и спросил по-английски: «У тебя на все случаи жизни есть спасательный круг?» Я улыбнулась. Общались мы только на английском, потому что из немецкого лексикона Райн выучил только три фразы: «Ich liebe dich!», «Wo warst du?» и «Mein Schatz».Тщетно я пыталась посадить Райна за учебники и хотя он убеждал меня, что после армии хочет подавать документы в институт на электротехнику, вопрос всегда оставался открытым: где? В Германии или в Америке? К моменту его отъезда я влюбилась окончательно. Может быть, потому, что в чужой стране у меня никого не было: ни друзей, ни родственников. С тётей Лизой мы постоянно ругались и хотя я старалась её ничем не раздрожать, через пару месяцев пришлось съехать в студенческое общежитие. Я не любила, когда контролировали каждый мой шаг, постоянно попрекали телефонными счетами, хотя я и платила половину суммы за квартиру, и писали моей маме невероятные письма, похожие на сказку. Мол, я такая и сякая, а у мамы хватало сердце и она подолгу плакала в трубку.
В общежитие я переехала после отъезда Райна. На книжных стеллажах расставила фотографии, где мы вместе, а в столе хранила письма и записки. На одной из них было написано: «Я никогда не встречал такой девушки, как ты. Ты – идеал женщины, матери и жены, и я тебя люблю!» Конечно, не Толстой, но за душу берёт. Скорее всего, потому что – взаимно.
Когда в компьютерном центре мне дали персональный номер и почтовый ящик, я стала писать Райну письма по электронной почте. Райн отвечал в тот же день. Иногда задерживал ответ, но не больше суток, а потом, постепенно, ответы стали приходить всё реже и реже. Звонила обычно я, а когда он брал трубку, я чувствовала по интонации и грустным ноткам в голосе, что у него серьёзные проблемы дома. Благодаря своей близкой подружке, которая умела гадать, мы выяснили, в чём дело. По картам выпали серьёзные проблемы, ссора с родителями, уход из дома. С Таней мы распланировали стратегию «разговора по душам». Таня была женщиной, старше меня на десять лет и её опыт поведения с мужчинами не мог мне помешать. Мы сели и за чашкой чая обсудили все подробности предстоящего разговора. Лучше написать письмо – так посоветовала Таня. Конечно, я переживала страшно. Я не могла спать, есть, я сбросила семь килограмм и была похожа на мумию с синяками под глазами, но нужно уметь смотреть правде в глаза. И я – это сделала!
Райн написал всё, как есть: он разбил машину, устроился на вторую работу, чтобы выплатить долг, ушёл от родителей из-за страшной ссоры (я подразумевала, что причина: дружба с русской девушкой) и снял себе какую-то камору Папы Карло. Семья Райн была мормонами. Это такая религия. Я ничего не знала о миссионерской деятельности этой религиозной секты, но чувствовала всем нутром, что я пришлась не ко двору. И хотя замуж меня Райн не звал, но отношения были достаточно серьёзными, чтобы впоследствии задуматься о семье. Тем более, любовь была, как мне казалась, самая настоящая. Обоюдная. Вот тогда-то всё и прояснялось: и его длительные задержки с ответами, и телефонный «байкот», и грустный неуверенный голос.
Наш роман продолжался благодаря только моей инициативе. Я пригласила Райна к нам в гости. В ставропольский край. Сделала вызов, забронировала билеты в оба конца и каждый день названивала, беспокоясь, успеет ли он оформить все документы или нет. Каждый раз, гадая, Таня спускала меня с небес на землю. Она пророчила мне слёзы, кучу проблем и разочарования. Но я её не слушала, хотя и доверяла. Я просто любила. Любила без памяти. И вот, съездив в родное село, посетив родителей и подарив Райну не только сердце, но и тело, я сижу у разбитого корыта, перевариваю сказанное. Телефон по-прежнему зажат в руке, взгляд мой как стекло, затуманен. А в голове стучит красивая американская фраза: «Извини, мне нужно сначала научиться любить себя... » Конечно, после прощального разговора я больше не буду звонить и писать. Райн тоже не будет. Я стараюсь убедить себя, что всё произошедшее со мной – глупая ошибка! Что – Райн скоро вспомнит обо мне, но проходит восемь месяцев, а ничего не меняется. Я чего-то жду. А ничего не меняется. Ровным счётом. Но я всё равно буду ждать, что когда-нибудь он позвонит и скажет на своём красивом языке: «Извини, я пошутил!»

21 января 2003 года  16:46:38
Мари Ш@нсон |


* * *

Владимир Герасименко

Хроники
одного фейерверка

Все совпадения — случайны.

На то они и совпадения.

(Из газет)

"Тихо шифером шурша,

едет крыша не спеша"

(Из песен и газет)

Глава первая

... Ветер с лимана пахнул в открытое окно привычной вонью. Летом вечерний бриз тянул на прибрежную часть Труборога нелучшие запахи городских стоков. Вера Фёдоровна с тяжёлым вздохом выключила телевизор и взяла в руки ящик-табуретку. Внутрь её уже были засыпаны жареные семечки подсолнуха и приготовленные из газеты пакетики. Ей предстоял шумный праздничный вечер на замусоренной трамвайной остановке напротив “белого дома” — так в городе давно привыкли называть горком партии, закономерно сменивший своё название на “городскую управу-администрацию”. Старушка надеялась на неплохую торговлю, поскольку с наступлением густой южной темноты народ наверняка вывалит поглазеть на обещанный городским головой фейерверк.

Вера Фёдоровна ещё раз взглянула на себя в зеркало, нащупала помаду в кармашке лучшего платья, купленного за первую пенсию семнадцать лет назад, и вышла на пахнущую летней пылью центральную городскую улицу.

Она не знала, что долгожданный фейерверк находился под угрозой срыва.

ПИР ВО ВРЕМЯ

Глава городской управы-администрации Иван Михайлович Мыло, который очень любил, когда его называли мэром, в это самое время безуспешно пытался попасть толстой ногой в невидимую из-за мешкоподобного живота непослушную штанину. Почти три часа тяжело проспал он на диване в комнате отдыха позади своего служебного кабинета, но последствия воскресного обеда на яхте оказались сильнее привыкшего ко многому грузного организма. Штаны надеть не удавалось никак. К тому же его давний помощник и верный зам, шустрый и придурковатый Коля Мопсенко, почему-то не откликался ни по селектору, ни по мобильнику, хотя должен был находиться в своём кабинете этажом выше.

Коля физически не мог откликнуться, поскольку после доставки с яхты раскисшего тела шефа брезгливо отмывал свой костюм в персональном душе, а потом заснул на кафельном полу прямо под тёплыми струями. Сток воды он нечаянно прикрыл пышной чиновничьей ягодицей, ласковая душевая водичка уже заполняла пол кабинета. В нижерасположенный кабинет Мыло ей не позволял просочиться истинно дубовый паркет.

Иван Михайлович, так и не справившись с непокорной штаниной, натужно пытался сосредоточиться на сегодняшнем торжестве. Из угла кабинета антикварные часы гулко пробухали семь, а в восемь под первую порцию фейерверка у стен “белого дома” Мыло должен был торжественно открывать праздничный концерт. Он слышал доносившиеся сквозь заботливый гул кондиционера шумы улицы, они усиливались неотвратимо скапливавшейся толпой и не давали жутко гудящей голове вспомнить — удалось ли дозвониться до строптивого Саши Канаша.

* * *

Сашка, негодяй, в последнее время совсем отбился от рук, и за финансирование очередного фейерверка (а фейерверки стали “при Мыло” частыми и традиционными) затребовал гигантский кусок городской земли. Он простирался от недавно прикупленного Сашей здания “дома пионеров” (бывшего Дворянского Собрания) прямо до берега лимана. Дело в том, что сильно страдавшая “нервами” жена Канаша захотела видеть из окон трёх этажей своего будущего городского дома успокаивающий водный пейзаж. К его расслабляющему действию эта рано постаревшая дура, в прошлом заштатная комсомольская инструкторша, успела быстро привыкнуть в канашовом загородном поместье по ту сторону лимана.

Конечно, городские детишки остались без своего “Дома”, но детишки детишками, а не иметь достойного городского угла канашовой супруге уже было просто стыдно. И напрасно Иван Михайлович пытался взывать к остаткам сашкиной совести, напоминая о своих предстоящих перевыборах и необходимости потерпеть, не раздражать перед ними электорат. Сашка давно полагал отплаченными и абсолютно ненужными их с Мыло при коммунистах наработанные связи.

Вот и сегодня – на утренний примирительный звонок Канашу Иван Михайлович услыхал сухой ответ сашкиной супруги: Сашенька, видите ли, отбыл на охоту за лиман. Да какая охота, когда такой праздник в городе! Не знаю, у них открытие сезона. А что касается фейерверка, так этим Сашенька поручил заниматься своему заму на фирме, Феде Биндюжному, с ним и договаривайтесь!

Тёртый аппаратчик Мыло прекрасно понимал, что означает это “договаривайтесь”. На недавно прошедших выборах городского депутатства Канаш пожелал видеть этого Федю депутатом, в то время как городская управа сдуру пихала на то же место своего из аппарата – в результате оно неожиданно досталось совсем ненужной никому из них бабе, местной патриотке из новых коммунистов. Как тут “договориться”?

Иван Михайлович вдруг ощутил, что его босые ноги стоят в тёплой жидкости, и в ужасе схватился за трусы — слава богу, сухие. А жидкость крупными каплями падала с потолка. “Колька, гад!” — через запёкшиеся без пива губы болезненно выдохнул Мыло, и тут же спасительно затренчал селектор. “Алё, Иван Михайлович! — возбуждённо гундосил очухавшийся Коля Мопсенко,— я прижучил Сашку и Биндюжного – фейерверк будет!”.

* * *

Сергей Витальевич Серый (по заглазному прозвищу подчинённых — “серый кардинал”), первый заместитель Мыло, в отличие от своего патрона сегодня практически не пил.

Его жёлтое лицо нестарого ещё человечка, измождённого постоянными подковёрными интригами, сейчас отражало напряжённую внутреннюю работу: “Стоит или не стоит сегодня подставлять Ваню перед высокими гостями? Если подставлю, то что поимею? А если не подставлю, а только попугаю? И вообще — сколько мне ещё терпеть эту пьянь?! ”.

Так размышлял о патроне Сергей Витальевич, стоя в своём кабинете перед окном. Он брезгливо рассматривал собиравшуюся перед административным зданием жаждавшую даровых развлечений толпу, представляя, как любопытно было бы порадовать её демонстрацией мэра в том виде, в котором десять минут назад видел его сам Сергей Витальевич.

...Ещё за полтора часа до начала мероприятия Серый уже всё проверил и имел полную информацию о подготовке ко встрече гостей, их размещении, поимённо опросил, тщательно осмотрел во всех полостях и дотошно ощупал приготовленных девочек для “массажа” — он был запланирован на сегодняшнюю ночь в просторной сауне загородной базы бывшего мясокомбината.

А в четверть восьмого, открыв своим ключом комнату отдыха патрона, он застал Ивана Михайловича спящим на унитазе в натянутых одной штаниной брюках и мокрой несвежей майке, но при галстуке, с красной оплывшей мордой страдающего после перепоя диабетика.

Тут же найденной по телефону своей секретарше “кардинал” поручил срочно привести Мыло в максимально достойный вид. А до её прихода с деланным волнением хорошо поработавшего человека доложил покачивающемуся на унитазе мэру о полной готовности аппарата, массовки из отрядов художественной самодеятельности и ОМОНа к началу празднеств.

* * *

Вопрос с фейерверком “серого кардинала” не интересовал, поскольку решил он его ещё позавчера, находясь в состоянии сговора с Канашом. Более того, именно Серый и посоветовал Канашу требовать за фейерверк тот кусок городской земли.

Сергей Витальевич и Саша совсем не были ни друзьями, ни коллегами, несмотря на совместное аппаратное прошлое восьмилетней давности. Канаш был на десять лет младше Серого и после своевременного разрыва с неудавшейся гэбистской службой рванул в бизнес. Новый российский бизнес на тот момент стал уже не преследуемым властями, а наоборот — откровенно вожделенным для них. Романтический кооперативный период просуществовал ровно столько, сколько нужно было комсомольско-гэбэшному сословию для прибрания к рукам всего общенародного и спешно приватизируемого. Это Канаш вовремя уловил именно благодаря своей недлинной гэбистской службе, по долгу которой отслеживал наивных романтиков возродившегося и быстренько задушенного свободного российского бизнеса.

А вот Серый выбрал себе чисто кардинальское положение за толстой спиной первого человека городской власти. Именно эта позиция соответствовала “кардинальским” принципам достижения материального уровня, который вице-мэр считал достойным для человека своих способностей.

Нынешнее же неафишируемое сотрудничество с Канашом он рассматривал как необходимое на всякий случай. И не то, чтобы нынешнее положение городского чиновника его тяготило... Нет, просто оно являлось необходимым для сохранения зыбкой личной безопасности. Да, это было именно так: Сергей Витальевич отлично понимал, что не сможет в ближайшее время уйти со своего поста без риска для собственной свободы. Та же опасность существовала для его патрона, и Сергей Витальевич чутко использовал заслуженный страх Ивана Михайловича.

Мыло уже давно плохо понимал, что происходит в Трубороге, которым вроде бы как руководил. Он просто боялся своего первого заместителя, фактически стянувшего себе всю реальную труборожскую власть. Сергей же Витальевич, заботливо культивируя порочное пристрастие Ивана Михайловича к любым напиткам крепче кефира, всё дальше и дальше отодвигал того от рычагов городской власти. А своими методами руководства всё ближе придвигал мылино кресло к неминуемой скамье подсудимых ...

- Как же он сегодня накушался! — в кабинет Серого вплыла его объёмная секретарша, рьяная помощница во внутриаппаратных играх. Она сделала своё дело, дождалась запыхавшегося Колю Мопсенко со спасительным пивом, и теперь позволила себе развязно высказать последнее впечатление о Мыло.

- И сколько он ещё протянет т а к со своим сахаром? — качнула она бедром, имея в виду недавно просочившиеся в городскую управу сведения о последних медицинских анализах Ивана Михайловича. Их пугающие цифры дали толчок очередной серии оживлённых пересудов среди пяти сотен дармоедов труборожской управы. Привычное для них ещё со времён горкомов-райкомов состояние активно-смурного безделья в последнее время было взбаламучено слухами о вроде как прогрессирующем нездоровье всё реже выходящего из запоев Мыло.

- Заткнись, не ко времени каркаешь,— Сергей Витальевич раздражённо отстранил пальцем вялое бедро помощницы: мысленно он уже был на сегодняшнем ночном “массаже”. “Под массажик” ушлый вице-мэр собирался выпытать у районного прокурора подробности опять затеянной возни вокруг его, Серого, пятилетней давности зернового дела. Тогда ему с помощью своевременно вовлечённого и смертельно запуганного Ивана Михайловича невероятных трудов стоило выскользнуть из под явного срока.

...Те миллионы дались Серому и Мыло с бoльшими, чем обычно, хлопотами из-за неожиданного ажиотажа вокруг двух загадочных смертей городских чиновников. Один из них, давний мылин соратник, был поставлен на городские финансы и вскоре разбился в новом авто, по официальной версии — в пьяном виде. Это авто и появилось-то у него в аккурат после выдачи лихим людям тех самых миллионов из городской казны. А выданы они были на страховую закупку зерна для Труборога.

Сергей Витальевич потратил тогда на “страхование” немало своих сил и казённых средств, чтобы доказать, что любимому южнороссийскому городу, окружённому тучными пшеничными полями, грозит неминуемый голод и жуткий мор без именно этого приобретения зерна по какой-то дико несуразной цене. Миллионы, конечно, попали по запланированному адресу, а вот человека не стало. Да и столь успешную афёру с “запасом зерна” больше повторять не решались.

Серый и сейчас нервно передёрнул кривыми плечиками, вспомнив ту ночь в финотделе управы, когда он панически “чистил” от компромата сейфы погибшего.

Второй несчастный чиновник совсем неожиданно оказался в петле под потолком у себя дома (официальная версия — повесился на личной почве). Несчастье случилось вскоре после того, как возглавляемый им депутатский комитет “борцов с коррупцией” наткнулся на бумажки по зерновым операциям и как-то излишне суетливо ими занялся. Конечно, Сергей Витальевич помог тогда своему человеку, быстро всунутому в депутатский комитет на место усопшего в петле, правильно завершить зерновое разбирательство.

Всё ограничилось тогда жалким пасквилем в местной газетке, где тот депутатский комитет грозно рекомендовал “Мыло И.М. расторгнуть контракт с Серым С.В. в связи с утратой доверия”. На что Сергей Витальевич отреагировал издевательским приказом за подписью именно Мыло, в котором тот непонятно кому велел “указать Серому Сергею Витальевичу на недостаточный контроль за своими подчинёнными”.

Приказ сам “кардинал” для смеха сунул в тот же номер муниципальной газетки, где был пасквиль. Потому как знайте, суки, кто у нас хозяин. И вот — на тебе! Опять кто-то ворошит.

* * *

Особых сомнений — кто же этот “кто-то”, у Серого не было. Было искреннее непонимание. Настолько искреннее, насколько хотя бы перед собой мог быть искренним чиновник с четвертьвековым стажем. “Ну зачем это ему?” — недоумевал Сергей Витальевич. Никакие ожидания материальных выгод в действиях “кого-то” не просматривались. А иных возможных мотивов жизненной деятельности “кардинал” отродясь не знал.

Как и любого давно остановившегося в своём росте аппаратчика, Серого пугало всё непонятное. Он по-своему пытался из непонятного сделать понятное: были собраны сведения даже о детских годах этого странного для Сергея Витальевича человека. Телефон “кого-то” уже несколько лет круглосуточно прослушивали нанятые Серым люди. Они же проводили акции физического устрашения. В “на всё готовых” от голода городских газетках и телеканалах была развёрнута затяжная дискредитационная кампания — “кто-то” иногда, но верно огрызался, причём Иван Михайлович, страдавший от этих вражеских выпадов не менее Серого, вынужден был однажды даже прочувствованно попросить своего первого зама: “Давай оставим его в покое! Ну не может это продолжаться вечно!”.

- Да не вы ли вспоминали мне Иосифа Виссарионовича: “Нет человека — нет проблемы”! — поперхнулся тогда от возмущения Сергей Витальевич. Он действительно был страшно возмущён неуместной мягкотелостью патрона. Ведь пару-тройку лет назад, когда Иван Михайлович ещё как-то мог понимать происходящее в городе, именно Мыло, а не Серый, не единожды проговаривал в уж совсем узком кругу текущие детали операции по самому настоящему аресту “кого-то” с обязательной посадкой по изобретённому им, Мыло, плану.

И то, что сама операция тогда сорвалась, а весь замысел стал широко известным в Трубороге и даже “выше”, стало возможным по опять-таки непонятным Серому и пугающим его причинам.

ЗА ДАНЬЮ — ДАНЬ

“Да, сегодня и в сауне!” — Сергей Витальевич мысленно вернулся к ночной своей сверхзадаче.

Действительно, затягивать далее вопрос с опять вылезшим зерновым делом было уже просто опасно, а лучшего места и времени для сокровенной беседы с районным прокурором найти просто невозможно. В том, что собственно торжество теперь может идти и без него, мудрого чиновника Серого, устроившего и подготовившего всё для высоких гостей, он был уверен.

А серьёзные дела не при фейерверках делаются, там шумно и людно — в сауне же оно и привычнее, и для тела приятнее.

Идиотизм повода сегодняшнего праздника многих в Трубороге уже давно и привычно раздражал: как же, триста лет труборожскому виноводочному заводу! Строго говоря, действительно когда-то молодой император Петр издал свой указ с упоминанием местных винокурен. Однако смысл его был несколько иной: разгневанный государь обнаружил в Покровской крепости (на месте которой полвека спустя и возник собственно Труборог) повальное пьянство её обитателей. Сей казус отнюдь не способствовал боеготовности защитников рубежей российских от турецких притязаний и послужил причиной высочайшего повеления: сжечь дотла винокурни, а их держателей батогами бить да в кандалы заковать.

Однако Иван Михайлович Мыло, половину своей аппаратной жизни проболтавшийся на “идеологической работе” по райкомам с горкомами, прекрасно знал главный закон этой “работы”: была бы идея, а нужную нам историю мы к ней всегда присобачим! И пять лет назад, оказавшись назначенным на своё нынешнее руководящее место, развернул бурную просветительскую деятельность среди мрачно взиравших на него труборожцев.

Для этого он завёл себе ряд умных советников. Главным среди них долгое время числился совсем молодой, но очень даровитый Вася Питергородский. Имел он усы казацкие на красном лице, стать командирскую, и редкое для его возраста умение решать проблемы. Так его должность Иван Михайлович и нарёк: советник по проблемным вопросам.

Собственно, проблема у них с Васей была одна, но очень серьёзная и возникала, как правило, уже с утра, когда после вчерашнего привычно раскалывалась голова и нестерпимо сохло во рту. Советник Питергородский решал эту главную проблему очень натренированно, с полным пониманием как времени (семь часов утра) и места (кабинет Мыло), так и материального обеспечения. Вот это последнее и приводило в кабинет Ивана Михайловича озабоченных городских деловых людей.

Забот у них действительно хватало, и Серый с Мыло рост самих забот уверенно обеспечивали — причём для всех, невзирая, как говорится.

А вот разрешение забот уже проводилось ими вдумчиво, индивидуально с каждым, кто понимал пути решения (с непонятливыми поручалось как следует разобраться налоговым и иным суровым органам — пока не начнут понимать). Проблемой выявления и доставки понятливых в кабинет к Мыло случайный человек заниматься, конечно, не смог бы. А Питергородский — смог, и как много раз! Потом, правда, случилась неприятность с одним или, точнее, одной из “понятливых”. Её смутила заданная величина “понимания” и, главное, повторное его назначение для совсем небольшой кафешки “понятливой”: Вася ведь тоже не мог всё помнить, а записывать по вполне объяснимым причинам не стремился. Вот и ошибся.

А “понятливая” возьми да и стукни. Её как следует, до заикания, успокоили, когда заявление принимали, да заодно и Ивану Михайловичу звякнули. Дело не заводили, но Питергородскому покинуть “белый дом” всё же пришлось.

Талантливый юноша, конечно, не затерялся и тут же оказался на ответственной службе у одного из самых понятливых — Саши Канаша.

…Жаль, кафешка та почему-то вскоре сгорела. Буквально дотла.

* * *

Другого своего советника Иван Михайлович взял “из образованных”.

Это был доцент философии Трясинин, промышлявший ранее в местном ВУЗе преподаванием марксизма-ленинизма. Но вовремя перековался из “товарища” в “господина” и перестал неуместно и навязчиво цитировать “Капитал”. Трясинина Мыло отрядил на решение к трёхсотлетнему юбилею задач, порождённых провозглашённой на всю Россию труборожской национальной идеей. Идея требовала обязательного создания флага, гимна и энциклопедии Труборога.

Первоначально хотели замахнуться на глобус города, но потом ограничились изданием очень красочного, на пяти языках в Финляндии отпечатанного “Географического атласа города Труборога”. Глобус же по не очень понятной причине никак не получался, как ни бились над этой задачей лучшие умы созданного под руководством доцента Трясинина юбилейного комитета.

Однако и атлас Труборога не стыдно было всучить какому-нибудь иностранному гостю, а их старались в город затянуть побольше и не особо разбираясь, посему в основном натыкались на своих же, вчера ещё отечественных аферистов. Но цветастая книжка и на них производила сильное впечатление. Особенно удивлял подзаголовок “Сквозь каждый двор” на обложке этого красочного фолианта. В принципе вполне понимая специфику и полезность проходных дворов при внезапной нужде уйти по-английски либо убежать непойманными, вчерашние шустроглазые соотечественники недоумевали в части несусветно гигантского тиража роскошного пособия: получалось, что нужда такая существовала едва ль не для каждого труборожца.

Но доцент Трясинин, который под хорошую закусь мог вдруг громко и неразборчиво загнусавить чуть ли не по-французски, со снисходительной улыбкой разъяснял иностранным гостям, что размеры тиража определяются вовсе не спросом на это уникальное издание. (Спрос у горожан, точнее его полный нуль, и в самом деле поначалу несколько смущал штатного труборожского просветителя). Просто многотысячная масса уже трижды уценённой макулатуры должна была, по хитрому замыслу чиновных издателей, косвенно и непрестанно подтверждать тезис о якобы “бешеном интересе к Труборогу” со стороны как раз не местных, а далёких от города людей, которым для перемещения по Труборогу позарез необходим атлас.

Это мэрское заклинание “интерес к Труборогу бешеный” нагло использовалось для вбивания в головы сильно сомневающихся горожан тезиса о необходимости непосредственного участия Мыло в решении одной из главных задач Трёхсотлетия.

* * *

Эту сложную, но высокую задачу извещения всего мира об идеологических труборожских начинаниях взял лично на себя сам Иван Михайлович. Для этого им регулярно осуществлялись вроде как официальные зарубежные поездки, которые простирались от вылетов на финальные матчи европейских футбольных кубков до неоднократных посещений Нью-Йорка как бы с целью устройства в ООН презентации энциклопедии и атласа Труборога.

Поездок этих было много, они нервировали своей частотой и длительностью несознательных горожан, но поручить их Мыло никому не решался. Кроме того, путешествия эти помогали, по его собственным объяснениям для читателей главной труборожской газеты “Ваше место”, встречаться с высокопоставленными московскими персонами, которые из сам`ой столицы никак не желали воспринимать всерьёз труборожскую национальную идею.

Очевидно, кого-то и где-то на международных авиалиниях Иван Михайлович действительно успевал схватить за рукав. Он даже неоднократно демонстрировал свою фотографию с пьющим пиво у стойки парижского аэропорта улыбающимся усатым парнем, который вроде бы представлялся охранником министра по делам северных территорий.

Но, к сожалению, московский снобизм от этого не уменьшался.

Поэтому снова и снова приходилось чиновникам труборожской управы оформлять для Ивана Михайловича визы в иностранных посольствах и консульствах, снова и снова он был вынужден улетать в далёкие столицы и на заморские курортные острова, где, по его представлениям, должны были бы непременно находиться неуловимые московские снобы.

Естественно, столь сложные задачи требовали и соответствующего их финансирования в условиях почему-то быстро тощавшей городской казны. И здесь одних усилий Васи Питергородского оказалось недостаточно. Эту проблему Мыло не смог бы решить без третьего своего советника, отряжённого управлять городской собственностью.

* * *

На эту должность Иван Михайлович ещё в первые дни своего мэрства приспособил жертву горбачёвско-ельцинских политических передряг — Эдика Бабицкого, последнего в истории Труборога первого секретаря горкома комсомола. Он был молод и на всё способен из-за оборванной перестройкой карьеры.

Вдвоём с Мыло они тщательно отработали недлинный “Список Клуба деловых людей” из совсем уж надёжных местных деляг-коммерсантов, то есть торговцев городским добром, а также иных удачливых спекулянтов, готовых на неболтливое и конструктивное сотрудничество.

За основу был взят доперестроечный закрытый телефонный справочник верхушки городской номенклатуры, из которого были выбраны наименее отягощённые моральными принципами субъекты. Как-то само собой этот перечень совпадал с перечислением имён новых крупных (по труборожским меркам) деляг, удачливо приспособивших “под себя” вчерашнюю общенародную собственность. Они нуждались в надёжной защите награбленного городского имущества и делёжке его остатков. Проводить последнюю в жизнь и был приставлен Бабицкий в соответствующем комитете.

Технологии работы со “Списком Клуба” были просты и незамысловаты.

Эдик Бабицкий слегка намекал своим собратьям по вчерашнему номенклатурному корыту, что каждое очередное приобретение чего-либо из городской собственности требует совместного с Иваном Михайловичем путешествия, необходимого для реализации высокой труборожской идеи Трёхсотлетия. Конечно, само приобретение должно стать благодаря этому путешествию ну совсем недорогим, это стороны даже не оговаривали.

По той же причине понятливо не обсуждался источник оплаты неблизкой дороги, а просто устанавливалась очерёдность, в соответствии с которой бизнесменам доверялись такие идеологически важные поездки с мэром.

Несмотря на немалые затраты (а пользоваться приходилось услугами только лучших авиакомпаний, отелей и курортов, поскольку это повышало вероятность встреч с труднодостижимыми правительственными снобами), выгодность путешествий была настолько очевидной, что деловые люди сами становились в очередь к Бабицкому “покатать Мыло”.

Иван же Михайлович объяснял такую их готовность просто как следствие суровых особенностей пресловутого рынка, в который мужественно вступила страна.

“Кто с управой дружит, у того и бизнес хорошо идёт!” — возбуждённо приговаривал он, сопя и энергично закусывая между тостами на “презентациях” в труборожских магазинах и офисах. Глаза у него при этом пьяно слезились и рыскали в поиске следующего тостующего.

Приглашать на “презентации” мэра и других необходимых для труборожского бизнеса людей (пожарного начальника, санитарного инспектора, торговых проверяющих и презренных мытарей) было в Трубороге абсолютно обязательно, поскольку в противном случае непригласивших неукоснительно настигала жуткая кара от неприглашенных.

ТЕРРАРИУМ ЕДИНОМЫШЛЕННИКОВ

В общем, жить бы да радоваться Эдику такой своей нужности для служения большому делу — Трёхсотлетию с организацией фейерверков и иных радостей для народа. Тем более, что Мыло уже не раз намекал на своё желание иметь преемником именно Бабицкого. (Сам Иван Михайлович прекрасно понимал необходимость своего достойного исчезновения из города, и давно готовил для этого очень интересный отходной вариант).

Но случился быстрый и поначалу необъяснимый налёт неместной милиции на служебные сейфы и собственный дом Бабицкого. Обнаружено при обысках было не только до неприличия много “дипломатов” с деньгами, но почему-то даже странное для одного лишь Эдика количество пистолетов с патронами. Наличие последних Эдик разъяснил в “Вашем месте” просто и доходчиво: исторически важное дело Трёхсотлетия породило ворогов и обличителей много, а защищаться-то самому Бабицкому и его сотрудникам от них ох как надо.

Жаль лишь, что с деньгами вот нехорошо вышло. С одной стороны, Эдик мог и всю правду рассказать — но тогда вряд ли успел бы помочь ему Иван Михайлович от чужой милиции отбиться. С другой стороны — понимал прекрасно Эдик, что “стук” на него произошёл не от перемещения воздушных масс, а от конкретного человека.

И убеждён был Бабицкий: человеком этим был Сергей Витальевич Серый.

Да, очень невзлюбил “кардинал” Эдика после того, как Мыло назначил своего любимчика ответственным за проведение перевыборов самого Ивана Михайловича на пост мэра. В силу чрезвычайной стратегической важности сей задачи должность ответственного, для Эдика новую, назвали на военный лад: “командир избирательного штаба”.

Собственно говоря, кроме обычных для городских выборов задач (запугивание и публичное шельмование соперников “действующего мэра”, формирование “правильных” избирательных комиссий, наглая подтасовка результатов выборов — с ними привычно справлялись Серый с Мопсенко), на Бабицкого были возложены скрытые от заинтересованного наблюдателя вопросы тактики.

Это были деликатнейшие операции по отъёму средств чуть ли не со всех чудом выживших в Трубороге деляг-бизнесменов. Тихим многозначительным голосом говорил Бабицкий — “на выборы, чтобы не допустить красно-коричневого реванша и нового передела вашей собственности”.

Творческие же разногласия возникли у Серого с Бабицким в тот день, когда Эдик гордо доложил в кабинете патрона о первых неслабых результатах. Но оказалось — Сергей Витальевич был изначально твёрдо уверен в том, что собираемые средства должны быть в большей части просто поделены героями избирательной кампании — собственно Мыло, самим Серым, ну и Бабицким, куда ж его денешь. Эдик при этом восклицал, в деланном гневе закатывая глаза: “А Коле Мопсенко? Если делить, то по справедливости!”.

- Да кто такой Мопсенко? Это же технический исполнитель! Давайте тогда не забудем и уборщицу тётю Машу! — эти сдавленные от возмущения хрипы Серого доносились до Ивана Михайловича, неспокойно дремавшего под пиво в комнате отдыха позади кабинета.

Однако у Бабицкого был иной взгляд не только на принцип деления, но и на способы использования собраных средств. Как человек молодой, любящий чистые ботинки и аккуратные причёски, он всё время вскрикивал о каких-то имиджмейкерах и избирательных технологиях. Сергей же Витальевич просто не мог понять необходимости выбрасывания денег.

- Какие технологии, какие мейкерманы? Коля Мопсенко наша технология!

(Серый имел ввиду тот существеннейший факт, что Мопсенко был приставлен возглавлять “рабочие группы” городской управы, которые нужным образом “подсчитывали” голоса на выборах).

Действительно, считал Коля настолько славно, что после первых же проведённых с его использованием выборов Иван Михайлович угрожающе заявил на банкете, вздымая в трясущейся руке фужер водки: “Теперь и мы научились проводить избирательные кампании!”.

В общем, Иван Михайлович в пивной полудрёме расслабленно склонялся к мнению Серого: действительно, чего выпендриваться и зря тратить деньги? Конечно, современно выполненная наглядная агитация нужна – мэру нравились майки и зажигалки с собственным портретом, по душе были и изображённые там молодёжные лозунги — хотя и не совсем понятные, однако звучные: “С МЫЛОМ В XXI ВЕК!” и “Я ЛЮБЛЮ С МЫЛОМ!”. Но тратить на это “свои” деньги? А Саша Канаш на что?

- Короче, так! — с трудом приподнявшийся на диване Иван Михайлович трижды звучно глотнул из вспотевшей после холодильника бутылки “Абсолюта”. — Бабки чисто конкретно пойдут мне. Ну, в общем типа в фонд Трёхсотлетия. Ты, Эдик, присмотришь. Всё. И без базара!

Сергей Витальевич был потрясён. Конечно, пытался он себя успокоить, повторяя недавний газетный заголовок — у нас не Санкт-Петербург, у нас ничего не бывает вдруг. Результат выборов ясен и без выборов. Но чтобы так поступить с ним, с действительно всё устроившим Серым? И полагать, что он сможет совсем просто расстаться с заслуженной финансовой оценкой своей деятельности?

* * *

Вот так и получилось, что в один неласковый день к Эдику Бабицкому постучали в дверь суровые люди.

Конечно, Сергей Витальевич с возмущением отверг досужие домыслы в своей причастности к этому, но энергичность и злорадно-твёрдый голос опровергавшего подтверждали: не смог перенести “кардинал”, когда лишают его положенного!

Естественно, сам Серый с Иваном Михайловичем всем объясняли, что Эдик Бабицкий чист и невинен, а страдает лишь “за идею”, то есть от проклятых политических происков врагов высокой идеи Трёхсотлетия.

Для Мыло же происшествие с Бабицким было потерей уже второго (после Васи Питергородского) верного соратника — а сколько неверных тварей пришлось выявить и изгнать! Болезненность же последнего лишения была ещё и в том, что Эдик, потерявший от страха всякую ориентацию и номенклатурную выучку, вдруг судорожно выдвинул собственную кандидатуру на мэрских выборах…

Иван Михайлович тяжело но быстро пережил это предательство не за одной подряд выпитой бутылкой. Не выходя из запоя он публично откомментировал судорожное выдвижение как нервный срыв Бабицкого и тут же за нарушение служебной этики с позором вышвырнул из городской управы нервносорвавшегося претендента.

Мыло тоже можно было понять: ведь это он когда-то подобрал с улицы несостоявшегося номенклатурщика Бабицкого. Пригрел, должность подле себя дал, на загородных попойках разливать гостям напитки уже доверял. То есть мог человеком сделать.

И ведь уверял городскую общественность мэр постоянно, что очень большая работа ведётся им именно по подготовке кадров, “ядро” прихлебателей вокруг себя именовал единомышленниками — и такие обломы. Книгу “Кадры. Деньги. Я.” как бы со своими мыслями чуть ли не сам сочинил (во всяком случае, слыхал о ней что-то от привлечённых соавторов из местных, давно недоедавших учёных умников). Недописанную от его имени доцентом Трясининым диссертацию о борьбе кадров с электоратом на столе для интервьюеров держит.

А с кем остался? С Серым? Так с ним страшней, чем без него. Нет, никому доверять нельзя!

* * *

В один из тех тяжёлых дней сквозь хмель вдруг вспомнил Иван Михайлович, как приводил к нему Серый шустрого посетителя. Тот демонстрировал чудо техники, малюсенькую телевизионную камеру. Объективчик у неё был меньше пуговицы с ширинки, и спрятать её можно было совсем невидно. Тогда ещё выпили они с посетителем крепко — Сергей Витальевич позаботился.

Потом Серый подсовывал бумагу на оплату чудо-техники, а чуть позже, за парой бутылок истинного “Арарата” демонстрировал Ивану Михайловичу в его комнате отдыха, как эта техника показывает даже самые укромные уголки в управе.

Одну такую камерку вмонтировали даже в герб российский, под которым заседать в управу не без умысла пускали разные общественные организации. Те, понятно, всё против Трёхсотлетия интрижничали, а мы их — да на экранчик Ивану Михайловичу! Глядишь — и не стало этой зловредной организации.

“А вдруг?” — страшная догадка тупой болью придавила расплавленный давешним банкетом мозг. Вспомнил Мыло, как уже после окончания масштабнейшего “евроремонта” мылиного кабинета, подозрительно засуетился Серый, бормоча что-то невнятное о необходимости ещё раз подправить натяжной французский потолок в мэрской комнате отдыха.

В жутком предчувствии подняв глаза, Иван Михайлович практически сразу наткнулся трудно концентрируемым взглядом на воровато поблескивающую знакомую “пуговку”.

...Когда через полчаса жёлто-серый от пережитого Сергей Витальевич вывалился из мылиного кабинета, смотреть на него без сожаления было невозможно. Конечно, он доказывал мэру, что “пуговка” поставлена на тот случай, если вдруг в комнату отдыха через окно ворвутся чеченские головорезы или арабские террористы. То есть для безопасности самого же Мыло. Но тот буквально сошёл с колёс. Впервые Серый видел патрона таким подвижным и быстрым на нехорошие слова в свой адрес, и впервые Серому пришлось выложить практически все свои “козыри”, которые он копил на всякий случай.

“Козырей” хватило.

* * *

Но через полтора месяца под персональным “Ауди” Серого грохнул взрыв.

Глава вторая

... Празднично возбужденные труборожцы стекались к “белому дому”. Вера Федоровна распродала уже почти все семечки, когда к ней пробилась давняя её подруга по пенсионерскому несчастью — Катя. Принесенная новость мгновенно заставила свернуть торговлю и броситься вслед за Катей: в торце “белого дома” шла бесплатная раздача бело-голубых флажков с городским гербом. Сами матрасно-полосатые флажки интересовали подруг мало, но к каждому из них прямо из окошек автобуса бойкие молодые люди выдавали по полкилограмма риса. Бойкие молодцы непрестанно выкрикивали, что каждый сохранивший флажок до конца праздника получит ещё столько же.

И сами “молодцы”, и их потёртый автобус были хорошо и печально знакомы подругам: это была так называемая служба дозировки и задержки пенсий “ДЭЗИ”. Служба сия была одним из самых главных достижений Серого. С её помощью удалось запугать и приручить треть населения Труборога — всех его пенсионеров, регулируя на разных выборах “избирательную волю” этих замученных службой Родине несчастных людей. Служба “ДЭЗИ” также давала Серому возможность беспрепятственно оперировать городскими пенсионными денежками, объясняя задержки в их выдаче происками далёких и недостижимых как Луна внешних недругов из Москвы и Центра.

Кроме риса обладателям флажков обещалось на протяжении праздника выдавать различные сюрпризы. Для этого необходимо было постоянно размахивать флажками и с радостными лицами громко скандировать приветствия высоким гостям и главным хозяевам. Под тексты приветствий использовалась гигантская, за валюту купленная “бегущая строка”, смонтированная на крыше “белого дома”. Размахивающие флажками люди, по замыслу режиссёров сего действа, должны были читать по “бегущей строке” славицы и в такт со вспышками отдельных слов выкрикивать всё, что хотели от них организаторы ...

КАК ОТМЫЛИТЬ ДОБЕЛА ЧЁРНОГО КОБЕЛЯ

Счастливо переживший неудачное покушение Серый далеко не сразу ограничил испрошенный органами круг желавших его погибели. Полгорода с полным основанием мог бы включить в свой список Сергей Витальевич — собственно говоря, именно поэтому в Трубороге было развернуто тотальное снятие отпечатков пальцев мужского населения. Отсутствие правовой основы не смущало “кардинала”. В отличие от милиции, он не имел особых сомнений в источнике заказа — но страшно хотел достать исполнителей.

В самом деле, представить себе, что в его городе есть какие-то люди, решившиеся убрать самого Серого... Нет, представить это было абсолютно невозможно.

Действительно, в кругах, которые принято было с понижением голоса именовать криминальными, уважаемый “кардинал” никак не мог быть записан в подлежащие устранению помехи. Скорее наоборот. И хотя у органов не было подобного единодушия в оценке деятельности Сергея Витальевича, но и здесь долго не находили ответа на вопрос: кто?

К тому же проводимые уже неместными силовыми структурами поиски постоянно приводили, по мнению “кардинала”, куда-то не туда. Дошло до того, что сильно читаемая в Трубороге московская газета “Факты и доказательства” во всеуслышанье увязала покушение с последовавшим через полгода арестом одного из совсем уж “новых” труборожских бизнесменов. Для мощной связями семьи этого юного дарования Иван Михайлович много лакомых кусков от бюджетного пирога и городского имущества наотламывал. Благодаря этим заботам они вместе и дружно проприватизировали хлебное производство в Трубороге и его окрестностях.

Такой поворот в поисках покушавшихся никак не соответствовал жизненным интересам Серого, хотя арестованный юный хлебный бизнесмен был как раз из лагеря Ивана Михайловича. Ведь если поиски и далее пойдут с тем же успехом, то вскорости не только для дико запаниковавшего и совсем уж непросыхающего Мыло могут наступить нежелательные моменты истины. Статейка-то из “Фактов и доказательств” содержала недвусмысленные намёки о необходимости “прояснения для следствия экономической ситуации в Трубороге”.

А отвечал по службе за эту проклятую ситуацию как раз Серый. Да не просто отвечал, а ещё и создавал, как он любил в нешироком кругу объяснять причину своего очень повышенного материального благополучия.

Объяснения эти звучали так: “Да, я получаю материальные благодарности от разных деляг, когда как эксперт даю им советы и рекомендации. А я могу хорошо советовать, так как владею ситуацией в городе, то есть могу её создавать. И создаю!”. Конечно, создать ситуацию сразу для всех горожан было непосильно тяжело, да Сергей Витальевич слишком-то и не надрывался: создавал он её вдумчиво и целенаправленно исключительно для тех, кто мог достойно оценить и отблагодарить труды создателя.

Буквально хрестоматийным стал пример с такой ситуацией, когда Серый из городской казны очень щедро оплатил десятки тысяч ... списанных из армейских запасов противогазов.

То есть сначала мудрый “кардинал” организовал публичные замеры вредных веществ в воздухе прямо над заводскими трубами, затем через послушные средства местной дезинформации устроил психоз по поводу жуткой угрозы жизни любимым труборожцам, и лишь после этого протянул в городской управе решение по приобретению тех никем так и не увиденных средств индивидуальной защиты.

А лихие те продавцы противогазов были ему ну очень благодарны ...

И вот теперь Серый вынужден был всё это вспоминать и готовиться к “прояснению для следствия экономической ситуации в Трубороге”.

* * *

Для труборожцев же, живших в условиях полного информационного вакуума относительно истинной сути любых событий в своем городе, факт жёсткого увязывания покушения с экономической ситуацией усугублялся ещё и суматошными публичными взываниями мэра в защиту так много знавшего хлебного богача.

Прекратились они лишь тогда, когда опять же неместная газетка из области прямо и очень обидно поведала об Иване Михайловиче как о фигуранте по этому хлебно-уголовному делу. Видите ли, труборожская управа поручилась банку за возврат взятого “на хлеб” тем самым богачом многомиллиардного кредита. Тот, конечно, кредит банку не вернул (для чего ж городскими-то деньгами гарантировали), и повис сей долг на совсем уж тощеньком труборожском бюджете — точнее, на том месте, где был бюджет до попадания в руки умелого распорядителя Сергея Витальевича Серого.

Газетка же та из Центра прямо увязала висящий должок с недополученными пенсиями тысяч стариков, с голодными врачами, с загаженными улицами Труборога и разваливающимися домами. То есть опять же нагло указывала не столько на Мыло, сколько на Серого, по службе обязанного финансировать все эти путавшиеся под ногами городские проблемы.

А ведь как хорошо после получения того кредита юный хлебный миллиардер повозил мэра по Испаниям с Америками! Как много они нужных для Трёхсотлетия людей повстречали и за небедными столами в Труборог на фейерверк наприглашали. Как прибыльно сам Серый, пока Мыло в тот раз особенно длительно путешествовал, на городском имуществе порезвился. И вот на ж тебе...

Надо сказать, сам Сергей Витальевич особо разъезжать по миру не любил, предпочитая за свои труды создателя ситуации получать наличные любимого болотного цвета. Однако если уж овца оказывалась совсем поганая... Таким клоком шерсти вместо благодарности он взял как-то с городской баскетбольной команды включение его как вице-менеджера (?) в спортивную делегацию для поездки на турнир в Сингапур. Вообще-то сама эта Азия Серому совсем не понравилась, он даже изрядно прихворнул животом в дороге, а про пресловутую китайскую кухню и вспоминать было тошно — но ведь халява же, бюджет труборожский: “что распределяю — оттуда и имею”.

А неафишировавшаяся поездка вице-менеджера стала-таки известна в Центре по причине болтливости игрунов-баскетболистов, посему опять пришлось привычно врать и извиваться в местных газетках ...

* * *

Из-за непрекращающейся череды подобных неприятностей забота об информационной незамутненности голов труборожцев занимала Серого и Мыло постоянно. Давно уже перестали вскрикивать местные средства информации хоть что-то, несоответствовавшее высокой цели Трёхсотлетия. Причём не соответствовало этой цели в общем-то всё, что хоть в малейшей степени могло бросить самую лёгкую тень на оценку любого действия или бездействия “отцов города”.

Как правило, все существенные новости о своём городе труборожцы узнавали не из местных газет. А эти сообщённые извне новости почему-то всегда искренне обижали городское руководство. Приезжий же зачастую просто ничего не мог понять, случайно взяв в руки какую-либо местную газетку и поневоле сравнивая текст с лезшей в глаза вопиющей городской действительностью.

Главным из этих местных изданий было, конечно же, “Ваше место” — периодический орган, предназначенный его закулисным кукловодом Серым для формирования самого правильного общественного мнения.

Так, в случае с арестованным хлебным бизнесменом “Ваше место” непрестанно нагнетало обстановку путём запугивания горожан скорым повышением цен на хлеб якобы из-за того самого ареста. Мэр Мыло растерянно называл происходящее провокацией со стороны милиции и почему-то“возвратом в тридцать седьмой год”. Расчёт, конечно, делался не на внимание со всем смирившихся горожан, а на нехорошие неместные силовые структуры, которые непременно напугались бы неизбежного хлебного бунта в городе. Напугавшись, они должны были б немедленно отпустить из кутузки хлебного богача, дабы не начал он рассказывать на допросах о своих финансовых контактах с “отцами города”.

“Кто знает, с чего бы это?” — развязно вопрошал из-за пределов Труборога столичный еженедельник “Факты и доказательства”, поместив сей вопрос в статье под обидной для отцов города рубрикой “Чёрные дыры нашей экономики”. И те горожане, которые успели схватить в киосках этот номер до того как наёмные люди Серого пачками скупили крамолу, шёпотом повторяли на кухнях сей вопрос.

Другая неместная газета уж совсем нагло сообщала о том, что в Трубороге после известного ареста у местной власти возникло желание “поиграть” в хлебный бунт, но, мол, из области строго пригрозили — только посмейте!

Ну как подобные слова было допускать до труборожцев? Так и не допускали. А настырных любителей почитать посылали всё в то же “Ваше место”, где горожанам профессионально (в труборожском смысле, с внятным указанием их места) разъяснялись несравненные прелести жизни именно под особо чутким руководством лично Мыло Ивана Михайловича.

Объяснения эти были незамысловаты и базировались на трёх простых постулатах.

Первый: “в стране кризис, и поэтому абсолютно все беды в нашем любимом городе — именно от этого проклятого кризиса”. Ясное дело, кризис был для постулата постоянно необходимым явлением, и посему в Трубороге лелеялся не покладая рук.

Второй: “но у нас в Трубороге благодаря руководству мудрого Ивана Мыло много лучше, чем везде”. Все наглые доводы отдельных заезжих психов о наличии даже в соседних городках куда менее нищего населения тут же энергично обличались как “грязная политика”. И срочно душились в зародыше как вражеская политпропаганда. В качестве контрдоводов психов яростно тыкали носом в такие неопровержимые факты, как регулярный восход солнца в Трубороге, рождение детей и неуклонный рост деревьев и кустарников. Ясно же, что всё это было бы совершенно невозможно без личного руководства Ивана Михайловича Мыло!

Третий: “Труборог живёт в условиях постоянных происков внутренних и внешних врагов, враги не спят но видят себя в креслах Ивана Михайловича и Сергея Витальевича”. Эти происки, незаметные никому, кроме проницательного городского руководства, опять-таки именовались “грязной политикой”, а также “подготовкой оппозиции к выборам”. (Которых, надо сказать, сам мэр и его смурная команда со страхом ожидали как конца света).

С помощью таких универсальных постулатов можно было легко уходить от самых острых вопросов, которые тщетно пытались задавать неугомонные старики-пенсионеры и почему-то ставшие “при Мыло” вечно голодными учителя с врачами.

Например, требовавший прямого ответа вопрос: “Ты куда пенсии наши дел, ворюга?” тут же вызывал возмущённый и напористый ответ Ивана Михайловича: “Это же политикантство, близятся выборы, в городе активизируются силы красно-коричневого реванша!”.

Или: замеченный при очередной удачной попытке пустить налево городские денежки, застенчиво краснел Сергей Витальевич: “Мы же делаем в условиях кризиса всё, что можно и особенно чего нельзя, но это же кризис! Руководство города действует адекватно обстановке в стране. Горожане! Не поддавайтесь на провокации грязных политиканов ...”.

На самый крайний случай, когда и за руку схватили, и откупиться не успевали, существовал очень популярный приём, которым особенно любил пользоваться Иван Михайлович: “Меня опять подставили!” — с обречённой готовностью объявлял он и сплавлял из управы кого-нибудь из своих бесчисленных заместителей, якобы виновных в подставе.

Вообще подбор этих потенциальных жертв базировался на известных ещё с петровских времён отличительных чертах российского придворного лизоблюда, который “пред начальством имел вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальства”. Такими людьми всегда была богата номенклатурная популяция Труборога, из неё привычно для бывшего горкомовского заворга и навылавливал Мыло членов своей “команды”. Команда была горда и как-то даже благодарна по-своему, свято следуя рабочему девизу “ты начальник — я дурак... ”.

Конечно, пришибленные общим “дурацким” единением игроки той смурной команды (единомышленники, как любил подчёркивать для интервьюеров Мыло, пытаясь незаметно выдохнуть перегар в сторону от услужливых журналистов) прекрасно понимали: никакого иного места в жизни они просто не в состоянии занять из-за полного отсутствия хоть каких-то трудовых навыков и малейшего желания работать...

* * *

Воздействие на население через “Ваше место” было удобным и неопасным. Но хотя бы иногда руководству города приходилось напрямую общаться с народом. Естественно, и нарочно подобранный народ должен был быть весьма специфичным, и само общение нуждалось в тщательной режиссуре.

Коля Мопсенко как специальный зам по борьбе с общественностью именно этим и занимался. Редкие “проколы”, когда в зал удавалось-таки проникнуть какому-нибудь крикуну из особо грамотных, очень обижали мэра, и в конце концов привели к отработке чисто ритуальных “встреч с общественностью”. Эта забавная форма славно зарекомендовала себя во время предвыборных кампаний, когда мэр и его приспешники-кандидаты-в-депутаты всех уровней пользовались ею особенно нагло.

Суть была в том, чтобы принципиально исключать хоть малейшую возможность избирателю встретиться с “избираемым”. Для этого Коля Мопсенко устраивал для Мыло или какого-нибудь его надёжного кандидата-захребетника нескончаемую череду так называемых “встреч с трудовыми коллективами”. Эти совсем уж до бесстыдства зарегулированные “встречи” с полутора-двумя десятками вусмерть запуганных общественников дружно подавались во всех трепещущих от подобострастия местных средствах информации как открытое общение руководства города с широкими массами.

Сами эти “средства” были низведены в Трубороге до уровня слабошевелящегося от многолетнего голода пса, готового несмотря ни на что лизать сапоги беспутного хозяина, в абсолютной независимости от гадкого вкуса грязи и мерзкой вони этих сапог.

Необходимые для этого способы “работы руководства с прессой” были максимально упрощены и проводились в жизнь так называемым руководителем пресс-службы управы, отставным политработником Задницкером. Главными его деловыми качествами были полнейшая бесполезность и абсолютная бессмысленность всего им производимого.

А производил он нескончаемые планы работы и руководящие материалы для городских журналистов. Эти весьма занятные для специалиста-психиатра бумаги были причиной постоянных хихиканий тех же журналюг, как выражался чистосердечно ненавидевший их Задницкер.

Конечно, “руководить людЯми” без составления своих материалов и планов он просто патологически не мог (сказывались необратимые последствия многолетней службы политработником в стройбате). Однако основным для него оставался всё же “человеческий фактор”, то есть личная, один на один накачка и воспитание редакторов и ведущих журналюг. Целью таких общений с писаками было разностороннее запугивание в непременном сочетании с периодически повторяемыми обещаниями всех благ и спокойной старости.

Причём эта “работа” проводилась им принципиально не насухую, то есть в интимной полутьме гаража управы, за удобно разостланной на полу газеткой с простецкой закусью и обильно разливаемым по гранёным стаканам медицинским спиртом. Задницкер твёрдо знал, что это и есть та самая обстановка, в которой и человека можно узнать, и максимально доходчиво разъяснить ему непростые основы журналистского мастерства.

Недостающие армейские приемы воздействия на подопечных (такие как гауптвахта, трибунал, разжалование) Задницкер компенсировал беззастенчивой эксплуатацией болезненного внимания Серого и Мыло к информационным проблемам. Само внимание было строгим, но справедливым: трудновоспитываемых наотмашь и с оттяжкой били рублём, лишали помещений, лицензий, отключали телефоны и электричество, на их жалкие редакции пачками направлялись различные контролёры и инспектора — от пожарных и санитарных до налоговых и даже по борьбе с распространителями ящура. Без помещений, прямо с тротуара, вещать и жечь глаголом было неуютно, а посему выживали исключительно понимающие, как именно надо освещать труборожскую действительность, под каким углом надо нагибаться, приседать и разводить ноги, чтобы получающаяся поза соответствовала необходимой точке зрения.

Среди наиболее соответствующих лидировало “Ваше место”, а также старательно и взахлёб выделялось местное самодельное телевидение, которое почему-то выбрало себе звучное название “АО телеканал “Двадцать одно”. В названии предполагалось стремление подчеркнуть точность совпадения выработанной точки зрения с рекомендуемой Задницкером. Однако грубые люди из невоспитанной части телезрителей именовали сей телеканал “очком”, глумливо выискивая из многообразия интерпретаций сего термина как раз анатомическую. Она не только навевалась солидной аббревиатурой АО, но и в наибольшей степени соответствовала испускаемому в эфир творческому кредо “Двадцать одного”.

Вообще-то с электронными средствами типа местных телевизионных каналов работать Задницкеру было несколько сложнее, чем с обычными писаками, но технически вполне возможно. Например, против особо надоедливых было принято мудрое решение: антенны для приёма их передач были объявлены несовершенными, дающими в эфир помехи и к тому же разрушающими городские крыши. Быстренько создали при управе комиссию по борьбе с разрушителями крыш, и повёрнутые на “надоедливых” антенны были дружно уничтожены.

“БЫЛИ, ЕСТЬ И БУДЕМ ЕСТЬ!”, или

СЦЕНАРИЙ ПО ТИПУ “БЛЕФ”

Как-то давно, ещё в самом начале его мэрской деятельности, валявшегося на жарком песочке Майами-бич с банкой сорокаградусного ледяного “дринка” мэра посетила одна тусклая мысль. Понял он вдруг, что “дурочка” с идеей Трёхсотлетия имеет один недостаток: как ни крути, но сама дата должна наступить и пройти, а дальше-то что? Опять из пальца высасывать какой-то юбилей?

Не. Не поверят больше...

Нужна достоверно недостижимая цель (типа коммунизма!), которой можно морочить головы постоянно, всегда, вне зависимости от назойливого календаря. Под эту цель можно будет постоянно тратиться труборожскими городскими деньжатами. Людишкам своим распихивать общенародную собственность. Из этого постылого любимого Труборога ещё боле по столицам и заграницам мотаться и подолгу там отсиживаться… Целью можно было бы прикрываться, врать о ней труборожцам в постоянно сослагательном наклонении: “Вот если бы нам позволили..., то тогда бы у нас..., и мы бы..., но нам не дают..., а то бы мы!.., и даже вы зажили бы как мы... ”.

Да, цель такую надо было искать, и надо было что-то придумать. Но вот насчёт “придумать” у Ивана Михайловича проблемы cуществовали всегда. Сам процесс думания у него как-то не очень получался.

Поэтому Мыло давно уже использовал простой, но надёжный принцип заимствования чужих мыслей (слово “воровство” ему не казалось самым подходящим). Автора украденной идеи принято было тщательно шельмовать сразу после заимствования, дабы не тявкал он о каких-то правах.

Напрягшись номенклатурным умом, привлёк тогда Иван Михайлович к поиску нужной для заимствования мысли всех ближайших прихлебателей — и вскорости эврика была вытащена из недалёкого прошлого! Среди неразумных депутатских разглагольствований времён разгула горбачёвской демократии была отыскана многократно обгаженная самим тогдашним предисполкома Мыло идея: надо бороться за разрешение свободной зоны в Трубороге!

* * *

Да ... Это была суперидея. Если учесть, что все такие зоны понаделаны только у них, то значит, можно будет к ним же надолго и часто сматываться (типа за опытом)!

Под эту же лавочку появлялась прекрасная возможность — списывать все свои достижения по руководству городом (сравнимые с последствиями ядерной войны) на непременное нежелание Москвы предоставить Труборогу статус свободной зоны. А уж сколько отвлекающей говорильни в городе можно было развести... А какие гостевые приёмы с распусканием хвоста наустраивать...

И что особо ценно — во всю эту хренотень здорово вписывалась “дурочка” с Трёхсотлетием. Ведь переплетающиеся празднества и фейерверки позволяли в качестве ловкого промежуточного манёвра вдруг провозгласить: в рамках борьбы за объявленную ранее свободную зону давайте-ка отпразднуем Триста лет родному виноводочному заводу! При этом Трёхсотлетие можно будет легко и непринуждённо выдать за завершение первого этапа построения зоны.

Что интересно — идея свободной зоны приглянулась даже закоренелому прагматику Сергею Витальевичу, хотя возникшая симпатия к этой затее была весьма сокровенной и от окружающих тщательно скрываемой.

Дело в том, что в детстве и юности, из-за некоторой фактурной плюгавости, Серёжу Серого не брали в школьную и армейскую самодеятельность, хотя на сцену тянуло с невероятной, чисто фрейдистской силой. Конечно, пробравшись “на комсомол” наоттягивался он игрой на публику предостаточно, но потом, уже в управе, опять стал закисать, хандрить без необходимого выхода своих удивительных комплексов. Ведь не мог же он постоянно самоудовлетворяться кривляньями перед двумя-тремя десятками своих же бестолочей из управы, когда играя понижаемым голосом и вовсю гримасничая, прищуриваясь, хмурясь и жмурясь, подседая и вдруг резко выдавая широкий плоский таз вперёд, “хлопотал мордой” в нудно повторяемых сценах на заезженные темы треклятых городских проблем.

Придушенная излишним меркантилизмом натура лицедея требовала не только перемен в репертуаре, но и обязательной смены зрителей. А тут появлялась такая дарованная судьбой возможность попыжиться на ожидаемых приёмах иностранных гостей, поиграть на высокопоставленную тусовку из разных столичных комитетов и подкомитетов...

* * *

Мыло чутко уловил вибрацию Сергея Витальевича, и даже не без умысла доверил ему поездку на очередное заседание Международного Прудово-Тихоокеанского клуба. Оно было назначено для проведения в иностранном городе Кабеляки. Вообще-то клуб и был тем самым отходным манёвром, который готовил себе Иван Михайлович для достойного исчезновения из Труборога: пора было исподволь начинать суету по его выдвижению на пост президента клуба, с этой задачей и был направлен завибрировавший Серый во главе мощной номенклатурной делегации Труборога.

Разумеется, оставлять Сергея Витальевича без присмотра на столь важном мероприятии было никак нельзя, и посему скрытый надзор был поручен ещё одному (одной) заму Мыло — Васькиной. Её официальная должность в управе звучала внушительно и грозно: заместитель по борьбе с промышленностью и малым бизнесом. Так уж получилось, что она вполне заслуженно считалась наиболее подготовленным по промышленным вопросам сотрудником управы.

Действительно, в доперестроечной жизни, после многолетнего мыканья в инструкторах по райкомам-горкомам, Васькина долгих шестнадцать годков тянула лямку секретаря комитета комсомола химфабрики “Красная синька”. А потом почти в предпенсионном возрасте была направлена руководить парткабинетом крупнейшего городского предприятия — трубопрокатного металлургического комбината “Труба — народу”.

Понятно дело — светило бы Васькиной непыльное место секретаря райкома партии по идеологии, но тут грянула проклятая перестройка. Делать Васькина никогда ничего не умела, никакой профессии в руках у неё отродясь не было: одно слово — партработник...

Пару раз закрадывалась страшная для произнесения вслух мысль: “А может, эмигрировать, как Ильич когда-то?”. Но куда? Кому на благословенном Западе нужны специалисты по идеологическому контролю за “нерушимым блоком коммунистов и беспартийных”? Хоть на панель иди, если б не возраст...

Тогда и приспособил её Иван Михайлович в управу, спасибо ему до слёз, трамбовать малый бизнес. В тогдашние задачи по трамбовке входили вопросы, связанные с притеснением и приручением вылезших из всяких нор новоявленных коммерсантов. Всех их приходилось ставить на место, всячески препятствовать их жалким ТОО и ИЧП, мордовать начиная от регистрации и до благополучного разорения.

Особое внимание приходилось уделять тем, кто нахально работал сам и отказывался от крыши руководства управы, а потому не чувствовал себя обязанным. Это были враги номер один, с ними приходилось расправляться особенно беспощадно, используя весь чиновничий персонал и арсенал доверенных Васькиной противозаконных средств.

“Работы” было много, но она была хорошо знакома Васькиной по прежней её деятельности, когда враги были “идеологическими”. Появившихся дополнительных нагрузок она не боялась, новым для себя промыслом занялась увлечённо, с былым комсомольским задором, не считаясь со временем и здравым смыслом.

Само собой, все указания Ивана Михайловича не только по рефлекторной привычке к партийной дисциплине, но и чисто по-человечески (ну где бы она была без Мыла?) стали для неё законом с самой большой буквы. Ко всем остальным законам относилась она чисто диалектически, понимая, что Закон — не догма, куда его повернёшь... А вот мэрские команды на уничтожение некоторых дюже непокорных фирмочек исполняла не задумываясь, получая от исполнения любимой команды fass! давно забытое плотское удовлетворение.

И была продвинута на следующий уровень.

Руководила теперь Васькина координацией по промышленности, не совсем твёрдо представляя себе — что же это такое, однако абсолютно уверенно овладев доверенным ей приёмом руководства: подведением под банкротство бьющихся за выживание труборожских заводов. И постепенно, не очень понимая поначалу причину, стала в кругах чиновничьего бизнеса одной из наиболее ценимых (в известном, самом пошлом смысле) фигурой. В самом деле, на заказ забанкроченное предприятие легко и за копейки переходило в собственность нужного человека. А уж этот заказавший банкротство Васькину не забывал. Не забывала и она Ивана Михайловича.

* * *

Конечно, идею зоны Васькина поддержала всеми руками и ногами. Ведь на немногие оставшиеся ей предпенсионные годы оказывалась она при деле — погоня за призраком свободной зоны гарантировала надёжное присасывание к городской казне и для неё, и для подавляющего большинства пяти сотен бездельников из управы, среди которых был и руководимый ею смурной контингент.

(То, что для чиновничьего руководства чем угодно надо непременно иметь штат руководимых, она уяснила для себя и крепко запомнила ещё “на комсомоле”).

С восторгом восприняла она и поручение Ивана Михайловича присмотреть за Серым на заседании Прудово-Тихоокеанского клуба. Сама затея с этим клубом, несмотря на весь её неприкрытый идиотизм, была ловко ухвачена Иваном Михайловичем во время одного из путешествий в Веллингтон, славную столицу неблизкой, но такой важной для перенятия опыта Новой Зеландии.

Поначалу хотел мэр вступить именно в Тихоокеанский клуб, куда, само собой, входили портовые города стран Тихоокеанского бассейна. Выбор региона был сделан им не случайно — прельщала манящая возможость забираться подальше от любимого Труборога… Туда, где могли бы воспринимать его как приличного человека, поскольку ничего не слыхали ни о нём самом, ни о результатах его мэрской деятельности. Ведь как ни крути, а надо было подыскивать на планете какой-либо уютный уголок для безбоязненного проживания со всем наработанным на этих приватизациях-муниципализациях.

И была у Мыло любимая телевизионная передача — недлинная, но очень душевная: про Баунти. Такие все там были вальяжные, такое у них всё было выразительное и аппетитное... Представляя себя лежащим под пальмой с обжигающе-ледяной литровой бутылью “Финляндии” на тёплом необъятном животе, дал как-то он сугубо конфиденциальное задание своему отделу по международным связям: разузнать всё про тот славный уголок, откуда велась любимая телепередача, и установить с обитателями контакт на предмет заведения с ними побратимства. Высокопрофессиональные специалисты отдела поработали на совесть: не прошло и трёх месяцев напряжённых поисков, как ответ был получен и даже соответствующие визы спешно заказаны. Оказалось, что Баунти — это остров в Тихом океане, неподалеку от берегов Новой Зеландии!

Это была судьба. Стремление на тихоокеанские просторы стало неодолимым. Но вот горе — приветливые поначалу тихоокеанцы никак не захотели согласиться, что степной и сугубо континентальный Труборог должен быть признан тихоокеанской территорией и допущен в число участников Тихоокеанского клуба! Настойчивые доказательства, что неподалеку от Труборога сохранились несколько довольно глубоких прудов, да и сам город находится на берегу хоть небольшого и совсем обмелевшего, но лимана, в расчёт почему-то уклончиво не принимались. Чувствовалось, что либо область, либо оппозиция уже успели проконтактировать с тихоокеанцами и пытались в преддверии выборов помешать международным связям Труборога по линии Баунти.

Вот тогда-то и появился великолепный вариант с Прудово-Тихоокеанским клубом. Идея его создания принадлежала Серому, причём подал он её настолько незаметно и ловко, что даже сам Иван Михайлович был уверен в собственном авторстве. Да и не в лаврах же нуждался Сергей Витальевич — он чувствовал себя просто обязанным не упустить идущей в руки возможности избавиться от Мыло, помочь тому покинуть Труборог.

Причём истинная суть затеи Серого была не такой уж лежащей на поверхности, но имела и куда более тонкий замысел: “кардинал” запасался для будущего следствия железным доводом — смотрите, мол, неспроста ведь Мыло-то нас покинул, значит было ему с чем и от чего скрываться!.. А с неминуемостью собственно уголовной развязки своей и мылиной деятельности Серый уже давно и абсолютно обоснованно смирился.

Задача же его была вполне понятна и логична: необходимо было изготовить ситуацию таким образом, который не оставлял бы сомнений в полной и безусловной мэрской вине во всех прегрешениях самого Сергея Витальевича.

“Солью” Прудово-Тихоокеанского клуба было органичное соединение суровой действительности с голубой мечтой.

Да, Труборог и в самом деле не омывается тёплыми водами Тихого океана (суровая действительность). Но разве Мыло хуже аборигена с острова Баунти? Мыло лучше любого голого туземца, это не требует доказательств – у туземца ведь нет галстука! И потому во имя голубой мечты учреждается клуб, объединяющий наши степные пруды с их тихоокеанскими просторами!...

Конечно, для Международного клуба нужны будут иностранные же и члены — это тоже суровая действительность, и тут надо будет поработать с нашими украинскими братьями-соседями, у них тоже пруды (“ставки” по ихнему) имеются. Может, придётся даже свозить пару украинских “мэров” разок-другой в Веллингтон, не без этого. Зато они же потом Ивана Михайловича и президентом Международного клуба выберут, дабы опять за труборожский счёт прошвырнуться в Новую Зеландию.

Вот так выглядела в общих чертах задумка Серого, умело и привычно вмонтированная им в голову мэра. “Конечно,— глубокомысленно развивал эту идею уже сам Мыло,— для вовлечения иностранных членов можно толпой на Тихий океан и не мотаться, сойдёт где-нибудь и неподалёку от российских границ позаседать”. Потому-то и была направлена делегация Труборога во главе с Сергеем Витальевичем в заграничный украинский город Кабеляки, который также был включён в перечень соблазняемых в клуб, хотя об этом сами братья-хохлы пока и не подозревали.

* * *

Сама процедура подобных мощных пропагандистских выездов была отработана её участниками до мелочей ещё в прошлой, такой славной и ностальгически любимой, советско-партийной жизни. Прежде всего следовало продемонстрировать достижения местной, давно сдохшей промышленности. Демонстрация успехов активно сдабривалась дурашливым гиканьем и прыжками городской художественной самодеятельности. В организации выездных мероприятий не было равных проевшей зубы на таких акциях Васькиной.

В процессе подготовки сдувалась пыль со всевозможных действующих и не очень макетов, плакатов, видеофильмов и иных наглядных доказательств того, что Труборог — индустриальный центр России и Труборог — центр экономического развития. Именно под таким названием (на полном серьёзе, усугубляемом негласным глумливым девизом “нехай проверят, если сумеют”) публиковалось, например, масштабнейшее интервью Мыло в специально для выезда в Кабеляки заказанном выпуске специально же сварганенной полноформатной газеты “Экономика лимана”.

Немалый тираж выпуска (25 тысяч экземпляров) был достаточен для принудительного охвата и информационной нейтрализации всего живого в пункте высадки — братском городе Кабеляки. В том же спецвыпуске для усугубления убийственных доказательств вселенского масштаба города Труборога публиковалась красочная подборка “Труборог и Веллингтон — города побратимы”. В ней для неособо начитанных напоминалось, что Веллингтон — большой портовый новозеландский город, и приводились многочисленные и неопровержимые фотофакты неоднократного и совершенно свойского присутствия в нём лично самого мэра Ивана Михайловича Мыло.

Как гласила несколько двусмысленная подпись под одним из таких фото — “Радушная встреча И.М.Мыло с новозеландскими партнёрами в Веллингтоне”.

В общем, в плане подготовки визита к украинским друзьям сделано было немало, но Васькину не покидали сильнейшие подозрения, что Серый попытается не только выпятить себя в Кабеляках, но и максимально принизить её, Васькиной, роль в труборожских победах и достижениях. Последние инструкции, полученные ею от Мыло, в хорошем смысле возбудили Васькину: главную её задачу Иван Михайлович обозначил как­ “не спускать глаз с шельмы, фиксировать все контакты с местными, ни на шаг не отходить ни днём ни — особенно! — ночью”.

* * *

Тот выезд в Кабеляки был назначен на ранний утренний час. По центральной улице Труборога, с ненавистью оглядываясь на источник неурочного оживления у городской управы, шныряли с тощими сумками редкие прохожие. Источая букеты французских парфюмов и вовнутрь принятых “на дорожку” крымских вин, полный чиновничий состав делегации уже весело-приподнято грузился в три туристических автобуса.

И вдруг на площадку перед белым домом влетела чёрная “Волга” Васькиной. С раздирающим утреннюю тишину жутким воплем “Это что такое-е-е...? ” из машины выскочила смертельно бледная замша по борьбе с промышленностью в празднично-дорожном прикиде, но домашних тапочках. Вытянутой в сторону Серого трясущейся рукой она тыкала маленькой серой бумажкой с крупными буквами “ПОВЕСТКА”.

Через два часа гражданке Васькиной надлежало явиться на допрос к следователю.

Глава третья

... Вера Федоровна и Катя уже более двух часов устало веселились под россыпями фейерверка перед белым домом, когда вдруг заметили — автобуса с молодцами из “службы ДЭЗИ” давно не видно. Совсем уж притомившиеся старушки осознали, что остались без законного второго килограмма риса. Их суматошное метанье в толпе пьяных сопляков ни к чему не привело, автобус с обещанным рисом исчез, что подтверждала растерянная суета многочисленных бабулек и злобных ветеранов с дурацкими флажками в руках и затёртыми медальками на потрёпанных пиджаках...

ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА НЕ С ТОБОЙ

Само по себе торжество Трёхсотлетия в своей надводной, пышущей дешёвым фейерверком и предназначенной для народа части уже иссякло.

Начиналось основное действо, не столько праздничное, сколько нужное по-настоящему действующим лицам — для традиционного неформального общения. И запланировано оно было не на площади при всенародном участии, а совсем в другом месте. На сей раз то была загородная база отдыха, принадлежавшая ранее, “при Советах”, мясокомбинату.

...После отработки Васькиной соответствующего заказа, то есть в результате назначения “банкротства” этого всегда процветавшего городского предприятия, база отдыха плавно перешла в чьи-то ненатруженные руки с вытатуированными на пальцах колечками. Сегодня новый хозяин путём своего гостеприимства должен был “чисто конкретно” подтвердить, что ненапрасно ему была доверена почётная возможность войти в немногочисленный клан городских деловых людей. Свою первоначальную готовность к этому он проявил, когда отфинансировал нескучное путешествие труборожской делегации в Кабеляки.

То мероприятие более других запомнилась именно Васькиной, и как раз из-за пережитого ею накануне потрясения с вызовом на первый в её жизни допрос. Для неё поездка как таковая сорвалась, поскольку после многочасового общения со следователями она буквально сделалась больной, с выпученными от пережитого страха глазами подолгу шепталась с Мыло у него в кабинете, и попала в Кабеляки на день позже своих подчиненных. Была она тиха и бесполезна. На вопросы штатных подхалимов, напуганных происшедшими с ней переменами, отвечать внятно была не в состоянии, часто и озабоченно отлучалась в туалет, и что самое удивительное — даже не притронулась к рюмке, невольно опровергая прилипшее к ней ещё “на комсомоле” заслуженное прозвище “каблучок-двенадцать-стопок”.

А причина всего случившегося оказалась в раскрытии на допросе личной роли Васькиной в бизнес-подвигах фигуранта Мыло И.М., сильно интересовавшего следствие. В частности, следователи увлечённо расспрашивали о соучастии и пособничестве Васькиной­ в формировании пресловутого предпринимательского климата в городе. К счастью, пока разговор коснулся абсолютной мелочёвки, но кто знает — какие ещё вопросы припасены у наглых ментов?

Мелочёвка та действительно была просто тьфу, говорить не о чем, на жаргоне в городской управе именовалась как “н а д о ж д а т ь“. Великий и богатый русский язык позволял скороговоркой произнесённый сей термин понимать неоднозначно. Посетитель-предприниматель, приходящий в вотчину Васькиной что-то там зарегистрировать или залицензировать, получал этот скороговорочный ответ и — начинал ждать, раз надо. Или, если повезёт, выслушивал на ушко разъяснение от более опытных коллег по коммерсантскому несчастью о том, что, мол, надо ж ДАТЬ — ты что, не понимаешь? При этом никаких претензий к васькинским людям в каком-то вымогательстве быть не могло — сказано ж было надождать, а их как-то не так поняли эти плохо знающие родной язык горе-бизнесмены.

Но, конечно, и от “работы” с наивно ждущими дурачками не отказывались. На сей случай имелась и всегда срабатывала такая заготовочка: проситель после терпеливого ожидания получал ответ, что, мол, всё он не так как надо оформил, а законы изменились, инструкции новые вышли, и возиться здесь с ним некому, и посмотрите какая очередь в коридоре, но... Но есть, правда, фирма — она поможет составить все бумаги как положено. И фирма, кстати, имеет своего представителя прямо в управе, ну буквально под нами, в четырнадцатой комнате на шестом этаже. Очень удобно и не очень дорого. Мечта, а не сервис.

И действительно, почти всё из сказанного об этой фирме соответствовало действительности: и на шестом этаже, и ждут с нетерпением — их уже телефончиком с этажа выше предупредили, и сделают бумаги по недоступным инструкциям, и даже сами зарегистрируют буквально тут же. И безо всякого ожидания. Единственно, что не соответствовало — “не очень дорого”. Дорого было, ой дорого, непонятно даже — за что ж деньжищи-то такие брали — ну а куда деваться, начинал тоскливо понимать проситель: и этажом выше, и ниже, и фирма сама — всё одна шайка.

Одного не мог даже предположить бедолага: первым руководителем и основателем, генеральным директором той внаглую действовавшей прямо в белом доме шайки-“фирмы” по выкручиванию рук был ... сам Иван Михайлович Мыло! А его заместителем в своё время — начинающий “бизнесмен” и вчерашний гэбэшник Саша Канаш. А нынешним ленивым разожравшимся директором — один из бывших шустрых горкомовских инструкторов, из мылиного орготдела.

Бедолага-то не мог предположить, а гражданку Васькину следователь, который помоложе, этими как из рукава вытащенными воспоминаниями ну прямо совсем замучал. Как да как, дескать, это всё у вас, высокоидейных горкомовских, получилось, что вымогать с коммерсантов начинают прямо сразу на месте, Васькина, у тебя в управе — это, мол, совсем уж перебор. Не скажешь же ему, что “получилось” — это когда само по себе, а тут — система, стройная и надёжная, создавалась из своих “по аппарату” не на пару дней, и не одной Васькиной, и работает система уже семь лет без осечек. Разве ж это “получилось”?

Ближайшее будущее подтвердило худшие опасения Васькиной: следствие разворачивалось по полной программе, всё ближе подступая к главным и самым прибыльным серо-мыло-васькинским источникам дойки городской казны.

* * *

Надо сказать, что основная часть деловой прослойки в Трубороге как-то сама собой и уже давно определилась в виде всеохватного и наглого союза. Добрую половину его составила бывшая партийно-хозяйственная номенклатура (она же, естественно, и нынешняя “демократически-реформаторская”) — в основном местная, комсомольско-гэбэшная. Другая сторона крепко сцепившего альянса была представлена откровенными бандитами — в основном неместными. Номенклатура “вошла” в союз наработанными на комсомоле связями и совсем неафишируемой, но всем известной “прихватизационной” ролью бывших руководящих товарищей по партии. Взносами бандитов стали солидные капиталы, нуждавшиеся в отмывке ещё с советских времён. И для всех них ой какими нелишними в их лихом бизнесе были городская казна и иное муниципальное барахлишко, охранять и распределять которое в городе были расчётливо приставлены абсолютно свои и для номенклатуры, и для бандитов люди.

Начало такому интересному симбиозу было положено нынешним мэром. Ещё на излёте российской перестройки, когда всё было так непонятно, Мыло подвергся беспрестанным визитам очень сурьёзных и немногословных короткостриженных крепышей. Одевались они в длинные тёмные пальто и пиджаки необычайно ярких окрасов, а приезжали в больших и блестящих чёрных машинах совсем уж иных марок. Шагали прямо к мылиному кабинету широкими шагами, но широкими не в длину, а как-то именно в ширину, будто бы что-то неестественно большое или болезненное между ног не давало им ходить по-людски. Этих своих немногословных приземистых посетителей Иван Михайлович гордо представлял всем алчущим новостей журналюгам как отечественных частных инвесторов. Сами “инвесторы”, угрюмо зыркая из-под недоразвитых лбов, глухо сопели, что на фотографиях плохо получаются, и запечатлеться с распираемым гордостью мэром не спешили, во все стороны распугивая козой фоторепортёров.

Конечно, те инвесторы вовсе не вдруг выбирали для своих визитов Труборог. Просто в местах не столь отдалённых шуршала по нарам слава об одном очень продвинутом начальнике, с которым буквально обо всём (из “его” городского имущества) можно было завести базар всего за два блока американских сигарет и ящик водки.

Уже годами позже зевающим от тоски, но всё так же затаскиваемым Задницкером в мэрский кабинет интервьюерам называл Мыло тот период первым этапом по развитию собственной инвестиционной стратегии. Вторым, естественно, именовался период создания проекта собственной свободной зоны.

Правда, жаловался он, не для всех инвесторов казалось очевидным сочетание слов: ну как же это — зона и вдруг свободная.

- Это были люди,— терпеливо разъяснял Иван Михайлович в интервью газете “Экономика лимана”,— не желавшие заниматься серьёзными проектами, им необходимы были лёгкие деньги. А эти деньги нам, ну типа руководству, самим нужны, поэтому те инвесторы нас не устраивали, и мы резко перешли ко второму этапу.

“И где ж деньги-то, Вань?” — читался тоскливый вопрос в глазах скучающих интервьюеров. А вслух они осторожно недоумевали: ведь было так много инвесторов — где же следы гигантских инвестиций?

Отвечая ограниченным в своей вопиющей экономической необразованности журналюгам, Иван Михайлович раздражённо рекомендовал им тщательнее учиться мастерству задавать вопросы, как это ласково и совсем необидно якобы делали ему (по его же рассказам) их новозеландские коллеги. Тратить же время на то, чтобы разъяснять этим доморощенным труборожским писакам монетаристскую теорию в азах типа “я тебе сразу же, как только ты мне на карман”, что по научному называлось “основы рыночной экономики”, мэр считал ниже своего достоинства член-корреспондента двух академий (!!).

* * *

Ну да, да, академии те были чисто самодельными, и всунули его туда в результате наивно-интеллигентского подхалимажа со стороны своих же, труборожских, давно недоедавших профессоров. Так что же? Отказываться от таких красивеньких ксив с золотыми буковками на обложке? Тем более, что те академические корочки-ксивы с суетливой поспешностью оплатили (по паре-тройке штук зелёных за каждое) понятливые спонсоры.

Иван Михайлович не только не отказался, но уже как “дважды академик” незамедлительно потребовал сделать для него в местном ВУЗе кафедру (не ту, что деревянная на партсобраниях как трибуна, а на которой эти учёные умники доцентами студентам головы морочат).

А куда ж деваться, и сделали, и название понаучней придумали: Кафедра муниципального социального развития (сокращённо Кафедра МуСоРа), и член-корреспондента двух академий Мыло И.М. заведующим той кафедрой на самом-самом главном учёном совете почти единогласно избрали. Глаза, правда, друг от друга члены учёного совета прятали — ясное дело, политика, а она ведь дело грязное. Мылом пользоваться часто приходится. Нужда, одним словом, от которой слово нужник (нужный человек по-современному) происходит.

И сильно врали те недоброжелатели, которые глухо шипели: пусть, мол, лучше о коммунальной разрухе в городе заботится, чем в институте занятых людей от дела отвлекает. Как раз и не отвлекал, как раз и появился-то “у себя на кафедре” всего три раза за два года. Да и состояние у него оказывалось в те редкие моменты не совсем рабочее, так что до студентов его допускать не особо старались, и помех никаких новый “заведующий кафедрой” вовсе не оказывал — ну то есть не в состоянии был оказать. Хотя и рвался в самую большую аудиторию всё какую-то лекцию по бумаге прочитать о влиянии свободных зон на организацию фейерверков в условиях прогрессирующих рыночных сношений с иностранными инвесторами. То есть о так называемом “третьем этапе” развития инвестиционной политики городской управы.

Насущная необходимость такого этапа обычно объяснялась в Трубороге тем, что “коварство области и Москвы разрушило наш с таким трудом созданный проект свободной зоны”. Поэтому, мол, купившиеся на этот проект партнёры “не смогли удержаться на плаву”. Именно так раздражённо характеризовал Мыло опять случившиеся неудачи инвесторов ещё одного, второго и опять несложившегося этапа, вкладывая, очевидно, какой-то особый смысл в характеристику партнёров, которые должны всегда плавать в соответствии с природными закономерностями.

ЭТАПЫ С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ

С этим проектом вообще было много чего связано, о чём вспоминать его главному герою совсем не хотелось...

Начался проект вообще-то и не с зоны, а с местной “Товарной биржи”, которую захотел устроить в Трубороге и возглавить лично Мыло Иван Михайлович, причём без отрыва обширного зада от предисполкомовского кресла. Вот в этом “без отрыва” и гнездилось что-то нежелательное для воспоминаний, особенно под протокол. Время тогда было смутное, “реформаторское”, что можно, чего нельзя — сразу не разберёшь. Вчера вроде напрямую из городской казны воровать неудобно было, а сегодня — глядишь ... и как будто бы не зря день прожит.

Так, недоумевая и пробуя, провёл Мыло интереснейшую инвестиционную операцию. Будучи тогда ещё предисполкомом, засандалил своей городской финансовой подписью казённые миллиончики в свою же биржу — в качестве вклада на развитие биржевого движения, как говорится. А пикантность и инвестиционная смелость сего шага была в том, что руководил той биржей, акции её подписывал и продавал тот же Мыло Иван Михайлович, но уже как завзятый бизнесмен. И смелым кадровым решением определил в качестве главного бухгалтера на свою биржу своего же начальника финотдела из управы, который те казённые “для развития... ” по бухгалтериям (управы и биржи) без всякой помпы провёл.

Ну, понятно дело, сама мыльная биржа под руководством талантливого рыночника через полгода благополучно лопнула. Миллиончики-то те не резиновые, закончились быстро: оклад главарь биржевиков очень неслабый себе установил, всё как у людей, по-солидному — воротила бизнеса всё-таки. Так не пирожками ж торговал, а акциями и трубами. К трубам сынка своего Ванечку пристроил, ООО ему наскоро слепил.

Да бирже той никто длинной жизни и не заказывал, просто надо было привлечь солидных инвесторов, чтобы следуя хорошему примеру самого мэра (“заманухе”) они денежки туда же повкладывали. Заказная журналистка из московских “Бизнес-новостей” так и написала о последствиях этого примера: “Вкладываемые инвесторами деньги — знак большого доверия, и прежде всего первым лицам городской исполнительной власти”. Всё получилось, как задумано было и журналистке той заказано. И не “за спасибо” заказано, а под оплату городской квартиркой — так и было ж за что: за всегазетное и всероссийское прославление прогрессивного рыночника Ивана Мыло. Самым захватывающим из вранья той журналистки было эссе “Труборог бросает вызов Сингапуру” (!). Да оно и правильно — чего ж врать-то по мелочам, когда квартирка “под корпункт” корячится.

Но вот недоработка-таки случилась: какие-то сибирские братаны, прочтя намётанным глазом ту статеечку о дюже прогрессивном и хорошо известном им мэре, в Труборог срочно явились — вырвать из мыльной биржи сдуру вложенные туда общаковские инвестиции, и никаких разъяснений насчёт реалий рынка и понятия “коммерческий риск” слушать не захотели. Взгляды их оловянных глаз вызывали на спине мурашки, и страшновато как-то было общаться со столь экономически безграмотными субъектами рынка, пришлось спешно возвращать их немалые инвестиции.

(Это про них как раз поведал мэр “Экономике лимана”, когда сетовал на некоторых бизнесменов, не желавших заниматься серьёзными проектами, а надеявшихся на быстрые и лёгкие деньги).

* * *

Уже тогда начал опасливо отмечать Мыло, что слишком часто попадаются среди отечественных инвесторов совсем уж неприятные люди. Для них характерными были такие малоинтеллигентные признаки звериного по силе интереса к деньгам, каким отличался сам Иван Михайлович.

И с утроенной силой потянуло его к аккуратным и приятно пахнущим парфюмами западным представителям бизнеса, и нестерпимо захотелось завести какое-нибудь своё собственное непыльное дельце в их тихих и надёжных швейцариях-бенилюксах, подале и незаметней от любимого Труборога с его “гигантскими инвестиционными возможностями”. Одна лишь беда — те хорошо пахнущие иностранные люди почему-то не тянулись ни в Труборог, ни особенно к Ивану Михайловичу, а если уж доводилось им быть обманом затянутыми к нему в кабинет, то и внукам своим они заказывали третьей дорогой объезжать всю эту русскую инвестиционно-алкогольную благодать.

Пришлось изобретать какое-нибудь достойно выглядящее мероприятие, с помощью которого можно было бы и денежки собрать, и ловко их в бенилюксы-швейцарии переправить. Вот здесь-то и понадобился уголовно-знаменитый впоследствии проект создания свободной зоны “Труборог”.

В общих чертах сия затея выглядела следующим образом: нужно было найти иностранных (обязательно иностранных, сейчас поймёте) исполнителей разработки такого проекта, заплатить им валютой(!) за нелёгкие труды их, но таким образом, чтоб не претендовали они на основную часть той оплаты. (А оплата-то та долларовая — за границу к иностранным исполнителям! — теперь всё ясно?).

Не сразу, но ребят таких в пивной на окраине столицы нашей Родины отыскали: пара московских студентов-хорватов зарегистрировала на себя в Париже контору, та фиктивная контора и взялась (по схимиченному “договору”) за полтора миллиона зелёных денег проект “разработать”. Хорваты те, правда, подозрительно хорошо для французских бизнесменов говорили по-русски, поэтому в Трубороге о них больше рассказывали, но показывать народу предусмотрительно не спешили.

Получилось всё как нельзя лучше: хорватские молодые люди себе полсотни “штук” баксов, конечно, взяли — всё ж не задарма мучались, французскую контору открывали, щёки молча надували перед парой подобранных самим Мыло писак-журналистов, дымчатые очки и нарочно купленные галстуки старались в салаты не ронять… Ну, а полтора лимона зелёных на проект собранных деньжат как раз в швейцарии-бенилюксы и ушли, чтобы где-то под тёплыми средиземноморскими лучами сказочным образом в небольшой, но всё ж супермаркет мыловский да и обратиться.

Слепленное для сбора тех деньжат предприятьице “Труборожский регион” (естественно, с гражданином Мыло И.М. во главе учредителей) пару-тройку месяцев для виду сохраняли. А потом оно таинственным образом растворилось, исчезло из всех городских документов — причём не только вместе с деньжатами теми, но и что самое интересное — вместе с землицей на берегу лимана и иным городским недвижимым добром, которое Мыло заодно с деньжатами казёнными в него “на развитие” насовал.

И самой загадочной в том широком жесте была передача этому “региону” здания городского кинотеатра “Пионер”, причём загадочность обеспечивалась фразой “вместе с прилегающим городским туалетом”, как буквально упорол мэр в своём постановлении по поводу передачи сего культурного очага, к тому же заслуженно являвшегося охраняемым памятником архитектуры.

На культурный очаг много желающих вокруг шакалило, поскольку был он ещё той, настоящей дореволюционной постройки, “Синема” ранее именовался — однако никто из них не смел опередить достойнейшего, то есть самого Ивана Михайловича.

А в Трубороге ещё до-о-олго после этого продолжалась оживлённая дискуссия в местной печати: “Свободная зона — шанс для всех или избранных?”. Но дискуссия та тоже была необходима, поскольку требовалось беспрестанно обеспечивать защиту от дюже умных своих, труборожских, непрестанно норовивших уличить да за руку схватить. Умников приходилось постоянно клеймить как “ретроградов”, а их умозаключения о том, что вся затея с зоной “служит исключительно целям личного обогащения первых лиц” именовать враньём и примитивизмом на уровне паранойи. Понятно же, что нужно было выиграть время для надёжного перехода тех полутора зелёных лимонов на вызревание в средиземноморских краях.

Оно, конечно, и деньги для Ивана Михайловича небольшие, и супер-то маркет почти скромный, но по кирпичику-по-кирпичику...

Кирпичики складывались зачастую из совсем уж неправдоподобно наглых затей. Так, чуть позже начала возни с зоной, но в полном с ней идейном соответствии, удалось провернуть ну просто невероятную на первый взгляд афёру с портом. Издавна были на труборожском лимане заросшие камышом мелководные причалы, которые и дали толчок очередному злодейскому замыслу: собрать с лохов-инвесторов деньжат “на строительство” вблизи Труборога Международного порта “Императорский” (глава учредителей — как обычно, гражданин Мыло Иван Михайлович). Развёрнута была разнузданная реклама, денег казённых на неё не жалели — вплоть до телеэкранов CNN и NBC.

И — получилось! Конечно, купившихся на ту рекламу наивных иностранцев не нашлось – всё-таки сильно мешали карты беспристрастные географические, никак не зафиксировавшие океанских глубин на тысячи морских миль вокруг степного труборожского лимана. Но вот своим, труборожским издыхающим, а вчера ещё таким славным гигантам отечественной индустрии, руки повыкручивать насчёт сугубо добровольных инвестиций “на строительство нашего порта” очень даже удалось (а кто не соглашается — того тут же пробанкротим! Васькина — ты где?).

* * *

Но не все, ой не все из городских “красных” директоров понимали необходимость столь перспективных вложений в отечественный рыночный бизнес. Ропщущих становилось всё больше, и скорость сбора с них податей “на наш порт” не соответствовала скорости траты уже выдуренных инвестиций. Мелок и ничтожен оказался этот инвестиционный потенциал, всё более и более отстававший от рвущегося на тихоокеанско-средиземноморские просторы Мыло.

Вся эта несостоятельность отечественных инвесторов вызвала к жизни “третий этап инвестиционной политики”. Таковой стала провозглашённая мэром политика дальнейшего развития сношений с городом-побратимом Веллингтоном, но “не просто партнёрских, они у нас давно такие, а сношений прямых, непосредственных, короче чтоб они нам денег давали, ну типа инвестиций”.

Хитрость такой постановки вопроса была в её отвлекающей сути. Конечно, никаких новозеландских инвестиций Иван Михайлович в натуре и не ждал, поскольку “побратимы” уже имели несчастье познакомиться с труборожским мэром, и не то что инвестиций вкладывать — зонтик без присмотра при нём не оставили бы.

На самом-то деле намерения лежали много ближе: в хорошо освоенном труборожском бюджетно-денежном пространстве.

Схему дальнейшего и окончательного грабежа городской казны разработали следующим образом. Тот самый “императорский порт” берёт в каком-нибудь сговорчивом банке ха-а-роший кредит (мелочиться не старались, меряли миллиардами). А без кредита-то императорский порт не сделаешь, нужны вложения. Ручается за возврат кредита, естественно, Иван Михайлович и естественно же, городской казной. Знамо дело, в условиях борьбы за реформы экономики всяко бывает — рисковать приходится, дело-то новое, неизведанное — построение рынка называется. И вот в условиях такого риска (коммерческого по-научному) тот кредит вдруг и пропадает, ну невозвратным становится.

Конечно, банк недолго печалится и деньги те кредитные (да с процентами!) с городской казны и взыскивает. Ну, раз мэр казной поручился — то и отдавать из неё надо. А ничего не поделаешь — риск-то коммерческий, ой большой риск. Заодно и сговорчивый банк будет не в обиде, да и отблагодарить мэра не забудет.

Как задумали — так и сделали. И, как ни странно, не один раз. Эта странная повторяемость очевидного и регулярного наступания на грабли (взял императорский порт кредит — не вернул, деньги за него отдали из казны поручители Мыло с Серым, опять взял порт или ещё кто из своих, проверенных — опять не вернул, опять отдали да ещё проценты заплатили и т.д., до трёх десятков раз!) очень заинтересовала тех следователей, которые Васькину довели до полной и печальной трезвости в Кабеляках.

Честно сказать — более всего опасалась она даже не этих нехороших фактов, которыми её начало-таки донимать следствие. Пока это были те “мужские дела”, в которые она старчески-кокетливо просила следователей её не впутывать. “Это ж они, мужики, чего-то там сговорились, а я-то, женщина, при чём тут?”. В этих “мужских делах” ей отводилась функция подставной дурочки, которая давала “добро” своей подписью на поручительство, но уже после завитушки Ивана Михайловича. Самым же ушлым и ценимым оставался, как обычно, Сергей Витальевич, который последним ставил свой такой дорогой автограф “гарантируется бюджетом” ценой в потерю для Труборога очередных миллиардов городских рублей.

А по-настоящему страшным для Васькиной было предчувствие: вот сейчас достанут следователи подделанные ею, Васькиной, бумажки по приватизации труборожских самых лакомых кусков! Тут если на кого и сворачивать — то на Серого, а это ж всё равно что против ветра... Серый в те доходные приватизационные годы непосредственно руководил Васькиной, и именно он регулярно поставлял ей “клиентов”. Так, например, случилось с тем же мясокомбинатом. Тогда как раз наступил момент всенародной делёжки государственной собственности через пресловутые “ваучеры”, и должен был мясокомбинат стать всему народу доступным через свои акции. Бери — не хочу!

Но это если по закону. Так ведь если ж по нему, такому “несовершенному” — то что же себе-то “на карман”? И потом — ну зачем народу тот же мясокомбинат? Что народ с ним делать будет? Нет, тут, конечно, подход должен быть иным, творческим и профессиональным.

Поэтому действовала Васькина по наущению Серого так: в процессе общенародной приватизации открытое акционирование подменяла незаметно для наивно алчущего народа на закрытое, ну для своих то есть, достойных, знающих не только истинную цену собственности, но и как-кого за эту собственность благодарить.

Поначалу она чего-то опасалась, но потом через без счёта повторяемые двенадцать стопок приноровилась лишний раз не задумываться и даже нетерпеливо поторапливала Серого с поставкой клиентуры для досрочного перевыполнения всех мыслимых и немыслимых встречных планов приватизации городского добра.

... И вот теперь следователь взял да и помахал перед её носом теми самыми приватизационными бумажками, хотя (не сошла же она с ума!) были они ею собственноручно подменены и вроде ж как бесследно уничтожены по указанию ушлого Серого.

ТУЧИ ИЗ ЦЕНТРА ПРИПЛЫЛИ

... Главным смыслом ночного послефейерверочного общения с высокими московскими гостями видел мэр сверхважное обсуждение путей собственного спасения. Да, совершенно неожиданно эта тема стала срочно необходимой. Уже несколько раз неместными следователями был допрошен под протокол гражданин Мыло И.М., многочасовые допросы замучали всё ближайшее мылино окружение. По содержанию следственных действий было ясно, что не сегодня-завтра казённый разговор логично перейдёт к избранию меры пресечения.

Страшным было то, что настырные ищейки-менты были совсем не труборожскими, и никак не шли на привычные конструктивные отношения. Более того, каждый их шаг получал незамедлительное газетное освещение в областном центре!

В отличии от Серого, которого поначалу всего более беспокоило давнее “мокрое” зерновое дело, для Ивана Михайловича актуальными были разом всплывшие все прегрешения чуть ли не за десять лет его разбойного руководства городом.

Сам Мыло не мог упрекнуть себя хоть в каких-то просчётах или недоработках в части разносторонней организации рационального использования, то есть личного присвоения, большинства тех городских миллиардов, за которыми сейчас гонялось следствие. Разве что некоторые детали механизма по отторжению казны стёрлись в обстановке созданной для себя вседозволенности. Но, конечно...

Конечно, одно вынужденно слабое звено в этой машине имелось — звеном тем был Сергей Витальевич Серый. Знал Иван Михайлович — каждый раз, когда нёс ему первый заместитель увесистые денежные свёртки, наверняка оставлял себе по дороге немалую часть — но не зазря же, ведь много делал Серый полезного. Как униженно понимал Мыло, вряд ли без Сергея Витальевича удался бы столь долгий и надёжный отсос труборожского добра. Именно благодаря Серому стало возможным создание необходимых для этого составляющих, то есть технологии руководства городом.

В перечне мудро разработанных Сергеем Витальевичем технологических приёмов и условий их реализации были:

- обстановка постоянного якобы недохвата городских средств для решения городских же проблем (“ну нет, нет у нас на всех вас средств в казне!”) — это было необходимо для того, чтобы каждому просителю отвечать: если я вам (учителям, или врачам, или пенсионерам) дам, то с чем останутся другие (соответственно врачи, или пенсионеры, или учителя — перестановки определялись тем, кто именно униженно выпрашивал у Серого положенное). Гениальность сего хода была в том, что один и тот же ответ давался каждому — в результате никто ничего не получал, а средства городские отдавались по усмотрению, “в рабочем порядке”, то есть сугубо своим и благодарным;

- абсолютно (это очень важно — именно абсолютно) ни на что не годящийся аппарат управы, понимающий свою полную непригодность и поэтому бесконечно послушный под угрозой изгнания из сытого и сонного чиновничьего рая;

- по отмашке Мыло дружно и конструктивно голосующее “За!” ручное городское депутататство;

- служба дозировки и задержки пенсий “ДЭЗИ” для надежного протаскивания на выборах именно карманного депутатства голосами голодно-послушных пенсионеров. Это было главным компонентом “наших собственных избирательных наработок”, рассчитанных на рациональное дозирование выдачи пенсий только правильно голосующим;

­ — тотальная система сбора взяток со всего что шевелится: от уличного валютного менялы до директоров городских рынков — по горизонтали, и от кондуктора трамвая до Васькиной — по вертикали. Здесь крайне важным было создание условий невозможности избежать дачи взятки без потери работы, здоровья, свободы; обязательной была также всеобщая “повязка”, при которой каждый мздоимец отдавал наверх в виде отстёжки часть собственноручно полученных взяток с нижерасположенных взяткодателей;

- многогранное сотрудничество с местной правоохранкой в рамках предыдущего технологического приёма;

- очень хорошо оплачиваемая крыша в Москве;

- голодная покорность местных средств “информации”;

- недопускающая сбоев пропаганда по типу геббельсовской (“чем наглее ложь, тем легче в неё верят”).

Краткое изложение сути этой технологии звучало так: “Воровать и врать, чтоб воровать ещё больше!”. И как ни анализировал её сейчас Мыло — не видел слабых мест. Не должна она давать сбоев! И тем не менее...

* * *

Тем не менее стройная система рушилась на глазах. Мало того, что почти все источники “дойки” городской казны оказались опасными для дальнейшего использования (конечно, на какое-то время затаиться было необходимо) — так ещё и вчерашние прихлебатели вели себя просто странно.

Тяжёлые подозрения буквально раздирали Ивана Михайловича. Судя по шагам следствия, оно шло точно по списку подозреваемых в подрыве персонального Audi Серого. Этот список Серый своими собственными руками передал в милицию. Но почему-то каждый из очередных “подозреваемых в покушении” по этому списку открывал всё новые и новые “эпизоды” как раз в мэрской уголовной деятельности с традиционно скудной городской казной! Ну какие выводы должен был сделать Иван Михайлович?

Естественно, между ним и Серым произошёл крупный товарищеский разговор, который мог стать последним в жизни Серого. Сергей Витальевич в знак преданности энергично жевал край ковра в мылином кабинете, с трагическим плачем “нас хотят поссорить!” валялся в ногах хозяина, но мрачные подозрения до конца не развеял. На вопрос в лоб: “Откуда у ментов стоко фактов на меня, если не ты их сам подсовываешь?” Серый отвечал только закатыванием глаз, шёпотом плёл что-то о засилье врагов в управе и поголовном предательстве.

Дошло до того, что у городского депутатства хватило наглости прерывающимися голосами порекомендовать Ивану Михайловичу ... подать в отставку — мол, ты нас всех подставил и сколько раз ещё успеешь до ареста подставить.

Конечно, мэр наморщил низкий лоб и хмуро пообещал подумать. А чё ему думать-то, просто всех этих “слуг народа” по допросам затаскали, вот они в штаны и наложили. Тоже мне — избранники! А кто руки “За!” тянул, когда Серый их как детей вокруг пальца... Пусть сами теперь следствию объясняют — как они этого уголовного преступника Серого так славно контролировали, что городскую управу уже давно пора банкротом объявлять и белый дом за долги продавать.

На самом же деле все мылины раздумья свелись к тому, что обязал он старшего депутата (по пьяни мэр как-то назначил “избрать” его старшим) срочно организовать для них двоих выезд в столицу нашей Родины, чтобы проконтактировать со знатными земляками, которым столько всего в Москву было перетаскано, а выпито с ними в любимом Трубороге и городе-герое Москве — и вовсе немеряно.

Надо было как следует заручиться поддержкой в противостоянии надоедливым ищейкам из области.

Однако к удивлению обоих просителей, зажравшиеся московские земляки сочли за благо дистанцироваться подале от своего провинциального “друга”, подозрительно согласованно изображая непонимание поводов для беспокойства.

Как бывший комсомольский функционер и многолетний идеологический партработник, Иван Михайлович давным-давно взял за правило действовать с нужными людьми по принципу: не бывает честных девушек — бывает мало денег. Значит, понял он, поиздержались земляки в нынешней московской дороговизне, надо их на Трёхсотлетии так снабдить зелёными дензнаками, чтобы никак не сумели они отказать в подмоге. Срочно был организован последний и решительный сбор средств “на борьбу с красно-коричневой опасностью”. Конечно, на сей раз старались работать осмотрительнее, круг обираемых взялся строжайше контролировать лично Мыло.

Но, к неожиданному прозрению как своему, так и используемого “на подхвате” верного Коли Мопсенко, наткнулся Иван Михайлович на неуместное осторожничанье привычных доноров-спонсоров. Многие из них, вчера ещё вовсю лебезивших и ловивших куски с мэрского муниципального стола, сегодня резко облагородились, деловито ссылались на кризис в мире бизнеса, и задумчиво протирали галстуками заведённые для имиджу очки.

А всё потому, что уже не казался им прежним Иван Михайлович — теперь он стал фигурантом Мыло И.М.

У наиболее наглых даже хватало подлости напоминать, как презрительно хмыкал Серый, читая в областной газетке соображения о чиновниках из управы. А там просто обидно для Сергея Витальевича утверждалось, что редкий чиновник-руководитель не имеет своих заслуженных десяти штук зелёных в неделю. “Может, кто и не имеет,— задумчиво щурился тогда Серый,— но это, наверное, не в нашем районе”. Так эта бизнес-шпана теперь колола напоминаниями, вопрошая — куда ж, мол, нам до вас?

Ничего не поделаешь, пришлось идти на новые смелые финансовые шаги. Надёжным людям тут же были выданы гарантии под теперь уже валютные кредитования. Над поводом особо не раздумывали — для покупки любимым труборожцам дешёвой муки в братской Болгарии, так “дурочку” с валютными кредитами и поименовали. Ну, а верным болгарским братушкам тут же команду давали те кредиты долларово-миллионные в благостную Землю обетованную незамедлительно переправлять. Концы надёжно терялись во мраке всё того же пресловутого коммерческого риска на неспокойном Ближнем Востоке, а львиная доля зелёных денег заслуженно грела мылин карман.

Рассчитывалась же за кредиты, как обычно, нищая городская казна. Теми рублями рассчитывалась, в которых исчисляли невыплаченные “из-за кризиса в стране” пенсии и учительские зарплаты. А что до дыр в труборожском бюджете — так они ж на то Серым и проделаны, чтоб через них-то...

Разумеется, наскрести на подношения московским заступникам удалось, и с большим запасом.

В нервной обстановке подготовки к их приезду была суетливо проведена серия судорожных встреч со специально подготовленным народом, чем как бы ненароком, ненавязчиво подтверждалось, что “Труборожский мэр Мыло умеет держать удар” — так отражала происходящее в городе одна газетка из областного центра.

* * *

В качестве запасного хода была срочно разыграна сцена “обострения политической борьбы в городе за кресло депутата Государственной Думы”. На самом деле находящемуся в состоянии непроходящего голодного обморока городскому сообществу было настолько глубоко наплевать... Однако надо ж было как-то подвести народ к ошарашивающему выводу — лучшим нашим депутатом в Госдуме может быть только Иван Михайлович Мыло!

Для этого был организован спектакль в испытанной форме “консультационной встречи с представителями наших общественных организаций” (с задушевным рефреном давайте посоветуемся). Организовать её было велено Задницкеру и Мопсенко. Цель — наверняка определить достойнейшего кандидата на думское кресло в процессе демократического обсуждения. Но — “заставь дурака богу молиться... ”.

Прибывшие на встречу с Мыло покорные и специально прикормленные “представители” настолько были введены Задницкером в раж, настолько глубоко поверили в разыгранный фарс, что кинулись на полном серьёзе спорить, кто из них подходит больше для той роли депутата!

А сидевший с красной пропитой мордой прямо перед ними самый потенциальный из наилучших кандидат в кандидаты, дважды академик и талантливый рыночник, прогрессивный реформатор и заведующий кафедрой, известнейший на Юге России проектировщик свободных зон и профессионально убеждённый идейный строитель коммунизма в борьбе с капитализмом (раньше) и построения капитализма в нелегкой борьбе с коммунизмом (теперь) остался незамеченным?!

Набычившийся профессионал мрачнел всё боле и боле, пока не разразился несвязным и длинным матом на тему низкой политической культуры присутствующих. Напуганные “представители” прижухли, с непоправимым опозданием поняв истинный смысл своего приглашения. Но в это время загодя накрученное Задницкером местное проводное радио уже подобострастно орало, что в обстановке единого порыва, с чувством глубокого и многоразового удовлетворения ... ну и так далее.

* * *

... А “представители” тихо-тихо расползались из управы, поражённые как ударом молнии коллективным прозрением: Мыло в предчувствии скорого ареста готовит себе депутатскую неприкосновенность!

Глава четвёртая

КОГДА ЕГО СОВСЕМ НЕ ЖДЁШЬ ...

... В то время, когда последние фейерверочные зеваки ещё добирались домой, застолье в нижнем зале базы отдыха мясокомбината расслабленно втягивалось в свою основную фазу. Вице-мэр Сергей Витальевич Серый, убеждённый и несгибаемый гетеросексуал, втайне предвкушал эффект от подготовленного лично им главного сюрприза — подачи высоким гостям не только привычных “девочек”, но и “мальчиков”.

Да, да, несмотря на омерзение от вынужденных контактов с этими представителями нетрадиционной ориентации, вице-мэр не собирался ударять в грязь лицом и хотел выглядеть максимально понимающим запросы наверняка развращённых столичных земляков. Гости должны были видеть: мы здесь шиты не лыком и не пальцем деланы, несмотря на то, что не отправились в своё время в столицы, а остались тянуть номенклатурные лямки в провинции.

Презентацию “сюрприза” Сергей Витальевич провёл с присущим ему артистическим блеском: напитки буквально остановились в глотках присутствующих, когда сразу после многозначительного тоста “чтоб у нас всё было, и чтобы нам за это ничего не было!” Серый щёлкнул пальцами, и пред гостями, призывно вихляя бёдрами, предстали четверо обнажённых по пояс намакияженных “мальчиков”. Эффект явно превзошёл всё что можно, в глазах коллег по управе читалась растерянная зависть — опять серый кардинал в самый решающий момент умыл их как детсадовских пацанов, показав кто есть кто в руководстве городом!

Да, это был день Сергея Витальевича. Весь его актёрский дар выплеснулся перед высокими гостями, которые смотрели на блистательного вице-мэра с откровенным одобрением. Он чутко отметил, как главный земляк, из “окруженцев” самого президента, выразительно указывал глазами на автора сенсации и пытался что-то объяснить растерянно-подобострастно склонившемуся над ним в полупоклоне Мыло. Сергей Витальевич видел, что Иван Михайлович не может понять желания гостя. “Уже готов”,— раздражённо подумал Серый, и с бокалом в руке, деловито вприщур улыбаясь, двинулся к покачивающемуся Мыло.

- Ты ... эта ... ты пойди с ним,— с трудом выдавил мэр.

Холодея от невероятного смысла догадки, ставший сразу глубоко несчастным Серый простучал громко завибрировавшими челюстями “К-куд-да?” и с ужасом оглянулся на высокого гостя. Тот явно ждал взгляда и призывно улыбнулся в ответ.

- Ну не убудет же тебя ... а для дела надо ... в смысле понравился ты ему,— плёл Иван Михайлович что-то совсем дикое.

Это был мгновенный и страшный для Серого переход в восприятии себя как тайного вершителя всего происходящего вокруг. Такого не могло привидеться в самом кошмарном сне. И главное, вице-мэр не то что понимал безусловную необходимость подчиниться, а просто в соответствии с номенклатурным рефлексом должен был следовать указанию, прихоти, даже похоти старшего по чину. Он и последовал совершенно сомнамбулически на внезапно ставших ватными ногах. Вместе с высоким гостем, в люкс-покои второго этажа базы отдыха.

А меж тем на первом этаже “отряд не заметил потери бойца”. Пели, конечно, не “яблочко-песню” — главным вокальным произведением на таких мероприятиях всегда для начала имели гимн номенклатуры “не расста-а-анусь с ка-а-амса-амо-о-о-о-ла-а-а-м... ”. Именно под эти пьяные вопли, доносившиеся с первого этажа, Серый пытался успокоить себя в потных руках не на шутку разошедшегося московского гостя: “Ну и что, и ничего особенного, и не каждый же день, и не только со мной такое случается”. Но успокоение не наступало. Зато к горлу подкатывалось что-то совсем противное, и поэтому первое, что сделал вице-мэр, покинув через полчаса шумно уснувшего и ставшего таким близким земляка — это спешно налил себе полный бокал ледяной водки.

Однако то, как он её пил (на манер дегустатора, тщательно как бы перемешивая во рту поглощаемое и сосредоточенно глядя куда-то внутрь себя) привлекло внимание бдительного Коли Мопсенко. Так оперировать со спиртными напитками у них не было принято, и поэтому Коля насторожился. Одним из его ценнейших качеств было умение мгновенно отмечать любые отклонения в поведении и руководства, и коллег. Он умел (по-своему) эти отклонения анализировать, делать проницательные выводы и преподносить их Мыло.

Например, одним из лучших своих “анализов” Коля любил вспоминать, как по совершенно неприметному штришку сумел отследить готовившуюся в управе крупную измену. А дело было так. Коля заметил, что один из бесчисленных мэрских замов сменил форму одежды: вместо идиотского летнего стандарта чиновника (белая безрукавка с болтающимся по животу галстуком в обязательном сочетании с озабоченно-деловой “мордой лица”) тот зам надел клетчатую “шведку” без галстука. Конечно, Мопсенко вначале прищурил глаз и осторожно задал вопрос — зачем же тот выделяется. И по необдуманному ответу (галстук, мол, приличные люди носят только с пиджаком и длиннорукавной сорочкой) в момент понял: это подкоп под Ивана Михайловича! Мы все, значит, как однояйцевые близнецы, а этот ренегат... В тот же день участь так ничего и не понявшего отступника была мгновенно и беспощадно решена, а Коля получил личную мэрскую благодарность в приказе и трудовой книжке “за преданную бдительность”.

Поэтому сейчас Мопсенко немедленно пробрался к отключающемуся буквально на глазах шефу и озабоченно изложил ему суть замеченного. Однако Мыло, странно гыгыкая, порекомендовал Коле не трогать Серого и дать тому возможность отдохнуть.

- Так чего ж он пьёт-то не по-людски, если отдохнуть хочет? — Мопсенко искренне не мог понять Ивана Михайловича и настойчиво пытался объяснить тому свои крепнувшие подозрения.

- Та ты не догоняешь, гы-гы, это он так ... эта ... ну дезинфицирует, я тебе потом объясню раз ты не понял.

Коля потрясённо “догнал”... Искреннее сочувствие на миг родилось и исчезло в его извилине, чтобы тут же смениться мысленной благодарностью московскому гостю: вот как он эту суку Серого за всех нас!

Оглушённый пережитым вице-мэр тем временем спешно приступал ко второму бокалу водки. Проницательный Коля пытался его сочувственно остановить, напоминая о предстоящей беседе с прокурором, которая была намечена в сауне под услуги уже разогретых “массажисток”. “Уйди! — крутил головой Серый,— ты здесь девок щупаешь, а я!... а меня!... ”.

- Я, Сергей Витальевич, всё знаю,— многозначительно произнёс Коля.

* * *

Ах, как быстро пожалел простецкий недоумок Коля Мопсенко об этих своих словах! Ну зачем, зачем... Меж тем непоправимое произошло: в ситуации, когда вокруг всё было так хорошо, вдруг свершился страшный сбой. “Сбился” чётко распланированный ход и порядок событий.

Ведь как оно бывало всегда и должно было быть сегодня? Первый акт пьянки привычно перешёл бы от стола (описывать его ни к чему, и так понятно — сильно отличался он от любых и вам и нам известных, удивляя даже московских “окруженцев” президента) к плотским утехам в сауне и многочисленных “покоях”. Этот второй акт обычно сопровождался обильными возлияниями и был абсолютно необходим, поскольку в обстановке повального скотства все как бы становились совсем равными, хоть и на несколько часов.

И вот в такой-то атмосфере всеобщего скотского равенства принято было начинать обсуждать самое главное, для чего полагался третий акт. На его проведение все опять сползались “утром” (то есть под вечер следующего дня) за столы, были размякшими, опухшими и сильно неодетыми. Это был основной элемент действа, посему участие в нём могли принимать только допущенные: никакой обслуги, никаких спонсоров-бизнесменов и девочек с мальчиками. Разливали Коля Мопсенко и собственные специально натасканные пятидесятилетние “девушки” типа Васькиной. Затем — опять сауна, девки и т.д. по тому же циклу, пока не упивались окончательно.

Вся эта процедура коллективных оргий была хорошо отработана и традиционна ещё с комсомольских лет. Необходимые казённые средства пропускали по бухгалтерии управы иногда как “на приём иностранных делегаций”, но чаще “на материальную помощь социально незащищённым слоям населения”. В последнее время для разнообразия стали использовать фразу “для проведения берегоукрепительных работ”. Подписывал соответствующие распоряжения Серый, он же и контролировал непосредственно за столом достигаемый уровень “помощи незащищённым” и “укрепления берегов”. Алчущим быть допущенными спонсорам предоставлялась возможность не только сделать посильный денежный взнос, но и попытаться удивить присутствующих каким-либо скромным центнером неостывших деликатесов из, например, своего колбасного цеха, либо даже парой ящиков невиданного ранее коллекционного напитка из какого-нибудь Парижа-Лиссабона. Что они наперебой и делали, тратя без промаха окупаемые тысячи “зелёных”.

Так что в результате получалось совсем недурственно по внутреннему (желудочно-кишечному) содержанию, в полном соответствии с требуемым климатом делового общения, а также с не выпячиваемым, но действительно достигаемым единением мерзких душ и тел.

Интересно, что принимаемые при этом главные решения (а ведь именно так и всегда они принимались труборожской управой даже по действительно важным городским вопросам!) трактовались мыловскими чиновниками как коллегиальные, то есть достигаемые в результате коллективного обсуждения и коллективного же одобрения. И делалось это не только для размазывания возможной ответственности, но даже с медицинско-патологическим оправданием.

Дело в том, что ещё в период своей идеологической деятельности в горкоме партии упорно боролся по долгу службы Мыло с таким позорным пережитком руководимого партией народа, как пьянство. Первые три тоста на ежевечерних горкомовских попойках именно в этом разрезе он тогда и провозглашал: “Так выпьем же за полное искоренение пьянства и алкоголизма нашего великого советского народа!”.

­­­ И вот в процессе этой тяжёлой борьбы довелось ему как-то услышать в Высшей партийной школе доклад медицинского светила на партконференции, посвящённой проблемам антиалкогольной кампании. Это светило до самой поражённой циррозом мылиной печени проняло Ивана Михайловича фактом, что, оказывается, всего ста грамм выпитого достаточно для того, чтобы на две недели понизить умственный интеллект выпившего на десять процентов! Иван Михайлович начал что-то судорожно прикидывать в выданном на партконференции блокноте с калькулятором, но результат получался настолько странным, что блокнот пришлось захлопнуть, незаметно оглядываясь на дремлющих соседей.

Очевидно, решил для себя тогда Мыло, где-то он ошибается с нулями, если калькулятор не врёт. Да иначе и быть не могло, что подтвердило само светило, когда в перерыве успокоило взволнованного результатами подсчёта Ивана Михайловича: “Лично Вы можете не расстраиваться об интеллекте,— сказало вежливое светило, внимательно глядя на трясущийся у Мыло в пальцах карандаш, которым тот пытался на блокнотном листе численно пояснить свой вопрос. — Отсутствующее не уменьшается!”.

Однако главный вывод, который неожиданно сделал тогда Иван Михайлович и всегда разъяснял его членам своей команды, касался убеждений в необходимости коллективно принимать коллегиальные решения.

Звучал тот вывод так: “Нам умники не нужны. Ну пьёте вы, и немало (от того что работа у нас связана с людями, а потому страшно нервная), и у вас этих процентов ума уже давно ... скоко надо для руководящей работы. Поэтому вы свои оставшиеся интеллекты должны складывать у меня в команде, и это будет наш коллективный разум. И мы им будем принимать наши решения”.

Понятно, что получающиеся решения были весьма специфичны, и интеллектуальными изысками, равно как и примитивной грамотностью, не перегружались, однако сохраняли при этом обязательную верность принципам той самой технологии руководства городом.

ПОНОС ИСТИНЫ

Идиотское вмешательство Коли Мопсенко в страдания Сергея Витальевича действительно привело к необратимому: Серого вдруг понесло. Жуткий коктейль из активного воздействия московского гостя и двух хороших бокалов водки поначалу вызвал истеристический поток брани почему-то в адрес Мопсенко.

- Тебе, кретину, сколько раз надо объяснять — где твоё место? Ну куда ты лезешь со своей проницательностью? Ты пойми: пока шеф на свободе — ты человек. А когда он сядет за решётку — ну куда ты денешься? Я знаю, ты ему поверил, что он тебя на своё место пристроит, если успеет до посадки сам в депутаты сорваться. Но глянь в зеркало, а потом подумай: это кто ж в зеркале — городской голова? Или может колька-дежурный в приёмной, где ты штаны протирал, пока я, я тебе семь лет назад своё место не освободил?

Серый заглотнул ещё водки и понизил голос.

- Ну разве с твоей пропитой рожей можно городской казной управляться? Я тебе, Коля, как коллега коллеге скажу: место тебе — на городской свалке. Замом заведующего ею. По снабжению. Мусором. Это, братан, твой потолок. Как другу объясняю: пока Ваня на свободе — пробивай должность зама по мусорке! А ему не верь. Ты же знаешь, он до ареста спешит сорваться в Госдуму — депутатом пролезть. Правда, хоть ума хватило в партийных списках место себе покупать, а не в Трубороге и-ик-избираться...

Тут Серый ненадолго замолк, не в силах сдержать икоту, и только сейчас увидел, что почти все присутствующие ошалело внимают его словесному поносу. Он безуспешно попробовал долить себе водки, но понял — из бутылки пить проще, и не без труда продолжил свои откровения.

- Хотя и со списками у него проблемы — кому он нужен с его партийной многогранностью? В КПСС побывал, ну как и мы, конечно. Помнишь, писали в заявлении: “прошу принять!... хочу быть!... в передовых рядах!… строителей коммунизма!... ”. Сколько он у нас на руководящей партийной работе ваньку провалял в родной коммунистической? Двадцать лет! И ровно через эти двадцать лет, утром двадцать второго августа девяносто первого — вдруг наше Мыло стало главным городским демократом, борцом с большевистской деспотией... “Я, говорит, за свои демократические убежденья есть жертва партийных интриг коммунистического горкома”! Цирк. А ещё через два года — он в “Наш дом” в окно лезет: демократы, говорит, страну довели. Потом, помнишь, за “честь и родину” хватался, к генерал-губернатору на Енисей в единомышленники пытался просочиться? Теперь мечется по Москве, навязывается подряд всяким “Россиям” с “Отчизнами”. Короче — профессиональный партийный деятель. То есть профессионал шастать по партиям. Эй, слушайте все — он просто иммунитета депутатского ищет! Сесть на нары боится! Однако ж хрен кто его, фигуранта, возьмёт в свой список... А ты хоть знаешь, Коля, хи-хи, кто ж позаботился об этой чистоте списков наших российских партийных рядов?

Тут Сергей Витальевич как бы перевёл дух, найдя неверным взглядом зелёного от страха Колю в окружении таких до омерзения знакомых харь. Хари перетекали одна в другую, шелестя что-то о необходимости заткнуть ему, Серому, его нехороший рот. Он попытался замахнуться бутылкой на ближайшую размалёванную харю — это была Васькина — но заведённая назад рука перевесила ослабленное полулитром водки хилое тело, и мертвецки пьяный вице-мэр рухнул меж стульев.

- Послушайте, господа офицеры, а что это у вас тут творится? И где наш гостеприимный мэр? — это растерянно пытался вопрошать в онемевшее пространство бравый земляк-генерал, которого как главную надёгу прямо накануне фейерверка доставили спецрейсом из Москвы.

Сильно струхнувший Коля Мопсенко, чувствуя что остался за главного с принимающей стороны, не нашёл лучшего, чем призвать наполнить и вздрогнуть за упомянутого пожилым полководцем гостеприимного мэра.

Вздрогнули и тут же забыли о где-то затерявшемся “тостуемом”: на столы прыгнули и нагло завыгибались стриптизёрши, представленные Колей как “столичные штучки”. Их выписал один из спонсоров в качестве традиционно полагающегося сюрприза.

Однако московского генерала наглые стриптизёрши не увлекли: он с пьяной решимостью хотел-таки докопаться до истины и не отходил от напуганного таким вниманием Коли.

- Нет, ты мне скажи — что это за камикадзе к нам под стол упал? И что он про списки здесь докладывал — я ведь сам состою в таком списке, а Иван Михайлович у нас просился по региону кампанию развернуть, и на партийное строительство от себя лично большие миллионы предлагал. Очень обещал всенародную поддержку организовать от ваших пенсионеров — говорил, что у вас для этого есть специальная принудительная артель с каким-то собачьим названьем (“ДЭЗИ она называется, ага!” — это услужливо подсказывала падкая на генеральские звёзды пьяненькая Васькина).

- Товарищ генерал-полковник, мамой клянусь — про списки ничего не знаю. А вот про... извините, камикадзе, имею что доложить,— потихоньку отходил от шока Коля, расплёскивая себе и генералу трясущейся рукой.

- Ну хоть это доложи, раз имеешь,— старался перекричать генерал вдарившую по ушам музыку и разошедшихся поклонников столичного стриптиза. — Тем более, что он тебя на городскую свалку-то грозился... Да ты присаживайся, не на плацу мы, чай.

* * *

Коля Мопсенко понял, что настал и на его улице праздник. Конечно, “закладывать” Мыло со всеми этими партийными списками он не будет, но про Серого ой как есть что рассказать столичному полководцу!

- Товарищ генерал-полковник! Гражданин Серый Сергей Витальевич, который в данный момент находится в положении “лёжа” под вверенным мне столом — это главный наш вор и преступник,— так неожиданно начал Коля свой откровенно-пьяный доклад. — Как только наш любимый мэр Иван Михайлович по трагической ошибке сделал его своим первым заместителем (хотя была и есть более достойная и абсолютно преданная кандидатура), развернул гражданин Серый свою уголовную деятельность расхитителя городского добра. А знаете, что он мне тогда говорил?

Язык преданной кандидатуры развязывался буквально на глазах. И ведь следует отметить — плёл он чистую правду, вспоминая те семилетней давности откровения Серого.

Колин пьяный рассказ относился ко времени, когда скакнул Сергей Витальевич с должности управделами исполкома в первые мылины замы. Следовательно, понадобился надёжный человек, которому мог бы Серый печать исполкомовскую доверить.

Вообще-то, если по закону, то печать ту следовало бы немедля под соответствующий акт уничтожить, поскольку исполком превратился в новый орган — городскую управу, и печать у управы своя уже была. Но мудрый Серый, пригласив Мопсенко для серьёзного разговора, так объяснял новую колину функцию хранителя печати отсутствующего горисполкома:

- Ты, Коля, направляешься нами на очень важный участок нашей реформаторской деятельности. Понимаешь, мы живём в сложное, но очень интересное время. На нас лежит суровая ответственность отреформировать наше застоявшееся общество! Но отреформировать его надо так, чтобы не было мучительно жалко потерянного нами в результате этих проклятых реформ.

- Кем — н а м и? — переспросил расстроганный таким вниманием к себе Коля.

- Нами, Коля — это значит номенклатурой, не бойся этого слова, оно хорошее. Разве нам нечего терять? А зачем же мы тогда честь и совесть смолоду на комсомольские должностЯ сменяли? Зачем же я, Коля, “с комсомола” в торготдел исполкома пролазил? Или ты забыл, как я тебе тогда покрышки для твоих “Жигулей” без очереди-то? А колёс сколько было у твоего “ноль третьего” — не тридцать ли?

Да ничего Коля не забыл. Помнил даже, как по четвертному за покрышку сверху Серый с него сдирал. А что было делать? И отдавал, поскольку сам Коля потом по “полтинничку” на них наваривал. Такая жизнь была — дефицитная. Развитой социализм называлась.

- Ну вот, Коля, мы к тебе присмотрелись — потянешь, видим. Но ответственность момента понимать ты обязан. Получишь от меня печать исполкомовскую — и хранить её будешь как партбилет. Где он у тебя, кстати, не сжёг ли на митинге каком, а?

- Так я ... это ... ну в смысле в душе-то я...

- Ладно-ладно, шучу. А вот с печатью не шучу. Ты пойми: сейчас главные моменты наступают, когда мы начнём нашу собственность распределять. Сразу поясняю ещё раз: “мы” — это номенклатура; “нашу” — значит государственную. Гордое выражение “Государство — это мы!” хоть не забыл? Ты ж у нас вроде по идеологической епархии проходил? (“Партия доверяла мне руководство комсомолом нашего режимного предприятия “Красный гидроакустик!” — едва успел вставить Коля). “Несунов”-то на заводских собраниях совестил, чтоб через проходную в открытую не таскали?

- Значит, запоминай как следует, всё по формуле: государство — это мы, мы — номенклатура, государственное — это наше. Значит — мы среди нас должны наше государственное и поделить! Чтобы, значит, несунам каким не удалось государство наше разворовать.

- А как, как я буду от несунов защищать нашу собственность? И ещё, товарищ Серый: ведь и у нас, партийных работников, ренегаты случались — а вдруг они придут ко мне, номенклатурой назовутся? Как истинно-то наших, ну кому можно собственность распределять, от ренегатов отличать?

- Тихо, Коля, тихо! Ну чего ты зачастил, разволновался. Давай-ка по маленькой, чтобы всё стало ясно.

Мопсенко облегчённо засуетился, разливая по стаканам с собой принесённое. Действительно, от этих формул и вообще от непривычного умственного напряжения в погоне за полётом мысли Серого он как-то приустал, его несчастная голова разболелась от попыток понять Сергея Витальевича и беспокойно гудела без обязательного каждые полчаса “допинга”.

- Значит, так. Во-первых, тебе не защищать нашу собственность надо, а меня внимательно слушать. Если чего не понимаешь — не мучайся, просто запоминай. Хоть запомнить-то тебе не тяжело будет?

Коля потихоньку успокаивался, проникаясь своим большим чувством ответственности и за номенклатуру, и за её общенародную собственность.

- Теперь о нас, то есть о номенклатуре,— продолжил Серый. Ты сколько лет был на руководящей партийной работе? Вот все эти двенадцать лет ты и являлся номенклатурой. В нашей, Коля, стране победившего, а потом ещё и развитого социализма, кроме известной тебе исторической общности — советский народ, была ещё одна. Это как раз и была наша с тобой общность, общность номенклатуры. Ты, например, что умеешь делать?

- Ну как же — руководить людями,— встрепенулся млеющий от “допинга” и гладких речей благодарный собутыльник.

- Вот и я говорю — делать ты ничего не умеешь, и в этом твоя ценность! И все такие как ты ценные партийные кадры старались держаться вместе, то есть сообща “руководить людями”. Для этого мы пролазили в разные комитеты — сначала комсомольские, хоть бы и школьные, потом в армии, институте, на заводе — кого куда жизнь занесёт, но туго помнили свою цель: пробиваться на партийное руководство, как ты говоришь, “людями”. И главное — всегда мы, то есть ценные кадры, кучковаться начинали уже на комсомоле. Мы уже тогда начинали входить в неё самоё, то есть в номенклатурную общность. Причём главной нашей задачей было — должность получить! Ну где-то комсомольского секретаря освобождённого — это если на производстве или в институте, как я. Потом — райком, горком комсомола. Вот это уже серьёзно. Тут нас проверяли на вшивость как следует. Я и сам потом не раз такое делал с молодым поколением, знаю детальки...

Душевные воспоминания полились из Серого тёплым журчащим ручейком.

- Основной наш приём — это дать подконтрольному в чём-то вымазаться. Ну ты понимаешь: с девками несовершеннолетними, или украсть чего, взятку какую получить. То есть как бы сначала не заметить — а потом резко так подсечь! Всё. После этого клиент наш. Конечно, люди себя в такой ситуации по-разному ведут... Давай-ка ещё по одной.

Коллеги-номенклатурщики с аппетитом вмазали, и Серый самозабвенно продолжал.

- Я скажу тебе так. Наш человек, если хоть на маленькой должности оказался (ну там инструктора райкомовского какого-нибудь) уже твёрдо должен был знать: поймали — плати. Делиться надо! Этого ещё христианство наше дореволюционное требовало. Но, конечно, он опять-таки должен понимать, с кем и как делиться.

В этом месте личико Сергея Витальевича посуровело, бровки сдвинулись. Коля понял: подходит к главному.

- Так вот, если человек по своему нутру оказывался не наш (редко — но такое бывало, иногда и через партийные фильтры случайные люди проскакивали), то он возбухать пытался или ещё чего-то о своих правах качать. Вот с ним-то мы и прощались как с недостойным (ну как же — малолетку ссильничал, или взяточничал, это ж явно порочный тип, позор ему).

Тут насторожившийся было Коля энергично закивал головой, а Серый проникновенно понизил голос.

- А вот если понимал, делиться начинал, уважение, преданность и желание работать денежной суммой подтверждал — это наш человек, с ним не то что в разведку и контрразведку — ему в горком партии рекомендацию давать можно было. Конечно, и горком партии — не потолок для талантливого человека: или вверх по партийной линии в область дорога, или, сам знаешь, по хозяйственной части в директора, по банкам, казначействам… Ну, в общем, в достойные кресла для наших.

- Да, да! Я понимаю… К деньгам поближе!

- Вот, Коля, это и есть номенклатура: если попал в неё — уже не пропадёшь, и тебе и сродственничкам твоим единоутробным — квартирки без очередей для начала, и на свой кусок хлеба толстый-толстый слой масла с икоркой завсегда иметь будешь. И что бы ты ни упорол: украл, убил, город тебе вверенный пропил — не боись, не пропадёшь, на другую должность из номенклатурного списка пристроим! Главное — делиться не забывай!

- Я всё, всё понимаю!…

- Ну и славно… Мы, Коля — движущая сила нашего общества, несгибаемая и несгинаемая (в смысле не сгинем никогда). Мы тебе за любую реформу возьмёмся! Надо построение коммунизма — пожалуйста! Надо бороться с коммунизмом — мы первые! Помнишь, в молодые-то годы, по комсомольской ещё линии, мы народ на пасхе ночью как гоняли, а заловленных в церкви пёрли из комсомола. Да что там из комсомола — я из института к отчислению представлял! Будь ты хоть десять раз отличник. А теперь, Коля?

Мопсенко дурашливо заулыбался, он знал эту хватающую за душу церковно-приходскую историю.

- Наш перший кореш Лёха Палкин, он же у нас горкомовский “Комсомольский прожектор” возглавлял, как раз же под моим чутким руководством студентов в церкви на пасху вместе с Сашей Канашом ловил — так он теперь, Лёха-то бывший — Отец Олексий, приход в нашем Покровском храме держит и на “шестисотом” на службу ездит! Ты понял, Коля — это ж уссаться и месяц в баню не ходить! ...Ой, свят-свят, чего-й то я богохульствую, я ж, туды его, медальку и орденок от церкви теперь имею — Отец Олексий выхлопотал по старой дружбе нашей горкомовской... Эх, плесни-ка пополнее!

Вздрогнули и крепко закусили. Взглянули друг на друга с пьяной мужской радостью.

- А с другой стороны — ты подумай, Коля. Ну кому приход доверить? Да что приход — таможню городскую кто у нас возглавляет, в генералы таможенные вышел? Вчерашний секретарь парткома нашего славного промышленного гиганта “Красный турбинщик”, Юра Лопаткин. Ты думаешь, он хотя бы смысл слов “таможня” или “турбина” понимал? А в заместители кого он себе взял? Опять же нашего горкомовского кадра бывшего, мы его на руководство коммунальным хозяйством бросали — а теперь он специалист по таможенным законам! И ничего, не жалуется, ему кажется — справляется.

- Не, ну он же профессионал-руководитель! Потому и в законе шарит…

- Ты пойми, Колян, ведь у нас как? Истинному, настоящему профессионалу, номенклатурному руководителю то есть, специальное образование только мешает. И читать ему вредно — только приказы вышестоящего руководства! Ему ведь всё равно должно быть — хоть унитазы на коммуналке распределять, хоть на таможне “добро” давать. Но, конечно, кому это “добро” давать, а с кого брать — тут он помнить должен туго.

- Ну кому-кому давать — нашим же! – это громко и радостно воскликнул понятливый Коля, доставая из солидного “дипломата” очередную бутыль славного армянского алкоголя,— но ещё и делиться надо, делить “добро” то есть — я правильно запомнил, товарищ Серый, в смысле понял?

- Правильно рассуждаешь. А всё потому, что нашей ты школы кадр! Теперь, Коля надо проработать следующий момент. Вот смотри — мы всё для себя да для себя, а народ-то нас терпит! Ты не задумывался — почему? А? Да потому, Колян, что деваться ему, народу, некуда. Ну, которые могут, те, конечно, в свои Израиль или Америку от нас уже давно сбежали и там благоденствуют. Но остальные-то — здесь! Они же нам позарез нужны, но это, Коля, одна из главных наших тайн, страшнее военной. К сожалению, мы должны его терпеть, народ этот, потому как кто-то же должен работать... на нас.

Серый со вкусом отхлебнул и картинным жестом протянул к свету колину бутылку.

- Вот, скажем, что мы пьём? Настоящий армянский напиток. А откуда он у тебя? Ну-ну, чего ты в лице переменимшись? Я-то понимаю — поблагодарили тебя за противозаконную прописку наши кавказские братья из ближнего зарубежья. Всё нормально. А почему? А потому, что нужны мы им всем, без нас они никуда. Ко мне старики приходят — мы, говорят, хотим пенсии получать, как при советской власти. Я для них — типа кормилец, отец родной! Причём я знаю, что они меня ненавидят, и они знают, что я знаю, но жрать хотят и унижаются! Вот где кайф! А кто эту ситуацию создал, что пенсий вроде как на всех не хватает? Да я же и создал через любимую мою “ДЭЗИ”. А иначе — пришли бы они ко мне? А? Ведь вообще хрен бы знали, что существует такой мудрый вице-мэр Сергей Витальевич! Раньше-то эти пенсионеры без нас обходились, почтальоны им деньги приносили да и всё тут. А я этот непорядок обнаружил и устранил. Без нас жизни не должно быть! Никакой самодеятельности и творчества масс, всё только через нас. Давай-ка ещё по одной. Э-э, да ты спишь, что ли?

“В НАШ ТЕСНЫЙ КРУГ НЕ КАЖДЫЙ ПОПАДАЛ... ”

Мопсенко натренированным на совещаниях способом действительно спал, не закрывая глаз. Его организм всегда прибегал к этой защитной реакции, уберегая колину извилину от интеллектуальной перегрузки.

Серый с опозданием понял, что увлёкся и сильно перебрал с теоретизированием. Это для Коли действительно слишком сложно. А ведь оставалось-то просто разъяснить, как обращаться с вручённой ему исполкомовской печатью.

Полная суть самой затеи мошенника была следующая. В период делёжки госсобственности через процесс “приватизации” появилась прекрасная возможность невероятного по простоте способа разворовывания городского добра.

Для этого и нужна-то была сущая пустяковина: следовало, в соответствии со свежеиспечённым президентским указом, предъявить не менее чем год-полтора назад заключённый договор по одной из хитрых форм умыкания лакомого городского объекта — “аренды с правом выкупа”. Если такой договор состряпать, то в полном соответствии с тем указом хоть лавка, хоть многоэтажная гостиница, да хоть громадный “Дом быта” со всеми его швейно-вязальными машинками и парикмахерскими безропотно и неоспоримо переходили в руки “арендатора”.

Как правило, таким “арендатором” был свой из вчерашней труборожской комсомольской верхушки.

Ну грех было не использовать этот приём, освящённый президентом для, надо понимать, шустрого (пока не поймали) и полезного прохождения этапа первоначального накопления капитала!

Серый и раньше, и сейчас в глубине души недоумевал: что это — недосмотр или... Нет, судя по всему, всё же никакого недосмотра не было. Был сигнал своим, собратьям по номенклатурным стаям, до самых глубинок: товаришчи, налетайте, ловите миг удачи, становитесь из исчезающего слоя капээсэсной номенклатуры легитимным классом новых собственников! Но, конечно, потом, ближе к президентским выборам, не забудьте — кому всем обязаны. И без кого вмиг лишитесь “наприватизированного”.

Так что из проблем у потенциальных “новых собственников” была лишь одна — каким-то образом отмотать назад пару лет для заключения того самого договора. Машин времени у нас ещё нет, но...

Но есть, есть же печать исполкомовская, которую мы мудро “забыли” уничтожить, и которой такой договор два года назад должен был скрепляться!

Вот для чего нужен был дурачок Коля Мопсенко с печатью несуществующего горисполкома.

* * *

Конечно, объяснено всё это было чуть позже самому Коле с учётом особенностей его мыслительной деятельности, то есть буквально на пальцах. Но даже это не помогло обезопаситься от последствий совершенно непроходимой тупости, которая была органично присуща новому управляющему делами.

Так, поначалу Коля взялся не только печати шлёпать на тех “договорах” и даты двухлетней давности приписывать, но и подпись свою (свою, а не Серого, который в ту прошлую пору действительно управлял делами!) от имени исполкома лепить. Афёра была одним умником прилюдно раскрыта (“уходили” в тот момент друзья-комсомольцы как раз гостиницу девятиэтажную в центре города).

Серый был взбешён и прямо высказал Ивану Михайловичу своё мнение о новом выдвиженце из бывших дежурных по мылиной приёмной. Мыло же на удивление добродушно отреагировал, объяснив колину промашку всего лишь тем, что, мол, “ну сам, сам без тебя хотел парень слегка заработать, так его поправить надо, чтоб не забывал он правило деления, да и всё тут”.

Тем не менее Сергей Витальевич счёл необходимым вызвать Колю и попытаться скорректировать происходящее. Именно этот разговор и потряс, и напугал Колю одновременно, и именно его содержание спустя семь лет он пытался повторить столичному полководцу, сидя с генерал-полковником над вусмерть пьяным телом Серого.

Колина извилина имела одну интереснейшую особенность. Благодаря ей Коля мог, испугавшись и вследствие испуга не понимая смысла звучащей при нём человеческой речи, как бы в режиме магнитофона “записать” и много позже воспроизвести сами звуки в действительно имевшей место последовательности.

* * *

- Сколько тебе лет, Николай? — по-хорошему, почти ласково начал Сергей Витальевич ту беседу. И выяснив, что “в мае исполнится сорок два”, с неожиданной суровостью прозрачно намекнул:

- Хочу надеяться, что “исполнится”...

Вот с этого момента “включился магнитофон” у Коли, и всему остальному он мог внимать, только ошалело кивая мутной головой.

- Ты что же это, гад, творишь? Я — и то не могу поручиться, что мы, новые реформаторы, ещё хоть годок продержимся, поскольку враги повсюду поднимаются, “номенклатурной прихватизацией” в глаза ширяют. Потому надо успеть проприватизировать всё, всё вокруг! А здесь ты со своей клептоманией карманного воришки под ногами путаешься. Сейчас каждый упущенный день миллиардов стоит! Ты хоть газеты читаешь?

- Так времени ж нет, только и успеваю по телевизору последние известия и новости...

- Все твои новости — это “Спокойной ночи, малыши” под водочку. Смотри, чтоб самое последнее известие завтра про тебя не прозвучало: “ушёл от нас в расцвете сил и творческих возможностей... ”. (Коля дважды икнул, воспроизводя генерал-полковнику дословную цитату. “Так и сказал?” — ужаснулся старенький полководец. Коля, погрузившись в кошмар воспоминаний, лишь горестно икнул третий раз). Так вот, газеты нам пишут, что в Чехии их прогрессивно-диссидентский президент принял закон о люстрации. Знаю, знаю что таких слов ты в жизни не слыхивал. А означает это слово, что всю их чешскую номенклатуру приказал он в один момент... да не падай ты — от всех и навсегда постов отстранил! Запрет для них на руководящую профессию ввёл. Вот такая бесчеловечная европейская демократия. Конечно, их президент от нашего сильно отличается — он у них культурный, из писателей, за убеждения в тюрьме сидел... В общем, знает нашего брата непонаслышке. Тут я с ним согласен: пока нас от власти силой не убрать — мы сами не уйдём!

- Но то Чехия, маленькая и европейская, они же нам не указ...

- Да нет, Коля, не скажи — подсовывали и нашему президенту такой указ! Да, Коля, да, и было это в сентябре 1991-го. Сам помнишь — эйфория у морд интеллигентских, “кранты вам, паразитам горкомовским!” они кричали. Ну, кому кранты — это история правильно рассудила! Где те интеллигенты? А мы — вот они, мы везде, и всё при нас. Однако тем не менее, Коля, подложил же президенту какой-то гад этот указ. На тот раз пронесло (всё ж вокруг президента не зря сплошь наши люди), а если завтра?...

- Ведь ты, Колян, пойми — люстрацию у нас всё равно паскуды-интеллигенты затеют, и будет оно так: был в горкоме, райкоме, обкоме, каком угодно “коме” — всё, иди работай, никакой должности ни в управах, ни таможнях, ни казначействах, ни в каких госорганах. Арендуй себе метр прилавка на рынке, торгуй на свежем воздухе под дождичком, если сумеешь, или кроликов на балконе выращивай...

Глаза у потенциального кроликовода Коляна совсем округлились, а Серый продолжал пугать, бить по самому сокровенному.

- Но к власти, к казённым деньгам, к руководству “людями” — ни боже мой, на километр сволочи не подпустят, сами будут управляться. Короче — ни себе, ни людям!... Может, лет через пять-десять (не раньше!) позволят нам в выборах кандидатуры наши выставить — на общих, так сказать, основаниях… Чтобы такие мастера, как ты, бюллетени в урны пачками не подбрасывали и протоколы ночью после выборов не переправляли. Ты свою преступную деятельность по линии “рабочих групп управы” на выборах не забыл?

Конечно, всё помнил руководитель людЯми Коля Мопсенко. Но до сих пор не мог понять, несмотря на свою проницательность, куда гнёт вице-мэр. Скорее всего, это просто провокация, то есть проверяет его товарищ Серый. Перед тем как особо ответственное партийное... тьфу, не партийное, но очень ответственное задание поручить.

Оказалось — не будет никакого задания, но будет страшная выволочка за вот те самые колины подписи в “договорах аренды”.

- Было тебе сказано меня слушать и запоминать? Было! А ты, падло... Ты хоть понимаешь, какие люди и какие миллиарды сейчас меж собой делят? А из-за тебя потерять могут, если до люстрации не успеют! Ведь они ж тебя в порошок... И будут абсолютно правы. Такой отрыжке бюрократии, как ты, не должно быть места в нашем новом отреформированном обществе!... Верни-ка, гад, печать мне — мало ли, что с тобой теперь случиться может.

* * *

...Вот что старательно воспроизвёл Коля московскому генералу на излёте послефейерверочной ночи. На всём протяжении жуткого рассказа тело Серого изредка шевелилось и пьяно мычало у их ног, напоминая о своём участии в продолжающемся застолье.

На генерала изложенное произвело сильное впечатление. Он очень обеспокоился и захотел немедля переговорить с “гостеприимным мэром”.

Дело было за малым — мэра надо было найти. Все способные передвигаться были брошены на розыски, и вскоре Иван Михайлович был обнаружен на дне бассейна сауны. Видно, Мыло захотел слегка освежиться, но не учёл нерадивость напивающейся по углам прислуги: бассейн в суете ещё не наполнили водой.

Как и всякий сильно пьяный человек, Иван Михайлович после тяжёлого прыжка-падения на кафельное дно бассейна практически не зашибся (во всяком случае, такой первоначальный вывод сделали нашедшие мэра). Мыло же, проснувшись в руках спасителей, вдруг разволновался и непрестанно повторял, что ему надо сделать важное заявление.

Попытки успокоить его с помощью холодной воды из двух шлангов для мытья бассейна ни к чему не привели. Иван Михайлович настойчиво потребовал, чтобы ему помогли надеть мокрые необъятные трусы, и с помощью Коли Мопсенко предстал перед ещё шевелящимися за банкетным столом.

Стоя на фоне тёмного предрассветного окна, Мыло начал “заявлять”. Вот тут-то и стало ясно, что мэр всё-таки ударился, и наверняка головой, причём довольно сильно.

- В обстановке борьбы с растущей в Трубороге криминальной напряжённостью,— внятно и медленно произнёс он,— я срочно принял очень дорогое для меня решение — стать депутатом Государственной Думы. Для этого мне пришлось добровольно и чистосердечно вступить в самую нашу прогрессивную партию власти — “Родная отчизна”... или “Отчая родня”?... А, Коля?...

- Да, так вот. За место в партийном списке я уплатил семьсот пятьдесят штук зелёными, которые заработал в прошедшем квартале честным и потому непосильным для меня трудом. Чтением лекций о проектировании и монтаже свободных зон в условиях прогрессирующего роста падения. А вовсе не украл. И как раз не из городской казны, как нам подбрасывают некоторые! Далее. Где наш старшой из городского депутатства?

- Здесь, здесь я! — попытался тот встать из-за стола. — Мы, наши депутаты-слуги, ... всегда на страже народа...

- А ты, пигмей, сделаешь нам завтра всенародные выборы достойнейшего на моё место. Назначаю всенародно избранным мэром Труборога... Мопсенко Николая!... И штоб процент за него был не меньше восьмидесяти. Штоб, значит, неповадно было.

Тут Коля что-то шепнул на ухо Ивану Михайловичу, и тот, сильно качнувшись вслед за своей согласно кивнувшей головой, продолжил:

- Васькину — за решётку, тут пусть наши прокуроры поработают!

Коля растерянно опять припал к уху патрона и горячо зашептал: “Не Васькину, Васькина помогла нам Серого ментам заложить!”. Но Иван Михайлович не стал слишком радикально менять своё решение и тонко скорректировал:

- И Серого тоже посадить вместе с ней как раскрытого Васькиной расхитителя!

Так много разом высказанных решений дались нелегко, поэтому Мыло начал закругляться.

- Сейчас мы вынуждены попрощаться, поскоку я срочно вылетаю вместе с Сашей Канашом в Мадрид. Нам предстоит очень важная встреча с российским министром финансов во время футбольного финала на Кубок Испании. Правда, министр ни о нашей с ним встрече, ни обо мне лично ничего не знает и вообще за границу, наверное, не собирается. Поэтому, Коля, свяжись с ним и уведоми! Постарайся, штоб из Москвы какой-никакой вызов в Мадрид мне состряпали. Денег — не жалеть!

- И последнее, не для печати, но от души… В бассейн я не прыгал, и не головой, а спустился по лесенке и лёг для обдумывания предстоящей загранкомандировки. Так что нечего!... разные инсинуации!... Пусть наша пресс-служба так и отработает... Всё! Нас ждёт серебристый воздушный лайнер.

С этими словами вконец утомлённый мэр Труборога Иван Михайлович Мыло упал багровой щекой в салатницу и затих.

А в тёмном окне за его спиной стал виден рассвет над лиманом...

О Г Л А В Л Е Н И Е

стр.

Глава первая
Пир во время.............................................................................. …........................…1

За данью — дань......................... ……........................................................................ 5

Террариум единомышленников.............................................................................. 8

Глава вторая.

Как отмылить добела чёрного кобеля............................................................... …12

"Были, есть и будем есть!",

или сценарий по типу "БЛЕФ".............................................................................. 17

Глава третья.

Праздник, который всегда не с тобой.................................................................. 22

Этапы с большой дороги...................................................................... …............. 25

Тучи из Центра приплыли.................................................................................... 29

Глава четвёртая.

Когда его совсем не ждёшь... ...........................................................................… 33

Понос истины..................................................................................................... … 36

"В наш тесный круг не каждый попадал... "........................….............................. 42

Таганрог, 1999 г.

(с) В.Герасименко, 1999

vladimir_ge@hotmail.com

25 января 2003 года  11:29:35
C@RDINALLE | cardinalle@pisem.net | Taganrog |


Злобный гном

* * *

Не переводите бумагу, как сказали бы в те славные времена, когда не было интернета.

26 января 2003 года  08:14:37
Злобный гном |


Мари Шансон

* * *

Я тоже хочу высказать своё мнение (можно не прислушиваться!): на "островке" не рекомендуется писать (копировать, предлагать вниманию читателей) длинные тексты (повести, романы, трилогии) по той простой причине, что НИКТО не читает... и не потому, что — неинтересно, а потому, что глаза рЭжет... да и интернет платный, времени жалко... можно, конечно, распечатать... опять же — бумага, то да сё... в общем, КАК-НИБУДЬ ТАК! :)))

Так что, товарищи писатели, пишите прозаические миниатюры и вам за ЭТО ну НИЧЕГО не будет!

:))))

С огромным пониманием дела, Машка

26 января 2003 года  23:58:41
Масяня |


* * *

жили были дед да баба.
и была у их курочка ряба.
И была та курочка не простая, а----ЗОЛОТАЯ!
Им ба продать курочку-баба не даёт. Дед бабу бил-бил, колотил-колотил... Но только курочку сломал. И сказала тада БАБА нечеловеческим голосом
-А повернись ка дед к лесу передом а, ко мне- задом...
И с тех пор зажили оне добре и счастливо.!.

27 января 2003 года  12:56:25
лонид |


* * *

деда, а деда .А как это-нечеловеческим голосом?

27 января 2003 года  13:02:50
лонид |


  1 • 32 / 32  
© 1997-2012 Ostrovok - ostrovok.de - ссылки - гостевая - контакт - impressum powered by Алексей Нагель
Рейтинг@Mail.ru TOP.germany.ru