Рассказы, истории, сказки

   
  1 • 33 / 33  

ЗОРЯНА

* * *

Мурмель, а вы знаете, ЧТО такое ПЕРСОНАЖ? ....персонаж — собирательный образ или наоборот, я не знаю, только эти все мои подружки все — собирательные... :))))

2 октября 2002 года  22:29:16
МаШа | *** | ***


Сергей Литовкин

НЕПУСТОЕ МНОЖЕСТВО

(Лица, события и обстоятельства изменены, но факты, несомненно, имели место быть)
Есть изрядное количество событий, происходящих в привычной рутине самым обычным образом. Они естественны и очевидны, а потому — малозаметны и слабоинформативны. По аналогии с принятой математической практикой, хочется их совокупностью пренебречь. Вместе с тем, они составляют львиную долю из всех и всяческих случаев и явлений, что заставляет обратить на них более пристальное внимание. Из них складывается повседневная жизнь, изредка выкатывающая нечто удивительное и разнообразное. Поэтому термин, опять же математический,— «непустое множество» кажется наиболее подходящим. Название звучное и справедливое. Попробую выполнить последовательную выборку из этого множества с необходимыми отступлениями и комментариями. Перефразируя известную аксиому, надо отметить, что независимо от повода, темы и формы повествования говорим мы, практически, только о себе, о чем бы мы ни говорили. Поэтому,— о себе.
Я писатель и живу в подмосковном поселке. Так принято у русских писателей. Если живешь в другом месте, то значит, что: или — не писатель, или — не русский, или — еще не переехал. Есть такие подмосковные поселки, где кроме писателей живут только бизнесмены, ранее считавшиеся спекулянтами. Переделкино, к примеру. Если не врут. В этом окружении писатели хиреют, мельчают и вымирают. Их наследники стесняются своего происхождения, но борются за средства существования в форме переходящих на них авторских прав.
Наш поселок не таков. Здесь всякого люда хватает. Говорят, что тут случалось много любопытного, но мне запала в память только пара событий.
Первое — относится к временам становления Советской власти. Утверждают, что проезжая через поселок на автомобиле, председатель СНК Ульянов (Ленин) захотел попить и послал охранника к одному из домов, откуда того послали дальше. Во втором доме – то же самое. Испугались, может быть, местные жители вида вооруженного охранника. Редко они тогда встречались на улицах, в отличие от времен нынешних. Так и не удалось Ильичу попробовать нашей родниковой водицы. Она у нас чудесная. Никого, однако, не арестовали. Видать, что момент тогда еще не настал. Не созрела еще ситуация.
Относительно второго события мнения разделяются. Одни свидетельствуют, что это было годах в пятидесятых, а другие — уверены, что на двадцать лет позже. Но все сходятся на одном. Обнаружился в поселке брусок золота весом с десяток килограммов. Дескать, этим-то бруском провисшие ворота много лет подпирали, но вдруг царапнули его и,— на тебе. Мне тот дом с воротами показывали втихаря, но жители его все отрицают и прозрачные намеки игнорируют. Живут, однако,— не бедствуя. Причина появления золотишка в наших местах проста. Ведь до октябрьских событий начала прошлого века в поселке проживала семья известного ювелира нерусских кровей, покинувшего Россию с первыми признаками нарождения новой социальной реальности и власти, ей соответствующей. Его отдаленные потомки в прошлом году обходили местных старожилов, пытаясь собрать свидетельства о принадлежавших их предку земельных участках и строениях. Безуспешно, правда. Старожилы смогли дожить до преклонного возраста, как раз только благодаря тому, что никогда ничего не свидетельствовали и никаких заявлений не делали. Те, другие, которые что-то подписывали — в долгожители не выбились. Надо сказать, что и классовое чутье у ветеранов обостренное, в отличие от многих других чувств, присущих пожилому организму.
В наше время, отдаленный ранее от столицы, поселок оказался вдруг рядом с кольцевой автодорогой, что привлекло сюда народ разный и пришлый. Это не всегда радует, но не шибко удивляет.
Писателем я стал несколько лет назад, именно из-за того, что здесь, в нашем поселке, постоянно живу после завершения казенной службы. Об этом, однако, расскажу поподробнее.
До того, как стать писателем, я считал себя офицером. Большинство окружающих разделяло мои иллюзии, в результате чего к моменту увольнения в запас, я имел полковничье звание, комплект песочных и прочих медалей и был признан ветераном Вооруженных Сил. К счастью, мне удалось, выполняя воинский долг в течение почти тридцати лет, никого не укокошить. Несколько десятков бездушных мишеней на стрельбищах — не в счет. Это очень радует, ибо соответствует одной из христианских заповедей, мною одобряемой. На самом-то деле, мое воинское звание звучит так: «капитан первого ранга», что как раз и соответствует полковничьим регалиям. Однако, в малопродвинутой в сторону флота среде, часто возникает путаница высокого флотского статуса (три больших звезды) со званием младшего сухопутного офицера — капитана (четыре,— но ма-а-а-ленькие) армейского образца. Из-за этих заморочек морские офицеры по служебному телефону, особенно при беседах с сухопутчиками, представляются так: — «Первого ранга Туткин», опуская слово «капитан», во избежание панибратского «тыканья» с другого конца провода.
Через дорожку от моего «имения» издавна располагалось здание дирекции небольшого заштатного санатория, осевшего в этих благодатных местах с незапамятных времен. Сам-то санаторий базируется метрах в двухстах подальше вдоль улочки, а эту территорию, запущенную и загаженную, содержать в приличном состоянии стало нынче уже некому. Особенно ярко выявилось это годов с девяностых, потребовавших для выживания коммерческой оборотистости. Главврач был стар и думал уже о душе, готовясь к жизни вечной, а прочие его подчиненные спасались большими надеждами на перестройку и мелким воровством. Тогда-то, в один из нелучших дней, и упал подгнивший дощатый забор. Открылась перед взорами нашими обширная помойка со всеми признаками мусоросборного полигона. Картина дополнялась специфическим запахом, косвенно свидетельствующим о прорыве канализации в ранее огороженной области. К вечеру того памятного дня наименее ароматная часть зоны была уже оккупирована группой бомжей, совершающей перманентное братание с немалой популяцией местных алкоголиков. Запылали костры, зазвучали крики и песни, прерываемые изредка воплями возмущения от неразделенного уважения. Вся жизнь на нашей улочке пошла по-новому. Можно сказать – потекла.
Как-то вечерком, двигаясь по неосвещенной дороге и осторожно переступая через лицо неопределенной национальности, погруженное во все, что из него исторглось, я столкнулся с престарелым санаторским вождем. Выразив краткое, но теплое приветствие, я живо поинтересовался перспективами восстановления ограды и возвращения «мира нашим домам». Тот, обратился к сопровождавшей его завхозихе с некоторым укором и, я бы сказал, раздражением:
- Где забор? Где доски, которые я выписывал?
С таким же успехом можно было бы расспрашивать монашку о способах применения противозачаточных средств. Поток встречных претензий, обид и возмущений был бурен и неукротим. Такое способно утомить любого собеседника, не имеющего специальной подготовки. Вопрос был мгновенно утоплен в болоте греховного словесного блуда. Главный устало махнул рукой и вяло удалился.
- А вы, пишите жалобы, пишите. Может, нам и средства на забор выделят,— провещала, торопясь вслед за шефом, его помощница, смерив меня презрительным взглядом.
Потом я еще несколько раз встречал главврача, но, видя его обеспокоенность чем-то внеземным, не посмел более приставать к нему с прозаическими заборными вопросами. Вскоре тот умер, о чем все, знавшие его, очень горевали. Должность, освободившеюся, занимать долго никто не хотел и развал продолжился небывалыми темпами. Доски из собственных личных запасов, периодически приколачиваемые мною к остаткам многометровой санаторской изгороди напротив моего дома, исчезали мгновенно и бесследно с таинственной неизбежностью.
- Делать нечего,— сказал я себе, доставая пишмашинку прошлого века,— будем писать кляузы.
Я не отношу себя к извращенцам, получающим удовольствие от подачи жалоб. Слово «ябеда» казалось всегда достаточно обидным. Однако, дело — есть дело, и выполнять его следовало качественно и ответственно. В заведенной для переписки большой папке росло количество «входящих» и «исходящих» бумаг, коллективных заявлений и одиночных ответов, актов и протоколов, но толку — не было вовсе.
- Да,— подтверждали приходящие письма,— так жить нельзя. Меры будут приняты, вопросы рассмотрены, а средства — изысканы. Кому надо – указано, с кого попало – спрошено. Никакого отношения к реальности эти чиновничьи произведения не имели, и иметь, наверное, не могли. Дело делали одни, а бумаги писали другие. Они друг с другом, по всей видимости, никогда и нигде не встречались.

* * *
В этот биографический период я находился в состоянии приятного ожидания увольнения в запас с военной службы. Жалко, конечно, расставаться с делом всей жизни, но участвовать в регистрации развала без возможности противодействия ему – еще хуже. Словно на похороны ходишь ежедневно.
Тогда, в конце девяностых годов, бытовала любопытная практика направления будущих отставников на переподготовку по гражданским специальностям. Это, по идее, было весьма разумно, ибо на пенсию, выплачиваемую Родиной своим защитникам, можно просуществовать, только избавившись от всех вредных привычек, а также гастрономических и эстетических пристрастий и заблуждений. Получить нужную гражданскую специальность с приличным заработком было бы неплохо. Сомневаюсь, правда, в какой-либо эффективности этих учебных учреждений, но масса бывших политрабочих нашла себе там применение в качестве наставников, исправно получая средства из зарубежных фондов, озабоченных разоружением остатков, победоносной некогда, Армии. Я прошел тогда обучение на подобных курсах, патронируемых, кажется, королевой Великобритании по программе превращения вызывающе-красных советских офицеров в безобидных менеджеров – пескарей капитализма. Там я и познакомился с Владимиром, ставшим моим первым литературным критиком. Он уже давным-давно находился в запасе, трудился на солидной бюрократической должности и нуждался только в дополнительном дипломе для дальнейшего продвижения в административную гору. Занятия он посещал редко, но всегда жестом успокаивал преподавателей, пытавшихся вскочить при его появлении. Случайно мы с ним оказались соседями в аудитории. Как-то раз, получив очередную отписку из московской или областной администрации, я попросил у Владимира совета.
- Погляди,— сказал я, передавая ему пачку бумаг,— надоела уже эта бестолковая писанина. Целый год пишем кляузы, а кавардак все бардачнее и бардачнее. Подскажи, может прекратить и плюнуть на это дело.
Володя неторопливо перелистал подборку листов, аккуратно переложив их в хронологический ряд, и ответил:
- Слово не воробей, а бумага – тем более. Не надо было начинать. А уж если начал,— гони до победного. Учти, что в тот момент, когда ты перестанешь дожимать, найдется возможность сделать тебе какую-нибудь гадость. АППАРАТ (так он и произнес это слово) мстителен как обманутая женщина. Но пока давишь, можешь рассчитывать, что тебя не тронут.
- Ну, уж,— возмутился я,— моя правота несомненна, а этот убогий санаторий не способен даже кило гвоздей купить. Что они могут?
- Дело не в средствах, а в принципе. Побеспокоил высокую инстанцию – должен раскаяться. А систему победить невозможно. Кстати, мне нравятся твой стиль и слог. Ты, случаем, беллетристику не пишешь?
- Нет. Только стихи и поздравлялки разные,— произнес я, краснея.
- Принеси завтра почитать. А про кляузы прозаборные не думай особенно. Пиши себе и пописывай. Дави, но не пережимай. Даже если всех уволить по твоим заявлениям,— ничего не изменится. Для тех, кто тебе отвечает, самое главное выдержать срок ответа на жалобу и адресата не перепутать. Такая наша доля. Читай классику. Салтыкова, например, который весьма Щедрин на правду о доле нашей чиновничьей,— сказал Володя и цинично улыбнулся.
* * *
Некоторое количество стихов мне удалось отыскать, перебрав мятые листки и пролистав старые блокноты. Писал я их обычно на различных собраниях и заседаниях от пронзительной тоски по уходящему в бестолковщине времени. Владимир, как оказалось большой любитель словесности во всяких формах, быстро все прочитал и даже одобрительно похмыкал в ритме одного стишка.
- Ага,— сказал он,— тут кое-что можно публикнуть в журнальчиках. Напомни мне потом, через недельку-две. Должна такая возможность появиться.
Возможность, однако, не появилась, а Володя исчез, как оказалось, уехав на новую должность в дальнее зарубежье. В день выдачи дипломов за его документами прибыл идеально прилизанный чиновник с выражением лица, сравнимым по целеустремленности с топором типа колун.
В заключение образовательного курса нам пришлось позаниматься на компьютерах и сунуть нос в Интернет. Я почти забыл про свою стихотворную подборку, а тут вдруг обнаружил возможность раскидать все это добро по разным сайтам, редакциям и литературным клубам сети. Именно это я вскоре и сделал, начав с газетных серверов и подписывая все сообщения, не скрывая собственного имени. К моему удивлению, мне позвонили через день из редакции весьма центральной газеты и сообщили, что берут на публикацию мои стихи. Более того, мне было рекомендовано написать что-либо в прозе. Такое предложение застало меня врасплох, но воодушевило. Я сел за стол, взял шариковую ручку и написал на первой странице тетради — «Рассказ».

* * *
Первый рассказ о своей флотской службе писал я довольно долго на бумаге самым традиционным способом, а потом, еще дольше, набивал одним пальцем в компьютере — ноутбуке, взятом на время у старого приятеля. Постарался подробно и правдиво описать один из морских походов, но получилось довольно смешно. Я удивился этому, но сделал вывод о том, что настоящую правду вообще невозможно воспринимать всерьез. В противном случае,— появляется стремление к суициду или участию в каком-либо экстриме, как говорится.
Рассылка рассказа по Интернету оказалась делом занимательным. На нескольких сайтах его любезно вывесили на всеобщее обозрение. Теперь мне потребовался уже собственный компьютер, принтер, выход в Интернет и еще куча всего, чуждого любому нормальному человеку прошлого, двадцатого, века. Меня захватила эта деятельность. Начали активно появляться и книжки с моими вещичками, а я уже не мог представить себя без Интернета и виртуального общения со всем миром. Естественно, что я совсем запустил кляузное дело. В заключение очередного этапа этого пинг-понга, я необдуманно высказал несколько резковатых оценок морально — нравственных свойств партнеров по переписке из контор различных уровней управления. Ругательных слов не применял, но они логично могли бы завершить мои письма. Забыл я Володины заветы. Обидел АДМИНИСТРАЦИЮ. Этим и завершил кляузное дело. Смирился, наверно, и устал от бюрократии. Тем более что появилась такая отдушина, как сетевая литература.
Тут-то, как раз, и проявилась Володина правота. Опытный чиновник чувствовал и прогнозировал опасность заранее. Нельзя было останавливаться и называть любезные ответы отписками.
До меня доползла информация, что в результате работ по перекладке телефонных кабелей на санаторской территории всех сторонних абонентов отключают. А все сторонние – это я, как раз, и есть. Других не оказалось. Когда те кабели проводились в давние времена, никто не задумывался о том, чья — где территория, ибо все тогда было общее и народное. Теперь-то уже поделили все, что смогли. Где поровну, а где и по справедливости. Попал мой кабель на вражескую землю. Нашли, гады, как побольнее укусить. Оставить меня без телефона и Интернета. Страшная кровная месть.
К вечеру, после серии переговоров, я получил заверения от связистов и нового санаторского руководства, что никто не собирается лишать меня связи. Во всяком случае, в ближайшем и обозримом будущем. Особенно приятным и доброжелательным показался мне главный инженер связного узла. Поделился я этим впечатлением со своей старой приятельницей, работавшей некогда вместе с ним.
- Скажешь мне свое впечатление после третьей встречи,— загадочно произнесла она.
Утром следующего дня телефон замолчал.

* * *
Описание метаний в глухом ватном пространстве безответственности может служить предметом отдельного повествования. Я писать об этом не слишком хочу. Противно. Спасла меня, однако, поддержка, оказанная моими Интернетными соратниками по писательским организациям и клубам. Узнав о бедственном положении, товарищи (многие из которых – господа) закидали администрацию электронными письмами в мою защиту. Особенно действенным, как мне представляется, было послание бывшего соотечественника, романиста из Америки, в котором он ссылался на личное знакомство с президентом Бушем и грозил московскому региону международным конфликтом по поводу прав человека. Вечно ему буду благодарен.
Все это привело к тому, что в выходной день, что представляется нонсенсом, ко мне протянули новый кабель, не забыв, естественно, содрать за него некоторую, но изрядную, сумму.
Тут, как раз, и пришлось снова встретиться с руководящим связистом, который избегал меня все эти дни как чумного спидоносца. Он, с органичной для любого столоначальника наглостью, пожурил меня за то, что посмел я выражать свое недовольство на стороне, а не воспользовался неотъемлемым гражданским правом умолять его нижайше и коленопреклоненно, создавая должный антураж в приемном помещении и возле оного. Очень обиделся и оскорбился наличием в своей зоне связного благодетельства таких беспредельщиков, как я. Встречаться в третий раз с ним мне уже не хотелось. Говорить собственно не о чем. Читаем классику. Там все описано.
Вскоре я получил несколько вышестоящих писем в ответ на Интернет-экспансию, в которых сообщалось, что районная и областная власть никакого влияния на телефонные узлы не имеют, ибо те являются самостоятельными коммерческими, автономными и акционерными организациями. Что хотят, то и делают. Можно, дескать, отказаться от их услуг, если не устраивают. Нет, надо было, все-таки, дать испить тогда водички вождю мирового пролетариата в нашем поселке. Нравится мне, все больше и больше, его самое первое указание в октябре семнадцатого по поводу вокзалов, почты, телеграфа и телефона. Банковские офисы игнорировали, а вот телефонные станции – революционными матросами укомплектовали.
- Барышня, Смольный, плиз! – захотелось прокричать в трубку.

* * *
Я продолжал утомительную переписку с инстанциями, как рекомендовал Володя и требует того бюрократический кодекс. В свободное время, которого оставалось совсем немного, удавалось иногда написать один – другой рассказик.
Шли пасхальные дни. Выглянув в окошко, я увидел нашу загаженную, как обычно, улицу с жалкими остатками забора, вдоль которого что-то косолапо передвигалось. Приглядевшись к мужеподобной мишени, я узнал санаторскую завхозиху. «Благословляйте, проклинающих Вас» — выкатилось из памяти нечто, сугубо христианское.
- Угу,— сказал я себе и начал, было уже, благословлять, но быстро понял, что получается нечто не то. Вторая попытка оказалась несколько лучше, поскольку удалось скомкать первое же слово в безобидный «блин». Блин комом. Благословение никак не получалось.
- Ничего,— подумал я,— потренируюсь и выскажусь по-божески, по-христиански, как положено. К Рождеству, например. Раньше, пожалуй, не успею без срывов фразу отработать.
За спиной что-то чирикнуло. Приехала почта из Интернета. Истово замигал на экране красный прямоугольник, сигнализирующий о прибытии очередного вируса. Не забывают обо мне в Сети.
На душе было тепло и радостно.....

http://www.litovkin.ru — "На флоте бабочек не ловят"
Иронические рассказы о морской службе — свидетельства соучастника.
Флотская травля и чистая правда. Сухопутные истории.
Стихи деструктивного периода.
Автор — Литовкин Сергей litovkins@au.ru

4 октября 2002 года  03:54:43
Сергей Литовкин | litovkins@au.ru | Moskou | RU


* * *

Мурмель, а вы знаете, ЧТО такое ПЕРСОНАЖ? ....персонаж — собирательный образ или наоборот, я не знаю, только эти все мои подружки все — собирательные... :))))
2 октября 2002 года 22:29:16
МаШа | *** | ***

Знаю, Маш, и про персонаж и про зеркальное отображение автора в лице главного героя, только если подружки "собрались "в подобный образ, то я вам сочувствую:))

4 октября 2002 года  09:15:29
Murmel | D


Мари Шансон

ХОМЯЧКИ (невыдуманная история)
часть первая

продолжение

Мой свёкр любил пофилософствовать. И странное дело: философствовал обычно молча. Весь год. Но зато на чей-нибудь день рожденья выдавал такие перлы. Раз в год. Однажды встал и сказал тост: «За женщин!» Ну тост как тост, ничего особенного, (кто-то уже до него этот тост придумал, вернее, эту фразу... наверное, Омар Хайям), только текст вступления был самостоятельно сформулирован. Я боюсь мужскую самостоятельность и непредсказуемость, особенно – инициативу. Так вот красавец-свёкр, безусый и безбородый мОлодец,— а называю его я так не случайно,— люди, не способные правильно угадывать возраст чаще всего предполагали, что мой муж и его отец – если не родные, то двоюродные братья,— в своём чинно скроенном пиджаке и любимом галстуке в полоску встал и сказал: «Женщина – это двигатель... мужчины. Если бы не женщина, мужчина бы НИЧЕГО не изобретал, ничего не открывал и ничего не творил. Так выпьем же за женщин!» Коротко и лаконично, но со вкусом. Вообще, на протяжении всей моей жизни с этим человеком, тобишь свёкром, я всё порывалась таскать с собой блокнот, чтобы записывать его спонтанные высказывания. А высказывания из него струились как ручеёк на предгорьи – бесконечно, в независимости от места, времени и окружающих людей; в метро, в машине, за праздничным столом, в лесу на прогулке. Всем был хорош мой свёкр, но одно ма-а-а-люсенькое качество меня просто выводило из себя, хотя я была человеком достаточно сдержанным. Он, как и все гении-руководители всегда навязывал своё мнение и требовал (ненавязчиво, как ему казалось) делать именно ТАК, потому что, по его мнению, это был самый оптимальный вариант. Так как я тоже была лидером, но тайным и свёкр об этом не знал, я хотела, чтобы линия, которую гну я, была единственно верной в том или ином случае. Тем более, что в нашей семье было две главы. Куда нам третью? СвЁкрову? Расскажу одну очень забавную историю, после которой урожай пожинаю до сих пор – шаг влево, шаг право – расценивается как попытка к бегству... на родину... в Казахстан.
Эти сложные человеческие отношения... Эти сложные человеческие прикосновения... Настал день, когда нужно было выбирать нашей семье квартиру. Искать, ездить по объявлениям, смотреть, отвергать или принимать. И вот один из вариантов, как показалось моему свёкру, нам подошёл. Но показалось это только ему. Мне же показалось другое. Мы сели всей семьёй, включая дорогих родителей мужа, в их широком, светлом, мудро и со вкусом обставленном зале. Сели все, молча ожидая, когда заговорит Он. Пётр Ильич медленно развернул лист бумаги, сложенный вчетверо, надел очки и так же медленно стал говорить. Толково, уверенно, делая длинные паузы между фразами и чуть короче паузы между словами. Я собиралась поспать немножко, но когда свёкр закончил своё вступление, мой сон сняло как рукой. Пётр Ильич стал зачитывать свои пункты:
1. Кауцион и ежемесячный взнос за квартиру.
2. Вид отопления.
3. Количество комнат.
4. Расположение квартиры на этаже (первый этаж)
5. Район ( не русский)
6. Транспорт (ходит два автобуса)
7. Освещение квартиры, пол, расположение комнат, балкон.
8. Приусадебный участок.
и тд. и тп.

Обсуждение всех этих пунктов прошло быстро, потому что никто не возражал, кроме меня. И то – я возражала до той поры, пока не поняла, что – бесполезно. Но мне всё это так не нравилось. И пришлось в дальнейшем жить со всеми «плюсами», которые обнаружил Пётр Ильич и которые для меня были всю жизнь «минусами». Например, приусадебный участок. Или – не русский район. Или – трёхэтажный домик, с минимальным количеством жильцов, как объяснил Пётр Ильич: «Чем меньше соседей, тем лучше!»
И вот, все девять лет, живя под неустанным контролем дорогих родителей, я решила подговорить своих хомячков и тем самым что-то изменить в отношениях.
Ирина Ивановна, замечательная хозяйка, мать, жена и бабушка для нашего сына, заходила к нам в гости почти каждый день, а звонила иногда два раза в день, чтобы поинтересоваться, как мы спали, что кушали и какую курточку Лёня надел в школу. Если я называла зимнюю куртку, Ирина Ивановна клоцала языком и возмущалась, что, мол, на улице жарко и внучок запарится, вспотеет и заболеет; а если я называла осеннюю ветровку, Ирина Ивановна так же клоцала языком и так же возмущалась, что, мол, на улице холодно и внучок замёрзнет, продрогнет и заболеет. Благодаря звонкам или визитам Ирины Ивановны, а жили они от нас в двух шагах и даже окна домов «выходили» друг на друга, моё настроение благополучно снижалось как при землетрясениях энергия сейсмических волн по шкале Рихтера. Весь оставшийся день я ходила как под наркозом. И вот однажды мне самой стало забавно от того, КАК я манипулирую людьми. Ирина Ивановна забежала «на минутку». Она занесла пироги: яблочный и луковый, перестиранные лёнькины носки, (по её понятиям я стирала не достаточно хорошо: она приходила раз в неделю и под предлогом, что из-за одной рубашки гонять стиральную машинку не целесообразно, забирала (с боем) грязные футболки мужа и сына), и две книжки Пикуля. Пройдя в дом не разуваясь – у немцев не принято, а Ирина Ивановна считала себя чистокровной немкой и старалась войдя в чужой монастырь не пользоваться старым уставом (из русской пословицы), свекровка тут же подошла к окну:
- Этот цветок своими ужасающими формами не даёт проникнуть свету в вашу и без того тёмную комнату. Его нужно переставить из зала в спальню или на кухню.
- Но там стоят уже цветы, Ирина Ивановна. Причём, я читала, что кактусы, каких бы видов и сортов они не были, не рекомендуют ставить в спальне... они впитывают в себя отрицательную энергию, которую излучает компьютер, поэтому я и поставила Зойлен-кактус на окно, прямо напротив монитора...
Ирина Ивановна схватила цветок и понесла его в кухню. Там, на поддоконике мило и удачливо приспособились три подружки: плющиха, алойка (дерево Алоэ) и Мелисса Лекарственная. Ирина Ивановна втиснула кактус между Алоэ и Мелиссой и направилась в детскую спальню. Я же, со словами: «Хомячки!» — взяла кактус и перенесла его на место. Ирина Ивановна остановилась, расширила глаза и тут же переспросила: «Какие хомячки?»
- Да понимаете, у нас завелись хомячки... под подоконником... ночью пошла на кухню попить воды... слышу, кто-то скребётся... я подумала, мыши. Но мышей-то я не боюсь... только змей... села на стул в темноте и стала ждать... вдруг! Выбегает один, маленький такой, лохматенький... постучал коготочками чух-чух-чух... откусил листик от Милиссы и обратно под подоконник... я не знаю, конечно... может быть хомячки и питаются лекарственными, но кактусы... кактусы они уж точно едят... особенно им нравится деликатес – шипы...

Ирина Ивановна внимательно выслушала мой бред, что-что, а слушать она умела и сразу же принялась за советы:
- Вы к "домовому" обращались?
- Нет...
- Вам обязательно нужно сообщить... и я вам уже давно говорила про ваш Schimmel в углу... срочно же... сегодня же чтобы отыскали Hausmaster«а» и... сами понимаете, чем промедление чревато... ещё эти хомячки...
Ирина Ивановна так расстроилась, что направилась к выходу, не проконтролировав детскую спальню.
- До свиданья, Ирина Ивановна!
- Да, да... я позвоню ещё вечером...

продолжение следует

4 октября 2002 года  11:36:09
МаШа |


Мари Шансон

* * *

Мурмель, я хочу, чтобы вы мне посочувствовали не только с подружками...

:))))

4 октября 2002 года  11:38:01
МаШа |


* * *

Ну тогда вы сами того, вампир:))
Как подружки!
Ни капли крови, все мое при мне!! :)))

4 октября 2002 года  13:06:49
Murmel | D


* * *

И потом, на кой лад вам мое и других сочувствие?
Что ва с ним будете делать? Хомячков кормить или?
у человека есть 2 пути: жаловаться или не жаловаться, делать или сидеть сложа руки.
Все, коментарии иссякли.

4 октября 2002 года  13:12:50
Murmel | D


* * *

Марина Русинова

Мультфильмы бытия или Двадцать пятая весна

Плывя ветром сожженной листвы в весеннем небе, помня все радости и печали этой жизни, разрывая птичьим криком сердца, безумно хотелось броситься в омут песен, водки, ночных скитаний, закружиться, разрыдаться, и заснуть под утро измотанной и тихой на чьей-нибудь прокуренной кухне. И увидеть сон, в котором год закончится как обычно в марте, распутается, наконец, тугой узел из глаз и движений, расправятся смятые листочки души со сценариями истерик.

Уставший февраль, уличный неон и гул трамваев. Картинки прожитой жизни катятся перед моими глазами, не давая возможности увидеть и осознать ни одну из них в отдельности. Месиво глаз и слов обступило меня. Предчувствие наступающей весны замерло холодным лезвием ножа у сердца. Автобусы, троллейбусы, маршрутки с заиндевевшими окнами, голоса чужих людей “Нашего радио” в моих наушниках, стали уже родными и близкими из-за постоянного пребывания в моей голове и отсутствия рядом живых людей.

Серый туман бешено сменяющихся дней и ночей остывающим пеплом осыпается на мой каменеющий мозг. Первый год первого века ощущается тысячелетней усталостью, еще даже не успев начаться. Суета бегущих вперегонки часов.

Я смотрю в окно: по дороге, мертвой петлей накинутой на шею города, бесконечной рекой текут автомобили. За моей спиной — уставшая, разбухшая от соли и снега — Москва. Я открываю форточку и сыплю на карниз хлебные крошки. Голодные птицы, заметив это, заняли выжидательную позицию, облепив ближайшую березу. Убедившись, что моя недвижимая фигура в окне не вызывает опасения, они наперегонки, практически налету хватают крошки и стремительно отлетают назад. А я стою и смотрю на эту чирикающую кутерьму, на воробьев и синиц, что пожаловали ко мне на обед.

Дом мой пуст и холоден. В не заклеенные трещины окна прорывается февральский ветер, выдувая скудное тепло моего жилища. Это чужой дом, дом на окраине Москвы, который я делю с чужим человеком, что стал за время его пребывания здесь, моим названным братом. Каждый из нас платит хозяину этой квартиры, скромному женатому радиоэлектронщику, 50 у.е.

Бывает брак по любви, бывает брак по расчету, а бывает — от безвыходности. По сути, мы с брателой Мишкой живем семейной жизнью: ожидание друг друга с работы, совместные завтраки и ужины, и разговоры до полночи на “нашей” убогой кухне, в которой кроме стола и двух табуреток ничего нет, если, конечно, не считать холодильник, где после недавней посылки с Украины для Мишки лежит трехкилограммовый кусок сала, завернутый в мягкую, чистую тряпочку.

Спать приходится вместе — на единственной в квартире, ужасно скрипучей, полуразвалившейся кровати. Кроме нее в комнате есть еще шифоньер, который Мишка почему-то оставил в распоряжение мне, храня свои вещи в шкафу прихожей, если, конечно, этим словом можно назвать пятачок у двери, где на старом махровом полотенце стоят наши ботинки.

Никто из моих знакомых не знает, что мы живем вместе. Я заверила всех, что снимаю квартиру напополам с подружкой, поэтому Мишке приходится шифроваться, когда звонит телефон. Обычно он не снимает трубку, но иногда, думая, что звонят ему, не выдерживает и придумывает фразы типа: “Салон связи” и, если спрашивают меня, очень удивленным голосом говорит: “Марину? Вы не туда попали.”

Мишка возник в моей жизни совершенно случайно и неожиданно, именно в то время, когда мои шансы заплатить за квартиру ее полную стоимость, были равны нулю. В тот момент, никакой другой кандидатуры, остро нуждающейся в недорогом московском жилье у меня не было. И, поскрипев зубами, я все же согласилась на мишкины уговоры разделить с ним крышу над головой, предупредив правда, что, если он будет плохо себя вести — ничего у нас с ним не получится. Но Мишка вел себя тихо, аккуратно, готовил еду, которая всегда оказывалась очень кстати, когда я голодной волчицей возвращалась с работы домой. Спали мы под разными одеялами, отвернувшись друг от друга, и в конце концов, я свыклась с мыслью, что живу с совершенно чужим мужчиной, да еще сплю с ним в одной кровати. При этом, и Мишка и я ходили на свидания, а к ночи возвращались домой, ужинали и ложились спать, обсуждая прошедшие встречи и делясь мечтами о своей семье и доме.

Холодный город Москва набросил на меня свою сеть. Паутиной голосов, миллионом ненужных движений, стирает он границы между сегодня и завтра, между зимой и летом. Последние полгода пронеслись сквозь меня порывом ветра, в котором, кружась в бессмысленном танце, пролетели тополиный пух и листья убитой весны, и колючая снежная пыль, что осела в моем сознании сугробами воспоминаний и потечет с началом мартовского таяния.

Любовь моя сейчас где-то в поле вместе с ветром ищет веточку, за которую бы зацепиться. День мой размыт, и только призрачный розовый слон, катаясь на котором когда-то, девочка была счастлива, мерцает, мерещится, приближается... но это иллюзия, я понимаю это и потому дрожу, горю, и остаюсь в своей холодной яме одиночества.

И недоумеваю, глядя в предмартовскую ночную чернь, блуждая при свете спички-лучины в поисках обсосочков, чужих обглодочков, дабы заглушить их дымом болезненное жжение и шевеление внутри.

Наш день обычно начинается с писка будильника в 7 утра, потом бодрые голоса “Нашего радио”, соревнование — кто быстрее в ванную — затем яичница с сосисками, мой чай с молоком, у него — практически чифир плюс обязательная сигарета, дым которой неизменно вызывает у меня приступ тошноты — и быстрым шагом до автобусной остановки, от которой каждый разъезжается в разные стороны: Миша до Кантемировской, а оттуда до Дмитровской — в магазине продавать компактдиски; я — до Царицыно полчаса на автобусе и пять минут до метро Орехово — делать новости для телекомпании “Экран 5”.

Я езжу на съемочные задания, зачастую по несколько в день, делаю сюжеты о славной работе префектуры округа или районной управы, о благотворительных обедах для ветеранов и балах для инвалидов, о школах и детских садах, выставках и концертах, я разговариваю каждый день с сотней людей, задавая одни и те же вопросы что? где? когда? и вся суета моего дня воплощается в полутора минутные сюжеты вечернего эфира, о котором уже завтра не вспомнит никто.

Я делаю все это лишь для того, чтобы до предела заполнить свой день и не сорваться в бездну страха бытия, на краю которого балансирует мое усталое сознание. Один неверный шаг — и камешки уже начинают сыпаться у меня под ногами.

Снятый сюжет приносит мне сто рублей, и потому работа моя превращается в погоню за количеством съемочных заданий. И когда, в конце дня, сидя в монтажной я облегченно вздыхаю, закрыв финишным кадром свое последнее сказанное слово, оказывается, что на дворе уже март, а денег все равно нет. Порой мысли “сорваться и начать искать новую работу” приходят ко мне, но следующий день, уже до отказа забитый поездками, съемками, интервью и монтажом, опять откладывает это желание в долгий ящик.

В таком же режиме вместе со мной работают и все остальные сотрудники телекомпании. В основном это студенты, иногородние и пенсионеры, которых на другие, более приличные и высокооплачиваемые места, не берут из-за отсутствия стажа, прописки или неподходящего возраста. Но желание найти другую работу, за которую ПЛАТЯТ — всегда висит в воздухе, и тихо, друг другу на ухо об этом говорят все. Некоторым уйти все-таки удается, “и не куда-нибудь, а на НТВ!” — как сказала наш руководитель программы Анжела, приехавшая из Перми, где работала ведущей новостей на местной ТВ. Она приехала, чтобы поучиться в Москве мастерству, но на деле ей приходилось обучать все новых и новых студентов, что приходят с горящими глазами освоить профессию тележурналиста и уходят, спустя месяца три-четыре на более престижные и оплачиваемые каналы.

От постоянной текучки кадров качество выпускаемой продукции сильно страдает, но наш гендиректор, далекий от тележурналистики, не обращает на это внимание и в очередной раз пообещав повысить зарплату, оставляет ее прежней.

Весна, подступившая комом к горлу, в очередной раз напоминает обо всех вас, что были со мной. Каждый оставил на моем сердце горячий отпечаток, и с новым приступом новой весны старые раны дают о себе знать внезапными вспышками памяти, что затерта до дыр, как старая видеокассета, на которую все еще продолжают снимать жизнь. Ее пленка уже начинает сыпаться, некоторые кадры наслаиваясь повторяют друг друга, и с каждым часом все труднее становится возможным понять, где начало и где конец последнего записанного события.

Но самое главное — я стала забывать тебя, чьи глаза почти десять лет неизменно светили мне из глубины души. Ты приснился мне сегодня. Такой реальный, хотя и из прошлого, не настоящий, не нынешний. Вспомнился даже твой запах. И опять, открыв глаза и осознав, что это — всего лишь — сон, я поспешила закрыть их снова,— опять не хотелось просыпаться,— но тебя уже не было. Осталось лишь отдаленное, такое забытое, но как оказалось, все еще продолжающее существовать чувство. Но одно мне стало ясно сегодня,— я стала тебя забывать. Обычно раньше, после подобного сна, я весь день находилась под впечатлением от всколыхнувшегося. А сегодня я вспомнила о тебе лишь вечером, когда слушала новые песни, в которых звучало что-то такое забытое, что я так и не смогла вспомнить, но что моментально напомнило мне о тебе. И тогда я поняла, что теряю тебя, ты — уходишь.

Время страшная вещь, оно не оставляет от человека ничего, кроме его имени.

Жажда человеческого тепла и плоти повела меня в субботний вечер в бар “Гнездо глухаря”, к моему бывшему boy-friendу, работавшему там барменом. Уютное, спокойное место. Столики, отгороженные ширмами, ковролин, настенные бра, фотографии в рамках, камин и чучела убитых животных.

Дожидаясь, когда Виталик закончит работу, я просидела там за стойкой до четырех утра, попивая светлое разливное “Клинское”. Неожиданно пришла подруга Виталика, о существовании которой я не знала, но предполагала, что у него кто-то есть,— мы не виделись года два. Я было расстроилась, но Оля, посидев немного и выкурив сигарету, ушла, передав второму бармену Грише, что у нее нет желания тут торчать, дожидаясь когда у Виталика появиться свободное для нее время.

Виталику не нужно было ничего объяснять. Он сразу понял зачем я пришла, он хорошо меня знал. Мы встречались с ним в течение года и даже, помнится, хотели пожениться. Клубы, вино, ночные пьяные путешествия по городу и танцы с раздеваниями на дискотеках, пятичасовой секс и полуденный сон под жужжание не выключенного телевизора — было нашим обычным времяпрепровождением.

На новой, недавно купленной квартире Виталика, было довольно паршиво — дом двадцатидвухлетнего пацана, который редко в нем бывает и еще реже наводит в нем порядок.

Я почувствовала, что Виталик мне неприятен. Неприятен тем, что совсем не изменился,— был все также пуст и поверхностен, как бабочка-однодневка, несомая ветром. К тому же он опять болтал про деньги и тем, кому удается их зарабатывать в больших количествах. Меня все это раздражало, но я решила, что раз уж я потратила столько времени на ожидание его и все-таки здесь, то надо делать то, ради чего я пришла сюда. Я пила шампанское, прихваченное нами из бара, слушала болтовню Виталика и уже точно знала, что здесь я в последний раз.

Любовь одинока сама в себе изначально, потому что принадлежит самой себе и тому, кто ее испытывает. Ее нельзя разделить. Ее нельзя утолить мимолетным обладанием источником, потому что он питает любовь и тем самым причиняет боль ограничивающему ее телу.

Мир жесток. Его материализм и механистические законы выживания диктуют свои условия, и потому любовь либо скорчивается где-то на дне души, либо задыхается, выдыхается и подыхает. Я устроила ей проводы — шампанское из железной почерневшей кружки и любовь на скрипучей старой кровати. Секс выдался отменным. Шампанское — вкусным. Но внутри меня — нестерпимо горько.

Весна-убийца расставляет мне ловушки воспоминаний и душит своими сладкими объятьями. Голубая нежная дымка льется в меня обреченной тоской. Хочется сделать дырочку в сердце, чтобы из него вытекла, наконец, вся смола нереализованной любви.

Птицы, развевающаяся полоса розовой занавески на балконе чужого дома, дымчатая голубеющая даль и запах новой весны.

Что ждет меня?

Может быть, все во мне сейчас, начавшееся с первыми криками черных птиц, вернувшихся с юга,— это маята моей души, не могущей жить без любви, без того, кому я могу передать ее, отдать себя, и, закрыв глаза, долгим поцелуем избавляться от накопившейся невостребованной нежности.

Я разбужена новой весной, и если я не подчинюсь ей и не поплыву талым потоком, я захлебнусь ей, пойду на дно, и, накрытая толщей воды — моей никому не нужной любви — буду тихо сходить с ума, разлагаясь едкой болью на письмена, подобные этому.

Во мне живет надежда, в которую я не верю, но пока у меня есть еще запас времени и сил, я буду следовать ей, потому что все равно ничего другого мне не остается — верить и ждать, верить и ждать, и когда-нибудь мне воздастся.

ЭТО КОНЕЦ

6 октября 2002 года  13:29:07
иса | runa-isa@web.de | S | G


* * *

Марина Русинова

ТЕБЕ

И вот вся жизнь!
Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье,
Потерянное навсегда.

Н.Гумилев “Прапамять”

Мне хорошо. Я плыву. Вода теплая. Она любит меня, и я люблю воду. Я вода. Я разумная часть воды. Ты плывешь рядом, и я знаю, что тебе тоже хорошо. Хотя нет, мы не плывем, мы течем, мы растворяемся в нежной влаге пруда. Надо мной летят облака, я гляжу в звенящую голубизну июльского неба и чувствую, что я — это уже не я. Я вода, я разумная часть воды. Сознание мое ускользает. Откуда-то издалека доносится звон, хотя это не звон — это, скорее, скрипка, нет, это не скрипка, это расстроенное пианино, и кто-то, не переставая, нажимает одну и ту же клавишу первой октавы.

Я приоткрываю глаза, протягиваю руку над головой. Нащупываю кнопку будильника и выключаю его.

Не хочу. Не хочу вставать. Какой хороший был сон. Не хочу. Еще немножечко. Еще пять минуточек.

Яичница в сковородке дымится на столе. За окном еще темно. То и дело зажигаются окна домов. Рычит заведенный двигатель. Где-то очень громкий диктор вещает о погоде. Будет пасмурно, ветрено, минус пять-шесть.

Черный кофе и сигарета. Горькая. Кофе горький. Овсянка булькает на плите. Тяжело шлепая тапочками, муж пошел в ванную. Кран загудел, полилась вода. Кофе все-таки плохой. Ай! — это муж в ванной. Что случилось? — это я из кухни. Порезался. Допиваю кое, иду будить дочку. Вынимаю ее сонную, тяжелую, недовольно сопящую из кровати, сажаю на колени, начинаю одевать. Она трет глаза, моргает, позевывает. Мне приснился сон. — Да, какой? — Про улитку. Мне снилась улитка, а с неба падали баранки с маком. — Интересный сон. Пойдем завтракать. Она усаживается за стол, берет обеими руками чашку с какао и пьет большими громкими глотками.

Ты не видела мою рубашку? — Нет. — Черт! Где же она! Хлопает дверцами шкафа, открывает и закрывает ящики. Да вот же она! — где она была? — На стуле. — Да, я забыла, я же погладила ее вечером. — Спасибо. — Поцелуй в щеку. Застегивает часы на руке, пару раз тыкает вилкой в яичницу, быстро запивает уже остывшим кофе. Пока. Спешу. Извини. Не смогу проводить до остановки. Целует дочь. Хлопает дверь.

На улице еще темно. Фонари мерцают синеватым светом, готовые вот-вот отключиться. Нюта плетется чуть позади, оттягивая мне руку. Дыши носом! Холодно. На остановке человека три-четыре. Из-за угла выплывает трамвай. Мама, смотри какая собачка! Ей, наверное, холодно. Давай возьмем ее себе. — Нюта, не зевай, трамвай подходит!

Веди себя хорошо, слушайся воспитателей. Ну, беги. Дай поцелую. Ну, беги. Пока. — Пока.

Иду к метро. Со мной рядом, впереди и сзади тоже идут. Шагаем почти в ногу, возникает даже чувство единства. Единства уставших людей изо дня в день делающих одни и те же движения, ездящих в одном и том же транспорте, по одному и тому же маршруту. До одной и той же остановки. У каждого своя жизнь, свои родные и близкие, или отсутствие таковых, мы видим друг друга первый и последний раз и потому не обращаем друг на друга никакого внимания. За исключением метро. Там приходится рассматривать тех, кто едет рядом. Разглядывать лица, одежду, обувь, читать в десятый, двадцатый раз рекламные плакаты. Смотреть и не видеть, потому что был — не был — вышел и забыл.

Сегодня понедельник. Сегодня особенно людно. Попасть в вагон поезда практически невозможно. С трудом впихиваюсь в вагон, вернее, меня впихивают. Держаться не за что, но, это и не нужно — я стиснута кольцом спин. Осторожно-двери-закрываются, поезд дергается, я и спины дергаемся вместе с ним, медленно покачиваясь, едем.

Ржаное тяжелое поле. Полоска леса. Горячий воздух в грудь. В лицо. Выцветшая рубашка, пахнущая солнцем,— не застегнута, она развевается, обнажая плоский загорелый мальчишеский живот, ребра, грудь. Шея — с ровно бьющейся жилкой. И кудри вразлет — от встречного ветра. Лицо — тонкое, почти детское; теплым небом — глаза; рот — сухой, темный, и язык, облизывающий губы на ветру. И родинка, маленькая, еле заметная — на щеке. Шорты — в обтяг, сильные загорелые ноги крутят педали “Орленка”. Одна рука на руле, другая летит в свободном существовании, в свободной жизни.

Нужно за сеном, за сеном. Оно — тонкое, золотое, прутьями, кучками на пыльной, прожаренной солнцем дороге.

Полежать в траве с травинкой в зубах. Посмотреть на тянущийся караван облаков и не думать, не думать ни о чем.

Выходите? — Что? — Выходите?? — Да, да, выхожу.

Людской поток выносит меня из метро. Ветер в лицо. Реклама. Витрины. Бабушки с сигаретами, газетами, цветочками, черепашками, котятками. Бегущая строка под крышей одной из высоток — до 2000 года осталось 432 дня.

Я иду по коридору и уже слышу, как в кабинете на моем рабочем месте надрывается телефон. Открываю дверь, раздеваюсь, сажусь за стол. Еще пять минут. Мой рабочий день еще не начался.

Танечка, ты уже здесь? Я тебе почту несу. Это Людмила Ивановна, она меня любит. Забегайте ко мне в перерыв, поболтаем. — Да, да, конечно. Не выдерживаю и поднимаю трубку телефона, и глубоко вздохнув: Здравствуйте! Другой рукой включаю чайник, притягиваю к себе кружку, сыплю кофе, сахар, и жду когда закипит вода, не переставая разговаривать по телефону.

Зарываюсь, накрываюсь, теряюсь в ворохе бумаги, завязываю, затягиваю шнур телефона на шее, улыбаюсь, звоню, звеню, здороваюсь, обливаюсь кофе, ломаю ноготь, цепляю колготки за угол стола и рву их, улыбаюсь, здороваюсь, пью кофе, теряю нужную бумажку, тихо ненавижу телефон, не выдерживаю, прошу подменить меня, выхожу, закуриваю. Смотрю в окно, струя дыма ударяется о стекло и рассеивается, рядом двое в пиджаках тоже курят... курс доллара... Ельцин... вчера на дне рождения... голова болит... холодная зима в этом году... моя вчера, представляешь...

...И безумное небо над горячей головой, и чайка, вопящая о море, о любви, берег реки, серо-синяя вода, навевающая тоску о том, что должно быть и не может быть, и душа, уставшая бороться тихо вскрикивает, целуя, и солнце, обжигающее лицо, руки, и песок, набившийся в туфли, и — ты — рядом и — бесконечно далеко. Ты молчишь. Ты всегда молчишь. И я молчу. Но я не молчу. Почему ты здесь? Почему ты рядом? Почему ты со мной? И почему ты молчишь? Скажи мне кто ты, кто я, почему все так? Я люблю тебя.

Ты лежишь, положив руки под голову, закрыв глаза, и сквозь розовую нежную кожу век смотришь в небо, на облака... Они плывут так нехотя, так медленно-медленно, и мне кажется так будет вечно. Я лежу и смотрю на тебя. Сколько прошло времени? Час — два — три — какая разница! Я просто уже знаю, что больше никого не смогу полюбить так, знаю, что у меня очень мало времени, и потому впитываю его, впитываю тебя всей собой, каждую твою черточку, мимолетное выражение лица, случайный взгляд, соленый поцелуй, значащий для тебя не больше, чем визг этой ошалевшей чайки, кружащейся над водой.

Ты открываешь глаза. В их серо-голубой воде плывут облака. Я отворачиваюсь и делаю вид, что мне все равно. Рассматриваю жучка, быстро ползущего куда-то.

Конец мая. Солнце палит неумолимо. Но купаться еще нельзя. И вот мы паримся в одежде уже который час, лежа на песке. Зачем? Зачем я — я знаю, догадайся, но вот зачем ты? Почему в одежде? Да, просто. Случайно шли и встретились. И решили прийти сюда. Почему бы и нет?

Жарко. Лежим. Молчим.

Кажется, ты встал и пошел к реке. Поворачиваю голову и смотрю краем глаза. Ты собираешь камешки и бросаешь их в воду. Мальчишка. Вернулся. Опять лег. Но уже ближе ко мне. Намного ближе. Лежу, делаю вид, что ничего не замечаю, стараюсь ровно дышать. Вдруг ты опускаешь руку мне на плечо. Я замираю. Можно умирать.

Тушу сигарету. Едкий дым в глаза, нос. Горько. Возвращаюсь в кабинет, и опять все сначала — звонки, люди, бумаги, люди, бумаги, звонки, движения доведенные до автоматизма, слова, выученные наизусть. День мелькнет жухлым заоконным снежочком, как будто его и не было. Не было этой суеты, указов, приказов, заказов, сотни приветствий и прощаний, сотен глаз и ртов ждущих, выжидающих, жаждущих более удачного, выгодного, дешевого, дорогого для того, чтобы было удобнее спать, есть, смотреть футбол по телеку, вести под руку более дорогую, дорогого, в более дорогом.

Гашу свет. Закрываю дверь и медленно-медленно через парк к метро. Морозно. Снег, смешиваясь со светом фонарей, падает сквозь ветви деревьев. Любите жизнь. Любите Президент. Галина бланка — любовь с первой ложки. Марс — все лучшее — в тебе.

Длинный подземный переход, по которому мне всегда так тяжело идти. Впереди кто-то играет на скрипке, но из-за множества спин я не могу его рассмотреть. Звук ударяется в потолок, бьется о стены, рвется, словно душа в теле, словно пытается вырваться из этого каменного заточения.

Эскалатор — вагон — туннель — желтизна кафеля — изможденные лица, нависшие над газетами, книжонками, мыслями, сумками, портфелями, пакетами, и усталость, заполнившая меня до предела, что, кажется, она вот-вот пойдет горлом. Весна. Любовь. Леванте. Надо еще успеть за Нютой, сколько там — 18.35 — успеваю, Весна. Любовь. Леванте, чего бы на ужин — да, картошку пожарю, Весна. Любовь. Леванте, интересно, есть сегодня что-нибудь хорошее по телеку. Весна. Дымная апрельская ночь. Это в городе, мерцающем вдали огнями, жгут прошлогоднюю траву и листья, и ветер несет сюда этот неповторимый запах хмельной горечи и гул просыпающейся земли. Мы лежим на сухой траве посреди поля, под старым огромным деревом и смотрим на звезды. Моя голова лежит у тебя на плече и больше ничего в мире, кроме тебя, меня не волнует. Тишину ночи нарушает лишь потрескивание костра. От его живого естества то и дело отделяются легкие, красновато-прозрачные лепестки пепла и, кружась в потоке теплого воздуха и густого дыма, поднимаются кверху и растворяются где-то там далеко-далеко в вышине, познав за считанные секунды радость жизни и смерти. Пламя костра потрескивает, подрагивает, подплакивает, а там, в теплой густой синеве, разлившейся от края до края, покачивается полупрозрачный лимонный ломтик месяца.

Картошку будешь? — Не-а. — Ну, как хочешь. А я буду. Что там по телеку? Кино есть какое-нибудь? А по другим каналам что? Э, зря я переключила, футбол твой любимый. Ну, ладно, смотри уж. Нюта, собери игрушки, спать пора уже. — Ну, ма. — Давай, давай. — Не хочу. — А завтра опять будешь как рыба вареная. Давай, собирай и спать. Как на работе? — Нормально. — Будешь свой футбол смотреть? — Угу. — Ну, ладно. Тогда я тоже спать пойду. Станешь ложиться, будильник заведи, хорошо? — Ладно.

Я раздеваюсь, ложусь, беру книжку, которую никак не могу дочитать уже в течение месяца, называется “Аромат Любви”. Они встретились взглядами. Сердце ее встрепенулось. И ее повлекло к этому мужественному, черноглазому, загорелому незнакомцу. Ему тоже понравилась очаровательная блондинка с пышными формами. Он улыбнулся и шагнул ей навстречу. Это была любовь с первого взгляда.

Сознание мое ускользает. Я плыву. Я вода. Я разумная часть воды.

6 октября 2002 года  13:40:11
иса | runa-isa@web.de | S | G


Ion von Donn

Сказки о пьянстве и похмелье.

Разбойники.

Плёлся как-то раз, по тёмной улице, пьяный мужик с котомкой за плечами.
На небе ни звёзд ни луны, а на всю улицу только один фонарь, и тот в конце.
Вот под этим-то фонарём его и приловили!
Вышли из кустов трое лихих парней-орёликов с кистенями в руках и говорят: «Стоять, мужик! Отдавай рюкзак, не то бить будем».
А мужик и не испугался вовсе (пьяному море по колено), а как бы даже встрече и обрадовался. Скинул быстрёхонько котомку с плеч парням-разбойникам под ноги, и, стоит покачивается, третью точку опоры ищет.
Обступили ребята добычу, развязали сидор, и в ужасе вон отпрыгнули.
Вылезло из сидора чудо-юдо зелёное трёхголовое пятиглазое, растопырило руки свои длиннющие ходуном ходящие, и на ребят перегаром зловонным дыхнуло.
Заколдобились парни-орёлики от такого шоу, и, в смертных стонах на землю пали...
А хозяин котомки, мужик наш пьяный, икнул довольно и говорит несвязно: «Мала-адца, брат Похмеловский! Полезай сновы в зад».
Потом закинул брательника опять за плечи и дальше домой поплёлся, в переулок Здоровья, где они в частном доме жили.

Буйные соседи.

Брат Пьянов с братом Похмеловским никогда и нигде не работали.
Жили с «первача» и огородика. А было их двое, или один, сказать затруднительно.
Когда Пьянов бдил- Похмеловского не видно. Похмеловский больной лежит- Пьянов как бы пропал. Вечером на кухне Пьянов сидит, а утром в его кровати брат храпит.
Обитали они в половине убогого домика в конце переулка Здоровья. Жили душа в душу, вели себя тихо, соседку-половинщицу, бабушку-старушку Марь Мандевну не обижали, да и она была ими довольна: сирот привечала.
Но вот однажды померла Марь Мандевна, а на её половине сынок с жинкой поселились: Петя – Зина, алкаши беспробудные.
Мало того, что у братьев самогонку клянчат, так ещё и дерутся меж собой.
Схватит бывало Зина топор, и с криком: «Ой, люди добрые спасите-помогите, муж убивает!», за Петей по саду бегает. А он от неё, как заяц меж груш и яблонь петляет.
Набегаются, наорутся, и снова на кухню. С пол часика их не слышно, а потом опять, снова-здорова, концерт начинается...
И вот как-то раз брат Похмеловский не выдержал; уж дюже сильно у него «чердак» раскалывался. Взял он, да и пришёл к Пете — Зине.
«Вы чё,— грит,— тута шумите, телик слушать мешаете?»
А они ему: «Заткнись чудовище! Самогон е?.. »
Похмеловский бух сидор на стол, а в нём брат Пьянов в обличии бутыли спит.
Достали его супруги бережно, и как давай бухать... В смерть убухались!
Похоронили их братья, как положено, а жилплощадь умерших приватизировали.
По осени пустили туда двух студенток-первокурсниц квартировать, да и повлюблялись в девчат. Пить бросили, дом починили, а потом и сами студентами стали!

8 октября 2002 года  13:42:55
Ion von Donn | ua3qcq@gmx.at | Krems | Austria


* * *

На ночь детей отстранить от чтения

10 октября 2002 года  16:43:08
Ewa | eva@ostrovok.de | Nuernberg | Deutschland


Мари Шансон

Небольшие технические сбои

Приношу извинения нашей благодарной и терпеливой публике, которая умеет не показать разочарование в том, что прочла, за то, что продолжение рассказа в двух частях "Хомячки" не предвидется в ближайшее время... а если и закончится, то не прилюдно...

Всего хорошего,

11 октября 2002 года  00:02:17
МаШа |


Иван Штыков

Медведка

Иван Штыков

М Е Д В Е Д К А

Евлампий Евдондосиевич радовался – скоро пять, рабочий день подходит к концу. Особенно радостно было оттого, что пятница, и работа оканчивается на час раньше в связи с летним временем, и за проходной стоит уже автобус, который отвезет его, Евлампия Аммонитского, на дачу. Евлампий Евдондосиевич радостно хлопнул трижды в ладоши, два раза по ляжкам и притопнул ногой в щегольском, на золотых подковках строительном кирзаче – такие кирзачи выдавались только Покорителям Космоса Свет Очей. Хлопки эти означали, что Евлампий Евдондсиевич в радостном нетерпении предвкушает полноценный дачный отдых.

Евлампий Евдондосиевич выдернул из розетки вилку калькулятора, подергал оконные ручки – заперто ли? Заперто, порядок. Он аккуратно сложил бумаги в стопку, чертежи скатал в трубку и перехватил резинкой. Тут-то на глаза ему и попалась бумажка с размашистой надписью: «Забрать шалу!»
О!—сказал Евлампий Евдондосьевич, подняв многозначительно вверх пухленький пальчик,-- О! Чуть не забыл!

Он открыл верхний ящик стола и вытащил из него спичечный коробок с нарисованным Ильичом-Который-Улыбался. В коробке была прессованая пыльца растения конопля из Чуйской долины – традиционный пятничный подарок Генерального работникам КБ. А когда на орбиту выводили очередной «Союз ТМ» каждый сотрудник КБ получал подарок посущественнее—обувную коробку, доверху заполненную недокуренными пяточками. Их можно было раздербанить и ходить в попу укуренным до самой Шеститсячной Минуты Полета.
Евлампий Евдондосьевич защелкнул коробок в резной ящичек наручного браслета, и возясь с неудобным пломбиратором, бормотал:
--Хапка-то хапкой, верочно…А путевку в Чуйскую долину в профкоме не выбить, не, во веки веков…… Пустые обещания. Тьфу ты, да кто ж эти пломбираторы делает? Руки просто взять и поотбивать за пломбираторы за такие…

Справившись наконец с пломбами на браслете, Евлампий Евдондосьевич захлопнул просвинцованную дверь и стал спускаться по широкой и блестящей мраморной лестнице в гардероб – ведь нужно было переодеться в дачное…
Гардеробщица Аня-Аня выдала ему одежду и сделала кникскен. Он привычно шаркнул ногой и цокнул подковками. Потом, стоя перед большим зеркалом, он стал наряжаться. Он любил свою дачную одежду –простую и удобную. Темно-синий, цвета Ночного Космоса мундир, расшитый серебряными мелкими звездочками, повторяющими карту звездного неба Северного полушария, очень ловко сидел на нем, весьма выгодно скрадывая его державную полноту. Он натянул брюки и стал распутывать позолоченную пятисантиметровую бахрому на лампасах. Бахрома изысканно звенела—на конце каждой позлоченой вермишелины был привязан ма-ахонький золотой же бубенчик. Потом он надел китель. Белый, как у всех прочнистов-расчетчиков, ворот-стоечка был украшен гордыми буквами: «КБ-5». Буквы были из малахита на золотой планке. На белых погонах Евлампия Евдондосьевича было по две лычки. На нижней было выбито: «С.Н.С.» -- старший научный сотрудник, на верхней –«Н.О.»--начальник отдела.
--Дрэды или локон?— привычно спросила его Аня-Аня.
--Локон, пожалуй.

Пока Аня-Аня, приоткрыв розовый ротик, ловко завивала в локоны, на манер жидовских пейсов, свисающие седые брови Евлампия Евдондосьевича, он прикручивал новенький блестящий орден Ленина к лацкану, расшитому шелковыми малиновыми жар-птицами, символизирующими реактивную струю. Ну вот все и готово. Можно начинать поездку на дачу. Как и положено, Евлампий Евдондосьевич протяжно утробно гугукнул – он умел делать это с особым шиком, так, что звенели хрустальные подвески в люстре в гранитном вестибюле, и эхо гулко катилось по этажам. Аня-Аня, по неписаному, но древнему обычаю КБ швырнула ему вслед горсть блестящих легированных гаек.

Можно сказать, что путешествие на дачу уже началось – с этого момента все было чуть ли не посекундно расписано «Положением о Поездках на дачи личного состава ИТР КБ Комплексов с117 по 321». Теперь пора было в заливную.
Перешагивая через живописно разложенных статистов-пьяных, Евлампий Евдондосьевич Аммонитский зашел вразвалку в заливную. В заливной было дымно и суетно – погоды стояли преотменнейшие, и многие кабешники торопились на дачу.
--Плесни-ка мне, бррраток! – сказал с душевной теплотою Евлампий Евдондосьевич расторопному халдею. Тот кивнул услужливо, и выставил на прожженный коричневый пластик стойки литровую банку, в которую и плеснул от души нечто мутное из канистры для бензина. Евлампий Евдондосьевич аккуратно взял в белы рученьки банку, шумно выдохнул, и одним махом высадил весь литр. Потом он, как и положено настоящему Н.О. и С.Н.С долго тряс головой, как лось, и утирал слезы рукавом.
--Горячая!—одобрительно крякнул Евлампий, когда смог говорить.
После этого герой наш направился к проходной. Солдат в будке, увидев человека в дачном, пальнул в потолок уставные три раза, залюлюкал и отдал Евлампию Евдондосьевичу честь, но не по-общевойсковому, а как почетному кабешнику – растопыренной пятерней, ладонью наружу. Растопыренная пятерня в этом случае имела потаенный сакральный смысл: большой палец символизировал дедушку Янгеля, которого забрали в небесный чум живъем, указательный – Сергея Павловича Королева, средний – Рукотворнаго Серафима На Струе Гагарина, безымянный – трединство Белки, Стрелки и Валюшки Терешковой, мизинец символизировал ракету-ноститель «Восток». Ладонь означала трудовой народ, в едином порыве осваивающий Космос.

Теперь нужно было соблюсти несколько сложный, но изумительно красивый ритуал. Нужно было отдать солдату пропуск, потом ловко плюнуть в него, потом грозно закричать: «#### тебя щас, сууука, салабон за#########», потом нарыгать на стену пропускной кабины, и после этого повиснуть, перевесившись, через турникет. Тогда солдат должен был трижды прокатать висящего вокруг оси на турникете—это символизировало три оборота по орбите первого искусственного спутника земли, ну того, с человеческим зародышем внутри. Все это Евлампий Евдондосьевич с блестящим артистизмом и проделал. Тут же появились девственницы-даунши в белом. Они подхватили Евлампия Евдондосьевича под руки, и бормоча мантру «Ленин, Ленин, космос, космос, оооо, #######!!! Съезд, ракета, комсомол, ооо, #######!» поволокли Евлампия Евдондосьевича к дачному автобусу.

Надо отметить, что это был не какой-нибудь банальный дачный автобусишка, нет. Это был Реальный Дачный Автобус имени Янгеля. Он являл собою бракованную ракту-носитель, поставленную на тракторные гусеницы соплом вперед. Просто иногда по технологии болт в дыру требовалось вворачивать разводным ключом, но загоняли его по старине кувалдой, конечно. Поэтому ракета могла полететь не вверх, а вниз.

Итак, дорогого пассажира Евлампия Евдондосьевича посадили под белы ручки в автобус, и путешествие началось. Пришла юрба робитныкив в просолидоленных насквозь робах. Поднатужась, они стронули с места ракету, автобус то бишь, и надсадно, но жизнерадостно распевая ее ТТХ, положенные на музыку виртуозом-песенником Витькой Пелевиным, неспешно покатили ея по Стартовому Проспекту к дачам. В автобусе было принято курить подарочный план и сочинять новые истории про освоение космоса для школьных хрестоматий.
Но вот и дачи. Евлампий Евдондосьевич всегда с трепетом ждал этого момента. Он вышел из автобуса и не спеша пошел к своему любовно возделанному участку. Горячий ветер развевал седые локоны-брови, которые как бы убирали его интеллигентое лицо с прозрачной целлофановой повязкой на глазах в некоторое подобие простой и строгой оправы. Этот ветер напомнил вдруг ему тот запуск на Байконуре, когда Генеральный так ловко подшутил над маршалом Неделиным… Да. Сколько лет прошло… А сколько любовного труда вложил он-таки в свою дачу!
--Ну вот и пришли! – Сказал Евлампий Евдондосьевич, обозревая хозяйским оком свои владения – восемь соток, надежно укрытые метровым панцирем напряженного бетона, крытого проклепанными стальными плитами толщиною в детский трупик. То там, то сям торчали свежевыкрашенные в хаки списанные сетки радиолокаторов, пучки медных кабелей в свинцовой оплетке и перекрученные чуть ржавенькие двутавры и рельсы. На большой черной шпале, на которой так покойно сидеть, стояло ведро керосина, и от него веяло уютом и удавшейся жизнью. «Не хуже, чем у людей!» –с гордостью подумал Евлампий Евдондосьевич. Он аккуратно опустился на колени и взасос, свято и самозабвенно поцеловал ближайшую к нему большую заклепку. Потом он поднялся и пошел к Дорогой Квадратуре – прямоугольнику черной мелко вскопанной солдатами космических войск земли. Возле Дорогой Квадратуры уже стоял врач скорой помощи – какая же дача без скорой! Он уже держал в руках легкую титановую лопату на корявом черенке. Евлампий Евдондосьевич дружески кивнул ему, взял лопату и стал с присвистом копать мягкую, как шоколадное масло, землю. Но вот, наконец-то! Он подцепил лопатой и с видимым усилием выкорчевал из теплого грунта огромную белесую лоснящуюся жирную полупрозрачную, всю какую-то отечную личинку. Она лежала на сверкающем титановом штыке лопаты, и судорожно сворачивалась-разворачивалась. Величиною она была с нехилого кота, пожалуй что.
Врач скорой махнул рукою, и скорая, под сиренами и мигалками, как и положено, подлетела и замерла. Из нее выбежали санитары с медицинскими чемоданчиками, и, подлетев к краю Дорогой Квадратуры, остановились молча.
Евлампий Евдондосьевич тем временем уже поднял личинку за волосатый загривок, и она свивалась –развивалась в его белой, но сильной руке. Евлампий холодно глядел в блестящие черные глаза личинки. Она же тем временем хлестала его по руке полупрозрачным хвостом с раздвоенным концом.
-- Скальпель! – жестоко крикнул Евлампий, его холеное лицо исказилось сладострастьем. Санитар быстро достал из чемоданчика ржавые кровельные ножницы, и стоял, пощелкивая ими, и не зная, в общем-то, что делать ему дальше.
--Режьте ей жопу! --крикнул Евлампий-Змееборец.—ему было тяжело держать трепещущую личинку, рука его пригибалась к земле. Санитары начали переминаться, переглядваться, и не решались сделать что-либо!
--Режьте ей жопу, ###########!—закричал вне себя мокрый и пунцовый Евлампий Евдондосьевич. В прекрасных стальных глазах санитаров над зелеными клеенчатыми масками блеснули слезы – эти люди, чье призванье было спасать жизни человеческие, эти люди, принесшие когда-то клятву Гиппократа и с тех пор свято ея блюдущие –эти чудесные врачи не в силах были переступить через себя, через свой священый гуманизм, и отрезать жопу живому существу!
Евлампий Евдондосьевич тем временем уж вовсе выбился из сил. Он уже хрипел, ему уж нужен был нитроглицерин…
--А, ### с ним! – хватил вдруг о стальную броню круглой докторской шапочкой главный санитар. Он выхватил у своего товарища ржавые кровельные ножницы, и зажмурившись, отхватил с чавкающим звуком личинке жопу! Раздалось сдавленное рыданье санитаров и вопль торжества Евлампия Евдондосьевича. Санитары без сил опустились на раскаленные бронелисты.
Отрезанная жопа личинки, подобно живому белому носорожьему рогу, извивалась на земле.
Евлампий развернул личинку срезом к себе и сладострастно впился зубами в нежную, исходящую белесым соком мякоть. Так, не отрываясь, он сосал и сосал полужидкие внутренности личинки, пока не высосал ее дочиста. Тогда он полез в карман и достал из него завернутый в синюю бумажную салфетку столовский кусок черного хлеба. Аккуратно вымазав хитиновую оболочку хлебом, он бросил ее, пустую, на землю и повалился на колени. Воздев руки к небу, потрясая узловатыми кистями, как безумец, он возвопил к небесам:
--О Гагарин! О мой пресветлый Рукотворный Херувим на Струе! Слышишь ли ты меня?
-- Слышу тебя, чувак!—отвечал ему, не разлепляя окаменевших губ мертвый Гагарин из нутра изуродованного взрывом космического корабля «Восход», мертво глядя белыми стеклянными глазами сквозь разбитое стекло иллюминатора на желтую Африку, над которой он накручивал свой очередной виток по вечной и бесконечной орбите,--Я кедр. Слышу тебя нормально.
А там, на земле, в горячем черноземе отрезанная жопа личинки проросла уж тонким, стройным деревцем, на ветвях которого позванивали на горячем ветру маленькие металлические, но живые и мыслящие Циолковские, и санитар поливал их из ведра керосином, чтобы им не было жарко.
-- Хорошо здесь все-таки,--мечтательно вздохнул Евлампий Евдондосьевич, обессиленно вытирая красную складчатую шею клетчатым носовым платком.-- Что ни говори, а настояший отдых – только на природе…
Завыла сирена – это катил в обратный путь автобус имени Янгеля.
Ладно, пора ехать,— - с сожалением сказал Евлампий Евдондосьевич и достал из кармана пухлое портмоне,-- Уберете тут все…

На следующий день с космодрома Байконур успешно стартовал грузовой корабль «Союз ТМ», выведя на орбиту восемь тонн полезного груза….

К О Н Е Ц

24-25 марта 2002, Проспект – ДФ НИСИ

11 октября 2002 года  15:43:34
Иван Штыков | hoka@ukr.net | Днепропетровск | Украина


Иван Штыков

* * *

КОМАНДИР БРОНЕПОЕЗДА

Перед обветренной грудью паровоза вдруг по-волчьи лязгнула стрелка, и под красные колёса головной платформы побежали совсем иные пути.
Притаились в ржавом песке шпалы -- черные, лоснящиеся, с рыжими подпалинами на боках, шпалы, так похожие на лежащих доберманов. Потянулись непривычного вида рельсы -- словно кто-то присыпал их сверху порошком какао из исполинской жестянки. Как давно на эти спящие рельсы не наводили сабельного блеска металлически пришептывающие вагонные колеса! Как давно не гляделись в их янычарски изогнутую синь увальни-облака...
Лениво потянулся вдоль полотна Тихий Город.
Вот и навечно распахнутые Врата -- славно облупившиеся арматурины, похожие на сухие ветви ивы, весело разбегаются лучами от центральной звезды. От той самой, что подобна причудливому и неведомому большевикам ордену, От той самой, на груди которой красуются скрещенные молотки… Здравствуй, Тихий Город!
Ты неподвижно лежишь на самом востоке Царства Бу, ты сонно раскинул руки от Излучины и до Устья, от моста через Большую Реку и до самых колоколен, с которых видать поля... Там лежишь ты, там, где летящий перестук вагонных колес мечется в дребезжащих стеклах печальных и темных глаз брошенных хрущевок; там, где ночной птицей кричат скорые поезда, громыхая через сумеречную реку по серому бетону моста, и призрачно-восковые огни плацкартов скачут по мутным волнам Большой Реки; там, где чернило майского неба качает над твоим запрокинутым лицом зелную Венеру и алый Марс. Так здравствуй, Город!
Кто постигнет таинство амбразуры броневагона, амбразуры, в которую виден небритый часовой в незавязанной ушанке, сжимающий посиневшими пальцами карабин, часовой, безразлично скользящий назад --во тьму -- в прошлое вместе с покрытым серым снегом перроном…
Головной прожектор, подобный золотому глазу Будды, подобный третьему оку во лбу паровоза, дрожащей алюминиевой вязальной спицею тысячеваттного луча пробивает липкий ватин тяжелого снегопада…
Томно-фиолетовая майская ночь пьяно кружит хороводы затяжной и поздней вьюги, и вот уже серые бегемочьи туши вагонов облепило пушистым белым, и мелом замазало изнутри дальномеры бронебашен, и по-рождественски скрипит снежок под кирзой часового на пулеметной площадке.
Кто проложил рельсы по улицам мертвого города? Кто перевел стрелки и отчего этот бронепоезд грохочет и грохочет по брошенным улицам, а на улицах цветут сады -- так буйно, так безудержно, словно завтра война, отчего?"
И уже не различить, где упал снег, а где --белый вишневый цвет, лепестки, подобные чужому символу, подобные смутному предчувствию…
И уже не понять, отчего ветви так тяжко клонятся к земле: под тяжестью ли снега, или же это облепило их цветами, которым осталось жить лишь до завтрашнего рассвета...
Но вопреки небу и земле, вопреки снегу и черным ветвям поезд будет стучать и стучать по кольцевой-- во веки веков, и снег растает, и снег не будет падать на петлицы черной шинели, а поезд будет стучать, и высохнет броня, и поднимутся долгие травы, а поезд будет стучать, и травы пожелтеют, и вот уж первая алая кленовая пятерня ложится на плечо... А поезд будет стучать, стучать, стучать колесами на стыках, и закружатся белые мухи, а поезд будет кружить по безлюдным улицам, протяжным криком распугивая серые тени, поднимая в морозный воздух шелестящие вороньи стаи. Поезд все так же будет бросать назад метры ржавого полотна, и все так же будут летать в воздухе тончайшие лепестки сакуры. И надо бы сойти и перевести стрелку, но это будет против правил игры, и потеряется весь смысл, тем более, что раз сорвавший стоп-кран больше не сможет остановиться

и будет срывать его снова и снова, пока однажды не кончатся рельсы, пока однажды бронепоезд не выедет к заветному мосту, пока не замрет на бесконечный миг в яркой синеве над волнами Большой Реки, подобный серой усталой птице, пока не оторвется, беспомощно и триумфально вращая алыми колесами, от безразличного и холодного бетона разрушенного Моста...
Поэтому вместо того чтобы сорвать стоп-кран, поэтому вместо того, чтобы соскочить на ходу и перевести стрелки назад, я тяну за веревку гудка, и с пронзительным криком, и в клубах веселого пара мы вылетаем к перрону, и часовой в незавязанной ушанке разом исчезает где-то позади, вместе с бетонной платформой, и уже там, позади --во тьме -- в прошлом, растерянно провожает тревожным взглядом красные фонарики последнего вагона... Так вези меня, поезд!

ХОЛОДНОЕ ЛЕТО

Холодное лето скребется за дверью брошенной собачонкой, Холодное Лето стучит костлявыми пальцами серых дождей в треснувшие стекла, забранные сотами решеток.
В Тихом Городе сегодня дождь, и завтра будет дождь, и через неделю, и через год.
Дождь тихим шелестом намагничивает головы, и головы бессильно клонятся на грудь, и прошлогодние пожелтевшие газеты выскальзывают из слабнущих пальцев, и нет сил открыть глаза, и тело словно присыпано тяжелыми комьями липкой земли, и не поднять к лицу рук, чтобы защититься от летящих осколков бронебойного дождя…
Оконное стекло исклевано летним дождем, и ничьи дети расплющили об стекло носы. Ничьи дети глядят, как мокрая собачка стоит отупело среди двора и моргает, и вода струйками стекает по ее бокам. А там, у развалин «запорожца», непознанный и загадочно-манящий, плавает в пузырящейся луже дырявый резиновый сапог.
Придет вечер, а дождь так и не перестанет, и чей-то чужой дядя беспокойно заходит наверху, скрипя трухлявыми половицами, и жалобно вскрикнет отброшенный пинком ноги стул, трехногий и оттого весьма шаткий, а потом вдруг станет слышно, как чужой дядя наверху двигает мебель, и звенят на кухне безнадежно пустые бутылки.
А дети все стоят в сиреневых сумерках, и лица их побелели от прикосновения холодного стекла, и серенький дождь все моет и моет ставшие уже прозрачными стекла, и тяжкие капли бегут вниз, вниз, мимо невидящих детских глаз, и в темноте мальчик держит за руку девочку, а девочка держит в опущенной безвольно руке разодранного, некогда плюшевого, медведя с большими пуговицами от наволочки вместо глаз, и, если его перевернуть засаленной головою вниз, из него будет сыпаться сырая тырса.
И чужой дядя наверху все бормочет что-то невнятное, и снова и снова шарит по всем карманам, и никак не может найти свою заветную ампулу, а ампулы нет, и тогда, отчаявшись, он с тоскою глядит в черный провал окна, в котором маячит смутно разлитое желтое пятно прожекторного света, и там, в этом пятне – извечный искалеченный кусок ржавого «запорожца» и причудливо спутанные космы почерневшей арматуры с застрявшими между прутьями рыхлыми комьями бетона. И, не в силах совладать с этой магией, дядя против воли и не думая, прижимает лицо ко льду оконного стекла, словно к щеке любимой, и глубинная тоска собачья в его глазах, и он вздрагивает всем телом и судорожно вздыхает, когда стекло вдруг остро звякнет под тяжелым ударом ветра.
«Когда закончится дождь,— думает он,— Почему от света прожектора так режуще жутко, словно рядом с покойником, и, главное – куда же все-таки подевалась ампула и как теперь дотянуть до утра?»
Все было бы по-другому, найдись за подкладкой в свалявшемся ватине заветный кусочек стекла с пятимиллилитровой дозой. Он привычно раздавил бы ампулу зубами, и снова почувствовал бы, как приятно немеет язык, и мягко толкнуло бы изнутри в голову, и шелест дождя стал бы успокаивать. И тогда страх обернулся бы тихой радостью, и желтый свет прожекторов нес бы не режущее чувство опасности, а теплую ласку сентябрьского солнца. И он глядел бы не темное холодное окно, а в сияющее зеркало, и зеркало улыбалось бы ему и рассказывало бы волшебные сказки царства Бу, и ватные стены закачались бы мягко, мягко, излучая Свет и Добро.
Но ампулы нет, за окнами — Холодное Лето, и дядя стоит вцепившись пальцами в крошащиеся рамы. Он не видит как там, за пеленой дождя, в каждом окне за каждым стеклом, за полосами текущей воды белеют тревожные лица серых теней…
Сегодня в Тихом Городе дождь.

СТЕРЕГУЩИЙ
Стерегущий сидел в дверном проеме и раскачивался на стуле. В полоске света так же раскачивалась его тень на тени от стула. Стерегущий глядел на синие дрожащие звезды сквозь зеленый ивовый шелест и длинно сплевывал.
Стерегущий любил порассуждать "за жысть", как он это называл, то есть был отчасти философ. Вот и сегодня синь сумеречного неба растравила ему душу, и Стерегущий рассуждал.
"Интересно,--думал он,—Что будет почетнее, когда звякнет колокол: искать ли алую кошку в кафельной комнате, особенно когда их там две, или же вновь и вновь хоронить своих дохлых мышей?"
Кафельных комнат Стерегущий не любил, потому что в любой кафельной комнате из стен обязательно торчали обгызенные сваркой сиротливые культи водопровода, и там непременно валялся какой-нибудь вонючий кирзак с каким-нибудь крысиным гнездом внутри, и из него омерзительно торчали наружу скользкие розовые хвосты, или валялась там разбитая оранжевая каска с надписью "ТРУД", или в пожелтевших пятнах журнал "Работница", и, главное,--там было сумеречно и гулко, и от этого начинало как-то сбивчиво и с оттяжкой стучать сердце, и в ушах звенело, и голову словно распирало изнутри, что-то страшно пустело в животе, и вместо алой кошки всегда являлась белая птица, и стерегущий вдруг находил себя на берегу замерзшего ручья, по колено в снегу, схватившимся за куст мерзлой калины, с которого острый снежок летел за шиворот.
Белая птица всегда улетала, не беря стерегущего с собой, и от этого стерегущему становилось грустно и неловко, и он особенно остро чувствовал промокшие по колено штаны, и лед в сапогах, особенно в лопнувшем левом, и на ум отчего-то приходили теплые и ласковые девы, и устраивали на этом самом уме раскардаш, и потом приходилось брести домой за семь верст, и потом по три дня был во рту металлический привкус и голоса в ушах.
По — другому дело обстояло с похоронами мышей. Наступал момент, когда перволедок безудержно таял под ногами, когда самые милые дамы отворачивались к стене, и на арфе струны рвались одна за другой с изысканным стоном, и не поднять руки, и не разомкнуть глаз, и губы целующих -- как жесть, и вот тогда-то и понимаешь, что все, баста,--пора, пора хоронить своих дохлых мышей. И тогда роешь в разбомбленном немцами детском саду норку красной детской лопаткой в песочнице, и поешь медленно и печально, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, и садишь в каждую норку по дохлой мышке, и кладешь на ее серенькое волосатое пузико новенькую блестящую гайку.
И тогда, ватными толчками в голову снисходит на тебя простая и светлая печаль, что сродни неземной благодати, подобная Небесному Граду Иерусалим, и в носу щиплет, и хочется плакать, ..
ВОТ тогда-то можно легко и безнаказанно оторвать ноги от земли, можно нелепо и противоестественно качаться в дверном проеме, качаться, чуть склонив голову с перепутавшимися волосами к левому плечу, качаться, высунув язык и со стеклянным взглядом -- качаться всю ночь на скрипучем стуле в полосе света, ни о чем не думать и глядеть, длинно сплевывая, на синие звезды сквозь шелест ивовых ветвей.
Но больше всего Стерегущий любил башенный кран. Еще в детстве кран зачаровал его, явившись шесть лун подряд в предрассветных снах. И теперь не было большего утешения Стерегущему, как подняться босому среди ночи на кран, и глядеть, как за привольной извилиной Большой Реки тлеют разбросанным костром яркие огни Царства Бу.
Как славно в ветренную ночь расхаживать на головокружительной высоте по шатким мосткам крана и большим разводным ключом греметь по арматуре зыбкого и неверного ограждения!
Звякнул колокол.
Стерегущий медленно перевел взор с Венеры на Сириус, с Сириуса на верхушки серебрящихся осин, оттуда -- на залитую солидолом и пятнами желтого света землю. Потом нагнулся, поднял разводной ключ, расшнуровал заляпанные грязью ботинки, и пошел босиком во тьму, туда, где маячили желтыми пятнами золотые глаза Крана. Задребезжала железная лестница, а полоса света из распахнутых настежь дверей все качала и качала тень от стула, и на ней -- тень глядящего на звезды сквозь зеленый ивовый шелест. Вновь звякнул колокол.

ДЕРЕВО
Дерево выросло. "Нет!"--сказал Звездочет. "Нет!"--в один голос говорили мудрецы. "Нет!" — качали головами Сорок Старух.
Но Дерево выросло, и в ту ночь ветер запутался в перекрестье проводов, и повис над землей, беспомощный. В ту ночь надбитое зеркальце Луны особенно бездумно пялилось на землю. В ту ночь пламя билось в белых камнях, и кривляло лица сидящих вокруг.
Дерево выросло из щели межу плитами, потянулось черными ломкими ветками к далекому перестуку колес скорого поезда, впитало корнями одиночество майской ночи в Тихом Городе.. .
--Голые ветви мои без листьев,--ну так что ж?,—сказало оно молчаливой луне,—Но гляди ---какие длинные шипы, как гвозди, усеяли их, дабы нести успокоение страждущим. Кто сказал, что да не будет на этом дереве плодов? Наоборот, говорю я вам: и да завяжутся завязи, и да свесятся с моих корявых ветвей спелые ампулы на длинных черных нитях, волшебные ампулы с чудесными и волшебными снами. И да захрустят они под каблуками Стерегущих в Тихом Городе, и да посеют по всему Царству Бу новые и новые деревья, во славу Сидящих Вокруг и во благо всех живых существ, равно как и твоего треснувшего зеркальца, о Луна! Так во веки веков. Ом мани паде хум. Нами амида буцу.

НОЧЬ ВСЕХ ЧУДЕС

Под подошвой хрустнула пустая ампула. Перегоревшие лампочки бесстрастно следили со шкафа за тем, как за облупившимися решетками розовое солнце топилось в размытой зелени противоположного берега Большой Реки.
Изо всех углов смачно и раскидисто воняли разбросанные в великом беспорядке рваные кирзаки и пропотевшие портянки. Вдобавок к этому всюду был размазан солидол из крайне не к месту и исключительно несвоевременно разбитого трехлитрового бутыля.
Вечер обещал быть томным. Русское Радио само собой включилось, и добротный мужской голос приятно, мужественно и жизнерадостно запел какую-то детскую песню:
"Давай покончим собой,
Давай ######## насмерть,
О-о-о, моя бэйби!
Давай повесимся в грязном флэту,
чтобы над полом качаться,
Когда сквозняками тянет из окон! '
Давай обожремся таблеток,
Я знаю, где есть клофелин,
Давай пошлем весь мир нах"...
Дядюшка Уо сокрушенно вздохнул и выключил радио. Настала тишина, смутно разбавленная звуком недостижимо далеко бегущего товарняка.
Дядюшка Уо вздохнул снова. Вечер ему не нравился – явно, сугубо и воочию. Возможно, оттого, что брюхатые облака низко повисли над Тихим Городом, и от этого закат разлился повсюду, и не розовым или алым, а омерзительным желтым, и в этой мерзости и таился то ли некий подвох, то ли прекрасная тайна.
Возможно, вечер был плох оттого, что дядюшке Уо всюду чудился покойник, хотя покойников этот дом сроду не видел, не видел их и Уо ни разу за всю свою короткую жизнь. Однако, мертвяк определенно был где-то рядом — Уо же чувтвовал! И от этого чувства дядюшка немного нервничал. Когда Уо отворачивался от стола, на нем моментально возникало покрытое белым тело со свечою в головах. Уо даже несколько раз чувствовал тоненький запах воска и ладана. Стоило Уо повернуться спиною к окну, как за грязными стеклами в пыльных разводах от недавнего дождя начинало маячить вздувшееся трупье сине-землистое мокрое лицо с налипшими комочками могильного чернозема. Труп кривлялся и паясничал, и холодно смотрел сырой мутью мертвых глаз в затылок Дядюшки Уо, и от этого взгляда Уо разом взмокал. Когда старый грел руки у камина, покойник бесшумно пробегал за его спиной из туалета ко входной двери. Кода он выходил во двор, мертвяк бегал вокруг него в темноте, шурша долгой сухой травой, или скрипел дверью, или на неуловимый миг мелькал среди гор искореженного металлолома. "Нервы ни к черту."—думал Уо, стеклянно моргая в вишневый жар камина. Он взял из-под лавки веник и повыметал изо всех углов пустые ампулы. Мертвяк не уходил. Тогда Уо матюгнулся и пошел собирать по всему дому оранжевые обертки от искристого димедрольного порошка. Насобирал целый ворох и притащил его к камину.
—-Сожгу.—глядя в огонь, сказал твердо Уо,--Сожгу. Ничего не будет. Один-то раз. Это совсем не страшно...
Уо секунду колебался, потом решился, отчаянно швырнул бумажки в огонь и упал на колени.
—Сахубса! Тророрутм! Ом-мани Уо аа суум-маа! В камине вспыхнуло, и в комнату повалил клубами веселый белый дым.
Уо открыл глаза. Мертвяка не было, и за окнами было вдруг темно, и стрелки часов перепрыгнули на четыре часа вперед.
—Во #######! -- бессмысленно бормотал Дядюшка, с трудом становясь вертикально,--Во #######! Всё,—харэ! завязываю! Навсегда завязываю! Бормоча что-то невнятное, он вывернул карманы мундира, и методически и аккуратно передавил каблуком разбежавшиеся от него по полу ампулы. Потом, кряхтя,он полез под сейф и вытащил залепленную паутиной коробку из-под овсяного печенья, всю в жирных пятнах. С коробкой в руках он пошел в туалет, спустил там воду и в задумчивости глядел, как кружатся в водовороте разноцветные колеса, увлекаемые мощным потоком к неведомым, волшебным и манящим берегам.
Однако веселее Уо от этого не стало. Он вдруг ощутил, что лежит на спине у камина, а на груди у него что-то тяжело ворочается. ^ Уо поднял голову, и успел заметить, как от него в темный угол шмы-. гнул проворно, шурша множеством мерзких членистых волосатых лапок, огромный хром-ванадиевый разводной ключ. ^
Уо видел его и раньше,--сначала ключ этот своими челюстями .задушил сторожевую собаку во дворе, а потом как-то ночью исподтишка цапнул и его самого за ногу чуть повыше щиколотки. Ключ намеревался затащить его, Дядюшку Уо, владыку этих мест, в квадратную глубокую яму с тёмной водой.
Не то чтобы ключ этот был кровожаден, скорее его привлекала ^ эстетическая сторона дела -- день за днем сидеть на краю квадратной ямы, и, сложив мохнатые паучьи лапки, глядеть, как на маслянистой поверхности воды тяжко надуваются и, лопаясь, опадают зловонные пузыри.
В тот раз Уо повезло -- ключ не успел затянуть намертво насеченные тиски своих челюстей, и Уо, вырвавшись, смыл чудовище в ту самую яму струёй из огнетушителя. В тот раз все обошлось, но какой-то осадок в ранимой душе Уо остался. ^
Теперь ключ вернулся.
Уо зажег от камина скомканную газету и швырнул ее в темный угол. Угол был пуст. Лениво разгорался солидол на полу.
Уо выбежал за двери и замер в квадрате света из дверей, тяжело втягивая влажный ночной воздух. Сверху, из запредельной синевы, мудро мигали ему гвоздики звезд.
Под ногой что-то шевельнулось, и зазмеилось с пришептывающим шорохом.
Уо завопил и отпрыгнул далеко в сторону. "Кабель. Это просто силовой кабель."—зацикленно и тупо повторял он, и его сердце глухой птицей билось внутри, стремилось вылететь на волю через глотку, и не хотело сбавлять бешенных оборотов, и лупило тяжелыми жаркими толчками в барабанные перепонки.
Кабель — жирный, черный и лоснящийся, медленно выгнулся над травой, и лениво извиваясь, тихо пополз к ногам дядюшки. Уо отскочил и закричал тонко и жалобно. Волосы на его голове шевелились, и Уо показалось, что он чувствует, как седеет. Тоскливо и надрывно завыла собака. Кабель, извиваясь и сворачиваясь кольцами сплетался и расплетался в трех шагах от его ног, и желтые блики прожекторов играли на его склизких с виду боках.
Уо побежал, глаза его словно ослепли, он натыкался на кислородные баллоны, и баллоны падали оземь, протяжно и печально гудели, падая на бетон, а арматура, торчащая из земли, жалила дядюшку за ноги, а разбросанные повсюду тросы свивались в ловушки.
Уо выбежал к высокой трубе котельной, судорожно ухватился за ржавые толстые скобы и цепко полез вверх.
Начался дождь, и дождь хлестал его по лицу, и Уо лез зажмурившись, цепляясь руками за скользкие мокрые скобы, и труба гудела и играла под ним, а он все лез и лез, и труба стала поскрипывать, и заметно раскачивться, угрожая разойтись где-нибудь на проржавевшем шве и славно грянуться оземь.
Ветер выл в канатах, притягивающих трубу к земле, а Уо полз и полз вверх, зажмурившись, цепляясь руками за мокрые скобы.
Вдруг он протянул руку и ухватился за пустоту. Труба кончииась. Он был как раз над жерлом трубы, высоко-высоко в небе, далеко-далеко от земли, выше самого высокого тополя, выше даже башенного крана.
«Все. Разжать пальцы — и все. Только разжать руки, и всё, и я -- серый журавль, полечу туда, где всегда мой дом. Вслед за стаей, над полями, над колокольнями, выше солнца, выше неба. Разжать пальцы -- и хватит, завязал навсегда, разжал пальцы -- и никогда не страшно. Там нет мертвецов, и разводных ключей, и кабелей. Там нет Волшебного царства Бу, и, самое главное--там не будет этого проклятого Тихого Города, во веки-веков... Только разжать ладони... "
Но вместо этого дядюшка Уо раскрыл зажмуренные глаза. Небо из черного превратилось в серое, и на востоке слабо светилась узкая полоска, уже свободная от туч., И там несмело разливался алым и васильковым рассвет, и вот уже край алого солнца сверкнул первым лучом в глаза дядюшки Уо.
Рассвет. Рассвет, как искупление. Рассвет, как прошение всех грехов. Рассвет, как чудо воскрешения из мертвых. Великое таинство, очищение и благословение самого Неба, знак великой благодати свыше. Рассвет…
Языческая слава Солнцу-отцу!

Уо нашарил ногой ступеньку, потом – следующую, пониже. Потом отпустил самую верхнюю скобу и схватился за другую. Дядюшка Уо возвращался на землю. Клубясь черными грозовыми облаками, ночь стремительно исчезала
на западе.

ЛЮСИ В ОБЛАКАХ С БРИЛЛИАНТАМИ
Когда внутри плесневеет заводной детский пулемет, стреляющий взрослыми разрывными;
Когда внутри вызревает водородная бомба;
Когда сердце прихватывает тоненько и остро, словно октябрьскийпервый морозец -- лужу прозрачным и почти неразличимым льдом;
Когда сны уводят по старым лестницам, мимо старух, глядящих сквозь, мимо окон, за которыми Она -- тревожно вскинувшая голову, и Там так уютно, и печь гудит синим, и желтый электрический свет, и ее портреты на ее стенах, а ты плывешь, покачиваясь, мимо лестничных пролетов, возносясь -- выше, вьше, выше...
Когда жаль завтра, и стыдно за вчера, а сегодня гремит ржавой банкой из-под сгущенки, не тобою съеденной, ТОГДА --
Тогда -- Люси в облаках с бриллиантами! Тогда -- Ба-бах! Салютом Победы разлетается голова, и сидящие рядом прелестные дамы и блистательные джентельмены говорят: '"Во, ###!", и весело смеясь, вытряхивают из волос конфетти и осколки шампанского — из лаковых туфель.

Люси.

Когда солнце сентября теплым лучом гладит по небритой щеке, тогда так славно целоваться взасос с влажным утренним ветром, и плясать на скошенном поле, и пусть облака Расчеши-Кучери и жаворонок знают: жить — хор-р-ропю!
ХОРОШО просыпаться и видеть этот мир под голоса горлиц и под зеленый шелест ивы.

В небесах.

И тогда особенно ясно понимаешь, раскуривая мятый долбан, что девы не ушли насовсем, а прячутся где-то в кустах, и вот сейчас как выйдут, и увьют чело розмарином и шалфеем, и ты будешь гуру, а я буду маленький Будда Амина, попивающий портвейн, лежа в цветке лотоса, и снисходя из вечной сансары в вечную нирвану, вновь и вновь удерживать этот мир на острие иглы.

С бриллиантами.

И вот тогда-то на ухо шепнут: "ЖИТЬ -- ХОРОШО!"
Люси в облаках с бриллиантами.

11 октября 2002 года  15:47:30
Иван Штыков | hoka@ukr.net | Днепропетровск | Украина


* * *

Крррасота! Дух захватывает.

12 октября 2002 года  22:44:24
Ворчун |


* * *

Профессор философии, перед лекцией заходит в зал и раскладывает на столе несколько различных вещей. Когда начинаются занятия, он, молча, берет большую, пустую, банку из под майонеза и заполняет ее большими камнями.
Затем спрашивает:
- Банка была полна?
- Да! — соглашаются студенты.
Тогда профессор достает коробку с маленькой галькой и высыпает ее в эту же банку. Он слегка поболтал банку и галька, конечно, заполнила открытые области между камнями. Он снова спросил студентов:
- Банка полна?
Они рассмеялись и согласились, что банка полная. Тогда, профессор достает коробку песка и высыпает ее в банку. Естественно, песок, заполняет все остальное пространство.
- Теперь,— сказал профессор,— я хочу, чтобы вы поняли, что это — ваша жизнь.
Камни — важные вещи — ваша семья, ваши друзья, ваше здоровье, ваши дети. Если бы все остальное было потеряно, и только они остались, ваша жизнь была бы все еще полна.
Галька — другие вещи, которые имеют значение подобно вашей работе, вашему дому, вашему автомобилю.
Песок — все остальное, это просто мелочи жизни. Если вы, сначала, насыплете песок в банку, то не будет места для гальки и камней. То же самое и в жизни. Если вы тратите все ваше время и энергию на мелочи, у вас никогда не будет места для вещей, которые являются важными для Вас.
Обратите внимание на вещи, которые являются критическими к вашему счастью. Заботьтесь, сначала о камнях, это действительно имеет значение. Установите ваши приоритеты. Остальное — только песок.
Но, тут один студент, подошел к банке, которая, по мнению остальных, была полной, и вылил туда стакан пива. Конечно, пиво заполнило остающиеся места в банке, ставшей абсолютно полной. Мораль этого рассказа: независимо от того насколько полна ваша жизнь, в ней всегда есть место для пива!

14 октября 2002 года  04:05:44
Goblin | Woblin |


* * *

Профессор философии, перед лекцией заходит в зал и раскладывает на столе несколько различных вещей. Когда начинаются занятия, он, молча, берет большую, пустую, банку из под майонеза и заполняет ее большими камнями.
Затем спрашивает:
- Банка была полна?
- Да! — соглашаются студенты.
Тогда профессор достает коробку с маленькой галькой и высыпает ее в эту же банку. Он слегка поболтал банку и галька, конечно, заполнила открытые области между камнями. Он снова спросил студентов:
- Банка полна?
Они рассмеялись и согласились, что банка полная. Тогда, профессор достает коробку песка и высыпает ее в банку. Естественно, песок, заполняет все остальное пространство.
- Теперь,— сказал профессор,— я хочу, чтобы вы поняли, что это — ваша жизнь.
Камни — важные вещи — ваша семья, ваши друзья, ваше здоровье, ваши дети. Если бы все остальное было потеряно, и только они остались, ваша жизнь была бы все еще полна.
Галька — другие вещи, которые имеют значение подобно вашей работе, вашему дому, вашему автомобилю.
Песок — все остальное, это просто мелочи жизни. Если вы, сначала, насыплете песок в банку, то не будет места для гальки и камней. То же самое и в жизни. Если вы тратите все ваше время и энергию на мелочи, у вас никогда не будет места для вещей, которые являются важными для Вас.
Обратите внимание на вещи, которые являются критическими к вашему счастью. Заботьтесь, сначала о камнях, это действительно имеет значение. Установите ваши приоритеты. Остальное — только песок.
Но, тут один студент, подошел к банке, которая, по мнению остальных, была полной, и вылил туда стакан пива. Конечно, пиво заполнило остающиеся места в банке, ставшей абсолютно полной. Мораль этого рассказа: независимо от того насколько полна ваша жизнь, в ней всегда есть место для пива!

14 октября 2002 года  04:06:52
Goblin | Woblin | BRD


Богданова Яна

Хлебный Конь

Хлебный Конь
Богданова Яна

--------------------------------------------------------------------------------
Хлебный Конь

Поезд медленно ехал. Была уже ночь и мимо пробегали стертые обуглившиеся деревенские домики, в рассветной дымке напоминающие каких-то больших, заколдованных зверей. Мягкий рассвет нежно трогал черты лица Ильи и он со смутным, приятным ощущением вбирал их в себя. Позади оставалось то, что он действительно любил. Позади оставалось его детство.
Илья все свое детство провел у своей бабушки в деревне. Именно там он научился ценить красоту природы. Он до безумия любил запах поля, прикосновение утренней росы к его свежей молодой коже. А эти туманы! О…
Когда были туманы ему казалось, что эта деревенька не существует на самом деле, а ее придумали. И он вместе с ней жил в какой-то сказке и забытьи. Позже он понял, насколько несчастна участь всех этих деревень. Только сейчас проезжая мимо, он вновь вспомнил лицо своей бабушки. Оно было смуглым. Черные глаза, как будто ушедшие куда-то вглубь светились до сих пор ярким, нежным светом. Их труд, деревенский труд рано забирал молодость и силы, так, что к старости оставались только одни глаза.
Илья был из тех людей для которого единственной опорой в жизни был Бог! Он не любил людей. Он старался полюбить их на протяжении всей своей жизни, но у него ничего не получалось. Когда речь заходила о людях всегда перед ним вставали слова: «ненависть, злоба, зависть…» Он понимал, что он сам такой. Ему часто было стыдно себя. Оттого, что он не может любить людей. Оттого, что он не может помочь всем и сделать людей счастливыми.
Он искал в людях Бога…О… этот Бог очень часто был слишком глубоко запрятан, а когда он пытался о нем заговорить над ним очень часто смеялись…
Поэтому он становился все скрытней и скрытней, предпочитая в тяжелые моменты лежать навалив на себя по три одеяла и смотреть через маленькую щелочку в окно. А перед окном у него рос дуб. Илюшечка очень любил смотреть на этот дуб. Его ветви всегда напоминали ему изломанные руки его любимых людей. А после дождя, когда вода покрывала всю их поверхность, он смотрел на мягкие капли,. Они почему-то волновали его душу, потому что от них веяло свежестью и жизнью.
Иногда лежа под одеялом у него вырывались слова: « Господи помоги…», словно у маленького ребенка, которого оставили одного и он очень боится темноты и того, что мама к нему никогда больше не придет, тогда он начинал повторять их все быстрее и быстрее, пока не заливался слезами и не прятал под подушку свое похорошевшее, раскрасневшееся, младенческое личико. А потому, ведь когда мы плачем у всех у нас кожа, приобретает розовый оттенок и лица как-то напоминают детские. То ли от беспомощности, то ли от нежности. Но в этот момент мы положительно хорошеем. Становимся что ли на чуточку чище…
Илюша часто делал вид, что ему далеко безразлично до всех окружающих. Он мог не вставать с постели целыми днями и ничего не есть и ни пить. Это был его пост.

Поезд мчал его все дальше и дальше. И Илюша удаляясь от своего родного и любимого все больше скукоживался в какого-то паучка, который пытался плести внутри себя мягкую, пушистую паутину. Нет, не для того, чтобы кого-то поймать и съесть. Просто так, чтобы было теплее. Это был обреченный паук. Он понимал, что он обречен, потому что не сможет съесть никого.

Маленький
Когда Илюша был маленький его бабушка, которая знала очень много сказок и всего того древнего, что мы постепенно забываем, научила Илюшу делать разнообразные игрушки. Сначала поздно вечером, когда у бабушки было свободное время они с Илюшей садились около печки, которая грела и освещала хмурую избу и брали в руки хлеб. Они отделяли от него хлебный мякиш, и бабушка своими мягкими сильными руками начинали его мять, как тесто, а потом, когда немного уставала, отдавала этот мякиш Илюшечке и тогда он начинал проворно, с энтузиазмом только свойственным детям, изредка поглядывая на бабушку, перебирать в руках хлебный мякиш. А потом они лепили игрушки… Первой игрушкой, которую сделал Илюшечка был Хлебный конь! Когда он радостный прибежал к своей бабушке и показал ей игрушку, она тихо погладила его по голове. Она сказала ему, что он сделал Солнце, которое будет греть его всю жизнь. Илюша никогда после этого не расставался со своим хлебным конем. Тогда он в первый раз почувствовал любовь!
Потом они с бабушкой делали игрушки из осиновых чурок, дерева и соломы. Как они только не назывались как потом рассказывала бабушка: тарарушки, потешки, моховики, погремушки… Но всегда когда он слышал эти названия или делал какую-то игрушку он начинал чувствовать Любовь. Это потом он понял, что это любовь к земле, к хлебу, к дереву, к корням…Эту Любовь вырастила в нем бабушка!
В какой-то момент у Илюшечки собралось так много игрушек, что было почти уже некуда их ставить. Тогда бабушка позвала соседскую девочку, чтобы подарить ей несколько игрушек, так как ей было жалко девочку, которой никогда никто не делал игрушек. Девочка была так удивлена, когда увидела столько игрушек, что бросилась скорей все их смотреть и трогать. Маленькому
Илюше вдруг стало больно… И тогда он узнал что такое боль, когда любишь. Он закричал на девочку: « Не трогай мои игрушки! Они Мои, Мои!» И при этом топнул ногой. Девочка очень испугалась, глаза ее наполнились капельками и она отшатнулась. Тогда бабушка взяла Илюшу за руку и сказала: «Игрушки проявляют твою душу, потому что они солнце! Они следят за ней! Милуют или наказывают! Будь милостлив к ним и они полюбят тебя!» После этого Илюша подарил девочке свою самую лучшую игрушку, после хлебного коня. Он подарил ей куклу « Панк» Которая была сделана из дерева и соломы. Он мучался над ней почти целый день. Он запомнил слова бабушки и надолго задумался над своей Любовью.
Илья ехал в поезде все дальше и дальше. Воспоминания душили его и он все быстрее плел свою пушистую паутинку, чтобы хоть немного согрется в дороге.

Исповедь Илюшечки

Моя пустота во мне ожила. Хоть коли теперь я не верующий, но стремящийся. Ты пойми, мне люба травинка, которую сапогом своим приминаю. У ней ведь тоже семейка, да детки малые. А хоть наступай, не наступай, верю, что зерно в землю уйдет поглубже, дождичек его оросит, а оно дай Бог и всходы подаст. Не любо мне зерно мое, не прорастает, темнится в душеньке, теснит ее. Не верю я батюшка людям, ой не верю. И себе не верб. Мне случай был. Собака моя умирала. Тихонько так, никому не жалуясь. Так я не верил, что она умирала. Она, знаете, слабая вся с утра, днем, да вечером по комнате оправляется и не убегает уже. Лежит себе и не убегает. Глаза такие тихие. А я и вышел из себя, когда она в который раз на постели портит. Вонища стоит жуткая. Ну значит и лежит она. А я то думаю, ах ты тварь постыдная, пагубная, ты уже и не боишься меня. А нам то людям, я сейчас это понимаю, собаки нужны, чтобы мы власть свою маленькую, ничтожненькую хоть на ком-то проявить смогли. Да вот я и думаю, ну подожди же паскуда, будет тебе надо мной изговляться. А я то еще мокрый был весь, да голодный и давай ее лежащую за шкирятник и потащил и мордой ее в это барахло. Будет же тебе нюхай, нюхай. А она уж и не отпирается, сил у ней нету. Тут я в раж то и вошел, силу почувствовал, обидно мне стало, что прощения она у меня не просит, или хотя бы на худой конец не огрызнется что ли, может я б и отпустил ее тогда. Так ведь нет лежит не шелохнется, только глазки на меня поднимает, а они то у нее и закрываются. Ну и давай я ее тут бить. Сильно так бил, руками, потом ногой пару раз отстегнул, а когда уж удовлетворился так и откинул ее к дверям. А она то, хоть раз бы всхлипнула. Ни РАЗ…Лег я тогда на кровать. Минуту лежу, другую и такая вдруг сделалась тишина, что страшно вдруг стало. Померещилось мне, что кто-то со мной рядом сидит и меня то всего ощупывает и вдруг как кольнет что-то в груди, так я и вскочил! Смотрю, а собака моя куда я ее откинул там и лежит и струйка у нее из под лап кровяная сочится. Я с кровати вскочил, к ней подбежал, а она голову приподняла и ко мне на руку положила. А посмотрела, посмотрела! Будто Простила! Мира мне пожелала! Я ее тут на руки схватил, а она так у меня на руках и повисла. Я ее и так и сяк звал, за лапу от отчаянья дергал, и она тут глаза чуть-чуть приоткрыла. Я ее в комнату матушкину отнес, стал ее водой с ложки кормить, а она будто уже и не здесь была. Словно ей кого-то дождаться надо было. А матушка пришла, она с ней попрощалась и сникла. Так, что вон они какие люди (про себя) – злые.
Мне каждую букашку жалче будет, чем самого себя и их. Я же ведь ее любил очень сильно. Поверите. Никого у меня уже давно нет, ни одного близкого человека, а ей-то я верил, нарисую бывало какую-нибудь картину и ей показываю, а потом под лапы перед ней кладу. Если обходит она картину, не идет по ней лапами, значит понравилась она ей, а если идет, убираю ее тут же и никому не показываю. Не одобрила моя собака!
Мы ее около железной дороги похоронили, где поезда ходят. Я все мечтаю, что она тоже сейчас в поезде едет, добром, небесном и есть у ней друг. Нашла она его наконец, потому что я то ей другом в жисть не был, не думал о ней. Мне вот только одно страшно, кажется иной порой что, вот она одна то в могилке в земле лежит и ей одиноко-одиноко и она плачет тихонько так! И темно ей там и задыхается она… И что ничего Там нет! Ничего! Как впрочем и здесь. Единственное я знаю, что все кто туда уходят, будь то преступник, убийца, вор, бродяжник все они Там становятся добрыми и все за нас молятся. А только слишком тяжело мне теперь по земле ходить и всякую тварь обижать. Потому, кажется мне, что я вредный этой земле, чужой. Я просто не хочу врать своему сердцу. Ведь вижу же я детей брошенных, людей сумасшедших и когда подходят они ко мне копеечку попросить, а нет у меня для них копеечки, стыдно мне становиться. Совестно им в глаза смотреть. Потому, как я себя считаю обязанным им эту копеечку подать. Так как они просят. А так ведь если человек просит, ты ему все отдай последнее.
ВЕДЬ ПРОСИТ- ЗНАЧИТ И ТЕБЯ ЛЮБИТ!

И вот теперь после уроков бабушки Илюша почувствовал в себе огромную потребность что-то создавать, потому что всякий раз когда он что- нибудь создавал он чувствовал в себе Любовь, она давала ему силы чтобы жить, он сознавал в эти моменты что он самый счастливый человек на земле и никто на свете не счастлив так как он. Тогда он начал рисовать, клеить, лепить из глины и пластилина. Все у него удавалось, каждое дело спорилось.

Когда по вечерам он оставался один в своей комнате и брал в руки ножницы, клей и карандаш он забывал обо всем. Его вела за собой та таинственная нежная сила, которую он испытал, когда сделал своего Хлебного Коня, и его Солнце грело его… Его глаза начинали восторженно светится, а руки приобретали очаровательность и светлую тоску о вселенной. Пальцы у Илющечки были очень красивые в сочетании с длинной изогнутой мягкой кистью работающей кротко и беспрестано. Он работал не помня себя. Теперь будучи уже взрослым человеком, он был предан только этому. Он становился сильным и требовательным. Лицо его приобретало какое-то далеко забытое детское выражение. Он был похож на пастушка который трепетно лелеет своих бедненьких овечек давая им силы и пропитание. Он верил всем этим бумажкам картону, был с ними терпим, как может только настоящая мать, заботиться о своем дитяти. В своей жизни он не считал нужным растрачивать свою заботу на что либо еще. Так он просиживал целые ночи мучаясь бессоницей и вдохновенными идеями, которые он любил и которые его любили. Часто разговаривая с людьми и показывая им свои работы, его спрашивали ,о чем они и зачем. Многие люди, говорили что они совсем ничего не понимают и не видят в его картинах ничего особенного. А он восторженно восклицал: «Это очень хорошо, что вы ничего не понимаете… Мои работы надо чувствовать! Вот! Посмотрите – эта голубая линия, ну разве это не прелесть, разве это и ни есть то ради чего стоит жить. Посмотрите на ее плавность, нежный изгиб… Я вижу в ней счастливого сгорбленного старика усыпанного в своем гробу ромашками. Это я»
Потом он потуплял свои зеленые глаза, долго о чем-то думал и поднимал уже совершенно другое лицо. Лицо бесчувственное, казалось смотрящее на вас с подозрением, которое не поверит вам что бы вы ни сказали, и тихо не поднимая глаз произносил только одну фразу как будто смертный приговор над обреченным пауком внутри него: «Я просто хочу, чтобы все люди были счастливы…»

Илюша приехал домой очень поздно. Ночь за окном отдавала тусклый просвет в коммунальные окна еще не погасших городских фонарей… Луна стелилась по стеклу, играя, как кошка мерцающим светом. Илюша зашел в квартиру уставший, рассеяный от тяжелых воспоминаний и долгого пути. Его тело приятно подергивалось вечерним холодом и ощущало приятную, грустную свежесть. Илья сел на диван и почувствовал какую-то запредельную тоску по старому деревенскому глухому домику и родному запаху бабушки. Он достал из кармана коробочку, а из нее достал своего Хлебного Коня. Он уже никогда не расставался с ним, хотя тот уже начал разваливаться и осталось от него совсем немного. В этой игрушке уже трудно было узнать когда-то бывшего коня. Морда была приплюснута, одна лапа отвалилась, а хвост как-то странно прижался к задним ногам… Не было в этом коне той гордой красоты, которую закладывал в эту игрушку когда-то маленький Илюшечка. Он посмотрел на коня и вспомнил слова бабушки: « Игрушки следят за твоей душой…» И он подумал о том, что верно он тоже сильно изменился с тех пор и они очень похожи с Хлебным Конем.
Впрочем, тоска так резко нахлынувшая в него- его порадовала. Он был рад, когда в нем что-то происходило. Она рассеялась вполне, когда он вспомнил о том, что его ждут его краски, пластилин, картонки и кисточки. Илюша подбежал с детской улыбкой к своему шкафу, открыл дверцу и поскорей выгреб все, что у него имелось на пол. Как бережно он расправлял свои помявшиеся рисунки, как тщательно отмачивал кисточки и отдирал ссохшуюся краску с картона! Ему казалось что он оставил свое родное на целую вечность и теперь как Блудный сын вернулся к ним с покаянием и надеждой!

Крысеныш

Вдруг он прислушался. На одно мгновение ему показалось, что в подполе кто-то скребется. Ну что может не померещиться уставшему, голодному, измученному человеку. Но он прислушался внимательней. Действительно звук был настоящий, резкий. Илью охватило волнение, и тогда, он подошел к столу. Он посмотрел под стол и увидел там небольшую дырку. Ему это опять напомнило о деревне. Но он не мог не удивляться. Это была нормальная, городская квартира, откуда же здесь взяться…
Кто- в дырке на время примолк и вдруг неистово начал что-то царапать, все быстрее и быстрее, как будто задыхался и мычал о помощи. Илья взял со стола кружку и приготовился запустить ею, в то, что вылезет из дырки.
Наконец из дырки высунулась мордочка, а затем и все тельце. Это оказался маленький крысеныш.
Почти больше всего Илья в своей жизни боялся крыс, до одурения не переносил их разлагающего запаха, ужасных красных глаз, их постоянно двигающегося носа, который ждал момента чтобы открыть свою пасть и впиться в человеческое горло. Крысеныш для Илюшечки был тем страшным что приходит к детям по ночам, пугает и забирает маленьких детишек из родного дома в прогнившие подвалы в которых сыро и так холодно что можно сойти с ума. Илья начал неистово креститься, выпятив правую руку с кружкой вперед и немного притопывая на месте. Он все притопывал на крысеныша в надежде на то, что тот испугается и убежит, но от страха у него ничего не получалось. Илюша вдруг, почувствовал сильнейшую слабость во всем теле и в душе. Колени его тряслись, руки искали опоры, слюна капала на пол готовая вырваться обильным потоком наружу.
Один раз ему приснилось, что все люди на земле превратились в крыс. Что это на самом деле и есть душа человеческая. Сам он тогда тоже представлялся себе в крысином облике. Ему виделось, что он, стоит в Эрмитаже, и по Эрмитажу ходят разодетые в нарядные фраки и смокинги, большие и толстые крысы. Он чувствовал себя крысой и не мог вынести своего запаха. Ему была омерзительна своя жесткая, колючая шерсть, в этот момент он возненавидел себя и хотел убить…
Он очнулся и посмотрел на крысеныша. В это время он вылез из норки и обвел всю комнату своими незрячими, большими шарами. Илье в какой-то момент показалось, что эта мордочка слегка улыбнулась ему, а в шарах заискрились слезинки.
« Господи!! Что же тут лукавого запустить сейчас в него этой кружкой, чтобы омерзительный крысеныш убрался отсюда. Или же на худой конец прибить эту тварь !» Он поймал себя на мысли и понял, что не может этого сделать. Что этот крысеныш единственное существо, которое оказалось с ним в тот момент, когда ему стало так невыносимо плохо. У него даже появилось желание, чтобы крысеныш погостил у него подольше. Илья опустил кружку, дрожь его стала проходить и вскоре безумный страх отпустил его. Он боялся теперь сдвинуться с места, чтобы не спугнуть своего гостя. А крысеныш тем временем водил своим носом, что-то выискивая в воздухе и своими красными шарами рассматривал Илью как, какую-то, писчиночку в свой учебный микроскоп. Он очень странно перебирал лапами, как будто застрял — что Илья теперь и заметил. Все его туловище нелепо извивалось из стороны в сторону. Вдруг Илья почувствовал, человеческое по отношению к этой крысе, для него она в одно мгновение стала живым человеком. Тогда Илья отбросил назад кружку и ринулся к крысенышу, чтобы схватить его за лапы и вытащить из своей норы.
Но он успел только увидеть у своего лица промелькнувший дьявольский оскал и отдернул руку. Вся рука его была в крови и кровь беспрестанно сочилась из указательного пальца, капая с отвратительным звуком на пол.
Крысеныш только сочувственно взглянул на падающие капельки и скрылся в своем убежище.
Илюшенька стоял, а кровь капала…..
Илья почувствовал в себе жалкое облегчение, его не волновал свой разорванный палец от него осталась только тупая боль. Он был спокоен и понял, как он благодарен этому крысенышу за его пролитую, грязную человеческую кровь. Он осознал, что он очень сильно любит его. И вновь почувствовал в себе- Это чувство, только теперь оно было какое-то не такое… Оно было и радостно и грустно и вечно и мимолетно — его было трудно понять да и не зачем…
Илья закрыл глаза и вдруг зарыдал как маленький… Ему стало вселено…
Он сгреб в одну вокруг себя все свои рисунки и так и заснул умиротворенный и счастливый до самого Апокалипсиса…
Этой долгой ночью ему снился Хлебный Конь, который катал его в золотой колеснице по пламенному величавому Солнцу!

--------------------------------------------------------------------------------

16 октября 2002 года  10:16:30
Богданова Яна | laskoten@newmail.ru | Санкт-Петербург | Россия


Богданова Яна

Монашенка

Монашенка
Богданова Яна

--------------------------------------------------------------------------------

Аз рех Господи
Задуши мя !
Может и славлю…
Незачем песнь точили
ворочили
об себя
но когда надежда
хоть немного
возглавит себя
принесу на могилу стержень
задушивший мя !

Самое сильное воспоминание мое всегда будет связано с Петербургом. Мне часто, по вечерам, в одиночестве, становится плохо, я сама не знаю отчего. Но мне кажется, если бы в этот момент я была не в Петербурге, а в другом городе, мне было бы легче. В моей тоске, по «чему-то» виноват только он. Он медленно убивает меня каждый день и воскрешает каждую ночь, когда я сажусь писать. Потребность моя быть в этом городе действует на меня как наркотик. Мне часто, кажется, что мы с ним -это одно единое, неразделимое целое, прошлое и настоящее. Меня приводят в восторг его парадные, вбирающие в себя ценность всего человеческого счастья и в то же время, как будто стоят домики на уступе горы, готовые каждую секунду сорваться вниз.
Странные люди ходят по его улицам. Люди под вечер, когда особенно становится мокро и зябко, с закрытыми лицами, натянутыми плащами не признающими слабости.
Весь город просыпается с утра. В утренней дымке просвечивают купола церквей и люди на улицах еще такие тихие-тихие, как будто соблюдающие пост перед долгой молитвой. С самого раннего утра у церквей собирается множество попрашаек. Людей бесспорно интереснейших, а главное беспомощных. Не от большой и огромной веры идут они к храму, не от большой великой любви, а наоборот, лишь для того, чтобы победить в себе Господа, коснуться вопросов мирских и нестяжательных. Горе тому, кто истинно-истинно верует в преподобную силу сего храма называемого церковью, ибо мучается он сразу же от рождения своего этой верой, постоянно, через страдания насильно оживляемой, будто в душе этого человека рану наживую, проткнутую ножами ковыряет он сам в себе. И тем самым, страдая, будто бы возвеличивает или хочет возвеличит себя выше Господа. За это и карается. За это и мучается еще больше. И история, которая произошла со мной, еще раз подчеркиваю, случилась в Петербурге, потому что в общем нигде в другом месте просто бы не могла произойти.
Видела я однажды, как мне показалось ,одну из таких женщин. Стояла она и просила подаяния у Владимирской церкви. Одета она была простенько, не имела ничего лукавого во внешнем одеянии. На ней была темно-серая, старая, длинная до земли юбка, будто бы повисшая на ней тяжелым камнем и приковавшая ее к земле. Юбка была достаточно чистой, чем резко отличалась среди всех остальных мятых, грязных, порванных тряпиц. Полы ее при ходьбе касались земли и волочились сзади, совершенно полностью скрывая ноги. Было видно, что юбка ей дорога, подобранна, создавалось впечатление, что одета из большой веры и любви к тому самому «Боженьке», который должен был спасти эту покровительствующую душеньку. На еще достаточно молодом свежем теле виднелась из под черной шерстяной кофты белая, мягкая блузочка, нежно обвалакивающая тело своей свежестью. На воротничке единственное, недосмотренное место из всего наряда женщины была маленькая, проженная дырочка. То ли от сигареты, то ли протертая от старости, но почему у этой чистотелой женщины она была незашита для меня до сих пор остается загадкой. Она стояла такая кроткая, тихая и эта замеченная мной, после долгого разглядывания дырочка придавала всей ее прелести и чистоте какую-то неловкость. Будто говорила она всем через эту дырочку: «Вот те Господи, я искренна пред тобой, но и мне есть на что тебе пожаловаться, видишь мою дырочку, дескать, специально не зашила, чтобы увидел ты, что вся несчастность моя вот из этой маленькой дырочки выдалась.
Вот и посмотри на меня как на проткнутую, притушенную чем-то злым окурком».
Жалостливого много было в этой женщине. А Господу, что жалуйся, что оправдывайся, одно приимет -страдания твои по поводу этой самой дырочки. А ты возьми, да разорви ту дырочку и приимет тебя и поймет Господь охотнее, коли смиренностью твоею любовавится будет. И стояла она так, будто не приемлет ее молитвы Господь. Будто бы позабыл про нее на весь житок ею прожитых дней, а она все силится и прощает его в своей неосилившей, да не к месту данной душе. Так я видела в свои шестнадцать лет. Прошло пару лет.
С самого раннего утра лица у людей чистые, еще не запятнанные тревогой и болью и все про человека то с самого раннего утречка на лице написано. Видаль-невидаль, но как я уже говорила, в этом городе возможно все, увидела я опять лицо этой женщины. Показалось мне в этот раз, что лицо у нее, по сравнению с первым разом моего видения, уж слишком спокойно в выраженнии глаз, но где-то у виска, появилась слегка одна натянутая морщинка, будто дотронься до этой морщинки и все лицо тут же взорвется, поэтому страшно было постороннему при всем ее спокойствии, одной вот этой морщиночки.
Купола по утру как никогда будто бы больше ввысь уходят, так, что как посмотришь вверх, а они еще больше вверх вытягиваются и смотрят на тебя крестами, как огромными лошадиными глазницами и ощущаещь ты себя таким маленьким, никчемным. И тайное, злое стремление зарождается в твоей душе, твое оскорбленное самолюбие вдруг просыпается со всей невероятностью и хочется тебе поровняться с этими куполами, да нет, а то и предстать выше их. Нет уж мочи в твоей душе руками тянутся. Про это я думала теперь, когда стояла около церкви прислонившись к решетке. Было мгновение и я будто бы опять уперлась глазами в женщину и мелькнула у меня в голове мысль: «Монахиня! Стало быть… Монахиня!». И так захотелось мне вдруг к ней подойти, поговорить. За эти с ней две встречи она мне стало быть почти как родня стала. И должна она меня понять, раз доверие у меня к ней проявилось. И казалось мне, что все сказанное мной, продуманное мной, она уже слышала и уже давно поняла меня, кротко смотря на верхушку купола и протянув праву ладонь для подаяния. Я была уверена, что купола ей все рассказали обо мне, о том, что я уже люблю ее, не знаю почему, Но Господи она одна поймет меня! А вдруг, а вдруг я ошибаюсь, вдруг она слишком влюблена в себя и в свой восторг, ведь я не знаю, что у нее в душе. Ведь я не знаю, вдруг она посмеется надо мной.
В самый разгар моих мыслей и моего внутреннего диалога с этой притягивающей меня монашенкой, вокруг стал раздаваться все больше и больше, нарастающий приглушенный хрип. Две бабки поутру уже медленно начинали спор о месте, пытаясь размахивать старыми, протертыми руками, топчясь на месте и ничего вокруг не видя. Одна старуха что-то говорила другой и поминутно все время притопывала ногой, будто отчеканивая каждый свой слог. Позади нее валялся брошенный деревянный ящик, который она притащила за собой в надежде установить место и просидеть здесь до вечера. Ее особо не интересовало, где она стоит у церкви или у рынка, но по мере пробуждения, она не стесняясь начинала горланить все громче и громче, выпячивая маленькие глазки и потирая свои массивные бока. Вторая ее собеседница видимо отстаивающая свое право на занятое место, как маленькая, худая собачонка прыгала на одном месте поминутно кашляя и боясь, что ее могут кусить. Ручки у нее были маленькие и будто бы приклееные к плечам, так, что, когда она пыталась размахивать ими это выглядело очень забавно.
Я почувствовала что у церкви уже с полчаса. Меня стал пробирать холод. Я подумала, что слишком легко оделась для нынешней осенней погоды. На мне были легкие льняные черные штаны и мятое подобие желтой рубахи. Я так спешила, что даже не заметила, что одела ее мятой и не до конца высохшей. Я вспомнила о том, что спешила к своей подруге за деньгами. Зачем я здесь остановилась? Я никак не могла понять что же это такое со мной произошло. Какое-то наваждение. Меня било как в лихорадке. «Ах да, я хотела покурить»-пронеслось у меня в голове.
Мне вдруг вспомнилась моя бабушка, которая умерла год назад. Вспомнилось именно то, как я на нее кричала, когда она просила меня остаться с ней. Как убеждала ее в том, что у меня слишком много дел кроме нее. Я вспомнила как оставляла ее голодную на целый день и приходя только вечером готовила ей один раз маленькую тарелку макарон. Как она просила меня покормить ее, а я заставляла ее жрать их быстрее и оставить меня в покое. Как она гладила меня по голове и говорила своим слабым голосом спасибо, а мне было на него наплевать. Я затыкала ей своим детским кулачком рот, когда она начинала кричать от боли и от беспомощности. Я затыкала ей рот и душу, когда она хотела поговорить со мной. И я вдруг вспомнив все это чуть не расплакалась. Эта женщина, которую я назвала монахиней так и стояла тихо на своем месте ни один мускул, ни та самая морщинка, ничего не шелохнулось у нее в лице с того момента. Мне хотелось бы подбежать, броситься к ней в ноги, обнять ее и быть уверенной в том, что я ей нужна и она мне…
Но на один миг показалось, что я не имею на это право. Будто бы между нами кто-то выстроил стеклянные двери и мы смотрим на свое отражение, на то как мы похожи друг на друга, но не можем, не имеем какого-то права коснуться друг друга, заговорить друг с другом. Но Боже! права не имею только я, а она имеет право и даже может сейчас заметить меня и мой пристальный взгляд, но не хочет. «Не хочет»-стукнуло в меня. Она так спокойно и просто не хочет!
Вдруг к лицу прилила краска ,отчего-то стало стыдно самой себя, своего глупого положения, нелепого требования, моей дурацкой беспомощности перед этой монашенкой. Мне показалось, что я ее ненавижу, ее проклятую смиренность, преподобное личико, то, что она остановила меня. Заставила вспомнить то, чего я не хотела помнить! И я чувствовала, что будь моя воля и будь в моем кулаке сила, я подошла бы к ней и ударила бы ее сильно в грудь, потом по лицу, а потом ногами, чтобы она валялась на асфальте передо мной и просила у меня прощения, а все вокруг помогали бы мне и хлестали ее ремнями с четырех сторон, именно здесь у церкви. И я заставила бы опустить ее смиренное личико вознесенное к куполам и так страждущее страданий. А потом, а потом, если бы у меня были деньги я достала бы их и засовывала ей их в рот, в нос, в ее блузку. И спросила ее: «Чего же ты тут просила стоя на коленях пред храмом и смотря в небеса, какого подаяния, ведь руки же твои были протянуты для подаяния денежного, а глаза для подаяния небесного, так не ты ли первая врешь перед Господом? Эти хоть старухи и попрашайки, хоть не врут, как верят, так и просят. А ты какое ты имеешь право обманывать душу человеческую, ведь я исповедаться хотела тебе, а теперь больше всех на свете ненавижу тебя!»

Сигарета истлела, день брал свои права. Вдруг я поняла, что я уже опоздала, что подруга уже ушла, что у меня в кармане последняя десятка. Какое-то странное ощущение действовало на душу. Я уже реально в первый раз призналась себе, что мне необходимо познакомиться с этой монашенкой. Я уже собралась идти к ней, вдруг почему-то машинально достала последнюю десятку. Дошла до нее опустила ей в руки, на секунду всмотрелась в ее лицо(она даже не опустила глаз) и быстрым шагом прошла мимо нее.

16 октября 2002 года  10:19:15
Богданова Яна | laskoten@newmail.ru | Санкт-Петербург | Россия


Богданова Яна

Ненавижу

Ненавижу
Богданова Яна

--------------------------------------------------------------------------------
«НЕНАВИЖУ»

1

…но когда я была маленькая мне было на самом деле не так важно, что за гадость она пьет, я только знала, что от этой гадости становилось плохо всем окружающим, а главное ей самой, но я тогда твердо знала, что я люблю ее даже с этой гадостью и искренне верила в то, что моя мама очень любит и меня и бабушку и вообще весь мир. Мне казалось, что такой человек, какмоя мама с ее открытыми, большими и больными глазами не может никого обидеть. Ее морщинки у глаз и в самом лице придавали ей какую-то добрую тишину и спокойствие.
После попойки она обычно становилась кроткая и тихая, будто бы извинялась за то, «что вот дескать поделать родимые, а я вот такая, какая есть, солнышком не согретая, весной не воспетая, но и я хочу жить и любить и петь, петь, петь…»О, какие песни были,ох какие слезы были.
Долго не получалось у нее бросить, нет, нет, да через день, два и улизнет из дома.а потом пьяная стоит передо мной на коленях, в ноги мне кланяется, да и обещает, что больше не будет, словно малое дитя. Да ну ничего, садились мы с ней вместе,обнимались, плпкались, и следующий день жить.
Наконец, как-то одну зиму затосковала совсем моя матушка. Я с бабушкой в то время жила, а она нам все письма присылала, такие грустные, нескладные, будто душе ее покою никак нет. Апотом то все и выяснилось, как я к ней на лето поехала, что совсем порывать она собралась с делом этим треклятым. Вся худая была, так совсем худая сделалась, бледность у ней в лице так усилилась, будто маска, а не лицо, а глаза не движутся, так-таки впрямую глядят, да и не понять куда глядят, зачем глядят. Встану я перед глазами ее, а она будто все сквозь, все сквозь предметы да стены, будто бы она и не здесь находится. Даже страшно становится. Часто думки дурацкие в голову начали лезть будто бы она и не человек вовсе теперь и убить может и меня и бабушку и любого, ктопопадется.
Внекотором царстве, в некотором государстве сидит она вот этак целыми днями и слово не молвит, ни одна черточка у нее в лице не шелохектся. Я потом бывало подойду к ней тихо, руку на плечо положу, а она глазами хлоп-хлоп, да вдруг и улыбнется. Радости тогда было, я ведь точно верила, что только из-за меня она этот подвиг совершает, что вообще мой это подвиг. Ну я ее и лечила, как одну из детских моих кукол.
Раздражительна она тогда была ужас. И бивала меня,ох как частенько, да по-разному; один раз бывало обернется, ударит ни за что, ни про что и убежит на кухню, а я к кухне подойду, слышу, плачет моя мама, тихо старается плакать, а все чувствую плохо ей. Вот поплачет так и меня идет успокаивать, колыбельную поет, прощение просит. А то и по-другому бывало, как начнет меня бить, с остервением, глаза тихиетак и загораются, а коли кричишь так еще больше только ее разадориваешь, ткт уж она и руками и ногами до крови, так бьет, что даже у нее самой синяки да кровь брызжет, только натешится все никак не может. Не остановит ее. Тут уж после не подходит и прощения не просит. Будто бы вовсе позабыла о существовании моем на свете. Но это все ничего. Я знаю, я б уж для нее любимой бы все стерпела, если б знала, что бросит она штуку эту треклятую

2

Да случай вдруг один вышел. Было само дело вроде как солнечно и радостно, бабушка у нас в городе осталась, а я у мамы все лето провела в Новгороде. В это-то время и мучилась она так сильно. Да вроде бы и ничего. Решили мы возвращаться к бабушке и мамушке моей вроде как все стерпелось, слюбилось вконец. Ясчастлива была и горда. Шла и красовалась. Вот видите, мамочка моя, только моя-у меня она есть! И бабушка у меня есть. И я у себя есть. Все казалось, вот сейчас мы перейдем дорогу и я ее приведу к бабушке. А бабушка только руками разведет,оттого какие мы красивые и развеселые, и будем мы жить теперь все вместе и не будет моя мама такая бледная, худая, а будет румяная и раскрасивая как весеннее распустившееся молодое невинное дерево. И не будет больше такого дерева нв всем белом светею
Наконец-то мы дошли. Когда бабушка нас встретила, мы естественно пообнимались, поцеловались, но я до сих пор не могу понять, почему, когда мы сели за стол втроем, и стало так уютно и тепло, во мне отдалось какой-то грустинкой. Будто предчувствие, что сидим мы сейчас и расстаемся, ждем да поджидаем на дорожку.
А от нашего дома недалеко железная дорога проходит и помню, как именно в этот момент, что-то громыхнуло и поплыло равномерным гулом своим куда-то вдаль. И такое на меня нахлынуло чувство радости, которая одновременно и тяготит и одновременно так хороша, что вынести этой радости, кажется невозможною. Все вдруг стало такое тонкое, прозрачное и листики и трава, словно дотронься сейчас до людей, а они и рассыпяться все и превратяться в Крылья и полетят, полетят за этим поездом. За землю.
Жалко мне стало себя и маму, и бабушку мою, нехорошее предчувствие закралось, что мама скоро уедет и скоро об этом скажет, и я знала, что когда она уедет мне будет так же невыносимо радостно.

3

Вдруг мама моя ушла и пропала на целый день. Вернулась только поздно вечером, пьяная. Ладно бы позвонилась, так нет, вышла я выносить мусор, а она у стеночки стоит и струйка по стеночке медленно так сочится. Ну я уж все поняла сразу. Давай ее в квартиру затаскивать, а сама не знаю, какбабушке все это дело представить. Но тут она сама себя обнаружила, на лестницу повалилась, песню завела на всю комаринскую. Ну, а дальше, что описывать. Конец всему наступил. Мы с бабушкой летали вместе с песнями, да плясками от стенки к стенке и едва успевали разучивать танцы плясовые.
Все уже и не упомнить, да и не к чему расписывать как один человек, другого человека без всякого прва бить берется.
Один случай только скажу. Оказалась я над матерью своей, представилось и мне право ударить ее. В руке моей утюг был, а она подо мной лежала, вся в слюнях растекалась, платье все вымоченное, так, что запах стоял. А глаза такие добрые на меня глядят, будто бы радуются за меня, подбадривают. И лицо у нее старое вдруг стало. А утюг в руке моей так и трясется. И внутри у меня все трясется, словно разорвусь я сейчас на маленькие, маленькие клочки и может хот кому-нибудь станет легче. Не помню я ничего, да и помнить этого не хочу, только смотрела она на меня тогда и глаза у нее были живые, честные, словно, прощенья она у меня просит и слезы ее были честные. Не такие как летом-каменные. Выпал у меня тогда из рук утюг. Не смогла я ее в слезы в свои же ударить.
Кончились мы на этом и расстались.
Где она теперь?
Где я теперь?

--------------------------------------------------------------------------------

16 октября 2002 года  10:20:34
Богданова Яна | laskoten@newmail.ru | Санкт-Петербург | Россия


Алексей Нагель

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка
по мотивам русских народных сказок

Жили да были сестрица Алёнушка и братец Иванушка. И вот однажды пошли они в лес по грибы да там нечаянно и заблудились.
- Алёоооооо-нууууууу-шкааааааааа!!!!!!!! — кричал Иванушка, бегая по лесу в поисках сестрицы.
- Ивааааааааааааа-нуууууууууу-шкаааааааааа!!!!!!! — вторила ему сестрица, пытаясь его найти.
И если они ещё не умерли, то так до сих пор и ищут друг друга...
А лучше бы домой пошли, честное слово...

20 октября 2002 года  21:18:35
Алек-Сей | Лангвассер | Германия


Атеизм и дети
ностальгия тоже бывает радостной

Атеизм в массы

Жили-были советские детки. И все у них было хорошо: все вставали утром рано (в 7:15), завтракали под "утреннюю гимнастику" и переходили к "водным процедурам" тоже по часам в 7.30, точнее дохлебавши чай, слопав бутерброды с яичницей, натягивали любимую школьную форму и отправлялись в школу, чмокнув маму в шечку на прощанье.
И все были атеистами, Вова тоже, хотя, он никогда не задумывался о религии, но раз так положено, то он и не протестовал. И наступил день, когда пришлось принять решение.
Учитель: Дети, Бога нет! Подойдите все к окну и покажите фигу!
Все дети ринулись к окну и исполнили просьбу учителя. Лишь Вова не сдвинулся с места.
Почему? спросил вкрадчивым голосом учитель?
Вова: — если нет Бога, то зачем мне фигу из окна показывать?
Ну а если Он есть, то зачем же портить с ним отношения?

Так и задумались дети, зачесали умные головы, расцвела демократия, перестройка и бывшие раннее совесткими дети получили "путевки в жизнь", а многие из них Aufnahmebescheid, живут себе, верят и работают на благо Родины — планеты Земля!

21 октября 2002 года  11:59:55
Ewa | ewa_k@mail.ru | Nuernberg | Deutschland


Алексей Нагель

Фурманов и религия
зарисовка

Однажды, после третьей бутылки водки, когда Чапай уже устал раскладывать картошку по столу, а Петька охрип от вопроса "А Вселенной сможешшшшш, Василий Иваныч, а? Сможешшшшшш?" — всегда молчаливый комиссар вдруг встал и махая кирпичным кулаком куда-то вверх произнёс фразу, которую только он один и понял: "Я им покажу, мракобесам, как к победе коммунизма шагать!"
Дело в том, что Фурманову вдруг пришло в голову отправиться на тот свет с просветительской работой — затёртый "Манифест" у него всегда лежал в кармане, маузер был при себе и никогда не подводил. Вот и надумал он напиться до полусмерти, чтобы попасть в "царство божие" и навести там пролетарское равноправие.
Возражений со стороны боевых товарищей не поступило, и всего лишь через час комиссар рухнул под стол как плеть, гремя жестяными тарелками и роняя стаканы. Лицо его приняло удивительный бледно-синий оттенок, и только самый кончик носа выдавал его непосредственную принадлежность к Рабоче-Крестьянской Красной Армии...
К вечеру следующего дня Фурманов очнулся и, кряхтя от боли, смог снова взобраться за стол. Где он был, что там видел и делал — об этом он никому не рассказывал. Известно лишь то, что до самого утра комиссар недовольно бурчал "Вот ведь черти — лягаются, как кони!" и после этого случая за версту обходил попов, церкви и прочую религиозную ересь...

22 октября 2002 года  00:24:38
Алек-Сей | Лангвассер | Германия


* * *

Моя очередь?
А можно я станцую лучше?:))

22 октября 2002 года  16:45:33
Ewa | eva@ostrovok.de | Nuernberg | Deutschland


* * *

Ишь ты, какая хитрая — пиши давай, у меня уже следующая история на подходе...

22 октября 2002 года  16:51:26
Алек-Сей | Лангвассер | Германия


* * *

http://www.proza.ru:8004/texts/2002/10/17-123.html

22 октября 2002 года  22:51:38
Хабаров | China


* * *

Хабаров, Вы ископаемое "законное пребывание со статусом врача":))
Мне понравилось

24 октября 2002 года  08:15:21
Ewa | ewa_k@mail.ru | Nuernberg | Deutschland


* * *

Алексей, я напишу, но ты же понимаешь, вдохновение — штука тонкая, коль с утра не снисошли, то и к вечеру не жди!:))
Один рассказ один раз в месяц!

24 октября 2002 года  08:17:15
Ewa | ewa_k@mail.ru | Nuernberg | Deutschland


* * *

http://www.gazeta.ru/2002/10/26/last66836.shtml

27 октября 2002 года  12:24:02
К. |


* * *

три богатыря

28 октября 2002 года  13:31:34
владимир | Германия


Мари Шансон

ХОМЯЧКИ
часть вторая, заключительная

Я не люблю описывать природу-погоду и это заметно с первых строк моих произведений. Но в данном случае мне всё-таки придётся обратить внимание слушателя-читателя-любителя на кое-какие моменты. Например, солнце. С точки зрения астрономии – это звезда-карлик, самая большая и самая яркая по отношению к Земле. С точки зрения физики, солнце – источник света, тепла и солнечной энергии, а с точки зрения женщины, солнце – это настроение. Так вот, настроение у меня было отличное, потому что светило солнце, пели птицы и на землю падали лохматые снежинки топалинного пуха. Деревья стояли зелёные и какие-то взъерошенные. На небе – ни облачка, ни пролетающего Голандца, ни дельтаплана. И что замечательно – утро. Обыкновенное утро воскресного дня. Я даже не успела подпрыгнуть с постели, как подозрительный шорох пунктирными звуками просочился в спальню, кое-как протискиваясь в трещину между полом и дверью. Это был топот Хомячков. Маленьких, пухленьких Хомячков, которые так давно тешили моё богатое воображение. Зверьки удивительной доброты и парадоксальной интуиции встали передо мной, как лист перед травой, ровной лохматой шeренгой и я растерялась. Что же им было нужно? И кто должен начинать разговор первым? И на каком языке? На языке Хомячков я говорить не умела...
Я приподнялась на локте, с нескрываемым интересом и простотой спросила:
- Ну, что, будем знакомиться?
Хомячки стояли по стойке «смирно» и по всему было видно, что первый из них был вожаком. Первый почесал нос, два раза чихнул и голосом моего свёкра произнёс тезис: «Семья – это святое. В чужую семью нос свой не суй!» Прямо, как Маяковский! За вожаком заговорил следующий Хомячок и я от смеха почти упала с кровати, потому что слышать голос своей старой казахстанской подружки в образе лохматого четвероножки было не то чтобы непривычно, а как-то даже угражающе извращённо, но подружка-Хомячок, не обращая ни малейшего внимания на моё замешательство пискнула свой тезис: «Благодарность – великая вещь. Нужно уметь быть благодарным и учиться этому всю жизнь.» Хомячок номер три не заставил себя долго ждать, он метнул хвостиком сверху вниз и изрёк голосом Катюши не хуже Сенеки: «Критиковать беспардонно – ни что иное, как бездарность критикующего... Слово – серебро, но прежде чем сказать, подумай, что дороже – серебро или золото?»
Следуйщий Хомячок заговорил голосом шефа из «Купша», (по-немецки это слово пишется так – «Kupsch»), где я проходила практику, расставляя продукты на огромадные стеллажи магазина. Шеф меня доставал неимоверно, я же, глупая, понять ничего не могла, а потом, через третьих лиц, узнала, что этот самый шеф просто ненавидит нашего брата переселенца и «душит» его всеми возможными и невозможными способами. Власть развязывает руки и творит беспредел. Власть, данная человеку беспринципному, циничному, чёрствому – погибель для общества. Но об этом догадывалась только я... Потом высказался Хомячок-Ирина Ивановна. За ним Хомячок-сестра, затем Хомячок-друг отца и так все Хомячки, дисциплинированно окружившие мою постель говорили и говорили. А я слушала и слушала. Слушала и прощала. Когда же последний голос, смутно напоминающий мне Вадима — первую любовь с шестого класса, закончил изрекать перлы и наступила непривычная, но не гробовая тишина, потому что в открытом окне ветер играл листьями деревьев, шумели дети и лаяла соседская овчарка, я посчитала Хомячков. Посчитала и не поверила, что девять Хомячков, (за всю жизнь только девять!), говорящих голосами моих обидчиков, стояли сейчас у моих ног и просили прощения – осмысленно, переварив всё до последней эмоции, до последного слова и выдав лаконично, кратко, но внутренне переработанно всё то, от недостатка чего я мучилась и страдала, ночами не спала, думала, переживала и не верила своей правоте. Это случилось. Не во сне – на яву. В воскресное утро, когда солнце было похоже на спелое антоновское яблоко и для женщины означало не то, что для астрономии или физики... а то, что только для женщины... замечательное настроение... и люди, какими-то потусторонними силами превращённые в милых, хорошеньких беззлобных Хомячков – остались навсегда Хомячками, превоспитанными... и, наверняка, это к лучшему... ведь гораздо правильнее быть мудрым хомячком, чем глупым человеком... как у Высоцкого в песне о переселении душ... помните? «... быть может, тот облезлый кот – был раньше негодяем, а этот милый человек – был раньше добрым псом... »

КОНЕЦ

(Печатается только для Ирины):)))

29 октября 2002 года  12:27:49
Мари Шансон | marischanson@hotmail.com |


* * *

Милая Маша, я не умею писать рецензий.. да и права нет... да и..
Все мы привыкли ждать чуда, манны небесной-такова наша природа.
Я назву твой творческий путь по-женски ''солнечным''-''Раскрытием человека в человеке''.

Спасиба .

30 октября 2002 года  11:57:54
Ирина | irinaj@poczta.onet.pl | Варшава | Польша


* * *

Да окончание неожиданное, еще хорошо, что хомячки, а например не червячки, подумал я и тут проснулся, а хомячки вокруг все прибывали и прибывали... Забавные беленькие пушистые комочки запоили комнату, ласково проговаривая свои заботы, смешно двигая розовыми мордочками, и шевеля усами, мне от этого даже становится щекотно, и зачесалось в носу, я тоже стал также смешно умываться своими маленькими розовыми пальчиками, а на меня из зеркала умно смотрел симпатичный хомячок, смешно...

31 октября 2002 года  09:56:25
Alexx | MO | RF


  1 • 33 / 33  
© 1997-2012 Ostrovok - ostrovok.de - ссылки - гостевая - контакт - impressum powered by Алексей Нагель
Рейтинг@Mail.ru TOP.germany.ru