Коля Плевакин сидел на земле и отчаянно чесался. Жаркая и не по размеру
большая форма офицера СС делала его пребывание в грязном и узком окопе
невыносимым. Периодически сверху сыпался грунт и попадал Коле за шиворот и
в сапоги.
Коля сделал все, чтобы попасть к "своим", если уж не в "регулярную армию", то
хотя бы к "партизанам". А попал к "немцам". Лена Горошина, второй помощник
режиссера и бывшая колина сокурсница, еще накануне по секрету сказала, что
сначала будут набирать "советских солдат", потом "партизан" и только в самом
конце — "немцев". Поскольку Коля хотел "к партизанам", он приехал пораньше,
но не слишком рано, и успел. Ему дали соответствующее одеяние — широкие
холщовые штаны и косоворотку, что было совсем неплохо по такой жаре,
особенно в сравнении с "регулярными войсками", вынужденными переть на себе
полную амуницию за те же двадцать восемь рублей в день. И вот, когда он уже
переоделся и даже получил деревянный автомат с магазином в форме круга,
перед ним неожиданно возник первый помощник режиссера, мужчина лет
сорока трех с вытянутым и талантливым лицом:
- Лидочка, вы на него посмотрите! Посмотрите! Этого человека переоденьте в
немецкую форму. Только не "Абвера", а "СС". Это же — вылитый ариец!
В другой ситуации за "вылитого арийца" Коля не задумываясь залепил бы по
морде, но сейчас стерпел — он понял, что это не оскорбление.
Теперь он сидел в окопе и дожидался "наступления". Сегодня "наступали" уже
четыре раза, но режиссер, сухощавый человек лет пятидесяти пяти с седой
бородкой, после каждого дубля произносил одно и то же слово: "Жидковато... ".
- Товарищи! Послушайте меня внимательно! — он навел громкоговоритель прямо
на массовку, точно собирался стрелять,— Поактивней, пожалуйста! Товарищи
"немцы"! Это, прежде всего, касается вас! Это — сорок первый год! Вы — самая
мощная и победоносная держава в мире! Вы идете в бой ради идей фашизма!
Ваша раса — самая лучшая, понимаете? Вот это — фанатичную веру в глазах и
уверенность в победе я хочу видеть в каждом из вас, товарищи "немцы"!
Понимаете?
- Понимаем,— нестройным хором отвечала массовка.
- Не стесняйтесь кричать "Зиг хайль"... Энергичнее... Теперь, вот что... Я хочу
поменять мизансцену... Мне нужен один... один... истинный ари... вот, вы,
молодой человек,— он указал рукой на Колю.
Тот нехотя вышел вперед.
- Значит, так... Вот эту вашу походку "вразвалочку" оставьте для какого-нибудь
деревенского детектива... Вы — офицер непобедимой армии. Ваши глаза горят!
Понятно?
Коля кивнул.
- Все работаем... Все по местам... Мотор...
Видимо, ненависть к соседу по коммунальной квартире Тимохе сделала свое
дело — Коля шел в атаку и представлял, что вот сейчас он возьмет в плен и
расстреляет Тимоху из табельного оружия.
- Снято! — разнеслось над окопами,— всем спасибо, молодцы! Перерыв тридцать
минут.
- Лидочка,— сказал режиссер,— вот этого парня, с которым я сейчас говорил...
найдите его, я из него сделаю Смоктуновского...
Коля неплохо устроился — он лежал прямо под башней фанерного танка и, таким
образом, жаркое июльское солнце проходило над ним и не грело его черный
"эсесовский" мундир.
- Вставай! — строго сказала Лидочка.
- Зачем? — удивился Коля.
- Тсс... Пошли, быстрей! Тебя Арон Арнольдович велел привести...
- Кто?
- Вершинин. Главный режиссер. Пошли, скорее, придурок, а то он передумает...
- Значит, так, юноша,— сказал Вершинин,— что мне от вас нужно... Немецкие
войска только что заняли Минск. Вам поставлена задача найти и расстрелять
всех евреев... Вы выволакиваете из дома — вот, отсюда, старого профессора и
расстреливаете его из табельного... нет,— он задумался и приложил указательный
палец к носу,— достаните пистолет из кобуры, потом брезгливо посмотрите на
профессора, положите пистолет обратно в кобуру, возьмете у солдата автомат и
очередью его польете, очередью...
- Антисемитизм, что ли? — неуверенно переспросил Коля.
- Да, правильно.
- Я, извините, один вопрос...
- Что еще? — недовольно переспросил Вершинин.
- Вы сказали — "выволакивать". Это — как? За какое место его брать?
- За шкирку,— отрезал Вершинин,— так, чтобы он за вами еле поспевал. Можете
немного проволочь его по земле. Ясно?
- Да.
- Все, Валерий Андреич, возьмите офицера, профессора, троих солдат и идите
репетировать...
- Я еще не ел...,— заметил Коля.
- Я — тоже,— сказал Валерий Андреевич,— пошли!
* * *
Через полтора часа Коля чувствовал себя настоящей "звездой" — сцену сняли
быстро, с третьего дубля. Вершинин сказал: "Браво, молодцы, снято!" А еще Коля
услышал, как кто-то кому-то тихо заметил: "А офицер — хорош! Такой
натуральный фашистюга, что надо! Нашли же рожу!"
- Значит, товарищи, слушайте меня все внимательно! — это говорила Лидочка,—
Арон Арнольдович сказал, что все "немцы" до вечера свободны. Остаются только
"наши" и "партизаны". Пожалуйста, оставайтесь в обмундировании —
обмундирование сдадите после окончания съемки. То же самое и по поводу
мотоциклов с коляской — сдадите потом и получите обратно свои паспорта. Всем
спасибо...
Группа людей в форме рядовых и офицеров направилась в сторону от съемочной
площадки.
- Мужики! — вдруг сказал один "офицер абвера", когда они ушли за бугорок,— есть
отличная идея!
Все посмотрели на него.
- Пошли в деревню, я тут бывал раньше, это недалеко, километра три отсюда.
Там магазин есть...
- По такой жаре чем пешком ходить,— размеренно заметил Коля,— лучше уж на
мотоциклах поехать... Все равно, до вечера никто не хватится...
- Золотая голова! — заметил "офицер",— по коням!
Коля сел за спину крохотному "эсесовцу" Роме Фурнштейну, а "офицер абвера"
полез в коляску.
- Коля! — представился Коля.
- Леха! — отрекомендовался тот.
* * *
Колонна из четырнадцати мотоциклов, грузовика, с "рядовым составом" в кузове
и зеленой гаубицей на прицепе, и одного непонятно откуда взявшегося в 1941
году трофейного "Виллиса" заехала в деревню Лаптево. Мотоцикл, ведомый
Ромой Фурнштейном, шел в голове.
Наконец, они остановились около маленького деревянного, скошенного набок
дома с треснувшими ступенями и надписью "Универсальный магазин",
написанной на неоструганой деревянной доске синей краской. Доска висела на
одном гвозде, вбитом не по центру, прямо перед входом в магазин и было видно,
что очень скоро она должна упасть.
- Хэнде хох! — с порога сказал Леха,— девушка, портвейн есть?
- Я вам не девушка,— начала оборачиваться продавщица,— ой, немцы...
- Так чего, портвейн есть? — переспросил Леха.
- Есть...,— сглотнула слюну продавщица,— та-а-ам, на складе...,— она
неопределенно махнула рукой в сторону "подсобки",— сейчас принесу...
- Помощь нужна? — предложил Леха,— У меня тут народу немерено... Могу
придать вам штандартенфюрера,— он указал рукой на Колю,— пускай ящик
принесет...
- Яа, яа,— подтвердил Коля.
- Да не надо! — полушепотом вымолвила продавщица,— я сама. Сейчас...
Сказав это, она проскользнула в подсобку и затворила за собой дверь.
"Что делать? Что делать?",— застучало в ее голове. Она схватилась за белую
пузатую телефонную трубку: "А вдруг слушают?",— подумалось ей,— "Нет, не
похоже... ". Неверной пухлой рукой она набрала трехзначный телефонный номер:
- Алле! Кузьмич? Кузьмич, миленький, это я, Алена, с "универсального"... Тут
немцы в деревне...
- Иностранцы, что ли? — недопонял Кузьмич.
- Да какие иностранцы! То есть иностранцы, конечно, но не те... Фашисты! В
форме...
- Так...,— Кузьмич, говоривший по висевшему на дверном косяке телефону,
выпрямился и вытянул правую руку вдоль бедра,— Сколько их?
- Да откуда ж я... Погодите, дорогой, погодите, миленький,— Алена подтянулась
на цыпочках и глянула в маленькое окошко подсобки,— Человек десять вижу,
нет, больше...
- А оружие? — спокойно и по-военному продолжал Кузьмич,— Пушки, танки?
- Танков не вижу... Ой, что же делать, что делать, а?
- Ты, Алена, не паникуй, ты на вопросы отвечай четко. От этого все зависит...
- Значит так... мотоциклы вижу с коляской, машина открытая, грузовик еще с
пушкой на лафете... ой, Кузьмич, грузовик-то наш, "КРАЗ" написано.
- Значит, уже трофеи берут...,— тихо сказал Кузьмич,— ладно. Слушай мою
команду — фрицев задержи хотя б на час.
- Как же я их задержу, Кузьмич? — Алена заплакала и зашмыгала носом.
- Значит так. Слезы и сопли отставить и выполнять мою команду... Ты ж
женшина молодая, симпатичная... Ну побеседуй с ними, то да се... Да, и
постарайся понять, кто у них командир...
- Сделаю.
- Не "сделаю", а "есть" надо говорить.
- Есть.
- Вот это другое дело. Мне больше не звони. Не волнуйся, все будет в порядке.
Жди и держись.
- Бедная девка! — положив трубку, тихо сказал сам себе Кузьмич.
Уже через пять минут о случившемся знали в районе. Павел Терентьевич
Перепелка, первый секретарь райкома, заперся в кабинете с начальником
"первого отдела" Василием Пачутковым и держал совет.
- От кого информация, Павел Терентьевич? — строго спросил Пачутковый.
- От Клокина Ивана Кузьмича.
- Кто таков?
- Тамошний староста. Человек проверенный, ветеран, кавалер орденов...
- А...,— Пачутковый щелкнул себя указательным пальцем под подбородок,—
нет...?
- Да, нет, Василий, у него язва...
- Понятно. Тогда так... Сколько от нас до деревни?
- На телеге — часа полтора...,— зашевелил толстыми губами первый секретарь,—
значит на машине...
- Надо забаррикодировать вход... У нас очень мало времени. Что с оружием?
- Да, ничего...,— растерялся Перепелка,— У меня двустволка есть...
- Хорошо... А у меня "ТТ"... Сколько их там?
- Около полутора десятка, может больше...
- Отобъемся...
- Как они только сюда попали?
- По воздуху, ясное дело...
- Давай, Василий, так,— сосредоточенно пробормотал Перепелка,— ты собери все
партийные списки и сожги их, а я, пока что, позвоню в Москву...
Кому конкретно звонить в Москву, Павел Терентьевич не имел ни малейшего
представления. Если уж быть совсем честным, он даже не был уверен в том,
можно ли, в принципе, дозвониться в столицу с местного телефона.
Поразмышляв с пару минут, он решил сначала позвонить в обком — своему
непосредственному начальнику, подполковнику в отставке Кириллу
Константиновичу Калинкину, известному всей области по кличке "три Ка —
признак ######".
- Кирилл Константиныч! Извини, что так поздно... Дело неотложное. Есть
сведения, что в деревню Лаптево зашел отряд вооруженных немцев.
Моторизированный...
- Моторизированный? — удивленно переспросил Калинкин.
- Да, мотоциклы у них, грузовик и пушка... и еще автомобиль...
- Танков нет?
- Такая информация пока не поступала...
- Понятно. Значит, слушай мою команду, Паша. Слушай внимательно. Пойди
разденься, морду холодной водой ополосни и спать. Набухался опять, сучара,
чтоб тебя...
- Да трезвый я, Константиныч, честное партийное!
- Ты еще Лениным поклянись, барбос! Ох, давно я к вам не наведывался,
распустились, мочи нет...
Калинкин шваркнул трубку. Через десять секунд телефон зазвонил опять.
- Да! — рявкнул "три Ка".
- Я только хотел Вам сказать, Кирилл Константинович, что за преступную
халатность и попустительские настроения Вы будете отвечать перед военным
трибуналом. А погибших этим не вернешь... Мы будем стоять до последнего, а
как вы там в области — это я не знаю. До свиданья, а точнее прощайте,—
Перепелка спокойно и аккуратно положил трубку на телефонный рычажок.
- Ах ты, гибрид суки и свиньи,— прошептал Калинкин, смотря на часы — было
около шести, а в семь начинался хоккей,— ладно, завтра с утра я тебе дам
просраться!
Братья Даравинайчюсы, Эрик и Янис, открывали и закрывали большую чугунную
печь каждые три минуты. Они пекли каравай и очень не хотели, чтобы он
подгорел. Впрочем, в ни меньшей степени, чем чтобы он был сырым.
- Жаааль, паппа не тожилл,— грустно сказал Эрик.
- Та...,— согласился Янис,— оон бы пораадоваался. Ааа тыы не помнииишь, кте
его политсайская шаапппкаа?
- Заа пооловитсей, в уууглууу.
- Коогда мыы поойдем, моожно я нааденннууу? — Янис был младше Эрика на
семь лет, поэтому посчитал необходимым спросить разрешения.
- Коонечно, брааатт...,— согласился тот.
- Я туумаю, коттово,— сказал Янис, заглянув в печь.
- Та, выыннимаай.
Они бережно достали хлеб из печи и положили на расстеленное на деревянном
столе широкое белое полотнянное полотенце с орнаментом по краям. В центре
хлебного каравая Эрик, хрустя горячей ароматной хлебной коркой, старательно
вырезал острым перочинным ножом отверстие под солонку. Янис не менее
старательно водрузил ее в углубление. Эрик насыпал в солонку соль.
- Мыы поеттем шить в Кауунас,— задумчиво сказал он,— я ттумаю, наам вернутт
нааш ттом.
- Ттом-то вернут..., а хууттор? — усомнился Янис.
- Хууттор ттоше вернуутт,— уверенно кивнул Эрик.
Они оба надели белые рубашки, повязали под воротниками бант из тонкой
черной ленты, облачились в широкие двубортные костюмы, Эрик — в серый, а
Янис — в голубой, и заправили брюки в сапоги. Эрик строго посмотрел на себя в
зеркало, затем нахмурился, подошел к комоду, откинул белую крахмальную
салфетку, удерживаемую расположенной на его крышке большой фарфоровой
собакой и прикрывавшую горизонтальные ящики, открыл средний, достал оттуда
сложенный вчетверо носовой платок, обернул его вокруг среднего и
указательного пальцев и осторожно положил под лацкан слева в нагрудный
карман пиджака. Янис, глянув на брата, снял с полочки, на которой стояли
зубные щетки, бритвы, помазки и прочий гигиенический продукт, флакон
одеколона "Тройной" с привинченной сверху рыжей резиновой грушей, и от
души освежился.
У самых дверей Эрик остановился, затем открыл нижнюю полку буфета, залез в
его глубины по пояс и извлек оттуда здоровенную бутыль самогону с вкрученой в
горловину газетой и взял ее под мышку.
- Ну, тай пох! — выдохнул он и братья вышли на начинавшую темнеть улицу.
Продолжение
http://www.chayka.org/article.php?id=3903 февраля 2002 года 10:22:39
Johann | wuerfel@online.de | на Некаре | Щвабия
Mikhail Mazor
Ответ на вопрос, опубликованный в анекдотах
прежде чем читать, см. АНЕКДОТЫ
> Интересно, дадут или заставят продать квартиру?
Привет Влад,
Очень хорошо, что тебя уже до отъезда волнует вопрос, который перед
большинством из нас,
переехавших в Германию, никогда не встанет (продажа купленой в Германии
квартиры).
Своей энергией и интеллектом ты также вносишь свою лепту в осознание немцами
исторической
вины перед евреями.
Итак квартира.
Квартиру продать не заставят, если ты в ней живешь (Wohnrecht).
С другой стороны владение квартирой обязывает тебя оплачивать различные
расходы (скажем ремонт фасада или лифта). А на это уже нельзя тратить
социальные
деньги. Предлагаю другой вариант. Найти еще 9 желающих, образовать общину
(Gemeinde) и потребовать от деревни, куда тебя определят, земельный участок,
на котором стояла синагога, назад (Ruckgaberecht). Далее, как землевладелец
(Bauherr), ты через суд (за счет социала) обяжешь социаламт посторить тебе
на нем дом (Bauzwang — это тут все знают). Ты, как владелец, можешь ничего
на содержание не тратить (Freispruch).
Потом поехать в Россию за счет социала (скажешь — квартиру продавать надо, а
денег на поездку нет. После скажешь — не продал — (Ruckkehrecht) ).
Деньги-же от продажи квартиры потрать на покупку Порша-кабриолета. Дело в
том, что такую машину в Германии невозможно продать (Ladendecker/huter), а
на открытых стоянках ее ставить по закону нельзя (Parkverbot) —
следовательно социал оплатит стоянку и страховку (Pflichtversicherung), и
только после этого идти в социал и требовать деньги.
Mikhail Mazor
Dumstadt6 февраля 2002 года 08:36:16
Sergey Danil К&Н | danilevich@web.de | Nuernberg | Deutschland
В Москве
просто впечатления
Москва, 5 января 2002, встречает яркими огнями фонарей и праздничной иллюминации, на въезде: “Пиво Невское” и “Колбаса копченая”, “С Новым Годом!”, “Снегурочка” с круглыми глазками как у неваляшки., ” Дед Мороз” в синей шубе, рядом чувственные вытянутые губы, ” Два –ноль- ноль- два”, еще рядом “три- ноль- ноль- три” ‘это не новая эра, а эксченжь -курс валюты.
Далее метро, реклама: Штирлиц смотрит умными глазами – игареты с фильтром “Союз”. Метро Крапоткинская, Собор Христа Спасителя, В столь раннее время для посетителей открыта только Преображенская церковь в цокольной части здания, охрана пропускает через рамку контроля, просторный коридор по кругу цокольного этажа музей восстановления здания храма, в церкви идет служба, священник читает, …” да избавь нас от лукавого…”, хор молодых людей сопровождает службу церковным пением. Зажигаются свечки у икон Спасителя, Богоматери Одигитрии, ликов Святых “ во здравие”, а у распятия “за упокой”.
Через улицу здание музея ГМИИ им. Пушкина. Перед воротами музея уже выстроилась очередь до угла, но народ дружно подходит и вот уже конец очереди уходит далеко за угол.. На улице прохладно, шевеление для согрева, отсюда видны зубцы стены Кремля, вперед продвигаемся по тридцать человек примерно за 8-10 минут, так что минут через сорок попадаем внутрь. Билет стоит для иностранцев 100 рублей, Для граждан 25 руб. После гардероба хочется согреться, в буфете холодное пиво, кофе (50 руб бумажный стаканчик), чай (15 руб), бутерброды (от 20 и выше), согреться можно.
Далее мраморная лестница с красной ковровой дорожкой ведет в храм искусства, здесь еще можно фотографировать, а далее, ни-ни. Кроме постоянной экспозиции выставка Клод Моне, первые картины, Стога в тумане, далее знаменитые Руанский собор, в разное время суток, все как в густом осязаемом воздухе. Едва различимо здание Парламента в Лондонском тумане. Далее еще один Собор привезен из Парижа, более четко прописан с деталями. Толпой направляется экскурсионная группа, перехожу в противоположной стене здесь берег моря и регата, знаменитый Завтрак на траве, яркие зеленые краски, синие оборки, напудренная милая Мордашка парижанки с картины приветливо обращена ко мне: Бонжур! Hi!, у края картины ствол старого дерева с потрескавшейся корой, на ней вырезано сердце пронзенное стрелой: ЛяАмур, так я подумал и Островок оставляет наши разговоры, не как клубы рассеивающегося дыма, а такие же зарубки, как от прежней давнишней любви .
Опытная экскурсовод заговорщицким тоном сообщает группе подростков, что оказывается небо, море и скалы нарисованы одной и той же краской, но некоторые девочки немного утомились и присели на лавку а ребята выглядывая на них из-за колонны смеясь. Вдоль колоннады Кувшинки двух видов одни хорошо прорисованы другие, как в тумане, наблюдать лучше издалека, но рядом японский мостик яркие типа китайских змеев дугообразные скопления сочных красок.
В конце галереи небольшая выставка, посвященная Марселю Прусту, тут приведены из его книги “Поиски утраченного времени” о музыку и творчестве художников. Рядом вывешен портрет писателя, разложены его книги, на изысканном кресле лежит его цилиндр и белые перчатки. На большой картине как фотообои наполовину заполненной паром вид привокзальной площади. Неподалеку на треноге установлена небольшая картина Вотто о театре.
В соседних залах: Вот красные рыбки Матисса. Как то по случаю приятельница попросила срочно подобрать какую ни будь репродукцию — яркое пятно в интерьер, и за неимением другого изготовили эскиз Красных рыбок, гуашь на ватмане, картина стояла на полу у стены, но тут случилось странное происшествие, ее сестра несла таз с водой, почувствовала головокружение и вода сама как она говорит выплеснулась на ватман, рыбки захотели воды.
Вот спелая груша Сезанна. Долго смотреть — разыграется аппетит.
Ван-Гог- На бурном море лодки под парусом, Как-то такую же картину встретил в командировке на одном предприятии. Никак у вас Ван-Гог, спросил я. Да есть тут у нас один умелец, только он в отпуске. Дега Голубые Танцовщицы, впервые увидел картину в Новосибирске как обложка на пластинку в магазине Аккорд. Дело было зимой, и на девушек все смотрели жалостливыми глазами. Тут и другие интересные картины.
Греческий зал. К сожалению, раньше побывали вандалы и на скульптурных слепках откололи все что можно. Даже Нику не пощадили и Александра Македонского огрели по носу. Но вот у Дискобола хоть дiск на месте и то хорошо. Дальше зал средневековой скульптуры, Здесь натуральная мозаика из Ровены и армянский резной крест, Сюда среди надгробий завела экскурсовод детишек и пугает их небесной карой.
В зале древностей выбегает мальчуган с громким шепотом: пойдемте- там настоящая живая мумия, и все устремились в зал древнего Египта, но нам смотрительница преградила дорогу.: Уже достаточно. Незабываемую встречу пришлось отложить
С балкона модно озирать Римский дворик на уровне Давидовой головы, спускаясь по лестнице, он предстанет перед вами в полной пятиметровой красе .
В зале выставка из Америки: Золото Африки, тут плетка ШаМана с золотой рукояткой и рядом он же шаман на современной цветной фотография, не понятно чем теперь он размахивает у себя в Африке. Здесь много интересных залов, но хорошего помаленьку.
На вокзале перед дорогой немного перекусил: кофе (за 6 рублей), бутербродом с копченой колбасой (6 руб.), пиво ждет дома.
http://www.museum.ru/gmii/7 февраля 2002 года 10:14:31
Alexx | MO | RF
* * *
Телёнок.
Однажды, брат моего деда Антон Палыч Волков решил дом в деревне продать, и в город переехать. Дал он в местной россошанской газете «За урожай» объявление, и у ворот „ козла “ с соседями забивать сел.
Только они по-первой выпили и яблоком „Белый налив“ закусили, как их потревожить изволили. На тёмно-синей „бомбе“ -M-тройке, незнакомый мужик возле них тормознул, а как только пыль присела и сам из машины вылез: эдакий шкаф ручной работы в малиновом пиджаке и с перебитым шнобелем.
-Здорова-ль ночевали, отцы!- сыто гаркнул зубробизон, разворачивая свои двероплечи.
-И здоровей видали!- хихикнул в ответ закосевший Антон Палыч.
-А луну не крутишь?- солидно скрипнули хромом лаковые ботинки крутого.
-Ей бо, никогда чернуху не гнал!- забожился дедушка,— Гутарь малый, чё надо?
-По объяве мы тут. Пошли дом смотреть старый „ козлятник“,— треснули от натуги поднимая и унося вмести со стулом деда, кашимировые штаны.
-Погодь трохи, дай доиграть-то, амбал комолый,— уже изнутри, из кухни, вылетел на улицу отголосок дедкиного возмущения...
-Хата в ажуре, босс,— через полчаса кому-то булькал сотовый телефон,— Всё пучком, даже пчелу дед отдаёт! Шо?.. Не понял... Ага! Понял. Звякну позже...
-Слухай сюда, батя,— отрыгнула орясина,— Мызу твою мы возьмём, но только без пчелы. У нас на неё альге... гыра... рыга... Тьфу, чёрт! В общем мы её боимся...
-Да ты что, сынок, куда ж я с ней в городе, на балкон что-ли?- пьяно удивился успевший хлопнуть вторую дед Антон,— это ж тебе не голуби... На помойке нектару не соберёшь... А пчела у меня не кусючая, вот и соседи сбрехать не дадуть!
-Алле, шеф,— снова загундосил „сотовый“,— дед здоровьем родителей поклялся, грит не боись, не тяпнут. Шо?.. Да ты шо!.. Понял...
-Не укусють гришь! Ну посмотрим дедуня, щас проверим,— голосом „камикадзе“ отчеканил громила и начал раздеваться,— Неси верёвку старый, к липе меня привяжешь, а сам через час придёшь, и, если хучь один твой „голубь“ меня клюнет, будешь на свалке со своей пчелой доживать...
-О це дило!- блаженно пропело, подставляя румяные щёки ветру и солнцу, наливаясь силой, огромное „здоровье“ крутого...
Как и было велено, через час, дед Антон снова предстал перед купцом.
Парень в полуобморочном состоянии висел на верёвках. Его выпученные остекленевшие глаза отражали грязный зад убегавшего соседского телёнка Борьки.
-У него что, матери нет?- спросили они, и закрылись...
Телёнок.
Однажды, брат моего деда Антон Палыч Волков решил дом в деревне продать, и в город переехать. Дал он в местной россошанской газете «За урожай» объявление, и у ворот „ козла “ с соседями забивать сел.
Только они по-первой выпили и яблоком „Белый налив“ закусили, как их потревожить изволили. На тёмно-синей „бомбе“ -M-тройке, незнакомый мужик возле них тормознул, а как только пыль присела и сам из машины вылез: эдакий шкаф ручной работы в малиновом пиджаке и с перебитым шнобелем.
-Здорова-ль ночевали, отцы!- сыто гаркнул зубробизон, разворачивая свои двероплечи.
-И здоровей видали!- хихикнул в ответ закосевший Антон Палыч.
-А луну не крутишь?- солидно скрипнули хромом лаковые ботинки крутого.
-Ей бо, никогда чернуху не гнал!- забожился дедушка,— Гутарь малый, чё надо?
-По объяве мы тут. Пошли дом смотреть старый „ козлятник“,— треснули от натуги поднимая и унося вмести со стулом деда, кашимировые штаны.
-Погодь трохи, дай доиграть-то, амбал комолый,— уже изнутри, из кухни, вылетел на улицу отголосок дедкиного возмущения...
-Хата в ажуре, босс,— через полчаса кому-то булькал сотовый телефон,— Всё пучком, даже пчелу дед отдаёт! Шо?.. Не понял... Ага! Понял. Звякну позже...
-Слухай сюда, батя,— отрыгнула орясина,— Мызу твою мы возьмём, но только без пчелы. У нас на неё альге... гыра... рыга... Тьфу, чёрт! В общем мы её боимся...
-Да ты что, сынок, куда ж я с ней в городе, на балкон что-ли?- пьяно удивился успевший хлопнуть вторую дед Антон,— это ж тебе не голуби... На помойке нектару не соберёшь... А пчела у меня не кусючая, вот и соседи сбрехать не дадуть!
-Алле, шеф,— снова загундосил „сотовый“,— дед здоровьем родителей поклялся, грит не боись, не тяпнут. Шо?.. Да ты шо!.. Понял...
-Не укусють гришь! Ну посмотрим дедуня, щас проверим,— голосом „камикадзе“ отчеканил громила и начал раздеваться,— Неси верёвку старый, к липе меня привяжешь, а сам через час придёшь, и, если хучь один твой „голубь“ меня клюнет, будешь на свалке со своей пчелой доживать...
-О це дило!- блаженно пропело, подставляя румяные щёки ветру и солнцу, наливаясь силой, огромное „здоровье“ крутого...
Как и было велено, через час, дед Антон снова предстал перед купцом.
Парень в полуобморочном состоянии висел на верёвках. Его выпученные остекленевшие глаза отражали грязный зад убегавшего соседского телёнка Борьки.
-У него что, матери нет?- спросили они, и закрылись...10 февраля 2002 года 14:51:09
Juri | ua3qcq@gmx.at | Krems | NOe
Евгений Кудряц
Возвращение Кыси или Новые русские на Мариенплац
(Пародия на Владимра Кунина)
После долгих колебаний я всё же решил вернуться в Питер. Положа лапу на сердце, мне надоело, что все мои лавры забирает ХОЗЯИН. Я понимаю, что он неплохо насобачился излагать мои мысли, но если бы я не пошёл на Телепатический Контакт, то фиг бы он что-нибудь обо мне написал! Кроме книжек, гда подробно описаны мои похождения, ХОЗЯИН выступает перед публикой и молотит, по его словам, неплохие бабки, крутя своё старое интервью с Э. Рязановым, и так при этом разленился, что даже не удосужился убрать оттуда рекламу прокладок! Короче, мне это всё надоело. Я ведь тоже не пальцем
деланный*. Тем более сейчас только в одном Мюнхене этих писателей, хоть color="Blue">задницей ешь*! Да ещё каждый со свими заморочками*. Поэтому я и решил линять отсюда. Устроил для местных КОТОВ и КОШЕК прощальную вечеринку, это была картинка маслом*! Мы погудели под большое декольте*, будьте-нате!*, а наутро я хотел жрать как семеро волков!* Оставалась мелочь — наладить Телепатический Контакт с каким-нибудь color="Blue">чудилой* ], но я такого легко нашёл...
... И вот я в Питере. За 5 лет я города, конечно, не узнал народ обнищал,
рожи у всех опрокинутые*, многие исходят на дерьмо*. Я пообщался со своими корешами, и они мне такого понарассказали, что у меня аж шерсть дыбом встала, и не только шерсть! Но я тоже решил поучаствовать в политичес кой жизни России и создать Кошачью Партию
Российской Федерациии (сокращённо КПРФ). Ведь, раз сейчас в России люди живут, как животные, то почему нам — животным, не по человечески? И я никак не могу понять, если им для общения не нужен Телепатический Контакт, то какого хрена они не могут договориться? Я и из Германии из-за этого свалил, так как мне надоели эти понты. В России он был несчастным инженеришкой, а там представляется главным инженером или начальником отдела, а то и вообще директором НИИ. Я был готов этих говнюков* по стенке размазать!
И всё-же иногда мне снится Мариенплац. Но там почему-то стоят новые русские, пaльцы "веером", и говорят мне: Ну, КЫСЯ, за базар в натуре ответишь, конкретно! Я в ужасе вскакиваю в холодном поту, но затем поварачиваюсь на другой бок и вижу следующий сон, полный новых сексуальных приключений! *- все слова, выделенные синим цветом и отмеченные звёздочкой, взяты из лексикона В.
Кунина, поэтому автор пародии не несёт за них никакой ответственности!
------------------------------------------------------
*]- на букву м13 февраля 2002 года 11:13:27
Евгений Кудряц | kudryats@gmx.de | Augsburg | Germany
СЕРГЕЙ ЛИТОВКИН
ВАЛЮТЧИК
СЕРГЕЙ ЛИТОВКИН
"НА ФЛОТЕ БАБОЧЕК НЕ ЛОВЯТ"
РАССКАЗЫ СОУЧАСТНИКА
ВАЛЮТЧИК
(Лица, события и обстоятельства изменены, но факты, несомненно, имели место быть)
Случилось мне в начале семидесятых годов уже ушедшего двадцатого века окончить
военное училище и в звании лейтенанта прибыть на Черноморский флот. С
распределением на конкретную должность вышла заминка. Все мои сокурсники уже
зарабатывали «фитили» на кораблях, а я — еще затаптывал ворс ковровых дорожек
штабных коридоров, общаясь с флотскими кадровиками. Особенно я не переживал,
полагая, что подобрать достойную службу для реализации моих исключительных
способностей — задача непростая. Значительно позже я понял, что при плановой системе
заявок на выпускников, запрашиваемое количество всегда превышает необходимое.
Заявку в тот год неожиданно удовлетворили в полном объеме, что и сказалось на моей
судьбе самым парадоксальным образом.
Каждый будний день в течение полутора месяцев я просиживал в кабинете одного
доброжелательного кадровика — капитана третьего ранга, списанного из плавсостава
ввиду его несовместимости с качкой. То есть по болезни. Морской. Он называл себя моим
шефом, гонял с мелкими поручениями по флотским частям и оставлял дежурить на своем
телефоне, отлучаясь по служебным или иным надобностям. Обычно, после обеда шеф
отпускал меня домой в арендованную в частном секторе халупу с дворянскими
удобствами, но божественным видом на море. Я чувствовал себя полноценным
курортником южного берега Крыма.
Как-то утром шеф встретил меня вопросом: — Ты какой язык, кроме русского, знаешь?
- Английский,— ответил я, забыв добавить стандартный анкетный шаблон: — читаю и
перевожу со словарем, что не оставляет иллюзий у понимающего человека. Такая
забывчивость вскоре вышла мне боком.
К вечеру я уже оказался прикомандирован в качестве переводчика на военное
гидрографическое судно, уходящее через сутки в Средиземное море.
- Не психуй,— сказал шеф, когда я узнал, что приказ подписан и назад хода нет.
- Там и без тебя почти все переводчики. Тобой мы просто закрываем амбразуру.
Нельзя корабль в море отправлять с дырками в штатном расписании. А пока будешь
морячиться, я тебе толковое место подберу. Говори, чего хочешь? Мои крестники все в
люди вышли.
Я снял полки потертый справочник по кораблям всех флотов и народов "Джейнс" и
нашел свое судно. Информация была убийственной. Супостатский справочник утверждал,
что это переоборудованный китобой.
По водоизмещению он незначительно превышал "Санту Марию" Колумба, а по скорости
хода не оставлял надежды на реализацию проекта Жюля Верна: — Вокруг света за 80
дней. Он был моложе меня, но ненамного.
- Кранты,— произнес я вслух и повторил раза три без всякого выражения, хотя
несколько крепких выражений построились в очередь, чтобы сорваться с языка при
первой возможности. О такой ли службе я мечтал?!
* * *
-Ерунда,— заявил командир гидрографа – капитан — лейтенант небольшого роста, но с
высокой уверенностью в себе, когда я представился и честно поведал историю своего
прикомандирования.
-У нас половина специалистов в бригаде может только автономный паек на дерьмо
переводить, и переводят. Не рассказывай больше никому эти глупости. Постарайся быть
полезным, а если не справишься — отдам тебя замполиту для проведения политзанятий с
матросами. Он давно просит еще одну жертву.
Я поблагодарил за доверие, щелкнул каблуками и направился в отведенную мне каюту.
Она оказалась маленькой, как стенной шкаф, но зато одноместной.
Я побросал в угол вещички и задумчиво уселся на койку. По громкой связи прохрипело: —
Корабль к бою и походу приготовить! — застучали башмаки, завибрировали агрегаты,
койка начала подпрыгивать в такт вращению какого-то скрипучего вала. Я прижал койку
своим телом и, почувствовав себя частью дребезжащего организма, решил постараться
быть полезным.
***
Шел третий месяц похода. Я уже успел не только уяснить свое невежество, но и кое в чем
поверхностно разобраться, считая, правда, свое понимание достаточно глубоким.
Удалось подружиться с несколькими офицерами — ровесниками и не поссориться с
остальными, что давалось нелегко, учитывая замкнутость пространства и сообщества.
Отсутствие в подчинении личного состава позволяло иногда ощущать себя пассажиром
круизного теплохода, что неизбежно разрушали звуки бурного потока ненормативной
лексики, тоже отличающейся известной гармонией. Все шло нормально. И этот день тоже
не предвещал ничего дурного. С утра побаливала голова после вчерашнего застолья. У
доктора Олега был день рождения и он угостил резервным спиртом (в просторечии —
шилом) своих земляков-ленинградцев. В этот круг вошли связист Саша, я и штурман. Все
- лейтенанты. К концу посиделок в амбулаторию, подделав условный стук, проник
особист старлей Виктор. Пить он не стал, доел праздничную закуску и посоветовал не
болтать лишнего. Никто не понял, что он имел в виду, но беседа скисла и все разошлись
по каютам.
Слева по курсу в двух милях виднелся американский авианосец, за которым мы ползли
уже несколько часов. Размеры плавучего аэродрома поражали, особенно в сравнении с
нашим убогим челном. Мы выглядели как граненый стакан рядом с бочкой квашеной
капусты.
- Боцманской команде приготовиться,— проорал в КГС старпом с мостика.
- Будет грандиозная операция,— услышал я за спиной и обернулся. Виктор показывал на
огромный сачок, который не без труда волокли мичман и три матроса. Я вспомнил слова
шефа о том, что частое явление особиста — одна из самых плохих примет, но тут же забыл,
а, наверное, напрасно.
Мы замедлили ход и, как только авианосец скрылся из виду, боцмана начали
вылавливать сачком из-за борта здоровенные пластиковые мешки. Казалось, что
авианосец оставил за собой след из нескольких десятков поплавков. Мусор,— догадался
я,— на америкосе закончили приборку и повыбрасывали мусор в море в полимерной
упаковке. Тогда это было в диковинку.
- Жду, не дождусь, когда нам с сачком выдадут премиальные за разоблачение козней
противника,— устало, но гордо прогудел мичман, когда штук шесть мешков было
выброшено на шкафут. Этим операция и завершилась. Мешки начали тонуть, а
шестиметровое древко уникального инструмента уже перестало повиноваться опытным
боцманским рукам.
Замполит, особист и еще несколько офицеров, в том числе и я в качестве официального
переводчика, были допущены к вскрытию добычи. Кто-то из классиков очень верно
сказал, что разведка — грязное дело, думал я, натягивая на руки толстые резиновые
перчатки. Надпись на перчатках об их испытании на 6000 вольт создавала некую
иллюзию безопасности. Отходы жизнедеятельности ярко демонстрировали благополучие
американских ВМС. На авианосце вкусно ели, пили и выпивали, ухаживали за телом и его
элементами, брились, листали красочные журналы, слушали музыку и играли в карты.
Радиоактивность мусора соответствовала норме. Качество наших отходов проигрывало
почти по всем пунктам, кроме последнего. Замполит собрал пачку полиграфической
продукции, судя по обложкам крайне аморального свойства, и удалился восвояси. Мне
досталось с десяток суточных планов, представляющих собой нечто вроде корабельных
газет, несколько деловых писем и стопка стандартных бумажек туманного содержания.
Почти на всех документах было написано запрещение выносить их за пределы корабля,
или стояли грозные грифы секретности. Все это я разложил на столике в каюте и
приготовился к ответственной аналитическо — переводильческой работе. В каюту без
стука ввалился связист Саня и грохнулся на мою койку.
-Голова болит. Не иначе доктор нас хреновым спиртом напоил,— простонал он.
Я кивнул, голове действительно было некомфортно.
- Помнишь, он хвастался, что четыре аппендицита у матросов вырезал? Еще большущую
банку показывал, где эти отростки плавали,— продолжал Саша.
Я кивнул и насторожился.
-Так, я думаю, что он нас из этой банки и угощал. Ведь неделю назад, когда мы
солидарность с Африкой отмечали, божился, что шило у него давно кончилось. Женой,
детьми и Гиппократом клялся.
К горлу подступила тошнота. Я выронил из рук сдвоенный лист суточного плана, он
развернулся, и из его середины на палубу спланировала небольшая, похожая на
лотерейку, бумажка. Саня поднял бумажку и осмотрел со всех сторон, с заметным
затруднением концентрируя внимание на изучаемом объекте.
- Пять долларов! Вот проклятые буржуины,— деньги свои выкидывают, а мы настойку на
человеческом ливере пьем. Никогда не слышал в его голосе столько искренней обиды и
классовой ненависти.
Я отобрал у него зеленый символ золотого чистогана и пришпилил на переборку между
календарем и семейной фотографией.
- Все! — сказал я,— Хватит болтать. Пошли к Олегу. Он — доктор, а мы теперь — пациенты.
* * *
Когда Олег понял суть предъявленных обвинений, он пару минут беззвучно открывал рот
и интенсивно вращал указательным пальцем сначала у своего, а потом и у Сашиного
виска, после чего заорал: — Вы идиоты! Это мой НЗ, а аппендиксы у меня в формалине
купаются. Пить надо меньше и закусывать лучше! Кроме желтого аспирина ничего у меня
теперь не получите.
Мы искренне покаялись и признали свою умственную ущербность. Доктор остыл и, даже,
повеселел. Глубокомысленно заявив, что подобное излечивают подобным, он нацедил
каждому по тридцать грамм, тщательно скрывая свой НЗ от посторонних глаз. В качестве
закуски он высыпал на столик из огромной банки две горсти канареечного цвета шариков.
"Гексавит" — прочитал я на баночной наклейке и, боясь гнева доктора, проглотил с
отвращением несколько витаминок вслед за лечебной дозой спирта ужасающей
противности.
* * *
Из выловленных бумажек, кроме прочего, стало известно, что по случаю какого-то
американского праздника намедни на палубе проводились для развлечения гонки на
электрокарах, а матрос Давыдофф оштрафован на двести долларов за нетрезвое
состояние организма в служебное время. Кажется, я правильно перевел формулировку.
Меня охватило чувство славянской солидарности, да и состояние организма тоже
соответствовало.
Некоторые суточные планы были в нескольких экземплярах, и я решил, что без ущерба
для дела могу оставить пару штук себе на память. Что я и сделал, засунув дубликаты под
стопку словарей в рундук. Пока я работал, ко мне периодически заглядывали офицеры и
мичмана с просьбой показать выловленные доллары. Конвертируемая валюта в Союзе
находилась под запретом и каждому было интересно пощупать диковинку. Весть о
чудесном явлении быстро распространилась благодаря длинному языку связиста.
Последним, прибыл уполномоченный особого отдела.
-Замполит меня обскакал. Он доложил на эскадру, что ты проповедуешь чуждый образ
жизни. Как это тебе удается?
Я показал Виктору пятерку и описал историю ее появления, а также живой интерес
экипажа к находке.
- Да, разум ограничен, но дурь — беспредельна. Может быть, ты ему где-то на мозоль
наступил?
Тут я вспомнил и рассказал о том, как пару дней назад, дублировал на мостике
вахтенного. А было вот, что:
Командир дремал в углу в своем эргономичном персональном кресле. Время —
заполночь. На мостик поднялся замполит показать командиру перед отправкой
очередное политдонесение. Тот сонно глянул на текст и пробурчал:
-Ну, что там? Опять матрос Пупкин превзошел нормативы по борьбе с противогазом?
Смотри-ка, четыре листа накатал. Докладывал бы ты, комиссар, покороче, например:
ПОЛИМОРСОС НА ВЫСИДУРЕ.
- Что, что? — удивился замполит.
- Сокращение: политико-моральное состояние на высоком идейном уровне.
Замполит окинул взором затемненный мостик. Похоронное выражение лица рулевого
матроса у штурвала его удовлетворило, но легкая ухмылка на моей физиономии
заставила нахмуриться и поджать губы.
- Шутите. А идеологическое противоборство не знает компромиссов!
Командир, а вслед за ним и я изобразили глубокую скорбь, но было уже поздно. Замполит
покинул мостик в сильной обиде.
Эх! Зря я тогда осклабился, такое не прощается.
- Да,— подтвердил Витя,— Вполне возможно.
- Виктор! Забери у меня эти доллары в качестве вещественного доказательства
империалистической диверсии. Они, небось, нас ждали с мусором и специально их
подкинули. И порнухи для замполита накидали чертову уйму.
- Э, нет, милый. Особиста за пятерку не купишь. Попробуй всучить замполиту, но, думаю,
не возьмет. Он уже раззвонил на весь мир и на твоем примере воспитательную
программу построит. А те, кто валюту лапал, будут руки прилюдно скипидаром оттирать и
двойной комплект первоисточников марксизма-ленинизма конспектировать.
- Что же делать? — от нарисованной особистом картины мне стало худо.
- Смирись и кайся. Дурак, мол, не понял, принял за салфетку. Только не умничай, чем
глупей — тем лучше. Попробую я с ним поговорить, но в успех не верю. И про порнуху
молчи. Замполит ее с закрытыми глазами уже сургучом опечатал для сдачи в политотдел.
Виктор собрался, уже было, уходить, но вдруг спросил:
-Да, кстати, у тебя не остались такие помидорчики в томате, что ты вчера к доктору на
день рожденья приносил?
Особист убыл, унося память о семье и родине — двухлитровую банку эксклюзивной
домашней закуски, а я остался комкать в руках чуждую мне по духу и сути находку.
К вечеру у нас с Сашей здорово разболелись животы. Наверное, витамины у доктора
были сильно просроченные. Мы к нему лечиться не пошли, потому, что при таких
симптомах он всегда ставит диагноз — аппендицит....
* * *
Партсобрание прошло под знаком борьбы с заразой — долларом и со мной, как с
разносчиком этой заразы. Сразу после оглашения повестки, командира пригласили на
мостик, и он уже не вернулся на поле идейной брани. Возможно, это приглашение он
спланировал заранее. Вступившемуся было за меня Саше, досталось самому, как
соучастнику. Еще ему замполит припомнил прошлогоднюю стычку с патрулем где-то на
танцах. Больше никто не пикнул. Решение было гуманным — поставить на вид, мне,
естественно, а не доллару.
- Хорошо, что ты прикомандированный,— сказал Олег после собрания,— Своего истоптали
бы всмятку.
- Где у вас это,— обратился ко мне замполит.
- Заберете? — обрадовался я.
- Ну, уж нет, храните. В базе посоветуемся с руководством и примем решение,— поднял он
указательный палец,— Это ж — ВАЛЮТА.
В его произношении каждая буква в этом слове была заглавной и вызывала отвращение.
С того дня ко мне надолго приклеилась кличка — валютчик.
* * *
Возвращение в базу было неожиданным. Мы уже недели две ждали заправку топливом и
продовольствием с какого-то танкера, но встретиться с ним никак не удавалось. Питание
однообразное. Выгребли все баталерные припасы и заначки. Большой ларь с картошкой
и овощами, установленный на баке, сорвало с креплений и смыло волной еще месяц
назад во время шторма где-то около Мальты. Очевидцы успели заметить, как он
воспарил над палубой и пронесся в пяти дюймах от надстройки со скоростью встречного
экспресса Октябрьской железной дороги. Из крупы у нас — только немного риса, а из
мясных продуктов – только консервированные деликатесные говяжьи языки в желе. Я с
тех времен никогда не допускал представлений о языке в кулинарном смысле, да и к рису
отношусь с предубеждением.
Говорят, что окончание моторесурса нашего корабля было для всех неожиданностью,
причем продлить его без капремонта никто не решился —
регламенты, однако. Срочно в базу — решило руководство. Заправлять нас, естественно,
не стали и еще дней пять — шесть предстояло оставаться "язычниками". А ведь баталер-
кормилец эти консервы наверняка берег для выгоднейшего бартера.
* * *
В базу нас сразу не пустили и оставили ночевать на внешнем рейде, предупредив, что с
утра будет заслушивание по результатам похода с прибытием на корабль комбрига со
свитой. Всю ночь вылизывали пароход, драили медяшки, писали доклады и справки. Шел
инструктаж личного состава о том, как правильно отвечать на провокационные и дурацкие
вопросы. Готовился праздничный завтрак из известных деликатесных продуктов — "язык
проглотишь".
Утром, после бессонной ночи корабль, ведомый командиром, блестяще швартанулся на
свое штатное место. Подтащили сходни и на борт, отдавая честь флагу, словно
отмахиваясь от назойливых насекомых, проследовали один за другим крупнозвездные
офицеры, числом не менее двадцати.
Заслушивание в кают-компании проходило спокойно. Результаты похода были
приличными: задачи выполнены, люди живы, техника условно исправна. Диссонансом
прозвучала лишь баллада замполита о его поединке с долларом, который пытался
искушать личный состав. Моя роль троянского коня, носителя коварной зелени
выглядела роковой. Это выступление внесло некоторую живинку в массы и
проверяющие, сдерживая улыбки, разошлись по постам в хорошем настроении. Меня
подозвал к себе начальник политотдела, потеребил мою галстучную заколку и,
повернувшись к замполиту, повелел:
- Сдать в банк.
Я ляпнул,— Спасибо,— и попросил разрешения удалиться. Тот, по отечески кивнув,
мечтательно погрузил взгляд в украшение кают-компании — картину морского сражения
времен парусного флота. Замполит бдительно прочесал левым глазом картину, не
отрывая от меня взора правого глаза. Уходя, я слышал басок НачПО:
- А тебе, дорогой, пора в академию. Перерос ты здесь себя, перерос. В ответных словах
замполита сквозила глубокая сыновья благодарность и горечь от возможного
расставания. Я быстренько вышел в оптически — мертвую зону относительно
политруководства и успешно покинул кают-компанию.
В тот же день под конвоем пропагандиста N-ской бригады я отправился в банк.
Девушка из банковского окошка в ответ на просьбу принять пять долларов, нажала на
какую-то кнопочку, вследствие чего из боковой дверцы появился мужчина не первой
молодости в сатиновых нарукавниках.
- Я начальник отдела банка. Чем могу служить?
Мы рассказали легенду о волне, выкинувшей на палубу бутылку, в которой вместо
призыва о помощи оказалась зловещая валюта.
- Лучше бы там оказался волшебник-джинн,— доверчиво улыбнулся банкир,
- С ним у Вас было б меньше проблем.
Он объяснил, что из-за такой мелочевки не собирается тревожить свои многочисленные
гроссбухи и вносить путаницу в отчетность. Да и мне нет резона писать заявления и
собирать справки и характеристики.
- Доллары принадлежат Вам, но владеть ими Вы не имеете права,— закончил речь
банкир.
От этой фразы несло мертвечиной и мне стало грустно.
- Как же быть?
- Есть один элегантный выход. Я позвоню в наш магазин, и Вы там что-либо себе купите
на имеющуюся сумму, а чек отдадите своему бдительному начальнику.
- Умные и благородные люди,— подумал я тогда про банкиров и долго и горячо
благодарил моего спасителя. (Интересно, дожил ли он до времен банковского расцвета.
Боюсь, что нет: я не встречал его фотографий на журнальных обложках...)
В валютном магазине, куда нас запустили с черного хода, услышав пароль:
- мы ото Льва Семеновича, БЫЛО ВСЕ.
Мой конвоир с ходу отверг предложение о покупке нескольких флаконов экзотического
спиртного и выбрал для меня водолазку, а для себя — главное оружие политрабочего —
авторучку.
Мне было уже все равно. Инцидент исчерпан. Я счастлив, жив и даже в водолазке.
* * *
С причала я позвонил шефу, который радостно сообщил, что завтра я убываю в Николаев
на строящийся там головной крейсер нового проекта, куда назначен командиром группы
радиолокационного комплекса.
- Но я же штурман, а не радиотехнарь!!!
- Отставить отговорки. Кадры решили и ША! Заходи за документами.
Потом еще благодарить будешь, Валютчик.
Я чертыхнулся и пошел на почти родной гидрограф собирать вещички. Без разбору я
затолкал все подряд в большую хозяйственную сумку, а сверху уложил горкой словари из
рундука. Их надо было успеть до отъезда сдать в библиотеку. После второй попытки
застегнуть сумку несколько книг вывалилось на палубу, и посыпались листки. Я нагнулся
и поднял суточный план с авианосца, автоматически безотчетно развернул его и сразу
сел на койку — подкосились ноги. Между листками уютно устроилась почти новенькая
купюра номиналом пять долларов. Сейчас я уже не так уверен, но тогда мне ясно
почудился запах серы. Глядя в лицо заокеанского государственного мужа на банкноте, я
впервые в жизни истово перекрестился. Он подмигнул.
* * *
В прошлом году я случайно в метро столкнулся с изрядно постаревшим, но узнаваемым
шефом. Пока мы хлопали друг друга по плечам, я четко вспомнил, в какой из книжек на
дальней полке запрятана злополучная пятерка баксов. Мы ее нашли и успешно пропили
по случаю такой редкой и радостной встречи. Если бы не шеф нам вполне хватило б этой
суммы, но ему позарез захотелось на закуску заливных языков...
e-mail: litovkins@au.ru, litovkins@mail.ru
http://www.litovkin.ru14 февраля 2002 года 01:02:16
Litovkin Sergey | litovkins@au.ru | Moskou | Ru
Tetraedr
Старик и озеро.
Спасибо Тилю Линдеману за идею рассказа.
Как-то отдыхал я на небольшом альпийском горном курорте, в одной забытой богом деревушке. Зимой тут обычно полным-полно катающихся на лыжах туристов, понимающих толк в таких вот укромных уголках, а в межсезонье, то есть летом, делать тут было особо нечего, только разве что гулять по красивейшим горным лугам, лесам или просто расслабляться и дышать свежим воздухом. Я давно завел привычку приежать сюда, и оставаться наедине с природой, отдыхать, загорать, если конечно было достаточно тепло и солнечно. Больше всего я любил просто бродить по окресностям, думая о вечном, обдумывая сюжеты будущих рассказов. Приежал я сюда только совсем один, беря с собой ноутбук, чтобы вечерами после прогулок заносить туда идеи новых сюжетов, а то и целые главы. Никто меня тут не беспокоил и не отвлекал. Я не смотрел телевизор, не слушал радио и старался ни с кем особо не общаться. Я уже много лет подряд навещал этот небольшой уютный семейный пансиончик и хозяин, зная о моих привычках, не мешал мне предаваться созерцаниям и раздумиям. Вечерами я ложился относительно рано, спал, убаюканный шумом недалеко стоящих горных елей и изумительно свежим, и в то же время особенно душистым горным воздухом. Так же, частенько я любил отсыпаться днем после обеда. Зато потом, возвращаясь к работе, я имел огромный заряд бодрости в полностью отдохнувшем теле и душе.
Как то раз однажды, я решил изменить обычный маршрут своих походов. Решил перевалить через один дальний перевал и посмотреть, что там есть интересного за горами. Я вышел ранним утром, когда ночная роса еще не успела обсохнуть с нежнейших лепестков великолепных местных желтых цветов (к сожалению, я так и не узнал их названия). Путь мой лежал через еловый лес, по малозаметным, но все-же используемым местными жителями тропинкам. По дороге я думал о своем ближайшем будущем, так как планировал вскоре сменить место работы, потому что старое место мне порядком надоело, работа стала неинтересной, финансирование заметно уменьшилось, зарплата не росла, а нагрузка была все больше и больше. Так, думая о текущих вопросах насущного бытия, я незаметно прошел гребень перевала и начал легко спускаться вниз по каменистой дорожке. Впереди блеснула вода. Пройдя еще немного вперед, я вышел на берег крохотного озера, зажатого в тисках горных хребтов. Со всех сторон ее окружали вековые ели, а вода в нем, как и полагается, была неописуемого изумрудного оттенка, который бывает только у горных озер, идеально прозрачная и нестерпимо холодная из-за бьющих на его глубоком дне холодных ключей. Я присел на крутой бережок, отдохнуть с дороги и расслабить натруженные походом ноги. Потом прилег на траву, загляделся в покрытое мелкими барашками-облачками небо и незаметно заснул.
Проснулся я уже после полудня. Над головой шумела листва, потревоженная прилетевшим откуда-то из-за гор ветерком. Вода в озере покрылась рябью, она больше не отражала ни высоких сосен, стоящих кругом, как бы на страже этого маленького природного чуда, ни облачков-барашков в удивительно чистом синем небе, ни меня, стоящего на обрыве. Оно напоминало раздробленную калейдоскопическую мозаику. Целостная картина окружающего пейзажа была расколота на маленькие живые шевелящиеся кусочки, которые покачивались на мелких волнах шалуна-ветерка. Внезапно я почувствовал, что здесь, на этом озере я не один. Чуть ниже обрыва, на котором стоял я, показалась маленькая сгорбленная фигурка. Это был совсем древний дед, наверное тоже пришедший сюда, чтобы передохнуть на берегу этого чудного места. Я сначала хотел окликнуть его, поздороваться, но потом решил, что возможно, он так же как и я не хочет ни с кем общаться, а пришел сюда просто ради единения с природой.
Возможно, это было и так. Но, однако, старика привело сюда еще и одно дело. В руке он нес что-то вроде недлинной палки, которую я принял сперва за альпеншток. Потом я понял, что ошибся. Он развернул эту палку, и она оказалась большим веером, который выглядел совсем неуместным здесь, в альпийском лесу. Старик наклонился к воде, и начал этим своим веером разглаживать морщинистую ветренную воду. И как по волшебству, вода стала успокаиваться, утихать, и вот уже через несколько минут передо мной красовалась идеально зеркальная сине-зеленая гладь, в которой опять возникло правильное отражение меня, его и леса. Я засмотрелся на это свое новое отражение, которое появилось чудесным образом в ветренный день. Оно действительно было новым. То есть, отличалось от того, что было до полудня. Мне показалось, что отраженная фигура не была мной. Да, она была похожа на меня, но, казалась, что отражение было заметно старше, мудрее и опытнее. Я в наваждении помотал головой, и отражение помахало тоже, но как-то по другому: дружелюбно и приветливо. И тут я понял, что это тоже я, но пришедший сюда из будущего, возможно, из моих последующих альпийских каникул, чтобы объяснить мне что-то, рассказать и показать. Технический склад моего характера попытался бороться с этим призраком. Моя рука, медленно и неловко, как чужая, опустилась к земле, подобрала камень и бросила его в воду.
От брошенного камня по воде, как и полагается, пошли круги. Отражение исчезло. Наваждение тоже. Передо мной, как и раньше, была разбитая трещинами волн картинка реального настоящего. Старик внизу у воды оглянулся, посмотрел на меня печально и опять взялся за свой веер. Теперь укротить водную стихию ему удалось не так легко. Он долго и сосредоточенно водил веером по водной поверхности, заглаживая и разглаживая все ее волновые неровности. Справивишись наконец с этим делом, он присел на белый прибрежный песок и дрожащими руками достал и закурил трубку. Видно было, что дается ему это нелегко, и он устал даже от такой, как мне показалось, нетрудной процедуры. Наверное, только вода и он сам знали, для чего ему нужен этот веер.
Я спустился вниз, извинился за свое вторжение в его мир, и поинтересовался, зачем ему это все: поход в горы, разглаживание воды. Тогда он рассказал мне, что только в разглаженной этим веером воде видно будущее. Каждый день он приходит сюда и ждет послеполуденного ветра. Потом он успокаивает воду, смотрит в нее и думает. Он думает о будущем, о том, что будет с нашим миром дальше, что будет с ним, с его домом, с горами, лесами и этим маленьким озером. Иногда присмиревшая вода озера рассказывает ему сказки, и тогда он видит, сколько сказок ему осталось до избавления. Потому что только в гладкой воде видно отражение настоящего, которое может преломиться в отражение далекого будущего.
Рассказав мне все это, он мучительно закашлялся. «Я видел свое будущее» — сказал он. «Я рассказал тебе сегодня свою последнюю сказку. Я совсем стар, и уже больше не смогу приходить сюда, разглаживать воду и смотреть сказки. Но я не хочу, чтобы этот веер пропал, и больше никогда и никто не смог узнать про то, что с ним будет впереди». Затем он натужно захрипел и начал хватать широко открытым ртом воздух, как бы пытаясь надышаться им в последний момент. Согнутыми крючковатыми старческими пальцами он судорожно начал скрести свою грудь, наверное пытаясь помочь сердцу биться, дать ему воздух и свет. Потом его рука последний раз дернулась в судороге смерти и застыла.
Я закрыл ему выцвевшие глаза и попытался вытащить веер из сведенных пальцев. Мне это удалось с очень большим трудом. Но я смог это сделать. И вот теперь я также, как и он, прихожу каждый день на берег маленького, затерянного в горах озера, разглаживаю его послеполуденные волны и проклинаю этого старика, который мог меня спасти, сохранить мое будущее, не рассказывая мне ничего и выбросив веер в глубокие воды. Но я разворачиваю веер, и теперь, с близкого расстояния могу прочесть, все, что нем написано: «Вода должна быть твоим зеркалом, и только тогда, когда она будет идеально гладкой, ты сможешь увидеть, сколько сказок тебе осталось в этой жизни, и ты всю оставшуюся жизнь будешь проклинать судьбу за это знание».15 февраля 2002 года 08:08:51
Tetraedr | tetraedr@hotmail.com | Regensburg | DE
Мари Шансон
* * *
Классно, Тераедр!17 февраля 2002 года 16:32:45
МаШ@ | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия
Мари Шансон
Вам кофе в постель или чашку?
*** Аппетит приходит во время е***.
*** Баба с возу — кобыле — спать.
*** Бедному жениться и ночью — короткий.
*** Береги платье, а честь — всегда потерять успеешь.
*** Видит око, а зуб — не попадает.
*** Бог дал, Бог и... ещё просит.
*** Бог даст дню, даст и пище.
*** Бог любит троицу. В общем — групповик.
*** Большому кораблю — и плавать не надо.
*** В гостях хорошо, а дома — заставляют.
*** В семье одни уроды.
*** В тесноте и в страшной обиде.
*** Взялась за гуж, не говори, что не муж.
*** Видать сову по помёту.
*** Вода камень мочит.
*** Волка бояться — завтра опять пойду.
*** Всё будешь знать, быстрее умным станешь.
*** Все под Богом спим.
*** Выше головы как прыгнешь, так и останется.
*** Голод — не "Здравствуйте, я ваша тётя!".
*** Гора с горой, а человек — с человеком.
*** У горбатого не ставят.
*** Гусь свинье — товарищ, друг, брат и... любовник.
*** Давши слово, держись, а не давши, е***.
*** Два медведя в одной берлоге не живут, а тёща с зятем — уживаются.
*** Две собаки е***, третьей неймётся.
*** До свадьбы зарастёт... травой.
*** Долгие проводы — в туалет хочется.
*** Дорогая ложка — обеду не помеха.
*** Жениться не напасть, да как бы уже и невтерпёж.
*** За одного бритого, двум дают.
*** Жизнь прожить — и поле — по колено.
*** За двумя зайчихами погонишься — ни в одну не попадёшь.
*** Заставь дурака Богу молиться, он в глаз попадёт.
*** Знает кошка, что от мяса стареют.
*** И волки сыты, и овцы при деле.
(продолжение следует)17 февраля 2002 года 17:41:46
МаШ@ | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия
* * *
Видит око, а зуб — всегда потерять успеешь:))))18 февраля 2002 года 12:05:24
Странник |
Мари Шансон
продолжение
*** И у стен есть...
*** Если песня, то из неё можно что-нибудь да выкинуть. Например, слова.
*** Как аукнется, так и оглохнешь.
*** Сама есть, и сама другим даёт.
*** Каша без масла — деньги на ветер.
*** Конец — не до венца.
*** Кончил в тело — гуляй смело.
*** Кто другому яму роет, тот в этой же яме и воет.
*** Кто рано встаёт, тот Бога имеет.
*** Лежачего бьют морально.
*** Лучше поздно, чем рано.
*** Милые бранятся — так и будет.
*** Моя хата скраю, кто в ней живёт — не знаю.
*** Муж да жена — Поп да Балда.
*** На безрыбьи и ***лось — не рыба.
*** На всех не угодишь, а себе угодить попробуй.
*** Звери не спят — ловцы бегут.
*** Наш пострел — всех поимел.
*** Зашла коса к камню.
*** Не говори гоп — допрыгаешься.
*** Не зная броду, не пей воду.
*** Не откладывай на завтра то, что можно вообще не делать.
*** Родишься уродом — будешь счастливым.
*** Не так страшен чёрт... Чёрт вообще не страшен.
*** Ночью все кошки на одну морду.
*** То один на всех, то нет никого.
*** Око за око, зуб за зуб, бабка за дедку, дедка за репку.
*** От добра — добро пахнет.
*** Попытка — искры из-под копыт.
*** После драки — кулак засок.
*** Пусти козлов в огород — морковок больше станет.
*** Рыба ищет, где глубже, а мужик — где уже.
*** С волками жить — петухом быть.
*** С кем поведёшься, у того и отберёшь всё.
*** Семеро одного прут.
*** Терпи казак, а то мамой будешь.
*** У семи нянек дитя зараза.
*** Утро вечера не умнее.
*** Ученье свет, а за ученье — теньга.
*** Федот, а все — в рот.
*** Что за шум, когда драка?
*** Даже яйца курицу ничему не научат.18 февраля 2002 года 15:14:58
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия
Евгений Кудряц
* * *
*** Терпи казак, а то допрыгаешься21 февраля 2002 года 11:00:14
Евгений Кудряц | kudryats@gmx.de | Augsburg | Germany
* * *
***Терпи коза а то мамой будешь... (народная мудрость)21 февраля 2002 года 12:47:14
Alexx | MO | RF
* * *
Алекс, плагиат :))) Никакая не народная мудрость:)21 февраля 2002 года 22:20:54
Оксана | Euskirchen | Deutschland
* * *
ЛЯБДЯНСКАЯ СМУТА.
Засек©реченная былина.
Милым женщинам к празднику весны!
Сляп 1
В оны дни жила себе — провисала в звездных теснинах планета Лябда. И произрастал на ней, окромя зелени и мясо-молочного скота, лябдянский люд — справный, тучный, до работы, еды и промежного весьма охочий. В ситном своем житие лиха не ведали: бабы-лябди справляли харч, любили мужей и что ни год — на сносях; а мужик на Лябде плодился дебелый, может, и темный по нынешней мерке, но тем и счастливый — кумекло варило, как с чугунами обходиться, да бражничать в меру. Распашки всем хватало вдоволь, о тризнах почти позабыли — помирать резону не было.
Все б в темя, да за теменем — Гельдып, царь-всегалакт, всехват и прочим не гам. Лябда в табели царева стада числилась, но за кромешность своего отшибного отдаления жалована была покоем и минулостью.
А тем часом сеча лютая шла по всему околотку. Рубились с аспидами, что из соседней галактики повадились пузо и огузок парить на царевых звездах. Как засечка с ними вышла, припомнить никто не мог — то ли Гельдып аспиденышу хвост своим бронелетом ошпарил, то ли вспесились от качеств своих гадовых, одно ясно — урон шел: аспид звезды пользовал, а коммунальных в мошну — кукиш...
Как на беду, владел аспид со своим косяком особым охранным секретом — ни фугари, ни пыркошвары заморить гадов не могли, отчего царево войско имело афронт и конфузию.
Война — дело и так расходное, а тут — мужичий контингент был вначале "непобедимым", опосля — "ограниченным", и чтоб не стал он вовсе "легендарным", Гельдып издал два Указа.
Первый — о Великом Выскребном Призыве. Второй — похитрее — о невозможности в сие геройское время рожать девичий персонал. Дотоле, пока аспид не канет, рожать только мужиков, цареву войску приплод. А лейб-повитухам наказал: чтоб злым наваром бабский семяплод как временно чуждый (от баб на войне проку-то мало) у всей рожающей половины
известь.
Об этих важностях на Лябде и не слыхивали. Аспид если и тревожил, то по малой нужде, в сторонке, а с указырем заминка вышла — мачту еще с прошлого урожая строить бросили. Темный народ, так и жил вне царевой линии. А уж когда глашатаи на Лябду припосадились, то варежку и разинули — мужик-лябдяк что в крест, что накрест себя поперек шире, мускулом так и арбузит. И объявили Призыв.
Лябдянским мужам разъегорили — война, мол, Гельдып (царь ваш, кстати) зовет, а по случаю такому ликуйте и айда в метрополию, в учебку. Лябдяне, однако, манатки паковать не спешили. Кутнули с недельку-другую, глашатаев до зеленых аспидов захмелили, а опохмелившись, речили: — Ежели чугунов скиберить, бронелет сбондарить иль кирюхи сварить, так мы завсегда. А воевать у нас охотки никакой нету, извиняйте. Глашатаи в треск: "Да вы!", "Да кто!". Облаяли всячески да с перешибом: — Ужо вас, лябдей лядовых, Гельдып дубиной-то приголубит! Ладно, стерпели бы мужики...
Да обнаружилась оказия — по бражному делу один глашатай в спальницу к вдовой лябде закатился. Та и возопияла. Мужики гуртом — туда.
- Ботву прими... — попросили и за ручки из избы вывели. Да огорчили по лбу. Приятелям — под горячку добавили. Так глашатаи с Лябды лататы дали. Ну и еще с недельку по такому случаю отгуляли лябдяне. Но не долго тешились. Черной тучей осел на Лябду царевый полк. Куда ж с голым пузом супротив фугарей? Пришлось картуз ломать. Попервой каратели задали березовой каши мужикам, опосля заголили им лбы и в баржи — как распоследний скот — в учебку. Бабы и слезней, и царапом на карателя шли, только докудахтались, что всех мальчонков, вплоть
до грудных, лишились. А полковник напослед сказал: — Мужьем своим возгордитесь еще! Мы, ежели в бою их положим, то геройски, не иначе. А соплячье ваше за мятеж в ироддом сдадим, молодая гвардия вырастет. Скучать не надейтесь: с перволетки лейб-повитухи явятся,
впрыск производить, с ними — трахбат донор-жуанов на терку, и тогда, мать, пошла-поехала — рожай мужиков, о девках забудь. Вы теперь солдатки, царева воспроизвода матки...
И уволок, мерзавец, всех мужиков подчистую. Постолбычили бабы, разиня рот и в небо глядючи — на выпушку газовую от бронелетов, и просекли вконец, что за жизнь-черняк у них началась. И возопияли тогда. Уже хором.
Сляп 2
А пока камнеюга зимняя не началась, случился рядом лихой человек Хряпс, по полной выкладке — государев дезертир и охульник. Спешил, голова пролетная, на сворованном бронелете "Шиш" с архаровцами своими меньшими — с Тырлом и Фиськой.
Всем "Шиш" был хорош, в флагманах значился, да только во время кумпаний гниды всякой от аспида набрался и замлел весь. Мля всю что ни есть дерюгу сожрала, а экипаж и вовсе уела. Решил Хряпс мле измор учинить. Морили уже с месяц, с перемириваниями, о курсе забыли, а потому и оказались в лябдянской глуши.
Вдруг визгом-плачем бронелет стегнуло, да так, что даже мля озадачилась. Хряпс зырь в лукошко просветное... Видит: планета разбубонилась по курсу, а на ей бабы — стоймя и вповалку, и грай стоит причитальный. Молвил тогда Хряпс, чешучись: — Это, мля, нам подходит. Мужиков, видать, сволонтерили. Эта нам, мля, передых тута будет... Языком Хряпс был малость обделен. Да еще мля заела... Приухабились они на Лябду и в чем мля не доела к бабьему народу вышли. Раскимарились на свежачке, стоят, чешутся и щеря кажут. А к ним уже
лябди и чугуны с дрекольем — лавой — за карателя мня. Только сгонорились враз. Узрели сквозь битую млей ряднуху все достоинства Хряпса, в коих он буйно наделен был. А у Тырло и Фиськи — хочь поскромнее, но тоже — гвардейского чину.
Откудава будете, залетные? — выступила вперед Зеля — волоокая, первая по тучности и навару солдатка Лябды. Супится, а сама от Хряпса глаз отвесть не смеет.
- Дезертиры мы. На Указ наплевате, мля, ли... тьфу, ли... мля... — заколдобило Хряпса, да не по тому изъяну. Уж как ни гусарил, ни бардел в свой час, а красавы такой ни в жисть не видывал. Знай, поперек все пер, грызла щербинил, а вот влюбляться как-то не доводилось. А тут те — с первоглядки, аж дух заняло! Выручил закоперщика Фиська, на треп охочий:
- Мы, ладушки, народ не опасный, разве ночью, да и то — на перине, да и то — ежель напугать чем... Подхарчиться б нам с месяцок, фуражу для ракетки, снемогла броневая — кипяточку просит — гниды царские на изжор берут. А мы вам благодарны будем, а укормите жирно — так дважды... Лябди — в румяны. Кто побойчей — сдачи: — Ежели чуть мля не забодала, какая ж в вас корысть? Работы непочатый край, кабы падеж не вышел! — Не выйдет,— заверил Фиська,— нам Гельдып силы выпестовал! И показал. И действительно — у всех чугунов, что разладились, винты и схемы подсупонили, в дело пустили, а чугуны уж сами — и дома починили, и поля
вспахали, и все протчее по хозяйству довершили. А дезертиры пошли удовольствия делать.
Так лябдя за лябдей — сперва соседку за аморал, а потом, глядишь, и сама — набекрень. Пыхнуло соломенное вдовство. Хряпс к Зельке припал, искусился и сгинул, а Тырло с Фиськой, что ни ночь — на новом подворье. И такие уж старательные, шебутные да веселые, что бабы за передворацию зла не держали, пусть себе (дезертир он и здесь дезертир), только от завязки
береглись — надеялись, авось мужья воротятся. Поди тогда, разъясни, кто запузырил.
- Болтун ты мой хромоустый! — потешалась над Хряпсом Зеля. – Лобызарь кондовый...
И учила нежной лябдянской науке губами медовыми, телом — распахнутым как пьяная ночь и теплый ветер. Любила яро, но дале избы не пущала, боялась сглазу. А неудельные, потому и моральные бабы в завидках злословили: — Муж вживе уж за вымя-то потягает!
И хоть в доклад никто не целился, знали: был бы язык, а звонари сыщутся. Впрочем, Тырло с Фиськой вскорости ихнюю обиду ликвидировали.
Воодушевленный коллектив греб гниду из "Шиша", белил по самые подмышки известкой, чтоб мошкара впредь не лезла. Подумали, и красные горохи домалевали. На манер комахи-коровки, токмо наизнанку. Фуражу для растопки не пожалели, уж "Шиш"-то борта себе нагулял — и трепещет, и огнеструем в грунт бьет от нетерпячки бродяжьей.
Минула зима. Камнеюга шла на убыль. Как-то вечером Тырло с Фиськой до Зелькиной избы доковыляли. На крыльце сидьмя, Хряпс зевал, шары чесал и тоскливую песню о миленьком, что над городищем — вразлив, слушал. — Ну что, бугор, век вековать здесь будем? — Фиську, как самого ответного, уж ветерком шатало от перебора. — Так и схлопотать недолго. С
дивизией рогоносов, не меньше, квитаться будем, ежель щас не в летку дером...
- А мои, все ж, сладогласнее твоих, Фиська... — запрокинуто слушал лябдей Тырло. — О! Пряня на извив пошла, чистый протруберан, так и жгет... — Видал? — кивнул на закадычного Фиська. — Ему, тихоне, больше всех перепадет. Только с завистью как-то прозвучало... — Ой, мля, не знаю... — уронил чуб атаман. Впервые домашнего уюта вкусил, ласки жаркой, смальцо завязалось — седло об крыльцо клеет, добавки просит... Завидел такой коленкор Фиська и картуз оземь — хляп! — Все! Зажиганка "шишова" у меня найдется. Сам полечу. Очень приятно было познакомиться!
И вот таков — зашагал к бронелету. Тырло с Хряпсом переглянулись. А наутро их не стало.
Возопияли, пробудившись, бабы. И пуще всех — Зеля.
Сляп 3
Прошел камнелетный сезон. Как и было обещано, по перволетке грянули царевы службы: повитухи с наваром и донор-жуаны с гардеробом. Имели при себе весть страшную, кою для успеха кумпании хоронили пока в тайне. Полегла лябдянская дивизия один в один мужичок; говорят, ихние бронелеты за аспидов приняли, ну и постарались... Весть эта в полном наборе похоронок лежала в секретном сундучке, а ключик — у главного повитуха Дрызга.
По прибытии служивые впали в жор — харч атаковали так, что за ушами хрумтело и пугало окрестных собак. Донор-жуаны берегли грацию и больше гуляли, цены себе не сложив, пред лябдями — приглядывались, а потом делили в карты.
- А служить как будете: в скафандерах, иль на босу ногу? — пытали иные лябди для форсу и заметки. Все им после архаровцев в охотку шло.
- Государев махач производится согласно Уставу — натощак и расчехленно! — отвечал Каплун, старшой в трахбате.
Являли в себе донор-жуаны служебную схожесть, все один в один – плешь окатная, щупоглазые, хищноротые, у каждого над пузом телепайка медалей — "За взятие", "За овладение"...
Каплун строго следил за изготовкой и, что ни утро, проводил показные маневры в полях — от коих, очертя рога, бежали коровы и прочий скотонарод, а чугуны, зло деренча, плели новые кнуты, взамен измордованных в обороне. А трахбат, навоевавшись всласть, шагал в лагерь, унося контуженных и погоняя условного противника, чтоб пустить его на провиант с хреном.
Но так и не заполонили лябдянских сердец гости непрошенные, а от расспросов уклонялись, в мимогляд все: мол, даже и не слыхивали о такой лябдянской дивизии... Как-то самоходом бабский раж и стух.
Пришло время, повитухи сбодунились и, опухлые, висломордые, принялись зелье отворотное варить — то самое, девичий знак в лоне губящее. Заливнее всех бражничал главповитух Дрызг, и все у Зели — врал: первуха, мол, сладкая,— а сам имел на хозяйку ба-альшой антирес. Даром в атаку идти Устав не позволял, только после впрыска. И вот когда в чаны самый важный порошок пришло время сыпать, дал он маху — от прозелени в бельмах спутал цвет и вместо бабаед-травы ханамуж-корня бросил. Но лишь спустя годы ошибочка вскрылась...
А лябди, тревожной хмурью полные, ходили понуром, без радости, на донор-жуанов если и смотрели, то как на чурбаки — в том больше сучок, а в том просто мля... Пропадала с каждым часом в бабах жизненная сила, непонятно отчего, но на впрыск явились без утайки, в аккурат все, согласно повесткам. Уклонизма на Лябде еще не знали. Выстроились и в змею-очередь
привычно записались. По одной — в палатку, а там повитух с впрыскарем резиновым, мерзким, срамным... А кобеля-коновалы вдоль шеренги, и тросточкой в чресла:
- Тебе, гражданка, солдатика презентую, и тебе... А лябдям хоть в петлю от беззащиты. Все архаровцев честили за дезертирство неисправимое.
Инструкция гласила: три ночи впрыск в бабе перебродит, а уж тогда все чо хошь. А бабу-уклонистку, что девку родит — силком на пол, иль на треть жизни в кишлаг, на перероды. Завидовали лябди тем, у кого доченьки еще от мужей прижиты оказались, боле женского приплоду не намечалось.
В те три дня повитух Дрызг зачастил к Зеле в особинку. Шары нальет и нашептывает:
- Я те в метрополию к себе заберу. О соломе и навозе забудешь. Одену в златохимию, залебедю как царь-дочку... — Дочка? А царевой бабе типун резиновый не совали? — Цыть, дура!!! — аж присел повитух. — Ляпун уйми. У нас в метрополии с этим строго. За балабол и в кишлаг...
Хоть и обрыд Зеле муж сей, но в интересе своем первухи все подливала, подливала...
- Я за тебя, стерильненький мой, пошла б,— вздохнула лукавая,— да в супружном сцепе я. Мужик мой воюет в царевом войске, тылов лишать его не могу. Скиснет, аспида пропустит, а это, витаминоз ты мой, государю огорченье. Вот я и думаю блюстися так: по-державному...
Дрызг поедом глазенапал, зубами хрустел, да не выдержал: — Жарынь тя в кичку! Вольная ты! Ходи со мной, покажу чего... И попер шатуном прямехонько к секретному сейфу. Потайной фонарь зажег, ключиком ковыркнул и похоронки на всех лябдевых мужиков представил.
- Был сцеп, да вышел весь, ик... И упырем в красном свете оскалился. Оборвалось сердечко у Зели. И от жалкости по себе и всем бабам лябдянским покатилась слеза горюча.
- Ты чего? — От радостев... — выдохнула и пошла сама не своя.
Главповитух было за ней, да споткнулся и захрапел подле сейфа. Проснулся, когда рев изводный в городище поднялся. Глянул на раззявленный ящик и с досады об него башкой. За такое ее не сносить.
За ночь Зеля все избы обошла — а поутру бабы всем миром ревмя ревели. Донор-жуаны с перепугу чкурнули в бронелет. Даже гардероб забыли. Дрызг по лагерю с зуботычиной — налево, направо. — Чего в диффикацию впали? Скулит, шелупонь. А вы дело знайте: чехлы долой и поизбенно! Чтоб дым пошел!
Кобелей из бронелета вынули, построили и на городище — типуном. А навстречу чугуны, гремят своим литым косолапьем, а в клещах вилы. Ну как мужики, токмо лектрические.
- Фугари на прямую наводку! — суетил всех Дрызг. — На переплавку их, челядей недовинченных!
А чугуны у лябдей — последняя отрада по хозяйству. И чем бы все кончилось, неведомо, но грянул гром с небес.
Огневищем пырхая, спускался "Шиш".
- Хряпс? Хряпс!!! — лопнуло в супротивных войсках.
Государева дезертира знали все. У Дрызга его вид был приколот для опознания — с глядла и в ухо. А уж "Шиш" был самым выдающимся бронелетом армады, пока не слямзили. Промеж алых горохов уж пыркошвары навострились — фугари им в долю не падали...
Понял Дрызг: дело — труба. И затрубил отход. Лябди на луг высыпали — в хороводы с радости.
- Мля воротился! — громче всех пела Зеля. Заприметил ее главповитух и через брехлай громово осватал: — Эй, холера, пойдешь за меня в жены? И видит же, наркозный, не до замужев ей!
- Гельдыпа тебе лысого! — отбрила Зеля и расхохоталась вприпляс — от дерзости, от Хряпсовой близины. — Так алкай же, палиндром! — отвел брехлай и пальнул в голубу из плазмоля. И в люк нырнул, убивец. Свора царева шмыгнула в облака, наискосок...
Вышли из "Шиша" архаровцы. Тырло и Фиську зацеловали, а перед Хряпсом
дорожку к Зеле слезами выстелили. И лежала она неживая, улыбая, ручки белы в росе — навраскидку...
Пал на колени Хряпс, в губки индивеющие поцеловал. — Карать буду, мля! — рыкнул. Слезу утер — и в бронелет. Наперсники за ним.
Воротились через ночь. Зелю схоронили на трагичной памяти полянке.
Деревце посадили, чтоб не скучала. Хряпс холмику поклонился напослед и
канул в избу топить тьму-печаль. На расспросы Фиська невесело отмахивал:
- Одного пыркошваром не добили. Утек, мля...
Наутро, тишком-нишком, никого так и не проведав, снялись архаровцы в
смутном направлении. Лябди грешным делом порешили, что насовсем.
Сляп 4
А век — валил пень через колоду,— и навалял: дела в царстве катили кубарем.
Победно завершилась война с аспидом. В одночасье стали их запросто и
фугари, и пыркошвары дырявить, да так успешно, что за недельку царевы
войска одержали викторию и воротились домой. Генералы скребнули затылки и
триумф приписали к отчетам гения мысли своей. Хоть и чуяли: дело темное —
сколько лет в конфузиях как в шелках хаживали. Ломать голову, однако ж, не стали.
И тут карачун прибрал Гельдыпа I. Для многих небо с овчинку показалось, и они, вторя, околели — пред страхом неизвестности. Ведь потомства Гельдып не оставил, ежели не в счет
байстрючок от фрейлины, что после впрыска отворотного имела высочайшую
честь под канделябром. И понесла. Байстрючок рос блажным, бзикастым — то падун свалит, то изо рта пена — буруном, то из ноздри на манер кистеня — сопелька... Злы языки брехали, что дофин чудит от бабаед-травы — имелся на то пример в простолюдье. Да выбор невелик, байстрючка-то к родовому древу кое-как прищепили, нарекли Гельдыпом II и помазали на царство. Но обиделась соседняя ветка — великие князья Гаплык. Удумали переворот. Но
кондуит-служба бдила справно — обошлось малой пальбой во дворце, даром только царевича напугали — в стельку обмочился. Князьев, не глядя на титлы — в кишлаг. Но с тех пор царевич, как проснется, на взвод: — Чу! Чу! Гаплык чу! Ы-ы-а-А!.. И — в корячки.
Как престольный покой оберечь? Плохо раскрываете — поставили на вид кондуиту, ну, заплечники и наладили товар — по заговору к завтраку. Головы корнали ежедневно и пунктуально — на дворцовой площади — хоть часы сверяй. Так и пошло: "без четверти гаплык", "гаплык ноль-ноль"...
И без этого гарниру дела в царстве шли колченогим косоходом: повитухи за военный период потрудились на славу — уж который год ни единого женского ребеночка не народилось и в ближайшем обозрении не заикалось. С бабаедом пересол вышел, да и царь-папаша Указом страху в кость нагнал. Не могут бабы баб рожать, хоть тресни. Война давным-давно минула, а они все солдатиков, да солдатиков. Не дети — дураки петые, ведь иным царевым
маткам по ведру бабаеда, а то и более, угораздило. Заговор налицо. И в гаплык-час на площади всех повитухов, как одного, ампутировали. Подумали, и трахбаты по тому же месту — за разбазаривание женского семяфонду. А еще в народе завелись болезни — обычные и дурные. Ну, обычные, те ладно — больше двух не пристанет, с болюном и отвалятся, а вот дурные...
Недовольством пучить начало народ-то. В провинциях крамолия дурноцветом: "Царек — умом поперек, так себе, недостругок... " Кондуит с ног сбился. Кишлаг от переизбытка трещит.
А у Гельдыпа II, надобно справедливо отметить, ум все же был. Когда некуда девать стало, Гельдып его и высунул: — Войну,— говорит,— чу. Министры — ура! Застоялись, мол. Пора фугарем-то пошипарить. Веди, батькин сын! А вот с кем воевать-то? Ясно дело — с заговорщиками! За сплочение! Обчество струхнуло. Побежало. А кто побежал, тот себя и выдал. Грянула сплочевная война. Народ — сволочь. Верить никому нельзя, поэтому Гельдып II решил: — Чу! Стали чугунами армию усилять. Склепали немыслимое количество — по мужицкому образу и подобию, только покрепче, помоторнее и похолоднее. И пошли давить заговоры по околоткам. Где мужик схоронился, баб за антибабий уклон — в кишлаг. Там женки дурнели и, поскольку все песни про миленького были под запретом, мерли от неизбывной тоски. Авторитет Гельдыпа II рос — еще б чуток, и сровнялся бы с батиным.
Той грозной порою сплочильный разлет заприметил полузабытую Лябду.
Сляп 5
Бронелет наискосок боднул лябдянскую атмосферку и, схлопотав поддых,
кувыркнулся в эфир. Разлетный Пеняй припал к лукошку и ахнул. Преткновение
вышло оттого, что планетная лазурь была инда в пузырь забрана и потому
имела замечательные отбойные качества — как, скажем, жиром обтянутое
брюхо. И действительно, в одном месте ласа сходила на нет — в лунку на
манер пупка, а на опупке той стояла заимка с холостой трубой. Пеняй туда и
указал.
Отбойный пузырь прозрачно стягивался и нырял под забор — в лопухи, а
посреди округлого подворья стояла замшелая изба. Бронелет едва приткнулся
на задворках. Сквозь пузырь лес зеленел, а забор в одном месте размыкали
стоеросовые ворота, почему-то девизом вовнутрь заимки:
"Кто в Лябду лебедем — тому лады, кто либидом — тому лябдык".
Раскудрявостей этих разлет не просек, но созвучность "лябдык —
гаплык" отметил.
Толкнули дверь. Шасть в тишинистый сумрак. И прелюбопытное узрели.
В затхлой горнице стояли два ушата, с гроб размером, дерюгой крытые,
а более — ничего. Дерюжку задрали, видят — мокнет голый мужик — не то в
смальце, не то в маринаде, а рыло одето в хобот, которым он сонные ветры
пускает. Тут оне за хобот его и к ответу.
- Кто таков будешь? — пытают, в пузо фугари уперев.
- Не больно-то рогом... — утер шары мужик. — Не смотрите, что
комолый, супротив вас тоже кой-чего имеем...
Был это Фиська, Хряпсов кореш. Тем часом содрали дерюгу со второго
ушата. Там тоже мужик, еще наваристей, в кисляке примутненном плавает и
пускает бульку.
- То есть кто?
- Тырло-о-о... — зевнул Фиська и хлебнул рассолу из ушата. Тылом
длани утерся. — Вы его лучше не бередьте.
Не послушались. Выволокли Тырло на просушку.
- Так... — сплюнул архаровец и, набрав воздуху,— ...! .....,
........ ...................!!! ..............! .......... ..............
..........!!!!!!!!!
Молчал Тырло всегда до поры до времени. Но когда за суверенку
стебали, дипломатию отвергал напрочь. Такого наваляет!
- ... ......... трах-х-тарарах-х всех! — угомонился, наконец, Тырло.
- Я ж говорил... — развел руками Фиська и, пока гости схлебывали,
перехватил:
- Добро пожаловать на Лябду! — Но, видя опасную тоску, упредил: —
Сперва докалякаемся — Лябда в кумпол непробивный одета, без нас вам туда
ходу нет. А без докладу пущать не велено.
Хотели голышам за ласковы речи по первое число всыпать, но Пеняй, не
будь дурак, смекнул и — в обходку:
- По каботажному делу мы. Негоцианты. Чем сторговаться, чем сменяться
со взаимовыгодой. Пусти, служивый, мзда будет.
- А мундирчик-то царевой войски! — кивнул хмурый Тырло.
- Это для захороны, чтоб дезертир иной разбоем не взял.
- А-а-а... — протянули архаровцы. Переглянулись: "пустим?".
- Ворота вам заговорим! — пообещал Фиська.
- Мзду давай,— пошел на принцип Тырло.
- А обратно выпустите?
- А чего ж, выпустим,— и Фиська уже вполголоса довесил: — Ежль
карачки выдюжат...
И пошли сплочевники под ворота. Кумпол в скобе как мыльный пузырь
раскатился и впустил беспрепятственно. Но только черту миновали, а глазурь
уж внатяжку — и крепка, и булатна.
Бредут царевы лазутчики и во все глаза на ус накручивают: где что
произрастает, к чему тянется и чем дышит. О Лябде они по молодости лет
слыхом не слыхивали, потому изумлялись.
Обочь тракта поля раскинулись злаком. А в севах чугуны, зудя,
полеводят. Идут час, другой — ни души. Вдруг видят — гонит баба на
цепокате. Сплошной концентрат — что лицом, что долу — щеки сытьем надуты.
- А не скажешь ли, красотка,— подбоченился Пеняй,— есть ли у вас
град стольный?
- А как же, и городище, и столовая при нас,— лябдя жемчуг скалит и
наголо мужиков оглядает. — Дорогой прямо, в аккурат и упретесь.
- Вижу — умом сильна, краля,— маслил дальше Пеняй. — А не скажешь ли
- о царе таком, Гельдыпе II, представление складываете?
- Чего ж, складываем. И о батьке, и о сыне, штабельком...
- Очень хорошо,— ободрился Пеняй. — А верность престолу блюдете, не
изменяете?
- Не с кем, милый. Блюдем, делать нечего.
- А к чему тогда, скажи, на планету чехол преткновенный одели?! —
вскричал Пеняй и сердешную за руку — цап!
- Да ну! — у лябди глаза навыдув. — Брешешь небось?
- Да чтоб я сдох!
- Вона, я смотрю, прель в атмосфере и в городище...
- Нук-нук-нук? — навострил уши Пеняй: — Может, и заговор супротив
Гельдыпа намечен?
- Насчет заговоров не скажу,— нахмурилась лябдя,— а наговоров с три
короба представлю. Соседка, к примеру, брешет, что я укроп у нее по ночам
тягаю. Заговаривается... Во! Стало быть — заговор! Ну, этого добра у нас —
в каждом дворе по кучке. Ну, пусти, пусти, сладенький, мне на хутор пора —
маслобоить...
А разлетным уже грудь распирает — для медалей. Коли заговор сыщут —
прибавка к жалованию и приплюс к побывке, как и положено дружинникам —
целых три дня.
Затрусили бодрым цугом в столицу. А лябдя, переждав — цепокат в
лопухи, а сама — огородами — в ту же степь.
Когда до околицы оставался гак с маковкой, из города высыпала прорва
женского народу и, с гиком окружив разлетных, повела в главную престольную
избу.
Посреди светлицы на лохани сидел мужик в мокрой простыне и люто
клацал очами.
- От Гельдыпа, мля?
- От него... — оробели от такого кворума лазутчики. Врать не смели: —
Заговор искать направлены.
- Гы... — подобрел бугай. — Доброе дело, мля...
Но бровю задрал:
- Токмо смотрите... Хвори какие срамные имеете?
- Какие, извиняюсь? — не понял Пеняй.
Лябди за спиной ухнули со смеху. Мужик вздохнул.
- Ну, эта, эта... — глаза ниже опустил. — Охвостье, мля, строевое?
- Комиссию перед вылетом прошли, а что?
- Щас узнаешь, мля,— и бабам знак сделал. — В перекат их, ток не до
смерти! Гоньба-а-а, мля...
И в лохань полез, мордюк хоботом зачехлив.
А лябди на служивых налетели и понесли, трепетных, на сеновал. С
песнями, вприпляс...
Через недельку, истерханных и скукоженных, на пуповок выкинули и
манатки вдогонку.
- Добрая терка? — крикнул под лазоревый занавес Фиська.
- Лафа! — откликнулись лябди. — Тебе спасибо, огурчик! Сам-то скоро в
гости?
- Не срок. Напитаюсь, тогда.
- Ждем!
И занавес опустился. Тырло обмылков в бронелет под прицелом
спровадил, да под курдюк ногой — чтоб жизнь медом не казалась.
А все оттого, что Хряпс в свое время разразился геройским подвигом. В
тоске однолюбной проводив Зелю на вечный покой, отправился в самое пекло
тогдашней войны, прямиком в косяк к аспидам. А поскольку из людей он
первым такую наглость сморозил, аспиды его в штаб допустили и выслушали
как могли. А Хряпс — крагу в морды и объявил поединок. А ведь аспиды к
рыцарству прямое отношение имели — вызов приняли и обещали биться
по-честному, безо всяких охранных хитростей. Посмеялись змеино и, чтоб
человечинкой побаловаться, машинку свою отключили. Архаровцам того и надо
было. Фиська вьюном к устройству и слямзил, пока аспиды на трибунах за
своего болели. Хряпс тогда своего супротивника за ноздри и к "Шишу"
веригой, а Тырло — на полный форсаж. Едва от погони оторвались. На
укромной планетке аспиду хвоста выкручивали, в дугу ломали, но о секретах
всех дознались и отпустили к родной гадской маме. А охранной такой машинки
аспид больше не имел — вот так, натурально, войне и был дан главный излом.
А наперсники, воротясь на Лябду, затянули ее непробивным лазоревым пузырем
- гадов секрет ядреной силой планеты питался.
Так и повелось у Лябды — что царству наперекосяк, то себе в заначку.
Вскрылась ошибочка главповитуха Дрызга. Понесли солдатки от архаровцев
первый женский молодняк — сработал запрет на пацанву. Но Фиська, всех
пощуплее, первым тревогу забил.
- Ежели еще привесок обещается, то отгрохают нас бабоньки одним
только количеством. А у меня крайняя плоть засуху обещала. Надо бы
как-нибудь с передыхом, для устойчивого вдохновения.
Вот тогда-то лябди и соорудили им питательный рассол — коль
помариноваться с полгодика, выйдешь крепким как малосольный огурец. Да и
омоложение явное прослеживается. Так и зажили: бабы в поле клопочут, в
труде геройствуют, передовиков выявляют, а как срок прийдет (к урожаю) —
архаровцев из кадки долой и пенки именно отличницам лябдянских нив и
весей.
Бывало, ударницы так Фиську изъегозят, что после смены он ни ручкой
ни ножкой — и только те, кто не трудом, а сметкой богаты, вылущивали у
него твердинку мужского настроя. Хоть в том гуже Тырло и Хряпс были
подюжее, бабы Фиську любили и жалели больше — за веселый нрав и выдумку,
пусть не об морок, но по куражу.
Особым изыском считалось оттопырить Фиську напослед, перед отзывом —
тем лябди особо друг перед другом кичились и спрашивали у Фиськи
подтверждения. Тырло прозвали "убивцем", а Хряпса величали не иначе как
"батюшка" — поощрение делал неспеша, добротно и с основанием. Истинно,
государь был в числе его достоинств.
Урожайные гуляния шли на истом, Фиська с Тырлом ретировались к посту,
Хряпс — в стольну избу, лябди с чугунами — в поля, а погодя — на зимние
квартиры, грудняк вынашивать.
Так вне мытари минуло полвека. Лябди давно уж пообвыклись к такой
фаллократии, но случился Пеняй и вселилась в лябдонаселение моногамная
тоска.
- Вам что, пострелам, пистон раздавил и на боковую,— жаловалась под
заговенье краса-Удива. — И пока хрен в голову не стукнет... А мне постыло.
Хоть бы старичка какого на исход лет...
...а кондуит Пеняю не поверил, к царю не допустил. Посчитали вредным
державе заговором с целью опасных слухов. И в гаплык-час Пеняя на плаху и
подвели.
- Каково последнее желание? — спросил тертый палач.
- Мне бы... — осекся Пеняй. Глазами в небе поискал. Вздохнул,
улыбнулся чему-то. — Мне б на Лябду опять... Там...
И связкой рук хотел изобразить, но тут его и декапелировали...
Сляп 6
Время уж не шло, а спотыкалось бегьмя.
Гельдып II вовсе отческого блеску достиг — обполовинил людишек в
царстве, и тому остатку жизнь шла не в жир, а в кизяк. Сколько лет
пролетело, а зелье отворотное, на бабаеде замешанное, продолжало крамольно
действовать. Уж труха, а не бабы остались — тужились, а девок рожать не
могли. Уж и секли их за это, и надзор денно и нощно вели — чтоб без
утайки,— а те и вовсе ояловели. Мужик после сплочевной войны остался
простой и смирный, но и он без природы не мог. А где отдушину найти, зуд
унять? Вот и приладились к вину — до изумления, до зеленых гаремов во сне.
Гельдып же всех кавалеров запретил и самолично фрейлинами занялся. Но
и у него — мимо. Истерзался, в себе изъян ища — бывало, задержится перед
голопузой статуей иль картиной и попредметно соизмеряется. Поэтому картины
в царстве быстренько перерисовали, и даже втихую царю скипетр подменили —
на короткий и кривой,— чтоб не удручал. Но все равно:
- Порядку в стране нету... — вздыхал и скипетром в ноздре ковырялся.
И министры в страхе принялись дисциплину повышать везде — в полях, в
мастерских, в банях, нужниках... А в армии тех лет все больше
механического солдату было — хоть и подороже людской плоти, но жалования
не просит, все державе экономия. И уж понятно, чугуну излишняя строгость
без надобности. А тут офицеры — чуть что, разряд под щиток, иль абразивной
пудры в муфту.
И вот однажды у железного сотника Звяка от экзекуции коротыш
случился. Начистил он вид офицеру, гикнул сотню и умчался чугун-счастья
искать. Передал остальным: "Коль ячейкою богаты — айда с нами, коль
закисли спаи — гни дальше кинемат под ибиотами... " И хруснул раскол,
потому как чугуны все как один деру дали.
Гельдыпа чуть кондрат не хватил. Издал манифест о начале принадлежной
войны — мол, кто к кому принадлежит — к людям, или к жести безродной.
Война она всегда в точку. Мужикам от бабского вопросу отвлечение.
А чугуны обживали себе холодные безветренные планетки, там созерцали
небесную механику и самосовершенствовались. Гельдып мужика в армию
наскреб, вытрезвил — и навалом на чугун-редуты, авось захлебнутся. Но
чугуны от ибиотов бежали, увиливали, да так и сгинули, вновь озадачив
царевых генералов. На всяк случай послали дальнюю разведку.
А Лябда тем временем почивала всыте и в достатке — по причине
недобытности и хитрого самообустройства. И все на ней казалось незыблемым,
пока на пупок не нагрянул новый разлет...
Сляп 7
- Мятежники есть?
Фиська протер глаза от рассола и ####### как балда. Подле ушата
стояло сплошь офицерье — галунастое, мосластое, злое. Впереди всех Штырь,
с черными усиками и стеклянным пятаком в глазу.
- Никак сам царь-государь пожаловал? — юродиво стал бить поклоны
Фиська, обливая маринадом кремовые сапоги.
Штырь медленно натянул перчатку и — с брезгом так — вынул Фиську из
ушата. Случилось, что Тырло ночевал в городище, лечил чирей. А Фиська,
помня, что таможня — лицо державы, стоял теперь в мокром мундире, при
аксельбанте и с хоботом на веревке.
- Ты кто?
- Эта... камергер! — брякнул с кондачка Фиська.
- Может, камердинер?
- Ага, капельдинер...
- Ты мне, сукин сын, по форме докладай! — труснул дезертира Штырь. —
Имеются ли в наличии чугуны?
А чугунов было хоть завались. Все они после баталии повалили на Лябду
(Фиська тогда облагочинился) — бабы принимали их охотно, экзекуций не
учиняли, а ласково применяли в сельском хозяйстве. Приткнулся тут же и
главный кибер-дезертир Звяк. Фиська об этом, конечно, знал, но валял дурня
- для разведки.
- Чугуны? Так точно, имеются! Стоят, казаны, и все по полям, по
полям...
- Караулы?
- Ага. Ворон ужасают. Как воткнули в прошлом веке, так вороны все:
"караул! караул!"...
Так ничего путного от Фиськи не добились, даром только облагоматили.
Впустил он их под скобу, за ухо от недоброго сплюнул и побег докладать в
переговорник.
- ...Тырло, ты уж себя и Хряпса обереги, мало ли чего,— наказал под
завязку Фиська. — Лябди сами управятся.
И управились. Даже более. Через неделю Фиська узнал, что на Лябде
объявился свой, доморощенный царь — Штырь I.
А воцарение случилось так. Когда мотня началась, Тырло спрятался в
роще и дремный ушат с Хряпсом прихватил (не терпел батюшка, когда недосол,
а будили). Полсотни офицеров — скриплых, школеных — пожаловали в городище
и произвели полный обморок среди лябдей.
- Эх, тряхнем мошной, господа! — перегикнулись с казенного кошта
голодники. — Уж и впрямь закуток — "куда Гельдып ибиотов не гонял"...
И в смех мелким бесом.
Лябди аж заробели — как можно такую красу руками трогать. Не обсевок
в поле — офицер! Тырло в леске хоронился и грызмя грыз ногти от ревностей
и досады — уж больно офицериков лябди приветили. Офицерики учинили банкет,
эполетами охмурили девичник и по свежим впечатлениям установили военный
диктат.
Штырь, ранее придворный камер-альконавт, но разжалованный до
разлетного, таил на Гельдыпа зуб, и таперича, присмотрев на Лябде несметь
чугунов и приятное телу обчество, решился на самопомаз.
А бабоньки-то, бабоньки все стояли разиня рот, или как распоследняя
челядь бегали на посылках. Вот что было обидно. Тырло едва не выл. Его с
атаманом, однако ж, не выдавали, видимо, имели свой интерес. Ну а Штырь,
думали лябди — ну, решил пошалить стеклоглазик, и пускай ему, царюй, пока
душа просит. Лябдям и диктофаллия в радость — надоело над рассолом
чахнуть.
Первым делом Штырь вывел свет — до гурта первых красавиц Лябды. Да
все тощих и малахольных — для породы. Надавал им титлов, всем сестрам по
серьгам. Потом челядей. Тут заминка вышла. Работящая Удива наотрез
отказалась вчерашних товарок обстирывать и обшивать. Упрашивать не стали,
взяли ту, что сама просилась. А Удива обиду на узелок и в лесок все чаще,
где Тырло в схроне.
Потом Штырь амнистию чугунам подарил и призвал всех в гвардию.
Чугуны, народ элементарный, пошли, лишь Звяк отказался, ушел со своей
сотней к полюсу. Офицеров он на дух не регистрировал.
Пока Штырь балы-приемы ладил, жилось ничего, весело. Любую лябдю, что
приглянулась, могли ко двору привадить. А кто не приглянулся, не шибко
серчал — ведь мужика, главное, на Лябде больше стало!
Потом, думу издумав, Штырь объявил Гельдыпу кромешную войну. И пусть
себе Гельдып о Лябде не слыхивал, главное — поступать по-царски, с
отмашкой. Справив триумф по началу действий, Штырь для оборонострема решил
навесть порядок — пуповок огосударить и беглых, коль имеются, известь. На
заимку нарочных Фиська не пустил, но Штырь из положения вышел — записал
обер-привратником и определил на довольствие, авось клюнет. Фиська только
сплюнул, про чинок узнав.
Чугуны разошлись по округе измену искать. Чешут: Тырло и ушат в упор
не замечают, а Звяку и сотне закадычной — все маслеца да запчленов. В
общем — одна видимость работы. Чтоб без взаимных обид.
Эх, царил бы себе дальше Штырь, бил бы в аноним Гельдыпа, почет
нагуливал, да только вскорости все сломалось.
Ушел как-то Тырло в гости к Фиське — под горькую лябдей честить.
Пробирался ночью, огородами, а ушат на досмотр Удивы оставил. Не утерпела
опальница, принялась Хряпса будить, да только так крепко спал атаман, что
разбудеж Удивин аж при дворе услыхали. Мотнулись в рощу с десяток
офицериков. И к завтраку привели Удиву и всего из себя одетого Хряпса —
раскочумиться он так и не соизволил, даром будильники хобот порвали. На
вопросы в ус не дул, глаз не казал, а все плямчил да пошатывался. Удива,
напротив, дерзила:
- Ты мне, спесивец, колом вона где! — и по горлу чирком. — Думаешь,
коль три глаза во лбу, так особист? Все одно — помазло ты липовое...
Возлютовал тут Штырь.
- Липовый, говоришь? — (Сам-то давно чуял, что на блеф куплен. Чуял,
да не все.) — Вот я вам для кликсена башку и отгаплычу!
Удива Хряпса своей особой загородила.
- Не подходь! — офицерику рьяному. — Не то возопияю!
И возопияла. Да так, что Хряпсово пробуждение началось. А когда
рьяный двинул Удиву в лоб, очи расклеял.
- Вы чо, мля,— говорит, проморгавшись,— мужиков нарожать успели?
Офицерик и его шандарахнул. Только Хряпсу это, что комара отпечатать.
Но обидно. При всем родном бабском народе, что на площади в остолпенении.
Такое впервые увидали — чтоб лепшую товарку по лицу, да чтоб самого
батюшку... Вот теперь-то Хряпс и проснулся окончательно. А офицерик
прытким образом избу — навылет, да и — окарачился. И семь лябдей по лбу
отмстили. И Звяк подоспел...
Фиська и Тырло проснулись от стука в ворота.
- Эй, тетери, принимай кредит!
Чуть не вся Лябда у ворот мяла связанных офицеров. Там и Хряпс, и
Звяк со своей чугун-сотней.
- Побаловались, и будя...
Разжалованных прелестников в бронелет что похуже затарили, а поновее
- себе в запаску. Подкурили камелек и пульнули в небо.
- Простите нас, роднинькие! — в ноги к архаровцам пали лябди. — Галун
попутал, ослепли с непривычки.
- Ладно уж,— отмахнулся Хряпс и зевнул. — Чего-нибудь там сообразим.
Нам, мля, наука будет...
И пошел за свежим рассолом.
А лябди все сокрушались:
- Надо же! Всего-то с полсотни, а чуть в лихо не ввергли. Видать,
напрочь говенный мужик в запузырье проживает. Ему б только кровя пускать,
да помазаться. Лишь дезертир — один человек... А ибиотам дорожка сюда
заказана. На шея сядут...
Вот, пожалуй, с этого моменту и началась Великая Лябдянская Смута...
Сляп 8
Раскатилась паводком по царству слава лябдянского куператива.
Чистый бандит: бронелет в красных подпалинах, весь в лентах да с
бубенцами, по эфиру гасает, женским спевом посты амуряет, а кто вдогонку,
нашармака — того прямиком в засаду, в какую-то "пупку". Там улов раздевают
до нагиша и учиняют гоньбу с последующим срамом и выдворением. Хищных баб
на планете той — прорва, да, говорят, им еще подмога спешит...
А дела тех лет в царстве шли непутем и засеклись путарем. Мужик
остался — сплошь недомерок, а бабы — просто жмых... И чтоб нерадение в
царстве известь, решили вопрос махом — запретили баб подчистую, как
заразный элемент и гнездо распада. И вся недолга! Мужик совсем обчесался,
исподом упрел и ходил чумной, с сухоогненными глазами, но главное — искус
убрали, жить стало веселей!
И вот только гармонии достигли — изнасильная напасть!
Порылись в кондуите и точно — рапорта, тленом битые: повитуха Дрызга,
разлетного Пеняя, протокол допроса Штыря, царева изменника.
- Где они? — спросил Гельдып.
- Комиссия окорнала...
- Окорнать комиссию!
А Лябда разошлась не на шутку. Царевы разлеты ловились на мохнушку,
на подмашку, на пендель или просто вгонялися страшным "Шишом" прямо под
пузырь. Иным служивым такая рыбалка в голову шибала, чуть сами на мормыш
не просились. Но лябди к ибиотам были строги: туризм делали, а
перебежчиков выдавали. И такую страсть в народе отказники разтрезвонили —
слезу выжигало!
Изловом занимались лябди, архаровцам на такие дела аппетиту не было.
А Гельдып не мудрствовал. Предал Лябду афемине и объявил Великий
Забезбабный Поход. Собрал абезбаты и пошел на лябдей бабаедом.
Так однажды "Шиш" цареву экспедицию и приметил.
- Ой, девочки,— молвила Удива,— шибко много их. Зараз всех не
перехапаем.
И шмыгнули под непробивну глазурь. А Гельдып Лябду хомутом опоясал.
Заголил пыркошвары и стал переговоры кликать. Ввиду важности момента
пришлось Хряпса растолкать.
Едва глазенапы расклеял, подвели к нему министра. Тот для внимания в
корнет-а-пистон дунул и пошел крыть по-Гельдыпу по батюшке:
- Ультиматум: обманки — убрать, небозвон — распечатать, чугунов —
выдать, и выдать также, коль еще живы, ослухов царя небесного — Хряпса и
иже. А также приготовить контрибуции немалое количество, после чего мы,
Гельдып II, подумаем, что с антиполым и половредным населением делать...
У Хряпса подкова зубовная и отвисла.
- Транспорант над околицей читал?
- Работа моя такая, весь век чужое читать...
- Так вота вам, мля... — и свинтил из пальцев что попроще и покрепче.
- Воевать с вами не будем, честь не велика...
И началась осада, названная в народе "Фигдам".
Лябдяне по такому случаю и пупок-заимку прикрыли — от огульного
обстрела. Гельдып лупил в пузырь всем калибром, что только мог свезть со
всего царства. Абезбаты амором перли в атаку — "Даешь!" — до кумпольного
звона, а себе в шишку. Лябди вначале пугались, когда на небе огненны
волдыри вразбрызг, а потом ничего, пообвыклось. Только одна беда — по
ночам светло и моргко — на манер фейерверка.
- Всех баб дотла! — кипень изо рта метал Гельдып.
Но канониры давно уже просекли, что дело — шпок. Да делать нечего —
долбили, пока боезапас не вышел. Собрался совет и на ем генералы удумали
загатку:
- Загатить их к ядреной афемине — свет перекроем, авось увянут...
На кумпол для эксперименту ибиота пустили — тот постукал по нему и
даже сплясал.
- Загатить можно, да вот где столько гати взять?
А Гельдып к совету своего любимого корнишону объелся и сидел черный,
пучливый, потому и присоветовал:
- Не эксперимент, а экскремент!
- И точно! — возликовал генералитет. — Фекалом их, лябдей, замажем!
И принялись сгонять со всех краев ибиотов — на помаз. Накормили
прелой кашей и на кумпол лябдянский пустили.
Разбеглися поутру хляби небесные и узрели лябди над собой антиресные
астральные тела. Тела мушней по небу роились и гадили.
- Так они нас вчерняк заповидлят! Помрем ведь — как в подполье...
Хряпс обложил небеса по вышнему ранжиру, прыгнул в "Шиш" и полетел
вдоль кумпола, у старателей под раскорячкой агитацию волоча, на длинном
штандарте писанную: "Языком вылижете. Хряпс. Мля".
Ибиоты, совесть хоть сохлую, но имели и пребывали в великом
расстройстве. Ведь несваревом фикали прямо на красоту — на ухоженные нивы,
на лябдей, что голышом поля обложили — позагорать напоследку.
И тут еще Хряпс разъяснения устроил:
- Мы щас на вас телепатию применим. Телепнем кумполом — так весь
унавоз с помазками в эфир закамуфлетим. А мало будет, так Лябду и весь
прилежный околоток на элемент порозним. Аспидова машинка и не то может.
Так что забирай, Гельдып, ибиотов без никаких отнюдь. Живыми не дадимся, мля...
И все это, охульник, не шепотом за столом переговорным, а через матюгальник "шишовый".
Почесались тогда ибиоты, помолчали и решили, что, видать, того, пора
революцию делать. Все условия навзничь — и фекла, и каша прелая, и
противодушевный гадеж на кумпол, и красота, главное, рядом, отчего
ситуация обострялась крайне. И вот когда Гельдып приказал гачение усилить,
то мужик буром на помазанника пошел. И сверг. Так агитация Хряпса и
близкое обещание счастья (вот она, Изобилия, токмо за экраном) усилили
порыв, и не просто, а — в клочья! Власть отдалась удивительно легко, как
лябдя писанному красавцу. Гельдып бежал, генералами унесенный в
неизвестном направлении. Ибиоты по горячке еще с недельку морды друг
дружке чистили, а затем вымыли кумпол и скромнехонько постучались в гости.
Но лябди агрессора не больно-то жаловали.
- Этот маневр с Гельдыпом нам хорошо понятен. Издоверились мы, был
печальный опыт. Чохом не выйдет! Есть предложение: встречаться на
недалекой белокрылой планетке с приличной планировкой, голубым небом и
хорошим видом. Есть у нас такая в загашне. Гужеваться будем малыми
партиями, под присмотром Звяка и сотни. Они, в случае чего, расцепят...
Нечем крыть. Мужики принялись за выборы. Будь одна партия — всем бы
гуртом записались, а при многопартейщине, делать нечего, пришлось малость
подраться — ошеломный аргумент один только силу имел...
- А вы по уклону делитесь,— советовали лябди,— или глосованием, у
кого мандат выше...
От своей стороны собрали делегаток по-старому — передовиков да
ударниц. А на планетке недалекой чугуны тем временем порядок навели,
зверье опасное отогнали и предоставили первому съезду простор для дебата.
Планета и впрямь была голубонькой. В дремны облака укутана и как
создана для прелюбовных баталий — и мягка, и сытна, и душиста, горы —
сахаром, трава — периной, реки — первухой... Видать, тамошняя природа сама
себя полюбила и гостям наказала.
Хряпс, Тырло и Фиська больше с чугунами хаживали — с ибиотами контакт
не шел, больно смурнявыми они им показались, чуть что — за грудки, то ли
от зависти, то ли от дурной воспитанки. Проживай у лябдей сказался —
дезертиры и нежнее стали, и окатнее, а с хамом чего — ни об изыске, ни о
дизайне не покалякаешь...
Вот потому, когда непостижимо и скоропостижно исчез Фиська, Тырло с
Хряпсом просто взбеленились:
- ................................!!! — в неудобь сказуемо лютовал
Тырло.
- ... ...... ......, мля, Лябду закроем! — чуть запаздывал Хряпс.
Но Фиську так и не нашли...
Сляп 9
Ужо потешились лябди с мужиком.
Никто на попятную не шел. Вся траву измяли, кустики поваляли и
деревья расшатали. Чугуны на такого насмотрелись...
Местное зверье, что неопасное, воодушевимшись, тоже впало в режим и
расплодилось до неимоверного числа. Массой своей хищникам поперек горла
стало, отчего разбойная всякая тварь от перееда померла иль сократилась до
неопасного количества.
А смычка продолжалась. Каждое утро, проснувшись, ...............
.............................., ....... ..................................
и стоймя ........................ ............ и влежку ..................
..... и в чирку ............ ............ и всласть .............
...........:
- Ох!
....................:
- Опа!
...........................:
- Опоньки!
...................................!..
- Опушки!!!
............,
- Цып.
.........................................................
....................., "........ ", "........ ", "................ ".
- ........... "........ "?
- А "............ " не хочешь?
................................. ...................., .............
....... .................................., ..............................
.......... — ........................................, ...................
................. ...............!!! ........!.. ......... .........
......
- Ой, что это?
- ....
- Да ну?
....................................................... ............
до полного обомлева, пока не умаялись и не устроили пересменку партий.
Сляп 10
Вторая партия, опыта почерпнув, взялась за дело с большей сноровкой.
И...
Сляп 11
Третья партия, разобрав перегибы первых, устроила...........
сляп
...
...ляп
...
...ля...
...
Сляп 43
А когда планетку вконец изваляли, сошлись в чистом поле последние
партии. И тут такое началось!
.....................................................................
..............................
Сляп 44
Возопияли лябди. От радости. МАЛЬЧИК РОДИЛСЯ!
Правда, мамка не могла припомнить, от кого, но не беда... Уж очень
боялись, что зелье отворотное убило в лябдях способность к мужицкому
воспроизводству. Перемогли ханамуж-корень! Отпустило, расколдобило! Бабы
чуть мальчонку не затягали. Потом понесла еще, потом — другая, а после
пошло природным порядком — мальчик, девочка, мальчик, девочка...
Хряпс, особа почти нейтральная, занимался перевозкой партий. А Тырло
сидел в печали на посту у аспидовой машинки. Как-то вечером в избу
постучались.
- Ночлегом не угостишь, добрый молодец? — спросил старец с клюкой,
оволосившийся так, что глаз не видно.
- Нельзя. Пост у меня запупонный, посторонних долой!
- А не ты есть архаровец Тырло?
- Ну я. Меня все знают.
- А мне откудава? Офеня я, странник, почитай век на своей колымаге
добирался. И привет тебе предсмертный передаю от дружка твоего, Фиськи.
Гельдып со своими енералами его замучил.
- Врешь! — взвился Тырло. — Чем докажешь?
- А вот... — и показал одежку Фиськину. Была она вся в дырьях и
обагрена кровью. Всплакнул Тырло, а офеня за штофиком в ракетку сгонял и
утешеньем занялся.
- Нашел я его брошенным. А потому, что передрались енералы и по
нечайке вместе с Гельдыпом в черную полынью эфира канули. А на Фиське зло
сгоняли — попытают, подлечат и снова... Не выдержал мук. Передавал привет
и просил беречь себя и Хряпса.
Душевным оказался офеня. Хоть малое, но утешенье архаровцу. Когда
Тырло заснул, странник его тулупчиком укрыл, а сам на полу. Так и
притеплился на неясный срок.
А меж лябдями и ибиотами зрела разноголосица. Мужики про деточек
прознали и на Лябду проситься — с поклоном.
- Среда у нас стерильная, неча всяку заразу несть! — наотрез
отказались лябди.
- Бабы, дак как же эта? Век нам об кумпол скрестись? — гневились
мужики. — Обещаем матриархат, только семейного уюта с деточками
пообещайте!
- Зубы сперва драить научитесь!
Но лябдям, конечно, тоже хотелось в тандемы. Приплод волной покатил,
за него опаску питали, не за себя. И мечталось всем о светлом недалечье —
без мордобоев, без сеч и грубостев, чтоб все ходили в белом и любили
друг-друга не впроголодь, а вволю...
- А ведь мы тоже народ порченный! — вздыхала Удива. — На мужика напраслину гоним, а сами? Какой пример деткам покажем? Мужиков как лапти меняем, совсем перепутались. И удержу уж никакого. Тут промежный вариант нужен... И на совместном, обоюдополом съезде порешили: "Дабы вырастить потомство чито-честным, без загибов и грязи нынешней,
всех совместных детей переправить на случную планетку. Воспитание доверить
чугунам — народу нейтральному, аккуратному и строгому. Губернатором
назначить Хряпса, большого ума человека, и заказать туда дорожку всем — и
лябдям и ибиотам, пока самотеком не помрем и от глупого наследия деточек
наших освободим. Пусть детвора растет как трава, сами они до войн и
прочего отворотного не додумаются. Вклады в питомник производить согласно
рожанию.
Обоюдополый совет. Печать."
Сляп 45
Хряпс собрал последних детей и повез в питомник. А Тырло готовился
кумпол с Лябды снимать. Лябди прихорашивались, городище и хутора
прибирали, ждали гостей.
- Это вот и есть аспидов секрет? — указал старец на блестящий шар,
что в подвале за семью печатями схоронен был, а теперь переливался чарами
перед ним и Тырлом.
- Он самый. Фиська постарался в свое время. Из-за машинки этой, можно
сказать, вся Лябдянская Смута и заварилась.
- И кумпол он, значит, питает?
- Он. Вишь — рычаг? Вверх его — кумпол пузырем.
- А ежели вниз?
- Тогда пузырь — угнетом, всю Лябду сомнет, сдавит и огнем зажгет —
взорвет, значит. Этим страшьем мы Гельдыпа напужали.
- Испужался?
- Еще как! Так и сгинул.
- Не сгинул...
Обернулся Тырло и глазам своим не поверил. Старец седые космы скинул
и стоял теперь натуральным Гельдыпом. А клюка в руках его фугарем
обернулась. Зашипел отставной царь:
- Вот вы мне все и попались! Снова моя власть будет!
И продырявил Тырло меж грудей. Качнулся архаровец, воздуху глотнул,
руками зашарил и, себя уж не чуя, схватился за страшный рычаг.
- А-а-а-а-а!!! — по-звериному взревел Гельдып и бросился к секрету.
Но опоздал. Рухнул Тырло, рычаг увлекая...
- О! — воскликнул Хряпс, последнего ребеночка убаюкивая. — Еще одна
звездочка народилась. А нам спатки пора...
А ребеночек возьми, да и заплачь...
Апосляк.
Мужики горевали долго. Остались досуха вдовыми. Вся Лябда с последним
женским населением пылала в небе веселой звездою. На Хряпса глядели и
ждали чудес.
- Сие, ибиоты, непоправимо. В бобылях нам до смерти ходить. Одна
надежа — детки наши. Может, оно и к лучшему...
И заплакал. Впервые...
Поселился на спутнике питомной планетки. Всех чугунов себе забрал и
оборону кругом держать начал — от дурней всяких. Поклялся детишек сберечь
и старого мира не подпускать вовсе. А чугунам наказал в назначеный срок
онеметь, чтоб детвора про старые дела ничего не прознала.
Ибиоты нашли себе выход: нарыли пещер средь планет умершего царства,
залили питательным рассолом и все до одного туда занырнули. А последний
входы замазал и поставил хитрый датчик, что на бабу полнозрелую реагирует.
Хряпс к тому времени вовсе одряхлел. Я у него и раньше в товарищах
хаживал, а напослед только мне, как дезертир дезертиру, доверял. Подозвал
к смертному одру своему и наказал:
- Тебе, Звяк, передаю новую поросль. Техникой не балуй, пущай все
сами себе изобретут и живут без подсказки. Ты только в лиху годину к ним
на выручку приходи, и то, ежель хорошо попросят. Ты у них теперь за
отца...
А холод уже ноги прибрал...
- Тело мое положьте в "Шиш" и отправьте в эфир, пусть себе носит,
мля... Чугунов со временем с планетки спровадишь, так лучше будет. Себя
береги... Как помирать надумаешь, лет эдак через тыщу, аль две, всю правду
тогда и расскажешь, думаю, полезно будет... Да! Накажи, чтоб баб в эфир не
пущали, мля... Неча им там делать... Напорются на пещеры с мужичьем,
датчик сработает, как полезут они... Беда будет, мля... Эх, лябдей жалко,
мля... Зелю...
И закрыл глаза. Я думал все, ан нет.
- Не гоже, чтоб планетка случная, питомная, без названия, без имени
расцветала... Щас придумаю... Щас, мля... Эта... Ах, лябдей жалко...
Зелю... Зелюшку... мля... Зелю, мля, жалко... Пущай так и называется —
Земля.
И помер.24 февраля 2002 года 08:58:08
Ion von Donn | ua3qcq@gmx.at | Krems | Austria