Lebenslauf (жизненный бег)

6.00: выбежал из дома
6.20: забежал в булочную
6.35: съел купленную там булочку, бегу дальше

4 апреля 2002 года  00:23:31
абсолютер бегиннер | гановер | дейтшланд

---

* * *

куда уже добежал? :)

4 апреля 2002 года  20:36:40
Оксана | Euskirchen | Deutschland

---

Немцы шутят... Весёлки из Германии.

***
Две женщины стоят у гроба своей подружки, которая тринадцать раз была замужем.
--Теперь, наконец-то они вместе,— шепчет одна.
--С кем из уже умерших мужей, думаешь ты?- спрашивает другая.
--Ни с кем. Я имела в виду её ноги...

***
Францу семнадцать лет, у него плохое зрение, но он как фанатик «тяжёлого рока» и слышать не хочет, не только об очках, но даже и о контактных линзах.
Однажды на очередной воскресной прогулке по парку отец стал опять настаивать на очках.
--Ну не будь же таким упрямым. Сейчас есть очень модные оправы.
--Не для меня,— парирует Франц.- Я вижу всё очень даже великолепно! Например, вот эту собаку, которая бежит нам навстречу... Я даже могу сказать, что у неё только один глаз.
--Франци,— с трудом сдерживая хохот, сипит отец.- Эта собака бежит не к нам, а от нас.
--Но, у неё всё же один глаз! Не правда ли?
--Это не глаз, а её задница. Теперь тебе ясно, ты, слепой осёл!

***
--Что за горе, родиться, и никогда не видеть солнца!- однажды пожалел Стиви Уондера один нетактичный журналист.
--Это мне ещё повезло,— ответил улыбаясь Стив.- А ведь я мог бы появиться на свет и негром... Вот это бы было горе!

***
Первый урок ребёнка-эскимоса. Жёлтый снег есть нельзя!

***
Вопрос к радио Бавария.
«Здравствуйте. Я слышал, что женщины Востока внизу устроены иначе, чем наши, западные. Правда ли это?»
Ответ радио Бавария:
«Какого чёрта хочешь ты это знать? Ты, грязная свинья, ты! Или может быть ты любишь играть на губной гармошке, придурок!»

***
--Сколько у тебя до меня было мужчин, дорогая?
Тишина.
Через полчаса: «Извини, я знаю об этом не спрашивают».
--Тсс, я всё ещё считаю...

***
После...
--О, моя любимая! Что ты со мной сделала?! Это было полное безумие... Я чуть не сошёл с ума!!!
--Тебе понравилось, милый?
--Понравилось?! Нето слово! Я побывал в космосе... Я рухнул как стены Иерихона!..
Что ты за женщина?!
--Учиться, учиться и учиться...
--Как, что? Ты играешь на трубе?
--Нет, я глотаю шпаги...

***
Что такое лысина?
Культура обнажённого тела в высшей стадии!

***
Манфред прибегает в церковную больницу.
--Несчастный случай на охоте. Прям в яйца попали,— кричит он в приёмной.
Дежурный врач в испуге закрывает ему ладонью рот и просит больше не говорить таких слов, особенно завтра, когда их посетит сам бишоп...
--Несчастный случай на охоте. Между ног пролетело... — объясняет он назавтра высокому гостю.
--Благодарите Господа!- смеётся бишоп.- Что не по яйцам угодили!

***
После...
--Хочешь скажу, кто я по специальности?
--Врач-нарколог, наверное.
--Точно! Откуда ты это знаешь?
--А я ничего не почувствовала...

***
Что это: невидимо и червями пахнет?
Птичка пукнула!

***
Фамилия дождевых червей живёт под полем для игры в гольф.
Зима кончилась и, отец семейства посылает своего старшего сына наверх, узнать погоду.
А в это время одна молоденькая игрунья садится по малой нужде...
Обалдевший от увиденного сын приползает обратно в семью и докладывает: «Эта зима наверное была сумасшедшей. Теперь птицы строят свои гнёзда кверху дном!»

***
Ханс-Петер неожиданно просыпается среди ночи от сильного возбуждения. Его «огурец» готов треснуть от перезрева. Полный чувств он начинает будить свою жену.
--О, господи, Ханси, отстань,— бормочет жена.- Мне завтра на обследование к гинекологу, и мне нужен «там» полный покой.
Стеная откатывается Ханс-Петер снова на свою половину. Но, через некоторое время опять подползает к жене и устраивает свой «огурец» напротив её головы.
--Но, к зубному-то тебе точно не надо, дорогая?

***
«Кончай, Ева!- кричит Адам на «премьере».- Я понятия не имею как долго должно это длиться.»

***
Говорят, что у президента Миттерана- сто любовниц!
У одной из них «спид», но он не знает у какой.
Буша охраняет сто телохранителей.
Один из них- террорист, но он не знает, кто?
У Путина-сто советников.
Один из них умный, но он не знает который...

***
Муж: «Дорогая, зачем ты гладишь свой бюстгалтер? Всё равно там ничего не будет, после того как ты его оденешь!
Жена: «Не забывай, дорогой, я также глажу и твои трусы... »

***
На выходных, за городом прогуливается одна венская парочка. Неожиданно их обгоняет молодая бегунья.
--Вот это попа,— стонет супруг.
--Да, хорошенькая,— соглашается жена.- Но и моя ещё не в «ауте».
--Твоя,— улыбается муж,— против её, как комбайн, против трактора!
Ночью ему захотелось...
--Извини, дорогой,— смеётся супруга.- Ты что, думаешь буду я заводить свой комбайн из-за какого-то пучка травы?!

***
В суде слушается дело четырнадцатилетнего Франца, который сделал свою подружку Ирис беременной.
Франца яростно защищает мать, доказывая его непричастность.
--... и таким «карандашиком» мог мой сын... — кричит она на судью и молниеносно стягивает штаны с обалдевшего Франца.
Франц успевает закрыться руками.
--Мама, ну не надо, прошу тебя,— громко шепчет сын.- Отстань, иначе мы проиграем процесс...

***
--Мама, мне уже почти восемнадцать! Могу я наконец-то одеть ливчик?
--Нет, Эрвин!

***
--Мамочка-а, все говорят, что у меня огромные ноги. Неужели это правда?- ревёт на улице маленький Вальтер.
--Конечно же нет. Забудь это!- кричит ему мама через окно кухни.- Прекрати плакать, поставь свои ботинки в гараж, и, иди домой, кушать манную кашку.

***
После могучей попойки, ночью.
--Эй, куда подевались твои груди? А твоя «киска» стала такой маленькой и тесной?...
--Ты, придурок, уберись с моих бигудей!

***
«Собачьи какашки, как женщины. Чем старше, тем легче берутся»,— философствует на улице пьяный дворник.

***
Чем объяснить, что у лысых, в карманах брюк всегда дырки?
Каждый мужчина любит ворошить свою шевелюру!

***
В городском автобусе выделывается пьяный парень.
Он ковыряет у себя в носу, ест вынутые «козы», плюёт на пол, расстёгивает штаны и чешет свои «дела»...
--Извините пожалуйста, молодой человек,— обращается к нему пожилая интеллигентная дама.- Не могли бы Вы свой превосходный сольный номер закончить могучим пердежом?!

***
Крестьянин приносит недавно купленную бензопилу обратно в магазин.
--Ну и дерьмо!- возмущается он.- Чтобы спилить одно дерево- целый день угрохал!
Продавец заводит мотор.
--А это ещё что за звук?...

***
Жена уехала на курорт.
Через десять дней к ней неожиданно приезжает соскучившийся муж.
Крепко обнявшись они падают на кровать. Грядушка начинает стучать в стенку...
--О, господи, опять,— доносится из соседнего номера.- Ни днём ни ночью покоя нету...

***
Что спрашивает слон впервые увидев голого мужчину?
--И таким хоботком ты умудряешься кушать?!

***
--У меня всё по свистку, милашка,— объясняет в первую брачную ночь своей жене бравый пожарник.
--Первый свисток- раздевайся. Второй- ложись. Третий- раздвигай ноги...
Неожиданно свистит милашка.
--Ты чего?- замирает супруг.
-- Больше шланга, дорогой!

***
Когда старому пердуну время идти к врачу?
Если он, сидя в ванной пускает «пуки-фуки», а они не всплывают.

***
Вдовец стоит у гроба своей жены. Рядом безутешно рыдает старый друг-холостяк.
--Не убивайся так, дорогой,— успокаивает его вдовец.- Я женюсь ещё раз...

***
Два мужика сидят в сауне.
Один раскрыв рот, не скрывая восторга говорит: « Вот это да! Инетересно, как «Он» выглядит в рабочем состоянии?»
--Не знаю, не видел- отвечает сосед.
--Не знаете?! — изумляется первый.
--Не знаю! Когда «Он» встаёт, то требует так много крови, что я всегда падаю в обморок...

***
«Чёрт возьми! Как же Вы меня нашли?»- спрашивает глазной врач после обследования нового пациента.

***
Девяносто семилетний пациент: «Доктор, у меня проблема со «стулом».
Врач: «Неужели Вы не всё ещё высрали, папаша?! »

***
Господин Шмотц по делам фирмы прилетает в Токио.
Сразу же в первый вечер он снимает себе на всю ночь проститутку...
«Странно,— удивляется фирмач на следующий день, вспоминая подробности.- Как только я вгонял свою «морковь» в её «грядку» она всё время кричала: «Нахагаи ана, нахагаи ана.. »
Вечером его пригласили поиграть в гольф.
И когда один из японцев мастерски попал в лунку, герр Шмотц вспомнил проституткины слова.
--Нахагаи ана,— поздравил он победителя.
--Почему?- удивился тот.- Почему не в ту дырку?..

***
--Что?! Ваша дочь хочет замуж? Неужели она созрела для этого?
--Перезрела! Черви уже внутри завелись...

***
«Нет, этой зимой ничего не будет. У меня жуткие головные боли... »- говорит медведю медведица.

***
Как называется первый порнофильм с Арнольдом Шварценеггером?
Сперминатор!

***
Что такое эрекция?
Самый дорогой подарок, который только может преподнести жена своему мужу на его восьмидесятилетие!

***
У портного.
--Можете Вы укоротить мою юбку?
--Конечно могу. Но перед этим Вы должны сходить к электрику.
--Зачем?
--Он переставит Вашу «розетку» на ладонь выше.

***
Муж жене: «Когда же прекратятся твои попытки самоубийства? Посмотри, дура, на наши счета за газ... »

***
--Никогда не ложись в постель с тем, кто раньше времени появился на свет,— советует Эльза своей подруге.
--Почему?
--Потому, что он всегда кончает слишком рано!

***
--Скажи, Марта, как ты утром будишь своего мужа?
--Я кладу ему под подушку куриную косточку!
--И он просыпается?!
--Нет. Но потом я открываю дверь и запускаю в спальню нашего сернбернарчика!

***
Отец своей дочери: «Не кричи на меня так. Я не твой муж!»

***
Свадебное путешествие. Корабль с тонкими переборками.
Он: «Любимая, ты полное безумие! Твоя грудь, твои ножки, твоя попка... Ты должна быть навеки изваяна в камне каким-нибудь знаменитым скульптором!... »
Стук в дверь.
--Кто там?
--Скульптор...

***
Что должно быть написано на нарукавной повязке эпилептика?
«Я не танцор брейка».

***
Два начинающих пенсионера сидят на скамейке в парке.
Мимо проходит обалденная блондинка в мини юбке.
--Эх, опять бы двадцать лет... — стонет один.
--Без меня,— протестует другой.- Из-за каких-то пяти минут снова сорок лет работать?..

***
После могучего семейного скандала жена запирается в спальне.
Он ложится в зале на софу...
Под утро супруга слышит, как муж стучится в дверь.
--Нет, я тебе не открою. Бесполезно,— кричит она.
Снова стук-стук...
Потом раздаётся таинственный голос мужа: «Дорогая, и ты не хочешь посмотреть, чем это я так стучу?.. »

6 апреля 2002 года  06:44:21
Ion von Donn | ua3qcq@gmx.at | Krems | Austria

---

* * *

"Иду я по левому берегу, в окрестностях Ростова на Дону, вокруг степь донская, пахнет полынью и весееним многотравьем. Моя дорога проходит вдоль реки Дон, её берега стали немного уже с тех давних пор как войска киевского князя разгромили Хазарское царство... По-середине реки увидел я островок, там у костра сидела группа людей, они весело разговаривали, от их костра повеело теплом и счастьЕМ. "

6 апреля 2002 года 12:04:41 | Ростов на Дону | Россия
«Есть соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремлённость в бесконечность, как и в русской равнине».

Бердяев Н.А.
Cтраничка о любви, свободе, истине, о творчестве.
berdyaev.ru

Владимир.
Владимир | para@aaanet.ru

6 апреля 2002 года  12:16:21
Владимир | para@aaanet.ru | Ростов на Дону | Россия

---

Олег Галинский

Владивостокские рассказы
часть 1-я

Oleg Galinsky©
Vladivostok Story.
Vol 1. Russian txt .
Владивостокские рассказы

ЗНАМЯ
…Потеряешь знамя — не будет победы.
(Из программы Пьхеньянского Радио)
Зарница интересная и увлекательная военно-спортивная игра которую часто проводили в пионерских лагерях. Основной целью игры являлось захватить штаб противника, и обязательно завладеть или найти символ знамя. До или во время игры по каким-то наметкам и подсказкам игроки знают где приблизительно искать знамя. Помнится одна такая игра, где отряды с утра ретиво носились вне лагеря по холмам и зарослям, но всё бесполезно и безрезультатно, и вернувшись уже под ужин, обратили внимание что за столовой у груды ящиков крутились двое очень даже, похоже из стана противника. И вот группа самых активных следопытов начала медленно подступать к двум парням, предугадывая находку где-то в ящиках. Двое один из которых косоватый юнец поняв неравность сил послал за подмогой напарника, вероятно, была договорённость, а сам остался один. "Охотники" подступили ещё ближе, и вот косоватый парень, выхватив заранее припасенную оглоблю и без предупреждения ударил со всего маху по голове первого наступающего, который тут же упал навзничь явно не осознавая серьёзность военно-спортивной игры. Защитник второй раз взмахнул оглоблей ещё намереваясь ударить кого-то из наступавших противников по голове, но уже никто не осмеливался подходить. Прибежала подмога но помощь уже была не нужна, а нападавшие подхватив под руки раненого соратника потащили в лазарет, там дали лекарств, голову перебинтовали. Как не странно но знамя в этой игре знамя не досталось искавшим. Может быть, потому что конец игры приобрел такой непредсказуемый финал, а может быть дело подходило к ужину, а может быть этот косоватый парень вновь перепрятал и убеждённо не хотел отдавать знамя.
14 Марта 2002 г.

СИГАРЕТЫ И ТАБАК
Сейчас сигареты продаются в каждом ларьке, прилавке, а раньше табачные изделия тоже в почти каждом ларьке были но ассортимент их был не очень велик, но вполне определённый и понятен — разнообразные советские сигареты и папиросы, благородные марочные болгарские, были и северокорейские с птичкой, и вьетнамские, и индийские, и югославские, а позже в 80х и прочие и прочие, а в магазине для моряков "Альбатрос" было и несколько сортов американских и других западных сортов сигарет как Кент, Мальборо, Палмэл, Кемэл. Вглядываясь в те времена можно сказать что табак был не плох и дёшев. Были и сорта далекие от табака с какими-то примесями второго и третьего сорта. Но с медицинской точки зрения любой табак, да и весь дым плох и вреден для здоровья, и ментол, и прочие травки, может быть маленькая доля какого-то благовония и полезна, но всё равно. Некоторые например считают что деды курящие некий самосад (редко один какой-то сорт самосада или папирос — наверное потому — что редко! ) живут долго именно потому курят такой-то сорт. Но ведь если бы старики вообще не курили, то жили бы ещё на 10-20-30-40 лет дольше. На здорового курильщика табачный дым действует чуть менее угнетающе как не здорового, то есть больного человека, факт. При употреблении спиртного с курением употребляемый также сильнее пьянеет, больше от табака, тоже факт. Я знаю людей, которые просто быстро отказались от курения из-за явного чувства пагубности на организм, даже не откладывая времени на завтра. В медицинских кругах считают, что уж лучше рюмочку выпить, чем одну сигарету. Лучше! Другие бросают по меркантильным соображением накладен табачок. А те кто не бросают курить обкрадывают и себя и своих детей и родных, а ведь на такие деньги хоть и небольшие (в некоторых странах табачок и сигареты стоят весьма большие деньги !) но всё — же да можно купить конфет, мороженого, лимонада.
Есть с десяток способов и методов бросить курить. Но самый лучший способ это психологически настроится против курения. Просто проверить свою волю. И с определённого дня не брать сигарету в руки и стараться не думать даже. Для психологической подстраховки сигареты всегда можно держать в кармане или вблизи.
Закуривать, прикуривать, подкуривать обычно начинают в школьные годы затем втягиваясь уже не находят воли отказаться от пагубной привычки. Помнится двое подростков поехали в известный в те времена табачный магазин с расширенным ассортиментом "Зелёные кирпичики", купили каких-то крепких кубинских сигар, выкурили по штуке почти у двери магазина, затем, запрыгнув в трамвай поехали домой в сторону вокзала, в душном трамвае обоим стало муторно, плохо, хреново. Еле дождавшись кольцевой остановки и открытия дверей трамвая как врат рая обои бледные с мутными глазами буквально выползли из раскрывшихся дверей и сразу же упали с рвотой на травянистый пригорок, который находился там же, а один минут через 10 побежал и туалет. Примерно так одни начинают, а может быть и прекращали курить. Знакомый журналист А.С. Князев рассказывал схожую историю. Когда он в детстве в Находке на одной из сопок со товарищем также накурился папирос да такой степени, что с сильным головокружением и рвотой скатились к подножью сопки. Вполне может быть…
Курил и я, но обстоятельства со здоровьем, заставили расстаться с выше упомянутым увлечением. Как говорится: Думайте сами, решайте сами. Ну а если кому выйдет польза с этой заметки тогда пришлите пожалуйста мне гонорар на лимонад и мармелад.
четверг, 14 Марта 2002 г.

ЯБЛОКО.
Дело было так. Один учащийся школы в середине 1970х пошёл на прогулку в город, в кинотеатр, мороженное купить, соку попить, и вот идёт он по улице по тогдашней Ленинской (что нынче Светланская), и видит продавщица продаёт яблоки, яблоки не ахти какие, не венгерские, или даже не красные большие сладкие американские "Вашингтон", а простые эдакие, зелёные. И вот подойдя к продавщице он вроде высматривал, или выжидал, и затем, схватив одно из яблок побежал по тротуару. Продавщица подняла крик, шум, и за воришкой кинулись вдогонку несколько, а то и с десяток прохожих. У парня было очень хорошо по физкультуре по бегу, и он убежал. По другой версии его будто бы всё — же поймали и скрутили сразу. Хотя позже рассказывали, что погоня продолжалась несколько остановок трамвая, и гналось за ним "пол города". Наверное, уже стремительно на бегу воришка проклинал и свой поступок, и это яблоко и толпу, у которой как будто не было своих дел.
История не закончилась. Через пару дней в школу явились двое из каких-то органов. Сидели долго в учительской, вероятно уже точно зная объект, и обсуждая как бы наказать. Посадить не посадили бы, хотя воровство есть воровство, но нужен был некий карательный и показательный жест. На утреннюю линейку которая заняла пару уроков, вывели всю школу. Провинившийся должен был выйти из передних или вторых рядов сознаться-признаться в содеянном, извинится, каяться, и заявить что больше такого не будет, в общем посыпать свою юную нетронутую сединой и несознательную головушку пеплом и вдобавок сгорать от стыда. Кроме того, на уроках русского языка одноклассники должны писать изложение — осуждения по поводу произошедшего. Вроде даже кто-то из однокашников должен был публично осудить, но весьма сильно рисковал заполучить после уроков в зубы, или "пятак" (нос). Вся эта тягостная и неприятная процедура длилась пару — тройку дней может быть и неделю, но всё же потихоньку рассасывалась. Случай с яблоком был не единичным. Но тогда так наказывали, стараясь воздействовать не только на провинившегося, но и на коллектив, возлагая ответственность одного недотёпы на десятки и сотни других таких же.
четверг, 14 Марта 2002 г.
РЫБАЛКА НА ЛЬДУ.
Один мой друг по школе очень любил зимнюю рыбалку на льду Амурского Залива, чаще напротив береговой полосы района Эгершельд. Амуниция у него была как у всех рыбаков, тёплая и многослойная одежда, бур, ящик-сиденье, термос.
Лёд на Амурском Заливе встаёт примерно в 20х числах декабря. Ледовая рыбалка весьма увлекательное занятия, иногда при хорошем клёве можно запросто наловить полный ящик зубатки или наваги.
Вот, и в один из таких дней школьный товарищ пригласил меня на лёд, пообещав даже просверлить лунку и предоставить удочку лишь бы как говорится: — Была бы компания. Пошли. Он при полной амуниции, я в курточке. Погода была по-обычному январская, слабо морозная, но солнечная. Напарник заботливо просверлил мне 2 лунки и предоставил также 2 удочки. Мои лунки находились от него близко — метрах в трёх. Рыбалка началась. Примерно через 5-7 минут я почувствовал подёргивание лески, интуитивно дёрнул пару раз, два. Точно! Первый улов на льду! Быстро вытащил леску — зубатка, уже через несколько минут улов повторился, азарт рыбной ловли овладевал, в течении 40-45 минут я наловил около десятка рыбин, видя такой ход дела напарник потребовал назад удочки. Рыбалка закончилась, я не возражал, уже несильно, но подмёрз, а ещё нужно было идти домой, держа в одной руке пакетик или сетку с удачей. Уже подходя к подъезду, я почувствовал что руки основательно промёрзли настолько что пальцы еле впихивал в карманы а ухватить и зацепить не ключи не мог. Звонил головой в звонок, и к соседям, кто-то вышел, вытащил ключ, открыл дверь. Потом ещё с час отогревал ручонки, но рыбки жаренной всё же попробовали вечером с мамой.
В 70е и 80е года бывали случаи отрыва льда от берега, лёд относило с рыбаками, мотоциклами, автомобилями, часто тонули. Посылали ледоколы, вертолёты, спасшиеся платили штраф, а иногда и отмазывались, отсиживались дома и вновь шли на лед. Рассказывали, как ледокол в Амурском Заливе подошёл к группе на льдине. Один рыбак накрутил конец брошенной верёвки на руку, лебёдкой была …кобыла, которая оторвала его от льдины, но не дотянула до палубы. А рука даже аж через ватник посинела, за спиной ещё ящик, рыбак кричал, матерился: — Что Вы там на хрен, застряли! Висел минут 10, потом бедолагу подняли. В общем, всяко бывало.
Декабрь 2001
У РЕЧКИ (НАКАЗАНИЕ)
Августовское выходное воскресное утро в пионерлагере выдалось солнечным и весёлым, многие дети сразу после завтрака разбрелись, кто по лагерю кто за пределы лагеря, часть ребят пошла в лес, а часть к речке. После предыдущих дождливых дней мелководная речка наполнилась, расширилась, журчала. На противоположной стороне речки росли деревья, на которых располагалось несколько крупных шершневых гнёзд. Некоторые ребята плескались, другие выбрали себе развлечение, кидать и метать камни в гнёзда. И вот "огонь" достиг такой интенсивности что несколько камней достигли цели гнёзд. И взъярённые шершни выплеснулись из деревьев, некоторых шершней возможно растревожили удары камней по дереву или близи, но стая всё же загудела, зашумела и перелетев через речку начала угрожающе летать над головами обидчиков, и нарушителей спокойствия. Один шершень сделав пару кругов подлетел к белобрысому парню сзади и ужалил в затылок. "Природа" наказала! Бедняга, сначала схватившись за затылок присел и после непродолжительной паузы взвыл и закрутил головой так как будто его неслабо отоварили тяжёлым предметом. Возможно кто-то ещё схлопотал жало и в руки или другие оголённые части тела но страх и мудрость одолела юные головы, и многие метнулись назад. А белобрысый парнишка ещё некоторое время сидел на корточках у речки примачивая затылок и, попивая прохладную спасительную воду которая благо была рядом и задумчиво глядя куда-то ещё красными от боли глазами. Вот как вот очень редко, но метко природа конкретно наказывает обидчиков.
Декабрь 2001
ФУТБОЛ
Посвящается чемпионату мира 2002.
Футбол интересен всем. И первым и вторым матчем и пред ажиотажем и дополнительными минутами, и трагическими кульминационным — пенальти. Для фанатов, футбол это что-то такое сокровенно, символика, автографы, ажиотаж, своя жизнь. Когда играют две мощные команды игра всегда зрелищная и смотрится на едином дыхании как хороший кинофильм.
Помню 70е, стадион "Динамо" тех времён, где тогдашний Луч проводил матчи себе подобными командами другой. Матч начинался то ли в 17 то ли в 18 часов, народ стекался со всего города, наверняка многие приезжали с пригорода или даже из Уссурийска или Находки. В стадионе и у ворот как положено размещались пожарные машины, скорые, милиция, мелкими группами мелькали курсанты, эксцессов вроде массовых драк и беспорядков тогда на стадионах не было. Многие фанаты разными способами прорывались без билетов на стадион, лезли через разные дыры, щели, по каркасам стены к верхним трибунам — риск. Всё это добавляло около футбольного ажиотажа, азарта. На стадионе и пили и выпивали, разумеется не лимонад и даже не пиво. Больше выпивали после уже матча за удачную игру или проигрыш, а иногда и просто за знакомство на трибуне.
Детвора в давние времена играла чаще резиновыми или другими далеко не футбольными мячами, настоящие футбольные мячи были редкостью и стоили накладно. Сами резиновые мячи были больших и маленьких форм с этакими шарика — подобными выпуклостями. Сильным попаданием такого мяча весьма болезненным, особенно по лицу или рукам что бывало не редко, и красная печать от такого снаряда хранилась с неделю. Играли во дворах, площадках, ставили условные ворота, судьи не было, все хотели гонять мяч, и гоняли с азартом, иногда теряя счёт забитым мячам до позднего вечера пока не выбьются из сил или родители загонят домой.
С мячом есть много финтов, например точный носком ботинка или босоножкам назывался "пэром", юные футболисты считали, например удар "щёчкой" — место на 3 крайних пальца правой ноги, такой удар с закруткой мяча наиболее эффективным.
Удар по воротам через себя, с лёту, а также особенно удар головой по воротам, является высшим мастерством и наиболее опасным потому что траектория полёта мяча может быть разнообразна, и сверху вниз, и снизу вверх, кроме того, в прыжке и в падении. Во время футбольной игры нет времени на прицеливание и какое-либо приготовление, все комбинации и финты происходят почти интуитивно, помогает боковое зрение, и как не странно если знать игрока противника, то вполне можно предугадать его действия. Играя долго, футболист совершенствует и отрабатывает удар. Футбол игра командная, всё зависит от всех, и от тренера наставника, но основные персонажи это бьющий по воротам, вратарь, подающий мяч. Забивают голы и защитники и полузащитники, нередко и в свои ворота. Когда футболисты устают то это полдела, но если элементарно не умеют или не хотят играть то игра, по крайней мере не смотрится. Ведь как бывает, детвора стремительно и ретиво носится с мячиков по условному полю с условными воротами смотреть одно загляденье. А бывает наоборот взрослые известные футболисты еле передвигают ноги, в экстремальной ситуации делают подсечки, бьют противника, выбивают частенько мяч за пределы поля, в общем мухлюют. Помню такую теле — деталь 80х годов, футболист получивший травму лёжа очень долго корчился держась за руку, ногу, или другую часть тела, некоторые комментаторы откровенно считали что игрок просто притворяется выбивая у судьи жёлтую или красную карточку у судьи для своего обидчика. (Так ведь не для себя а для команды!) Воспринимать футбол можно смотреть и как игру, и как цирк, и как театральное действие, представляя себя на месте того или иного игрока, судьи, тренера…
Если игрок долго целится, или теряется, мешкает, как- то вертит головой то это верный и первый признак слабины или неуверенности игрока. Настоящий игрок-футболист достаточно тренирован, обязан уметь производить все финты и комбинации с мячом. Игра на контратаках, резких подачах мяча к воротам через поле к воротам противника наиболее интересна. 11 метровый, штрафной, угловой, кульминационный момент, Чья-то ошибка или ненамеренное нарушение и пенальти может решить исход игры. Возможно, только интуиция вратаря может "принять" или отбить пушечный удар роковой пушечный 11 метровый удар, сами футболисты в душе или разговорах полагают, что это лотерея.
В латиноамериканских странах и Европе футбол игра культовая, коммерческая, уже сложившаяся и сформирована, в быстро развивающемся азиатско-тихоокеанском районе футбол более политизирован (больше в азиатском !), играют не сборные, клубы и игроки, а страны. Игроки в азиатских странах достаточно подготовлены, некоторые даже играют в Европейских клубах. Однако команды редко достигают верхних таблиц. Футбол на ближнем и среднем востоке не так сильно развит, но всё развивается.
Близится чемпионат мира по футболу 2002 который будет проводится на стадионах Южной Кореи и Японии, будет грандиозное шоу — с открытием, и закрытием. Я видел сетку подгрупп, состязания предстоят весьма интересные, одни другим будут бить по воротам если не с первых секунд, то с первых минут. Некоторые футболисты или даже команды уже выкрашивают свои волосы в определённые цвета что, несомненно придаст им больше бодрости, ловкости и уверенности в нелёгких матчах. Другие по советам тренеров привезут с собой жён и невест, или наоборот будут "воздерживаться" сохраняя свою силушку "Янь". Это уж их личные проблемы, ну а нам бы был хороший футбол.
ТВ-ФУТБОЛ. Дополнение
Несомненно домашнее теле-восприятие совсем другое чем на стадионе, нет атмосферы стадиона, многочисленных комментаторов и прочих сопутствующих прелестей. Но и дома у телевизора на диване с кружкой пива тоже не плохо.
Сам телевизор должен быть совершенным и обладать всеми нюансами для репортажа матча — широкоформатным, изображение должно быть без различных цветовых искажений, и возможно находится не выше уровня глаз а чуть ниже как — бы создавая небольшой эффект стадиона. Излишняя или длительная реклама может сбить смотровой азарт или как-то иначе влиять на восприятие, сам телевизор должен иметь определённую громкость, не сильно давящий и въедливый голос комментатора. Стереозвук со стадиона, трибун, поля должен наиболее точно отражать дух и настроение матча. Сильный удар по мячу также должен быть слышен.
Может быть скоро научатся монтировать миниатюрные камеры-глазки, на воротах, и даже бутсах или кепке вратаря для более эффективного показа полёта мяча. На экран телевизора во время матча можно будет выводить не одну как сейчас, а несколько камер со стадиона.
пятница, 29 Марта 2002 г..
"АДЕПТЫ"
В середине 70х восточные единоборства в СССР входили в моду. Многие юноши, воображая из себя каких тогда ещё мало знакомых суперменов "набивали" руки ноги, тяга к "востоку" и в таких формах проявлялась уже тогда, а в некоторых индийских кинофильмах даже можно было видеть элементы этого единоборства. В одном из таких фильмов, кажется "Месть и Закон" была сцена, когда безрукий полицейский, руки ему ранее отрубили бандиты, бил и очень удачно ногами и головой своих нескольких противников и естественно побеждал.
И вот один школьник около — спортсмен решил добиться подобного мастерства, но не на руках, а головой, а добиться такого мастерства можно только одним способом — "набивать" лобную часть или чуть повыше головы об стену или другой твёрдый предмет. Ходил он по школе да и дома время от времени стуча лбом или чуть повыше лба об стенку. И вот, вероятно основательно почувствовал подготовку после длительных вышеуказанных тренировок, решил он попробовать искусство единоборства на практике. Вот. На перемене, подходит он значит, к такому-то ученику может быть с параллельного класса может быть помладше до расстояния удара и без каких-либо претензий и причин и …бьёт со всей силы своей набитой башкой в лицо бедняги для которого сразу же закончился учебный день.
На этом месте краткое повествование кончалось. Однако знакомые "модераторы" советовали дать логическую фабулу этой истории. А что дописывать? Ну наверное чуть позже как — то там наказали этого. Вообще ребята страдающие идиотией и прочими отклонениями "учились" в других "заведениях". Нужно и признать и другое что многочисленные похожие эксцессы имели определённые рамки. Ученики не забивали друг дружку до полу или до смерти. Был, например и другой, обратный случай, когда входящего в подъезд спортсмена кто-то ради развлечения так напугал так что тот обмочился а потом и заикался длительное время.
Продолжение следует.
воскресенье, 31 Марта 2002 г.
Oleg Galinsky©Vladivostok

8 апреля 2002 года  13:44:06
Олег Галинский | galinsky@stl.ru | Владивосток | РОССИЯ

---

Андрюша

Быль

Жил был мальчик, и, ну, ... был у него "с пальчик". Мальчику, это всё было, как Бармалею,— по барабану, так как, он был ещё очень, очень маленький.
Когда мальчик немного подрос, он вдруг с удивлением обнаружил, что у него то "с пальчик", а то — на тебе, ... совсем, совсем не с пальчик. Это иногда забавляло, иногда раздражало, ну а иногда даже пугало. В основном своей непредсказуемостью и неадекватностю ракции организма. Мальчик долго над этим всем эксперементировал и так, и эдак, но, наконец, состарился и, у него снова всегда был "с пальчик". Тогда, мальчик понял в чём заключается смысл жизни. Звали мальчика Зигмунд Фрейд.

8 апреля 2002 года  22:41:56
Андрюша | Тирасполь | Непонятная

---

* * *

Вот.. Начало сказки.

В одной далёкой-далёкой стране, где море такое синее, что почти не отличается от неба, жил «светлый народ Моря Тави». Вообще-то, это были люди. Только они очень любили море и ветер и ненавидели пыльный Город с его суетливыми жителями. Тави старались не встречаться с обитателями Города. Ничего хорошего не ждали они от этих хмурых питомцев грязных улиц и душных комнат. Нехорошо как-то было в Городе. Вечно там зрели смуты, порой происходили какие-то вещи и вовсе зловеще-неприятные. И тогда ветер доносил до посёлка запах гари и отдалённый плач.
У самого же светлого народа царил мир и порядок. Правительства у них не было, а были пять седых Глядящих. Они, строго говоря, тоже не правили, а давали советы и помогали, когда приходилось принимать трудные решения. Тави жили тихо. Искусственного шума они не выносили, а любили тихие песни, шум моря, шелест листьев. Да мало ли естественной музыки у Земли?… Вот хрустнула галька под чьими-то ногами, вот скрипуче вскрикнула чайка. Ну а Море… Его музыку можно слушать бесконечно.
Море было их любовью, их другом, их жизнью.
Беды тоже случались у светлого народа. Приносило их иногда, так горячо любимое ими море. Так было и в этот раз. Никто не успел опомниться, как чёрная туча закрыла небо, и ласковые волны просто взбесились. Видно, морскому духу понадобились слуги.. Выбрал он, конечно, самых лучших.
Шёл обычный обряд. В племени родились одновременно пять девочек. Счастливые родители устроили праздник. На скалистом берегу собралось всё племя. Малышек держали на руках самые красивые, очень юные девушки. Пять счастливых пар танцевали свой ритуальный танец в прибрежном прибое. Тут то и начался шторм. Эти десять погибли сразу. Но не только они… Уцелели те, кто успел спрятаться за прибрежные скалы. И по какому-то странному капризу судьбы среди них оказались все пятеро девушек с малышками на руках. Девочки в считанные минуты остались сиротами.

Вечером грустные, заплаканные люди собрались в тихой, скрытой от посторонних глаз бухте. Нужно было решать, как быть с сиротами и вообще.. Уже часа два по племени, как смутный ветерок гулял слух: «Посмотрите, малышек то пять… Неспроста это. Какой-то знак » Все привыкли надеяться на своих Глядящих. Уж они то точно понимают смысл ниспосланного светлому народу знамения. Уж они то знают, как поступить. Люди бы очень удивились, узнав, что их мудрые Глядящие, кажется впервые в жизни, были по-настоящему растеряны. Даже тени догадки не было у них, даже тени этой тени.
Молчание затягивалось Глядящие не совещались. Им это было не нужно. За многие годы они научились делиться своими мыслями без слов. Вот и теперь они просто молча смотрел друг на друга. Наконец, самый молодой из них, Оран, сказал; « Ну что же.. нам не полагается иметь семью. Поэтому я Глядящим, пожалуй, больше не буду. Синтий может меня заменить» — продолжал он, переждав удивлённый шёпот – « Он мудр, одинок. Он и раньше нам помогал. А я возьму себе малышек. Научу их быть Тави. Только мне нужны женщины, которые смогут девочек по началу кормить» Тави закивали головами. И решение, мол правильное. Кто лучше бывшего Глядящего научит сироток быть настоящими Тави? И женщины, конечно, найдутся. Но вопрос висел в воздухе. Кто-то всё же его задал: « А в чём смысл знамения?. Это же может быть важным для нас»
Тави были очень честным народом. Лгать не умели органически. Глядящие не отличались от своего племени. Поэтому самый старший из них, вздохнув, сказал :
- Да. Может. И ещё как! Но мы не поняли смысла Знака. Нам, увы, нечего вам ответить. Что касается решения Орана… Что же… Он прав. Растить девочек, да ещё сразу пятерых… только Оран с этим и справится. Но мы рассчитываем и дальше на твою помощь, Оран. Добро пожаловать, Синтий.
Оран кивнул в ответ. Синтий встал. Они с Ораном молча поменялись местами.

Решение было принято. Всем стало немного легче. Ещё три дня пели Тави у кромки моря, своего любимого, капризного друга. Пели тихие песни тем, кого забрал морской дух. Потом жизнь пошла своим чередом. Тави не умели долго думать над непонятными вещами. Тайно неразгаданного Знака быстро забылась.

Прошло почти двадцать лет. Ничего не изменилось в тихом посёлке Тави. Разве что ненавистный Город придвинулся совсем близко к скалам, в которых притаился посёлок. Да недалеко появилась рыбацкая деревня. Надменные городские жители были слишком невнимательны и слишком заняты собой, что бы заметить существование Тави. Рыбаки о Тави знали. Но это было неопасно. Рыбаки сами не любили Город и горожан. Они были тоже молчаливы (их работа не располагала к шуму), так же любили море. Тави приносили рыбкам перламутровые раковины и жемчужины, которые народ моря умел лучше всех отыскать на дне. Перламутр и жемчуг такого качества больше никто добывал.
Рыбаки продавали драгоценности в Городе, старому замкнутому ювелиру. Тот если и знал о Тави, предпочитал не болтать. Товар такой красоты был только в его магазине, и ювелир вовсе не хотел потерять своё преимущество
Из Города рыбаки привозили для морского народа ткани, соль, керосин – всё то, что нельзя было найти в море или вырастить в долинах между скалами.
Только одно событие произошло за это время. Не событие даже, а так, пустяк. Когда в рыбацкой деревне появилась первая хижина ( а было это лет через десять после печально закончившегося праздника), в ней поселился старый рыбак по имени Герд.
Как-то на берегу Герд столкнулся с Ораном, когда тот наблюдал, как его десятилетние воспитанницы учатся нырять с прибрежных скал. Два старика, не по-стариковски прямые, высокие и ясноглазые, долго смотрели друг на друга. Наконец Герд с трудом, словно проглотив комок, сказал:
- Привет, Оран. Вот уж не ожидал тебя встретить. Жив значит. Я рад- добавил он, помолчав.
Оран выглядел спокойней. Он улыбнулся своей светлой улыбкой:
- И я рад, Герд… Я почему-то всегда думал, что ещё увижу тебя. Всё хотел поблагодарить за то, что ты тогда так старался нам помочь.
- Старался…- глухо ответил Герд – А толку?
- Ничего, Герд. Мы живы. Вот и толк.
- А ты, значит, тут теперь?
- Это мой народ. Мы его создали. Я, Верон, Синтий и другие…
- Все живы?
- Нет, Герд, увы, не все. Но большинство. А ты, я вижу, тоже сменил образ жизни?
- Давно уже, ещё тогда… Без Оринты… после всего… Короче, я не смог их болше видеть. Море тоже бывает коварным. Но куда ему до людей?
- Здесь внучка Оринты – кивнул Оран в сторону своих воспитанниц – Её тоже Оринтой зовут. Я назвал. Копия бабки.
Герд посмотрел на смеющихся девочек и с трудом сглотнул:
- Слушай, Оран, заходите ко мне как-нибудь. А то я один, как бирюк…
Оран понимающе улыбнулся:
- Обязательно, Герд. Только… Его преосвященство хоть и стар, а всё же…
Ты же бываешь в Городе.
- Не бойся, я не идиот. И к тому же, не из болтливых. Ты сам то поосторожнее. Постарел ты – это да. Но почти не изменился – покачал головой Герд

Оран, и правда, почти не менялся. Всё такой же прямой была спина, всё такой же лёгкой походка. Глаза даже моложе стали. Только седые волосы и морщины выдавали его возраст. Да что Оран… Самый старший из Глядящих, Верон, был ещё вполне бодр. После той встречи с Гердом Оран долго сидел у Верона. О чём они говорили, точнее молчали никто так и не узнал.
Жизнь же в посёлке Тави шла своим чередом. Оран стал действительно бывать у Герда, да не один, а с воспитанницами. Оринта и одна часто бегала в рыбацкую деревню. Она любила старого рыбака, а тот в ней просто души не чаял. Глядя на её личико с огромными голубыми глазами, чёрные, как смоль волосы и лёгкую фигурку, Герд иногда не мог сдержать слёз. Малышка слёз этих не замечала. Просто суровый, добрый старик нравился ей. Оран только грустно улыбался, замечая огромную фигуру рыбака и крохотную фигурку девочки, сидящих на берегу. Так прошло ещё десять лет

Город всё ближе и ближе придвигался к Тави. А дела в Городе шли неважно. Снова наступали, так называемые, смутные времена. Когда-то, очень давно, лет шестьдесят назад, Город пережил нечто подобное. Святая церковь вдруг ополчилась тогда против одного довольно богатого и знатного рода.

10 апреля 2002 года  23:23:55
Оксана | Euskirchen | Deutschland

---

Александр Найденов

Андрей Харин
рассказ

Р а с с к а з

Андрей Харин

1
9 Мая 1995 года был светлый юбилей замечательного события — 50 лет

Победы советского народа в Великой Отечественной войне, а ровно за

неделю до того, в первомайские праздники, к ветерану этой войны Андрею

Петровичу Харину стали идти прощаться родные и знакомые.

Андрей Петрович Харин находился в растворенном, обтянутом красной ма-

терией, околоченном по верхней кромке черною, забранною воланами шелко-

вой лентой, сосновом гробу. Гроб этот был помещен наискосок в комнате

на двух табуретах, головою — к востоку, в угол у окна, и ногами в сторо-

ну двери.

Покойный до груди был укрыт бордовою атласною пеленой, отогнутою на

груди, так что было заметно еще, что под нею лежит на Андрее Петровиче

ослепительно чистая белая простынь.

Приходившие прощаться могли видеть только хорошо причесанную седую го-

лову с расправленною по лбу и вдоль висков церковною полоской бумаги со

словами молитвы, узкое лицо, плечи и верхнюю часть груди худощавого ста-

рика, одетого в голубую свежую рубашку и в казавшийся неношенным отутю-

женный серый костюм.

На багровую пелену были складены одна пальцами к другой, ладонями на

грудь, руки; левая кисть, распрямленная, лежала плоско и в нее, между

указательным и средним пальцами, вставлена была и запалена тонкая вос-

ковая свеча, а правая — у выболевшей лет двадцать тому назад и засохшей

руки, как и всегда у него при жизни, была неплотно сжатой в кулак.

В самом углу, в головах у Харина, располагался на тумбочке черно-белый

простой телевизор, закинутый белою простынью, и на нем, в стакашке на

простыни, наполненном сухим рисом, горела воткнутая в рис желтая восковая

вторая свеча, перед установленной вертикально на телевизоре фотогафичес-

кой карточкой с портретом усопшего и так же вертикально поставленной подле

нее маленькой олеографическою иконкою в фольговой рамочке.

Большая крышка гроба с нашитым на красную ткань длинным черным крестом,

стояла книзу узким концом, во весь рост у стены, рядом на полу помещались

в ряд вдоль стены три венка с сочными клеенчатыми цветами и искуственной

зеленью, с широкими траурными лентами, на которых золотыми буквами чита-

лось: на первой — " Дорогому любимому мужу от жены ", на другой — " Доро-

гому отцу и деду от любящих детей и внуков ", и на третьей — " Харину А.П.

- от друзей и ветеранов В.О.В.".

В просторной комнате было прохладно, свежо, пахло воском, яркое, празд-

ничное, весеннее утро высвечивало комнату сквозь задернутые тонкие шторы.

По временам без звонка и без стука открывалась наружная дверь и в квар-

тиру заходили по одной или по две старушки с обвязанными платком голо —

вами, или изредка — семейные пары: какая-нибудь старушка в платке и ста —

ричок с непокрытой, седой полысевшею головою, с фуражкой или со шляпой

в руках.

Осторожно озираясь и легкими кивками головы здороваясь с находившимися

в квартире, они молча продвигались к гробу, крестились, бормотали:

" Царствия небесного тебе, Андрей Петрович ", и молча смотрели на покой-

ного, потом тихонько, стараясь не зашуметь, отходили от него и осведомив-

шись вполголоса, во сколько часов будут выносить тело, оставляли квартиру.

В холодной однокомнатной квартире постоянно присутствовала седая старуха

- жена Андрея Петровича. Обычно она лежала в расстеленной постели здесь

же в комнате, где был и гроб, или, иногда — сидела возле покойного мужа на

своем деревянном табурете с колесиками, который ей заменял кресло-каталку.

В комнате на стене — от окна до двери и по коридору — от двери до кухни

были укреплены на уровне пояса сидящей старухи гладко-оструганные деревян-

ные жерди, перехватывая по которым позади себя рукой, и подтягиваясь за

них, при этом еще отшаркивая от пола здоровой ногой, старушка приспособи-

лась ездить кое-как, спиною вперед, на своем табурете по дому.

Имя жены Андрея Петровича было — Полина. Это была деревенская, черезвы-

чайно сильная и дородная женщина.

В позапрошлом году она неудачно оскользнулась зимою на льду, свалилась и

сломала себе одну ногу у самого сустава в тазу. После тяжелой для нее

операции с наркозом, в которой ей в ногу был вставлен в кость металли-

ческий шип, она пролежала больше года в кровати все на одном боку, и хо-

тя была одно время уже так плоха, что все начали думать, что она не вы-

живет, она понемногу наконец начала шевелиться, переваливаться в постели

сама с бока на спину и потом, помогая себе руками, опять повертываться

со спины на тот же здоровый бок. Затем научилась она спускать с кровати

на пол неискалеченную ногу, садиться в постели и перелазить с кровати

на табурет, который ее зять Вовка оборудовал ей колесами. Дела ее пошли

заметно на лад, и хотя эта круглолицая когда-то старуха очень осунулась

за время болезни, чувствовала она себя теперь достаточно бодро и в голу-

бых ее глазах, бывших весь год больными и мутными, стал опять появляться

блеск.

С раннего утра в день похорон Полина Игнатьевна с помощью приехавших на

похороны своих детей, одела опрятное, почти новое платье, кофту, теплые

чулки и тапки, причесалась, обвязала голову черным платом и, поддержива-

емая с двух сторон детьми, пересела на табурет.

С большим любопытством смотрела она, сидя у стены на табурете, на про-

щающихся с ее мужем и крестящихся людей. Приходившие были все ей знакомы

и всех почти она не видела уже год или два. С изумлением теперь примечала

в ровесниках острым зрением она следы резко совершающегося старения.

Вот пришла Клавдия Сорокина, сгорбившаяся и чуть не на голову от этого

став ниже, опираясь на бадажок, смастеренный из лыжной палки — никогда

прежде ее не встречала Полина с бадажком. Вот пришли дружные между собою

всю жизнь две семейные пары. Одна пара — Тамара и Федор Андреевские, Фе-

дор — фронтовик, у которого на пиджаке медали завешивали в два ряда слева

всю грудь и с несколькими орденами на правой стороне пиджака, до сих пор

статный и громадный мужчина, как редко бывает кто и в молодую пору и,

кажется, нисколько не седой,— шел через силу, еле передвигая большие

ноги и так же как и сама Полина, шабаркая ими по полу. И вторая семейная

пара стариков — Тамара и Герман Ермаковы; Герман, рассказывали, некогда

был заводским активистом, спортсменом-конькобежцем, сделался же теперь

совершенно сед, округлился в туловище и стал маленьким, голова у него

свесилась вперед вровень с плечами; Тамара, жена его, еще сильней поху-

дела и, чего раньше с ней не бывало, появилась на людях в выцветшем де-

мисезонном пальто и в разбитых потертых туфлях.

И сегодня, в день похорон, и вчера, когда прекратилась вокруг нее суе-

та, связанная с оформлением справок и организацией погребения и оконча-

тельно прояснилось, что все должно получиться как следует и точно в срок,

Полина Игнатьевна успокоилась и стала себя чувствовать как-то странно.

Ей было удивительно понимать, что она теперь будет жить без мужа, за

которым провела замужем полвека, и одновременно — она испытывала удовлет-

ворение от того, что ее старик, которому уже давно следовало, по ее мне-

нию, умереть — наконец, в самом деле умер. Вместе с тем, было ей радост-

но, что собрались сюда все их дети: две дочери, жившие в одном с нею го-

родке, и четыре сына, съехавшиеся из разных городов; и в добавок — ей бы-

ло в удовольствие убедиться, что о муже ее помнит и приходит его прово —

дить столько народу. Однако, все приходившие попрощаться — она видела —

уже были сами очень стары и сами могли вот-вот поумирать, и ей станови-

лось досадно, что к ней самой, если она еще поживет,— пожалуй, что на

похороны приходить будет некому...

Высокая женщина в трауре следом за Ермаковыми медленно вошла в комнату,

опустив вниз еще не увядшее, но очень морщинистое лицо, и встала позади

них у гроба. Печально посмотрела она в промежуток между спинами старухи

и старика на лицо покойного с полоскою бумаги на лбу и, не в первый уже

раз за эти дни, подумала, как хорошо, что у старика такое степенное вы-

ражение лица. Это выражение словно бы сосредоточенности на чем-то и стро-

гости более всего подпадало к торжественной атмосфере прощания — к без —

звучному стоянию сразу нескольких человек вокруг гроба, к редкому потрес-

киванию свечей, к занавешенной мебели, к шагам, к приглушенному шепоту,

иногда доносившемуся из прихожей и из кухни.

Ей было приятно думать, что все совершается так, как нужно, и особенно

же делалось приятно от мысли, что и все приходившие так же были должны

непременно понять, что все организовано как нельзя лучше.

Лицо скончавшегося старика нисколько не изменилось после смерти и каж-

дый присутствующий, взглянув на него, сразу про себя отмечал это.

Губы его застыли, чуть тронутые улыбкой, однако улыбка эта нисколько не

нарушила всего важного его вида. Появлялось впечатление, что старик пос-

меивается над торжественным ритуалом, решив все же исполнить эту свою

последнюю обязанность как следует до конца.

Старик лежал такой нарядный, спокойный, причесанный и выбритый и по его

улыбке было несомненно, что он уже не испытывает ни малейшей боли.

Возле него ей становилось особенно понятно, что то, никому не ведомое

до конца превращение, которого до последнего дня своего так боялся ста-

рик, совершилось с ним. Она опять вспомнила, каким он был несколько дней

тому назад — со спутанными колтуном волосами, с седой щетиной на щеках и

на дряблой шее, в вылинявшей майке и в мятых трусах, раскинувшегося на

диване и от боли не позволяющего никому к себе прикоснуться, изможденного

до такой степени, что когда он сгибал ногу в колене, то уже не мог ее сам

разогнуть, матерящегося всевозможными матами, когда пыталась она его по-

правлять.

Ей стало его жалко и она опустила лицо, но тут же подумав, что будет

лучше, если увидят, что она плачет, снова подняла его и поднесла носо-

вой платок к глазам, лишь едва покрасневшим.

Женщина, вошедшая позади всех в комнату, была старшая дочь старика и

старухи, 53-летняя, по имени, как и мать — тоже Полина.

Когда все посторонние вышли из квартиры и они остались с матерью в ком-

нате вдвоем, она отвернулась от гроба, подошла к старухе и, наклонившись

губами к самому ее уху, негромко сказала:

- Пойдем, в постель ляжешь. Наверное, ведь устала уже сидеть ?

Старуха, которая была сильно туга на оба уха, подняла на нее добрые го-

лубые глаза и, как всегда делала, не расслышав, виновато улыбнулась ей

своими выпученными и сжатыми над беззубым ртом губами, окруженными со всех

сторон струйками морщинок, стекающихся к ним,— и молчала.

- Я говорю, давай я тебя в кровать положу,— уже значительно громче пов-

торила ей женщина.

- В кровать? Давай, давай,— отозвалась старуха,— Только сначала ты,

Поль, подкати-ко меня к деду, я ему свечкю обновить хочу.

- Да я сама ему, без тебя, обновлю — иди ложись,— громко сказала Полина.

- Полина — нет. Полина, я сама хочу за ним поухаживать,— торопливо за-

говорила старуха,— Подвези меня к нему на минутку,— жалобно попросила

она.

Полина выпрямилась, посмотрела на старуху и подумала:

- Ну, сейчас еще разревется возьмет. Ничего не понимает. Она за ним —

поухаживает. Господи! За ней самой кто бы еще поухаживал. Капризная

стает, как малый ребенок. Видно, правильно говорят: что старый, что ма-

лый — все равно. Легкое ли дело ее перекатывать.

Все-таки, она ничего не сказала матери, а зло поджав тонкие губы,

наклонилась опять к ней и, поддерживая ее за плече одной рукой, другой

за кромку сиденья у табурета, с надсадой приподымая, повернула грузную

старуху вместе с табуретом по направлению к гробу.

- Ой, Полин, ребят надо скричеть — тяжело !- воскликнула при этом ста-

руха.

- Никого не надо кричать — я сама со всем управлюсь,— опуская табурет,

выдохнула Полина и с заметным усилием, напирая ладонями в сутулую боль-

шущую спину матери, стала толкать ее с табуретом, вихляющим на ходу

всеми колесами, к отцу.

Подъехав к нему вплотную, старуха перегнулась через кромку гроба над

стариком, вынула у него из левой руки свечу, которая кривилась от жара

своего огня и стекала старику на пальцы, осторожно подала этот огарыш

Полине, приняла от дочери новую непочатую свечу и сама вставила ее между

пальцами покойного. Полина затеплила ее от согнувшегося огарка, потом

дунула на него и, дождавшись, когда перестанет виться дымок с трута,

положила на тумбочку у телевизора в кучку таких же оплывших свечных

обгрызков.

Пока старуха меняла свечу, было особенно заметно, и она сама это виде-

ла, что его кисть намного меньше и тоньше, чем ладонь у крупнокостной

старухи. Ей припомнилось, как после свадьбы, ласкаясь, приглаживая ему

вихры, и ладонью закрывая ему едва ли не всю его узенькую голову, она

впервые услышала от него, что он, улыбаясь и смущаясь за себя, сказал:

" Какая ты у меня, Полинка, широколапая ".

Она собралась было тут же рассказать об этом дочери, но раздумала.

- Вот так вот, батюшка,— сказала она покойному по поводу свечи, пока

дочь откатывала ее от гроба и тяжело разворачивала табурет со старухой

в сторону кровати с периной, высившейся возле двери.

Наконец, уложив мать прямо в одежде и в платке в постель и накрыв ее

до пояса одеялом, Полина остановилась, передыхая, окинула комнату взгля-

дом и убедилась, что все в ней — завешенная мебель, гроб, покойный, венки

у стены с повязанными на них лентами, пламенеющие свечи,— все это находит-

ся в образцовом порядке,— то-есть, что за это не стыдно будет от людей.

В этот момент совершенно неожиданно с кухни начала слышаться негромкая,

напеваемая мужскими голосами, песня. Полина незамедлительно метнулась туда.

Резко распахнув дверь с матовым стеклом на кухню, она скорыми шагами

ворвалась в нее и когда еще она входила в дверь, громко заговорила:

- Вы что это здесь затеяли, а ?! Отец лежит за стеной непохороненный —

а они тут песни петь! Напились. Я вам говорила. Я говорила. Что люди-то

теперь станут про нас рассказывать? У отца на похоронах, скажут, пьянку

устроили.

Вид у нее был разъяреный и даже страшный, а последние слова она произ-

несла каким-то противным свистящим шепотом, ее некрасивые напряженные губы

неприятно шевелились. Сердито расширив глаза, она зло глядела на братьев,

упрямо перебрасывая взгляд с одного на другого.

Песня сразу же прекратилась.

Дети у Хариных рождались в такой вот последовательности: Полька, Вань-

ка, Ирка, Аркашка, Толька и Сережка. Так их и называла до сих пор мать и

так же называли себя и братьев, проживающие в маленьком городке, почти

что в большой деревне,— их сестры. Городские же братья друг к другу об-

ращались иначе: Ваньку называли они Иваном, Аркашку — Аркадием, Тольку —

Анатолием и Сережку — Сергеем.

Младшему из братьев, Сережке, исполнилось 37 лет.

У стариков Хариных был когда-то рожден еще один ребенок: после Польки —

девочка по имени Валя, но она умерла еще в младенчестве, кроме родителей

и Польки ее в семье никто не знал и о ней речь уже давно не возникала.

В кухне сидели за столом с водкой и закусками три брата: Аркашка, Толька

и Сережка.

Братья как только увиделись вчера, так почти сразу принялись за водку

и выпили ее уже не мало, все-таки, сегодня они не были сильно пьяны и

им всем стало неловко, что старшая сестра так напустилась на них.

- Ну что ты, П-Полин,— начал ей говорить, как всегда заикаясь, Аркаш-

ка,— Мы тихо. Это же у отца была любимая п-песня.

( Они пели " Русское поле " ).

- Все, все, Полина, успокойся. Мы не будем больше петь,— сказал Толька.

- Вам — что. Вы послезавтра уедете — а нам с Иркой как потом в глаза

людям смотреть ?!.

- Не будем мы. Я же тебе говорю, что мы больше не будем,— повторил Толька.

Толька был красивый, крепко сбитый, с квадратной фигурой мужик-силач —

гордость отца. Когда-то он был первым парнем, заводилой в деревне, а

теперь работал бригадиром сварщиков в Сургуте и хорошо зарабатывал.

За все это его очень уважали в семье.

Он встал, подошел к сестре и, дотронувшись рукой до ее плеча, еще раз

сказал:

- Не волнуйся, Поль, все нормально.

- Глядите, не напейтесь хоть до похорон,— действительно быстро успокаи-

ваясь, сказала сестра.

- Не напьемся. Ну что ты. Я не дам... Ладно, ты иди, Полина, не волнуйся.

- Нет, Поль, нет... Мы не напьемся, нет... — мотая головами, заговорили

разом Сережка и Аркашка.

Было непонятно, почему она должна верить Тольке, который год назад за-

кодировался на год из-за запоев, а теперь, приехав на похороны, начал

пить, объяснив, что год уже прошел и, кроме того, отца все-таки помянуть

необходимо,— все же, как обычно и все его знакомые люди, она охотно его

послушалась и, почти совсем на этот счет успокоившись, вышла из квартиры

на улицу.

Толька проводил ее взглядом, а когда за нею закрылась дверь, похрамывая

направился в комнату, остановился там, грустно глядя на отца, и убедился

опять, что лицо у того, когда оно видно со стороны подбородка, совсем ему

незнакомо, потом он шагнул к матери и осторожно присел на краешек ее пос-

тели.

- Ну как ты себя чувствуешь, мама ?- с участием спросил он, опустив свою

сильную большую ладонь на ее широкие, с негнущимися суставами пальцы до-

ярки-колхозницы.

Старуха не расслышала, что он сказал — поняла лишь, что он спрашивает у

нее что-то.

- Вот гляди, Толькя, какая у тебя мамка-то стала,— лежа на боку прогово-

рила она, чуть приподымая набок голову, сжала над беззубым ртом губы и

кротко улыбнулась.

Он легонько сдавил ее пальцы в знак того, что он понимает, что ей тяже-

ло и советует ей держаться.

- Такой старости никому не пожелаю, нет,— снова заговорила старуха,— По-

смотри, какие мы сделались. Что мы человеки — уже про нас и не скажешь,

какие мы — человеки? Мы — нелюди. И девок-то мы с дедом всех вымотали,

Польку с Иркой; почитай, три года целых дед провалялся. Лежим с ним, ле-

жим, все дни насквозь смотрим друг на друга: я — тутотко, а он — с того

вон дивана, даже тошнехонько станет. Хотя бы, говорю, ты помирал быстрее,

Петрович. Жить не мог ладом — и помирать ладом не умеешь. Разревется:

" Ы-ы, Ы-ы " — старый, слезы бегут... Такой ревун всю жизнь был. Гово-

рит: " Дура ты, ничего ты не понимаешь ". А чего тут понимать-то — зо-

вешь смерть, а она не идет,— она печально опять улыбнулась.

- Не надо об этом думать.

- А ?

- Я говорю: не надо об этом думать,— повторил он громче, чтобы она услы-

шала и похлопал ее по руке.

- Не надо, не надо,— согласилась старуха,— У вас-то там как дела? Устро-

илась ли Надя на работу? Как у сыновей ваших здоровье? Наде скажи,

что мать велела ей спасибо передать, за то, что она нам пишет — тебя же

вот написать никогда не заставишь...

- У них нормальное здоровье, я ж тебе говорил вчера. Первого сентября

младшего будем отдавать в школу, Алешку,— сказав про него, он вдруг

вспомнил, что старуха даже не видела никогда у себя здесь этого своего

внука, и сообразил, что он сам не был у матери уже лет восемь.

- А работу женщинам у нас там сложно найти — Надя пока не работает. Не

работает, говорю, она,— сказал он громче,— сидит дома.

Он говорил, а сам торопливо высчитывал, что неужели он так долго не при-

езжал к родителям? Получалось, что — да, несомненно, что он здесь не

был лет восемь. Последние четыре года, когда он начал часто болеть и ле-

читься по больницам, стало некогда ездить, и он, значит, точно — не ез-

дил, а до этого Алешка был маленький .

- Но как незаметно время прошло,— думал он.

Он так лихорадочно вспоминал, сколько прошло времени с его последней

встречи с родителями, сам себе не веря и проверяя себя, оттого что мысль,

посетившая его, его испугала.

Он подумал, что родителей своих он совершенно не знает. В самом деле, он

провел вместе с ними 17 лет, а 23 года после того они с родителями жили

каждый по себе вдали друг от друга, и об их жизни за эти годы почти

ничего ему не известно.

Ездил к ним он редко, они к нему — вообще не приезжали, вместо этого

пересылались открытками в большие праздники и на Дни рождений, где пи-

сали после обычных поздравлений и пожеланий здоровья, в конце несколько

слов об основных новостях.

Из такой открытки бабушка, должно быть, и узнала от них, что родился у

нее внук — Алешка, да кажется, что еще они с Надей отсылали им фотогра-

фии,— и все, кроме этого она об Алешке ничего и не ведает.

Про то, что у отца отнялись ноги, он тоже узнал из открытки. Потом шли

открытки, в которых было приписано -"отец все лежит, передает вам привет".

Затем принесли открытку, написанную рукой Ирки, что мать сломала ногу и

лежит дома вместе с отцом.

Он хотел к ним приехать прошлым летом, но опять у него схватило ноги

( у него была болезнь сужения вен на ногах ),— и он попал вместо этого

в больницу. Потом, осенью и зимой пришло две открытки, в которых было

написано, что отец плох, и он собирался летом приехать попрощаться к

нему, но получилось — опоздал.

- Двадцать три года !- снова подумал он,— Ведь им еще надо было прожить

каждый день из этих 23 лет, и каждый день они должны были что-нибудь де-

лать, что-то чувствовать, в них должно было меняться что-то каждый день.

Вот Алешка за какие-нибудь семь лет успел же приобрести свой упрямый

характер, а тут только представить — 23 года !

И еще — эта Полина: бегает на похоронах, мечется кругом, ей говоришь:

Дай, я что-нибудь помогу.- Кричит: Я сама, я сама,— и убегает. Вид у нее

такой, что мол, разве ты тут чем-то сможешь помочь — ты у нас в городе

ни одной конторы не знаешь — ты отрезанный ломоть, ты чужой.

Положим, что с Полиной ясно, почему она со мной так — потому что она

прописалась в квартиру к родителям: хочет дать понять, что меня с брать-

ями это и не касается.

Этой Польке все мало — ей все надо, надо и надо. Жила со свекровью —

стало нужно свой дом — купила, стало нужно другой дом, побольше — еще

купила, теперь захотела родительскую квартиру, оформила с мужем фиктив-

ный развод, чтобы только прописаться сюда. Говорит, что не для себя она

старается, а для своих детей — что у нее дочь вышла замуж и ребенка рос-

тит, и что им жить негде. Но у тихони Ирки тоже есть замужняя дочь и с

ребенком и все живут вшестером в двухкомнатной квартире — но она ведь

даже не пробовала прописываться и с Вовкой для этого не разводилась.

Сережка рассказывает, что раньше дед с бабкой получали по талонам ме-

бель — и всю — Польке и Польке: кухонный гарнитур — надо ее сыну, Сашке,

шифонер — тоже нужен Сашке, Ирка просила ей отдать этот шифонер, когда

старшую свою дочь выдала замуж — Полька не отдала; мебельную стенку

давали по талонам — тоже забрала Полька на приданое своей дочери. Конеч-

но, теперь свободно все можно купить, без талонов, но такие выросли цены —

что попробуй купи.

Что же это мама так изменилась ?- подумал он,— Странно. Попробовали бы

раньше обделять кого-то из ее детей.

Чувство, что родители, те, какими он их знал, оставлены им 23 года тому

назад в деревне, а эти, проживавшие много лет в городе люди, уже ему

сделались незнакомы,— не покидало его и от этого чувства появлялась тоска

в груди. Он внимательно посмотрел на мать.

Старуху очень клонило в дрему, она жмурила глазами, то смеживая веки,

то с усилием расжимала их и глядела на сына.

В мягком освещении занавешенного окна были видны все те же, знакомые с

детства ему, приятные черты лица, однако все тело у матери стало каким-то

расслабленным, раскисшим, она глядела на сына по-доброму, но, очевидно

не проявляя к нему никакого интереса. По тому, как она лежала на боку,

приоткрывая и закрывая добрые большие глаза и иногда приподымая голову,

она напоминала какого-то добродушного большого тюленя, а вовсе не ту,

энергичную и сильную женщину, какою он помнил ее из детства.

Впрочем, он любил своих родителей, и теперь ему сразу захотелось —

чем-то оправдать ее равнодушие к себе.

- Боже мой,— подумал он,— да она, вероятно, тоже чувствует, что совсем не

знает меня. В самом деле, пришел к ней и сел на кровать какой-то мужик

с трясущимися коленями и обвислыми усами, и ждет, что она к нему будет

относиться, как к тому задиристому пареньку, каким она его проводила из

деревни четверть века назад.

Но ему страстно вдруг захотелось, чтобы все было по-прежнему, чтобы

мать не просто узнала его лицо, а поверила, вспомнила, почувствовала,

что на самом деле — он все тот же самый ее Толька, и он, наклонился к

ней и снова взяв ее за руку, дыша на нее запахом водки, начал подробно

ей рассказывать, точно вновь знакомясь, про свою теперешнюю жизнь в

Сургуте: про то, что он лежал еще третьего дня в больнице и из нее прямо

приехал сюда, рассказывал ей что именно говорят врачи про его ноги, рас-

сказывал о своих сыновьях, про то, что у Алешки, очевидно, будет трудный

характер, объяснял, что значит для них теперь, когда он болеет, а на се-

вере такие цены,— то, что Надя не может найти работу, как она ходила в

несколько мест и что ей там говорили.

Старушка молчала, смотрела на него слипающимися глазами и виновато

улыбалась.

Он рассказывал ей и понимал, что прежней родины уже у него не будет —

той деревни из одной улицы, тянущейся по подножию вокруг холма, где

в крытом деревянном настрое в середине деревни по пропитанному водой

бревенчатому желобу шибко катит прозрачная ключевая струя и, сорвавшись

с конца бревна, нагинаясь книзу, наполняет подставленное жестяное ведро,

оно вибрирует в руках, звучит, сразу запотевает снаружи и из него выбра-

сываются, сверкнув на воздухе, и прилипают на кожу капли. Не будет у не-

го огромного колхозного коровника за рекой, куда он вбегал, спасаясь от

больших пацанов и подсаживался к матери, а пацаны не решались к нему

приблизиться и грозились из ворот кулаками; не будет и той страшной избы

с закопченными стеклами в пустых окнах и юродивой старухи в грязном платье,

сидящей перед избой прямо в дорожной колее, соскабливающей пальцами пыль

с дороги и ссыпающей эту пыль себе в ладонь и на подол мимо ладони,— они

с дружками подкрадывались к ней сзади и высунувшись из-за куста кричали

торопливым звонким голосом: Люба, Люба — задницу покажи !

Старуха медленно поворачивала к ним голову и они видели ее странный,

не способный остановиться на одном месте беспокойный взгляд, не дожида-

ясь, когда она их отыщет этим взглядом, они во всю прыть пускались от

куста — через изгородь, через огороды,— в луга к реке; вытаращив от стра-

ха глазенки, задыхаясь, с болью в правом боку он прыгал по кочкарнику,

слыша за спиною топот и дыхание дружков и представлял, что это гонится

за ним по резучей прибрежной траве грязная полоумная старуха со странным

взглядом. Не будет галчат, которых можно было достать из гнезда на чер-

даке и принести в дом и они начинали через несколько недель разговари-

вать...

Эта деревня навсегда ушла из его жизни — он понимал и смирился с этим,

но еще он понимал так же и то, что сейчас у него возникает новая родина —

вот эта продолговатая каменная коробка со светлым окном и дверью на лоджию,

с кроватью у входа, на которой лежит его мать — добрая и большая, как тю-

лень глухая старуха. Ни от чего, конечно, она уже его не защитит, но это —

его приют, куда он может забраться на развинченных от слабости ногах,

сесть на край постели и рассказать, как себя чувствует сорокалетний боль-

ной мужчина, у которого — жена на одиннадцать лет моложе его и маленькие

дети...

2
Во дворе кирпичной пятиэтажки, в которой на втором этаже жили Харины,

в первом часу дня, когда из квартиры вышла Полина, стояли перед подъез-

дом и сидели на скамейке несколько человек.

Появившись во дворе, Полина первым долгом задрала голову вверх и начала

пристально разглядывать небо. Небо, вобщем, было как небо, густо-синее,

просматриваемое ввысь, должно быть, на такое расстояние, что оно пугало

воображение. По-над крышей противоположного пятиэтажного дома, ограничи-

вающего собою этот двор, выплывало рыхлое, пухлое, чисто-белое облако,

другое белое облако, меньшего размера и какое-то рваное, плавно скользило

в воздухе прямо над головою.

Полина так долго следила за ними, пока не сделалось понятно, что она их

рассматривает не просто так.

- Боитесь, как бы дождь не пошел? Да, не вымочило бы покойничка. Мы

вот в том году хоронили под дождем — что же, и пришлось так вот, в мокром

костюме его и закапывать.- Ласково спросил у нее удивительно тонким, чуть

ли не девическим голоском, аккуратный старичок в синем костюме и в синей,

под цвет костюма, фуражке, стоявший отдельно от других, ближе всех к двери

в подъезд.

Полина опустила голову и перевела взгляд на старичка, ничего ему не от-

ветив. Взгляд и поджатые тонкие губы ее выражали мысль:

- Да, вот приходится волноваться, как бы не было еще и дождя. А вам-то

что? У меня вообще кроме этого столько забот, что с ног сбилась — но

не станешь же обо всем этом объяснять постороннему.

- Что ж делать, волей божией помре Андрей Петрович,— вздохнул старик,

неправильно ее поняв и пожелав ее утешить.

На скамейке у подъезда сидел Юрчик, Полинин муж — кругленький толстячок,

абсолютно без шеи, у которого казалось, голова растет сразу из жирных

плечей, ростом на полголовы ниже жены, с крупным широким носом на доб-

родушнейшем лице и вдобавок ко всему — лысый. Он так удивительно был по-

хож на московского артиста театра и кино Евгения Леонова, что когда он

его видел по телевизору, то всегда шлепал себя ладонью по толстущей ляшке

и на всю избу весело кричал: Полина, иди посмотри — снова братишку показы-

вают! А ведь я неплохо бы выглядел на экране.

Рядом с ним сидел на скамейке его родной дядюшка — приходивший сейчас

прощаться к гробу Герман Ермаков. Юрчик что-то увлеченно говорил ему,

очевидно ни мало не беспокоясь за состояние неба, а Герман Ермаков что-то

поддакивал, качая еще ниже своей и так уже выставленной вперед головою.

- Ну что он там треплется ?- сердито подумала на мужа Полина,— Опять, ко-

нечно, что-нибуть хвастает. Якало.

Она вздохнула и снова подняла глаза к небу, впрочем, ничего нового там

не увидев — те же два белых облака ползли в высоте над двором; Полина

посмотрела на народ возле подъезда, собирающийся на вынос тела, и тут

заметила, что ветеран Федор Андреевский что-то уж очень оживленно раз-

говаривает у тротуара с ее сыном Сашкой, приехавшим вчера к деду на по-

хороны из Екатеринбурга.

Старик Андреевский был значительно выше Сашки и поэтому он стоял возле

ее сына, выгнув спину, как кот, что-то ему доказывал и для вящей убеди-

тельности через каждые несколько слов вытягивал к Сашке руку и тыкал его

своим тяжелым указательным пальцем в грудь.

- Ему ведь, наверное, больно,— тоскливо подумала Полина о сыне и как бы

ища поддержки, растерянно оглянулась по сторонам.

Юрчик все так же беззаботно беседовал со своим дядюшкой.

- Юрка, что ты сидишь? Хватит. Иди узнай, позвони в гараж, почему машина

еще не приехала? Через полчаса нужно будет выносить — машины никакой

нету, а он тут расселся,— сердито приказала она мужу.

Юрчик на полуслове примолк и не думая даже перечить Полине, подхватился

со скамейки, спешно засеменил по тротуару и размахивая на ходу толстыми

ручками, исчез за угол дома.

Подискав, для мужа занятие, Полина приблизилась к Андреевскому и к

Сашке, а старичок в синей фуражке, хотя его никто и не звал, поплелся за

нею следом.

Андреевский говорил о чем-то громко и был разгорячен, у Сашки, наоборот,

физиономия была скорее постная.

- Нет, ты мне скажи, правильно я говорю или нет? — расслышала приблизив-

шись она слова Андреевского.- Что ты молчишь? Да разве это — перестрой-

ка? А ?.. А ?.. Такие разве перестройки бывают? Это по-твоему — уско-

рение, да? Я тебе вот что скажу, послушай меня.- Внушительный старик

постучал несколько раз пальцем по костлявой груди Сашки.- Надо этому тво-

ему Горбачеву велеть так: А пойди-ко сюда, голубь, встань со мной рядом

на Красную площадь.- собрать народ и объявить народу: Этот вот человек

большие должности занимал, на государственных дачах отдыхал, а выгнали его

- и никто не потребовал от него — отчитайся, мол, друг за проделанную ра-

боту.

А вот мы сейчас попросту, по рабоче-крестьянскому, попросим его дать от-

чет и поставим ему за это отметку.- Правильно я говорю ?- зычно спросил он.

Старичок в фуражке, хоть это и не его спрашивали, кивнул и сказал: Да,

надо его судить.

- Нет,— откликнулся Андреевский,— даже пробовать судить его бесполезно:

коммунисты — они верткие, он пока до верхушки дослужится, он такую юркость

приобретает, что и за пятку его не зацепишь — куда до них твоему Ахилесу;

где уж нам с тобою его засудить.- Федор Андреевский опять постучал в Сашку,

который и коммунистом-то никогда не был.

- Оправдают чиновники его, как пить дать, сразу же и оправдают. У них —

все схвачено: и законы они сами пишут, и амнистии — в их власти,— все в

их силе: что хотят, то и творят. Да разве им есть расчет народу повадку

давать? Скажут: Не-ет! Вас ведь только приучи. Завтра вы, глядишь, и с

меня захотите спросить. Лучше уж мы Горбачева и трогать не будем.

А вот мы бы его, голубчика, слегка пожурили, усовестили по нашему, по

стариковски — против нас он еще ведь мальчишка,-разложили бы его на лобном

месте и спросили народ, сказали бы: слушайте, люди, Михаил Сергеевич обе-

щал сделать — вот что. Вот — об этом и в газете написано. Сделал он это ?

Скажут: нет, не сделал. Обманул: никакого ускорения нет и не было.- Ах, не

было. И розгой его, милого,— Андреевский поднял высоко вверх длинную руку

и по широкому кругу, сильно — так что медали у него на пиджаке забренчали,-

рубанул ею вниз,— Раз-з,— громко произнес он.

- Ну, а гласности, которую Горбачев обещал, тоже по-вашему нету ?- вяло

возразил Сашка.

- А где ты ее увидал, гласность-то эту? — и тут заспорил Андреевский.

- Раньше бы вас привлекли за такие речи, а теперь же вы — говорите.

- Правильно, я — говорю,— согласился Андреевский,— Ну вот ты — взрослый

человек,— ты подумай, почему мне дают говорить? Объяснить? А вот по-

чему: я — старик, пенсионер, не работаю я, дома сижу — стало быть, меня

из завода не сократишь, без копейки не оставишь — я от них не завишу —

это раз; и во-вторых,— им пока не до нас, им сейчас надо поспевать Россию

растаскивать. А вот когда они ее разворуют, поделят ее между собою всю,

без остатка — вот тогда они вас, молодых, так к ногтю прижмут, что и слова

пикнуть не сможете. Скажут: возражать вздумал — так и иди, подыхай под за-

бором,— а это мы — хозяева здесь. А если кусок хлеба хочешь — то и молчи.

Вот ты телевизор смотришь, ты, наверное, видел, какая у них там глас —

ность? Кто у кормушки — тот и молчок, а от кого далеко кормушка — те

начинают вроде как ругаться: о правительственных делах распространяются —

что они там творят втихаря. Думаешь: ну, вот она, гласность.

А придвинут им немного ближе кормушку, да директора поменяют — глядишь,

и эти начали дудеть в одну дуду со всеми. Или вспомни, как они все разом,

в один день перестраивались: то — Горбачев был хорош, а Ельцын — плох, на

другой день — ГКЧП — хорош, Ельцын — плох, а Горбачев — непонятно что; на

третий день — уже Ельцын — хорош, ГКЧП — плох, и Горбачев — плох.

И эту вертлявость ты называешь гласностью? Что ты всегда легковерный

такой? Выслуживание это, а не гласность.

То все дудели: Солженицын, ах,— свет в окошке. Скоро приедет, скоро

вернется,— потому что гласность у нас. Ну, вернулся этот Солженицын, при-

ехал — и где его слышно? Какая тут гласность? Выступил несколько раз

в передаче по телевизору — они-то, может, считали, что он их станет хва-

лить, за то, что они его пустили домой,— а он — нет: он и прежних ругает,

и новых — ругает еще пуще, чем прежних. И все — сняли передачу. Не под-

ходит, сказали, она нашему телевиденью. Адью,— неожиданно добавил Андре-

евский иностранное слово, и поверх головы старичка в фуражке, спросил у

Германа Ермакова: Так ли я говорю, сват ?

- Так, так,— уверенно закивал вытянутой вперед туловища головою Ермаков,

на этот вопрос, который, вероятно на двадцать раз уже был обговорен меж-

ду сватовьями.

- Подождите, дядя Федя, что-то я не пойму: вы против коммунистов, или

против Ельцына ?- спросил Сашка.

- Я против тех, кто против России,— веско ответил старик,— Вы вот,-

"новые русские" — довольны, небось: дал вам Ельцин поблажку — карманы на-

бить, да щеки наесть,— а вы и рады.- Он ткнул пальцем ниже груди Сашки в

рано, по отцу, начавшее выпирать на еще тощем теле рахитичное пузо и

удовлетворенно произнес: О, какое тугое.

Полина не выдержала и вступилась за сына:- Да что ты говоришь, дядя

Федя? Тебе ведь известно, какой он. Он же на твоих глазах вырос, почти

что твой выучек. Ты же его знал еще вот такого: он же везде — и на рыбал-

ку на лодке и за грибами в лес,— везде увязывался вместе с тобою. А ты

говоришь:"новый русский"! Какой же он — "новый русский" ?- Хоть и с со-

блюдением уважения, но все-таки одернула она старика,— Вот Иосиф Кобзон

- так тот настоящий "новый русский", а мой сын не такой !..- глаза ее за-

блестели от слез.

- Э-э, да что с вами спорить-то, с бабами — не понимаете вы ничего,— при-

мирительным тоном отозвался Андреевский, который состарившись, стал снис-

ходительно относиться к женщинам.

- Ельцина же вот вы не предлагаете выпороть,— ехидно заметил Сашка.

- Этого-то? Да этому — вдвойне,— опять грянул басом растревоженный ста-

рик,— Тот начал Россию разваливать, а этот ее всю развалил. За четыре го-

да! За четыре года !- он поднял к лицу свою огромную ладонь и показал че-

тыре длинных пальца, означающие, видимо, годы, за которые развалили Рос-

сию.- С какой силой шел немец! С какою страшною силой — но не смог пова-

лить Россию, она выстояла — а эти два друга в мирное время за четыре года

ее всю уходили !..

- Да будьте вы прокляты !!.- запальчиво выкрикнул почтенный ветеран и

ткнул пальцем по воздуху на запад в сторону столицы. Извергнув это, он

сказал уже поспокойнее:- Россия теперь — и никшни, что она стала такое ?

ее, вроде бы, и нет вовсе — все: и чужие и свои на нее плюют.

Выбросили народу по зеленой бумажке — ва-у-чер — называется... тьфу !

вот, дескать, доля твоя от родины, можешь даже ее пропить — и живи даль-

ше не вякай — остальное все не твое.

- Да, раздали по бумажке! — внезапно раздался со скамейки у них за спи-

нами голос Ермакова, так неожиданно-громко, что все туда повернулись.-

Просрали Россию — нате вот, подотритесь !..

- Иди-ка, Саш, на дорогу, посмотри, не едет ли машина,— придумала для

сына задание Полина, с намерением избавить его от Андреевского.

Сашка ушел из двора, выставив между полами растегнутого пиджака круто

выпирающий живот.

- Эх, вот она — молодежь,— процедил ему вослед дядя Федя,— У президента

тоже там все молодые, раскормленные, или у которых рожа не выскоблена не-

делю — страх смотреть, ровно бандиты какие; или подберут с таким обличьем,

что за версту его видно, что прохиндей. Где таких только находят? И глав-

ное,— никто не отвечает ни за что. Вот что удивительно. Миллиардные убыт-

ки от него, а они ему: иди гуляй, Вася,— мы на твое кресло другого такого

посадим. Нет, раньше было не так...

Старичок в фуражке кивнул головою на его слова и произнес неизвестно к

чему: Да, вот у нас на фронте был один старшина, хохол, так он чуть что

не по нем, сразу кричит: У! такие разэтакие! сейчас повишу усих за ку-

так !

Послушав его тонкий, дефективный голос, каждый подумал, что очевидно,

старшина этот от своего слова не пятился.

- Да что,— сказал Андреевский,— я сам был старшиною на фронте два года

в гвардии,— знаю... — он поглядел на оставшихся возле него двоих собесед-

ников, выбрал Полину и ткнул ей в плечо пальцем,— Вот ты послушай, какие

передачи-то по телевизору теперь кажут,— сказал он ей, а Полина подумала:

Ну, теперь, наверное, будет синяк.

- Передачи-то, я говорю, какие: выйдет серьезный мужик — ну, усы такие

я тебе скажу... да... Подумаешь сразу, что сейчас что-нибудь дельное

скажет. А он этак вальяжно: Крутите барабан, господа,— называйте вашу

букву... Вы получаете миллион, а вам достаются одни дырки от миллиона —

что значит — нули,— и ему баранки в мешочке баба ногастая подает.- Вы

отгадали все слово — заработали суперприз.- Заработал, угу,— буковку

угадал. Тьфу, черт,— срамота.

Одни только деньги на языке, деньги, деньги — развращают народ. Как будто

русскому человеку кроме как о деньгах и подумать не о чем? И потом, пы-

лесос — ну что это за суперприз такой — пылесос? У каждого есть, я так

думаю, дома пылесос. А хоть бы и нету. Ну, пусть даже выиграют автомобиль.

Так что, автомобиль — это по-вашему — суперприз ?- спросив это он отчего-

то указал на свой "Запорожец" с инвалидными знаками на стеклах, стоявший

неподалеку от них, и в котором сидели на заднем сиденье и мирно беседо-

вали две старушки: его жена и жена Германа Ермакова.

- Нет, суперпризом можно назвать лишь такое, о чем мечтаешь всею душой,

о чем и мечтать-то даже не решишься,— а тут тебе суют пылесос... Так я

говорю ?- и он снова собирался ткнуть в Полину пальцем.

По счастью, в это время вернулся Юрчик и Полина шагнула к нему.

- Ну, что там — с машиной ?- спросила она.

- Да что... шофер вчера напился на первое мая — и ключи потерял от машины,

и документы,— весело объявил Юрчик.

Полина сделала расстроенное лицо, выражающее: Ну вот, я так и знала !

- Да ты не пугайся,— балабонил радостно Юрчик,— Если бы я не работал шо-

фером в гараже... А раз я у них работаю — то начальник сказал, другой

пошлет грузовик, уже вызвали с выходного водителя с этой машины.

- Я! я! — заякал опять, якало,— рассердилась на него Полина за то, что

он не сразу сказал, что все нормально.- Ладно, поговори пока с Федором

тут, а я пойду в дом.

Она уже хотела было идти, но старичок в фуражке ласково спросил у нее:

- А оркестр будет, скажите ?

- Какой еще — оркестр? В праздники-то? Да разве кого-нибудь соберешь —

все же пьяны. Хорошо еще хотя бы памятник и остальное все сумели достать.

- Все-таки, лучше было бы — с оркестром,— мягко возразил старичок,— Нужно

было обратиться в Совет ветеранов. Он ведь — участник. Да... он добро-

вольцем ушел на войну, 23-го июня,— сообщил он Федору Андреевскому.

Полина обидевшись, что этот ничего не принимающий, видимо, во внимание

старик осуждает ее дела, фыркнула и ушла в подъезд, а Федор Андреевский

нагнулся над ее мужем и затрубил:

- Я сейчас начал, Юрка, твоей жене говорить, какие передачи по телевизо-

ру показывают теперь... Каждый день, да через день; снова, да ладом,-

церкви и церкви — и там все эти, "новые". Они, слушай, ночь, видно, про-

пируют на банкете, а утром в церковь приедут, да телевизионщиков с собою

прихватят, и стоят там важничают: вроде бы они бога узнали и верить нача-

ли — полюбуйся на них народ,— а физиономии-то у них такие осоловелые...

Интересно только, где это они увидели своего бога — на банкете в рюмке,

что ли? А чего ради — объяснить тебе? вдруг им понадобилось водить

дружбу с попами ?..

Юрчик смиренно закатил вверх глаза и начал тоскливо смотреть на разгла-

гольствующего Андреевского...

3
В просторной комнате Хариных через час стало душно и тесно от зашедших

в нее людей.

Полина вынула у отца из пальцев оплавившуюся свечу, которая от ее дуно-

вения испустила последнее, вытянутое в сторону пламя, и убрала ее к теле-

визору. Два брата, двигаясь боком, подкатили к раствореному гробу табурет

с матерью. Старушка все-таки успела немного соснуть и теперь себя чувство-

вала посвежевшей.

Началось последнее прощание перед выносом тела...

Полина Игнатьевна, старушка, жена покойного наклонилась над ним, посмот-

рела на его неподвижное лицо и заплакала.

- Вот, батюшка, дожили мы с тобой вместе до каких годов,— что время при-

шло нам с тобой умирать,— хлипло произнесла она, и, накрыв одной своей

большой ладонью его тонкую кисть руки, а другой — обхватив его волосы

надо лбом, нагнулась к нему ближе и поцеловала его в чуть улыбающиеся

прохладные губы.

- Ступай, батюшка, ступай с богом,— отслонившись от него и вытирая глаза

концом плата, проговорила потом она и перекрестила его лицо и грудь:- Не

поминай нас там лихом... — Полина Игнатьевна чуть еще не добавила, что,

они с ним на том свете, быть может скоро увидятся, но увертливым женским

умом сразу сообразила, что ее муж на том свете может, пожалуй, попасть в

такое место, где оказаться за ним следом ей не было никакого резона.

- Земля пусть тебе будет пухом... Дай тебе бог, Андрей Петрович, царст-

вия небесного, местичка покойного,— она его снова перекрестила и затем,

обернувшись, к своим шестерым детям, полукругом стоявшим у нее за спиной

в ногах у гроба, сказала:- Теперь идите, ребята, вы прощайтесь с отцом...

В губы-то, не захотите, ведь, наверно, его целовать — так поцелуйте его

хотя бы в лоб, в бумажку...

- Ой, какая хитрая у нас мамка,— подумал каждый из ее детей. Они сгруди-

лись ближе к отцу, стали по одному подходить к нему — и каждый целовал

в губы.

Старушка повернула к группе родственников и знакомых, столпившихся воз-

ле двери, свое большое лицо со светящимися от радости и от слез глазами

и широко улыбаясь, громко сказала: Ведь вот, как плохо жили, пил... за

ребятами сколь плохо смотрел, а они, все равно,— все приехали и все целу-

ют, гляди-ко его в губы.

Наконец, все присутствующие в комнате простились, отошли от гроба и

встали молча вдоль стен, глядя на покойного.

Он лежал в гробу торжественный, строгий, слегка улыбался и, казалось,

что он сам с закрытыми глазами внимательно прислушивается и следит за

порядком совершения панихиды.

Из комнаты вынесли во двор венки, в комнату вошли молодые, специально

приглашенные Вовкой для этого шесть мужиков, двое из них взяли от стены

и унесли во двор крышку гроба, а четверо, взявши за углы, приподняли с

табуретов гроб с покойным, взвалили на плечи, и понесли его к дверям.

Старушка в последний раз подняла перед собой руку и щепотью перекрести-

ла мужа.

- Ступай, Андрей Петрович, ступай — больше уж сюда не приходи. Царствия

тебе небесного, не поминай лихом, Пресвятая Богородица, царица небесная

пускай за тебя заступится... — проговорила она и стала плакать.

Родственники, знакомые и ее дети — все толпою вышли вослед за несущими

гроб на лестницу, остались в квартире вместе с плачущей старухой ее два

правнука — четырехлетние Сашка и Пашка и мать одного из них, Пашки, дочь

Полины — высокая молодая и толстая баба, та самая, для которой Полина

прописалась в квартиру, Ольга.

Мужики, несущие гроб с телом Андрея Петровича легко и быстро спустились

по лестнице на один проем до площадки, аккуратно и просто, подав гроб по-

верх перил, повернули на другой проем лестницы, снова подняли гроб на пле-

чи и пошли книзу.

- Ну вот, как получилось все хорошо, а я сколько переживала: как по тако-

му узкому подъезду понесут, да ну как вывалят — вот сраму-то б было,— по-

думала Полина и с облегчением перевела дух.

Перед подъездом во дворе, спятившись кузовом к самым дверям, стоял

приехавший из гаража грузовой ЗИЛок; вокруг его раскрытых и опущенных

вниз деревянных бортов было обвернуто и приколочено длинное красное по-

лотнище с черной полосой, прошитой по его середине. На траурное полотни-

ще были повешены на гвозди венки с черными лентами — по одному на каждый

борт, а на платформе грузовика был притянут веревкой к переднему борту

у кабины крашенный железный памятник со скошенным верхом, с фотографией

Харина за стеклом в круглом окошке, с начертанной черною краской надписью,

означающей фамилию, имя и отчество усопшего и даты его рождения и смерти;

эта краска еще не успела засохнуть и немного от переноски памятника раз-

мазалась. Пол кузова был покрыт большим харинским ковром из искуственной

шерсти.

Мужики аккуратно и без всякого затруднения вынесли гроб из подъезда,

сняли с плеч на платформу и водворили его на середину кузова на ковер,

сбоку от гроба положили на ковер его крышку.

Полина скомандовала Юрчику, что можно ехать, он побежал и сказал что-то

знакомому своему шоферу в кабине, тот включил мотор, машина чуть дернулась

сначала, а потом плавно поехала по дорожке от подъезда. За нею следом

медленно пошли, выстраиваясь на ходу по нескольку человек в ряд провожаю-

щие покойного люди. Народу собралось непривычно для стариковских похорон

много — человек пятьдесят, кроме того, находившиеся в этот праздничный

день во дворе люди, вышли на тротуар и стояли, рассматривая проходившую

мимо них колонну.

Процессия покинула двор и заворачивая влево, выдвинулась на дорогу. Сле-

дом за народом ехал заказанный для стариков автобус, замыкал же все ма-

ленький "Запорожец" с инвалидными желтыми знаками на переднем и заднем

стеклах, за рулем которого непонятно каким образом уместившись, сидел Фе-

дор Андреевский, возле него — на переднем сиденье выставив вперед голову

сидел его сват Герман Ермаков, а позади их сидели их жены и разговаривали

между собой.

Городишко, в котором жили Харины, был самый маленький, запущенный, с

нечиненными дорогами, имевший населением едва ли пятнадцать тысяч чело-

век — но застроенный в основном деревянными частными домами и поэтому

протяженный как какой-нибудь иной большой город. Процессии, двигаясь мед-

ленным шагом, нужно было добираться до городского кладбища часа полтора:

спуститься по дороге с горы, дойти до городской площади, от нее проследо-

вать по набережной городского пруда до плотины, сразу за ней повернуть на-

право, достигнуть следующей горки с высящейся на ее вершине старинной цер-

ковью, перевалить по дороге за эту гору и после городского района со

странным для Урала названием — Рига, основанного беженцами из Прибалтики

в Первую мировую войну, а теперь заселенного татарами,— в поле дойти до

кладбища...

Оставшаяся в квартире молодая толстая баба, внучка старухи, уложила ее

в постель, где она сразу успокоилась и отдыхая на боку, стала наблюдать,

как Ольга убирает в углу табуреты, открывает вентили на батареях цент-

рального отопления, чтобы прогреть комнату, снимает белые простыни с те-

левизора, с зеркала на стене и с серванта, в котором за посудой так же вид-

нелось зеркало, сворачивает и укладывает их в шкаф.

Правнуки — оба в теплых костюмчиках, оба кареглазые и до черезвычайнос-

ти лопоухие, катали по очереди друг-друга на бабушкином табурете с коле-

сами. Старуха, улыбаясь, сказала им: Мне маленькой батюшка сделал, помню,

такую же вот, скамеечкю, приладил к ней колеса и говорит мне: На вот, По-

линка, тебе деревянную лошаду, катайся на ней... Вот и на старости снова

покататься пришлось на деревянной-то лошаде...

В резком солнечном свете, хлынувшем в комнату из окна, когда Ольга

раздернула шторы, старуха хорошо видела их знакомые личики. Пашка, сла-

бенький костлявый мальчишка, очень шаловливый, и которого за доставляемое

им беспокойство она не любила, имел удлинненный разрез глазенок, когда

смеялся выставлял два белых заячьих зубика и очень отчего-то походил на

китайца. Его сродный брат Сашка, внук Ирки от ее старшей дочери, проис-

ходил по отцу из чистокровных татар, но тем не менее, ничем на татарина

не походил, подтверждал всем своим видом народное мнение, что от брака

русских с татарами родятся очень крепкие и смышленые дети, был любимцем

старухи и, пока его не сердили являл из себя очень ласкового, любозна-

тельного ребенка, говорил чисто и уже знал почти весь алфавит; когда же

его сердили чем-нибудь, то он как-то неприятно, по-татарски,— мстительно

и безудержно злился и этим приводил в смущение и пугал всю свою русскую

смирную родню.

Братья играли недолго — вскоре они табурет не поделили, соскочили с него

на пол и подрались. Они посещали одну группу детского сада и оба научились

там драться по-взрослому: размахивая кулаками и пиная ногами,— прежде же

они умели только бороться.

Пашка первым начал, он, размахнувшись ручонкой, залепил брату по щеке

плюху и звонко выкрикнул: Кья-я !

Сашка моментально ему сблямбал в отместку, но тот на этот раз не за —

плакал, а вцепился в Сашку, и они по-старинке упали на пол и стали бо-

роться, сопя, повизгивая, тиская друг-друга ручонками, чтобы который-

нибудь из них наконец заревел от обиды и сдался.

- Ольга! Ольга! бежи скорее сюда !- закричала с кровати старуха.- Они

опять подрались !

Ольга топая толстыми ногами, прибежала в комнату с кухни, нагнулась к

пыхтящим пацаненкам, вздернула их с пола, поставила на ноги и, раздвинув

свои руки, растащила их в стороны. Пашка, почувствовав на локте крепкую

материнскую хватку и посмотрев на разгорячившуюся мать, сразу же разре-

велся, Сашка пытался изловчиться и укусить тетку за руку, Ольга заметив

его усилия, перехватила руку и стала держать его за ворот, тогда Сашка,

уже не надеясь поквитаться с теткой, стал тянуться и пинать по воздуху

ножонкой, стремясь достать до Пашки. Ольга крикнула ему: Сейчас как дам !-

и оттолкнула его в сторону, а сын получил от нее здоровенного тумака.

- Сколько раз я тебе говорила: не заедайся с ним! Не можешь с ним спра-

виться — и не лезь! Ты меня понял — или сейчас получишь у меня !

Пашка ничего не отвечал — плакал, зажмурив глаза и сморщив лицо, и еще

больше, чем всегда походил на китайчонка, а Сашка, воспользовавшись тем,

что тетка его не видит, на секунду присел и выставил к Пашке задницу, по-

том, понимая, что защиты, кроме бабушки, у него здесь нет и побаиваясь,

все-таки тетку, не спеша улез на постель к бабушке и уселся там на вторую

свободную подушку возле стены.

Ольга, убедившись, что инцидент исчерпан, снова ушла на кухню, Пашка

еще всхлипывал на диване, а Сашка, успокоившись, наклонился к самому уху

прабабушки и попросил восхитительным голоском: Бабушка, расскажи мне,

пожалуйста, а куда дяденьки унесли дедушку ?

- Умер, Саша, дедушко Андрей. Стал совсем старичок стареньким наш — и

умер.- отозвалась ему старуха.

- Стареньким стал дедушка? Бабушка, значит, дяденьки его молоденьким

сделают? Эти дяденьки — кузнецы, да, бабушка ?

- Нет, Саша, не умеют они так делать-то, они не кузнецы, Саша... Уехал

дед Андрей от нас, Саша, уехал... надолго уехал,— протяжно сказала ста-

руха.

- Бабушка, ведь дедушка Андрей — кузнец ?- пытаясь все выянить, продол-

жал спрашивать умный мальчик.

- Дедушко-то? кузнец, кузнец... Был когда-то и кузнецом,— отвечала

старуха.

- Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, сказку про кузнеца ?- ласково поп-

росил правнук.

- Сказочкю захотел, вятскую послушать, дитятко ?- широко улыбаясь спро-

сила старуха, не упускавшая со времени болезни каждый случай поговорить.-

Ну, послушай...

В некоем царстве-государстве жил кузнец-молодец. У него в кузне висела

на стене икона — Лик Божий, а в закуту держал он картину — диаволову ро-

жу. Богу помолится, скрестится, да поклонится, а потом штаны соймет, жо-

пу к дьяволу повернет — и приседает, приседает перед ним, ровно кланяется,

- насмехается. Дьявол-то не стерпел — я, дескать, мужик, тебя проучу, по-

дослал к нему двух своих чертей. Один черт, слышь-ко, обернулся мужиком —

да и нанялся кузнецу в работники, а другой из них оборотился стариком — и

потом в эту кузню приходит, что-то якобы ему перековать надо. Сам-то такой

из себя весь дряхлый, оступается, ножожки не держат его.

Работник-то и говорит ему, давай, мол, я тебя перекую в молодого, дедуш-

ка. Тот соглашается. Сунули дедку этого в печь, раскалили, выдернули на

наковальню, молоточками по нему чух-чух, почукали — и выковался молодец —

усы пальцем вертит, с ножки на ножку поскокивает, ножкой на ножку пото-

пывает. Дал он сто рублев кузнецу за эту работу и из кузни — вон, и ра-

ботник вскорости за ним следом ушел. Остался кузнец в кузне один, тут

приходит к нему опять трухлявый старикашечка, только, настоящий, значит,

а не черт. Кузнец ему и скажи: давай, за сто рублей перекую тебя в молод-

ца, дедушка. Согласился тот: перекуй, коли умеешь. Умею,— говорит,— нау-

чился сейчас. Тоже его в горне-то жег, жег — выдернул, молоточком по не-

му чух-чух,— не выходит ничего: уморил дедушку. Погнали кузнеца этого са-

дить в тюрьму, а работник его, черт, ему навстречу идет.

- Догадался, кузнец, кто я такой ?- спрашивает черт.

- Догадался,— отвечает ему кузнец.

- Ну вот то-то же,— говорит ему черт,— Богу молися, да и дьявола не гне-

ви...

- Бабушка, а наш дедушка Андрей гневил дьявола ?- спросил Саша.

- Дедушка-то? Андрей ?- он бога гневил кажный день, .. а бывало, что

иногда и черта серживал же,— задумчиво произнесла старуха.

Шныра Пашка услыхав, что бабушка рассказывает сказку, сразу закончил

плакать, пришел с дивана и перебравшись через живот старухи, уселся на

подушку вместе с братом. Братья дрались в день по нескольку раз и при-

давали своим дракам очень мало значения. Теперь они совершенно мирно,

устроившись возле старухи, повернули к ней свои лопоухие головы и с ог-

ромным вниманием слушали, что она говорит.

Когда старуха замолчала, Пашка наклонился к ее уху и звонким голосом,

шепелявя, попросил: Бабушка, а исе — одну.

Старуха поглядела на него, подумала и стала рассказывать:

Как-то раз посеял мужик репу. Репа у него начала расти плохая, чахлая

очень. Ну, мужик рассердился на репу, да возьми и выругайся: А, лешай

тебя забери !

Сказал, да и забыл. А только видит он, что такое? Репа его стала быст-

ро расти, ядреная такая выправилась — мужик на нее и нарадоваться не мо-

жет. Настало время снять урожай. Пришел мужик, начал рвать репу, а из

лесу к нему выходит леший и говорит: стой, мужик, ведь эта репа — моя.

- Как твоя ?- спрашивает мужик.

- А ведь ты мне ее сам отдал, я все лето воду носил, репу поливал и те-

перь ее себе заберу.

Но мужик бойкий вот такой тоже был, заершился... Ну, они и поспорили:

кто на другой день приведет на поле диковеннее зверя,— того и репа. Мужик

весь вечер сидит у себя дома такой весь смурной, а жена его спрашивает:

Что случилось? — Так вот,— отвечает,— и так...

- Не горюй,— его успокаивает жена,— Что-нибудь придумаем...

Пришел наутро мужик в поле, глядит: леший ведет из лесу медведя.

- Ну что это за невидаль такая — медведь ?- говорит мужик.

- А твой-то зверь где ?- спросил леший.

- А мой — вот он идет...

А это баба его, голышом, на четвереньках идет пятками вперед, косы

распустила, свесила волосы до земли — словно хвост.

Леший на нее посмотрел, говорит: Ну, отродясь такого чудного зверя не

видывал: рот вдоль рожи, один глаз на лбу, да и тот выгнил... Выиграл

ты у меня, мужик — забирай, твоя репа...

Ольга, услыхав на кухне, что рассказывает старуха, быстро пришла в ком-

нату и закричала:

- Ты что, бабушка, детям говоришь ?! Ты совсем что ли уже ?- и сгоняя

мальчишек с подушки, крикнула им:- А ну-ка брысь отсюда: расселись.

Пашка шустро пополз на корячках по постели, перелез через спинку крова-

ти в ногах у старухи и убежал на диван; михряк Сашка медленно лез за ним

следом и думал, что как все непонятно: тетя Оля ругает бабушку, которая

ее старше; дедушка Андрей отчего-то вдруг предпочел сделаться совсем ста-

реньким и умереть, хотя он — кузнец, значит, запросто сумел бы себя пе-

рековать в молодца и теперь бы мог приплясывать здесь в комнате и кру-

тить пальцем усы...

Старушка глядела на толстую Ольгу, виновато улыбалась и думала:

- Охо-хо, уже не знаешь, что и сказать. Все — не по ним. Не ладно сказа-

ла, к слову придрались... а сами-то как живут... срамно смотреть — не ра-

ботают... По телевизору-то: бабы голые с мужиками обнимаются — так это

им ничаго, не отходят от телевизора; а я одно только слово и сказала:

"голая"- а она на меня накинулась.

Старуха начала думать: грех это, или не грех — то, что она сказала сло-

во "голая"? Потом, незаметно для себя, стала уже думать о том, как хит-

ры бывают иногда бабы и каким неожиданным способом им приходится иной раз

выручать мужиков,— а те этого нисколько не ценят и все свою водку пьют,

пьют... Тут она опять вспомнила, что на том свете с нее наверняка взыщут,

почему половина внуков ее и все правнуки — некрещенные, и что это, в са-

мом деле, ее большой грех,— и она очнулась от начавшего к ней подступать

было сна, широко открыла оживившиеся глаза и громко позвала:

- Ольга, иди сюда, сядь, послушай, что я тебе расскажу !

- Ну чего тебе ?- недовольно спросила Ольга, но все же, подошла к ней,

тяжело ступая по полу толстыми ногами и осела на стул: Ольга была доб-

родушная, очень отходчивая женщина.

- Как-то в деревне Фрося мне сказывала: в тридцатые-чи годы еще, когда

они с мужем еще только недавно поженились, лет пять, может, прошло, к

ней как-то приходит ее свекровь, с внучкем поводиться. Посадила его себе

на ногу и подметывает, подметывает его на ноге, а сама что-то напевает.

Фрося-то мне говорит: Слышу, напевает как-то чудно. Я прислушалась.

А она поет: " Вы######, вы######... ", да опять: " Вы######, вы######... "

Таково,— говорит Фрося,— обидно мне сделалось... Я у ей и спрашиваю, у

свекрови-то:- Вы что это такое поете, мама? это же ведь внук ваш. Вы

же знаете, что мы с мужем расписаны — так какой же он вы###### ?

А она отвечает: Мало ли что вы расписаны, а вы невенчаны — так значит

он вы######.

Вот так.

- Ну бабушка !- широко разинув большой рот, рассмеялась толстая Ольга,-

Ну скажет, ну скажет...

- А ведь вы-то не крещенные даже — значит вам с мужем и венчаться нель-

зя,— вкрадчиво подсказала ей Полина Игнатьевна.

Сообразив наконец, куда клонила разговор старуха, Ольга еще веселее

рассмеялась и сказала:

- Ой, старая, ну и хитра !.. Да покрещусь я, покрещусь,— успокойся же ты.

Где только ты увидала своего бога, не знаю. Его, наверное, и нет вовсе —

буду зря лишь последние деньги платить на крещение.

- А вот ты меня послушай, что я расскажу,— и сама реши, есть он, или его

нет,— не отвязывалась старуха.

Летом в сороковом году нас послали с девками за реку в поле, ворошить

сено. Тут ливанул дождь — мы побежали и спрятались в будку на пароме.

А старичок, паромщик-то, он сидит, очки у него на носу одеты,— и он чи-

тает большую такую черную книгу. Нам с девками-то смешно,— смеемся, ему

говорим: расскажи, Кузьмич, что хоть там пишут, а то мы неграмотные.

А сами: Ха, ха, ха...

Этак он очки с носу снял, держит их в руке, посмотрел на нас и говорит:

Ой, девки, не смейтесь. Не до смеху вам скоро станет. Будет война в сле-

дующем году, и много народу поубивают, но все-равно,— говорит,— наша бу-

дет победа, и жить после этого начнут лучше, чем прежде. А вот потом бу-

дет еще одна война — и тогда народу живого почти совсем никого не оста-

нется...

С нами случилось, была в ту пору на покосе учительша Любовь Ивановна,

коммунистка,— но сына в одиночку растила, с мужем в разводе была.

Она ему отвечает: Глупости это, и одна — религиозная пропаганда, а бога

никакого нет и наперед что будет — никто знать не может.

Ну вот, а в сорок первом году — война. Слышу зимой, кто-то в соседях

заголосил: похоронку с фронта, значит, прислали. А это была — Любовь

Ивановна. У нее единственный сын погиб под Москвой. Ох, уж как выла она,

как выла — три дня. До бесчувствия. Ее охлынут водой — она очнется,

вспомнит, наверное, про похоронку — и снова заголосит. Потом-то уже ког-

да сорвался у нее голос,— сипела только, а не голосила. Да так с ума и

сошла... Вот тебе — и религиозная пропаганда.

- Ну и что с ней после этого стало ?- спросила Ольга.

- Да что ?.. ничего. Так сумасшедшей и жила. Мы с бабами ее жалели: кто

одежу ей подаст какую-нибудь, кто — вымоет у ней в избе, кто — покормит.

Наказал ее, значит, бог за то, что не верила — а все так и вышло,— заклю-

чила старушка.

Ольга засмеялась: Ничего себе — наказал: моют за ней, одевают ее,— за

мной бы кто так поухаживал. Дедка вот, не верил же в бога, а дожил до

старости и до последнего дня с ума не сошел.

- Он верил,— отозвалась старуха.

- Как же, верил... Что же он тебе не разрешал иконку на стену весить,

если, ты говоришь, он верующий был? Сколько лет, ты не считала? ты

проносила эту иконку в кармане в тряпочке ?- кивнула Ольга в сторону

иконки, стоящей возле портрета на телевизоре.

- Он верующий был,— повторила старуха,— Лишь сознаться в этом не хотел:

упрямый был очень. Когда у него в деревне перед пенсией начала рука сох-

нуть, он сначала по больницам все ездил: и в Ваничи, и в Советск. А по-

том не стал ездить. Рассказывает: придут врачи — глядят на рентген, гля-

дят, а отчего рука сохнет — не могут понять. Я одыднова их и спроси:

Так вы знаете, или нет, что это за болезнь? Они говорят: Нет, не мо-

жем определить: все как-будто цело, а рука сохнет.- Ну так я сам,— дед-

ко-то говорит,— знаю. Это значит — бог меня за грехи наказывает.

Ушел из больницы — и больше к ним никогда не ездил...

4

Медлительное шествие за автомобилем с гробом, нигде не задерживаясь,

миновало, между тем, площадь и спускалось с нее на старинную дамбу го-

родского пруда, обсаженную по краю насыпи столетними раскидистыми то-

полями. Слева, сквозь едва покрывшиеся зеленью кроны деревьев, за блес-

нящей водной поверхностью виделась на противоположном южном берегу ска-

листая сопка Ермака, своим лысым черепом громоздящаяся над городом. Та

самая, на которой разбил бивак отряд Ермака, когда они делали здесь челны,

чтобы плыть на них по реке завоевывать Сибирь. По правую руку, в котловине

по основанию дамбы был старинный большой завод, возведенный три века тому

назад вместе с этим городом и окруженный теперь зеленым сплошным забором

с электрическими проводами и колючей проволокой наверху. По середине дамбы

за отдельным дощатым забором стояло белое здание плотины и оттуда далеко

разносился непрерывный грохот падающей воды. Сразу за плотиной дорога

раздваивалась: одна — вела дальше по дамбе, а другая — поворачивала на-

право, спускалась с нее и тянулась вдоль берега реки. Здесь, по берегу, и

разросся городской район Рига, куда им нужно было идти.

В переднем ряду за машиной следовали: Юрчик, Сашка, Полина и Иван —

старший из братьев Хариных.

Юрчик рассеянно глядел по сторонам на знакомый ему уже более полувека

вид, на встречных людей и на тех, которые обгоняли колонну. Иван шел за-

думчиво, молча, свесив вниз голову, и смотрел себе под ноги, а Сашка не-

громко разговаривал с матерью.

- Они сказали мне, что зажмут мне в одну ладонь паяльник, а в другую —

дадут ручку, воткнут паяльник в сеть — и тогда через минуту я им все под-

пишу,— приглушенно рассказывал Сашка матери.- Велели мне еще неделю по-

думать... Мама, давай продадим старый дом, иначе мне с банком не расчита-

ться,— попросил он.

Глаза Полины были наполнены слезами, она шла по-прежнему держа прямо ху-

дую спину и молчала. Сашка поглядывал на нее и ждал, что она скажет.

- Говорила я ведь тебе: отступись, отступись — где тебе связываться с

этой коммерцией. Работал бы инженером... зачем уволился ?

- Так ведь, конверсия, мама,— инженерам зарплату не платят,— напомнил ей

Сашка.- Кто же знал, что учередители эти мои долбанные поведут себя так ?..

Ведь сначало казалось, что нормальные же люди: с одним — мы учились на

одном курсе, он был командиром дружинников в институте и теперь работает

капитаном ОБХСС, а другой — главный инженер леспромхоза. Назначили меня

директором в свой арендованный магазинчик, взяли кредит в банке, а потом

вытянули из магазина себе все эти деньги — и говорят: не хотим ничего

больше знать. Приехали бандиты — крыша этого банка, взыскивать долг — они

их отсылают ко мне, что Ермаков все бумаги в банке подписывал, а их под-

писей нигде нет. Теперь те требуют от меня им отдать мою квартиру за долги

этого магазина — а я там даже зарплату четыре месяца не получал.

- Ну что за жизнь! Тянула вас с Ольгой, тянула... выучила... институ-

ты закончили... Наконец думала отдохну — а вы: у той — нет работы, у тебя

- еще хуже,— пожаловалась на судьбу Полина, а Сашка заметил, что ее глаза

стали сухими и в них появился знакомый ему волевой блеск, она уставила

взгляд на венок, прибитый к борту машины перед ней и сказала:

- Тебе лишь бы все продавать, все мимо рта пронесешь... Что же ты так

плохо работал ?..

- Я хорошо работал, мама, по двенадцать часов в день,— возразил Сашка,-

Я ведь почти год, после того, как хозяева нас кинули, волок на себе этот

магазинчик, не имея почти средств в обороте, умудрялся выплачивать и про-

центы за кредит банку — ( 280 процентов годовых, мама! ) — и зарплату

продавцам и аренду; ведь и кредит я все же сумел-таки вернуть банку: все

наше оборудование продал, все деньги соскреб,— но банку кредит вернул. Но

банкиры еще насчитали 15 миллионов рублей пени — и вот их-то теперь с меня

и требуют, хотя по закону и не имеют на это права...

- Вот сукины дети !- обругала банкиров Полина,— Ладно, ты не переживай, я

на следующей неделе приеду, я сама все решу. Какой-то ты беспомощный у ме-

ня, честное слово,— тебя в ложке воды утопишь... Вот они у меня запоют

"Матушку репку"! Выпрут боком им эти паяльники !..

Крыша !.. Что это вы, интеллигенция, бандитские словечки сразу усвоили ?

Только оказались свободными — тут же и поддались опять новым хозяевам. Вы

по своим правилам должны жить, а бандитским порядкам пусть и места под

солнцем не будет !.. А то вы их оправдываете как-будто... Не расстраивай-

ся,— повторила она.

Сашка сразу повеселел, выпрямился, словно у него с плеч упала ноша и

стал беззаботно, как и отец, поглядывать по сторонам.

Во втором ряду шли — Аркашка, Ирка, Сережка и Толька.

Полина обернулась к ним и предложила: Толька, тебе ведь тяжело, навер-

ное, идти — ты пойди сядь в автобус.

Толька не соглашаясь с ней, тряхнул головою и сказал: Нет, я провожу отца

как следует, до конца.

Сашка отстал от матери и пошел рядом с дядюшками, а Ирка, напротив, дог-

нала Полину и взяла ее под руку.

- Что у тебя случилось с ногами-то ?- спросил Сашка у Тольки.

Тот пожал плечами и ответил: Не знаю, наверное, на трассе где-нибудь

простудился. Бывает, свариваешь трубы весь в поту под маской, согнешь

спину — а ветер поддувает под фуфайку, а то и вообще — лежишь на земле.

Полина оглянулась к Сашке с Толькой и сказала: Да, вот денежки-то,— они

даром ведь не достаются...

Толька тоже опустил голову и пошел задумчиво. Он думал о том, как это

странно, что он, такой еще молодой и с медвежьей силой в руках, еле может

идти вместе со всеми, и что ему хочется, как это ни стыдно признать,

сесть к старикам в автобус, вытянуть там и расслабить больные ноги.

Иван, прижавшись худым плечом к Полине, шел и думал о том, как непо-

нятно в жизни все получется. Когда-то Полина прислала ему в деревню

письмо, чтобы он ехал жить к ней в город, и она устроила его учеником

токаря вот на этом заводе. Потом он захотел перебраться из этой дыры в

областной центр и поступил там работать токарем на огромный заводище.

Кто бы мог даже представить тогда, что у этого завода и у того, где он

работает, будет один общий хозяин ?

- Откуда берутся такие деньги у людей ?- думал теперь Иван, молча идя за

гробом.- Я честно вкалываю 28 лет, а не смогу выкупить даже шпиндель сво-

его токарного станка, а эта фирма покупает заводы, и не один, и не два, а

купили, хвастают в газетке, уже четвертую часть всех заводов на Урале,

имеют свои банки...

Говорят, что наш хозяин разбогател на скупке ваучеров: он приобретал их

за полцены. Но все-равно, ведь, это сколько же нужно денег иметь, на по-

купку стольких ваучеров — чтобы приватизировать хотя бы вот этот завод ?

Откуда же он деньги брал? Ничего дефицитного, кажется, он не произво-

дил — был до этого владельцем лесопилки. Между тем, вся английская динас-

тия, наверное, получила меньше доходов, чем он за 5 лет от этих ваучеров —

Урал, он ведь больше, чем Англия ?

И теперь он — уважаемый человек, его избрали в Государственную Думу; а

я был ударником всех последних пятилеток, сколько раз меня приглашали в

школу рассказывать ребятишкам про мой завод — и что теперь? медальки

эти мои уже никому не интересны стали — и меня не приглашают больше, да и

завод-то уже не мой...

В маленьком "Запорожце" с инвалидными знаками, следующем в конце колонны,

Федор Андреевский объяснял Герману Ермакову:

- Ты видел как он стоит ?- кивнул Андреевский в сторону странного памят-

ника В.И.Ленину, установленного на бетонном постаменте с трибуной на

площади.

Этот памятник изображал чугунный Земной шар, на Северном полюсе которо-

го приподнявшись в ботинках на цыпочки, стоял в чугунном костюме-тройке

черный чугунный Владимир Ильич с пропорциями лилипута и энергичным взма-

хом десницы посылал куда-то всех от себя.

- Туда, мол, идите. И ведь, шли. Правильно, или не правильно делали, что

слушались,— но шли и главное: все народы в стране вместе уживались. А на-

ши нынешние вожди переняли в партийных школах вот так только ручкой перед

собой с трибуны указывать, и полагали, что государством руководить этого

довольно. "Теперь,— сказали они народам,— в другую пойдем сторону"- и руч-

кой в воздух туда — шарах, шарах... и надеялись, что с них этой работы

достаточно, можно отправляться на дачу.- " Но, что такое ?"- глядят:

никто туда не идет, а все разбредаться начали кто-куда; какая страна раз-

валилась !

Густой Андреевский бас так гулко отдавался в кабине, что Герман Ермаков

приоткрыл форточку и отчего-то не захотел с Федором на этот раз согласить-

ся:

- Им, сват, с верху видней — они ученее нас, сват,— возразил он, повернув

к Андреевскому свою коротко-остриженную седую голову на вытянутой вперед

шее.

- Ученее!? — рявкнул Андреевский и воззрился на Ермакова,— Сват! да я гля-

жу, они и тебе мозги запудрили! Нечего сказать: большого ума там люди

сидят! Большого! Экономику нашу они посчитали — нерентабельной,— и —

бух... цены взвинтили в два раза, потом — в пять раз, потом — в десять

раз, потом — еще в десять раз. Говорят: чтобы стали цены на мировом уровне.

Где уж нам, необразованным, об их делах рассуждать: они же — профессионалы

рыночной экономики! Но я не могу понять вот что: откуда сразу взялось у

нас столько профессионалов, если у нас экономики этой рыночной почитай сто

лет не было ?

Нужно сделать экономику эффективной? — ну и отлично, делайте: кто же

против этого возражать станет? Но только мне не понятно, как так: было

напечатано на деньгах, что они обеспечиваются всем достоянием государства

- это значит: вон на холмах леса наши, пруд, в земле — руды разные, вот —

наша дамба, которую еще Татищев рассчитал и велел строить, вот — наш завод,

- все это как было здесь, так и есть, ничто не обрушилось и не сгорело,-

так отчего же деньги-то в один прекрасный день вдруг начали уценяться:

в 2, в 5, в 10 раз? В две тысячи раз уценилось! Как это быть может ?

Ну, может, значит. Где уж нам с тобой об этом судить? Это ж наука !

Программа "шоковой терапии".

По мировым-то ценам никто продукцию завода не покупает — наверное, потому,

что зарплаты у народа забыли на мировой уровень вывести,— и разорился за-

вод; да еще налогами его подушили, подушили — видят, пользы от него уже

никакой: укатали нашего сивку крутые горки,— и продали его за гроши...

Кредитов у капиталистов наклянчили: инвестиции нужны... для рывка в эко-

номике. Превосходно...

Соцстраны нам за нефть были должны, а теперь после нашей "шоковой тера-

пии" пишут, что еще мы сами у них в должниках получились: перекачали им

нефть, товаров недополучили взамен, и еще 40 миллиардов оказались за эту

нефть им же должны: оттого-де, что их деньги остались весомыми, а наш

рубль крякнулся. Обалдеть! Да сверх того, у буржуев 60 миллиардов заня-

ли: вот это — профессионалы! И куда делись эти миллиарды, сват? их что-

то не видно... И теперь — ни денег у нас нет, ни экономики — вот это ры-

вок !

У народа все сбережения обесценили — и что, на пользу отечеству это по-

шло? Нет, шок — есть, а терапии — нет: в пропасть катимся !..

- Стой ты, черт! тормози !- отчаянно взвизгнула с заднего сиденья Тамара

Андреевских.

Федор натянул к рулю гашетку тормоза — инвалидный "Запорожец", разогнав-

шийся накатом под горку, резко клюнул носом к земле и остановился чуть

не стукнув в автобус. Герман Ермаков собирался что-то возразить, но вместо

этого непроизвольно, и так сильно — что подбородок ударился о грудь,— кив-

нул головой.

- Черт, заспорил опять, закатил зенки-то !.. за дорогой лучше смотрел

бы !- кричала Тамара на мужа.

Федор молчал, не оборачивался, лишь было видно сзади, что мясистые уши

бывшего гвардейского старшины зардели. "Запорожец" снова медленно поехал

за автобусом.

Порулив немного, Федор пробурчал Герману: Открой еще чуть-чуть форточку.

Им там сзади, наверное, жарко — перегрелись...

Шествие достигло плотины и стало поворачивать в Ригу. Эта развилка до-

рог была памятна в процессии двоим людям — Аркашке и Юрчику.

Аркашка посмотрел вправо, на забор плотины, на то место, где десяток

досок отличались высотой от других: сюда когда-то, напившись пьяным,

он въехал на ассенизаторной машине и пробив дыру, свалился с пятиметро-

вой кручи с машиной в поток. Он как всегда подумал, проходя тут, что

удивительно, как он остался жив и невредим, что его не посадили в тюрьму

отвечать за это и даже не отобрали права.

- Это благодаря Полинке,— нежно подумал Аркашка.- Это она оббегала весь

завод, всех упросила, чтобы меня простили, а Юрку своего послала помогать

мне чинить машину. Месяца два, наверное, мы тогда с ним колупались...

Юрчик, проходя по плотине за гробом, вспомнил, что однажды, крепко под-

выпив с дедом Андреем, он его посадил к себе в КРАЗ и они поехали пока-

таться по городу. Выскочив на полном газу на дамбу, он лишь на самом краю,

у обрыва в пруд, сумел совладать с машиной и повернул на дорогу.

Дед закричал ему: Стой !.. Он затормозил вот здесь. Дед Андрей, матерясь

и словно чего-то смущаясь, выскальзнул из кабины на тротуар и ринулся до-

мой. Юрчик заметил, что штаны у него вымокли...

Вспомнив теперь об этом, он опять добродушно улыбнулся.

На дороге в Ригу стало особенно заметно, что в сторону кладбища, обго-

няя процессию, движется сегодня много народу. Нынче был "родительский

день" — люди, направляющиеся к кладбищу несли венки и искуственные цветы,

те же, кто уже возвращался оттуда назад в город, были подвыпившие и, оче-

видно, в хорошем расположении духа.

- Вот ведь, отец пьянствовал всю жизнь, из коммунистов его исключили, из

председателей колхоза, из бригадиров и даже из кузнецов его выгоняли,— а

все-равно: ни у кого, наверное, не было таких похорон,— восхищенно улыба-

ясь, сказала Ирка Полине.- Со всем городом сегодня папка простится, всех

своих знакомых увидит. И день подгадал такой теплый, веселый, и облака,

гляди-ко, какие красивые в небе...

- Да,— глухо отозвалась Полина,— не было бы только дождя...

Полина работала расчетчиком заработной платы в бухгалтерии завода и была

очень хорошо знакома со многими из тех, кто проходил мимо процесии по тро-

туару; проходившие, заметив среди людей, следующих за гробом знакомую, ог-

лядывались на машину, пытались прочитать издали на памятнике фамилию умер-

шего на и догадаться, кем приходится он Полине.

- Поля, кого вы хороните ?- негромко и почтительно окликнула ее с тротуара

круглолицая невысокая женщина с венком в руках, шедшая с молодой девушкой

на кладбище.

- Отца,— негромко, в тон ей, ответила Полина и поджала губы, давая этим

понять, что это все другие могут позволить себе сегодня так беспечно

идти по тротуару, а у нее забот — невпроворот.

Возле небольшого, на три окошка, симпатичного домика процессия ненадолго

остановилась и затем тронулась дальше. Здесь старики Харины прожили десять

лет, прежде чем получили квартиру.

Сашка припомнил, как они долго ходили сюда зимой с матерью, выторговывая

у прежних хозяев этот дом, куда Полина уговаривала своих родителей пере-

ехать к ней из деревни, вспомнил он серого щенка Восточно-европейской ов-

чарки, которого отец купил у охранников завода, чтобы он сторожил этот дом,

и из него вырос потом огромный пес, вспомнил, как было жалко ему этого ко-

беля, когда он узнал, что дед Андрей без всякой видимой причины отвел его

в лес и повесил.

- Странно, помнится, бабка говорила, что дед был трезвым. Чем ему овчарка

помешала? Я же его спрашивал об этом — он отмалчивался. И как только ему

удалось справиться с таким волкодавом одной рукой? Мы с отцом и не по-

дозревали до того, что дед собак не выносит, и в деревне никогда их с са-

мой войны не держал...

С горки предстало взору в отдалении за городом обширное кладбище. Оно

состояло из трех сопредельных частей: самая большая, русская часть кладби-

ща была обнесена ветхою деревянной оградкою, которая уже кое-где поверг-

нулась наземь, там росли тополя, березы, кусты сирени и сосенки; татарс-

кое кладбище было обведено добротным высоким забором из горбыля, над кото-

рым выставлялись вершины елей и пихт; маленький уголок кладбища был огоро-

жен невысоким, по пояс, новым штакетником, голая, без единого памятника,

без всяких насаждений, неровная земля на нем поросла дерном,— здесь были

похоронены в братских могилах в Отечественную войну человек двести военно-

пленных немцев, из числа тех, кому нужно было зачем-то повалить Россию и

которые сюда с такой страшной силой шли.

На русском кладбище сегодня сидели на скамейках перед могилками, пили

водку, прикручивали проволокой венки к памятникам, клали на могилы кон-

феты и рассыпали крупу, ходили по кладбищу, отыскивая на памятниках зна-

комые имена, огромное количество русского народу. Среди рассеянной по

кладбищу толпы в одном месте стало видно, как в гуще памятников между де-

ревьями движется высоко поднятая за древко церковная хоругвь и молодой

дьячок из городской церкви в церковном облачении обходит кладбище и оку-

ривает его ладаном.

Из небольшой серой тучки над кладбищем выпрыснулся бисер теплых дожди-

нок, они едва окропили Андрея Петровича, тут же и опять улетучились, наг-

ретые майскими лучами.

- Вот, и облачко всплакнуло об отце,— находясь в лирическом настроении

заметила по этому случаю Ирка.

Процессия прошла по дороге, миновав кладбище, повернула за ним налево

и по дороге вдоль татарской половины стала продвигаться наизволок в

горку. Через мелькающие при ходьбе щели забора стали заметны татарские

памятники: преимущественно, такие же, как у русских, но не с крестами, а с

полумесяцами, приделанными на штырьках над ними.

За немецким уголком еще раз повернули налево и пошли по уезженной полевой

дороге. С этой стороны, по склону холма, в поле, разрасталось русское

кладбище. Здесь не было никакого забора и тут в крайнем ряду была выко-

пана глубокая гладкая могила для Харина. Те же самые, приехавшие на

автобусе, мужики снесли гроб с платформы автомобиля и аккуратно поста-

вили его на доски, уложенные поперек разрытой могилы. Снова все стали

подходить прощаться к покойному. Простились и уже собирались закрывать

гроб, но к нему приблизился дьячок, плавно помахивая в такт шагу дымя-

щейся ладанкой и следомый городским — не то чудаком, не то слегка тро-

нутым,— с хоругвью в руках,— мужичком с просветленным лицом и двумя

никому неизвестными маленькими старушками.

- Как имя почившего ?- спросил дьячок, обратясь к Ирке.

- Андрей,— отозвалась она, с любопытством глядя заплаканными глазами на

молодого худенького дьячка и прикрывая носовым платком губы и покраснев-

ший нос.

Дьячок резкими встряхиваниями руки стал раскачивать над Андреем Петрови-

чем курящуюся серой ниточкой дыма ладанку и речитативом затянул:

- Прими, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея-я...

Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный — помилу-уй его-о...

Свежий тенорок дьячка казался негромким и бесцветным, затериваясь в пус-

том поле.

- Мамка-то как будет рада !- окликнула Ирка Полину, счастливо сияя мок-

рыми глазами.

Полина кивнула головой, соглашаясь, что никому, кроме их отца, не уда-

валось быть похороненому здесь под отпевание священника, она внимательно

оглядела покрасневшими глазами, так же как Ирка, прижимая платок к губам,

толпу провожающих, окружившую могилу и убедилась, что все совершается

как следует и все хорошо.

- Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа,— благоговейно произнес дьячек, ши-

роко перекрестил покойного, и затем продолжил обходить кладбище, сопровож-

даемый своею странной свитой.

Полина нагнулась к отцу, покрыла ему лицо белою простынью и поверх ее —

багровою пеленой. Принесли и на гроб установили крышку, приколотили ее

к гробу гвоздями, Юрчик, Вовка и шесть человек мужиков опустили гроб на

веревках в могилу. Ирка опять заплакала, у Полины от подступающих слез

стало нестерпимо резать в глазах. Вытянули из могилы веревки, Юрчик с

Вовкой достали из автобуса для мужиков и для себя лопаты и они все стали

забрасывать яму грунтом.

Когда Ирка перестала плакать, к ней прибрел, шабаркая подошвами по траве

Федор Андреевский, тронул ее слегка пальцем за руку и хриплым басом спро-

сил: Дьячок-то за отпевание сколько денег взял ?

- Нисколько, бесплатно отпел,— шмыгнув носом, ответила Ирка, прикрывая

платком нос и щеку.

- Ну-у ?!.- удовлетворенно прогудел Федор,— Это правильно. Папка ваш зас-

лужил... он жил по-божески...

Ирка удивилась до такой степени, что отняла руку с платком от красного

лица, пристально стала смотреть на Андреевского и спросила:

- Он? как по-божески ?

- Да, по-божески,— гулко произнес, нагнувшись к самому Иркиному уху Фе-

дор,— Он был верующий, он бога помнил — как-то мы с ним разговаривали об

этом.- И таинственно гудя ей в ухо, Федор пояснил:- Но мы верили с ним не

в того бога, как вот этот мальчишка-дьячок, или Тимка-блажной с хоругвью...

Нет... Когда в прошлом годе церкву начали восстанавливать в городе, я

приехал туда и спросил у этого дьячка: Где, дескать, ты бога-то своего

видел? Он мне отвечает:"Бог — это добро !" — И все ?- спрашиваю у него.

Говорит: "И все".- Слышал, слышал,— говорю,— про это: бог — это добро,

бог — это любовь... Ну, как сказка для маленьких ребятишек — это сойдет:

в раю — бог, в аду — черт, в лесу — леший, в пруду — водяной, в душе —
добро...

Но плохо, говорю, то, что когда взрослеют, в сказки и в поговорки пере-

стают верить. Бог — это добро! надо же !

Впрочем, для дьячка и Тимки этого хватит — у них жизнь простая, прозрач-

ная, а так же это очень удобно для разного жулья: которые напаскудят, а

потом кричат: их не тронь, а то это не по-божески. Сам-то, может быть, уж

как гадок, а хочется ему, чтобы его лишь по головке все время гладили, то-

есть божеский завет исполняли, а жить почестнее, чтобы его на самом деле

захотелось погладить — даже не попытаются за всю свою жизнь ни разу.

К тому же, вопрос этот темный, что такое добро? сколько я ни спрашивал

у людей, а ни от кого вразумительного ответа на него не услышал: вот ты

посуди... — Федор Андреевский ткнул Ирку пальцем в руку, но тут же опомнился

и поглядел на свою жену: Тамара, чем сильнее старела, тем больше станови-

лась ревнивее:- Предположим, мне попался в руки убийца и маньяк Чикотило...

С этими словами Андреевский протянул в сторону свою большую руку с рас-

топыренными длинными пальцами, напоминающую из себя крестьянские вилы и

сделал жест, как-будто он сгреб Чикотило за ворот:- Должен ли я его сдать

в милицию, зная что его там осудят и обязательно расстреляют, и я таким

образом сделаю ему зло, а не добро — и нарушу, значит, христианскую запо-

ведь; или мне его по-христиански любя и жалея следует отпустить, рискуя

что он опять кого-нибудь прикончит — и я, окажется, принесу не добро, а

зло уже этому убитому им, и ни в чем неповинному человеку? А? что ска-

жешь ?

Ирка не отвечала ему ничего. Она удивленно глядела на старика, не пони-

мая, что он к ней привязался в такой момент с этими вопросами и так про-

тивно бубенит теперь в самое ухо ?

Ты может быть думаешь, что с Чикотило все просто: что его, конечно, надо

судить и расстрелять, что хотя ему одному от этого будет плохо, но зато

всем остальным, обществу значит, это принесет пользу — и в общей сложнос-

ти, выходит, это будет добро? Так? Так? Так рассуждая двоих, кажется,

арестовали по ошибке и расстреляли вместо Чикотило, пока его искали... А

если и этот — тоже не тот? А с теми-то двумя как же быть ?..

Ирке страстно захотелось упереться руками в Андреевского и оттолкнуть его

от себя что есть силы, но исполинский старик, согнувшись перед ней, стоял

и буровил ее взглядом из-под мохров бровей так отчего-то печально, что она

ничего не сделала и не сказала, а лишь снова закрыла платком себе нос.

- Вот я сейчас старый, значит я могу рассуждать, потому что надо мной на-

чальников нет, но если ты солдат, например, и над тобой командир лает:"Ис-

полняй приказ !" А ты сомневаешься... а начальство побеспокоится да пока-

жет тебе статью и параграф и растолкует, что опять же, в сумме для народа

все выкупается добром, хотя ты кому-то и сделаешь, может быть, плохо.

А после вдруг оказывается, что и параграф этот и статью вычеркнули — нет

ее больше, будто и не было никогда; командир этот уши прижал, хвост между

ног пропустил, куда-то убрался и голоса не подает,— и ты получилось не

добро людям делал, как думал, а зло... И останешься ты сам с собою один

на один: ты и совесть твоя, и поймешь, что запутался... Путаный вопрос —

это добро !...

Я говорю дьячку: "Я помню, было добро — в детстве: от матери, от людей, ..

а вот чем старее становлюсь, тем меньше к себе встречаю от людей добра —

значит,— спрашиваю,— бог-то что, слабее разве становится ?"

Он молчит. А потом у меня спросил: "Ну, а вы бога каким в себе ощутили ?"

Я отвечаю: Наш бог — это совесть, да еще перед людьми стыд, и чем дольше

живешь, тем сильней их в себе чувствуешь и с ними так легко обмануться

было б нельзя и через них только поймешь, что такое — добро...

Наконец могилу зарыли, установили памятник, повесили на него венки с

черными лентами и все присутствующие на похоронах пошли садиться в ма-

шины. Первым поехал с кладбища, прыгая по колдобинам дороги маленький

"Запорожец", в котором, с какой стороны на него ни посмотри, был виден,

в основном, один Федор Андреевский в парадном, с медалями, пиджаке.

Еще некоторое время возле автобуса было заметно, как Юрчик с глуповатой

улыбкой, прильнувшей к его добродушному лицу, исполнял разбередившее его

фантазию поручение супруги: наклонялся к большому раскрытому сидору, лежа-

щему на земле у его ног, вынимал из него водку и раздавал, раздавал ее

шоферам автобуса и грузовика и шестерым мужикам: по две бутылки на чело-

века,— и провожал ее глазами.

Полина оглядела могилу, поправила ленты у венков, убедилась, что все

хорошо и последней ушла в автобус; вот и автобус покатил, поднимая лег-

кую пыль, увозя народ в город на поминки по Андрею Петровичу, заказанные

в столовой на площади.

В поле стало тихо, послышалось, как от теплого веяния шумит сухой прош-

логодний бурьян у дороги и слегка шелестят зеленые искуственные листочки

на венках. Между ними виднелась на памятнике фотография Андрея Петровича,

с которой он, смотрел, скосив удивленные глаза чуть вправо и застенчиво

улыбался сомкнутыми губами.

Перед глазами у него было ровное, не засеваемое второй год совхозное

поле, уходящее за изгиб холма, туда, где он знал, были совхозные теп-

лицы, в которых он когда-то работал сторожем, и из которых однажды его

вытащили ночью пьяные совхозные хулиганы и избили.

Казалось, улыбался он с могильного памятника тому, что отсюда достать

его, или, по крайней мере, больно избить уже никому не удастся.

Глаза его смотрели удивленно, как будто, от думы о том, что теперь

на этот склон холма, в поле, ему предстоит очень долго неподвижно гля-

деть, что он стал неотделимой частью этого поля, этой Земли, и с ней вмес-

те ему будет надо миллионы лет лететь и лететь в такие дали, от мысли о

которых действительно перехватывает дух.
5

После поминок в столовой — собрался народ в квартире у Хариных посидеть

со старухой, которая в столовую не ездила. В комнате был Ольгою приго —

товлен большой раскладной стол, уставленный охлажденною водкой и закус-

ками. За ним устроились, сев на табуреты и на диван человек пятнадцать:

сама Полина Игнатьевна (вдова), все шестеро человек ее детей, внуки:

Сашка, Ольга, и Наташка — Иркина старшая дочь, длинноногая красивая

блондинка, похожая на куклу Барби. Правнуки Сашка и Пашка залезли на ко-

лени к своим бабушкам. Кроме того, около Полины Игнатьевны притулились

на табуретах две ее соседки по подъезду, крохотные старушенции, которые

склонившись к столу, бесшумно орудовали ложками в тарелках, проваливши-

мися ртами жевали кутью и бросали острые придирчивые взгляды по сторонам.

Последним в этой компании был тот самый седенький старичок в синем кос-

тюме, у которого был такой тонкий голос и который сюда неизвестно зачем

пришел следом за всеми.

Пьяненький Аркашка налил в стопку водки и протянул ее матери:

- Мама, давай помянем отца: на, выпей,— долго выговаривал он слова, осо-

бенно сильно теперь заикаясь.

Старуха поняла, что он от нее требует и воскликнула: Нет, не стану я

пить !.. Сколько я терпела от него всю жизнь из-за этой проклятой водки —

и чтобы я его стала чичас поминать водкой ?!.

Старушки уставили на нее колючие взгляды.

- Нет, не буду пить. Может, хоть это и грех, но все-равно не буду,— гром-

ко повторила Полина Игнатьевна, улыбаясь, все же, виновато.

- Ладно, ты не переживай, мама: если это — грех, то мы ее сейчас выпьем,-

нашелся чем успокоить мать добрый Аркашка,— Сережка, ну-ка, подымай свой

стакан.

Все мужики, сидевшие за столом подняли полные стопки и выпили.

- Да, дед выпить любил,— сказал Сережка, понюхав свое запястье, и крик-

нул на кухню:- Юрка, вы пьете там ?

- Пьем, пьем,— отозвались с кухни зятья Юрчик и Вовка, которым места за

столом не хватило.

- Ведь сколько ребята мои нагляделись на пьяного отца, .. ой !.. кажется:

не должны даже смотреть на эту водку, а они, все-равно, все ее пьют,-

сказала смущенно Полина Игнатьевна одной из старушек.

Старичок, проглотив водку, долго вытирал платочком прошибшие его слезы,

мусолил во рту срезтик огурца и девичьим осипшим голосом произнес:

- А ведь, он добровольцем ушел на войну, Андрей-то Петрович, 23-го июня,

да... — и он тронул Полину за рукав.

Полина, которая все это время сидела задумчиво, не ворохнувшись, накло-

нилась туловищем мимо внука Пашки к столу, в сторону своей матери и гром-

ко ей крикнула невпопад:

- Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну ?

- Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно

ведь забрали бы. Правда? Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев

забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие,— и оба погибли, а он вот,

непутевый, вернулся... Что было бежать? Только две недели после свадьбы

с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сло-

жил, договорился с Ванькой Долгушевым,— и они с ним вдвоем побежали в

военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...

Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме

нее видеть больше не мог.

Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит

от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бе-

жать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в

поле.

- Андрюша !- навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую

упала, когда запнулась.

Он перестал идти и оглянулся: Ну чего тебе ?!.- голос его тоже отда-

вался плачем.

Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку,

размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть

ребеночка назвать, если будет ?..

Он задумался на одно мгновение и отозвался: Давай, чтобы мне там не

гадать: если будет сын — назови его Андреем, а если будет дочь, то —

Полиной.

После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...

Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию

мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре — точно такую же, какая

была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей

теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в

стакашке, конечно, не уменьшалась.

- Не пьет,— почему-то подумала старуха и громко объявила:- Вчерась Ирка

сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и

откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить — говорит — страх

как хочется. Ирка ему отвечает: иди, садись возле Тольки, он тебе подаст.

А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола.

Значит — вот, хочется выпить — а уже, видимо, нельзя,— проговорила Полина

Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже

слегка прослезилась:- Как хорошо...

- Да, все хорошо,— задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина,-

проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо... — и к

чему-то она прибавила:- А он тогда не смог меня как следует проводить...

На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояс-

нила: Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему

тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,— и мне приш-

лось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут — ни кола, ни двора,

на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что ком-

натку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не

ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт,— и из колхоза

уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да

нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит,

а у самого плечи вздрагивают — плачет.

И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не

летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, ви-

дит отца, но он — худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...

- Да,— расслышав, подхватила вдова,— такой всегда был ревун. Чуть что —

Ы-ы, Ы-ы...

Ирка начала рассказывать дочери: Я тогда была маленькая. Зимой, слышу,

забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А

лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я

лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, ка-

кие-то люди все заходят в дверь — и каждый раз перед ними белые клубы

воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что

мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же —

думаю — сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...

На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:

- Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил

под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали —

он говорил — бригаду девять тысяч человек куда-то — я не знаю — в бой,

а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,-

и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой:

все командиры погибли — и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда

очень этим гордился...

В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого

класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве — родине послужить. А тогда

было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,— прибалтов разных... вообщем,

нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву

на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральс-

кий военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали —

мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась — "радис-

ты",— а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не

знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после

первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объя-

вили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оста-

вили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со

мной как-будто что-то случилось: хандра какая-то, .. страшная тоска такая

напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой,

домой, скорее восвоясье отсюда...

Экзамен этот второй я решил завалить, и как назло вопросы такие попались

простенькие: теорема синусов и арифметическая прогрессия. Офицер, капитан

этот экзамен принимал, он мне говорит: Ну, рассказывайте. Я отвечаю: ни-

чего я не знаю... Он спрашивает: Как это можно не знать, ведь у тебя сред-

ний балл в школьном аттестате — пять баллов? Сядь на место, подумай еще.

Я говорю: Нет, я ничего не знаю и больше не буду думать.- Он посмотрел на

меня, поставил мне двойку и отправили меня через два часа на автобусе на

железнодорожный вокзал. Еду я домой, и мне стыдно,— что мне мать скажет ?

Первая была эта двойка за экзамены в моей жизни. Думал, скажет: Опозорил ты

меня, провалился, выгнали тебя... Захожу домой — мать говорит: Ну слава

богу, вернулся !.. Бабка хотя бы теперь отдохнет... — Я удивился, спраши-

ваю, что такое ?

- Да, как ты уехал в Москву, бабка стала каждый день ездить в райцентр в

церковь, молится там, чтобы ты не поступил, на экзаменах чтобы провалился.

Говорит: хватит с нас одного энкэвэдэшника.

Я чуть на пол не сел, говорю: Как, чтобы не поступил? Какого энкэвэ-

дэшника ?

- Деда Андрея... он ведь в морском десанте во взводе НКВД служил и после

войны — до 48-го года тоже где-то в НКВД был, пока не демобилизовали...

Поступил я через месяц учиться в УПИ на физтех, все экзамены сдал на пять:

бабка, видимо, не молилась, а надо было я теперь так понимаю, помолиться —

никому физики оказались не нужны... Обсуждали, помнится, столько лет,— что

лучше: физики, или лирики, а выясняется, что напрасно себя беспокоили, что

опасаться надо было не тех и не других, а слюнтявых жадных мальчиков-бух-

галтеров, которые теперь себя называют банкирами, а на самом деле они —

просто ростовщики...

Все мужики за столом выпили еще по одной, и Сережка въедчиво спросил у

Сашки:

- Не получилось из тебя, значит, белого воротничка? Не расстраивайся.

Нам образование ни к чему: вот я из школы вынес только одно полезное зна-

ние, что обои надо приклеивать начиная от окна,— это с урока труда,— и

ничего, живу... Я ведь всегда говорил Полинке: Брось, не надейся, не про-

биться ему, такой же будет работяга, как мы... Позовет она нас, помню:

приходите, помогите копать огород. Выйдем на грядки: мы с Аркашкой, Юрчик.

Говорим: Зови Сашку — что он дома сидит, такой лоб? Полинка сразу запо-

лошится: Я буду сама с вами копать, я сама: ему надо уроки учить...

Произнеся это, Сережка налил племяннику водки, чтобы он не огорчался,

и они с ним вдвоем выпили.

Сашка, выпив, решил досказать Тольке про деда: И вот, сколько я его

потом ни просил, чтобы рассказал, что он в НКВД делал — ни пьяный, ни

трезвый — ничего не сказал.

Лишь: "Нельзя рассказывать", или: "Ничего не делал, водку пил", или сно-

ва: "Нельзя"...

Я ему говорю: Чего нельзя? Сколько лет прошло — что за секреты ?

Все уже умерли, чьи это были секреты. Расскажи.- Нет, нельзя.

Старичок, слышавший, что говорит Сашка, встрял в беседу: Я тоже Андрея

Петровича спрашивал,— ласково сказал он,-: ты, мол, наверное писал у себя

там во взводе донесения в НКВД? Он отвечает: нет, не писал: я солдатиков

жалел...

Во главе стола одна из старушек прошамкала на ухо Полине Игнатьевне :

- Так значит, у вас сыновей-то больше, чем дочерей...

Полина Игнатьевна громко сказала: Да, больше. У меня ведь была еще одна

дочь, после Польки,— Валя. Отец-то как уж ее любил. Полька ведь без него

выросла, в войну, дичилась отца, а эта — все время была у него на руках,

не слезала с него. Сколь разумная была девочкя... Два годика ей было,

когда Ванька родился. Принесли его из роддома, ей говорим: Ну, вылезай

из колыбели, Валя, на печь — теперь Ваня здесь будет спать. Она не за-

хныкала, не сказала ничего, а вылезла — и больше никогда в колыбель не ло-

жилась: это Ванина. Ванька заплачет, она к нему бежит, кричит: Не плачь,

Ваня, к тебе нянька идет !..

Болела она спайкой кишечника. Говорят, теперь это лечат легко, а тогда,

видимо, не умели; все время ей ставили клизмы и больше — ничего. Дожила

она у нас до двух с половиной лет... И вот, видимо, чувствовала она что-то.

Еще задолго до смерти играла так: ляжет на пол, ручки раскинет, говорит:

Смотри, папа, я умерла. Он заплачет, встанет около нее на колени: Валеч-

ка, что ты, что ты говоришь! это я должен умереть, а не ты...

И вот, когда она умерла — он больше ни к единому из детей и не подходил,

в руки не бирывал: как не его они, или как ровно боялся прикоснуться что

ли... И пить принялся... Другой кто если и пьет,— то ему ничего: коли

знает еще, с кем надо выпить,— то он так пойдет в гору, что и рукой не

достанешь его, а наш — пил безбожно, по черному, на начальство внимания

не обращал, хоть его забранись. "А, пойдите вы,— закричит,— все к чертовой

матери !.." Я ему говорю: Пожарники меньше воды на пожар льют, чем ты в

себя этой водки вылил...

Выгнали отовсюду его, конечно. Потом уже даже в колхозные пастухи его

брать не стали...

Полина Игнатьевна задумалась, затем посмотрела на разговаривающих за

столом своих детей и почему-то решила, что они все ругают отца и ей в

такой день это показалось обидно. Поэтому она вдруг громко произнесла,

чтобы все услышали: Что это мы все про отца только плохое-то говорим, а ?

Ведь и хорошее было же? ведь было ?.. вот ребят каких шестерых вырас-

тили: ни про одного из них мне никто никогда дурного слова не сказал:

все честно работают, кто как может... никто никому вреда не сделал и

ничего не украл...

- Было и хорошее, было,— откликнулась Ирка,— как хорошему не быть...

Отца ведь на работе любили. Он мог по целым дням работать как заводной.

Два раза про него даже в газете писали.

И она начала рассказывать дочери:

У него телята в стаде давали очень хороший привес. Помню, что я вы-

резала одну статью про отца и весь учебный год носила ее с собой в порт-

феле. Она интересно так начиналась: "Мы находимся в неоглядном вятском

поле, навстречу к нам идет по стерни худощавый, невысокого роста человек

и улыбается. Он в мокром дождевике, в сапогах, за плечо у него перекинут

длинный пастушеский хлыст... "

Ирка задумалась, вспоминая и умиленно сказала: Да, папка животных любил.

Особенно — лошадей, а все деревенские ребятишки его любили: бегут к нему

ребятишки со всей школы на конный двор, когда он там работал: Дядя Андрей,

запряги нам саней покататься !

Он им смеется в ответ, шутит: Запрягу, запрягу — приходите ребята 30 фев-

раля!..

Нравилось ему молодых коней объезжать. А бывало: лошадь взбрыкнет, поды-

мется на дыбы — он как с нее упадет, да на спину !.. Думаешь: ой! папка

убился! А он встанет на ноги, узда у него от лошади на руку намотана, он

снова на лошадь вскочит — и дальше ее объезжает. Один раз у него были

так вот на руку поводья запутаны — и лошадь его через всю деревню по зем-

ле волоком протащила...

Полине нужно было поговорить с братьями, поэтому она не стала слушать,

что вспоминает Ирка, а начала говорить так:

- Уговаривала я мать ко мне в дом переехать, уговаривала,— а она ни в ка-

кую не соглашается. Ей ведь у меня будет удобнее. Сделали бы ей поручни —

могла бы выезжать за ворота на лавочку — поболтать со старухами: здесь же

вот она сидит как в клетке, во втором этаже: кроме нас с Иркой когда сюда

на минуту забежим, по целым дням не с кем переброситься словом...

И мне, конечно, так бы было удобнее: не нужно было б сюда бежать через

весь город каждый день — три года так ведь уже отбегали, дома у себя все

дела запустили,— нет, не хочет старуха. Говорит: не поеду — и все, пока

жива — стану сидеть в этой комнате... — Как будто не понимает ничего. Сюда

бы Ольга переехала жить, а она — к нам: кто ее там обидит? Толька, ты

хоть бы ей сказал, что так лучше.

Толька растерянно посмотрел на братьев и хотел что-то ответить, но вместо

этого поперхнулся и начал кашлять.

- Ой, боговый, подавился не в то горлышко крошка попала,— воскликнула По-

лина, ссадила с коленей Пашку и, приподнявшись на табурете начала сту-

кать своей сухой твердой ладонью Тольку по крепкой спине...

- И чего было бежать ?...- неожиданно проговорила в раздумье Полина Игнать-

евна, следуя каким-то своим мыслям,— Все-равно бы потом забрали: всех ведь

мужиков забирали...

С фотографии на телевизоре смотрел и застенчиво усмехался Андрей Петрович

Харин: как-будто рад он был, что все, что должно было совершиться с ним —

уже совершилось, что жизнь его, такая трудная, непонятная и длинная, кото-

рой как полю, казалось долго: и конца все не будет,— наконец подошла к

концу; да так, впрочем, и неизвестно осталось ему, зачем была она ему да-

на, эта жизнь, в которой он шел куда-то по земле в мокром дождевике и улы-

бался ?

Быть может, был он доволен еще и тем, что сегодня он выполнил как следует

до конца последнюю свою обязанность, что природа всплакнула о нем, что

собрались сюда все их дети: две дочери и четверо сыновей, и что старшая

дочь Полька сумела проводить его лучше, чем он когда-то — ее...

Глаза же его смотрели все вправо — мимо стакана с водкой — на Полину Иг-

натьевну. Они смотрели так, словно удивительно было ему узнать, что эта

толстая большая старуха на деревянной лошаде до сих пор жалеет, что когда-

то, полвека тому назад, он оставил ее в их медовый месяц, не успев даже

придумать как следует имя для первенца, и ушел от нее терзать себе тело и

душу, чтобы выигрывать тот самый настоящий суперприз, за который один

только и стоит бороться — свою Родину.

Александр Найденов

адрес: 620142 г.Екатеринбург а/я 550

телефон: / 3432 /-10-28-83.

E-mail: an-v@mail.ru

11 апреля 2002 года  05:30:07
Александр Найденов | an-v@mail.ru | Екатеринбург | Россия

---

Александр Найденов

Облом
рассказ

Р а с с к а з

Облом

1
Старичок Иван Афанасьевич Артюк, тот самый, кто много уже лет пребывал

в общественной должности писаря городского Комитета ветеранов Отечественной

войны, однажды днем сидел в помещении Комитета, уперев локоть о крышку

стола, щекою утвердившись на ладони этой руки и пригорюнясь смотрел в

окно.

Там был виден мотаемый сильным апрельским ветром реденький куст сирени,

который то пригибался на сторону, за косяк и пропадал с глаз, то, вспружинив,

распрямлялся и опять раскачивался в окне, царапая голыми обломанными

ветвями по комитетскому грязному стеклу.

- Сильнейший какой ветер сегодня,— мысленно разговаривал сам с собою

Иван Афанасьевич,— должно быть, погода сменится наконец... надует к нам

тепло... да... земля запреет... в апреле земля преет... Позавчера что

объявляли по телевизору, а? сколько градусов в Москве? Я не помню.

Ведь всегда получается так: какая у них, в Москве, там погода, такую же

принесет через сутки и к нам. Это особенность такая у климата на Урале...

Кустик-то, кустик как крутит — ой !.. весь исхлестался, сердечный...

Чахленький, отрасти ему не дают. Ему нужно бы вовсю цвести каждое лето,

пчелок подманивать к себе, мошек,— только где там: люди же рассудят опять

по-своему: едва на нем кисти назреют — разломают его весь на букеты...

Куст в это время хлестанул снова по окну и Иван Афанасьевич обратил внимание на

кончик ветки, болтающийся на обрывке коры.

- Ветки-то вывернуты как пальцы. Правильно говорят это... как пальцы

сломанные.

Ивану Афанасьевичу была свойственна некоторая излишняя чувствительность —

теперь он представил себе вдруг так ясно, как могло быть больно сирени, у

которой надламывали ветки, как пальцы, что ощутил нылую боль в своих

собственных пальцах, приподнял голову от руки, нижнюю губу притянул к

верхней, отчего обе губы его выпятились,— и, не упуская взглядом куста,

сочувственно покачал ему головой.

Фраза о том, что у деревьев изламываются ветки как пальцы принадлежала

писателю Льву Николаевичу Толстому, в чьем романе "Война и мир" Артюк ее

увидал.

Иван Афанасьевич Артюк сегодня был очень растроен и растроен он был с

начала этого года уже второй раз.

Как всякий благоразумный, тихий и незлобливый человек, Иван Афанасьевич

раздражался на что-нибудь весьма редко. Однако, по мирным своим наклонностям, не

имея возможности выплеснуть вон из себя свои отрицательные эмоции,

сорвав на ком-нибудь душу, Иван Афанасьевич вынужден был носить их подолгу

в груди. Но и тогда дурное расположение духа Ивана Афанасьевича не выража-

лось никак иначе, как тем только, что он становился еще более нежели всегда

молчалив, задумчив, вздыхал, ходил понурившись, опустив глаза долу; если его

останавливал в это время с разговорами кто-нибудь из знакомых,— на

вопросы отвечал неохотно, односложно, в полголоса, и лишь изредка печально

взглядывал на знакомого искоса, поверх своих толстых очков.

В первый раз в этом году Иван Афанасьевич растраивался еще зимою именно

из-за этого самого романа "Война и мир".

Так случилось, что зимой Ивану Афанасьевичу прискучило сидеть каждый

вечер вместе с женою, просматривая телевизионные сериалы и он попросил

внучку свою, десятиклассницу, ему принести из дома почитать какую-нибудь

хорошую книгу.

Книгой, которую принесла почитать ему внучка и оказалась эта "Война и

мир".

Получив роман, Иван Афанасьевич под вечер уединился на кухне, протер очки и

поднял обеими руками книгу к глазам. Он внимательно прочитал, в такт

читаемому тексту медленно шевеля губами, имя и фамилию автора и название

произведения, потом положил книгу перед собою на стол, отогнул корочку и

обнаружил за нею желтый, весь украшенный мелким коричневым узором плотный

лист. Удостоверившись, что ничего на нем не написано, Артюк послюнявил два

пальца и перевернул его. За ним оказалась уже белая страница — не плотная,

а обычная, тонкая, лишь с одной надписью, сделанной наверху ее, которая

опять сообщала фамилию автора и название романа. Иван Афанасьевич прочитал ее и

хмыкнул. Он перевернул и этот листок и увидел две белые, почти

пустые страницы, по центру левой из них был нарисован в овале поясной

портрет очень бородатого пожилого мужчины с кривыми морщинами на лбу; бородач

стоял на портрете скособочась, скрестив руки, ладонь одной руки сунув под

мышку, а другою ладонью обхватив эту засунутую руку повыше локтя.

На правой странице — хотя шрифтом и покрупнее предыдущего,— но в третий

раз уже извещалась все та же знаменитая фамилия автора и все те же слова:

"Война и мир", да еще было добавлено: тома 1 и 2, и фраза: Москва, "Советская

Россия", 1991 год,— вот и все.

- Да что, у них бумаги, что ли, немеряно ?- возбужденно подумал Артюк —

по роду своих занятий в Комитете, он был в курсе, сколько нынче стоит бумага.

Старик перевернул еще один листок, за которым на пустой белой странице

нашлась только надпись: Том первый.

Текст романа, что и следовало ожидать от такого отношения издателей к

делу, начинался лишь с середины шестой страницы.

Иван Афанасьевич прошелся взглядом по строчкам первого абзаца — и перестал

шевелить губами: он ничего не понял. Выяснилось, что знакомы ему только

слова:"Мой верный раб" и "Ну здравствуйте, здравствуйте". Роман написан был

очень странно. Чуть ли не вся страница была пропечатана по-французски. Русский

перевод давался тут же, внизу страницы, но такими мелкими буквами, что

разобраться в них оказалось решительно невозможно.

- Ай да книжечку принесла мне внучка, а? Ну и ну... Хотя, чего же и

ждать от девчонки? Им ведь всем только французкое подавай...

Вообщем, роман как-то сразу не понравился Ивану Афанасьевичу и слова эти:

"Мой верный раб" тоже как-то сразу от себя его отталкнули и немедленно

вспомнилось школьное затверженное: "Мы — не рабы, рабы — не мы".

Артюк бы и не стал читать дальше, но заняться было нечем, да и жене уже

он объявил, что принимается читать теперь по вечерам книгу. Потому Иван

Афанасьевич отправился в комнату к жене и попросил, чтобы она ему одолжила

свои очки.

Жена Ивана Афанасьевича, очень пухлая, круглолицая старуха, по имени Евдокия,

смотрела телевизор, не хотела их отдавать и даже поворчала на Ивана

Афанасьевича:

- Ишь, кни-ги затеял читать !.. уче-ным стать хочет !.. Не зна-ю, что ты

надеешься этим доказать...

Но все-таки, после сунула ему очки, а сама перебралась со стулом вплотную

к телевизору.

Вернувшись на кухню, Артюк и свои и ее очки прикрепил на нос, этим обо-

стрив себе зрение и начал разбирать перевод.

Ничего там особенного, в этом переводе, не содержалось и непонятно стало

Ивану Афанасьевичу: что, разве сразу по-русски это напечатать было нельзя ?

Наполеон натворил что-то в Генуе и теперь его заочно ругала хозяйка

петербургского великосветского вечера "известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и

приближенная императрицы Марии Феодоровны".

- Фрейлина и приближенная императрицы,— иронично повторил Иван Афанасьевич,-

ох, и интересно, то, что нужно как раз... для девчонок.

До поздна, уже жена давно ушла спать, а Иван Афанасьевич все шевелил губами над

книгой, но вот, наконец, и он лег в постель, выпрямил под одеялом

свое маленькое, сухое тело около тучной, обдающей жаром жены.

Улегшись, Иван Афанасьевич долго не мог уснуть, тихонько вздыхал и глядел

в темный потолок.

- Ну, и что там пишут ?- неожиданно у него спросила жена.

- Так,— ответил ей Иван Афанасьевич,— сказка,— и Иван Афанасьевич снова

вздохнул.

Да, без всякого сомнения,— все, о чем сообщала книга, являлось чистейшей

выдумкой, причем — выдумкой нелепой, никому не нужной, а кое для кого —

даже вредной.

Ведь если вникнуть, вот, что было написано в начале романа.

К важному лицу, к князю, пристает на вечере во дворце в Петербурге невесть как

сюда пробравшаяся, никому не нужная, обедневшая женщина, требует

что-то у него для своего сына Бориса и в довершение всего, держит этого

сановника, чтобы он от нее не ушел за рукав.

Как это понимать? А понимать это надо так, что ничего такого на самом

деле никогда и быть не могло. Гхе-гхе-хе-хе... Вот поехал бы он, Иван

Афанасьевич, к примеру,— пускай не в столицу даже, не на званый вечер, конечно, а

хотя бы в областной центр к губернатору — требовать себе что-нибудь...

Кто? ну скажите, кто бы его пустил внутрь государственного учереждения ?

А? Охрана-то что же, по-вашему, там делает? Кто бы ему позволил приблизиться

к губернатору — уже не говоря о том, чтобы его хватать за рукава ?

Да нет же — при первом движении Ивана Афанасьевича, оттеснили бы его от

губернатора в сторону, повалили бы на пол, скрутили бы ему, голубчику,

руки, или как они там по-своему, милиционеры выражаются: завернули бы ему

ласты за спину.

Вот так могло быть. А более никак обойтись не могло.

Вовсе не то Ивана Афанасьевича растраивало, что в романе был изображен

вымысел. Вовсе — нет.

- Книга, она и есть книга, фантазия, так сказать,— размышлял в темноте

Иван Афанасьевич, лежа возле супруги в постели.- Что ж ребятишек-то в

школе заставляют такое учить? Зачем это им? Он вот сам — старый человек,

пообтерся среди людей, пожил, и разобраться в этой книге сумеет, не запутается,

что тут к чему,— но внучка его, она ведь еще ребенок, она-то, прочитав

эту книгу, что может подумать? Что вот так вот допустимо ей запросто,

если что не по ее выходит, прыгать через все головы — хоть к кому,

хотя бы даже к министру, добиваться от него что-то, напирать на свое "я

хочу". Но сколько же тут появится случаев натворить ошибок, всю жизнь себе

искорежишь, пока наконец поймешь, что все твое "я" меньше ногтя на мизинце

у того министра — а ты его за рукав хватать! Э-гхе-гхе... — и Иван Афанасьевич,

беспокоясь за внучку, вздыхал опять.

На другой день он продолжил читать роман. Артюк достиг того места в нем,

где двадцатипятилетний мальчишка, адъютант Кутузова, командира русского

отряда в союзной армии, придумал некий свой план Аустерлицкого сражения и

настойчиво ищет способа ознакомить с этим, никем от него и не требуемым

планом, и Кутузова, своего непосредственного начальника и всех остальных

союзнических генералов.

Прочитав об этом бесстыдстве, Иван Афанасьевич захлопнул книгу и задвинул ее на

шифонер, дальше с глаз.

- Что сочиняет автор! — растерянно думал Иван Афанасьевич.- Ну что он

пишет ?!. И никто якобы не посмеялся над нахальным мальчишкой, никто не

оборвал этого наглеца! Нет, не правда это, не правда. Я сам в армии служил, я

ведь знаю: вот попробывал бы наш командир взвода поучать чему-нибудь

в войну хотя бы командира роты — о-о! Да что он, с ума разве если бы сошел — а

так — ни за что! Да и кто его слушать станет? Скажут ему: "Ах,

ты — такой-сякой! пришел наставлять ?! Вот когда будешь командиром роты

сам — вот тогда приходи, а пока: Идите отсюда, товарищ! Я вам говорю:

идите отсюда!"- Вот и весь разговор. А здесь-то — каким порядкам следовать

молодежь подзуживают? Адъютант, молокосос — суется к главнокомандующему

со своим планом! Его дело только: пакет какой-нибудь доставить, куда велели,

доложить командующему, кто у него в приемной дожидается, помочь, может

быть, командующему прицепить саблю к поясу,— а то — план сражения !

Нет, друг !.. послужи-ко покуда как адъютанту пристойно, а вот когда

командующий отметит, на что ты способен, до чего ты дорос, тогда он тебе и

поручит: составь-ка мне план! Только тогда, а не раньше !

Зачем же, позвольте узнать, эту книгу печатали? Кто-то же ведь распорядился,

чтобы ее напечатали, начальник какой-нибудь — не сама же она появилась

на свет ?!

Ребятишки — им разобраться в жизни и так не просто — зачем же их еще специально

путать? Вот такими книгами — как будто темной повязкой глаза им

завязывают — и выпускают ребятишек в жизнь,— а опасности там на каждом шагу...

Они же слушаться того, что начальство велит, и сообразно себя везти,

быть может и не против совсем были, так что же начальство-то как будто

над ними еще и глумится, их с пути сбивает ?

Нет, не может быть, чтобы нарошно глумились... тут ошибка какая-нибудь,-

думал Артюк.

Иван Афанасьевич начал вспоминать лица встреченных им за время его жизни

начальников. Разные это были лица: одно лицо — молодое, взволнованное, остальные

все — старые, строгие, требовательные лица, пытливо всматривающиеся

в него усталыми воспаленными глазами, не было глумления в этих глазах:

измученность, надсада, затравленность даже была, была муть какая-то в них

от употребления водки — а глумления заметно в них не было.

Молодое и взволнованное лицо принадлежит младшему лейтенанту Овчинникову.

Вот он наклонился над Иваном Афанасьевичем и за шинель рвет его подняться

с земли:

- Вставай! поднимайся, Артюк! .......... мать! В атаку! Ур-ра-а !..

Иван Афанасьевич неловко бежит за ним следом с трехлинейкою наперевес и

видит впереди себя слабо запорошенное снежком, с воронками, с выкорчеванными

взрывами и разбросанными по снегу черными комьями мерзлой земли —

поле. Младший лейтенант Овчинников уже не кричит, оглядывается на бегущих

за ним в атаку солдат, он запыхался, держит пистолет не над головой, а у

пояса, и даже через полушубок заметно, насколько сутул этот вчерашний студент...

Старое лицо директора совхоза — это уже после войны,— оно с желваками

на серых скулах, и эти желваки вздрагивают, движутся, все время движутся.

Хотя, казалось бы, что же им двигаться? лицо директора, обращенное на

Артюка, преисполнено участия к нему. А в то же время чувствуется и какая-

то потаенная начальственная в нем строгость — так что становится совершен-

но понятно, что если не будет Артюк послушен — и с участием, как это ни

жаль, а придется проститься, а проявится строгость — и желваки двигаться

будут, двигаться, двигаться против него и сводить с ума...

- Агроном у меня уже есть, даже два,— говорит ему прокуренным басом директор,

глядя участливо и двигая желваками,— А кладовщика на зерновом складе на

подмену у меня нету. Тебя кто надоумил просить направление на рабфак? Ленка,

что ли? Ага, так я и думал... Как? К природе тянешься ?.. Мало ли что она

считает... Будет вот на моем месте, покрутится в моей шкуре —

вот тогда и считай на здоровье, а покудава — обожди... так и передай

ей. Да, вы жениться, говорят, что ли затеяли? Ну, ну...

Вспомнилось и маленькое, курносое, но тоже до черезвычайности строгое лицо

отца:

- А я тебе говорю, что не будешь ты на ней жениться, не будешь !- кричит

перед Иваном Афанасьевичем его отец, и поднеся кулачок к самым ноздрям своего

сына-фронтовика, визгливо спрашивает: Чуешь, чем пахнет ?

- Тебе, Ваня, на ней жениться не след,— спокойно и раздумчиво беседует

с ним его отец в другой раз,— Ты вот сам посуди, парень. Старше она тебя,

Ленка эта — это первое; а второе — не пара она совсем тебе. Дурь у ней такая

сидит в голове, Ваня — ты пуще огня берегись ее слов. Что станет она

говорить тебе, ты не слушай,— знай, что это она совсем тебя с панталыку

сбить хочет. На что она тебя настропалила вот? ну, ты посуди сам: ну какой

ты к чертям собачьим художник? Давай, волоки сюда все эти картины свои.

Отец Ивана Афанасьевича, сдвинув их на край, отлипляет от стола тяжелую

стопу стекол, на которых нарисовал его сын картины, относит эти стекла во

двор и размельчает их там обухом топора в порошок.

Тут уже заодно вспомнилось тонкое, красивое лицо Лены, нарисованное им на

стекле, на том куске, который единственный он от отца утаил.

- Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать !- произносит вскоре после свадьбы

круглолицая его жена Дуся, обнаружив у него этот портрет, забирает и вытаскивает

портрет из избы — навсегда, беспомину...

- Нет, глумления раньше и на милиграмм не чувствовалось в начальстве,-

размышлял Иван Афанасьевич за обедом, медленно всовывая ложку с едою в рот,

стукая металлом ложки о зубные протезы и не замечая этого.- Может быть, это

у нынешнего начальства проявилось, уже теперь ?..

Утром следующего дня Ивана Афанасьевича Артюка можно было увидеть на очищенной

от снега пешеходной дорожке к зданию городской администрации, Иван

Афанасьевич, делая вид, что прогуливается здесь, наблюдал.

Из вырулившей на стоянку иностранной машины поднялся высокий, одетый в

каракулевую зимнюю шапку и в черное кожанное пальто, не пожилой еще мэр.

Сначала он почти что пробежкою устремился к зданию, но увидев Артюка,

покосился на него, откинул плечи назад, кожанный портфель свой крепче прижал к

боку локтем и проследовал мимо старика медленнее, степенней.

Многое что выражало лицо этого рослого спешащего на работу мэра: удовольствие

от того, что он — мэр, радость энергичного мужчины, ощутившего от

скорой ходьбы на утреннем шилящем щеки воздухе свое здоровье и силу; после того,

как он обратил вниманье на Артюка, лицо его изменилось — радость

незаметно растаяла, заменившись озабоченностью о службе,— настолько отчетливо

выраженной, что Ивану Афанасьевичу стало сразу понятным: это только

так кажется, что мэр как обычный смертный просто идет — в действительности и на

ходу решает он сложные очень проблемы, в том числе — и о них вот,

о стариках,— такие нелегкие — что и не его, Артюка, ума это дело...

Но глумления не было в этом лице, не было, не было! И хоть предстал

Иван Афанасьевич перед мэром сейчас в весьма расстроенных чувствах, все же

улыбнулся он робко навстречу мэру своими замерзшими, негнущимися губами.

Как же, однако, быть с внучкой? опасность ведь оставалась — и хуже всего, что

невозможно было найти ответ, почему обрушивалась на детей эта

опасность и защититься от нее так же оказывалось нельзя. Не запретишь же

ведь внучке посещать школу.

Более, чем две недели старик вздыхал и понурившись смотрел в землю.

Измучивши себя сам, наконец он уже и рад был как-нибудь выбросить из головы,

забыть этот противный, неразрешимый вопрос. Но беспокойство не отпускало и

так просто избавиться от него было нельзя.

Существовал один такой, давно проверенный Артюком способ.

Наконец Иван Афанасьевич вытащил из чулана лыжи, обтер на них пыль,

и стараясь не реагировать на супругу, которая в клубах инея высунулась

в сенки из двери дома, чтобы прошипеть у него за спиной: Не зна-ю, что

ты хочешь этим доказать !..- с лыжами в руках покинул двор.

За городом Артюк надел на валенки лыжи и проминая ими снег, побрел к лесу,

темнеющему на холме неровным частоколом, тотчас позади выгона.

В лесу Иван Афанасьевич не решился удаляться от края поля, потому что,

волки, которые, как известно, зимою голодные, могут кружить у города,— некогда

он слышал такие истории,— приблизился к первой, хотя и вихлеватой

стволом сосне, обнял ее, прижался щекою к ее шершавой коре, постоял немного с

зажмуренными глазами, взахлеб вдыхая воздух, а выдыхая его с затруднением,

словно через помеху в горле — и начал плакать.

- Тихо-то как тут! Господи, как тут тихо !- прошептал Артюк, когда кончил

плакать, все еще не разжимая веки.

Он размазал на щеках слезы своею пушистою варежкой и, приподымая ею очки,

уткнул ее поочередно в закрытые глаза, чтобы убрать с них влагу.

Старик крепче обхватил ствол ватным рукавом фуфайки, сильно надавил на

сосну боком. Ничего от его напряжения не изменилось. Им овладело чувство,

что сосна не заметила его даже. Она по-прежнему недвижно уносила стволом

ввысь, далеко вверх над Иваном Афанасьевичем свои ветви. Артюк, напирая на

ее подножие, ощутил, до какой степени мал он против нее.

Несколько времени он вслушивался в безмолвие огромных деревьев. Беспокойство и

обида в груди его начали вдруг уменьшаться, сделались незначительными,

угасли.

Он подождал, обвыкаясь с этой свободой, открыл благодарные глаза, потом

опять с силой зажмурился, сморщил на лице кожу — собирался еще поплакать —

но больше уже не плакалось.

... С той поры и до сего дня с настроением у Ивана Афанасьевича было

благополучно.

Нынче утром он явился в Комитет выполнить поручение председателя. Он открыл

дверь председателевым ключом, вошел в комнату, прицепил на вешалку

свою кепку и выблекшее демисезонное пальтишко и воссел за письменный стол

председателя делать праздничный перечень ветеранов.

Осторожно достав из ящика стола несколько листов писчей бумаги и чертежные

принадлежности, старик с особой тщательностью выграфил бумагу и начал

заполнять список.

В нешироких столбцах с заголовками "Часы" и "Водка" ветераны были должны

расписываться собственоручно за подарки к 9 Мая, на которое Комитет планировал

выдать каждому из них в честь праздника по бутылке водки и по

"командирским" часам.

В узкий столбец — для порядковых номеров и в основной столбец — для фамилий,

имен и отчеств данные на ветеранов обязан был занести комитетский

писарь, то-есть, Иван Афанасьевич Артюк.

Ивана Афанасьевича выдвинули на должность писаря не от того, что он имел

каллиграфический почерк или приличное образование — все обстояло в точности

наоборот: почерком он обладал самым трясучим и неразборчивым, грамоту

же старик вовсе почти не знал.

Состав городского комитета ветеранов войны подбирался по армейскому принципу:

председателем комитета был избран подполковник авиации в отставке

Семенов, как старший по званию среди всех местных ветеранов; казначеем

назначили Щеглова, отставного офицера по хозяйственной части, а писарем

был определен к ним Артюк, у которого в военном билете стояла отметка, что

после пулевого ранения в грудь и лечения в 1742-м эвако-госпитале, он нес

воинскую службу с 1942 по 1945 год в качестве писаря 170-го стрелкового

полка.

Стараясь срисовывать с черновика в праздничный список фамилии участников

войны как можно точнее и аккуратнее, и все же никак не совладая с дрожжащей

рукой, Артюк довел свой перечень уже до буквы "К", до того места в

списке, где подряд следовали очень нелепые фамилии: Крокодилов, Кривоногов,

Кривошеев, Криворучко, Круг — и был в этот момент прерван внезапным

стуком в дверь и появлением посетительницы, перешагнувшей через порог в

комнату.

2

- Вот значит, встретились как,— думал Артюк, уставившись на вошедшую в

комнату и дожидающуюся чего-то у двери женщину,— Лена... то-есть, не Лена,

а как она по отчеству будет? Васильевна? Что это жалевый платок на нее
12
надет, а? Умер у ней кто-нибудь? Кто умер? У нее кто оставался из

родственников в живых? Разве Крокодилов умер? Этот ужасный человек

умер ?!.

- Боже мой, какой он стал старый,— думала про Артюка Елена Васильевна,-

И на индюка похож... Нет, у индюка бывает крупная тушка, жирная, а голова

маленькая,— а он, наоборот, весь маленький стал: и голова сделалась без

волос маленькой и тело ссохлось — только кожа на шее как у индюка висит

складками... Эти очки противные ему совсем не к лицу: они глаза увеличивают —

ужас: один глаз как будто залез на висок !..

А какой он был в молодости, Ваня, талантливый...

- Мне нужно поговорить с председателем,— наконец произнесла она строго и

стала смотреть мимо Ивана Афанасьевича на окно.

- Председатель наш лечиться улетел в санаторий. Какой у вас вопрос ?

Я — член правления,— усаживаясь повыше за столом, ей ответил Артюк и тоже

строго поглядел на знакомую.

Елена Васильевна перевела взгляд на Артюка и сообщила ему, но уже другим,

не заносчивым тоном, что муж ее, Крокодилов Николай Семенович умер нынче

ночью в больнице от сердечного приступа.

Отчего на мгновение запнулась Елена Васильевна, назвав Крокодилова мужем,

не являлось для Артюка тайной: в ее слова закралась неточность — не мужем

Крокодилов ей был, а всего лишь сожителем и то в последние только несколько лет.

В доказательство своих слов, Елена Васильевна вытащила из сумочки и подала

Артюку медицинскую справку.

Изучив ему представленный документ, Иван Афанасьевич взял со стола карандаш и

обвел в списке в кружок цифру перед фамилией Крокодилова. Это означало,

что скончавшийся снят с учета, а также то, что часы и водка более

ему не положены.

- Спасибо, что сразу нам сообщили,— официально поблагодорил Артюк женщину и

придав сочувствующий оттенок голосу, вежливо уточнил:- А когда назначено

погребение ?

Казалось бы, особенного ничего у нее не выспрашивал Иван Афанасьевич, но

женщина переменилась в лице, ладони прижала к груди и наклонившись туловищем в

сторону председателева стола, жалобно попросила: Помогите мне, пожалуйста,

я прошу вас !

Иван Афанасьевич сначала даже смешался от неожиданности.

Помочь? Чем тут поможешь? Умер Крокодилов у нее — вот и все, это же

ясно.

Все-таки, Иван Афанасьевич служил писарем не первый год, уже имел, надо

полагать, кое-какой практический опыт, влияние и авторитет в Комитете и

мог, стало быть, допустить уступку для посетительницы ради старинной дружбы.

Иван Афанасьевич, сообразив это все, не заставил знакомую упрашивать себя

дважды, он посмотрел на нее по-начальнически сурово, но отчасти даже и как-

то лукаво, после чего взял лежавший тут же, на столе, ластик и тщательно,

неспеша счистил им графитовый кружок вокруг номера Крокодилова.

Одним движением Ивана Афанасьевича право на водку и "командирские" часы

было восстановлено за близкими покойного. Это являлось отступлением от

правил, но таким отступлением, которое Артюк решил в данном случае сделать,

и сделать которое он мог, конечно, позволить себе, находясь в такой

должности.

Иван Афанасьевич покосился на знакомую заговорнически, накрыл ладонью

медицинскую справку, продвинул эту бумагу на угол стола к Елене Васильевне

и улыбка слегка тронула его губы. Артюк молча выжидал изъявления благодарности.

Елена Васильевна рыцарский поступок писаря нисколько не оценила.

- Все ?! и это все, что вы собираетесь для него сделать ?!- чуть ли не

закричала она.- Он же ведь ветеран! орденоносец! участник! он кровь

свою проливал! он жизнь не жалел !..

- А-а... что же вы хотите-то от меня ?- растерянно задал вопрос ей Артюк.

- Похороните его... вы же обязаны организовать все... я не знаю...

Иван Афанасьевич попытался объяснить женщине, которая, очевидно, на самом деле

не знала, куда ей обратиться за помощью, что ей следует прямиком

идти в ту самую организацию, где Крокодилов работал в последнее перед пенсией

время — а там уже подсобят ей: и могилу отроют, и с памятником, и с

машиной, и с гробом.

Елена Васильевна не перебивая выслушала его, и волнение, как было заметно

только усилилось в ней, лицо ее покрылось красными пятнами.

- Некуда обратиться мне,— проговорила она тише,— он у нас в городе не

работал: на пенсии он уже был, когда приехал сюда...

Получалась, как начал понимать Иван Афанасьевич, какая-то петрушка.

- Есть же такие личности, которые все в жизни делают не по-людски !- подумал

про Крокодилова Иван Афанасьевич, и к своему удовольствию осознал,

что сам он все делал правильно, ничего не запутал в жизни, никому не придется

после его кончины отыскивать за семью морями место его работы: вот

он, на крайней улице посейчас стоит его склад, и Евдокии лишь будет нужно

шепнуть несколько слов в конторе совхоза, к которому он относится — и тотчас,

как по мановению волшебной палочки, все будет исполнено.

- Ну, тогда, значит, надо заказывать через Бюро ритуальных услуг. Дороже,

конечно, выйдет.

- У меня совсем нету денег... — прошептала посетительница в смятении.

- Как это — нету денег ?- не поверил Артюк.- А похоронные-то? Он ведь

получал пенсию, должен был на похороны отложить что-нибудь... вы бы не

растраивались, а порылись бы лучше в шкафах.

- Все, все истрачено... — продолжала шептать Елена Васильевна,— Ничего в

шкафах не лежит... Мы ездили с ним на юг в прошлое лето, заняли денег в

дорогу, а когда вернулись — надо было отдать... Он мне каждое воскресенье

цветы дарил...

Вот как, этот Крокодилов ужасный растранжирил, стало быть, деньги все ей

на подарки, а она хочет, чтобы выкручивался теперь из этого положения он,

Иван Афанасьевич.

"Лето целое пропела, оглянуться не успела — как зима валит в глаза... "-

на память пришел стишок Ивану Афанасьевичу.- А как богато одета... а денег —

шишь да маленько...

- Выпишите мне, пожалуйста, какую-нибудь ссуду... я верну... — умоляюще

попросила знакомая.

Артюк, усевшись поудобнее на стуле, попытался ей втолковать, что выдавать

ссуды никоим образом не входит в его компетенцию, что у него и ключа-то

от сейфа нет, а для этого назначен кассир, что председатель — третий день

в санатории, но если бы даже он и был здесь, то для того, чтобы решить

вопрос, какую исчислить ей сумму, нужно было собрать правление, проголосовать,

подписать протокол,— что вообще, в жизни не так просто все делается.

Артюк объяснял ей уверенно, хотя в действительности в нем уверенности такой

вовсе не было.

Ивана Афанасьевича Артюка смущало, что он не знал, обязан ли он помогать

посетительнице — и значит, ему в этом случае нужно было бежать отыскивать

казначея, голосовать и писать протокол, или же это дело к Комитету не относится,

и, следовательно, увязить комитетскую наличность в эту ссуду они

с казначеем не имеют никакого права.

- Председатель-то что же не наказал ничего об этом? Если требовал, чтобы

мы не подводили его, что же он нас в этом вопросе плохо так подготовил ?

- спрашивал у себя Иван Афанасьевич в паузах, когда он, назвав посетительнице

очередной довод, почему ей не может быть выдана требуемая ею ссуда,

подыскивал для отказа еще какое-нибудь объяснение.

Елена Васильевна с ним не спорила, но и не уходила из кабинета, отрешенным

взглядом она смотрела на Артюка и молчала — Ивану Афанасьевичу приходилось

бормотать для нее все новые варианты отказов.

- У нас тут вы думаете, денег имеется много? гхе... гхе... — говорил,

растерянно ухмыляясь Артюк,— у нас почти совсем денег нет... мелочишка какая-

нибудь, к празднику на открытки... я ведь не председатель тут, а я писарь

тут...

- Да когда же она уйдет наконец ?- соображал в тупой тоске Иван Афанасьевич,-

Смотрит и молчит, и молчит — неудобно же попросить ее выйти... Она

всегда такая была,— вдруг пошевелилась в голове у Артюка совсем ненужная

мысль,— Начнет меня шпынять:" Ваня, ты можешь достичь — этого в жизни, тебе под

силу — то, ты талантливый, Ваня! Будь смелей !.." А вот интересно,

если ее сейчас спросить, действительно она считала, что я талантливый, или

нет? Или она говорила это нарочно, чтобы привадить к себе: мало ведь было

женихов-то после войны...

Шпыняла меня, а сама: едва ей грубое слово ответят — и растеряется, так

и вздрогнет, некрепкая, как на ветру одуванчик. Кажется, на нее посильнее

дуньте — и развеется белым пухом по воздуху.

Иван Афанасьевич перестал сочинять отказы и начал тоже молча смотреть на

Елену Васильевну, он вообразил, как будет она идти по коридору, когда он

от нее потребует оставить его в покое — будет идти и вздрагивать, ежить

плечами, будет медленно продвигаться к выходу на улицу — такая же случайная на

земле, ненужная, нелепая, как одуванчик." А на улице-то ветер сегодня",—

почему-то вспомнил Иван Афанасьевич и погрустнел.

- Вы это... идите, не надо здесь... здесь не полагается ждать... дела у

меня... — принялся бормотать, отводя глаза в сторону Иван Афанасьевич, и

неожиданно для самого себя, и к ужасу своему присовокупил слова:- Это...

потом придумается что-нибудь...

- Вы поможете мне ?- донеслись до слуха Ивана Афанасьевича невнятные звуки

вопроса.

- Я ?.. да... помогу я, да... — продолжая прятать глаза от знакомой, с

усилием ворочая языком, ответил Артюк, ощутив при этом, что он попался в

ловушку, и попался по своей собственной бесхарактерности, по глупости.

- Как же все это сделать ?- спросила Елена Васильевна.

- Потом, я потом вам все помогу,— путанно ответил ей писарь.

- А когда ?- задала Елена Васильевна вполне резонный вопрос.

- Когда? через час... да, да — через час... я теперь занят, а через час,

через час...

Елена Васильевна уточнила у него, так что, значит ей надо придти сюда

снова через час, чтобы получить ссуду? Иван Афанасьевич, находившийся в

совершенной потерянности, пробормотал что ей не надо приходить сюда больше, что

он сам закончит делать сейчас свои документы, и все, все решит, что

он лично доставит к ней деньги,— и он нацарапал себе на память в перекидном

календаре ее адрес. Елена Васильевна вышла из помещения Комитета, а Иван

Афанасьевич потер свое лицо, помял его ладонями, опустил локоть на крышку

стола, щекою склонился на руку — и начал глядеть в окно.

Он видел сквозь метущуюся под напорами ветра голые ветви сирени, как понуренная

голова Елены Васильевны в черном платке, проплыла над подоконни-

ком и скрылась... Долго раскачивался и гнулся куст, а Иван Афанасьевич все

глядел неподвижно на него в окно и молчал.

Он чувствовал, что его жизнь, такая простая, заслуженная, осмысленная и

ясная, вдруг замутилась, запуталась стоило появиться в ней опять этой

странной, ненужной женщине.

- Что же это я сделал ?- нервно спрашивал у себя Артюк.- А ?.. Зачем это

я сказал? Как какой-нибудь бестолковый парнишка ввязался из-за женщины в

то, что меня и касаться-то не должно !..

А она-то что? Тоже хороша очень — говорит начальство ей: не положено

тебе ссуды,— ну, и ступай, значит,— а она стоит себе и стоит, глядит себе

и глядит, и... дрожжит !.. как в молодости ничего не понимала о жизни, так

и не разобралась, выходит, до старости, как себя надо везти...

Его теперяшняя растерянность, обеспокоенность так походили на беспомощность

несчастной ветки сирени, болтающейся на надорванной коре за окном,

что это и вызвало у Ивана Афанасьевича такое сочувствие к ней.

Кроме того, Артюка охватило вдруг смутное чувство, что все это с ним уже

было когда-то, но когда именно с ним это было, и действительно ли что-то

повторяется с ним, Иван Афанасьевич вспомнить не смог.

- ... Как пальцы выворочены ветки,— покачав головой, еще раз подумал Артюк про

куст,— Не пожалели тебя — и вот, пожалуйста, маши теперь по воздуху

грязной куксой...

Все ж таки, было нужно что-нибудь предпринять.

Комитетский писарь надел пальто и фуражку, печально вздыхая, застегнул на

животе пуговицы, и выбрался из здания на крыльцо.

Ветер, как тут показалось Ивану Афанасьевичу, только усилился за то время,

пока он был в кабинете. Подмораживало. Вдоль здания по одну и по другую

сторону от крыльца ветром раскачивалась шеренга кустов. То и дело стукались

в окна и об стену голые ветки, в ушах свистало, возле крыльца виднелась

выкинутая из рытвины на газоне пробуксовавшим там колесом, черная земля,

которая начала покрываться инеем и, вероятно, уже стала твердеть.

Иван Афанасьевич спустился на тротуар, поднял с асфальта один комок этой

земли, раскрошил его в ладони, понюхал: совсем еще не пахло весной.

Иван Афанасьевич грустно вздохнул, выпустил из руки землю и побрел, ссутулясь,

на квартиру к комитетскому казначею.

Растраивался он не напрасно. Медленно передвигаясь по тротуару, Иван

Афанасьевич в смущении думал о том, с какими глазами он заявится к казначею,

офицеру в отставке, чтобы доложить ему, что он, писарь, обещал кому-то

выдать комитетские деньги, что, получается, он принял как бы такое

решение, и выходит, присвоил этим для себя власть, которой его никто не

уполномачивал.

Как ни хотелось Артюку идти каяться в сделанном им проступке, однако то,

что он услышал от супруги казначея, когда пришел к ним домой, показалось

ему еще хуже этого. Комитетский казначей, как выянилось, уехал гостить к

своей дочери и должен был воротиться лишь в понедельник, то-есть через три

дня.

Робкая надежда, которая тлела в груди у Ивана Афанасьевича, что ему удастся

переложить с себя на казначея обязанность распоряжаться в этом деле, не

сбылась — выпутываться приходилось ему одному.

Артюк сел на скамейку у казначеева дома, отвернулся лицом от ветра, ссутулил

спину, поднял воротник у пальто и начал думать, как ему теперь быть ?

В избе у Ивана Афанасьевича деньги имелись: под шкаф в комнате были просунуты в

щель две небольшие пачки, обернутая каждая в носовой платок и

перевязанная ниткой. Это были сбережения Ивана Афанасьевича и его жены Евдокии

Степановны на случай их похорон. Достать одну из них, с разрешения,

конечно, жены, и отдать в долг не составило бы труда, но лишь только в любом

другом случае, а не в этом. Если Евдокия узнает, для кого он старается

добыть денег, скандала в доме будет не избежать.

Как-то получалось так, что приятелей, у которых бы можно было занять, у

него не оказывалось.

- Да и какие приятели у материально-ответственного лица, у кладовщика

могли быть ?- подумал Артюк.- С кем мне было дружбу водить, с шоферней,

что ли? Да вот, подружись поди с ними: так и норовят через весовую на

склад на грузовике проскочить, с которого зерно отсыпали — спорить начинают, что

ты их неправильно взвесил, или зубоскалят, разговорами отвлекают.

А кому расхлебывать после? Дружки-то вместо тебя в тюрьму ведь не сядут!

Нет, у него не могло быть друзей, нечего теперь об этом и думать.

Тут пришла Ивану Афанасьевичу счастливая мысль. Он быстро поднял голову и

огляделся по сторонам.

Да, да, да! все решалось так просто !

Заспешив, Артюк встал со скамейки и устремился в городскую администрацию.

План у Ивана Афанасьевича возник очень надежный. Поскольку все комитетское

руководство находилось в отсутствии, Артюк подумал, что это дозволяет ему

обратиться непосредственно к высшему, то-есть, к городскому начальству и

получить от него указания, как ему действовать в этом деле с похоронами, не

допускающем отлагательств в решении.

Иван Афанасьевич представил себе, как явившись с докладом к мэру, он

обстоятельно ему все расскажет, мэр помолчит одну секунду и в задумчивости

проговорит: Из каких же средств, действительно, выплатить ссуду? Главное,

что и деньги, вы сказали, есть в сейфе... а вот был бы еще ключ от этого

сейфа...

При этих словах, представил Артюк, он легонько подастся к мэру и деликатно

улыбнувшись от предчувствия того, что мэр, по всей видимости, сейчас подумает,

как это приятно беседовать с таким человеком, как Иван Афанасьевич,-

подскажет, что и ключ тоже, оказывается, имеется. Он спрятан в помещении

Комитета в тайничке на полу под вынимающейся шашкою паркета.

После чего, по замыслу Ивана Афанасьевича, мэр немедленно ему выдаст

письменное распоряжение за своей подписью — открыть сейф и ссудить на похороны

Крокодилова такую-то сумму.

- Комиссию! Пусть назначат комиссию распечатывать сейф, в одиночку не

соглашайся !- оживленно подучал сам себя Иван Афанасьевич.

То, как он ловко сумел найти верный выход из этой запутанной ситуации

понравилось даже самому Артюку настолько, что он начал чувствовать себя

пободрей.

По знакомой ему пешеходной дорожке просеменив к зданию администрации,

Иван Афанасьевич вошел в него, стянул с головы фуражку, поднялся по крытой

ковром лестнице на второй этаж, отворил массивную половину двери в приемную мэра

и протиснулся туда.

В большой приемной было светло от двух широких, задернутых тюлем окон и

от горящих под потолком длинных люстр с матовыми экранами, на полу в приемной

тоже лежал ковер.

На середине ковра, все в том же кожаном черном плаще стоял рослый мэр и

что-то говорил троим, полукругом выстроившимся перед ним мужчинам, в костюмах и

с папками в руках. Очевидно, мэр, собираясь уходить, давал им

распоряжения. Молодая секретарша в шелковой желтой блузке и с высоко взбитой

прической, увидав Артюка, встала из-за письменного стола.

Мэр прервал свою речь к мужчинам и спросил у комитетского писаря прежде,

чем это успела сделать секретарша:

- Что у вас, товарищ ?

Тут волнение и одышка подшутили над Иваном Афанасьевичем дурную шутку.

Совершенно растерявшись, он своими нечистыми ботинками шагнул прямо на ковер к

мэру, но, ощутив под ногами мякоть шерсти, сразу подался с ковра назад и,

очевидно от того, что не имел достаточно времени обдумать свои слова,

начал говорить сбивчиво, непонятно — про ссуду, комиссию, председателя,

казначея, про Елену Васильевну и ордена.

- Говорите же громче,— попросил у Артюка мэр, и так как старик все-таки

продолжал мямлить, он поморщился.

Увидав досадливую гримассу на лице мэра, Иван Афанасьевич еще более смутился,

ни на какую доверительную беседу с ним он уже не надеялся, он заспешил и

не дожидаясь вопроса мэра о том, где взять ключ от сейфа, начал

сразу сам про этот ключ ему сообщать.

В особенности же приводили в смятение Артюка эти трое мужчин в костюмах,

которым он помешал и которые теперь дожидались, когда он закончит докучать

мэру. Он всею кожею своей чувствовал, что они рассматривают его.

- Ключ? какой еще ключ ?- спросил мэр у писаря и тот понял, что он отвлекает

мэра от важных дел.- Вот что, давайте мы с вами так решим: я спешу

сейчас, меня ждет машина внизу, а вы оставайтесь и расскажите моему

секретарю, какие у вас проблемы, она все запишет, приходите в среду, в

приемный день, а пока извините, тороплюсь. Светлана Петровна, займитесь,

пожалуйста с товарищем,— обратился он к секретарше и пошел мимо Артюка,

на ходу еще что-то говоря расступившимся и пошедшим за ним следом мужчинам. Иван

Афанасьевич переменился в лице, издал негромкий, горловой

звук и протянул руку, намереваясь, очевидно задержать мэра, но опомнился

и рука его упала вниз как плеть.

- Гражданин, подойдите ко мне,— музыкальным голосом позвала Артюка нарядная

женщина, когда дверь за ушедшими бесшумно затворилась.- Вы по какому

вопросу ?- спросила она и взяла из пластмассового стакашка на столе

карандаш.

Иван Афанасьевич как-то заторможенно уставился на карандаш, ничего не

объяснил, вместо этого пробурчал извинение и начал толкаться в дверь из

приемной, точно испугавшись, что его не отпустят отсюда.

Плетясь по дорожке обратно из здания администрации, Артюк тяжело соображал

своей затуманенной головою:

- Мечусь по городу, как, прости господи, перекати-поле какое-нибудь. Из-за

Елены это все, из-за ее Крокодилова... Они-то пожили в свое удовольствие,

попользовались, а я-то почему страдать должен? Чуть ведь не схватил! Не

схватил ведь я чуть мэра-то за рукав! Вот до чего дошел с

Крокодиловым этим !

С кем поведешься, от того и наберешься !..- не помимо нас пословица говорится.

Сам он как свинья относился к начальству, и я по его милости чуть не согрешил

тоже на старости лет.

Вернувшись к себе домой, Иван Афанасьевич разделся и свалился ничком на

диван, напугав Евдокию.

- Ты захворал, что ли, Артюк ?- спросила она его.

Иван Афанасьевич, решившись на последнее, отчаянное средство, оторвал

лицо от подушки и ответил, что он не болен.

- Умер у нас участник один,— сказал он.- Меня попросили дать денег на его

похороны.

- Правильно! Давай, давай! Неси, все из дома неси !- моментально

раздражаясь, воскликнула Евдокия, вскинула голову и тряхнула отвислыми

щеками.- Умные-то люди не высунулись, небось, не заикнулись про свои деньги, а

ты же у нас осо-обенный, ты же у нас доказать хочешь всем, что ты

не такой, как другие !

Иван Афанасьевич уронил опять лицо на подушку.

Евдокия подумала, что уж не умер ли у Артюка какой-нибудь не известный ей

фронтовой друг и спросила у него уже как-то даже сочувствующе: А кто умер-то ?

- Крокодилов. Ты не знаешь его.- ответил в подушку старик.

- Не было, что ли родственников у него ?- создавая в своем воображении

жалостливую картину, продолжала допытываться жена.

- Не было,— солгал ей Артюк и так как она больше ничего не говорила,

спросил:- Так я возьму, деньги-то, Дусь ?

- Ай да, отстань, делай, как знаешь,— громко и изображая все-таки, что

она сердита, воскликнула Евдокия и удалилась, топая ногами, на кухню.

Иван Афанасьевич некоторое время не шевелился, вздыхал в подушку и представлял,

что будет, когда жена начнет обсуждать этот случай с бабами в магазине,

дознается от них, что это за Крокодилов такой, и поймет, для кого

именно ее муж отыскивал деньги...

3
Через час Артюк позвонил в дверь к Елене Васильевне.

Она открыла, благодарно посмотрела на Ивана Афанасьевича и сказала: Слава

богу, а я уже начинала беспокоиться.

- До нее еще только стало доходить, что надо начинать беспокоиться !- подумал

Артюк, опустив глаза.- Нет, ну что это за человек ?

- Так вы... принесли ссуду ?- нерешительно спросила Елена Васильевна.

- Принес. Вот... Здесь один миллион рублей. Этого вам должно хватить. Но

только не ссуда это, я на похороны себе скопил,— отвечал ей Артюк, подавая

пачку денег.

Елена Васильевна удивленно посмотрела на него и проговорила: Спасибо. Я

потом верну... Да вы пройдите, пожалуйста, я сейчас вам чаю налью. Будете

пить? Мне нужно еще посоветоваться с вами.

Иван Афанасьевич, отводя глаза в сторону, неловко кивнул головой.

- Ну вот и отлично,— сказала Елена Васильевна.- Можете здесь повесить

ваше пальто и пойдемте на кухню. Извините, у нас тут тесно... я сейчас поставлю

греть воду.

Она повернулась и ушла из прихожей, шурша платьем из какой-то толстой,

блестящей ткани.

Иван Афанасьевич расшнуровал ботинки, и, цепляя за пятку носком, стянул

их с ног. Когда он собирался повесить пальто на вешалку, то увидел, что

на ней уже висит на плечиках белый плащ Крокодилова. Артюк побрезговав

нацепил свое пальто на крайний крючок, подальше от этого плаща.

- Поговорить со мной ей надо,— подумал Иван Афанасьевич и усмехнулся.-

Сорок лет проходили мимо друг-друга, отворачивались, а теперь вдруг: надо

поговорить...

- Иван Афанасьевич, идите сюда. Найдете сами дорогу ?- позвала с кухни

Елена Васильевна.

Артюк двинулся по узкому коридору. Справа была открытой дверь в комнату.

Иван Афанасьевич посмотрел туда и убедился, что в ней ничего еще не приготовлено

к перевозу из морга покойного: в застекленном шкафу блестели

золотистой отделкою чешские бокалы и рюмки, на стенах комнаты висели цветастые

картины в самодельных деревянных рамках, покрашенных золотой краскою.

- Мазня,— подумал Иван Афанасьевич про картины и направился по коридору

на кухню.

- Садитесь, пожалуйста, на какой стул вам удобнее,— предложила ему хозяйка и

налила из фарфорового декоративного самоварчика ему чая в такую маленькую

красивую чашку, из какой, он подумал, вряд ли можно было напиться

за один раз, на прикуску она придвинула ему блюдечко с таким малюсеньким

узорчатым печеньем, что наесться им Артюку все равно бы не удалось, даже

если бы он сгреб его все с блюдца и засунул себе горстью в рот.

- Угощайтесь,— сказала Елена Васильевна и сама, осторожно взяв с блюдца

одно печенье, надкусила его.

- Благадарствую,— ответил Артюк и отводя взгляд от печенья в ее руке,

стал размешивать золотой блесткой ложечкой сахар в своей чашке.

Несколько времени они молчали. Артюк все смотрел на вращающуюся в его нарядной

чашке воронку чая.

Вдруг снова ему захотелось узнать от Елены Васильевны, точно ли она думала в

молодости, что он был способный художник, что у него был, как она

выражалась тогда, талант? Не то, чтобы это имело теперь для него значение —

а просто, было как-то чудно. Ему показалось странным, что вот существовал

на свете простой парень Ваня Артюк, а выясняется, в нем замечали люди

кроме его нескладной фигуры, кроме имени и фамилии еще что-то.

- Может и правда, жил в нем талант ?- подумал Иван Афанасьевич, вспоминая, как

в молодости часто тянуло его рисовать — сидело в нем такое смутное

чувство, точно нашептывал ему кто-то, чтобы он немедленно брал в руки

кисть.

Артюк садился рисовать у окна, прятаясь за простенок: он стеснялся, что с

улицы его будет видно.

- Нет уж, какой тут талант ?- подумал Артюк.- Кто мог во мне жить? Разве

что, она вот, Елена, когда я засыпал, могла в постели нашептывать что-то,

внушала мне, спящему, свою ерунду.

Иван Афанасьевич осторожно посмотрел искоса на нее, но расспрашивать ничего не

стал — это показалось сейчас неуместным.

- Я вот о чем хотела с вами поговорить, Иван Афанасьевич,— начала тихо

Елена Васильевна,— Я уже была нынче, как вы мне велели, в Бюро ритуальных

услуг. Узнала у них. Они обещали, что все сделают — я сейчас пойду к ним

платить...

Представьте только, что они мне сказали, у них нет сегодня готовых гробов. Гроб

должен быть свой... Подскажите мне, прошу Вас, Иван Афанасьевич,

как же мне с этим быть — просто не приложу ума !..

Иван Афанасьевич поглядел на печенье, которое она держала кончиками двух

пальцев и только едва надкусила, обреченно вздохнул и ответил, что он ей

поможет.

Они условились, что он завтра с утра к ней доставит готовый гроб...

Бредя от Елены Васильевны и глядя себе под ноги, Артюк начал вспоминать,

как повстречал он Крокодилова в первый раз.

Была ранняя осень два года тому назад. Иван Афанасьевич, отправившись за

молоком в магазин, шел по аллее городского сквера с аллюминиевым бидоном

в руке. На березах в сквере висели пестрые листья — желтые и зеленые,

а на землю между березами листья насыпались желтые, шуршащие, радующие.

В сквере прямо у всех на виду расположился за мольбертом художник и срисовывал

эту аллею с березами. Он был одет в белый длиннющий плащ и в

черный берет с высокою тулией и с просторным верхом. За спиной у художника

толклось несколько ребятишек. По тому, как уверенно он себя держал,

и как смело выказывал на всеобщий суд свою незаконченную работу, он был,

решил Иван Афанасьевич, профессионалом, может быть даже членом Союза художников.

Подчиняясь своему любопытству, Иван Афанасьевич, направился так, чтобы

пройти позади художника. Когда он приблизился к этой группе, художник

неожиданно обернулся к нему, и указывая рукою с зажатой в ней кистью на

раззолотившиеся березы в аллее, улыбаясь спросил: Ведь и правда, красиво ?

- Да, очень.- смущенно ответил Артюк и улыбнулся застенчиво.

Художник был круглолицый, веселый, с ямочкою на подбородке, из-под берета

его выставлялись седые кудри, он походил на ангела, на состарившегося ангела.

- Люблю,— весело говорил Крокодилов,— Люблю яркие краски: солнце, березы,

листья как из латуни !..

- А вот, после дождичка тоже бывает красиво,— отвечал Артюк, польщенный

вниманием профессионала,— Наберется в листьях на грядке вода и блестит там

как зеркальца разбросанные.

Крокодилов посмотрел на него так, что тот осекся, сообразив, как неумно

поминать какие-то грядки, когда он, художник с ним беседует о своем творчестве.

Иван Афанасьевич неловко извинился и пошел по аллее дальше...

Следующий раз они увидались с Крокодиловым в Комитете.

- А, помню вас, помню !- весело заговорил Крокодилов, подходя к столу

писаря,— В сквере-то вы ведь были тогда, ведь точно ?

- Я.- скромно ответил Артюк.- Написали вы ту картину ?

- Картину-то? написал, написал! Я много, брат, каких картин написал !

Вот я скоро сделаю свою выставку в клубе, можете зайти потом, посмотреть.

Ивану Афанасьевичу интересно было спросить у него, действительно ли он

член Союза художников, но об этом спрашивать напрямик было бы неудобно,

можно было невзначай огорчить его этим вопросом, если окажется, что он еще

не принят в Союз.

- У вас и диплом есть, наверное ?- обиняком попытался дознаться Артюк.

- У меня, братишка, только один, железнодорожный диплом.- отвечал Крокодилов.

- А как же картины-то? выставку-то вы как же ?

- А что картины? У меня их, знаешь, уже наделано — девать некуда.

Повисят себе в клубе — люди на них посмотрят. Да я за год опять столько же

намараю.

- Так, а если вдруг кому-нибудь они не понравятся ?- с острасткой спросил

Артюк.

- Пускай себе не нравятся: мне-то что? наплевать. Я, брат, мнением

одного только человека дорожу — бабы моей, а она от всех моих картин без

ума, она же меня и приохотила к рисованию.

Крокодилов был, очевидно, в хорошем расположении духа и его тянуло по-

говорить. Хотя в кабинете находился еще казначей, Крокодилов без спроса

переставил стул от председателева стола к столу Артюка, уселся на этот

стул и начал беседовать лишь с одним Иваном Афанасьевичем.

Говорил все время сам Крокодилов, а комитетский писарь смущенно хмыкал и

улыбался. Разговор как-то сразу перешел на женщин. Повернув вполоборота к

Артюку свое красивое лицо, похожее на лик состарившегося, уткнув на Ивана

Афанасьевича свои наглые голубые глаза, Крокодилов похвалялся, сколько на

войне у него было любовниц.

По словам Крокодилова, выходило, что на фронте он служил в полковой раз-

ведке, лично брал языков за линией фронта и был отчаяннейший гуляка.

Однажды из-за "молодой девки" с ним произошла неприятность. Девка эта бы-

ла его подружка, местная жительница. Крокодилов зашел к ней в избу, когда

у нее уже был в гостях офицер. Тот потребовал от Крокодилова, чтобы он убирался

и стал вытаскивать из кобуры пистолет, но разведчик Крокодилов очень

разозлившись на офицера, передернул у себя со спины немецкий трофейный автомат

"шмассер" и дал от пояса короткую рассыпную очередь по офицеру и по

хате. Ему повезло, что офицер был только легко ранен.

Крокодилова судили и отправили в "штрафной" батальон в армию Рокоссовского, где

он, что называется, искупил свою вину своей кровью.

Тут в рассказе Крокодилова получился пробел, потому что дальше он принялся

рассказывать, как после освобождения Риги от немцев, они прочесывали

город и зашли всем отделением в публичный дом. Хозяйка публичного дома

улыбаясь фальшиво, велела подать им шнапсу и на ломанном русском языке

объявила, что в подарок, она допускает победителей бесплатно до своих женщин, но

попросила прежде всех солдат сдать кровь на проверку, нет ли у них

болезней...

- А ты как часто трахаешься теперь ?- неожиданно прервав свой рассказ про

публичный дом, спросил у Артюка Крокодилов и сокрушенно добавил.- А я,

брат, могу только два раза в месяц... — он развел печально руками.

Иван Афанасьевич, который и так уже был сильно смущен,— покраснел, вскочил на

ноги, воскликнул в запальчивости: Послушайте, как вам это не стыдно, а ?!

Не стыдно как это вам ?!- и выбежал из комитета, сопровождаемый

хохотом Крокодилова.

Какой это был ужасный человек,— шествуя теперь по дороге, думал о Крокодилове

Иван Афанасьевич.- Офицера — из автомата! ой-ой-ой! И наверняка

ведь не врал: разведчик, одних орденов Славы две штуки имел. Невежа-невежей, а

туда же: наплевать, мол, что люди про него скажут. Вот и доплевался:

до старости — ни кола-ни двора своего, в приживалах был, Елена не всплакнет даже

после его кончины, ходит в блестящем платье. Какая ужасная

смерть !.. И вот ищи теперь ему гроб !

Мысль Ивана Афанасьевича насчет того, где получить гроб была очень проста.

Старик подрабатывал сторожем на коммерческой лесопилке и расчитывал выпросить

там несколько досок для гроба.

Отправившись от Елены Васильевны сразу на лесопилку, Артюк вошел в контору и

остановился возле двери. В прорабском вагончике, который служил конторой,

было накурено, за обшарпанным столом сидел в кресле толстый огромный

мужчина лет тридцати, читал газету, и постукивал дымящимся концом сигареты о

середину стеклянной пепельницы на столе. Это был владелец лесопилки,

известный в городе предприниматель Виктор Игоревич Титов.

- Здравствуйте, Виктор Игоревич,— деликатно кашлянув, произнес от порога

Артюк.

Титов отстранил газету от глаз, посмотрел на вошедшего и изобразив улыбку

на своем широком сальном лице, отвечал: А! здравствуй, здравствуй, Иван

Афанасьевич! Что ты пришел ?

Иван Афанасьевич рассказал ему свою просьбу.

К его удивлению, Титов все так же улыбаясь, покачал головою и произнес:

- Нету. Нету досок, Иван Афанасьевич. Тебе надо было утром придти, а теперь все
загрузили в КАМАЗы, уже товарно-транспортную накладную я выписал.

Так что уж извини. Теперь только в понедельник будут вести распиловку.

Опешивший Иван Афанасьевич, начал робко поминать свою добросовестную работу на

его лесопилке, попытавшись уговорить хозяина, но тот лишь еще раз

покачал своей большой головою, потом затянулся сигаретным дымом, прищурившись

стал рассматривать Артюка, все улыбался жирными своим губами и молчал.

- Тебе — сегодня дежурить ?- наконец спросил он.

- Сегодня,— тихо ответил расстроенный Иван Афанасьевич.

- Я давно хотел с тобою поговорить,— негромко сказал Титов,— Приди сегодня на

дежурство раньше на час — мне сейчас надо еще подумать, а потом мы

с тобой потолкуем.- он начал смотреть мимо Артюка на пустую стену, веро-

ятно думая что-то.

Иван Афанасьевич нашарил за своей спиною дверную ручку, не оборачиваясь

открыл дверь и выскользнул из вагончика.

От всех волнений этого дня, настроение у Ивана Афанасьевича было очень

испорчено. Воротившись домой, он так протяжно вздыхал, так отрешенно глядел на

радиоприемник, привешенный в кухне над столом на гвоздик в стене,

и всунув ложку с едою в едва приоткрывающийся рот, так подолгу забывал

вытащить ложку обратно, что Евдокия перепугавшись за здоровье мужа, ничего

у него не стала выспрашивать, а тоже вздохнула и, отогнув полу пиджака у

него начала пришивать, болтавшуюся на вытянутых нитках пуговицу.

В шесть часов вечера Иван Афанасьевич был снова в вагончике.

Титов встретил его улыбаясь, вышел из-за стола, пожал руку и взял за

плечо.

- Давно тебя жду, Иван Афанасьевич,— действительно изображая радость на

своем заплывшем жиром лице, начал говорить Виктор Игоревич и принялся

расспрашивать Артюка, который к такому обращению с начальством не привык, о

его здоровье и планах.

- Какие у меня могут быть планы ?- в смущении ответил Артюк.- У меня нету

никаких планов.

- А ведь я давно наблюдаю за тобой, Иван Афанасьевич,— прищурясь на Артюка и

улыбаясь говорил Титов.- Думаю, что это у нас такой человек, как ты

пропадает без пользы ?

Иван Афанасьевич от этой похвалы растерялся еще сильнее.

- Ходят слухи, что ты — талант в сельском хозяйстве. Правда это ?

Иван Афанасьевич, смущаясь, ответил, что какой уж он талант:- Так, на

огороде копаюсь,— стыдливо отводя глаза, сказал он.

- Ну, ну, не скромничайте, Иван Афанасьевич,— добродушно засмеялся Титов,— В

один голос все говорят, что ни у кого не было еще таких урожаев.

Не надеясь уже добиться никакого ответа у смутившегося от похвал Артюка,

Титов сказал, широко улыбаясь огромным ртом:- Я вот что придумал, Иван

Афанасьевич,— хватит вам пропадать в сторожах: я решил сделать для вас

теплицу и вас назначаю ее начальником. Как вы на это смотрите ?

Иван Афанасьевич в полной растерянности молчал, водил взглядом по полу,

потом робко посмотрел на Титова и спросил: Виктор Игоревич, с досками-то

как же ?

- С досками придумаем, придумаем. Другому кому нет — а для вас найдем

доски.

Виктор Игоревич подозвал Артюка к окошку.

- Видите, совсем новые и на ветре просохли,— сказал он, указывая на аккуратный

забор из белых обрезных досок,— Сколько досок вам нужно? десять ?

больше? сколько нужно — столько и снимайте. Сегодня на дежурство заступи-

те — и можете сразу снимать. Гвоздодер для вас я уже приготовил, а тележка

стоит в сарае...

Да не смущайтесь, не смущайтесь вы так, Иван Афанасьевич: вы ведь будете

у нас теперь не простой работник, а тоже администрация. В понедельник

выйдут на пилораму рабочие — напилят новые доски, и заколотим эту дыру.

Ну что, согласны вы быть начальником ?

Иван Афанасьевич искоса взглянул на него и нерешительно кивнул головой.

- Я согласен. — тихо проговорил он.- Только, я не умею командовать.

- Ерунда,— весело успокоил Титов.- Научим...

Когда рабочие второй смены, поставив на пилу новые цепи и не имея на сегодня

иной работы, разошлись с лесопилки по домам, когда ушел домой Виктор

Игоревич Титов, пожав на прощание Артюку руку и, как всегда заперев своими

ключами железные въездные ворота на территорию, Иван Афанасьевич отключил

ток в проводах над забором и принялся осторожно разбирать один из заборных

щитов.

Приготовив стопу легоньких, действительно хорошо высохших досок, Иван

Афанасьевич успокоился, посадил собаку на цепь возле дыры, направил на эту

дыру в заборе луч прожектора, а сам зашел в вагончик, сел там к окну, чтобы ему

видно было разобранное им место и стал думать об неожиданном изменении в

своей жизни.

- Вот, значит, и подтвердилось все: достоен сказали ты, Иван Афанасьевич.

Вот она, правильная-то жизнь к чему привела,— думал Артюк, испытывая одна-

ко не то, чтобы радость, а скорее — какую-то пустоту в руках и ногах по-

сле всех дневных треволнений.

Иван Афанасьевич поглядел в окно, где в растянутом пятне, выхватываемом из

темноты лучом, была видна лежавшая на земле кавказская овчарка. Длинная

ее шерсть загибалась на спине ветром. Рядом с собакой белели ровные доски,

а дальше тревожно чернел проем в стене — последнее беспокойство, достав —

ленное людям от того человека, который на всех плевал.

- Какая странная в этом году весна,— думал Иван Афанасьевич,— Будет ли

наконец тепло ?

Под утро он незаметно заснул, сидя в вагончике перед окном. Голова его

привисла к груди. Ивану Афанасьевичу приснился сон.

Сначала он услышал сквозь начинающуюся дремоту, как дует, напирая на окно

ветер, как хлопает по крыше вагончика кровельный лист, пустота в ногах

и в руках и во всем его теле неожиданно начала ощущаться сильнее, и Артюк

вдруг подумал опять, что когда-то все это с ним уже было — но мотаемый

ветром молодой куст сирени, он понял, к этому не имел отношения. Что же

это такое ?- спрашивал у себя, засыпая, Артюк и наконец догадался, что

качается вовсе не куст, а соломина возле лица, и этот повторяемый гром

над головою — это взрывы, они то дальше, то ближе к нему, то вдруг по нескольку

раз подряд; иногда земля его подталкивает в живот, и чувствуется,

как над затылком рывком смещается воздух, ставший вдруг вязким.

- Вставай! поднимайся, Артюк! .......... мать! В атаку! Ур-ра-а !..-

прокричал над Иваном Афанасьевичем молоденьким голосом младший лейтенант

Овчинников и потянул его за ворот шинели так, что крючки больно вкололись

в шею.

Иван Афанасьевич ощутил себя молодым, он бежит за командиром, боясь

оскальзнуться на снегу, мелкими шагами переставляет, кажущиеся пустыми ноги.

- Ур-ра !..- кричит Иван Афанасьевич, вторя Овчинникову.- Ур-ра !..

Он слышит свой слабый голос и сам понимает, как это не нужно — кричать,

что голос его напугать никого не может.

Да и вообще, способен ли напугать кого-то в штыковом бою красноармеец

ростом метр шестьдесят пять, в ушанке — на два размера больше его головы ?

- Зачем же они со мной поступают так ?- давит в виски Ивана Афанасьевича

вместе с ударами пульса трусливая мысль.- Разве они не знают, что я — во-

рошиловский стрелок, какой я хороший снайпер? Зачем заставляют меня так

бесполезно кричать в мерзлом поле? А что, если я сейчас буду убит ?!

Прилетит пуля — и я буду убит! — Иван Афанасьевич думает на бегу, в какую

часть тела может войти впивающаяся в него пуля: в грудь, или в ногу, или в

живот, или сразу же в голову — и то, как пуля ударяет в кость головы кажется ему

особенно страшным.

Он видит перед собой, часто взметываемые ногами полы своей шинели, прыгающую в

глазах землю белого и черного цвета, чувствует наползающую на глаза

шапку и в нем закипает обида безотносительно — на всех вообще командиров.

- Неужели они решили, что моя жизнь годится им только на то, чтобы немцы

истратили на меня эту одну единственную маленькую пулю ?!. Ведь они меня

всегда так хвалили !..

Иван Афанасьевич замечает на бегу, как сутулый младший лейтенат Овчинников

запыхавшись, остановился и оглядывается на него.

- Сейчас он увидит, что у меня есть план !- в смятении думает Иван Афанасьевич.

Но Овчинников не ругается, хотя и видит, что точно — есть план. Не ругается он

потому, что это подбегает к нему не Иван Афанасьевич, а адъютант

Болконский и младший лейтенант Овчинников понимает: нельзя ругать

адъютанта Болконского за то, что у него имеются планы. Однако, чем ближе

Овчинников, тем все страшнее становится Артюку, что он разглядит внутри

бегущего к нему по полю и кричащего "ура" адъютанта Болконского — Ивана

Афанасьевича Артюка, которому не положено иметь планов !

Иван Афанасьевич сильнее съеживается в Болконском, вдавливает опущенную

голову себе в грудь и старается подтянуть ноги.

Младший лейтенант Овчинников не замечает его, он повернулся, чтобы снова

бежать, взмахнул рукой с пистолетом над головой, еще раз взмахнул, и еще,-

Иван Афанасьевич видит, что это уже не рука, а грязная, метущаяся на ветру

ветка, у которой как из куксы выпирают осколки пальцев.

Это несообразное превращение младшего лейтенанта так необъясномо для

Артюка, что он просыпается, испуганно встает с кресла и заглядывает в окно. На

территории все спокойно: так же белеют в вытянутом пятне света

крокодиловские доски, овчарка лежит на подстилке, опустив голову между перед-

ними лапами и ветер приподымает на ее боку теплую шерсть...

На рассвете пришел лично Виктор Игоревич Титов и отпустил Артюка с де —

журства. Иван Афанасьевич только теперь, отдохнув и увидав улыбающегося

ему начальника, как следует понял, какое важное изменение произошло в его

жизни. Артюк посмотрел сверху-вниз на собаку, сложил на тележку доски и

покатил их по пустынным улицам домой, подумав, что все проблемы для него

уже кончились...

4

Он ошибался.

Через два дня, в понедельник, в городское отделение милиции был вызван

повесткою к следователю для дачи дополнительных объяснений Виктор Игоревич

Титов.

В небольшой приемной в милиции, одна дверь, обитая коленкором, вела в ка-

бинет к начальнику отделения, которого сегодня на месте не было, а вторая,

такая же точно, как у начальника, была дверью к следователю.

Симпатичная секретарша в приемной спросила у Титова, по какому он делу ?

- Так у себя Петрищев? Вы пойдите только скажите ему, что пришел Титов.

- А он вызывал вас ?- невозмутимо допытывалась секретарша.

- У себя он, или нет ?- продолжал спрашивать Титов, не находя нужным давать

объяснения секретарше.

В отделении милиции, куда явился Титов, все сотрудники, когда между ними

заходила речь о секретарше начальника, начинали похабненько улыбаться,

сама же рыженькая секретарша очень ценила всяческую конспирацию — Виктор

Игоревич добился от нее ответа, у себя ли следователь не прежде, чем

предъявил ей повестку.

Пробежав ее взглядом, и красиво моргая удлиненными тушью ресницами, се-

кретарша сказала, что товарищ Петрищев у себя в кабинете и что посетитель

теперь может к нему пройти ( селекторная связь у нее на столе была сломана ).

- Трудно представить себе, что такой мужчина, как вы может быть потерпевшим,-

сказала секретарша Титову, красиво моргнув глазами...

Следователь Петрищев был небольшой сухонький человек лет сорока с желтым

оттенком кожи на лице, прослуживший верой и правдой пятнадцать лет в органах и

подсчитавший, как-то раз что закон ему уже не мало обязан.

Петрищев строил за городом кирпичную трехэтажную дачу на выделенном ему

для этого земельном участке и хотя на службу пребывал всегда в гражданской

одежде, обязательно возил в своей машине милиционерскую фуражку, поместив

ее у заднего стекла в кабине — так, чтобы ее было всем видно.

За пятнадцать лет службы в ментовке, он для себя усвоил некоторые простые,

но очень удобные правила и по привычке всегда их придерживался, беседуя с

посетителями. Он каждый раз очень внимательно выслушивал собеседника, однако,

делал это он с таким выражением на лице, по которому было невозможно

определить, каким образом на него действуют, предлагаемые ему объяснения:

верит ли он им, и если верит, то какое у него обо всем этом складывается

впечатление? Иногда он перебивал показания собеседника, задавая какой-

нибудь очень простой вопрос. Эти вопросы были настолько откровенно просты,

что ставили собеседника в полнейшее недоумение.

- Да уж не дурак ли он, что не знает таких всем известных вещей ?- пораженно

спрашивал у себя собеседник, устремивши пристальный взгляд на

следователя, но сразу за тем, как правило, мелькало у посетителя в мыслях

другое соображение, что следователь, может быть, спрашивает эту ерунду от

того, что ему что-то известно и он показывает этим вопросом, что ему надоело

слушать ту балтовню, которую ему сейчас врут, и он хочет, чтобы говорили о

серьезном !- и посетитель торопливо прятал глаза.

Постучав в дверь и приоткрыв ее, Титов весело спросил: Можно ?! — и не

дожидаясь разрешения, шумно вошел, заполнив собой и своею шубой из искуственного

меха много места в промежутке между дверью и рабочим столом следователя.

Следователь все еще молчал. Титов, расцветши широкою улыбкою, протянул

ему над столом свою пухлую руку.

- Здравствуйте, уважаемый Никита Семенович,— сладко произнес он.

Петрищев, не выразив на своем лице ничего, вяло пожал протянутую ему руку

сухой своею ладошкою и, здороваясь, немного повозился задом на сиденье,

симмулируя, вставание со стула.

- Какие, Никита Семенович, у вас проблемы ?- все так же радужно улыбаясь,

спросил Титов.- Зачем вы меня позвали ?

- Какие могут у нас быть проблемы ?- без всякого оживления в голосе отозвался

Петрищев,— это все у вас там какие-то бывают проблемы.

- Да, проблемы, проблемы... это правильно вы сказали, Никита Семенович !

Что это пошел за народ нынче ?! Попробуйте только поверить кому-нибудь...

Кстати, злодей-то наш, говорят, под арестом ?- изобразив на толстом своем

лице озабоченность, спросил он.

- А как же,— подтвердил Никита Сергеевич и кивнул головой,— Третий день

уже, как задержан. Вы можете снять вашу шубу. Вон — вешалка в углу.

Титов повесил шубу и остался в пиджачке с короткими рукавами — в сером, в

фиолетовую полоску.

- Вот и попробуйте доверять имущество таким людям,— пожаловался Титов,

возвратившись к столу,— Слышал, что вы доски нашли у него во дворе от нашего

забора ?

Петрищев снова спокойно кивнул головой.

- Вот до чего ведет жадность !- негромко воскликнул Титов,— Мало ему наверное

показалось тридцати кубов досок и двух КАМАЗов, которые они угнали, так он еще и

с забора доски умыкнул !

- Ну, ну, следствие ведь еще не закончено,— напомнил Петрищев.- Я вас вот

по какому поводу вызвал: скажите, как я могу проверить, сколько досок они

у вас увезли? Документы на них есть какие-нибудь ?

- А как же, Никита Семенович! А как же !- в нашем деле ведь без доку —

ментов нельзя, у нас все чисто: порубочный билет за пятью подписями, путевые

листы на лесовоз, журнал распиловки,— все можно до куба, Никита Семе —

нович, вычислить, даже сколько продали опилок — у нас все концы на виду !

Я вам могу даже сейчас сказать,— Виктор Игоревич Титов полез во внутренний

карман своего пиджака и вынул записную книжонку, которая показалась особенно

маленькой на его широкой ладони, поковырял в ней, перелистывая страницы,

толстым указательным пальцем и сказал:

- Вот, Никита Семенович, пожалуйста, за зиму эту мы приготовили досок и

брусьев 557 кубов, из которых продали 527 ( можно накладные проверить) и 30

кубов эти сволочи украли у нас.

- Застрохован был груз ?- без всякого интереса спросил Петрищев.

- А как же. Я, Никита Семенович, все страхую. Справочку бы мне надо от

вас получить в госстрах о том, что дело заведено...

- Сделаем справочку. Да вы не волнуйтесь: отыщем ваших воров, не похоже,

что тут профессионалы работали.

- Отыщите, отыщите, Никита Семенович,— оживился Титов,— А сторож что говорит ?

- Что говорит ?- переспросил Петрищев:- Не видел, говорит, ничего и не

слышал. Ночью уснул... Вы не замечали, как по-вашему, не начал впадать он

в младенчество? какие-то сказки несет ?- неожиданно задал Петрищев какой

-то глупый вопрос.

Титов пожал плечами, не придумав, что ему отвечать и выказывая при этом,

что мнение следователя опровергать он не будет — и спрятал глаза.

Вместо того, чтобы отвечать на вопрос, Титов начал вдруг рассказывать,

что какой-то подполковник милиции в областном управлении, служащий, однако,

на полковничьей должности, как-то в разговоре с Титовым похвалил Никиту

Семеновича. Фамилия у подполковника была Филлимонов.

- Вот как ?- заинтересовался следователь Петрищев,— Вы и Петра Ильича

знаете ?

В голове у него отчего-то мелькнула мысль о строительных брусьях.

Виктор Игоревич, точно уловив и подхватив эту мысль, спросил:

- Видел я вашу дачку за городом на берегу, Никита Семенович. Красивая...

Когда думаете закончить строительство ?

Никита Семенович, который в это время смотрел в окно, повернул голову и

быстро нашел своим взглядом глазки Титова. Они смотрели на следователя

благожелательно.

- А, не знаю теперь — так стало сложно,— отмахнулся от этой темы Петри-

щев и почувствовал, как всегда, обиду на городское начальство, что ему вы-

делили земельный участок на таком заметном с окраины города месте.

- У Филлимонова тоже есть дача,— все отчего-то поминая про Филимонова,

продолжал Виктор Игоревич,— мы у него там День его рождения отмечали в

этом году... вернее, заодно отмечали — День рожденья и новоселье.

Часа через два в кабинете у следователя, дверь которого предусмотрительно

заперла на ключ со стороны приемной рыженькая секретарша, стояли на

столе две сильно распочатые литровые бутылки с водкой, рюмки и лежала закуска.

Следователь Петрищев, сморщив свое желтое, маленькое лицо, думал о том,

как ему плохо. Ему хотелось совершить что-нибудь такое, резкое, что по-

разило бы всех, что дало бы понять, что нельзя так мучать хорошего чело-

века, прослужившего в органах внутренних дел уже столько лет. Он представ-

лял себя, женившимся на секретарше — пусть им всем станет перед ним со-

вестно, или думал, что вот он возьмет и позвонит сейчас к мэру и по телефону

обругает его и велит немедленно выдать другой участок. Иногда у него мель-

кало совсем уже странное, но очень соблазнительное желание: потребовать,

чтобы Титов вытянул вперед руки, защелкнуть ему на запястья наручники, а

потом со всего маху съездить ему по морде !..

... Иван Афанасьевич Артюк на другое утро был доставлен из камеры

предварительного заключения на допрос к следователю.

С подследственными у Петрищева тоже был выработан свой план общения.

- Облом у тебя получился, дядя, облом !- прокричал он напористо старику,

привставая на стуле и перегнувшись туловищем над столом,— Бедовый путь ты

себе избрал, дед !.. Установлено экспертизой, что это те самые доски, из

той дыры, через которую вы угнали машины !- Петрищев постучал пальцем в

какую-то бумагу на своем столе.- Хватит тут мне брехать! Какой дурак тебя

назначит начальником ?! Кто позволил тебе заграждение разбирать ?!.

Иван Афанасьевич был не брит и одет в измявшуюся одежду, и даже сидя на

табурете, руки он держал за спиной. Он беспокойно оглядывался по сторонам

и напоминал из себя растерявшуюся, загнанную в ловушку птицу.

- Отвечать !!.- рявкнул ему Петрищев.

Иван Афанасьевич, точно его подбросили снизу пружиной, вскочил на ноги и

заговорил, но заговорил бестолково. Глотая слова, он все поминал какую-то

пулю, говорил, что будто что-то вывернуто как пальцы.

- Молчать !!.- крикнул ему Петрищев.

Иван Афанасьевич, сделал руками судорожное движение, точно разгоняя

паутину перед глазами, пробормотал невнятно: А на лице-то не видно ничего,

ничего нет !..- и стал медленно садиться на стул, однако, сел мимо

стула и так же медленно продолжил опускаться еще ниже, пока не упал.

У Артюка случился инсульт...

Почти неделю, доставленный из милиции в городскую больницу, он лежал

без сознания.

Возле него сидела его жена Евдокия и сперва плакала, а потом свыклась и

начала вязать пушистые варежки для внучки, пряча свою вязанину в сумочку,

когда в палату заходили врачи. Надежды на то, что Иван Афанасьевич выживет

после такого сильного кровоизлияния в мозг ни у кого не было.

Однажды, когда Евдокия из больницы ненадолго ушла домой, в палату к боль-

ному пробралась Елена Васильевна, в красивом с блестками платье и в белом

халатике, наброшенном на него.

Заплакав, она наклонилась над умирающим. В этот момент Иван Афанасьевич

пришел в чувство и раскрыл глаза. Он узнал Елену Васильевну и показалось,

не удивился нисколько, тому, где он находится и тому, что она здесь.

Артюку неодолимо захотелось задать ей вопрос, он двинул губами, попытавшись

что-то сказать, но голоса не было.

Елена Васильевна, заметив эти вздрагивающие, вытянутые к ней, точно утиный клюв

губы, нагнулась и поцеловала их.

- Какая у него красивая смерть,— решила она.

Александр Найденов

адрес: 620142 г.Екатеринбург а/я 550

телефон: / 3432 / — 10-28-83

E-mail: an-v@mail.ru

11 апреля 2002 года  05:31:39
Александр Найденов | an-v@mail.ru | Екатеринбург | Россия

---

Александр Найденов

Формалистика
рассказ

Р а с с к а з

Формалистика

1

" Сейчас я, на минуту... Только переоденусь... "- выговорил с нервною, фальшивой

улыбкой Станислав Харитонович. Не добиваясь ответа, он повернулся

и так стремительно вышел из комнаты в коридор, что услышалось, как его шлепанцы

нахлапывают задниками ему по пяткам. Придя в спальню, затворив за собою дверь,

он остановился в тревожном раздумье. Взволновал Станислава Харитоновича

совершенно неожидаемый им визит к нему в дом посторонней женщины.

" Вот же, а если б Зинка не на смене была сегодня ?!."- мысленно восклицал он,

рисуя в воображении, как к этому отнеслась бы его жена...

Машинально переводя глаза с предмета на предмет, он заметил, наконец, в

зеркале трюмо свое отражение, почему-то заинтересовался им и направился к

нему ближе.

Станислав Харитонович Сергеенко мог увидеть в зеркале облаченного в халат,

нахмуренного, высокого, худощавого, сорокадвухлетнего мужчину с бородкою

клинышком и с помятым лицом.

Подойдя вплотную к трюмо, он приблизился лбом к стеклу, уткнулся сумрачным

взором в свои зрачки, потом поднес руку и на щеке пальцами оттянул кожу

- тем убрав дряблый мешок под веком. Он отпустил пальцы — и мешок снова

отвис, где был...

" Возраст уже... — размышлял Сергеенко.- Да, возраст... Это ей и надо

сказать... Глупостей-то, мол, уже хватит... Хочется спокойно пожить... Для

чего, спрашивается, явилась ?.. Зачем ?.. Ну, зачем ?.. Не смешно ли: через

двадцать-то лет ?.. Я уже и думать забыл... А что если — еще Наташка сейчас

из школы ?.. Что тогда ?.. Я скажу, что с работы это... с работы это она.. "

Сказать, что она с работы — показалось неплохой выдумкой: даже если Наташка

растрещит потом матери, можно будет отпереться, что это начальство присылало ее

по делу.

"... Присылали по делу, мол,— и все тут !.. Узнать, куда сложены

инструменты... "

У Станислава Харитоновича прояснел взгляд, разгладилась ложбинка между

бровями; немного отстранившись от зеркала, он оглядел себя тщательнее.

Сразу обращало внимание, что не только эти синюшние мешки под глазами, но

и вся его физиономия, с ее, каким-то сероватым оттенком кожи, производит

нездоровое, нехорошее впечатление. Главное же, что смутило сейчас — это

был бледно-розовый отпечаток от давнишней ссадины, протянувшийся наискосок

лба и продолжающийся немного на загорбине носа. Сергеенко поморщился, опустил

глаза вниз и стал разглядывать не отражение уже, а воочию — свои ладони. Они

были шершавые, широкие, с толстыми буграми мозолей, с папилярными

линиями вроде черной паутины из-за въевшегося в них автомобильного масла;

большой палец левой руки, удареный молотком, имел темный ноготь.

" Нет, это хорошо даже: отшугнет ее... "- подумал Станислав Харитонович с

возникшею хитринкой в глазах и вдруг хмыкнул.- А как мне ее теперь называть: на

"вы", что ли ?.."

Тут он снова вспомнил о дочери и про то, что надо спешить.

Он отпрянул от зеркала, кинулся к шифонеру, распахнул его, порылся между

одеждами, вытащил пластмассовые плечики с рубашкой и с брюками, швырнул на

кровать — и начал, дергаясь, изгибая спиной, стряхать с себя и стягивать

за рукава халат...

В комнате, откуда выскользнул Станислав Харитонович, его дожидала рыженькая

строгая женщина в очках с золотой оправой. Оказавшись в одиночестве,

она оглянулась, осторожно села на диван, сделала ногу на ногу, на колени

себе натянула подол своей стильной лазоревой юбки. С критическим интересом,

прищурясь, она осмотрела с дивана всю комнату: приметила, что у мебельной

стенки, весьма затейливой по форме, есть на многих местах царапины; сосчитала,

что из восьми стеклянных дверец к стенке подвешено только шесть, а

остальные, вероятно выпавшие, составлены зачем-то в промежуток за тумбочкой

телевизора; с потолка свисает красивая люстра с плафонами в виде тюльпанов,

но забеленная пылью.

Тонкие, злые губы гостьи сложились в усмешку. Точно спохватившись, женщина

наклонилась к своей сумочке, вынула из нее карандаш оранжевой помады и

круглое зеркальце, старательно нанесла помаду и, чтобы растереть ее равномерно

по губам, немного пожамкала ими одну о другую...

Из коридора опять донеслись шлепки — Сергеенко со словами: "Ну вот, Кэт,

- и я !.."- улыбаясь, бодро влетел в комнату и, шаркнув по поласу подошвами

шлепанцев, с хитринкою в глазах, встал перед ней.

- Может, чаю хочешь, или — кофе ?..- радушно спросил он, изъявляя намеренье

сразу же унестись обратно.

Гостья, Екатерина Тимофеевна Демина, увидав его без халата, удивилась, до

чего он в брюках оказался поджарый.

- Не надо ничего. Ты не суетись... Лучше — сядь... — ответила она, складывая

косметику назад в сумочку и потом, подняв на него поблесткивающие линзы

очков, повторила строго.- Садись.- так как он медлил.

Сергеенко шагнул и, сгибая в костлявых суставах свои длинные ноги, опустился на

самый конец дивана, ближе к двери. Оба они сразу почувствовали

себя неловко. Екатерина Тимофеевна молчала, Сергеенко тоже не знал, о чем

говорить, искоса поглядывал в сторону гостьи, безмолвствовал и только

перекладывал свои руки: сперва положил ладонями себе на колени, потом их сдернул

с коленей и продавил кулаками сиденье дивана по бокам от себя, в конце

же концов — подсовывая ладони снизу, большими пальцами себя обхватил за

ляжки,— и так замер. Екатерина Тимофеевна, уставясь в упор, изучала его,

хотя бородатый, но тонко очерченый профиль...

Набравшись духу, Станислав Харитонович улыбнулся и дружески поинтересовался у

Деминой:

- А ты надолго сюда, Кэт ?.. Ну, в Волгоград, то-есть ?..

- Я к тебе ехала. Зачем он мне — Волгоград ?- возразила она.

Сергеенко от смущения начал посмеиваться.

- Неожиданно очень... И как ты только меня отыскала ?.. А я это... кто,

думаю, там звонит ?.. Некому, вроде бы... Наташке — еще рано, кажется...

Наташка, дочка моя может придти из школы... — бормотал он, при этом мысленно себя

коря, почему он не на рыбалке сегодня ?- У меня же, Кэт, дочка есть

- семнадцать лет уже... девушка... Я ведь женатый уж давно, Кэт... —

предпринял попытку он объясниться.

- Не называй меня, пожалуйста, так,— подергивая судорожно уголком рта, ему

приказала гостья.

- Не называть тебя ?.. Почему ?.. Раньше, помню, я так всегда...

- Может быть, называл раньше, а теперь — что-то не то, да и не нравится

мне...

- Ну конечно, я старый стал... — сразу согласился он с нею и, пряча хитринку в

глазах, быстро покивал головой.

Екатерина Тимофеевна проницательно посмотрела в его лицо, цвета потемневшего в

употреблении медного пятака, заметила черный ноготь на пальце — и хотела колко

ответить, что тут годы не главное, но раздумала и сказала другое:

- Как ты живешь, расскажи ?..

Станислав Харитонович высвободил из-под себя, приподнял разверстые кисти

рук и произнес, пожимая плечами:

- Да ничего, вот живу, как видишь...

Он хотел показать своим жестом, что живет он благополучно, но обыденно до

такой степени, что тут нечего и рассказывать. Он не обманывал: так в

действительности и было, во всяком случае — до ее сегодняшнего прихода. Его

жизнь, как любая устоявшаяся, наладившаяся жизнь, давно спокойно двигалась

сама собою, не нуждаясь ни в каком душевном усилии с его стороны и, хотя

не доставляла ему новых впечатлений, не приносила, зато, и новых волнений,

позволяла обходиться раз и навсегда усвоенными привычками. Внешне казалось,

что Сергеенко все мечется, суетится, хитрит, юлит, хочет нравиться у себя

в автосервисе и начальникам и клиентам, чтобы уметь "вытянуть" с них побольше,

потом на эти деньги "урвать" что-нибудь по дешевке для квартиры

или для сада, и при этом еще обязательно успеть выпить. Но такой была только

видимость — Сергеенко в своей убежденности, что у него все как надо, в

душе был абсолютно спокоен и в этом отношении напоминал тот шар, который,

ввалившись в лунку, лежит уже там удобно и неподвижно. Однако, визит Деминой

вывел Станислава Харитоновича из равновесия. Первым его желанием было

- потребовать, чтоб она убралась восвоясье, ко всем чертям, туда, откуда

пришла; захотелось страстно, чтобы все осталось по-прежнему. Но точно также, как

шар, вытолкнутый со дна, снова скатывается вниз и, ударяясь о стенки, будто

запутавшись, кружит по лунке,— также точно запутался Станислав Харитонович в

своих чувствах. Он понимал, что Екатерина должна уйти, обязана поторопиться

отсюда, чтобы о ней не узнала его жена; а в то же время, памятуя о прошлом,

отпадало намеренье ее обидеть. Он оживлял в памяти это прошлое: как когда-то

давно, сразу после армии, ездил по путевке в Сухуми и там с Екатериной они

оказались близки. Это не могло назваться ни романом, ни увлечением:- "... Так,

глупая история, да и все !.."- думал Станислав Харитонович. И из-за чего же

приходилось теперь рисковать? Сергеенко, хотя ответил сегодня, увидев Демину

на пороге, что он ее сразу узнал,— но он, пожалуй, преувеличил. И сейчас ему не

верилось, что он держал некогда эти плечи, мог целовать эти поджатые губы и что

эти ее бледные, в коричневых крапинках руки, когда-то обнимали его. Так с ним

было — он знал, но никак не удавалось теперь воскресить в себе ни своих чувств,

ни эмоций от тех встреч. Оттого все начинало представляться произошедшим не

наяву, а словно он прочитал об этом в газете или видел в кино. Она больше не

нравилась ему, не манила его, а вызывала чуть ли не отвращение.

"... И пусть она уйдет,— думал Станислав Харитонович.- Уйдет... и чтоб — не

обидеть... И не замышляла чтоб против меня ничего... "

Он решил ей все объяснить, но не прямо, не наобум, а келейно, в обход — так

примерно, как сообщал клиентам у себя в автосервисе: сначала им подробно

перечисляя трудности поломки их машины, и уж потом объявляя цену ремонта.

"... Пускай поймет: не до нее мне... "- думал Станислав Харитонович, принимаясь

описывать Деминой в черных тонах свою жизнь.

- Как живу ?..- после долгой паузы повторил он вслух.- По-разному, вообщем,

живу... Хуже, конечно, стало: здоровье, семья, дочка выросла — то ей

купи, то... И на работе тоже еще, ты знаешь... Такие все хлопоты... Развели

формалистику... Я же как привык раньше: норму свою выполнил — ну, положено там

за это, оклад... копейки... Но зато халтуришь уже потом — все себе

в карман... Да коммерсанты меня сманили, сдернули с места, гады... По первости —

ничего... Двое было их компаньонов... А как "настригли" немного

"бабок", миллионов, скажем так, триста — перелаялись между собой, от кого

из них больше пользы... Чуть — не в драку, не могут договориться... Тогда

давай управу искать каждый через своих рекетиров... Понаехали крутые...

Мирно так рассудили: этот — тем двести пятьдесят миллионов должен за услугу, а

тот — должен этим триста.. Не знаю, чем уж они закончили,— только у

мастерской нашей теперь рекетиры хозяева. И такое развели гадство — не приведи

бог !.. Нам денег — вот !.. ( Станислав Харитонович, сложив кукиш,

сам же на него посмотрел.) Начальника своего назначили... Нас, двух слесарей,-

на голый оклад... С запчастями — глухо, и за каждого клиента — квитанцию им,

бумажечку предоставь !.. Формалистика, блин !.. Формалистика,

одним словом !.. А начинаешь спорить, начальник тебе — бух на стол телефон:"

Повтори это им в слух !.."- как же, буду я разговаривать !.. С ними

поговоришь !..

Екатерина Тимофеевна, проницательно щурясь, молча выслушивала его. Этот

взгляд и ее скептическая ухмылка выказывали, что она не надеется, чтобы ей

говорили правду, но все-равно раскусит любую уловку — и, стало быть, замышлять

против нее бесполезно. Такое выражение лица у незваной гостьи начало

раздражать Станислава Харитоновича. Пока он говорил, ему все чаще хотелось

прерваться, воскликнув в сердцах: " Ай да, пошла ты !.."- и взмахнуть рукой, как

делала его жена Зинка, когда он пытался ей втолковать, что напился не на свои.

Но, одолевая себя, он спросил у нее с улыбкой:

- Так ты зачем сюда-то, Екатерина ?..

Демина начала опять нервически передергивать губами, прежде чем сумела

ответить:

- Зачем ?.. У меня к тебе дело... — выговаривая это, она взглянула в глаза

Станиславу Харитоновичу с такой ненавистью, что тот изумился и заерзал на

месте.

- Дело ?..- тихо прошамшил он.

- Да, дело.- подтвердила Демина голосом, набирающим твердости.- Мне от

тебя нужно родить ребенка.

Длинное лицо Станислава Харитоновича еще более вытянулось, он откинулся

от гостьи к спинке дивана, вытаращил глаза и долго не мог подыскать слов

на ответ...

2

- Что ты это сказала ?..- не скоро пробормотал он.

- Я хочу родить от тебя ребенка,— повторила с нажимом Демина.

- Извини... Мне как-то... Как-то это мне... знаешь... — залепетал Сергеенко.

( Он ей хотел сказать, что он удивлен.):- Ребенка ?!..- проговорил он громко,

совладав с голосом.

- Да, ребенка.

- Но почему ты это... ко мне ?.. Я тут причем ?..

" Бред, бред !.. не может этого быть !.. А Наташка, Наташка если сейчас

из школы — и матери, матери все потом ?!.."- полыхнула в голове и опять

закружилась опасливая мысль.

Лучше всего было выпроводить Демину сразу же, но Станислав Харитонович,

привыкши на работе обхожденью с клиентами, еще пытался с ней разделаться

по хорошему.

- У меня уже устроено, Катя, все — ты пойми !.. Квартира у меня, машина,

сад, .. дочка девушка у меня... Ну я... я не могу... Прости... Мне зачем

это ?.. Ты должна понять... — Станислав Харитонович, говоря, взбрасывал

перед собой по воздуху кулаком с выставленным вверх больным пальцем, будто

этот ноготь тоже для него служил аргументом, что у него устроена жизнь.

- Так ты не можешь ?!. Значит, ты не можешь ?!. Машина у тебя, машина,

да ?!..- внезапно расстервеняясь, крикнула гостья.

- Катя, слушай — ну ты что ?.. Тише... — пугливо начал Станислав Харитонович,

но, застыдясь своего испуга, закончил уже решительно.- Не втравливай меня в это

дело... Подумаешь !.. Ну и что теперь ?.. Это не дает тебе

права !.. Извини... И, Катя... ты уходи...

- Вот как ?.. Ты, значит, еще и гонишь меня ?.. Ну, гони, гони !.. Вытолкни

в дверь коленом !.. Что ж ты ?.. Ну ?.. Ну ?!.

- Катя, послушай...

- А что — Катя ?!. Что — Катя ?!. Вот приехала — и что ?.. Расселся как

истукан — и ни слова мне, ни полслова !.. Не спросил, как живу ?.. С кем ?.

Как провела эти годы ?..- Ничего !.. Ничего !.. Как истукан... Как... как

бревно !..

- Да, да, надо поговорить, конечно, .. — пожелав ее успокоить, согласился

Станислав Харитонович.- Я к чаю только сейчас соберу — и поговорим мы...

о прошлом поговорим... — он вскочил с дивана и, еще раз попросив ее не

волноваться, выбежал на своих длинных ногах, шлепая подошвами, из комнаты.

Женщина, отпыхивая ото рта прядь волос, достала из сумочки зеркальце и,

пытаясь с разных сторон рассмотреть себя в нем, стала поправлять свою прическу.

Сергеенко, потенькивая чашками и блюдцами, вкатил в комнату и поставил

перед ней сервировочный маленький стол на колесиках, с горстью желтого

печенья на тарелке из полуфарфора,— снова сбегал на кухню и вернулся с

термосом в руке и белым вафельным полотенцем на локте.

- Нужно, нужно поговорить, в самом деле... Чего уж... В кои веки

увиделись... — подсаживаясь к столу, с хитринкою во взгляде, заговорил он.

Нажимая кнопку у термоса, он нацедил в две чашки из него кипятка, долил

заварки и, не обращая внимания на слова гостьи: " Не наводи, не наводи —

я не буду пить !.."- с улыбкою — почти всунул ее чашку ей в руки.

Екатерина Тимофеевна действительно отказалась от чая, возвратив чашку на

столик, и не взяла полотенце, которое он принес ей вместо салфетки,— тогда

он, сдавливая полотенце кистью, отхлебнул чай и начал с ней вести приличный

разговор:

- Ну так как ты... вообще... как живешь ?..

Демина не спешила ему ответить, прищуриваясь с тем выражением глаз, что

ее здесь обманывают.

- Что ж, я могу тебе рассказать, если ты хочешь ?..- наконец проговорила

она.

Станислав Харитонович, улыбаясь, кивнул и еще отхлебнул чая из чашки.

- Ну слушай... Когда ты бросил меня тогда... Помнишь ?.. И я осталась

одна...

- У меня путевка кончилась... — не слишком смело, подсказал ей Сергеенко.

- Да, путевка... Осталась одна — и тоже поехала к себе в Челябинск...

Опять на работу в Уральский народный хор...

- Как же, как же: ты ведь поешь, я помню !..- значительно улыбнувшись,

подхватил разговор Станислав Харитонович.- Ну а вообще-то ты как ?.. Замуж

не выходила ?..

- Как тебе сказать ?.. Выходить-то я выходила, но не совсем...

- А !.. Не расписаны были ?..- догадался Сергеенко.

- Не расписаны,— подтвердила Демина и уточнила нежданно.- Ему было нельзя.

- Почему — нельзя ?..- удивился Станислав Харитонович, прежде чем сообразил.-

Так он семейный был ?..

- Нет, просто... понимаешь... он "вор в законе"... — ответила равнодушно

артистка.

Станислав Харитонович моргнул так, будто получил щелчок по лбу.

- Кто он ?..- вырвалось у него.

Чтобы не оплескаться из чашки, он тоже отставил ее на стол.

- "Вор в законе", "авторитет",— повторила она, прищуриваясь, и пояснила

для Сергиенко.- Им ведь нельзя жениться по "воровскому закону": не хотят

ни к чему на свете привязываться...

- И ты... что ли... значит... с ним эти годы ?..- заговорил Станислав

Харитонович, аккуратно подыскивая слова.

- Ну да вот, с ним, представь, до сих пор...

- Но... почему ты — ко мне-то ?..

- Ай, я же сказала: мне нужно родить ребенка !..

Сергеенко, впадая в растерянность, заметал взгляд по комнате. Ему уже

не казалось, что это бред, поскольку "новые русские" всегда, он слышал,

чудят.

Он попытался для поддержки мысленно вызвать образ своей жены, как она

восклицает, взмахивая рукой: " Да отстань от меня !.."- жена представилась, но

почему-то руку не подняла и даже померещилось, что глаза у нее округлившиеся,

напуганные... Станислав Харитонович, не замечая, начал сминать ладонями

полотенце, как на работе он отирал их об ветошь.

- А как ты с ним познакомилась ?- все же решил усомниться он.

- Познакомилась ?.. Очень просто... Он на концерте увидел меня...

- Да, да... — уже безнадежно согласился Сергеенко.- В самом деле, все просто...

Чем некрасивее начинало казаться ему теперь лицо женщины, тем, почему-то,

сильней верилось, что это правда.

" Чего только не влезет в голову этим "ворам в законе" ?..- думал Станислав

Харитонович.- От безделья-то им, чтоб развлечься ?.. Артистка все-таки...

Блатную песенку может под водку спеть... Они же и всегда — к артистам и к певцам

нашим тянутся... Не с босявками ж им водиться ?.."

- И ты... с ним эти годы ?..- затушив всякое лукавство в глазах, бормотал

он все об одном.

Демина наклонила головой, слегка усмехнувшись.

- Катя, слушай, а что, если он узнает... что ты — ко мне ?.. Ведь прикончит

он... Но я тебя сразу узнал, сразу... — отчего-то добавил Станислав Харитонович и

затем уже предложил нерешительно, простирая к ней руку.- Ну вот, Катя, и рожала

бы ты от вора...

- От вора, от вора !..- вконец рассердилась Екатерина.- Заладил. А я от

тебя решила родить !..

Сергеенко быстро отдернул руку, вызвав новую усмешку у Деминой.

- Что же ты меня больше не выгоняешь ?- ядовито спросила она.

Станислав Харитонович не знал, что придумать уже ей в ответ ?..

- Если хочешь, я тебе сама объясню, почему ?- с вызовом предложила она.

Хочешь ?.. А то я могу... А вот что: ты этого позволить себе не смеешь..

Не смеешь просто, и все !.. Ты же твердо знаешь, что тебе можно, а что

нельзя — ну ты и не гонишь !.. Такие гены в тебе — в этом все дело... И

знай, я тебе скажу: это ты виноват, почему мне на старости нужно рожать

ребенка !.. ты и гены твои !..

- Я ?!.- прикрывая себе ладонью грудь, с ласковым недоумением воскликнул

Сергеенко.

- Ты, ты !..- в злом исступлении повторяла гостья.- Ты, ты !..

- Но послушай, Катя, .. ведь двадцать лет...

- И гены твои проклятые !.. Из-за них все !.. Вот хочешь выгнать меня —

а нельзя, нельзя !.. А с ним — не так,— стала она торопливо рассказывать

о своем сожителе.- Если захочет что, заблажит,— то так вот чтоб было:

"Вынь, да положь! А можно это или нельзя — знать не хочу !.."- Захотел —

и захапал себе целый остров. Остров, остров целый возле города на реке !..

Перед носом у всех властей. И не пикни никто !.. Молчат... Сделал лагерь

на острове для своих пацанов: водка там у них, наркотики... Учит их... И

все через пальцы, через пальцы на это глядят !..

- Формалистика... — поддакнув, встрял Сергеенко.

- Формалистика, да... — после паузы, согласилась с ним гостья.

- Так, Катя, я говорю: тебе не опасно это ?.. Ведь может узнать ?..

- Кто, он может ?.. Да он и так знает !..

- То-есть, как знает ?!.- изумился пуще прежнего Станислав Харитонович.-

Знает — и ты, что ?.. Все-равно ?!.

- Да он же сам тебя и нашел... По своим связям... Только пальцами щелкнул,

понимаешь,— и сразу бумажка ему: где, когда, почему и с кем... все

про тебя, все написано !..

- Ничего не понимаю... — произнес Станислав Харитонович, ладонью поглаживая

свой лоб. Он пытался вспомнить изо всех сил, не пора ли придти Наташке из

школы ?..:- Бред, бред !.. Ну зачем я вам сдался ?..- спросил он.

Вместо ответа, Демина полезла рукой в сумочку, нащупала фотокарточку, вытащила

и подала Сергеенко.

- Погляди,— сказала она.

Отняв руку со лба, он взял и посмотрел снимок. Сфотографирован был улыбающийся

молодой солдатик в защитной форме, с погонами ефрейтора.

- Кто это ?..- спросил он, уже что-то подозревая.

- Это твой сын,— отозвалась Екатерина Тимофеевна, следя с напряженным

вниманием за выражением чувств на лице Станислава Харитоновича.- Вернее

так: он был твоим сыном... — уточнила она.

- Катя, почему — был ?..- тихо спросил Сергеенко.

- Ну хотя бы потому, что его убили в Чечне...

- Как убили ?..

- Обыкновенно... как убивают ?.. Не всем же живыми быть на войне... — она

пыталась говорить сухо, философствовала, думая, что этим больше ранит его,

но не выдержала сама и заговорила с жаром, срываясь.- Убили его, понимаешь,

убили !.. Все! Все !.. Нет его больше !.. Это ты во всем виноват! Ты !

Ты !.. Не хотел ведь он в армию — так зачем слушал ?!.. Приказали — он и

пошел... И вот убили его... А ты есть... И я хочу второго такого же !.. Ты

понимаешь ?!. Точно такого !.. Только ты помочь можешь, гад, только ты !..

Станислава Харитоновича покоробило, что подруга "вора в законе" с ним

устраивает "разборки": это могло быть очень опасно.

- Да ведь друг-то твой — он-то что же не защитил ?..- нашел в себе силу

свалить вину Сергеенко.

Екатерина Тимофеевна мгновенно запнулась, отдышалась и ответила не так

задиристо:

- Это, Алешка, сын... не хочу, говорит, никому неприятности делать...

- Ну вот видишь,— неизвестно к чему сказал Станислав Харитонович.

Демина, казалось, успокаивалась, но, очевидно, еще что-то вспомнив, вытянула

голову вверх и, напрягая жилы на шее, снова заговорила громко и торопливо:

- В военкомате полковник мне: Я вам, говорит, Екатерина Тимофеевна, от

всего сердца сочувствую. Поверьте, говорит, мне даже самому больно...

А я ему как закричу: Не смейте говорить, что вам больно !.. Вот Алешке моему

действительно было больно! Да !.. Когда в танке на нем горела одежда !.. Ему

было так больно — что он знал: убьют, нельзя вылазить из танка,

но не мог терпеть, вылез,— и чеченцы... они его застрелили из автомата !..

Было заметно, что Демина не в первые рассказывает, как ей удалось "срезать"

полковника и что эта единственная возможная для нее месть, доставляет ей

облегчение.

- Ты вот говоришь: формалистика... Точно, все формалистика... — спокойнее

продолжала она.- Мой который... этот... ну, вор... захотел, чтоб наш начальник

по борьбе с оргпреступностью был у него в кумовьях. Ты скажешь,

так не бывает ?.. А он захотел — и стало... Подсунул ему одну верченую

девчонку... И представь, она от него родила — да, родила !.. Собрались за

городом крестить ребенка: полковник с любовницей, поп, пригласили нас с другом

восприемниками быть от купели... И вот, держу я, знаешь, этого ребенка

в руках, качаю... Остальные шашлыком занялись... Думаю: никому, бедненький,

ты не нужен !.. Ведь это же "мой" спланировал тебя, чтобы только так вот,

по-приятельски, с полковником у костра потрепаться... А вот мне действительно

мой Алешка нужен !.. Мне по-настоящему нужен, а у меня его нет !..

И тогда я вспомнила о тебе... Мне не для формальности только... Мне — не

для формальности, ты пойми !..

Станислав Харитонович не ответил, он смотрел на нее почти не соображая.

С какого-то момента ему стало казаться, что у него в груди возник ком и

мешает вдохнуть воздуху, сколько следует. Сергеенко, не понимая, что это

с ним, посмотрел удивленно по сторонам и тут же догадался, что его может

выручить — тогда он положил на диван карточку сына и полотенце, встал и,

ничего не говоря, скорыми шагами проследовал на кухню. Там он извлек из-за

пенала заначеную им бутылку водки, набулькал себе полстакана, выпил; повторил

еще полстаканом — и занюхал своим запястьем. Позабыв спрятать водку, он уже

уходил из кухни, когда его осенила мысль.

" Постой! Да ведь это же все в газете писали !.. В "Известиях" же, ну

да !.. Только остров у которого — тот на Дальнем Востоке где-то, .. а ребенка

который крестил у обэповца — в Екатеринбурге живет !.."

Станислав Харитонович, взбудораженный, вбежал в комнату к Деминой и срывающимся

от возбуждения голосом заговорил:

- Катя, вспомнил я !.. Это же все — в газете !.. Ты что думала — мы не

читаем газет ?!. Ты мне все время, значит, врала ?!. А, врала ?.. Нету,

что ли, у тебя вора ?!.

Екатерина Тимофеевна смутилась и отчаянно покраснела. Сергеенко понял: нет

вора !.. Возбуждение улетучилось так же разом, как появилось, тревожные

мысли в голове улеглись, не надо было уже беспокоиться ни о жене, ни о дочери;

Станислав Харитонович, ощутил под собой знакомую твердую почву, словно скатился

в родную лунку. Показалось так хорошо, что он не рассердился даже на Демину за

эту глупую шутку, а развеселился и лукавый огонек опять появился в его глазах.

- Ну вот, Катя, зачем ты это ?.. Разыгрывала меня про вора ?.. Как будто

так мы с тобой, по-хорошему, договориться бы не смогли ?..- улыбаясь, заговорил

он, но осекся, увидев ее глаза и оранжевые дыгающие губы.

- Так что ?.. Правда, он умер ?..- упавшим голосом спросил он.

Демина не ответила, но лицо ее, дергающее губами было странным...

Пьяная слеза вывалилась из глаза и защекотала по щеке Станиславу Харитоновичу,

он нащупал ее над усами и растер; вторая слеза защекотала другую щеку,— только

тогда Сергеенко понял, что плачет. Он опустился на диван, на то же место, где

сидел раньше, взял полотенце и начал прикладывать его к глазам.

Екатерина Тимофеевна, увидав его плачущим, тоже собралась плакать; глаза

ее утратили злой прищур, превратились в испуганные и жалкие. Прежде чем

заплакать, она посмотрела на Сергеенко так, будто поблагодарила его, что у

нее смогли сделаться такими глаза. Заметив ее взгляд, Станислав Харитонович

окончательно уверился, что ничего страшного его семье не грозит, и хоть

он плакал теперь и мысленно расстраивался о своем неизвестном сыне, но на

сердце у него уже было легко и с каждой минутой становилось все легче и

легче. Особенно успокаивало его, что они нашли с Екатериной общий язык и

плачут теперь об одном и том же. Пожелав развить эту общность, он начал

ласково подсовывать ей в руку свое полотенце и, застенчиво улыбаясь сквозь

слезы, проговорил:

- Бери, Катя, бери... Тушь, тушь побежит...

Он еще плакал и делал грустным лицо, когда Демина, взяв полотенце и утеревшись,

уже опять глядела на него зло...

Александр Найденов

адрес: 620142 г.Екатеринбург а/я 550

телефон: / 3432 /- 10—28-83

E-mail: an-v@mail.ru

11 апреля 2002 года  05:33:08
Александр Найденов | an-v@mail.ru | Екатеринбург | Россия

---

Александр Найденов

Петровна и Сережа
рассказ

Р а с с к а з

Петровна и Сережа

Плюгавенький круглолицый мужчина в жеванном пиджаке подошел в после-

обеденное время к домику Петровны и заколотил кулаком по стене. Во дво-

ре начала лаять собака и загремела цепь, протягиваемая по проволоке, но

ни в доме, ни со двора никто не отозвался и дверь никто не открыл. По-

дождав немного, мужчина вошел в палисадник и постучал по стеклу окна.

За окном появилась плохо причесанная седая старушка. Щурясь без очков,

она глядела сначала выше головы гостя, но, наконец, опустила взгляд,

рассмотрела и узнала его.

- Подожди, Семен, сейчас я открою,— сказала она и отошла в комнату.

Поздоровавшись с вышедшей из ворот, уже прибравшей себя Петровной, Се-

мен предложил ей посидеть на скамейке и поговорить. Они не виделись

около месяца.

Присев на теплую скамейку, Петровна сказала: Эти синоптики совсем

изоврались. Обещали грозу, а сегодня целый день снова палит и никакого

дождя... Ну, как вы все там живете? Расскажи.

- В гости к нам приходи — сама все увидишь,— засмеялся мужик.- Что ты

давно у нас не была? Мы с Натальей уже и так говорили: надо узнать,

не заболела ли тетушка. Как ты себя чувствуешь ?

- Спасибо. Скажи, что здорова. Дела одолели. Окучивала огород. Сегод-

ня мы с Фаиной ходили в поле за земляникой, только недавно вернулись.

Я прилегла и, вот на тебе, уснула.

Старушка ушла во двор и возвратилась со стеклянной банкой ягод в ру-

ках и с кружкой, наполненной земляникой.

- Попробуй,— предложила она Семену и насыпала ему на ладонь ягоды из

кружки.- А это — Наталье с дочкой,— сказала она, подав банку.- Пусть

угостятся.

- Может быть, тебе надо помочь что сделать по хозяйству ?- спросил

гость.

- Пока не надо,— ответила Петровна.- Когда соберусь косить сено для

кроликов, я тебе передам... Почему ты сегодня не на работе ?- спросила

она.- Опять уволили ?

Семен замотал головенкой: Нет.

- Я сейчас устроился работать сторожем в больничном городке. Ночь

через две. Мое дежурство сегодня с пяти часов вечера,— сказал он.

Они замолчали, греясь на солнышке и разглядывая прохожих.

- Мы халтурили тут на днях,— начал говорить Семен, проглатывая земля-

нику.- С мужиками копали могилу Прокопьеву Ивану Дмитриевичу. Царство

ему небесное. Знаешь, жил на Иканиной улице, работал в семнадцатом цехе ?

Петровна кивнула, представив лицо того, о ком он говорил и положила в

рот несколько ягод.

- Я потом пошел побродить по кладбищу — знакомых лежит много. Наткнул-

ся на могилу твоего Сергея. Смотрю, на памятнике вся краска обшелуши —

лась. Наверное, зимой. Ведь вон какие были морозы. Трава, смотрю, вся

подрезана, в оградке цветы, а памятник стоит — весь облез. Ты его по-

чему не выкрасишь ?

Петровна как раздавила языком землянику, так и застыла, услышав его

слова. Но вот, протолкнув со слюной показавшиеся горькими ягоды, она

произнесла, глядя перед собой: Не привезли краску в магазин. Выкрасить

нечем.

- Так ты бы давно мне сказала,— зашевелился Семен.- У нас целая фляга

этой краски спрятана на работе. Затащили весной, когда ремонт в больни-

це делали. Я тебе отолью.

- А не заругают тебя ?

- Нет... Петровна... ты мне дай три шестьдесят две, чтобы сменщики не

обиделись, я тебе три литра краски завтра утром принесу. Наталье только

ты не говори.

- Ладно,— пробормотала Петровна и вытащив кошелек из халата, отсчитала

бумажки и мелочь.

Когда Семен ушел, очень довольный, Петровна вернулась в дом.

Вечером радио сначала засвистело, потом передало сигналы точного вре-

мени и обаятельный мужской голос объявил из него: В Москве — 16 часов,

в Горьком — 17, в Перьми, Челябинске и Свердловске — 18, в Новосибирс-

ке — 19, Владивостоке — 23 часа, в Петропавловске-Камчатском — полночь.

Радиоприемником служил у Петровны репродуктор-тарелка еще довоенного

производства.

Дослушав программу передач на вечер, Петровна отправилась за хлебом

в центральный магазин. Можно было купить хлеб и в магазине через дорогу

напротив дома, но ей захотелось чем-то занять свое время.

На пруду, по набережной которого старушка шла, как обычно, сидели в

лодках рыбаки, приткнув к кольям лодки невдалеке от берега. Вечер был

хорош — теплый, не жаркий. Тополя в аллее на набережной тихо шумели.

По левую руку за заводским забором чем-то громко стучали в доменном

цехе.

Воротившись из центра еще до восьми часов, старушка, не принимаясь ни

за какие домашние дела, сразу же села к репродуктору.

Около половины девятого, когда диктор произнес:"На этом наша передача

заканчивается, Петровна попросила:"Сереженька, ты не уходи. Мне надо с

тобой поговорить".

Года два тому назад, случайно, даже быть может, в шутку, она обратилась

в первый раз со словами к радио, представив себе, что ее сын Сергей

живет в Москве, работает на радио и с ним она может поговорить вот

так, пусть он ее порой и не слышит. Из мужских голосов дикторов ей

нравились два, очень между собой похожие и она стала представлять, что

это голос ее Сережи. Однако, очень скоро это перестало для нее быть

игрой. Ей нравилось думать, что в Москве у Сережи есть квартира, дети,

жена, что он ездит на работу в "Жигулях", что он очень вырос, стал вы-

сокий и волосы у него все так же вьются. Почти реально она ощущала

прикосновение своих ладоней к этим кудрям. Он говорит, смущаясь:"Что

ты, мама ?"

- Ничего, ничего, Сереженька, работай,— говорит она ему.- Просто я по-

правила твои волосы.

Ее чувства по отношению к сыну не были просты. Одна была светлая сто-

рона — мысли о том, как Сережа живет в Москве, ее грезы, ее вечерние

разговоры с ним около репродуктора.

К несчастью, была еще другая сторона, темная, ужасная. Эти чувства

всегда поднимались в ее груди с воспоминания об обтянутом побелев-

шей кожей лобике, раскачивающемся над краем гроба, когда этот гроб

подносили к могиле. Дальше она ничего не помнит, потому что перед раз-

рытой могилой, куда люди должны были закопать ее сына, она потеряла

сознание.

- Он там ?- спросила она на другой день после похорон у своей матери,

придя с ней вдвоем на кладбище.

Та ответила, даже не удивилась:

-Да, он там, Люда.

Но матери ее уже давно нет и больше не у кого ей это спросить еще раз

как ей иногда хочется.

- Сережа,— позвала она сына.- Ты ей скажи, если увидишь ее. Пусть она

меня не мучает больше. Приходит она ко мне, Сереженька, по ночам и все

зовет меня, зовет к себе детским голосом, плачет. Жалуется мне:"Ма-

мочка, что ты со мной сделала." Говорит, что без меня одна очень бо-

ится. И я не сплю уже которую ночь и до самого утра тоже все плачу.

И мне тоже так страшно. Сереженька, ведь если б была моя воля, то я бы

давно уже была с вами.

Каждый вечер в августе мимо дома Петровны проходили студенты-строй-

отрядовцы, возвращаясь после работы в свой лагерь. Однажды старушка

остановила их и спросила, не сможет ли кто-нибудь из них починить ра-

дио. Один студент вызвался это сделать. Петровна провела его в дом.

Увидав репродуктор-тарелку, паренек даже растерялся.

- Неужели это чудо еще и работало ?- спросил он.

- Работало,— сказала Петровна.

- Вы бы лучше сдали его в музей, а себе купите новый приемник,— посове-

товал юноша.

- Нет, я привыкла к этому. Я его носила в мастерскую. Не взяли. Посмея-

лись и сказали, что радио не стоит денег за починку.

Старушка прямо на глазах поникла, увидав, что и студент не может ни-

чего сделать.

Тот все-таки повертел репродуктор в руках, посмотрел его. Поломка ока-

залась удивительно простой: отвалился один медный проводок. Студенту

понадобилось пять минут, чтобы вытянуть провод из шнура, зачистить

и прикрутить его на место. Включили радио в сеть. Оно заработало. Го-

лос диктора разнесся по комнате. Студент только удивился, до чего ра-

довалась старушка. Она стала предлагать ему деньги за ремонт, он от-

казался. Потом он увидел в простенке большую икону и спросил:

- Вы верующая ?

- Я-то ?- переспросила Петровна.- Нет. Икона осталась от матери. Я ког-

да работала на заводе бухгалтером, то прятала ее на чердаке. Боялась,

что засмеют, если увидят, начнут говорить: " Отсталая ты, Людмила Пет-

ровна", а ведь у меня бухгалтерского образования не было и я все дрож-

жала, что могут уволить.

- Не уволили ?- спросил студент.

- Нет. Теперь я уже на пенсии десять лет.

- Может быть, продадите мне эту икону ?- осторожно спросил студент.

Она подумала и сказала: Знаешь, бери ее себе так.

Студент снова удивился, но икону взял и ушел.

Этим же вечером Петровна сидела перед репродуктором и говорила:

- Ты уже давно стал взрослым, Сереженька, ты меня можешь понять. Хочешь,

я тебе, только одному тебе расскажу, как все было ?

Радио передавало какую-то музыку, но старушка не обращала на это вни-

мания.

- Когда началась война, тебе было шесть годиков. Отца мы проводили на

фронт, ты это помнишь? А потом принесли нам с тобой похоронку. Многие

их тогда получали. И мы остались одни. На заводе в войну работали по

двенадцать часов. Я вытачивала снаряды на токарном станке. Осенью, уже

под конец смены ко мне идут, говорят: "Людка, твой Сережа заболел. Фая

Черноголова, твоя соседка, сейчас велела передать".

Я отпросилась домой. Тогда с этим строго было. У нас Прокопьев масте-

ром был, он разрешил. Помню, на плотине бегу, а сердце так и колотит,

так и колотит. Прибежала домой, ты лежишь весь в поту, а температура

под сорок. Вызвали доктора. Она послушала тебя и сказала: "Надо его

везти в больницу, это воспаление легких". Я так и присела, ноги подко-

сились. Увезли мы тебя в больницу на их машине. Ты только все постаны-

вал. Я каждый день на работе, а потом бегу к тебе в больницу. А тебе

все хуже и хуже. Кашель начался. Кашляешь так, что на матрасе весь сог-

нешься. Приступами, подолгу. И я не знаю, чем тебе помочь, только рядом

сижу и реву.

Мне тогда посоветовала медсестра, что нужно достать пеницилин. В боль-

нице его нет, но может быть, есть в госпитале. На другой день я туда

пошла, к самому главному врачу. Ему тогда было 35 лет, он отец того

Семена, мужа Натальи, что приходит ко мне. Смотрю, сидит такой важный,

насупленный, курит. На нем одет китель с погонами. А как начал со мной

говорить, улыбаться начал. Я тогда еще была красивая. Говорит мне, что

ничем помочь не может. Лекарство строго подотчетно. Старшим офицерам,

раненым на фронте, и тем не хватает. Я вижу, что я понравилась ему

очень. Он был тогда холостой.

Пришла опять к тебе, а ты в постели лежишь, слабенький. Говоришь мне:

"Мама, мама... " и волосики у тебя на головке все слиплись.

Старушка заплакала, зашмыгала носом и, вытирая слезы платком, сказала:

- На другое утро я испекла несколько пирогов и после работы пошла снова

к нему. Он пироги не взял, лишь улыбнулся и сказал, что он ко мне при-

дет в гости. Пришел. И я с ним, Сережа, переспала.

Пеницилину он дал. Такие острые стеклянные ампулы. Десять штук. В них

налито что-то прозрачное. Стали делать тебе уколы. Я ждала, что вот-вот

начнет помогать. Но — нет. Один раз в коридоре слышу — врачи разговари-

вают в своей комнате, говорят: "Слишком поздно, он не выживет". Когда

я это услыхала, то побежала к тебе и начала тебя целовать, целовать как

безумная. А потом отодвинулась, подумала, что у меня, наверно, сильно

пахнет от кофточки табаком, я вся от него табаком пропахла. Ты такой

беспомощный был, Сережа, только ручкой пошевелил.

В ноябре мы тебя похоронили. Семен, его тоже Семеном звали, неделю ко

мне не показывался, а потом пришел, так я его чуть не убила — кинула в

него топором. Он больше не приходил.

Старушка прервала свой рассказ и потупившись на свои руки, сложенные

на колени, молчала. Потом произнесла:

- Скоро я узнала, что я беременна от него. И так мне и этот Семен и его

ребенок были противны, что я и выразить не могу.

На втором месяце я натопила баню, выпила три стопки водки без закуски

и села в бане в бак с горячей водой. Посидела в нем и у меня произошел

выкидыш. Я сама тогда еле выползла через порог в предбанник и чуть не

умерла. Ребенка я тайком закопала в саду под кустом. И вот теперь она

ко мне ходит, говорит, что она моя дочка и все меня к себе зовет и зо-

вет...

Через год Петровна умирала от рака. Живот у нее раздулся, как у бере-

менной, а руки и ноги похудали так, что видна была каждая косточка.

Дважды врач делал ей выкачку жидкости из живота. Каждый раз через иглу,

которой протыкали живот, из Петровны вытекало по тазу воды. В третий

раз врач приехал по вызову и удивился, что старуха еще жива, однако

прокалывать ей живот не стал, сказав, что она больше не выдержит этого.

Петровна прожила еще около месяца. За ней ухаживала Наталья. Иногда,

чтобы помочь перестелить постель, приходил Семен. Когда Петровне дела-

лось лучше, она выпрастывала свою руку из-под одеяла и придвигала реп-

родуктор ближе к себе. Один раз она попросила Наталью, чтобы та поло-

жила этот репродуктор к ней в гроб. Отойдя на кухню, Наталья только по-

качала головой: "Совсем с ума сошла тетка: собралась на том свете ра-

дио слушать".

В декабре Петровны не стало. Еще спустя полгода могилу Петровны вскры-

ли и ей на гроб поставили другой маленький гробик — у Натальи родилась

пятимесячная девочка и не выжила.

- Вот, пришла к тебе, тетя Люда, внучка. Береги ее и ухаживай за ней,-

сказала Наталья.

Перед тем, как начали забрасывать яму, она велела Семену положить в

нее репродуктор — пусть слушают.

Александр Найденов

адрес: 620142 г.Екатеринбург а/я 550

телефон: / 3432 /- 10-28-83

E-mail: an-v@mail.ru

11 апреля 2002 года  05:34:36
Александр Найденов | an-v@mail.ru | Екатеринбург | Россия

---

Александр Найденов

Переулок Прохладный
рассказ

Р а с с к а з

Переулок Прохладный

1

Вошли в аллею и стали по ней подвигаться вдоль набережной. Здесь

холоднее оказалось, чем в городе: сыростью сквозило от реки. Наступать

на дорожку было мягко — по густому слою тополиных подмокших листьев и,

хотя горели фонари на невысоких столбах, вокруг темно было так, будто

проходили не под деревьями, а по какому-нибудь тоннелю в горе.

Новобранец срочной службы рядовой милиции Новоселов шагал, уткнув руки

в карманы шинели, настороженно озирался по сторонам и с уважением косил

глазами на сержанта Криницына, стараясь идти с ним вровень. Отстав на

несколько шагов, позади них шли рядовые Ломакин и Кожинов, беседовали

негромко между собой. Разговор их интересовал Новоселова и, если б он не

считал,

что невежливо оставить сержанта, он дождался бы их и послушал, что они

говорили.

Ломакин рассказывал про антидиверсионную группу "Альфа", куда недавно

был принят его знакомый.

"... И короче, выстроили их всех, кого в десантники призывали, и мужик

там один, в штатском, к ним вышел: " У кого из вас есть желание служить

в группе "Альфа" ?" Кряжистый сам, амбал такой из себя... Они,

конечно,— задавать вопросы ему, что к чему ?.. Вообщем, вызвались

человек двадцать.

Этот мужик им приказывает: деритесь теперь, мол, между собой,— буду из

вас отбирать. Некоторые — сразу в растерянность, типа того: как вдруг —

драться? В костюмчиках стоят переминаются, с сумками на плечах... А

Серега — ха !.. Ему что !.. Ему подраться — лучше развлеченья не надо: с

шестого

класса был в секции каратэ... Забойный пацан... Он за минуту отмочалил

троих... " Этот подойдет",— мужик радуется... "

Включилась рация на портупее у сержанта Криницына: дежурный Ленинского

района вызывал ноль-четырнадцатый наряд — и Новоселов не мог далее

разобрать, о чем говорят у него за спиною. Искажаемый рацией голос

дежурного напоминал голос робота и разносился, должно быть, обширно по

пустой аллее.

" Сколько это, если посчитать, по городу патрулей ходит? Вот же ведь,

сила !.."- начал размышлять Новоселов.

Он не привык еще к службе, ему в диковинку было, что в тот час, когда

обычно он уже сидел дома, он теперь идет по темноте в такой глуши, где —

ему представлялось раньше — ночью осмеливаются ходить лишь преступники,

хулиганы и пьяницы. Но сейчас не только он не боялся их, а, напротив

того, сами они должны были остерегаться и уклоняться от встречи с ним.

Он не сделался смелей за эти полтора месяца, сильнее или ловчее, он не

Выучил еще приемов рукопашного боя — зато почувствовать успел другое,

более важное: что за ним стоит сила, с которою никто не мог не

считаться. Название ее было — власть. Ему нравилось это его новое

положение и даже он начинал им гордиться.

И теперь в рассказе Ломакина, обрывок которого он уловил, ему

Угадывалось влияние все той же силы. Только она в секунду могла

заставить незнакомых, прежде не причинявших один другому вреда людей,

вовсе и не желающих этого,— пинать ногами и ударять кулаками друг друга.

И только она обладала правом им это позволить: делать то самое, за что в

другом случае их немедленно отдали бы под арест.

Эта ситуация ему показалась знакомою потому, что вот заставили и его

самого, не спрашивая согласия, идти сейчас здесь, в наряде, вооружили

резиновою дубинкой, баллончиком с газом, наручниками, выдали ему форму,

провели инструктаж, требуя от него таких действий, какие раньше он за

собой и представить даже не мог.

Дубинка, постукивавшая его по ноге, привлекала его внимание особенно

часто — и в голову назойливо возвращалась мысль, что дубинкою этой ему,

быть может, предстоит сегодня кого-нибудь "отключить". Его

принадлежность к власти хоть и льстила его самолюбию, но пока что и

немного смущала еще Новоселова.

Рация на ремне у Криницына вещала все так же громко, они двигались

неспеша, ни от кого не таясь и Новоселов, начавший скучать, занялся тем,

что стал воображать себе фигуру преступника, который, скрючившись от

страха, улепетнуть пытался бы с их пути. Новоселов насупливал строго

брови, ворочая шеей, всматривался в разных направлениях в темноту, и уже

жаждал подобного преступника там заприметить, властно выкрикнуть ему:

"Стой !", потом, поймав, потребовать у него документы; наконец, обшарить

его... К сожалению, никто не показывался...

В конце аллеи повернули налево и через переулок Прохладный, между двумя

длинными дощатыми заборами, мимо деревянного жилого барака в середине

одного из них, направились снова в город — на ужин в свою дежурную

часть...

2

У двухэтажного барака в проулке были заколочены досками и кровельной

жестью все окна по одну сторону от входной двери, на другой стороне в

окнах наверху горел за шторами свет, нижние три окна были черны. Там на

первом этаже в своей комнате лежала в постели Лидия Павловна Соколова,

маленькая, худощавая женщина сорока лет. Ей не спалось сегодня, она

глядела в потолок, думала о чем-то и поджидала своего мужа. Услыхав

голоса и шаги милиционеров, она перевернулась, встала коленями на

перину, вытянулась туловищем через дужку кровати и отодвинув рукою тюль,

подхватилась для опоры за металлическую решетку в окне. Ей хотелось

узнать, не холодает ли снаружи? Она увидела, как по серебрящемуся

тротуару мимо дома проходят солдатики с задраными воротниками шинелей,

подумала: " Какие мозглявые, " решила, что холодает и, оттолкнувшись от

окна, опять улеглась на спину...

Над нею, точно в такой же комнате, проводили этот вечер двое: Наталья

Черноголова, плотнотелая, круглолицая кладовщица овощебазы и ее новый

квартирант и сожитель Виталий, студент третьего курса мехфака,

подрабатывающий на овощебазе грузчиком. Наталья, в импортном ярком

халате, сидела на диване, подобрав под себя длиннющий подол и разведя в

разные стороны свои мощные ноги в коричневых хлопчатобумажных чулках.

Острием ножа она вырезывала гнилую мякоть из яблок и стряхивала ее в

ведро, стоявшее на коврике у нее между ступнями. Около дивана

громоздился на табурете деревянный ящик, почти полный неперебранных

яблок, а очищенные она откидывала в эмалированный бачок на полу.

Виталий, среднего роста плечистый молодой человек с прическою на прямой

пробор и крашеный под блондина, наклоняясь над кухонным столом, чертил

на большом листе ватмана. Он всю последнюю неделю избегал Черноголову,

вечера проводил у себя в комнате, появлялся у нее только поесть — и

сразу опять исчезал к себе, оправдываясь, что у него много уроков.

Вероятно, он и сегодня бы не остался, если б ему не понадобился для

чертежа этот стол. Они молчали уже минут тридцать, притворяясь каждый,

что увлечен своим делом. Виталию скорее это наскучило.

- Я возьму яблоков ?- спросил он, не отрывая взгляда от чертежа.

- Бери. Помой в кастрюле. Там на плите кипяток,— тоже не подымая лицо,

отозвалась Наталья, постаравшись однако, чтобы голос ее прозвучал заду-

шевно.

Студент лениво и с таким видом, точно делает одолжение, набрал в алюми-

ниевую чашку яблок из бака, неторопливой походкою, переваливаясь, отпра-

вился к печи, зачерпнул в кастрюле кружкой и полил яблоки горячей водой

с паром. Прополоскав, воду слил в умывальник, вернулся с чашкой в руке к

столу и, обгрызая нагретую кожуру с яблока, продолжил молчаливо

рассматривать свой чертеж.

Наталья решила тоже чуть-чуть развеяться — отложила на угол ящика

Влажный нож, обтерла о полотенце руки, на диване рядом с собою,

подобрала пачку "Бонда", вытянула из нее, защипывая за фильтр ногтями,

одну сигарету и прикурила от зажигалки. Наталья курила неестественно,

как это и делают женщины,— придавая тому факту, что они курят,

преувеличенное значение. Дымящуюся сигарету она держала, сжав ее промеж

двух пальцев, остальные пальцы на этой руке растопырив, то вставляла ее

в угол рта, то, выдыхая дым, относила от губ, обязательно взглядывала

при этом кверху и хотела казаться задумчивой.

Кисловатый душок подгнивающих яблок в комнате, вкус гнили на языке и

Это нелепое выражение лица заплывшей стареющей женщины, которую он

считал дурой,— все это действовало на нервы Виталию. Он и так уже

несколько дней был в черезвычайно дурном настроении, так что за этот

срок сам пытался несколько раз понять, что его беспокоит, и чего ради

ему приспичило волноваться ?

Ему не нравилось, что у него мало денег — но, кажется, ничего с этим

поделать было нельзя; к тому же, денег не хватало ему и прежде, никакой

новой причины не появилось для специальной тревоги на этот счет. Ему не

нравилась комната, которую снял он у Черноголовой, где было мебели —

только железная кровать, табурет, тумбочка и, под вид вешалки, вбитые в

стену заржавленные гвозди; где с потолка свешивалась на перевитых

проводах желтая лампочка, половицы предательски вскрипывали от каждого

шага и на любом месте испытывался озноб в спине. Не нравилось тратить по

часу на поездки в троллейбусе отсюда до института. И в довершение всего

не нравилось, и очень не нравилось, что к его однокурснице Леночке

теперь, когда его не поселили в общежитие, там вечерами может кто-нибудь

начать клеиться.

Он называл серьезными только эти причины, главную же причину, ту

именно, что чаще всего раздражала его: что он боится своей хозяйки,

боится запутать себя в этой, столь неприятной для него связи,— эту

причину тревоги Виталий признать серьезною никак не хотел и даже

стыдился сам за себя от мысли, что он может бояться какой-то тупой

бабищи. Но сколько ни подчеркивал он в своих отношениях с Натальей, что

она для него всего-навсего приятельница,— тревога не оставляла, а,

напротив, все усиливалась в нем. Он никогда не говорил на эту тему с

Натальей,— она сама, женским чутьем, правильно угадала, почему он

сердит — и, желая его успокоить, показать, что ей с ее заботами вовсе не

до него,— оттого-то она так глубокомысленно курила и возводила глаза к

потолку. Однако, в задумчивости куря сигарету, устремляя взор в потолок,

она нет-нет, да и спрашивала себя:" Интересно, я кажусь загадочною ему ?

Ведь наверно, кажусь... "

3

- Ходила ты сегодня в жилищную комиссию ?- со строгостью спросил у нее

Виталий, съев кусок яблока.

Наталья отозвалась ему не сразу, не пожелав разрушить одним махом свой

образ. Выдув струйкою дым изо рта, глядя, как он разлетается в воздухе,

она дернула отрицательно головой и поморщилась одною щекою. Впрочем,

ничего не ответила и продолжала что-то обдумывать.

- Почему ?..- Еще более раздражаясь, настойчиво поинтересовался

студент,— А ?.. Я ведь тебе говорю ?.. Почему ты не ходила ?..

Наталья сообразила, что переиграла, загасила сигарету и, отводя глаза

От сожителя, пробухтела:

- И так уже... Насмехаются там...

- Кто насмехается ?.. Ну и пусть !.. Пусть смеются !.. А ты делай все

равно свое: ходи; ходи и проси !..- Виталий разгорячился, что она ему

возражала.- Вот почему ты не пошла сегодня ?.. А ?.. Не молчи... Почему

ты не пошла сегодня, как я велел ?.. Каждую среду записывайся! Каждую!

Приходи туда и проси их, проси !.. Неделя пропала...

Это была идея-фикс у студента. Появилась она в первое же утро после

ночи, когда они с Натальей стали любовниками. Тогда, проснувшись с

хмельною болью после новоселья его, которое они справляли вдвоем,

оглядевшись кругом, увидав рядом с собою толстое бледное плечо и

разлохмаченный ком головы Натальи, наткнувшись взором на ее открытые

настороженные глаза, Виталий проговорил: " Черт... тебе надо выпрашивать

себе однокомнатную квартиру: развалится скоро все... Нельзя же так

жить... "- и этим немало ее смутил.

Она подумала: говорит он так, чтобы с нею порвать — ведь в однокомнатной

квартире целую комнату ему ей уже будет не сдать...

- Сегодня у меня дела были,— негромко оправдывалась Черноголова.

- Дела ??. Важные, что ли, дела? А это, если я говорю,— уже и не

важно, да ?..

Наталья склонила лицо, опять было занялась яблоками, молчала... Она не

решила ему сознаться, что сегодня они с кладовщицами задержались после

работы — поделить между собою ящики со списанной гнилью. Это не

послужило бы ей оправданием: все, что касалось хозяйства, не

интересовало студента. Заботы по дому, уборка, стирка, заготовленье

варений, компотов и даже — запасенье дров на зиму,— было ему вполне

безразлично. За эти ее суетливые и часто бестолковые хлопоты, на которые

уходил у нее день, за просмотр сериалов по телевизору, на которые уходил

у нее вечер,— за все это высокомерно насмехался над ней Виталий.

Она, в свою очередь, считала бесполезным и противным занятием все его

конспекты и чертежи, семинары и лекции. Что это так она знала по опыту:

на базе у них работали двое грузчиков — отъявленные пьяницы с дипломами

инженеров,— утверждая, что на базе работать им не в пример выгоднее;

кроме того, был один недотепа-кладовщик на мучном складе, из бывших

учителей, которого за недостачу обязательно наказывало начальство после

каждой ревизии. ( Такого позора ни разу не случалось с Натальей, хоть и

была она без всякого высшего образования.) Впрочем, свои сомнения в

пользе учебы она не осмеливалась высказать Виталию вслух и только

сожалела про себя, что у нее такой непутевый "друг"; но другого, все-

таки, не было и приходилось терпеть этого, делать для него задумчивые

глаза и все время бояться, что он ее бросит.

Виталий, с первого же дня, когда он проснулся у ней в постели и

огляделся, как более интеллектуально-развитый, принял на себя труд

руководствовать Натальей, подавая ей в помощь свои советы. Он велел ей

выключать телевизор, если там шли сериалы, сунул ей читать какой-то

роман, над которым у нее ужасно напрягалось зрение и немел отлежанный

бок; а главное — студент беспрерывно ее убеждал, что так жить нельзя...

Впрочем, очень могло быть, что заставлял его руководить ею все тот же

страх запутаться: а так ему представлялось, по крайней мере, что все

находится у него под контролем.

До последнего времени она терпеливо сносила его причуды: засыпала

Каждый вечер "с курами", читая роман, телевизор прекратила глядеть — и

на работе, когда между бабами заходила речь про последние серии,

понимала себя совершенно лишенною всех новостей. В довершение всего,

каждую среду, как он настаивал, она записывалась на прием по личным

вопросам к заместителю главы районной администрации, курирующему

жилищный вопрос, и, стараясь не замечать, что замглавы уже нервически

усмехается, видя ее, твердила ему, как автомат, все одни и те же

свои жалобы.

Сегодня она впервые в открытую не послушалась Виталия и теперь ожидала,

что будет ?

Откусив опять яблоко и принявшись жевать, Виталий угрюмо размышлял:

" Бьюсь, значит... А она ?.. Меня не ценит вообще ни во что ?.."

- Ты скажи: как, у тебя любовников-то здесь много, что ли,
перебывало?..

Да ?.. Всяких, да ?.. Всяких ?..- нервным голосом задал он совершенно

неожидаемый ею вопрос.

- Зачем тебе это, Витя ?..- взглянув на него, пробормотала Наталья.

Она была смущена — и студенту, который это заметил, ее смущение перед

ним было приятно. Ему хотелось наказать ее за сегодняшнее поведение,

хотелось проверить свою власть над нею.

Увидав, что она, как будто, даже напугана, он смягчился и, переменив

тон, произнес:

- Ну ладно... Замужем-то ты хоть была когда-то ?.. Брали тебя ?..

- Да зачем тебе... это, .. Витя ?- несмело, с заминкою, возразила она и

подумала:

" Все... Бросит, наверное, сегодня... Господи... "

- А ты ответь мне; если спрашивают — ответь !.. Знать хочу — вот за-

чем !..- приказал он весьма решительно, чтобы она не собиралась даже ему

перечить.

- Была замужем я,— покоряясь ему, робко проговорила она.

- Ну и ?..

- Что ?..

- Ну... давно развелись ?..

- Да лет пять, наверно...

- Что так ?..

- Пил очень... Дрался еще...

- Да что ты ?.. Так он бил тебя, значит ?.. Ну а трахался-то он как ?..

А ?.. А ?..

- Ну зачем это, Виталий, тебе ?.. К чему ?..- воспротивилась она было.

- Ты со мной будешь разговаривать, или нет ?.. Так — нет, что ли ?..

Наталья полами халата закрыла ноги, потупилась и молчала.

- Долго я ждать буду ?..

" Сейчас уйдет !.. Все !.. все !.. все !.. бросит !.."- пульсировала в

виски Натальи тоскливая мысль. Кладовщица сложила вместе ладони и

протиснула их между сжатыми коленями, ссутулилась — и продолжала

молчать.

Ее затравленный вид позабавил немного студента.

- Ладно,— жуя яблоко, произнес он с ухмылкою,— познакомились-то вы как ?.

А ?.. Ну, говори, говори !..

- На танцах познакомились... На танец он пригласил...

- Что мне из тебя — клещами, что ли, тянуть ?.. Где работает ?..

- Шофером он...

- Дальше !..

- Все... — с неохотою, почти прошептала она.

Студент удивлен был, что эта Наталья, которую считал он по уму на

Уровне циркового медведя, которая безропотно эти месяцы исполняла каждую

его волю, оказывается, хранит свой какой-то мирок, в который он,

Виталий, не удостоен чести быть впущенным. Он опять раскипятился.

" И это — за мое добро !.. Время на нее тратил !.."- зашумело у него в

голове.

Он вдруг нахмурился, подошел к кладовщице, бросил огрызок яблока ей в

ведро, потянул Наталью за рукав и заставил подняться с места,

порывистыми, грубыми движениями развязал ее пояс, распахнул и сбросил с

ее плеч халат, после чего — повалил ее на диван.

- Муж твой приходил, или нет, мириться ?..- стягивая с себя одежду и за-

сопев, спросил он еще,— У ?.. Приходил ?..- ему казалось обязательным,

чтобы Наталья вся была в его власти.

- Приходил, .. приходил... С букетом... — отвернув набок голову, с
-
закрытыми глазами проговорила она.

- Ты — что ?.. У ?..

- Я не пустила... — покорно отвечала кладовщица Виталию и так же покорно

отдавалась ему; и все время, пока он с озлоблением раскачивал и мял ее

тело, она думала, не раскрывая глаза: " Не уйдет он... нет, не уйдет...

хилые они... мужики... Сколько ни выкобенивайтесь... Всем вам надо одного

и того же... Одного и того же... Никуда ты не денешься от меня... Нику-

да... никуда... "

И это осознание власти своей над Виталием ей было невыносимо приятно...

4

Этот скрип пружинного дивана над потолком слышала на первом этаже Лидия

Павловна Соколова. Она по-прежнему недвижимо лежала на кровати, глядела

В темноту и думала: " Не придет... Или, наконец, придет ?.. Или опять с

собой приведет собутыльников ?.. Гады !.. Всем тогда им зенки налитые

повыцарапаю !.. И ему тоже !.. Пусть попробуют только !.. Я такой

подниму гам — что попомнят !.."

Худенькая Лидия Павловна в ссорах с мужем всегда очень полагалась на

Свой пронзительный голос. Она представила, как она будет кричать,

молотить по мужу руками и как, запуганный ее визгом, он будет, пьяно

ворочая языком, уговаривать ее успокоиться.

" Гады! Гады! Сволочи! Ненавижу! Всю мою жизнь искалечил, гад,

всю мою жизнь !.. Да я его домой и не пущу вовсе... Алкашина поганый,

пускай на улице мерзнет !.. Там же еще и похолодало !.."

Она представила своего мужа — пьяного, продрогшего, ослабевшего,

громыхающего кулаками и каблуками по уличной двери, околоченной жестью,

упрашивающего Лидию открыть, зовущего ее, силящегося не материться и,

все-таки, с прорывающимся по привычке между словами матом.

" А, гад, будешь ты знать меня !.."- со злым весельем от мысли, что

такое наказание мужа целиком в ее власти, думала она и прислушивалась к

звукам на улице. Но он все не шел и не шел, а сверху доносились к ней

ритмические звуки пружин. Она слушала их и ей становилось обидно за себя

и за мужа.

" У нас-то почему с ним — арканье только все ?"- задумалась она и опять

вообразила его: дрожащего, колотящего в дверь, как о самой великой удаче

мечтающего попасть с холода к ней в постель,— и она пожалела его.

" А, не буду его наказывать в этот раз, если один придет !.. Бог с

ним!..

"- смирилась Лидия Павловна.- И без того, поди-ко, надрожжится на улице,

что ему под одеялом покажется, будто он в рай попал... "

Лидия Павловна мысленно увидела своего мужа, совершенно иззябшего, под-

лезающего под одеяло с ней обок, и от удовольствия, не веря себе,

затаившего на миг дыхание,— и она засмеялась тихим, радостным смехом.

Радостно было думать об умиротворенном, кротко дремлющем муже, радостно

было вообразить и себя рядом с ним: такую маленькую, хрупкую, около

сильного и большого мужчины, положившею свою руку на его вздымающееся

мерно пузо.

" Точно лодочка приткнулась в дыбистый берег",— думала, улыбаясь, она.

Из переулка вновь донеслись голоса и шаги, Лидия Павловна, еще

улыбалась

и не подымала головы от подушки, не выглядывала в окно,— чтобы подольше

не знать, милиционеры это опять идут, или идет пьяный муж ее со своими

дружками ?..

Александр Найденов

адрес: 620142 г.Екатеринбург а/я 550

телефон: / 3432 / — 10-28-83

E-mail: an-v@mail.ru

11 апреля 2002 года  05:36:15
Александр Найденов | an-v@mail.ru | Екатеринбург | Россия

---

Александр Найденов

Конская голова
рассказ

Александр Найденов
Конская голова
Рассказ
Александр Найденов родился 10 декабря 1962 г. Закончил физико-технический факультет УПИ (1986). Три года работал в Мурманском морском пароходстве на атомном ледоколе “Ленин”. Стипендиат департамента культуры при правительстве Свердловской области. Печатался в журналах “Урал”, “Уральский следопыт”, “Современная драматургия”, “Полярная звезда” Работает оператором на “4 канале”. Студент курса “Драматургия” ЕГТИ. Живет в Екатеринбурге.
1
Мишка, воображая себя овчаркой Махмедкой, подбежал к дивану, вспрыгнул на лежащего там отца, лег пузом и забарахтал лапами, выкапывая между стенкою дивана и отцом себе нору. Отец подался немного в сторону — Мишка провалился вниз, в образовавшуюся щель, и застрял там; повозился-повозился — и выставил из щели свою всклокоченную голову, потом уселся и пропищал, глядя в лицо родителя:
— Пап, а дядя Витя с тетей Таней опять поехали на машине кататься! Честно… Я в окно видел.
— Нам-то что до них? Пускай едут… — равнодушно пробасил отец, отрываясь от детектива, который держал в вытянутой руке над собою.
“…Черноокая красавица весело и лукаво прищурилась, игриво глянула влево. Она успела заметить под пиджаком опера кобуру пистолета…” — нашел он строчки, на которых остановился.
— Пап, а мы эту машину купим… мы тоже будем на ней кататься? — допытывался между тем Мишка, дергая отца за майку.
— Ну а то! — пробурчал в ответ Дмитрий и отыскал взглядом на странице потерянную было строчку.
“…Черноокая красавица весело и лукаво прищурилась, игриво глянула влево…”
— А ты меня возьмешь, пап? Возьмешь?.. — снова помешал чтению Мишка.
— Да возьму, ты… Не толкайся ты только!
“В ту же минуту из-за куста сирени, в десятке метров перед ними, на дорожку вышагнул Северный. Это был рослый, спортивного типа детина, туго обтянутый тенниской…”
Дмитрий свободной рукой перевернул листок, намереваясь читать дальше, но Тамара, жена его, показалась в дверях комнаты и, подбоченясь, вступилась за сына:
— Что, не можешь разве по-людски с ребенком поговорить? Только одно и слышу: уйди — не толкай, уйди — не толкай! Что боровом-то лежать? Уже и развлечь не в силах мальчишку… А позаниматься — я уж молчу!
— Пап, я букву “г” вчера выучил! — похвастался Мишка. — Меня мама азбуке учит.
Дмитрий сунул детектив под диван и похлопал сына по плечу, подавая ему знак, чтоб помалкивал. Тамара, однако, больше ничего не сказала, сверкнула гневно на мужа своими синими, близко к переносице посаженными глазами, развернулась в дверях и отправилась на кухню.
— Папа, а это гоночная машина? — ободренный вмешательством матери, начал выспрашивать Мишка .
— Нет, обыкновенная она… Просто — “Москвич”.
— Обыкнове-енная?.. — протянул с удивлением Мишка.
Дмитрию и самому показалось, что “обыкновенная” — это немного не то слово для этой машины.
— “Комби” она… Для сельской местности… Улучшенный вариант… — поправился он.
Мишка просиял, заулыбался во всю свою рожицу. Нижний передний зуб у него уже выпал — на его месте темнела дыра.
— Беззубый! — поддразнил сына Дмитрий и добродушно захохотал.
— Ты сам беззубый! — залился в ответ смехом Мишка, пытаясь тыкнуть тонким указательным пальчиком ему в рот — туда, откуда давно вылетел обломившийся протез и где на соседнем зубе белела металлическая коронка.
— Значит, и тетя Таня с ним укатила?
— Да, укатила! А Кольку они не взяли — он по улице гнался за ними.
— Заревел, что ли?
— Да нет… А так он, просто… Вичкой махался… А теперь он, пап, из рогатки в банку стреляет! Я ему погрожу кулаком, можно, пап?
— Ну уж погрози, чего там… — иронично позволил Дмитрий, представив себе, что должен чувствовать Мишка, показывая кулак соседу, на два года старше его, от которого он сносил немало синяков и шишек и которого побаивался.
Получив разрешение, Мишка с важностью надул щеки, переполз через отца, соскочил на пол и пустился к окну. С кресла он стал выглядывать Кольку.
— Колька, Колька!.. Колян! Ты где? — так и не увидев его, прокричал он через стекло.
— Ну чего? Тут я… — отозвался с улицы мальчишеский голос.
— Вот тебе! — азартно выкликнул Мишка, просовывая между цветочными горшками на подоконнике к самому стеклу свой кулак.
— Ты только выйди на улицу!.. — моментально последовала угроза.
Мишка обернулся с кресла и посмотрел на отца.
— Пап, а можно я ему фигушку покажу? — придумав, чем еще поразить Кольку, спросил он у отца.
— Покажи…
— Вот тебе — фигу! Я не выйду!..
В стекло окна что-то стукнуло
— Пап, это Колька! Честно, честно, это он, папа! Иди — ему погрози! — захлебываясь от волнения, затараторил Мишка.
—— Я вот сейчас… Как встану! — крикнул отец с дивана, чтобы припугнуть Кольку.
С кухни раздался голос Тамары:
— Вы чего это прицепились к мальчишке? Ну-ка, чтобы я больше не слышала!
Мишка перебежал с кресла к отцу, уселся на диване, как ни в чем не бывало.
— Пап, мы эту машину купим — мы на ней по улице будем ездить? Мимо Колькиного дома, да?
— Ага…
— До самого конца улицы будем, да, папа?
— До конца…
— А потом развернемся — и обратно, да, папа?
— Почему обратно? Там и дальше дорога есть… На Кабан…
— А-а… — произнес Мишка, запрокидывая головку назад, хотя ничего не понял.
— Кабан — это котлован так называется. Медную добывали руду… Ну, яма… Большущая-пребольшущая яма! — нашел нужным объяснить ему Дмитрий. — Там если на краю встанешь, то человечки внизу будут ростом, как мухи
— Клево! — завопил Мишка (это словцо он перенял у приятеля). — А Кольку мы не возьмем туда? Кольке ведь мы не покажем?
— Нет, конечно. Зачем он нам нужен — казать?.. У него свои родители есть…
— Есть у него, есть! — с готовностью подтвердил Мишка. — Только у него папа не настоящий! Честно… Колька мне говорил…
— Дураки вы оба, вместе со своим Колькой! Самый настоящий у него папа.
— А он мне сам говорил!
— Что ты заладил, как маленький? Папа как папа… Чуточку не родной если… но это дело обычное… Просто у него в другой семье еще дети есть. Братишки они как бы у Кольки… Папа — так пусть и называет, скажи ему…
— Я уже не маленький, папа,— мне пять лет! — напомнил Мишка, задетый за живое. — А если в другую сторону будем ехать, мы куда попадем?
— И туда тоже, за поселок, по дороге можно будет катнуть… Там тоже — яма. Она еще глубчее… Называется — гора Благодать. Только там давно уже нет горы, а котлован, здоровущий такой котлован! Железную руду добывали. Даже наш дом, если его туда поставить на дно, книзу, будет казаться с муху.
— Ух ты! Вместе с трубой? — спросил Мишка, растаращивая глаза.
— И с трубой, и с двором, и с сараем, и с баней!
Мишка уже не мог усидеть — он подскочил и побежал на кухню к матери рассказывать ей все, что узнал от отца.
— Поедете вы, поедете — с печи на полати! — услышал Дмитрий недовольный голос жены.
— Ну, ма-ма! — начал похныкивать Мишка.
Дмитрий притворился, что задремал. Тамара снова появилась в дверях и заговорила:
— Конечно!.. Ни у меня, ни у ребенка на зиму одеть нечего, а ему подавай этот металлолом. Он лежит тут, развалился, как фон-барон! А был бы путевый мужик, вместо того чтобы дрыхнуть, пошел бы да починил над сараем крышу. Но где же! Нас ведь не допросишься… Это же ниже нашего достоинства! Сарайка, черт с ней, пусть гниет! Что нам сарайка? Мы же на драндулете будем кататься!..
— Да помню я, помню про крышу! Вот баба… — процедил будто бы сквозь сон Дмитрий.
— Я тебе сейчас такую покажу бабу! Бабу нашел!
— Тамара!.. Ну, Виктор вернется сейчас — и будем чинить! — воскликнул Дмитрий, из осторожности приоткрывая на жену глаза.
2
Когда по дороге мимо палисадника протарахтел “Москвич” и, свернув с асфальта, подъехал к воротам соседнего дома, Дмитрий с Мишкой вышли из своего двора и направились к машине. За пояс штанов у Мишки был заткнут наган, за плечами болталось пластмассовое ружье на узеньком пластмассовом же ремешке. Дмитрий шагал расслабленной, шаркающей походкой, изредка подпинывал сандалей вперед попавшийся ему на пути камушек, руки держал в карманах мятых рабочих брюк.
Сосед Виктор, юркий, худощавый мужик среднего роста, открыв капот “Москвича”, что-то делал с мотором: то склонялся к нему и крутил там отверткой, то разгибался и шмыгал в кабину, надавливал на педаль газа у работавшего на холостых оборотах автомобиля.
— Что, прокладку пробило? Сечет вроде бы, да? — сказал Дмитрий соседу, допнув камешек до колеса и вслушиваясь в звуки двигателя.
— А-а… это ты? Привет… — отвечал Виктор, оглядываясь на него. — Сечет немного… Да… Разве что самую малость. Ерунда! Прокладку заменить у глушителя — плевое дело. Вы-то что тут гуляете? — спросил он, подавая Дмитрию для приветствия пахнущую машинным маслом руку с зажатой в чумазом кулаке отверткой.
— Здорово, здорово! — произнес Дмитрий, пожимая жесткое волосатое запястье его руки. — Мы тут… Дельце есть к тебе… Пришли вот поговорить…
— С Колькой, что ли, опять поцапались? — посмотрев на Мишкино вооружение, спросил Виктор и коротко усмехнулся. — Правильно, надо его прижать — совсем ведь избойчился пацан! Нет его… Подождать вам придется. Он за жвачкой побежал в гастроном.
— Вот еще! Буду я вмешиваться! — опроверг его Дмитрий. — Сами как-нибудь разберутся. Они ведь — то до синяков дело, а то не разлей вода… Ты не думай, я не поэтому…
— А что?
— Да на счет крыши все… у сарайки… Я чего хочу-то? Ты бы помог мне, а? Металлошифер чтоб с земли подавать. Часа на три это работы, не дольше.
— Крышу? Почему не помочь? Поможем… Крыша в хозяйстве — тоже незаменимая вещь. Вот только настрою. Уровень, видишь, убавил у карбюратора. А то тянет, как зверь! В горку, ту, что в центре, сейчас — преспокойно на третьей. И хоть бы дернулась или чихнула… Но и горючку лопает тоже — это само собой. Но как на новой так: легонечко, самую малость, газку поддал — и она пошла, пошла в горку, только держись! Прет и прет! Мужики там эти… мимо, по тротуару… Женька идут с Серегой… Оглядываются идут на меня…
— Это которые это?
— Женька-то? А на белой “копейке” ездит который… И Серега с ним шел. Ну, у того — “Нива”… Оглядываются, смеются идут, а она, как новая: в гору так! Ладно, думаю, приеду домой — убавлю: где по поселку тут? Негде гонять!
Виктор протер ветошью жало отвертки и опять нагнулся к мотору; Дмитрий с Мишкой начали медленно обходить вокруг машины, в сотый раз рассматривая ее.
— Вот, Мишка, понял? Вот что такое “комби”… — И отец указал сыну на скошенную заднюю дверцу автомобиля.
— Понял! Папа, давай его купим!
— Надо подумать,— как можно равнодушнее ответил отец.
— Во, во! Проси отца, Мишка, проси! Так и будет думать довеку… И продумает все! — подал реплику из-под капота Виктор.
— Тут ведь вопрос такой… Обоюдоострый вопрос… — флегматично парировал Дмитрий. Он присел и стал колупать ногтем вмятину на заднем крыле.
— Ерунда это! Я же тебе рассказывал… Замастичится там… — каким-то образом угадав, чем сейчас занят сосед, быстро произнес Виктор.
Наконец наладив двигатель, проверив, как он работает с подгазовкой и что не глохнет, когда сбрасываются обороты, как следует его расхвалив и даже позволив Мишке повключать гудок, Виктор распахнул обе половинки ворот и загнал машину во двор. Там он отсоединил аккумулятор от “массы”, запер на ключ все дверцы.
— А то Колька, бес этот, завозит тут все ногами,— пояснил он. — Ты вот слушаешь папку, а?
— Слушает,— ответил за сына Дмитрий. — Он у меня молодцом.
— Слушаю,— поддакнул Мишка.
— Ну вот, я и разрешил тебе погудеть. А Колька вредничает всегда — ему шиш! Пусть в кулак дудит… — довольный своей остротой, Виктор направился в дом.
Наскоро перекусив, он оделся в рабочее и вышел к соседям. Черный кобель Махмедка встретил их оглушительным, густым лаем, когда они втроем входили во двор.
— Ну-ка, цыц! Ана-фема! — закричал Дмитрий, схватил с поленницы березовое полено и замахнулся им на собаку.
Махмедка уполз в тесную конуру, сумел там крутануться и, вывалив из лаза наружу свою огромную голову, продолжал рычать на гостя и скалиться страшными молодыми клыками. Под его вожделенным охотничьим взглядом Виктор начал помогать хозяину перетаскивать со двора металлошифер в огород, к стене сарая. Мишка шустрил под ногами у них и мешал.
— Ты иди, Мишка, на улицу. Возитесь там с Колькой,— посоветовал ему Виктор и добавил: — Да не бойся ты, иди! Скажи, я велел!.. А если драться будет, кричи, я услышу…
Мишка вприпрыжку убежал на улицу. Дмитрий принес со двора деревянную лестницу, приставил ее к сараю, проверил, чтоб она не катилась, и стал по ней взбираться.
— Один-то осилишь? А то бабу, может, позвать? — спросил он у Виктора, уже поднявшись до стропил.
— Да справлюсь, справлюсь я, давай — не зевай! — подбодрил его снизу Виктор.
И тогда Дмитрий, подергав рукой сероватую доску с поперечными планками, нацепленную на конек крыши, и убедившись, что она еще пригодна для лазанья, опасливо переступил на нее с конца лестницы.
— Ну, начнем? Толкай сюда по лестнице первый лист,— скомандовал он, когда немного освоился на доске, вытащил из кармана молоток, стальной пробойник и гвоздь с широкой шляпкой.
Прибив к крыше двенадцать листов шифера — три ряда по четыре листа в каждом,— сделали перерыв. Виктор закурил сигарету, сел на межу, спустил ноги в борозду и принялся за излюбленный разговор про машины; Дмитрий, некурящий, поленился слезать с крыши, а поднялся на самый верх и уселся на гребне ее — отсюда он озирал округу и рассеянно слушал соседа.
Поселок, оглядываемый с высоты крыши, смотрелся несколько по-другому, чем это было привычно. Прежде всего, не было видно улицы, потому что он сидел к ней спиной, а перед глазами у Дмитрия, влево и вправо, докуда достигал взор, тянулась позади домов поселка полоса огородов, теряясь и там, и там — за склонами лысых, перепаханных холмов. Здесь было безлюдно, тихо, и заметно было по неторопливо раскачиваемой и пригнетаемой большими пятнами к земле картофельной ботве, как кружит в этом пространстве летний ветер. Тот же летний, теплый ветер овевал щеку Дмитрия и посвистывал в ушах: казалось, что ветру нужно было откуда-то издалека-издалека разгоняться и знать, что ему предстоит лететь еще очень и очень долго, чтобы он мог издавать это тихое, тоскливое попискивание, временами напоминавшее стон.
— Не сгремзиться бы отсюда,— опомнился Дмитрий, глянул вниз и осторожно пересел на крыше удобнее.
Покрытая металлическим шифером часть крыши матово отсвечивала под ногою, под другой ногой чернел старый, местами продырявленный рубероид.
“Протекает, конечно… Давно уже починить надо было”,— подумал Дмитрий.
И вдруг он вспомнил себя школьником средних классов, вспомнил, как он ползал внутри сарая, под этой крышей, и присматривался, как удобней будет ее разломать, чтобы взамен ее установить купол и оттуда наблюдать звезды. Дмитрий усмехнулся, ему показалось странным, что он мог быть таким; даже и не верилось в это, подумалось даже, что это, скорее, был какой-то другой мальчишка, а никак уж не он сам; захотелось оглянуться — посмотреть, не бегает ли еще около сарая этот странный мальчик.
— Слышь, Виктор? — позвал он соседа с крыши.
— Чего? — вдавливая окурок в землю, откликнулся тот.
— А я ведь вообще хотел разломать эту крышу! Пацаном когда был… Честно!..
— Верю,— равнодушно произнес Виктор, вставая на ноги и прогибая в пояснице спину. — Пацаны, они все такие дуралеи… И я такой был… Ну, давай, мы будем продолжать, что ли? А то мы так до ночи не кончим.
— Давай… — согласился Дмитрий, глянул на небо и подумал: “Интересно, есть там еще созвездие Кассиопеи в виде буквы дабол-ю? Странно, а за все эти годы о нем и не вспомнил. А ведь должно же оно там быть!”
3
Вечером обмывали новую крышу. На столе в тарелках дымились три порции пельменей, только что отваренных Тамарой, валялись на скатерти пушистые хлебные крошки, стаканы поблескивали увлажненными гранями, водка в бутылке была уже на донышке; Виктор и Дмитрий, раскрасневшиеся, усталые, вели разговор.
— Нет, ты послушай, послушай! — говорил Дмитрий и, чтобы согнать с себя опьянение и доходчивей втолковать свою мысль, встряхивал головой. — Дабол-ю там, на небе! Понимаешь меня? Вот такая вот она — дабол-ю! — и Дмитрий чертил пальцем на скатерти две соединенные галочки.
— Да мне похер — дабол там или не дабол! — отвечал ему Виктор, наваливаясь грудью на стол. — Ты мне лучше объясни, будешь ты брать машину или не будешь? Я ведь и другого покупателя могу поискать. Что ты думаешь, я на такую машину покупателя не найду?
— Погоди ты с машиной! Понимаешь, начисто все забыл! Виктор! А они так и оставались там все время, у себя наверху,— звезды!
— Нет, вы его послушайте! Я о деле ему, а он мне очки втирает! Что мне до твоих звезд? Мишка, почему твой папка не хочет купить машину? — отнесся Виктор к мальчишке, листавшему на диване книжку с картинками. — Ты вот, Мишка, ответь мне, хочешь ты на машине кататься?
— Напились, так и не приставайте к ребенку, а то еще напугаете у меня его! — раздался с кухни голос Тамары.
— Хочу,— угрюмо ответил Мишка и исподлобья поглядел на отца.
— Не надо, Виктор, наманивать пацана… — произнес Дмитрий, которому эта выходка соседа не понравилась. — Сами с тобой как-нибудь разберемся. Да и ездить-то тут куда? От ямы до другой ямы… А наверху там, Виктор, ты только себе представь — вот ведь где расстояния!
— Что ты выдумываешь сидишь? Я ему про “Москвич”, а он мне — про какой-то космос!
— Если б там ветер был, как бы он там задул! — говорил Дмитрий, впадая в мечтательность. — Космос, Виктор, ведь он большой. Вокруг все — черно-черно… Звезды рассыпаны, как крошки… желтеют… Красотища! В космосе всего много. Что бы ни придумал тут, на Земле, а там уже есть! И родители раньше тоже — мне, до женитьбы… — начал он после паузы,— нет, еще перед армией: посерьезнее становись! Так всю жизнь и проглазеешь на небо!
— Уже и жена тебе помешала! — раздался на кухне выкрик.
— Да нет! Тамара, Том!.. Я же ведь не об этом!
— Мало того, терплю его, ирода, столько лет! Он еще и оскорблять меня будет при людях. Другой, путний мужик, в ножки бы давно поклонился!
— Тш-ш! — прошипел Дмитрий, прикладывая палец к губам, и Виктор понимающе кивнул головой.
— А в космосе, Виктор! — понизив голос, продолжил объяснять Дмитрий соседу, когда Тамара на кухне поуспокоилась. — В космосе… Написал вот в книжке один фантаст, что у Марса два спутника и они обращаются один за столько-то часов вокруг Марса, а другой — за столько-то. И что? Через пятьдесят лет изобрели мощные телескопы, видят: точно все, как он говорил… Два спутника и вращаются — час в час!
— Да мне-то по фене! — пренебрежительно отозвался Виктор
— Но разве не удивительно? — не согласился Дмитрий. — А в созвездии Ориона пылевая туманность есть, послушай меня, называется Конская голова. На фотографии ее видел… Представляешь, будто бы табун целый, кони — сумятица, вихорь,— мчатся куда-то все, распластались!.. А над их спинами выставляется — шея запрокинута назад, грива раздулась — конская голова! И у этой головы, Виктор, рот раскрыт — она ржет! Вот расстояния-то где, Виктор! От одного зуба той головы до другого на твоем “Москвиче” за всю жизнь не доехать! Представь себе только! Мишка! — вдруг обратился он к сыну. — Нужен нам с тобой такой автомобиль или не нужен?
— Не нужен,— ответил Мишка, поняв, чем угодить папе.
— Космос! Космос! Дался вам этот космос! Всю жизнь вам ехать! Да вы перегрызетесь на следующий же день! — воскликнул в сердцах Виктор, поднимаясь из-за стола. — Сам ты — конская голова! У тебя самого это — в голове вихорь! — прибавил он напоследок и вышел из дома.
…Утром Дмитрий проснулся позже обычного и в мрачном расположении духа. Тамара давно уже встала, оделась и уже опять гремела на кухне посудой. Даже Мишка уже был на ногах — он топтался по креслу, высматривая на улице Кольку. Дмитрий сунул под диван руку, нашарил там детектив, достал и начал читать.
“…Черноокая красавица весело и лукаво прищурилась, игриво глянула влево…”
Хотя ему никто не мешал сегодня, Дмитрий опять сбился.
“…Черноокая красавица весело и лукаво…”
— Да не отирайся ты там, у окон! Чего ты дразнишь мальчишку? — закричал он на сына. — Иди сейчас же к нему и скажи, что мы покупаем у них машину! Покупаем… И что мы будем его катать!
— Честно? — обрадованно спросил Мишка.
— Честно… Иди…
Мишка спрыгнул с кресла и сиганул к двери. На кухне громко хлопнули створки шкафа…
Машину Дмитрий купил и катал Кольку, как и пообещал; по вечерам читал детективы, про космос больше не говорил, но с легкой руки Виктора прилепилось к нему в поселке обидное прозвище — Конская голова.
“…Черноокая красавица весело и лукаво прищурилась…”

11 апреля 2002 года  05:37:28
Александр Найденов | an-v@mail.ru | Екатеринбург | Россия

---

Мари Шансон

ЛЕТУЧИЕ сЛоники
миниатюра

«Почему слоны? Ну, почему слоны?... » — кричал Петя и от негодования топал ногами, когда мама привела его в зоопарк и настаивала перво-наперво посмотреть именно слонов. Я бы на месте Пети маму послушала.
У меня слоны живут в доме, а не в клетке. Только МОИ слоны похожи на стрекоз. Они воздушные и добрые. Ну, добротой слона уже никого не удивишь, а вот воздушностью... Причём, слонов двое: Он и Она. Он – такой сильный, мудрый, с толстым искрящимся от смеха хоботом. Она – маленькая, грустная, с короткими слоновьими ножками. Но у каждого, помимо слоновьих достоинств, есть ещё и стрекозьи – крылышки. Посмотрите на букву «л», на кого она похожа? Правильно, на слоника. А посмотрите-ка на слоника? На кого он похож? Нет, не на букву «л», потому что слоник – с крылышками...
К сожалению, невозможно постоянно видеть одних и тех же слоников. Невозможно внушить слоникам об их заурядности, потому что они всегда делают то, что от них не ждут. Невозможно жить без слоников, но со слониками – тоже не жизнь! Слоники не бывают несчастными, потому что они не бывают счастливыми. Слоники понимают всех, но не понимают себя. Слоники – это просто слоники – Он и Она.
Однажды, как обычно, придя со школы в час дня, я увидела на столе записку: «Маша, мы тебя очень уважаем и любим, но мы не хотим жить с тобой в одной клетке. Мы поехали искать себе новый трамвайчик. Когда найдём – обязательно оповестим письменно или устно.»
И подпись внизу: «Летучие Слонята».
...я не находила себе места, я грызла стены, как прутья клетки и металась по комнатам, как раненный зверь... я не могла смотреть на еду... я пила один раз в неделю... я забросила домашнии задания и ходила в школу как мумия... я каждый вечер сидела с вытаращенными глазами и мои яблоки наливались кровью... я перестала петь, когда мне плохо... я перестала танцевать, когда мне скучно... я даже перестала считать вслух, когда мне страшно... я почти умерла и тут раздался неожиданный телефонный звонок...
- Да! – рванула я трубку, как чеку от гранаты.
- Маша, прости нас! Мы нашли себе замечательный трамвайчик и хотим пригласить тебя в гости...

...Наряжаться я не умела. Я схватила зонтик, накинула плащ и, выскочив в окно нашего пятиэтажного дома, полетела по ветру... Ветер принёс меня к одной интересной городской остановке, ласково сбросил на крышу трамвая и я, зацепившись за стальной ус, кое-как сгребая руки и ноги в кучу, уселась на шершавую и ребристую поверхность трамвайной головы.
Слоники подлетели пятью минутами позже. Они виновато посмотрели в мои глаза и в один голос предложили мне фруктовое мороженое. Они знали, чем меня можно купить.
- Да ладно! Я не обижаюсь,— умиротворённо пела я,— главное, чтобы вам было хорошо!
Слоники сидели как мыши и только стрекозьи крылышки слегка шуршали от постояного переменного ветра.
- Как живёте-то... без меня? – на слове «без меня», у меня дрогнул голос.
Слоники поспешили ответить:
- Мы многому научились... Например, самостоятельности... Мы сами варим еду, ходим в магазин за хлебом и стираем свои крылышки...
- Это хорошо,— озабоченно вздохнула я,— только как же вы спите в трамвае?
- Очень просто... У нас есть своё коронное место... днём в трамвае много людей, люди – усталые и озабоченные, не замечают, как мы летаем под самым потолком... вечером, люди не помнят, ЧТО было утром... а ночью, когда трамвайчик останавливается, мы садимся на самое первое сиденье и дружно засыпаем... и никто не в праве занять занять это сиденье, пока мы спим...

Я подумала немного, а потом сказала:
- А знаете, если вы захотите вернуться, ваше место тоже будет ВСЕГДА свободно... и ни один слоник, даже самый летучий, не сможет уговорить меня взять его к себе вместо вас...
Я поднялась, отряхнула пыль ржавчины с джинсовых брюк и шагнув с крыши трамвайчика, чтобы взлететь, практически, уже в воздухе, проговорила:
- Я буду о вас помнить! Ежечасно...
... попутный ветер, унося меня в какую-то противоположную сторону от моего дома, донёс до меня обрывки слониковых фраз: «... мы лю... тебя... и улете... чтобы не разлю... тебя... но мы вернё-ё-ё... когда возвра-а-ащение будет неизбе-е-е-ж... о-о-о...! »

13 апреля 2002 года  16:44:40
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия

---

Caterpillar (Shadow of))

Keine Kurzgeschichte

Es lebte einmal ein Mensch und er nannte sich selbst: "der eisige Berater". Der Name stammte aus einem Theaterstueck von Eugeny Schwarz, wo es dem Mensch einmal ziemlich brilliant gelungen war, die Role des kaltbluetigen und boesartigen "Beraters" auf der Buehne zu spielen. Er spielte ihn tragisch und einsam, so war seine Auslegung. Und er hat sich so in die Rolle hineingespielt, dass er sich volkommen mit dem Berater zu identifizieren anfing. Er spielte sich selbst.
Seitdem nannte er sich "Der Eisige Berater". Es hat sich damit nichts geaendert in seinem Leben, alles war wie immer. Niemand merkte den Unterschied.
So vergingen die Jahre. Der Berater lebte allein in einem verlassenem Haus am Rande der Grossstadt. Niemand besuchte ihn und er kannte niemanden, zu dem er gehen koennte, um das Eis in seinem Inneren durch fremde Waerme ein kleines bisschen zu schmelzen. Nachts wanderte er durch die Strassen und pfiff oder sang altmodische Melodien, erschreckte die Passanten, die zufaellig seinen Weg kreuzten und fuehlte sich dadurch irgenwie weniger kalt.
Doch irgendwann wurde es zu gewoehnlich um Spass zu machen. Er verlor jegliches Interesse an Menschen und blieb zuhause. Er sass im grossen Sessel und schaute sich die Decke an. Und hoerte sein Herz schlagen: das einzig warmes Stueck, das er noch besass. Tick — tack. Tick — tack. Tick — tack.
Und an einem Winterabend hoerte er ploetzlich nichts. Und wisst ihr was: es hat sich herausgestellt, dass es nicht sein Herz war, das tickte, sondern eine Taschenuhr, dass er am Tage der Auffuehrung geschenkt gekriegt hat. Und das Herz, das tickte schon lange nicht mehr. Es war gar nicht mal da!
"Wo ist es?",— fragte er sich. Wo koennte er es liegen lassen? Sein Herz war eine kleine gelbe Blume, die er immer in seinem laengst abgelaufenen Pass mit sich trug. Er sah nach, doch fand nichts. In so vielen Jahren konnte die Blume laengst zum gelben Staub zerfallen sein. Doch auch den fand er zwischen den Seiten seines Passes nicht. Dann erinnerte sich der eisige Berater, dass er einmal wegen lautem Singen in der Nacht von Polizei gefasst worden ist und sein Ausweis vorzeigen sollte. Damals muesste die Blume rausgefallen und vom Wind weggetragen sein!
Er suchte nach seinem Herz an allen Ecken der Grossstadt. "Hallo, haben sie eine kleine haessliche gelbe Blume gesehen, die tickt?" Man hielt ihn fuer verrueckt, den komischen Mann mit einem grossen schwarzen Zylinder, der durch sein schmutziges Monokel alle mit fischigen Blick seiner ausdruckslosen Augen ansah.
Er fragte sich, wie ihm nur so etwas ungeschicktes widerfahren konnte. Es war zwar zu nichts zu gebrauchen, sein kleines Herz, aber schliesslich koennte er die Blume an jemand schenken.
"So sucht er noch immer danach, in der Hoffnung, es einmal zu finden und an jemand zu schenken" — so koennte das Ende lauten, doch vor einigen Tagen erfuhr ich, dass er sein Herz gefunden hat.
Jedoch ist ihm nicht gelungen es zu schenken. Denn nach so langer Suche wollte er es nicht an irgendjemand schenken, nein, dazu suchte er eine ganz bestimmte Person aus, naemlich die gleiche, die ihm das Herz wiedergefunden hat. Doch sie weigerte sich, es zu nehmen.
Und da dies keine Kurzgeschichte ist, weiss man nicht wie sie zu Ende geht.

14 апреля 2002 года  20:08:22
E.Н. Caterpillar | evghenii@gmx.de | Dortmund | Germany

---

Валерий (Кондаков) Койво

Измена

С весьма постной физиономией Василий дымил на кухне. Перед ним стыл борщ.
У плиты копошилась Нюрка. Она косилась на суп. Суп испускал последний дух,
а Василий к нему и не притрагивался. И Нюрка гадала, будет ли Василий есть
его холодным. Или — есть не будет? И то и другое, по её мнению, было плохо.
Нюрка была врачом и знала твёрдо: мужик должен жрать за двоих. Василий же
решил устроить голодную забастовку.

— Она мне изменяет,— задумчиво сказал Василий.

"Она" — это невеста Василия. Безвременно изменившая ему и пойманная на месте
преступления. "Её" звали Тамарой. Его звали Василием. Имя же мужика, с которым
произошёл процесс измены, потеряно в истории напрочь.

— Точно,— снова подал голос Василий. — Она мне изменяет. Как Дездемона мавру.
А что сделал мавр?

Так рассудив, он встал, взял лежавший в прихожей молоток, поплёлся к двери.
Нюрка охнула, бросилась наперерез. К её счастью, Василий не заметил под ногами
рулона линолеума, а потому живо распластался на полу. Молоток свирепо тюкнулся
Василию в ногу. Нюрка сначала ахнула, потом хохотнула.

— Что, не доводилось мужика таким видеть? — удручённо спросил Василий, пытаясь
встать. — А чего это у тебя линолеум в коридоре валяется?

— Полы собиралась крыть.

Василий стал разворачивать рулон. Потом достал из шкафа с инструментом рулетку,
примерился делать замеры. Нюрка с интересом смотрела за ним.

Потом вышла на кухню. Пусть мужик успокоится, делом руки займёт. Всё-таки друг
детства по лестничной площадке.

Пусть теперь поползает по полу. А она... ох, опять разогреет ему суп.

Нюрка вылила борщ в кастрюльку, поставила на огонь. Но только так сделала, из
прихожей донёсся стук молотка. Она подпрыгнула на месте: "Тамарку бьёт!"

Но, выглянув в коридор, удивилась: Василий ожесточённо и сосредоточенно долбил
дверцу шкафа. Дверца, скрипя суставами, содрогалась.

— Ты что? — спросила Нюрка.

— У тебя петля слетела. Сейчас скреплю,— спокойно и апатически ответил Василий.

Нюрка хмыкнула.

Она давно жила одна. И всё делала одна. И стыдно даже как-то стало, что дверца
не прикреплена, что линолеум не постелен... И всё же — одна.

Тут позвонили в дверь. Нюрка встала, отворила. На пороге стоял милиционер.

— Василий Прохоров у вас? — спросил он и хлюпнул носом.

— Да,— призналась Нюрка. — У меня. А что такое?

Милиционер ещё раз хлюпнул носом и посторонился.

В открытую дверь квартиры Василия — как раз напротив Нюркиной двери — была видна
прихожая. Точнее — её остатки. Шкаф стал грудой досок. Зеркало рассыпалось по ковру,
сверкая, как новогодняя ёлка. А обувь частично висела на люстре.

Посреди разгрома возвышался халат. Из халата выглядывала Тамарка.

— Ты посмотри, что он наделал.

Милиционер почесался, повел носом и, как хорошая ищейка, почуял аромат вкуснейшего
борща. Потом задумчиво вставил:

— Жена жалуется.

Мимо Нюркиного плеча пролезла физиономия Василия.

— Не жена она мне! Невеста. И живёт она не здесь!

Милиционер задумчиво что-то прикинул в уме.

— А говорила, что — жена.

— Врёт! — в голос выпалили Нюрка с Василием.

— Урод! — коротко подытожила Тамарка.

— Я? — удивился Василий.

— Ты,— подтвердила Тамарка.

— Он? — удивился милиционер. — Вот, ###!

— Что? — удивились все.

Милиционер поднял глаза к потолку и начал насвистывать какую-то мелодию.

— Всё! — вскипела Тамарка, хлопнула дверью.

Сцена на этом закончилась. Милиционер запрыгал по лестнице вниз. Василий достал
сигареты. А Нюрка стала думать, где будет укладывать Василия спать.

— Я тебе на полу постелю,— сказала она.

Василий стал похож на целомудренного святого и без тапок прошёл к двери своей квартиры.

— Открывай! — рявкнул он в глазок.

— Не открою! — донеслось оттуда.

— Открывай! — повторил Василий. — Это моя квартира. И я буду спать дома! А ты — у себя дома!

Тамарка на минуту примолкла, но дверь не открыла. "Плачет",— подумала Нюрка.

— И не смей плакать! — возопил Василий.

— Я не плачу! — донеслось из-за двери. — Я не плачу! Это ты, скотина, плакать должен!
Я тебя так любила! Я же тебя боготворила! А ты что устроил? Стоило мне только...

— Э! — умно вставил Василий.

Поняв, что сболтнула не то, Тамарка заткнулась.

— Скот! — после недолгого замешательства выпалила она из-за двери.

Василий грозно заколотил по кнопке звонка. И на радость общественности дверь открылась.
Василий ворвался внутрь. Нюрке, всё ещё стоявшей на пороге, почему-то вспомнилась
стрелецкая казнь. Но с воплями в режиме стерео. И через минут десять на пороге возникла
Тамарка с чемоданом.

— Нюра,— сказала она,— ты меня пустишь?

Лицо Нюрки поползло в одну точку. Тварь! Ещё и на ночь просится. Постыдилась бы! И Нюрка
скрепя сердце помотала головой.

— Тварь,— сказала тихо Тамарка,— бессовестная тварь.

И исчезла внизу. Всё погрузилось в тишину.

Из двери печальный вышел Василий. В его руке был поводок. На другом конце поводка
задумчиво болталась овчарка.

— Ушла? — спросил Василий, опасливо косясь на лестницу.

— Ушла,— подтвердила Нюрка, тоже косясь на лестницу.

— Тогда я — с собакой. Хорошо? — зачем-то спросил Василий и исчез внизу.

Нюрка тяжело выдохнула и закрыла дверь. Потом села на пол и зарыдала. "Бедный мужик!
Так он её любил! На руках носил! А она, Тамарка,— дура! Такому мужику изменять! До
чего же дойти можно! Он же и то делает, и это... вот, линолеум постелил,— всхлипнула
она. — И почему таким мужикам не везёт?"

Она прошла в комнату, выглянула в окно. Василий в свете фонарей сидел на лавке, опустив
голову на руки. Вокруг него с лаем носился пёс. И горько было смотреть на Василия.

— Почему таким мужикам не везёт? — повторила уже вслух Нюрка.

А суп, не думая над смыслом жизни, сгорел.

15 апреля 2002 года  16:22:04
Валерий (Кондаков) Койво | valkoivo@filifarm.ru | Москва | Россия

---

Алтынбаева Наталья

Секс-марафон

Четыре двадцать пять. Хочется блевать. Стукаясь о стены, и качаясь на ходу, как злосчастный бычок из стихотворения Агнии Барто, у которого в перспективе кончалась доска, выхожу в коридор. На ощупь нахожу ванную. Опорожняю желудок прямо в раковину, не успев дойти до унитаза. Трусы-стринг врезаются в зад, я снимаю их и забываю на крючке у ванны.
Сколько раз зарекалась не смешивать все спиртные напитки, имеющиеся на столе. Тосты следовали один за другим, и этот шакал – Илья, все подливал и подливал из бутылок, попадающихся ему под руку.
- За Кать, присутствующих здесь! – декламировал он, и все радостно вторили. Кать было две.
- За Кать! – отзывалась и я. Вторая Катя, она же в дружеском кругу Лана, уже спала на чьем-то плече…
Возвращаюсь в комнату. На кровати спит незнакомый мужчина. Возле кровати валяются мои и его вещи. Озябшая, испытывая помесь жажды и тошноты, я переминаюсь с ноги на ногу, не решаясь забраться обратно под одеяло, где, судя по всему, я и провела эту ночь. Но желание наконец-то лечь победило удивление, и я, перешагнув через спящего, тихо устроилась рядом. Он зашевелился, перевернулся и обнял меня сзади.
- Очнулась, рыбонька?
Я оцепенела.
- Давно уже, – выдавила из себя.
- Тогда продолжим наш секс-марафон. Спорим, что на этот раз ты запросишь пощады первой.
Ого… Вот оказывается, почему я с таким трудом хожу.
- Не хочу показаться нескромной, но как тебя зовут и что это за квартира?
- Вчера ты таких вопросов не задавала.
- Сомневаюсь, что вчера я была способна о чем-либо спрашивать…
- Я тебя умыл, высморкал, уложил спать, а ты сама ко мне полезла.
- И ты типа не видел, что я бухая?
- Видел. Но, ё-моё, я мужик.
- Ясно. Иди сюда, сволочь,— я притянула его к себе.
Секс-марафон продолжился.
Через три часа.
- Слушай, а где мы с тобой познакомились?
- У гостиницы «Центральной».
- То есть? – утро перестает быть томным. Ты разве не был на дне рождения Ильи?
- Нет. Но я Костя. А ты – Лана.
- Нет, я – Катя.
- Вчера ты назвалась Ланой.
- Что за хрень? Я что, отиралась возле мотеля!? – Лана… Имя-то какое – самое древнепрофессиональное…
- Да. Я подъехал и спросил, сколько ты хочешь. Ты ответила. Я предлагал больше, но ты почему-то сторговалась на меньшую сумму. Потом села в автомобиль, и отрубилась.
- Так я тачку ловила, чтобы добраться домой! – пора завязывать с дружескими пьянками. Но Илья, вот гад, напоил, а провожать не стал. – Где мои трусы?
- Вот – Костя принес из ванной шелковые трусики. – Я заплачу по обычной таксе,— он зашелестел купюрами. — Ты хоть не обиделась?
- Да, ладно, блин, всякое бывает, – зато денег заработала… Кстати, больше, чем за целый месяц работы по профессии. И удовольствие, какое-никакое получила. Главное, ик, мужу не проболтаться.
16.04.02.

24 апреля 2002 года  05:40:54
Чертовка с пушистым хвостом | hirurginja@mail.ru | Катькинбург | Рашин

---

Мари Шансон

ЭТО МАЛЕНЬКОЕ БЕЛОЕ ОКОШКО

Это маленькое белое окошко... оно меня с ума сводит! Нет, хуже — заставляет писать... Чем отличается белый лист бумаги от белого окна? Правильно! Снегом. Снег белого листа и снег окна совершенно противоположные структуры. И важно то, что холод нарисованного окна теплее холода бумаги...

***

...Шёл двенадцатый год войны. Кидасы занимали привилегированную позицию — в ущелье сталагмитовых звёзд располагалась их дивизия, восток — сзади. И самое главное преимущество — крылья. Кидасы умели летать. А мы любили читать. Один мой знакомый диверсант читал ОЧЕНЬ много. Когда я спрашивала, почему он ЭТО делает, диверсант щурился, лукаво улыбался и ничего не отвечал. За меня он беспокоился, как за дочь. Говорил: «Ни одна свободная минута не должна быть прожита впустую. Читай!» Где ж книги брать, когда кругом война? У него, маленького, коренастого, широкоплечего зверя, на дне рюкзака, всегда лежал журнал на пятьсот страниц. Назывался журнал "Новая смерть".
- Ты веришь в воскрешение?
- Я верю в новую смерть,— маленький коренастый зверь щёлкал языком и у него получалось точно так же, как у Олега Янковского в фильме "Тот самый Мюнхгаузен". Боже, как я люблю Янковского и вот это его цоканье языком!

***
- Тебе чай или кофе? — заспаным голосом, в одной ночнухе с рюшами и горошком, спрашивала я своего обожаемого мужа каждое утро.
- Чай!
- С молоком или с лимоном?
- С лимоном!
- С вареньем или с сахаром!
- Ё*** твою мать! Да когда ты прекратишь эту дурацкую манеру ставить альтернативу? — взбешённый муж взрывался громогласно и неистово и из ванной доносились милые сердцу раскаты.
Я садилась молча за стол и, пошвыркивая жидкость своей кружки, начинала мазать бутерброд. "Так,— думала я,— интересно, ему бутерброд с сыром или колбасой?"
Муж приходил за стол уже в полном обмундировании: побритый, одетый и даже благоухающий французким одеколоном "Job". Он брал в руки кружку, бутерброд и откусывая с краю, начинал морщиться.
- Что такое? – пугалась я.
- Зачем ты сыр с колбасой совместила?
- На всякий случай... Я не знала, с чем ты будешь бутерброд и на всякий случай положила и то, и другое...

***

...Завтра наступление. Бойцы-звери тихо сидят в кружке у костра. Трещат сучья в красном огне, дым взмывается до самоых звёзд, тишина гробовая, как перед настоящей смертью. Кто не был на войне, тот не поймёт, что такое ночь перед наступлением. Каждый думает о себе. Каждый боится и одновременно хочет умереть. Умереть именно в бою. Как герой. Это важно. Ко мне подсаживается Пинэ. У него всегда грустные глаза. Длинные ресницы. Нос орла. Фигура Геракла. Пинэ любит меня и я об этом знаю.
- Ну как?
- Отлично, – когда я говорю «отлично», все начинают сразу же мне завидовать,— а у тебя?
- Неважно...
- Что так?
- Потерял обручальный камень. Верёвочка порвалась...
Терять обручальный камень так же опасно, как и терять обручальное кольцо. Плохая примета перед боем. Только обручальное кольцо – у Кидасов, они птицы, а у нас – камни, мы – звери...
- Вспомни, где ты бродил! – я подскочила с места. – Пошли искать!
Пинэ угрюмо потупился в горку из мха:
- Я вчера плавал на Веле. Вероятно, поток...

Я задумалась на минутку и опять села. Мне было жалко Пинэ. Он хорший парень, но он меня любит. И любовь его – неразделённая.

***

Когда я стираю руками, у меня выступает пот на лбу и ушах. Это очень мило. Пот, похожий на капли росы, почему то солёный на вкус. Наверное, пот – это не роса. «На обед нужно приготовить суп с галушками... » — думаю я. Звонит телефон. Бегу с пенными руками, хватаю трубку, а пена превращаясь в струйки воды, сбегает по трубке. Просто катастрофа!
- Алло!
- Привет! Задержусь сегодня. К обеду не жди...
- Опс! А твои любимые галушки?
- Галушки разогреешь на завтрак, а то твои бутерброды с неизвестно какой тряпнёй уже по перёк горла... Пока!
- Пока...
Ну вот... Можно продолжать писать... Мир реальный – груб и несовершенен... Никакой жизни! А в фантазиях – жизнь настоящая! Жизнь, похожая на смерть!

***

Шесть утра. Никто толком не проснулся. Кричат. Бегут. Стреляют. «Вот и началось!» — подумала я и стала глазами искать диверсанта. Вот он! Командир отдал приказ и мой любимый зверь побежал в гущу леса. А я? Я должна опекать Пинэ. Кто-то крикнул: «Ложись!!! Кидасы!!! » Какая-то неведомая сила дёрнула меня за шкварник. Очутившись за камнем, в свежем рву, пахнущем землёй и гарью, я вскинула голову в небо. На синем, без единного облачка небосводе, вырисовывался невероятный рисунок. Муравьи. Крылатые муравьи заполонили всё воздушное пространство. Тихо, бесшумно, как будто их крылья были шапками-невидимками, срашные птицы приблежались с востока. У нас же была неудачная дислокация. Отходить некуда, в тылу – болото. По правому флангу – лес, с едва просвечивающимися деревьями, за которыми и укрыться-то невозможно – так тонки. По левему флангу – горы из огненной лавы. Ближайший ахчибаринский вулкан, практически, первый и единственно на данный момент опасный объект по всей территории, которую мы успели занять. Не сегодня – завтра его косматая шевелюра кипящей пены прольётся на наши лесные тропки. Сгорит и лес, и мы вместе с ним. А муравьи, эти гадкие ненавистные муравьи-птицы улетят на восток. В глубь.

- Стреляй! – услышала я поодаль. – Чего разлеглась! Мечтательница...
Руки онемели от тяжести оружия. Ноги, по самую щиколотку вбурились в глинянную почву, глаза ничего не видели. Но я нажимала и нажимала курок автомата и страшный рёв, похожий на гранатомётную очередь, закладывал мне ушные перепонки.

***

...Спать одна не хочу! И не буду! Во всяком случае, до двенадцати ещё целых десять минут. Это просто подарок. За десять минут может случиться огого сколько... Подожду...
Как-то странно свет падает в окно. Фонарь. Аптека. Блок. Лет через пятьдесят и моё простенькое стихотворение вспомнят потомки. Или я размечталась?

***

...Где я? Не могу открыть глаза... Что со мной? Не могу поднять ни рук, ни ног... Вообще не чувствую тела... Пинэ! Диверсант? Голос... ещё один... плен? Только не плен! Лучше смерть... Вот женщина стоит. Вся в белом. Она спрашивет меня: «Вы кого защищали?» А я ей отвечаю: «Родину». Она мило так улыбнулась, стала прозрачной и превратилась в луч... Улетела... Как кидасы, только без крыльев... Пинэ? Боль! Теперь чувствую боль. Невозможно ломит кости и жилы тянет... Кто? Оставьте меня, пожалуйста! Оставьте! Пинэ! Пинэ!... Ой, мама!...

***

Придётся засыпать в пустой кровати. Мужа, наверное, в командировку отправили (это я себя так успокаиваю). Одеяло одно. Подушка одна. И холод. Нет, не спится... Встаю и иду. Иду к маленькому белому окошку. С ним теплее. С ним теплее, чем с бумагой. Снимаю чехол с тастатуры, нажимаю маленькую кнопочку, включаю настольную лампу, надеваю очки. На мониторе появляется голубой экран. Несколько операций и – долгожданное белое окошко. Лёплое своей белизной. Окошко, спасающее меня от одиночества в реальной жизни.

***

- Что ты кричишь, как резанная? – возмущается человек в белом халате. – Я тебя ещё не резал... У тебя осколком задело только правую часть бедра. Вытащить его – минутное дело, а ты орёшь уже пол часа и я не могу работать, потому что все твои мышцы напряжены. Расслабься!
Вдруг толчок. Сильный толчок в грудь и свет погас. Умерла. Конечно же, умерла. За родину, как и мечтала. Вот и смысл жизни появился. Вот и цель обрисовалась. Я заулыбалась...

Двенадцать лет идёт война.
Война без следствий и причин.
В бою сражаюсь я одна —
Ни женщин рядом, ни мужчин...

***

- Тебе чай или кофе? — заспаным голосом, в одной ночнухе с рюшами и горошком, спрашивала я своего обожаемого мужа каждое утро.
- Чай!
- С молоком или с лимоном?
- С лимоном!
- С вареньем или с сахаром!
- С вареньем!
- С клубничным или вишнёвым?
- С вишнёвым!
- С моим или с тем, которое мама вчера принесла?
- Ё*** твою мать!!! Когда это кончится! – не выдержал муж, жужжа новой электрической бритвой.

Я собрала все свои фантастические повести и, оставив на столе бутерброд с сыром и колбасой, вышла на площадку. Дверь захлопнулась понимающе, тоесть – тихо. Спустившись без лифта, я завернула за угол. Там, длинным жёлтым шлейфом стояли такси. Подойдя к первой машине, достав две зелёные бумажки я пожелала: «На родину!» «Садитесь!» — кивнул Пинэ и его глаза засияли всё той же неразделёной любовью. Я села и мы... полетели, как Кидасы.

25 апреля 2002 года  12:21:09
МаШа |

---

Ion von Donn

Весёлки из Германии. Часть вторая.

В парке, на траве усиленно отжимается юный Дитрих.
« Не надрывайте себя так, молодой человек,— говорит ему проходящая мимо пожилая дама.- Девушка, что лежала под Вами, уже давно ушла».

После долгого похода моряки увидели причалы родного города.
--Что ты сделаешь в первую очередь, когда придёшь домой?- спрашивает юнга своего друга кока.
--Запрыгну на жинку!
--Гы, а потом?
--Брошу в угол чемоданы.

--Слышала? Марта ждёт ребёнка!
--Представляю себе, от кого...
--Ну тогда помоги ей, скажи, кто отец!

--Официант, принесите зубочистку.
--К сожалению они пока все заняты.

Горькие слова матери: «Сын, лишь раз ты доставил мне в жизни радость; за девять месяцев до своего рождения... »

В морге, перед погребением, вдова с ужасом замечает, что покойный супруг одет во всё белое. Она суёт сто марок в руку священника и просит его, как можно быстрее исправить ошибку: переодеть усопшего в чёрный костюм.
--Готово!- появляется через несколько минут поп перед женщиной.
--Так быстро!- вдова не может скрыть восторженного удивления.
--А что ты хотела. За сто марок можно только головы поменять,— бормочет про себя расторопный батюшка.

Микеланжело малюет под потолком Сикстинской капеллы.
Внизу, перед алтарём, стоит старушка и молится.
Великий мастер замечает её и решает немного пошалить: « Женщина! Это я, Иисус Христос говорю с тобой. Сейчас я сотворю чудо. Готова ли ты к нему?»
В ответ никакой реакции. Молчание.
Художник прибавляет громкости: «Я говорю тебе, ты, глухая тетеря, что я Иисус Христос и готов для тебя сотворить... »
«Заткнись, сопляк,— буркает женщина.- Дай договорить мне с твоей матерью».

Юный Франц слушает о похождениях своего старшего брата.
--Каждую ночь у меня новая подружка,— хвалится он.
--Как?- балдеет Франци.
--Когда я хочу кого-нибудь пригласить к себе с ночёвкой, то останавливаю машину у аптеки и говорю девушке: «Пожди минутку, я только сбегаю купить пару кондомов». И если она остаётся в машине, то дело сделано, а если нет, то я еду искать другую...
На следующий вечер Франц тоже паркуется у аптеки.
--Подожди меня крошка,— мяучит он, подмигивая своей подружке.- Я только куплю что-нибудь против насморка...
--Отлично,— радуется она.- Прихвати заодно упаковку тампонов.

Вдова покупает в магазине «похоронных услуг» рубашку для умершего мужа.
«Хотите за тридцать или за пятьдесят марок?»- интересуется продавщица.
«Не понимаю, какая здесь разница»,— возмущается зарёванная женщина.
«Ту, что за пятьдесят, гладить не надо!»

Последние слова прыгуна с трамплина: «Ой, какая вода сегодня прозрачная... »

В парке, на скамейке сидит дед и плачет. Мимо пробегает спортсмен.
--Что случилось, отец?- останавливается парень.
--Горе,— стонет дедушка.- Мне восемьдесят лет и дома меня ждёт молодая жена. Она так надеется ещё раз оказаться со мной в постели...
--Понятно. Низы хотят, а верхи не могут!- гыгыкает здоровяк.
--Ну, что Вы. С этим у меня всё в порядке! Беда в том, что я забыл свой... адрес.

Что говорит психиатор слушая шизофреника?
« Простите, я бы хотел выслушать каждого в отдельности.»

В одном из казино Монте Карло моложавая дама «мучается» над выигранной за вечер горкой жетонов: «На какую цифру поставить?»
«Ставьте на свой возраст, мадам»,— советует крупье.
Дама ставит всю горку на цифру 28.
Шарик останавливается на сорока двух.
Мадам падает в обморок.

«Сколько?»- спрашивает седовласый горбоносый мужчина.
«В кровати- сто, на коврике- двадцать пять»,— щебечет девушка.
Кавалер протягивает ей сотню: «Четыре раза на ковре, пожалста!»

Полуслепой дедушка тащится домой из поликлиники.
«Сколя время?»- интересуется старичок у прохожего.
Прохожим оказывается молодой хулиган.
«Бумс»,— получает старый в дыню.
Часы на городской ратуше бьют тоже один раз.
«Слава тебе господи!- радуется инвалид,— Что я про времечко не в полночь спросил».

Вечность, друг против друга, без одежды, стоят в городском парке две статуи: римский воин и богиня любви.
В один прекрасный день предстаёт перед ними добрая волшебница и на час освобождает их от каменного состояния. Молниеносно спрыгивают они с постаментов и исчезают в кустах. По всему парку разносятся стоны удовольствия и крики радости...
«Осталось только десять минут»,— ревёт в исступлении воин.
«Держи крепче, солдат, сейчас я обгажу всех этих грёбаных голубей!»

Женщина сидит у известного городского колдуна и жалуется на то, что ещё ни разу в жизни не испытала оргазма.
«Двадцать лет я уже замужем, и, никакой радости в сексе. Неужели я- фригидна?»- стонет бедняжка.
«А вот мы это сейчас и проверим»,— радостно хрустит костяшками пальцев «шаман».- Или, Вы против?»
Нет, не против. Безропотно следует она приказам врачевателя: раздевается и ложится на софу. Мужчина облачает свой «шпаргель» в презерватив и приступает к «отжиманиям»...
После сотого, со стороны пациентки- никакой реакции. Колдун увеличивает темп...
После двухсотого он не выдерживает и спрашивает: «Ну, Вы что-нибудь ощущаете?! »
Женщина глубоко вздыхает и говорит: «Да, доктор, запахло жжёной резиной... »

Роскошная блондинка приходит к психиатору.
--Последнее время я страдаю ужасной забывчивостью,— рассказывает она о своём горе доктору.- Через пару минут я забываю обо всём, что со мной было...
--Вот и славненько!- восклицает снимая брюки психиатор.- Раздевайтесь и ложитесь на диванчик.

--Почему «пуки» так экстравагантно пахнут?
--Чтобы и глухие могли по достоинству оценить эту шутку!

Что говорит итальянский промышленник получивший по почте ухо своей дочери?
«Никакой полиции, никаких денег! Мы будем ждать до тех пор, пока не получим все части, а потом снова соберём мою несчастную девочку!»

«Чудеса, до чего дошла медицина наших дней!»
«Что такое, бабушка?»
Когда девушкой я приходила к врачу, то должна была полностью раздеваться! А теперь достаточно показать лишь язык... »

Знаете, что в начале «Playboy» был журналом только для женатых мужчин?
Каждый месяц на развороте печаталась одна и та же фотография, одной и той же голой женщины.

Что говорит проснувшаяся среди ночи от ласк своего супруга жена?
«Зачем ты меня будишь? Ты же сам прекрасно знаешь, где что лежит... »

--Мама, я беременна.
--Господи, помилуй, где была твоя дурная голова, доченька?!
--Под рулём «мерседеса», мама.

--Думаю, что моя жена меня обманывает!
--Как ты дошёл до такой дурацкой идеи?!
--Мы переехали из Берлина в Мюнхен, а почтальон остался прежним.

Два пенсионера в пивной.
--Ах, моя жена просто ангел!
--Завидую тебе, моя ещё живёт.

Правда ли, что после поцелуев слепнут?
«Правда,— говорит пожилой Вальтер.- Вчера в подъезде я поцеловал нашу молоденькую соседку, и, с тех пор больше не вижу свою жену.»

После хирургической операции в клинике красоты.
«И.., доктор.., операция удалась?... »
Извините, уважаемая, я не доктор, я апостол Пётр... »

Матильда шлёт своё фото в клуб одиноких мужчин.
«Извините, но так сильно мы не одиноки»,— приходит ответ.

«Конечно я тебе могу сказать, сколько я беру с клиентов,— говорит замученная проститутка молодому матросу.- Но, сначала я хочу знать, как долго ты был в море?»

«Не верь тем, кому за пятьдесят»,— советует одна девица другой.
«Почему?»
« Сантиметров на десять ты будешь точно обманута».

Отец сыну: «Если ты, когда-нибудь, лёжа на девушке, заметишь, что глаза её лихорадочно блестят, губы влажны и чувственны, а тело дрожит как осиновый лист на ветру- слазь с неё и беги. Это- малярия!

Молоденькая Ева учится играть в гольф. Раздражённый неумёхой тренер держится из последних сил... Вдруг ему приходит в голову гениальная идея:
«Представьте себе, дорогая Ева, что клюшка- это «шпаргель» Вашего парня. Понятно?»
Понятно, да ещё как!
С первого же удара девушка попадает в ста метрах лежащую лунку!
«Поразительно!- восклицает обалдевший тренер.- А теперь выньте клюшку изо рта и повторите всё ещё раз, но уже руками».

«Хотите заработать сто марок?»- спрашивает толстый Петер пышногрудую соседку по купе.
«Да. А как?»
«Позвольте мне в следующем туннеле слегка укусить Вас за грудь?»
Соседка согласна.
В туннеле толстый Петер вытаскивает соседкины «дыни» наружу, жадно целует и мнёт их. Когда становится снова светло, дама спрашивает, почему он не укусил её?
«У меня нет ста марок»,— хохочет хитрый Петер.

«Представь себе,— жалуется Анна своей подруге,— Мой парень сказал, что я плоха в постели. Но, я не могу себе представить, как он это смог выяснить за «восемь секунд?! »

После свадебного застолья молодые идут спать. Всё будет происходить впервые...
Мудрый отец решает помочь сыну, и прячется под «полем любви».
«Раздень её совсем и уложи на кровать»,— шепчет он по полу.
«Хорошо, папа»
«Теперь раздевайся сам и прыгай на неё!»
Сын разбегается и прыгает. Раздаётся глухой удар головы о грядушку кровати.
«О, папа, кровь»,— стонет парень.
«Отлично мой мальчик! Продолжай в том же духе»,— шепчет довольный родитель.
«Бамс, бамс, бамс... »,— ещё долго доносится из спальни молодожёнов.

Красная Шапочка с корзинкой пирожков идёт по лесу.
Из кустов ей навстречу прыгает бурый волк.
--Не бойся, девочка,— скалит он крепкие зубы.- Перед тем, как я тебя съем, можешь загадать три желания.
--Полюби меня, Вова,— просит Красная Шапочка.
Злой волк охотно исполняет это желание.
--И ещё раз!- визжит от удовольствия девчурок.
Волк собирается с силами и совершает новый наскок.
--Я схожу с ума,— стонет Красная Шапка.- Бог любит троицу, ещё!!!
Волк даёт ещё, но, после первой же «атаки» ломается и издыхает...
А довольная девочка, насвистывая песенку про «Rosa Munde», продолжает свой путь к бабушке.
За её худенькой спинкой возникают охотники, с опаской пинают мёртвого волка ногами, а потом возмущённо кричат в след юному созданию: «Безобразие! Это уже пятый волк за неделю... »

25 апреля 2002 года  23:33:06
Ion von Donn | ua3qcq@gmx.at | Krems | Austria

---