Рассказы, истории, сказки

   
  1 • 24 / 24  

Алексей Князев

Круговорот кровавых соплей в природе. Замкнутый цикл.

Студент, утирающий кровавые сопли. Он был неправ. Он понял это с запозданием. Не надо было умничать. Бритоголовым парням не нравится, когда умничают.

Девица с обилием косметики размазывает ее по лицу. Ее отпустили только под утро. Она была неправа. Она поняла это с запозданием. Не надо было одевать короткую юбку. Бритоголовым парням нравятся стройные ноги.

Банкир, утирающий кровавые сопли. Он был неправ. Он понял это с запозданием. Надо было вовремя платить. Бритоголовым парням не нравится, когда платят не вовремя.

Торговец с базара, утирающий кровавые сопли. Он был неправ. Он понял это с запозданием. Не надо было жалеть кожаные куртки. Бритоголовым парням нравятся кожаные куртки.

Бритоголовые парни, утирающие кровавые сопли. Они были неправы. Они поняли это с запозданием. Есть и другие бритоголовые парни. Они сильнее. Им не нравятся бритоголовые конкуренты.

Другие бритоголовые парни, утирающие кровавые сопли. Они были неправы. Они поняли это с запозданием. Милиционерам не нравятся бритоголовые парни. Милиционерам нравятся девицы с обилием косметики.

Милиционеры с лицами, покрытыми красными пятнами. Они были неправы. Они поняли это с запозданием. Выучившийся студент не утирает кровавые сопли. Он стал начальником и ставит их раком.

Бывший студент, покрывшийся холодным потом. Он был неправ. Он понял это с запозданием. Девица с обилием косметики грозит от него уйти. Он любит девицу с обилием косметики. Она стала его женой.

Бывший студент улаживает конфликт с женой. Он выходит проветриться. Он утирает кровавые сопли. Бритоголовым парням не нравятся люди с чересчур умными лицами.

Бритоголовые парни утирают кровавые сопли. Милиционерам не нравится, когда бьют их начальника. Начальник потом ставит их раком.

Бритоголовые парни вытерли кровавые сопли. Они останавливают девицу с обилием косметики. Она одета в короткую юбку. Бритоголовым парням нравятся стройные ноги…

2 октября 2001 года  18:08:52
Алексей Князев | aleks186@inbox.lv | Рига | Латвия


Алтынбаева Наталья

Бритни с пирса
Повесть

Глава 1. Стрела Амура.
Истинная любовь способна к метаморфозе: днем она – мотылек, вече-ром – ночница… И не прекращает порхание даже под тугими каплями до-ждя, сбивающими бархатистое покрытие с нежных крылышек. Если ваша любовь и после этого осталась жива – она достойна восхищения. Берегите ее, даже если искусственное пересаживание ее с цветка на цветок кажет-ся утомительным. Но если же крылья не выдержали и первого слепого до-ждя, и она в испуге забилась под лист подорожника – скрепя сердце при-хлопните ее,— оборвите бессмысленное страдание. Но что же делать, если она хромает на одно крыло? Можно ли быть уверенным, что ветер пере-мен не сломит усталую летунью…

Не спится. Мысли мчатся куда-то по своим делам, а я за ними следую. Давнишняя история, но до сих пор трогает прихотливостью трагедии. И каков сюжет, каковы декорации: страсть на фоне тридцати семиградусной жары! В самом деле, горячо.
Лето в курортном городке – это загорелые шлюшки, адрес любой из которых укажет вам специально нанятый мальчишка («Мистер, моя кузина делает это хорошо, спросите у любого… Мистер, дайте монетку, и я про-вожу»). Козы, вымытые шампунем из водорослей, всплывающих после шторма в изобилии, помахивая посеребренными рогами, чинно выгулива-ются в отведенном месте кротким кружочком, у табличек-рекламок чудо-средства от облысения с вытяжкой морского ежа.
Молоко с вечерней дойки не то – оно лишено жизни, эта всего лишь жирная, покрытая янтарной пленкой жидкость больше похожа на смесь для неправильного детского питания. Молочник по утрам приносит свой товар: бутылка парного молока, еще не утратившего не сравнимое ни с чем песье благовоние, и комок свежего творога,— всегда слева бутылка с проб-кой из пестрой журнальной страницы, а справа – творог в пакете, и нико-гда наоборот. Каждое утро, открывая дверь, можно не сомневаться, что на пороге слева направо бутылка, творог, что в почтовом ящике тоскует газе-та с цветным вкладышем, а хозяйская седая сучка снова пожевала носки.
Дни-близнецы и фиалки у изумрудного штакетника, у крепко утоптан-ной дороги. На траве сочный след велосипедной шины «HF» ( «Happy Friends” – «Счастливые друзья») – шутник Харри Фрикшион подарил свои инициалы фирме, снабдив новым толкованием.
Остается только до конца проснуться и, умывшись, готовить неизмен-ный омлет, чтобы, не забыв посыпать его зеленью, отнести завтрак на под-носе супруге, страдающей постоянной головной болью (Сегодня: магнитные бури, послезавтра: предгрозовая мигрень). В окне напротив, там где под бабушкиным присмотром живет зеленоглазая и рыжеволосая ныряльщица, достающая со дна раковины для своей коллекции, выставлена пунцовая герань. Значит, родители приедут (или уже приехали) навестить дочь. На какое-то время двуспальная кровать из кладовой хозяйки перекочует в но-мер сверху – пара со стажем постоянно занимает именно эту комнату, и он будет слушать мерный, обязательный ритмичный стон пружин – под эти звуки хорошо засыпать.
На заднем дворе, развалившись в шезлонге, мать – палеонтолог, скреп-ляя растекающиеся волосы черепашьим гребнем, смакует коктейль, пока глава семейства – регулярный спонсор колледжа, в котором учится его дочь, колдует над стейком при помощи лимонного сока. Значит, никаких скал, остановленных велосипедов и пещер, пока не будет.
— Отойди от подоконника. К чему ты поднял жалюзи? Нет, это солнце сведет меня с ума… Вчера снова приехала эта пара – кро-вать всю ночь скрипела… Не пойму: приличные люди, а все как молодежь… Их дочь – рыжая курица, ходит в нижнем белье у ок-на – откуда столько бесстыдства! – Ломтик омлета упал на рых-лую грудь, выпачкав соевым соусом волан декольте. — Здесь все чудовищно дорого…
— Не расстраивайся, дорогая (уж ты-то точно влетаешь мне в копе-ечку). Врач рекомендовал нам побыть здесь до конца сезона, и – никуда не деться, встречаться с ними придется. Кстати, вечером мы приглашены на барбекю.
— Ненавижу лососятину! Подай таблетки. Вот они, на столике. Ку-да ты полез! Слева! Дурацкая причуда каждый год брать комна-ты в одном и том же пансионе,— будто мало других…
— Отдохни, дорогая.
Он чмокнул супругу в лоб, забрал поднос, забрызганный томатным со-ком, и, то и дело теряя тапки – ушастых покемонов, сошел по крутой лест-нице в столовую.
Да, отдых в одном месте из года в год мог бы показаться подозритель-ным, если бы не ссылка на привычку: приветливая хозяйка, сказочный вид на океан открывается из окна, где треугольники яхт на горизонте и соле-ный воздух, а до пирса каких-то двести метров. И все-таки, он здесь из-за Бритни – медноволосой русалки, с соцветием герани за ухом с одной сто-роны, и карандашом с другой – морковная красота.
Не желая оставлять любовницу на летнем отдыхе (особенно во время него) наедине с уже не девственной флорой, он готов был следовать за ней хоть к царю морскому, но требовалось лишь носить этюдник и маску для подводного плавания, обязательно выказывать восхищение красивой ра-ковиной моллюска-перламутрицы, негодование при виде рыбины со вспо-ротым брюхом: Бритни всегда палкой переворачивала ее, вздыхала и гово-рила «Ах, все из-за этой красной икры» — к слову, ни один ее завтрак не об-ходился без того продукта. Он обязан был подыграть, сказав приличест-вующее своему возрасту «Что поделаешь…». От этих слов веяло старостью и обреченностью, и хотелось взять их обратно – все, до сакраментального вздоха.
Ничего не поделать, и пара продолжала движение: она, перескакивая по частым крупным каменным осколкам, он – чуть поодаль, пыхтел, обли-ваясь потом и с трудом поспевая за длинными ногами спутницы, при этом этюдник латунным наконечником стукал о кость лодыжки, а фотоаппарат норовил оставить как можно большую ссадину на ляжке. Так они доходили до скалы Одинокого Моряка. Обыкновенно Бритни делала несколько сним-ков горизонта, и они забирались наверх.
Здесь, обдуваемый нордом и вестом, когда-то стоял Маяк Любви. И стоял бы до сих пор, если бы два года назад в него не ударила молния. В тот день тучи сомкнулись над городом кольцом, рыхлым, как ванильный пончик, и именно оттуда сверкнула стрела, ломаная и погнутая во многих точках, поблуждала вокруг шпиля башенки, и раздраженно ворча, ударила в самое сердце – старый фонарь с прокопченными стеклами. События за-печатлелись в памяти еще и оттого, что именно в этот день они познакоми-лись: Бритни наступила на него, распластанного и полузакопанного в пе-сок. За полчаса до грозы они не подозревали о существовании друг друга, пока во время раскатов все вокруг не зашевелилось, не забегало, не задви-галось, и в этой хаотично движущейся массе, спешащей под навесы и зон-ты, была она, уколовшая пятку о ракушку и уязвившая ей же его спину. Пока все спасались, хлестал упругий ливень и полыхал маяк, они яростно ругались, обретая в процессе обмена оскорблениями новое чувство. Амур был настроен несерьезно, но шутка подзатянулась.
У них оказалось до ненормальности много общего: он уже был женат – она еще была помолвлена, ее свадьба должна была состояться через пять лет, а он несвободен — та же цифра, но в обратном отсчете; он был песси-мистом – она восторженной оптимисткой, с периодическим откатом в жа-жду саморазрушения. Они соприкасались несколько раз в некоторых точ-ках земного шара, но тогда они не могли еще быть вместе – машала разни-ца в возрасте – это единственная помеха перестала быть существенной в определенный период: так иногда происходит – время побеждает не только расстояние, но и само себя…
Он рисовал в пригородном поезде для капризной тринадцатилетней девочки ослика – шарж до сих пор спрятан среди страниц «Алисы в стране чудес», он затерян среди кукол и игрушечной мебели в старинном сундуке, изнутри оклеенном фольговыми светилами. Она рассказывала ему самую страшную тайну своей фарфоровой жизни: о румяном яблоке, не так давно отведанном в саду соседа. Ссадины на левой коленке Бритни терла ла-дошкой, и все шептала и шептала о привидении, живущем в мансарде де-душкиного дома, о Черном Зайце, ворующем души, по старинке, садясь на голову.
Его рука после прощания с забавной собеседницей сохраняла до вече-ра отпечатки зеленки от перепачканных коленок (не подумайте плохо – ему позволили лишь пожать влажную кисть, и нетерпеливо вырвали). Душа еще долго и бесплодно впитывала благоухание юности, исходящее от вообра-жаемого яблока, почти созревшего, и еще не сорванного, а после до него надкушенного каким-то разорителем садов.
Где тот сундук сейчас? До верху набитый тряпьем и масками стоит в гримерной комедиантки, рожденной в этом же городе, только много-много лет вперед. Мне довелось сиживать на нем и слушать милый, жеманный и оттого еще более пустой вздор из уст новой владелицы: «Вчера меня удари-ло током от вентилятора. Я чувствую себя жуткой идиоткой и дико жажду куда-нибудь сбежать…»
В другой раз, гораздо ранее этого, в южном городке, куда его занес душный ветерок приключений, выходя из кафе, он едва не сбил с ног вы-сокую даму в шляпе, очень прямую и прохладную. Женщина поджала тон-кие губы в ответ на извинения, и, вступив в помещение, окликнула дев-чурку, устремившуюся к разноцветным колбам с сиропами заказывать лю-бимую сливовую воду.
Юноша шел извилистой улицей, унося на пленке отпечаток будущей возлюбленной, но по пророческой слепоте еще желая оказаться сейчас ря-дом с девушкой, которая спала в этот момент в другом городе на противо-лежащей половине шара, и которой суждено было стать лишь одним из эпизодов. Малютка, поправляя шафранные вихры, потягивала через соло-минку холодную сладость — для него она была еще парой большущих ки-пенных с голубой полосой бантов, а его она и вовсе не заметила. Но со дна стакана поднималась муть, и, пузырясь, растекалась по поверхности — не-прерывное бурление и растущая пена. Чтобы могло предвещать тогда, что именно она окажется романом всей его жизни, а этот худощавый турист со слабым зрением, высоким голосом и с нумерованным фотоаппаратом, под-прыгивающим во время шагов в футляре не по размеру, станет ее книгой?
Так я когда-то не подозревала, что парень, перебегавший улицу и едва не сбивший меня с ног на перекрестке, через четыре с половиной года ста-нет самым дорогим и близким. Вероятно, именно тогда он им и стал, а мо-жет, и всегда был таким. Половинки, мы ходим так близко, но отчего-то встречаемся не часто.
Фатум время от времени совершает изумительные зигзаги – столкнув нас как-то раз с кем-то, он может повторить ту же комбинацию неодно-кратно, если ему придется по вкусу контраст: помидор великолепнее всего смотрится на снегу.

Глава 2. Сумасшедшее зеркало.
— Оно ничего не отражает. Пора его выкинуть. Да, я сегодня же распо-ряжусь – хозяйка захлопнула дверь и удалилась. Зеркало повторило дере-вянный крест перевернутым – Иисус повис вниз головой, не меняя поло-жения тела. Оно было сумасшедшим, и смеялось над зрителями, и дурачи-лось – оттого рябь пробегала по мутной поверхности, и колыхалась полума-товая плоскость. Оно спятило.
Постояльцы почему-то избегали комнат на верхних этажах. Не привле-кали и широкие подоконники, и наклонный потолок – пустые и одинокие, пребывали они в полудремотном состоянии даже в самый разгар курортно-го сезона, когда редкая полуразрушенная хижина оставалась порожней. Была ли причина в мрачной истории, неизменно сопровождавшей пансио-нат (свое приведение, неоднократно являвшееся хозяйке в образе ее по-койного мужа, и просившее денег на выпивку), или просто было нечто, противоречащее естеству жизни, что-то неуловимо витавшее в спертом воздухе замкнутых комнатушек, из которых сообщались между собой толь-ко две в северном крыле – незабудки на шелковых обоях и колокольчики на бурых от пыли портьерах не желали цвести в чьем бы то ни было при-сутствии. Тем не менее, именно здесь встречались Бритни и Том — почтен-ный супруг, уважаемый и почти самый молодой профессор Гарвардского университета, что близ Бостона.

3 октября 2001 года  18:12:50
Hirurg | altal1@mail.ru | Екатеринбург | Россия


* * *

ПРОДОЛЖЕНИЕ
...бритоголовые парни уже ничего не вытерали-
их отбитые руки-ноги мирно лежали на полу карцера...
пахан не мог их выкупить — сменилась власть...
...грядёт новая эра — эра новых...

4 октября 2001 года  23:54:49
13 | London | Britan


* * *

Тяжела судьба латвии — надо валить из латвии — ребята.

4 октября 2001 года  23:56:43
13 | London | Britan


Алексей Князев

* * *

Ого! Как Вас впечатлило! А валить-то и некуда — всюду одно и то же. Всюду эти сопли.

5 октября 2001 года  08:43:55
Алексей Князев | aleks186@inbox.lv | Рига | Латвия


* * *

Дмирий Лузгин

— Домой! Радостно звучало у меня в голове.
— Ура, я еду домой!
Позади остался семестр первого курса, бессонные ночи, экзамены и просмотры, впереди был Новый год и зимние студенческие каникулы. К тому же впервые в жизни, я был так долго и так далеко от родительского дома и невероятно соскучился по своей семье.
— ДОМОЙ!!!
Электричка в пять утра, на ней до Черновцов, далее поездом, который в свою очередь
отправлялся в восемь. Времени в Черновцах оставалось только на то, чтобы перебежать из
электрички в вагон поезда.
«Фирменный» студенческий чемодан, с крупной заковыристой надписью «City big» был
почти собран, я пробежался глазами по комнате, положил в него еще фотографии, несколько своих работ, зачетку, и чемодан, щелкнув замками, застыл в ожидании у входной двери.
Баба Таня, хозяйка у которой я снимал комнату, и её «карманная собачонка» Кыця молча и как-то тоскливо наблюдали за моими действиями.
— Може останешься, може денёчка четыре еще, а там поедешь.
— Через три дня Новый год баб Тань.
— Так я об этом и говорю, пригласи кого хошь.
— Некого баб Тань, все уезжают.
— Ну тогда будильник не забудь завести, а то останешься Новый год со мной праздновать.
Баба Таня вздохнула, тяжело поднялась с табуретки и пошла к себе. Я взял будильник,
поставил стрелку на четыре, выключил свет, и удобно растянулся на своей кровати.
— Домой!

Равномерно бегущий состав приятных радостных мыслей вдруг протаранил отчаянный звон будильника, хаотично разлетевшись в разные стороны, они снова собрались в одну скомканную группу, дали белую вспышку и испарились. Я так и не уснул.
— Эй студент, просыпайся.
— Да я и не сплю баб Тань.
Казалось, это было самое радостное утро в моей жизни, меня просто «сдуло» с кровати.
Щелчок выключателя, бряканье рукомойника, потявкивание собачонки Кыци и даже звон
будильника, все было необычно приподнятого настроения. Застегивая рубашку, я выглянул на
кухню, там закипал чайник.
— Вы чудо, баб Тань.
— Давай вылазь, чайку попьешь перед дорожкой.
Баба Таня достала из сундука пакет с пряниками.
— На вот, пряника возьми.
— Спасибо, сказал я оглядываясь на будильник, время уже пятнадцать минут, минут через десять выходить. Баба Таня посмотрела на часы.
— Да-а, подожди, дык БЕЗ пятнадцати!.
— Как без пятнадцати!?
— Без пятнадцати.
Я схватил с тумбочки свои, по телу пробежали неприятные холодные мурашки.
— Правда без пятнадцати.
На то, чтобы оказаться в готовности номер один хватило, по-моему, нескольких секунд, рука мертвой хваткой вцепилась в чемодан, я выскочил из дома, резко затормозил, снова вбежал в дом.
— Счастливо оставаться баб Тань!
— Дуй давай, домашним привет.
Я, неся так, как, наверное, не бегал никогда. Каким то образом в непроглядной тьме удавалось безошибочно вписываться в повороты. Только бы не опоздать, хоть бы она задержалась. В голове спешно просчитывались варианты выхода из положения в случае опоздания, вариантов не было. Автобус отправлялся слишком поздно, такси не по карману, как и водится у студента, просчитана каждая копейка, знакомые с машиной, знакомых нет.
Наконец пятачок перед спуском с горы, на нем обычно отдыхали те, кто поднимался в эту гору,
с него также было видно половину городка и в частности саму ж/д станцию. Еще не добежав
нескольких шагов до этого пятачка, я услышал свисток отправляющейся электрички. Добежал,
так и есть, электричка медленно отползала с места.
Не может быть, со мной не могло такого случится, это не со мной. Я рванул что было мочи, казалось, что это было просто свободное падение, ноги лишь изредка проскальзывали по осыпающейся почве, я перехлестывал через какие то валуны, кустарники, брякая сыпались позади камни. Мой чемодан то обгонял меня, то заставлял тащить его за собой. До сих пор не могу понять, как, но я невредимым оказался внизу. Перрон, поезд уже в конце платформы, на платформе держа в вытянутой руке какой то знак, остолбеневший в изумлении начальник станции.
— !!!Остановите!!!, заорал я на бегу.
Дядечка не шелохнулся...
— !!! Стой !!! Тормози !!! Сто-о-оп !!!
Я уже почти догнал последний вагон.
— !!! Да притормози же !!!
И вдруг поезд стал замедляться, я поравнялся с дверьми, двери распахнулись, сначала
влетел чемодан, затем я сам, двери захлопнулись. Некоторое время я оставался в том
положении, в котором приземлился, потом встал, поднял чемодан, ноги как-то враз обмякли, я
прислонился к стене... и начал задыхаться.
………………………………………………………………………………………………….

После нескольких попыток удалось открыть дверь из тамбура в вагон, сил практически не было, плюхнулся на ближайшее сиденье, осмотрелся, в середине вагона сидел какой то парень, больше никого, я вытянул ноги и закрыл глаза. Удушье понемногу отпускало, но сильно пересохло в горле, во рту не осталось ни капли влаги, медленно приходило сознание того, что я еду.
— Слава богу! Слава богу! Спасибо!
— Это ты так орал? Вдруг кто-то произнес почти в ухо. Я открыл глаза и увидел перед собой, в чьих то руках бутылку пива.
— Ну, ты даешь!
Я взял бутылку и осушил её.
— Хоть бы спросил. \
Передо мной стоял тот самый парень.
— Извини.
— Понимаю.
— Я и пиво то никогда не пью.... я куплю…
— Студент?
— Да.
— Я тоже поступал, два раза, не получилось.
Парень сел напротив меня и начал рассказывать свою историю. Я слушал и не слышал. Вряд ли можно передать словами то, что творилось в моем сознании, но я думал о том, что все препятствия всего лишь иллюзия, главное чтобы было то, к чему стремиться, главное чтобы была цель. И от этой мысли, внутри стало как-то тепло и радостно, хотелось поделиться этим со всеми.
— А мне уже двадцать четыре, бубнил парень, времени остается все меньше и мой поезд уходит, и другого, похоже, не будет…
Я расплылся в широкой улыбке.
— Останови поезд.
— Чего?
Останови поезд

6 октября 2001 года  20:06:17
Оксана | Euskirchen | Deutschland


Эдуард АНАШКИН

ФАШИСТ
http://www.litrossia.ru/rubrika.html?y=2000&n=33&r=konkurs&s=anash

С каждым годом память всё чаще и чаще возвращает меня к тому страшному 1937 году и
последующим годам, когда я попал в специальный детский дом для детей репрессированных
N 46.

Как и все дети, воспитанники были разные: одни верили, что их родители шпионы,
террористы, вредители, и быстро осваивались в детском доме, принимали новые фамилии и
отказывались от своих родителей, другие мучительно долго боролись с собой, но в конце
концов и они сдавались — иначе двери для получения дальнейшего образования были
закрыты, а третьи не принимали всего происходящего, наивно думали, что всё выяснится,
разберутся и они вернутся домой, где их ждут родители. Таким был Роберт Вебер.

Он появился у нас в конце 40-го года. Родился и вырос Роберт в городе Нойколония
Зельмановского района Республики немцев Поволжья. Мать его работала учительницей, а
отец был командиром в Энгельской стрелковой дивизии. До войны в РККА существовало
такое немецкое формирование.

В начале 1940 года за переписку с родным братом, проживающим в Германии, отец Роберта
был арестован как немецкий шпион, и вскоре они с матерью получили следующее
извещение. "Вебер Рудольф. Умер 6 июня 1940 года. Возраст 35 лет. Причина смерти не
указана. Место смерти — прочерк, район — прочерк, республика — прочерк". Затем была
арестована и отправлена в Алжир (Акмолинский лагерь жён изменников Родины) мать
Роберта. Так он попал к нам в спецдетдом для детей репрессированных N 46.

В детдом Роберт пришёл с новой фамилией — Волков. Он долго не мог к ней привыкнуть. Но
постепенно отходил, только ночами часто вскрикивал и всё пытался куда-то бежать. Роберт
был мягкий, умный мальчишка, с какой-то удивительной благородной стеснительностью в
поведении. Слова плохого от него не услышишь. Да ещё скрипка. Играл он на ней хорошо, с
душой. Мы любили его слушать, и не раз после отбоя просили его поиграть. Он никогда не
отказывал.

Двадцать первого июня сорок первого года мы, наверное, раз пятый-шестой смотрели фильм
"Если завтра война". После кино долго не расходились. Кино было единственным нашим
развлечением, фильмы в детдом привозили только перед выходным днём, и их было
немного: "Мы из Кронштадта", "Чапаев", "Если завтра война", "Весёлые ребята". Просмотр
шёл в столовой. Мы не пропускали ни одного показа и знали все фильмы наизусть. А после
просмотра долго обсуждали, спорили. По комнатам нас разгонял директор. Директора нашего
мы боялись, хотя он никого не наказывал. Была у него страшная черта — он любил ритуал,
посвящение новеньких в детдомовцев. Они по крапиве ползали, макароны продували, на
лампочку лаяли, измеряли спичечным коробком длину здания, а затем за детдомом по полю
в мешках прыгали: кто в лужу упадёт — прошёл посвящение.

По прошествии стольких лет мне сейчас кажется, что не боялись мы его, а уважали. И
уважали не его, как директора или человека, а форму, в которой он ходил на службу. Работа
директора специального детского дома для детей репрессированных — это служба. Во главе
стоял всегда военный человек.

Так вот, наш директор ходил по детдому, скрипя хромовыми сапогами. Он носил в петлице
одну шпалу, а на гимнастёрке сверкала белая крупная медаль "За отвагу" на маленькой
красной колодочке. От него исходил волнующий, хотя несколько чужой запах: ремней и
сукна. Ещё с детства знакомый запах. Ведь отец мой тоже был военный.

Назавтра, в воскресенье, решили с ребятами пойти за грибами. Уже было время толстых
боровиков-колосовиков. С утра, пока ещё не сошла роса, мы с Робертом залезли на
огромные деревья в нашем дворе. С дерева как на ладони виден весь посёлок, станция.

— Эй! Ты меня видишь?

— Ура! Вижу!

Роберт сидит на соседнем дереве. Ему тоже, наверно, кажется, что он видит самолёт. Внизу
— жёлтое золотистое пятно. Вверху — бездонное голубое летнее небо. И синее... Жёлтое...
Почему он такой? Невысокого роста, курчавый, серьёзный. Говорят, сходятся люди только
разных характеров. Он хочет быть скрипачом, я — лётчиком. Он хочет выступать перед
микрофоном, я — летать. Синее... жёлтое... Мы кричим и злыми глазами смотрим друг на
друга. Он считает, что он прав; я считаю, что я. Затем успокаиваемся. Профессии все
хороши.

Вдруг со стороны посёлка послышался страшный гул. От посёлка до детдома расстояние —
километра два. На наших глазах на железнодорожную станцию летели самолёты с чёрными
крестами, сбрасывали бомбы. Чёрный дым и красное зарево от пожара охватывали полнеба.
Мы скатились с деревьев. Так началась война.

Где-то через неделю на общей линейке директор объявил, что наш детдом эвакуируется.
Девчонки хорошо полили цветы на окнах, а мы, мальчишки, закрыли окна и двери. В
спешном порядке погрузили на подводы детдомовское имущество, расселись сами и
поехали. Обоз был большой и ехали медленно. На второй день весь детдомовский обоз был
окружён немецкими мотоциклистами. Директор на наших глазах был расстрелян, а нам
велели возвращаться назад, на своё место. Было страшно. Установилась тишина. Стало ещё
страшнее.

Самым главным в детском доме стал завхоз Артём Иванович, дядя Артём,— высокий,
седой, как лунь, старик. Он выдавал продукты, а также керосин и затем дрова, и от него
зависело быть ли нам сытыми, быть ли в детдоме теплу и свету. Иногда он расщедривался и
давал немного керосина, чтобы полить им старые дрова, когда растапливали печь.

У мальчишек появилась работа — был у нас свой сад и огород. В саду — яблони и груши, а
на огороде — капуста, морковка, бураки. Мы их охраняли, дежурили по нескольку человек.

Незаметно за окном заполыхала осень. Сыпал листьями клён, темно алели ягоды
боярышника. В этот день осень что-то вовсе расхворалась: с самого утра ветер гнал серые
тучи, не прекращался нудный, мелкий дождь. С десяток ребят во главе со мной пошли на
картофельное поле: оно было убрано, но мы вновь и вновь перекапывали его и иногда
попадался картофель. Вернулись мокрые, голодные, но принесли целых два ведра картошки.
Только разулись, подъехали машины с немцами. Нас выгнали во двор. Стали отбирать ребят.
Отбирали не по годам или по росту. А отбирали только евреев. Отобранных загнали в машины
с соломой и увезли. А вечером в столовой случилось то, чему я и сейчас не могу найти
оправдание.

Мы расселись за столами. Повар тётя Люба раздала на каждый стол варёный картофель "в
мундире" и по куску хлеба. Роберт сидел за столом с ребятами постарше — Колькой
Новиковым и Генкой Цыгановым. Когда он протянул руку за своим куском хлеба, Генка
громко произнёс на всю столовую:

— Иди отсюда... С нами больше не садись... фашист... — И, обращаясь к старшей
воспитательнице Нине Сергеевне, добавил:

— Уберите его, пожалуйста, от нас. Он — фашист...

Роберт опустил свою курчавую голову на грудь, щёки у него горели, и по ним сначала
медленно, а затем всё быстрее и быстрее побежали слёзы. Все на него смотрели с
ненавистью, как будто сейчас только поняли, что он немец. Роберт медленно поднялся с
табуретки и вышел из столовой. Никто его не вернул. После этого иначе как "фашист" его не
звали и не обращались.

Когда ударил первый мороз, все в детском доме от мала до велика поняли, что пришла
очередная беда. Кроме того, что скудно было с продуктами, теперь ещё и мороз. Раньше
уголь на зиму заготавливали впрок, а в этом году к нам не завезли ни грамма. Немцы же
отказали в доставке угля, хотя Артём Иванович ходил в комендатуру не один раз. Чтобы
вытопить печь в своей комнате, бегали на станцию воровать уголь. Это надо было сделать
виртуозно — иначе постовой заметит. Ведро угля принесёшь, а сам — как трубочист: и
коленки, и локти, и нос, и лоб чёрные.

В большом зале, где мы всегда учили уроки, стояла большая печь — "голландка". Вечерами,
когда все дела были закончены, мы любили собираться около неё. Облепим её и сидим.
Слышно только треск растопки. Приходит и Роберт. Никто с ним не разговаривает. Он молча
присаживается на краешек табуретки, достаёт свою скрипку, проводит смычком, и мы
забываем, что он "фашист", и уносимся в иной мир, где нет войны и фашистов.

Теперь вечерами и Артём Иванович приходит в этот зал. Ярко горит лампа-семилинейка.
Артём Иванович сапожничает. Мы знаем, что он начал это делать ради того, чтобы в детдоме
был кусок хлеба, картошка или бураки. Всё это шло в наш скудный паёк, и каждый старался
чем-то помочь завхозу. Я тоже нашёл дело — сучить дратву и готовить деревянные гвозди.
Из сухой, ровной, без сучков чурки берёзы пилю кружки. А потом раскалываю эти кружки на
гвозди-шпильки. Артём Иванович сапожным шилом накалывает отверстие в подмётке сапога,
вставляет шпильку, ударом сапожного молотка загоняет гвоздь в подмётку. От влаги сухие
берёзовые гвоздики разбухнут и ещё прочнее будут держать подмётку, и она не отскочит,
пока не износится. А ещё Артём Иванович подшивает валенки. От старых валенок отрезает
голяшки, прострачивает их вручную и пришивает к валенку. Или обшивает кожей задник
валенка, чтобы в галошах тот скоро не протёрся.

Я сучу из ниток дратву, смолю варом и затем натираю мылом. Когда дратва готова, вдеваю
её в иглу. Иглой Артём Иванович подшивает только задники, а валенки подшивает
шилом-крючком. Сегодня какой-то необычный вечер. Все знают, что завтра Ноябрьский
праздник. Старшие ребята принесли кое-что для чёрной прожорливой печки — несколько
досок от ящика и толстую дубовую лавку. Артём Иванович дал немножко керосина для
разжижки. "Голландка" разогрелась, пыхтит. Облепили её спинами, сидим. Кто-то убавил
фитиль на лампе-семилинейке, чтоб огонь в печке лучше было видно. "Фашист" сегодня
играет и играет. Скрипка то плачет, то высоко замирает. И хотя мы его и не просили играть, но
по нашим глазам он понимает, что сегодня нам нужна его музыка. Ведь недаром сегодня,
когда "фашист" пришёл, мы потеснились и уступили ему лучшее место. Расходились по
своим спальням уже поздно вечером. Артём Иванович собрал свой сапожный инструмент,
притушил лампу, открыл дверцу "голландки".

— Миша,— хриплым шёпотом позвал меня Артём Иванович,— присядь. Мысль одна у меня
есть.

Я сел рядом с завхозом, в темноте всматриваясь в него.

— Хотел я и Роберта посвятить в это дело, да раздумал. Беречь мальчишку надо. И главное,
слабенький он для такого дела.

Артём Иванович закашлялся, достал кисет с махоркой.

— Кого? "Фашиста"?

— Почему вы его обижаете? Почему вы такие жестокие? Я знаю, что спать ложитесь по двое:
никто не хочет спать один. Боитесь. Только с Робертом никто не ложится и не берёт его к
себе. Он спит один... Он очень талантлив. Вот вы его не любите, а как он проведёт смычком
по струнам, и вы притихаете, как листва перед шквальной грозой. Скрипка у него в руках
поёт. Ему в консерваторию надо. Учиться. Одна у него вина — он родился немцем. Но он
наш, советский немец, наш человек. Кстати, а ты знаешь, что руководитель восстания на
крейсере "Очаков" Пётр Шмидт — немец, участник первой русской революции большевик
Николай Бауман — немец? А знаменитые полярники Отто Шмидт и Эрнст Кренкель — немцы,
удостоенные звания Героя Советского Союза. Они были немцами, но никому не придёт в
голову называть их фашистами. — Артём Иванович чиркнул спичкой, и слабый огонёк
осветил его проржавевшие от махорочной копоти усы, блёклые глаза — умные и добрые.

— Понял что-нибудь, Миша? — Завхоз положил свою шершавую ладонь мне на плечо. —
Дружите с ним и берегите его.

Артём Иванович глубоко затянулся самокруткой, пошевелил угли в печке и продолжил:

— Завтра праздник. Всего нашего народа праздник.

Я перебил его:

— Что мы можем сделать? Флаг-то теперь не вывесишь. Перестреляют всех.

— А ты раньше времени не пужайся. — Старик задумался. Потом тихо, как бы про себя,
добавил: — Хотя зверь он и есть зверь. Как пить дать, могут и перебить народ. А людей
жалко, их надо беречь.

И Артём Иванович снова приумолк.

— Флаг-то не вывесишь,— опять заговорил завхоз. — Это исключение. Да голова-то на то
нам дана, чтобы думать, как в таком положении честь празднику оказать и людей сберечь.

Он замолчал, о чём-то думая.

— А помнишь, Миша, калину красную за прудом? — еле слышно спросил Артём Иванович.

Этот куст калины каждый год до глубокой осени пламенел алыми листьями. В других местах
она вовремя сбрасывала побуревшую листву, а здесь долго алела на ветру. Даже местные
старожилы не знали, по какой причине этот калиновый куст отличается от других на краю
пруда.

— Ага,— выдохнул я и неслышно поднялся с табуретки.

— Мешок в кладовке возьмём,— шептал Артём Иванович. — Да погоди, не спеши. Надо
тихо, чтоб никто не знал.

Ночь выдалась безлунной. Низко пригибаясь к земле, медленно пробирались мы огородами к
околице. Калина прикрыла тенью. Здесь, под её неопавшими листьями, можно было встать в
рост незамеченными. Я подпрыгнул, пытаясь схватить самую высокую ветку.

— Миша, подожди. Разве можно так? — Артём Иванович корявой рукой дотронулся до
прохладного ствола, погладил его, прошептал:

— Ты уж прости, красавица.

Он отвёл нижнюю от земли ветку, потряс. С шорохом упало несколько листьев. Тогда он
осторожно отломил веточку с крепко державшейся листвой, ещё одну и начал подавать их
мне. Я бережно складывал веточки в мешок, чтобы не поломать, не обить красный лоскуток
листа.

Обратно добираться было трудно: большой мешок шуршал по земле. Его приходилось нести
на весу.<.p>

— Ох и спляшем завтра, Миша. Роберта попрошу поиграть, а сам спляшу. Давно не плясал
уже, как немцы пришли. Вот только доползти надо,— тяжело дыша, шептал Артём Иванович,
когда в очередной раз приникали к земле, чтобы отдышаться.<.p>

К утру что мы задумали — выполнили. Почти в каждом окне детского дома была калиновая
ветка.<.p>

Утро встало по-осеннему прохладное, с ядрёным воздухом и мягкой изморозью на палых
листьях. Рассвет был долгий, и ещё долго держалась за домами темень ноябрьской ночи.
Медленно вставало солнце и там, где коснулись неба его первые лучи, незаметно и тихо
гасли звёзды.<.p>

В этот час мы, воспитанники, были подняты с кроватей немецкими солдатами, громкой
гортанной командой: "Шнель! Шнель!" Все ничего не могли понять. Кто-то плакал, где-то
раздались громкие восклицания. Я не видел фашистов. Вернее, даже не видел, а услышал
из-под одеяла — у них у всех были подкованные сапоги, они громко стучали.<.p>

Согнали нас во дворе. Здесь были и воспитанники, и весь обслуживающий персонал. Все
были как каменные, никто не плакал. Детдомовские сбились в отдельную группу. Обычно мы,
мальчишки, мало с девчонками дружбу водили, принято было с девчонками не дружить,
отлупить, за косички потаскать или ещё какую-нибудь гадость подстроить. А тут так
прижались друг к другу, что было слышно биение сердца. Я взглянул на окна детского дома.
Первые лучи осеннего солнца высветили алые калиновые ветви, вставленные в прорези
оконных рам. Красные листья трепетали на ветру, как десятки маленьких флажков.<.p>

Но я понял, что не это главное, что заставило немцев поднять нас с постелей и погнать во
двор.<.p>

Что случилось? Что? Мозг сверлила эта мысль. Опиравшегося на палку, задыхавшегося от
быстрой ходьбы, втолкнули в общую группу и Артёма Ивановича. Его подгоняли прикладами
два молодых солдата.<.p>

Сначала тихо, а затем всё явственнее и чётче по толпе пронёсся шёпот: "Флаг. Красный флаг.
Над детдомом красный флаг". Я поднял глаза. Лучи солнца выхватили высоко в небе над
детским домом красный флаг. Он горел кумачом. Сильный ветер расправил его полотнище, и
казалось, что лучи от кумача проникают всюду и от них становится теплее, радостнее. В
нескольких шагах от нас поставили пулемёт. Эсэсовец основательно прилёг за него,
разбросав в разные стороны на жёсткой земле ноги. Раздалась очередь. Древко вздрогнуло,
надломилось и медленно, как бы нехотя, повалилось на крышу. Порыв ветра подхватил его и
сбросил вместе с алым шёлком к нашим ногам.<.p>

Подошёл эсэсовский обер-лейтенант, высокий, в глухо застёгнутой двубортной шинели с
чёрным суконным воротником. На шинели в два ряда серебристые пуговицы. Он весь
светился. Переводчик перевёл:

— Господин офицер приказывает всем пройти на площадь посёлка, где находится
комендатура. Но вы, все вы, пройдёте вот по этому сбитому красному флагу. Понятно? — И
он брезгливо жестом показал на кумачовое полотнище.

Немцы направили на нас автоматы. Толпа медленно побрела к выходу из детского дома.
Каждый из нас старался обойти, перепрыгнуть через красный флаг. Немцы били прикладами
автоматов, пинали нас тяжёлыми, коваными самогами, но на флаг никто не наступил. На
площади, около здания бывшего районного комитета партии нас остановили. Сейчас здесь
находилась комендатура. Сюда согнали и местных жителей. Всю площадь окружала колонна
машин. На кабинах была изображена жирная трясогузка. Подошёл знакомый обер-лейтенант с
переводчиком.

— Господин офицер приказывает выйти из толпы тех, кто вывесил флаг.

Все воспитанники ещё теснее прижались друг к другу.

— Хорошо. Господин офицер приказывает назвать имена тех, кто это сделал. Смелее — и
получите подарок. А будете молчать, расстреляем весь детдом.

Все замерли, только слышно было, как учащённо билось сердце соседа. Двери комендатуры
распахнулись, и на крыльцо вышел высокий, широкоплечий, плотный офицер. Волосы у него
короткие. Он в фуражке с высокой тульей. Выше кармана — орёл, знак свастики. Красивый,
тонкой шерсти, тёмно-голубой френч, сапоги. Немцы в тот же миг застыли. Только у
переводчика невольно вырвалось одно только слово: "Майстертод — мастер смерти". Офицер
медленно обвёл взглядом всех собранных на площади людей. Затем, похлопывая себя по
правому сапогу плёткой, отрывисто произнёс что-то по-немецки.

— Три минуты и вас расстреляют,— сказал переводчик и выбросил вверх три пальца.

Теперь все мы смотрели на его руку.

"Кто? Кто вывесил флаг?" Мозг сверлила одна только мысль. "Кто это сделал, так
необдуманно?"

Я обвёл взглядом всех наших воспитанников. Понять что-либо было невозможно. Все теснее
прижались друг к другу, были напуганы. И вдруг я вспомнил, что вечером видел, как старшие
ребята Коля Новиков и Гена Цыганов несли что-то завёрнутое в бумагу на чердак. А Генка
нёс ещё старый черенок от лопаты. Я стал глазами искать их. Но в толпе было не
повернуться.

— Две минуты — и вас расстреляют.

Прижались теснее друг к другу, как будто это могло спасти. Все поняли, что действительно
нас расстреляют и нас больше не будет.

— Последняя минута — и вам капут.

Я услышал, как кляцнули затворы автоматов у солдат. Эсэсовцы оттеснили ближайшую
группу воспитанников. Выстроили их, отсчитали. Айн... цвай, драй... десять человек. Выдали
им лопаты и велели копать яму. Все явственно поняли, что это — конец.— Стойте! — донёсся
голос Артёма Ивановича. — Что вы делаете?

— В чём дело? — жёстко спросил "мастер смерти".

— Это я сделал, господин офицер,— опираясь на палку, выходя из толпы, проговорил Артём
Иванович. — Дети здесь не при чём. Отпустите их.

— Ты? — "Мастер смерти" удивлённо уставился на старика. Он ему не поверил.

Ещё раз внимательно посмотрел на него. Спокоен. Глядит прямо. Но что-то было такое, что
заставляло офицера-эсэсовца неотрывно смотреть на этого хромого старика. Перевёл взгляд
на одежду. На нём была холодная куртка танкиста. Это чёрная брезентовая строченная
куртка, прорезиненная, с чёрными большими пуговицами, со звёздами на них.

— Ты вывесил флаг? — бледнея, спросил эсэсовец. — Ты — партизан? — И он уставился на
грудной карман куртки. Клапан кармана был застёгнут на большую звёздную пуговицу.

— Нет. Я не партизан. Но сегодня праздник, и я сделал это. Отпустите детей, они не
виноваты.

Раздалась команда. Артём Иванович сначала не понял, что за стук он услышал над собой.
Приподнял голову. Сооружали виселицу. Явственно он увидел её, когда его подняли и
поставили на ящик из-под снарядов. Когда на Артёма Ивановича надели верёвку и всем
стало ясно, что сейчас произойдёт, поднялся страшный крик. Над нашими головами
раздалась автоматная очередь. И сразу — тишина. Ряды качнулись, вперёд вышел
"фашист". В руках у него был футляр для скрипки.

— Господин офицер, позвольте мне сыграть на скрипке? — попросил "фашист" на чистом
немецком языке.

Мы, детдомовские, с брезгливостью следили за каждым его движением. "Гадина, фашист
недорезанный, мало тебе поддавали",— пронеслось в голове каждого воспитанника.

— Сыграть на скрипке? Здесь? Ну что же, это даже интересно. — "Мастер смерти" подошёл к
Роберту и погладил его по голове.

— Как тебя звать?

— Роберт Вебер.

— Какая у тебя национальность?

— Немец.

Эсэсовец задумался, затем усмехнулся уголком рта и ласково проговорил:

— Хорошо, сыграй. Пусть эти русские свиньи услышат, как играет немецкий мальчик. Кстати,
а смычок ты давно канифолил?

— Вчера, господин офицер.

Он опустил футляр на землю, бережно вынул скрипку и стал её настраивать. Роберт
дотронулся смычком до струн. Они дрогнули — звук какой-то стеклянный. Мягким движением
смычка он заиграл. Скрипка ожила, задышала. Маленький, тихий инструмент звучит всё
громче и громче. Оглушённые стоим мы. Роберт играет "Интернационал". И вдруг прозвучало
— сперва робко, а потом смелее и шире: "Это есть наш последний... "

Неистовая брань слилась с пистолетным лаем, прервавшим гордую мелодию гимна.
"Фашист" лежал на земле, бережно обнимая скрипку.

— Аллес! Всё. Концерт окончен,— произнёс эсэсовец, пряча дымящийся парабеллум в
кобуру.

А на земле лежал Роберт Вебер — маленький талантливый скрипач, воспитанник
специального детского дома для детей репрессированных, которого мы незаслуженно
прозвали "фашист".

совхоз "МАЙСКИЙ",
Самарская обл.

Эдуард Константинович Анашкин родился в 1946 году. Окончил сельскохозяйственный
техникум. Служил в рядах Советской Армии. Учился в Ульяновском педагогическом
институте на историко-филологическом факультете. Работал столяром и плотником, слесарем
на железной дороге, рабочим кирпичного завода, секретарём комитета комсомола и
секретарём сельского Совета, учителем в школе и заведующим отделом районной газеты. В
настоящее время — чабан совхоза "Майский" Самарской области.

7 октября 2001 года  23:17:41
Альбертыч | wuerfel@online.de | на Некаре | Швабия


* * *

В Городе своевольничал Ветер.
Ветер не считался ни с чем. Он приводил в негодность самые элегантные причёски. Он залезал своими холодными пальцами под любую тёплую одежду, заставляя людей пердвигаться быстрее, чем они привыкли. Он разбрызгивал струю фонтана, устраивая холодный душ зазевавшимся прохожим. Человек казался случайным гостем на улицах Города. И как любой, незваный гость, старался скорее освободить хозяина от своего присуствия.
А хозяином здесь был Ветер. Он вытворял всё, что проиходило ему в голову: гнал куда-то упавшие листья и безжалостно срывал с деревьев те, которые ещё пытались удержаться на ветках. Да и самим веткам тоже доставалось. Ветер то заставлял их невероятно выгибаться, то подбрасывал резко к небу. Группа деревьев на берегу небольшого озера в центре города стала похожа на людей, яростно размахивающих в споре друг с другом руками .
Но больше всего Ветру нравилась жестяная вывеска над маленьким магазинчиком на углу. Ветер то тихонько прикасался к ней, то начинал её отчаянно теребить, то оставлял в покое. Получалась какая-то диковинная музыка. И Ветер, казалось, сам был в восторге от этой, придуманной им, пьесы.
Это был морской ветер. Весёлый, бесшабашный и совсем незлой. Может быть он принял Город, стоящий среди семи озёр, за огромный корабль.А может быть Городу и самому захотелось стать кораблём. Поэтому он позвалял своему новому другу всё. И вот..
В Городе своевольничал ветер…

9 октября 2001 года  20:59:06
Оксана | Euskirchen | Deutschland


Эдуард АНАШКИН

* * *

http://www.litrossia.ru/rubrika.html?y=2000&n=33&r=konkurs&s=anash

Добрый день, "Литературная Россия"!

Большое спасибо за все материалы, которые проходят в "Литературной России". Читаю с
интересом. К слову, "Литературную Россию" выписываю один в деревне, но читают десятки.
Как придёт свежий номер, так спрашивают, устанавливают очерёдность. А когда вернут
газету, то не первой свежести, но я не ругаюсь, а только радуюсь.

Пишу детдомовские рассказы. Тема очень жгучая, болезненная и необходимая, ведь детские
дома растут как грибы, а не уменьшаются.

Работаю, пасу овец. Сейчас поставили на зимнюю стоянку, скоро ответственная пора — окот
овец. По нему судят об итогах работы за год. Правда, работаем мы за символическую плату
— 280 рублей в месяц. Да и ту не получаем по нескольку месяцев, но дело своё знаем,
животных любим, одним словом, к работе относимся с душой.

А живём за счёт своего огорода, подсобного хозяйства.

Искренне

Эдуард АНАШКИН

Совхоз "Майский",
Самарская обл.

9 октября 2001 года  21:03:06
Альбертыч | wuerfel@online.de | на Некаре | Швабия


* * *

В небольшой повести Эдуарда Анашкина описаны страшные картины давних дней, беззащитность детей и беспомощность взрослых перед произволом государства, военные преступления против мирного населения, изуверские этнические чистки, жестокость и первые ростки мужества.
Страшные события далекой истории переходят вместе с нами в новый век, морщинами и шрамами на лицах стариков, заросшими холмиками братских могил, памятными мемориалами, желтыми бумажками похоронок, горечью и болью в сердце родных, близких и всех людей доброй воли, и зарубками в нашей памяти.
Автор точно передал атмосферу того времени, написано простым и понятным языком, конечно описанные события оставляют тяжелое впечатление, если это документальные свидетельства участника событий, то они, возможно, смогут пролить свет на неизвестные страницы войны, дать какие-то новые сведения о судьбе детей для поиска родных и близких, оставшихся в живых.
Пожелаем автору здоровья и творческих успехов

11 октября 2001 года  10:17:18
Alx | alexforum@hotbox.ru | MO | RF


Фразы

Мы никому не прощаем своих ошибок.

Налейте мне чаю в подколенную чашечку!

...распяли Гуревича, устранив тем историческую несправедливость.

Красота твоя с ума тебя свела.

Кошмар технической цивилизации: болят вставные зубы.

Краткость — сестра таланта и теща гонорара.

Продажа платьев вместе с содержимым.

11 октября 2001 года  10:55:45
Фауль | Нюрнберг | Фатерланд


Алексей Князев

В управлении ГОССНАБСБЫТПРОМ-а царит деловая обстановка. В управлении ГОССНАБСБЫТПРОМ-а не занимаются пустяками.

Начальник стремительно входит в управление. Начальник тщательно выбрит и свеж. Он обдумывает план предстоящей работы. Он не отдает пустых команд.

Уборщица елозит мокрой тряпкой. Уборщица уступает дорогу занятому человеку. Она нетороплива и старательна. Ей недоступны высокие материи.

Секретарша печатает на машинке. Секретарша здоровается с начальником. Она ведет запись посетителей. Она задирает ноги, пропуская тряпку уборщицы.

Начальник сидит в своем кабинете. Начальник выпивает марочный коньяк. Он обдумывает план предстоящей работы. Он вызывает свою секретаршу.

Секретарша входит в высокий кабинет. Секретарша записывает указания. Она со вкусом одета и деловита. Она делает значительное лицо.

Начальник выпивает второй стакан. Начальник склоняется к селектору и дает важную команду. Он ослабляет галстук и снимает пиджак. Он ждет секретаршу для важного дела.

Секретарша стоит перед начальником. Она стройна и подтянута. Она ценит рабочее время. Она выполняет свои прямые обязанности.

Начальник не тратит время попусту. Начальник решает вопросы. Он приближается к секретарше. Он дает важную команду.

Секретарша не записывает последнюю команду. Она хорошо знает свое дело. Она делает значительное лицо. Она ценит рабочее время.

Начальник не делает ненужной работы. Начальник не дает пустых команд. Он приближается к секретарше. Он принимает нужное решение.

Секретарша выполняет свои прямые обязанности. Секретарша садится на стол. Секретарша задирает ноги. Секретарша принимает факс.

12 октября 2001 года  18:12:27
Алексей Князев | aleks186@inbox.lv | Рига | Латвия


Алтынбаева Наталья

Бритни с пирса
Повесть

Глава 2. Сумасшедшее зеркало.

— Оно ничего не отражает. Пора его выкинуть. Да, я обязательно распоряжусь – хозяйка захлопнула дверь и удалилась. Зеркало повторило деревянный крест перевернутым – Иисус повис вниз головой, не меняя поло-жения тела. Оно было сумасшедшим, и смеялось над зрителями, и дурачилось – оттого рябь пробегала по мутной поверхности, и колыхалась полуматовая плоскость. Оно спятило.
Постояльцы почемуто избегали комнат на верхних этажах. Не привлекали и широкие подоконники, и наклонный потолок – пустые и одинокие, пребывали они в полудремотном состоянии даже в самый разгар курортно-го сезона, когда редкая полуразрушенная хижина оставалась порожней. Была ли причина в мрачной истории, неизменно сопровождавшей пансионат (свое приведение, неоднократно являвшееся хозяйке, молодящейся еврейки-иммигрантки второго поколения в образе ее покойного мужа, и просившее денег на выпивку), или просто было нечто, противоречащее ес-теству жизни, что-то неуловимо витавшее в спертом воздухе замкнутых комнатушек, из которых сообщались между собой только две в северном крыле – незабудки на шелковых обоях и колокольчики на бурых от пыли портьерах не желали цвести в чьем бы то ни было присутствии. Тем не менее, именно здесь встречались Бритни и Том — почтенный супруг, уважае-мый и почти самый молодой профессор Гарвардского университета, что близ Бостона. По долгу своей службы он поддерживал контакт с отчимом Бритни, беседуя с ним зимними вечерами за стаканчиком душистого портера и сигарой, во время командировок в столицу.
Отчим – властный мужчина, почти ровесник Тома, уделял много вни-мания своей медноволосой падчерице. Так старая пчела с потрепанными крыльями, не способная более к опылению цветов, взирает, тем не менее, на нежные граммофончики и пестики с восхищением, порожденным нереализованным вожделением, что не мешает время от времени вкусить ка-плю нектара из хоботка соплеменника. Он находил странное удовольствие в разговорах о будущем юной псевдодевственницы с таким же, по его не-поколебимому убеждению зрелым сластолюбцем. Но Том не относился к числу собирателей яблок – он отдавался любви и ненависти в полной мере. Любви к Бритни, и ненависти к жене, об убийстве которой неоднократно помышлял в порыве совестливого гнева.
Он слушал планы выгодного замужества, обучения в аспирантуре, тезисы будущей диссертации девочки, и испытывал странное удовлетворение, вслушиваясь в звуки фраз. "наша девочка всерьез увлеклась океаноло-гией и при этом страдает от эрахнофобии. Виданное ли дело: океанолог, визжащий при виде лангуста!». Наша девочка… Его девочка, зацелованная солнцем до рыжей сыпи на спине, до шелушащихся пленочек по плечам и белого пробора в челке.
Его колдунья, его сорванец, отражающийся сейчас целиком в зеркале, подрагивающем в такт движениям: вверх – вниз, вперед назад, краткое вращение, вход—выход. Время по-настоящему теряет свою осязаемость в процессе любви и, вместе с тем как никогда более осязаемо по окончании его. Ибо медитативная усталость после взаимодействия двух противопо-ложностей, наступающая следом за разрядкой – временной смертью, являет собой синтез чувства вины, гордости за исполнение долга перед природой и легкого разочарования: «Почему ты не смотришь мне в глаза? Я хочу видеть твои зрачки».
Восточные монахи не даром утверждали, что оргазмами мы строим лестницу к смерти, но и к Богу. Ибо ничто так не окрыляет, как примитивный, плотский процесс. Если первая монета греха дана нам от рождения, то остается лишь пополнять копилку.. Простое удовлетворение остается далеко позади всеобъемлющего одновременного катарсиса — оргазма души. И ничто не сравнится с одновременными оргазмами тела и души, а этот дар приносит только любовь.
«Я не могу смотреть тебе в глаза: меня здесь нет, – в твоих руках лишь тело. Моя душа мертва, а у покойников, как ты знаешь, глаза закрыты». Бритни и Том – девочка и мужчина… Она лежала под ним, она смотрела на него сверху, сбоку и даже из овальной рамки на стене офиса отчима.
И зеркало дрожало. Зеркало отражало.

13 октября 2001 года  16:47:37
Hirurg | altal1@mail.ru | Екатеринбург | Россия


* * *

ЛЁХА — НАДО УТЕРЕТЬ СОПЛИ !

Приезжай у Питер !!!!!!!

13 октября 2001 года  23:16:46
13 | London | Britan


* * *

...осенью писателей разбирает...

Я очень понимаю АСа Пушкина...

...как яво колбасило ОСЕНЬЮ...

...так и нынешних — разбирает...

...ток-вот не стреляются...

...И З М Е Л Ь Ч А Л И...

...потаму они и великие...

...слабо нынешнему племени ящик ШОМПАНСКОГО —

ОДНОМУ ?

13 октября 2001 года  23:23:23
13 | London | Britan


Мари Шансон

Мы будем живы, когда умрём...
...продолжение следует

Чтобы написать хорошую повесть, нужно её прочувствовать. В данном случае, как говорила Фаина Раневская: «Я себя чувствую, но плохо.»
Сегодня я дала волю своим чувствам и поняла, что вообще не могу чувствовать... Не умею... Разучилась? Или – никогда не чувствовала, а притворялась?
Как раз наступил тот момент, когда можно говорить о большой любви, о любви и о неЛюбви. Если вспомнить слова популярной песенки рок-группы «Гости из будущего» — «Я останусь с этой болью, со своею неЛюбовью... », то можно определённо заявить, что существует и такое понятие... Но сейчас речь не об этом. Речь — о "рыцарских доспехах".
Мне душно в моей одежде. Я задыхаюсь в буквальном смысле слова. Например, когда я сижу у компьютера в халатике из шкурок четырёх разноцветных плюшевых мишек и в тапочках с помпонами, мне не пишется. Когда я иду в магазин и многие мужчины разворачивают свои усатые и щетинистые лица в направлении моей походки, я понимаю, что их заинтересовали не мои длинные ноги, а чулки с перламутровой продольной ниткой, не широко расправленные плечи и высокая грудь, а белая прозрачная шифованная блузка с пуговицами из ракушек азовского моря, не упругие спортивные бёдра, а юбка с обвисшими по краям лоскутками из кожи леопарда. Я это понимаю, и, мне не идётся. Когда я встречаюсь с друзьями и вижу, что они пригласили меня в гости не потому, что я – есть и я – личнось, какую одежду бы не надела, а потому что есть – они и они – единственны только в своём роде и только в своей одежде,— мне не разговаривается.
И вот, наконец-то, я решила снять с себя всю одежду и ходить голышом. Мне стало легче и проще жить. Я увидела мир в другой спектральной полосе. И тут-то началось всё то, о чём я хочу написать ПЛОХУЮ повесть, которую прочувствовала до такой степени, что перестала чувствовать вообще...
Мир делится не на богатых и бедных, не на умных и глупых, не на красивых и уродов, а на плохих и хороших, на очень плохих и очень хороших. Хочу предупредить, что эту коронную фразу и отправную точку придумала не я. Но важны не авторские права афоризма, а его смысл и интеграция в жизнь.

14 октября 2001 года  13:03:51
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


* * *

Это, в смысле, в Питере мне сопли утрут? Не поеду!!!!!

15 октября 2001 года  08:53:44
Алексей Князев | aleks186@inbox.lv | Рига | Латвия


"Моя" Верника тушнова

Несколько мимолетных впечатлений человека, который специально не изучал творчество поэтессы да и вообще никогда не занимался литературным анализом. Просто читал разнообразных поэтов, одни нравились, другие нет, а почему — не задумывался, как не думаешь вообще о природе вкуса. Купил небольшой томик Тушновой.

"Не отрекаются любя".

Это не программа, не мировоззрение, нас столько лет учили обобщать, вообще смотреть на природу вещей снаружи, а у настоящего поэта, у личности постоянно прорывается внутреннее видение. Схваченный миг, неожиданный порыв души.
И вот это странное свойство поэзии.
Послушайте...

"Быть хорошим другом обещался,
звезды мне дарил и города.
И уехал,
и не попрощался.
И не возвратился никогда.
Я о нем потосковала в меру,
в меру слез горючих пролила.
Прижилась обида,
присмирела,
люди обступили и дела...
Снова поднимаюсь на рассвете,
пью с друзьми, к случаю, вино,
и никто не знает
что на свете
нет меня уже давным давно"

Прочтя иные строки, иногда задаешь себе вопрос:
зачем люди вообще пишут стихи, рифмуют вот все это, создают себе сверхзадачи? Вероятно, что-то есть в поэзии такое, что нельзя сказать прозой. Нечто только ей присущее, суть, волшебство поэзии — умение заглянуть в глубины нашей души, какие-то её трудноосязаемые эмоциональные сферы.
Иногда ловлю себя на странной мысли: читая поэта или поэтессу, не хочется говорить, например "плохо" или "хорошо", а как-то так: "верно" или "неверно".
В строках Тушновой как раз "верно".
Нет меня уже давным давно...
Я не утверждаю, что каждый должен это почувствовать, но такое может случиться.
Человек ушел от вас и забрал вас с собой...

"Не отрекаются любя" — лучшая вещь Тушновой, так мне по крайней мере кажется.И кроме того лучшее из написанного поэтами о теплоте человеческой близости и о нетерпении этой теплоты — хотя лучшего в русской поэзии много...
Наверное, в жизни — если не каждого, то уже по крайней мере многих из нас — бывало такое: ты идешь по улице, и внезапно почувствовал — сейчас, сию же минуту ты должен увидеть ее (его). Метро, автобус, не знаю что еще там... И движется как назло так выматывающе медленно... А потом выскакиваешь из ползучего транспорта и начинаешь бежать. Не переводя дыхания взлетаешь по лестнице.
Это легко описать в двух словах. Но в стихах Вероники Тушновой есть еще гораздо больше того, что я сейчас сказал. Это ритм, нарастающий ритм.
И тысячи очень точных деталей.
А внешних эффектов, их нет. Здесь они ни к чему.

17 октября 2001 года  22:13:14
Дима | Мюнхен | Германия


Небылица
Моя "Вероника Тушнова"

"Никогда не сольются в одну
две реки, что на север и юг... "

Она села в кресло у окна и посмотрела на меня так, что я на секунду почувствовал себя абсолютно счастливым человеком...
Нет, конечно все оказалось по-другому, чем я представлял себе ДО. Ее мелодии и стихи рисовали в моем воображении образ бальшО-О-Ой девочки: фантазерки и попрыгушки. "Кузнечика я не играю, я его пропрыгиваю",— говаривала она когда-то... Сейчас же на меня смотрела сильная молодая красавица, и только что-то неуловимое в улыбке и в голосе продолжало упорно рисовать все тот же детский образ.

Наваждение... была былью, а теперь небылица...

Встреча, прощание — время сжалось в точку...

Я не помню, как ЭТО произошло. Да и что, собственно, произошло, ведь люди это делают каждый день дома, на остановках автобусов, на вокзалах. Или не делают. Но тут что-то подсказало мне, что я вижу мою Веронику в последний раз и еще где-то на горизонте сознания промелькнула где-то услышанная фраза "А мы ведь даже и не поцеловались ни разу!" ...

Наваждение... была былью, а теперь небылица...

22 октября 2001 года  16:26:31
Серега | Москва-Петушки | СНГ


Галина Воронова

Превышение скорости

Скажите, вы умеете управлять автомобилем? Если нет, то вам придётся хорошенько попотеть прежде, чем вы освоите это серьёзное дело. Вы не сможете сесть за руль, пока не сдадите экзамен и не докажете компетентным людям, что вы знаете правила дорожного движения, разбираетесь в устройстве автомобиля, умеете все свои знания совместить и вовремя применить. А, главное, не забывать о превышении скорости. Ну, а после всего этого, будьте любезны, за руль, пожалуйста! Логично? Логично. И сам спокоен, окружающие не волнуются за свою жизнь. И что особенно важно — машина целёхонькая. Вот она стоит — красавица, бесценная, дорогая в буквальном смысле этого слова.
А, в сущности, из-за чего весь этот сыр-бор? Из-за куска железа. Ну, красивый кусок даже лакированный, так ведь не живой, не человек же. Хоть по галстуку на каждую фару нацепи — все равно не живой.
Да... столько разговоров из-за какой-то машины» А кто скажите вы мне, какая комиссия принимает экзамен на умение водить себя по жизни? Ведь в жизни как получается: научился ходить – ходи сколько хочешь, а уж куда тебя занесёт, в какие превышения скорости ты впутаешься- это дело хозяйское.
Нет, конечно, десять заповедей существуют, и желающие могут ими поинтересоваться, лозунги коммунистов тоже в школе проходили, законы капиталистов пока тоже никто не отменял и, кто их усвоил, тот виден невооружённым глазом. И всё равно: хочу знать, кому сдать экзамен на права жить по-человечески, чтоб без риска для жизни своей и окружающих. Как избежать превышения скорости?

Ему бы подождать...

Никто не слышал выстрела. Хотя люди находились в соседней комнате. Никто ничего не слышал, потому что это был бесшумный пистолет—самоделка. Костик, инженер по оружию, эту маленькую штучку сконструировал сам такой железный квадратик с дырочкой. Он любил все миниатюрное, поэтому решил, что на его короткую жизнь — хватит и этой очаровательной игрушки.
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. . .
У Зойки нет родственников. Не какой-нибудь седьмой воды на киселе, а настоящих, кровных братьев, сестёр, тетушек и дядюшек. Так уж получилось Она помнит своё детство как они ходили в гости с мамой и папой, как к ним приходили дяди и тети. А потом Зойка выросла, глядь, а ходить-то и не к кому — только если на кладбище.
Грустное начало, но В этом рассказе вообще веселого будет мало об атом я заранее предупреждаю.
Зойка и Костик тогда, давно, в их молодости были двоюродными братом и сестрой. Он только постарше ее лет на пять. Но это не мешало им по-родственному любить друг друга и общаться весело, от души, хохотать, как ненор-мальные шпарить наизусть Ильфа и Петрова обсуждать одни и те же фильмы, читать одни и те же книги Славный был парень Костик — умный, добрый, способный. Один дефект портил ему жизнь – заикание.
Рассказывали родители, что это случилось с ним в детском саду. Его туда вели, а он — ни за что. Его переупрямили и вот вам результат на всю жизнь. Костик очень сильно заикался, но среди близких людей это не было мучительно, он не волновался, и его все понимали.
А Зойка просто не замечала Костиного дефек-та, ей с ним было интересно и весело. Честно говоря, она вообще многого не замечала в окружающей ее жизни. Когда человеку 20 лет, он скользит по жизни как на горных лыжах, ему кажется, что ни одно препятствие на пути не помещает ему в этом стремительном движении. Летишь – летишь — а ты уже законченный специалист, летишь-летишь – глядь, а ты уже замужем, ещё немного полетаешь — и вот ты уже мама с годовалым младенцем.
Конечно, все эти « полёты во сне и на яву» легко подытоживать с высоты прошивших лет, а в те далёкие времена так вое и проскальзывало незамеченным в Зойкиной жизни, Костик тоже был законченный специалист и трудился в городе Тула, Жил он один, без семьи и друзей, Можно себе представить эту жизнь для молодого человека, когда любое слово — препятствие к общению. А вообще, Тула — неплохой город. Зойка там бывала на практике. И в Ясную поляну они ездили с Костиком и в театр там ходили, и в ресторан, Костик был оживлен и остроумен, и Зойка на прислушивалась к затаенным струнам его души, Им просто было весело и хорошо вместе.
А уж потом к ним присоединился Зойкин муж, и стало ещё веселее — гульба вселенская одним оловом Кому приходило в молодую голову, что человеку, живущее одиноко и отчуждённо от всех, тяжело смотреть на семейную идиллию своих близких родственников? Он любил их, радовался за них, но сердце-то у человека живое и оно болит от тоски и одиночества.
Тщательно скрывать боль и тоску — это тоже искусство, и Костик владел им великолепно. Окружающие видели весёлого, красивого молодого человека, а какую душевную боль носят в себе это хохочущий балагур — это, как говорятся, оставалось за кадром.
Одним словом, похохотала Зойка всю свою практику, да и подалась, домой, в семью, в родное гнездо. Какое-то время жизнь текла размеренно и спокойно, Казалось, ничто не предвещало... некая избитая фраза из зачитанной литературы. Много таких фраз копошится в головах у людей независимо от их желания, они вдруг выскакивают в какой-то момент, как будто только и ждут своего часа. Например: « Гроза разразилась неожиданно», или «Беда свалилась, как снег на голову». Это, конечно, пошлые, избитые, затертые фразы, гнать бы их поганой метлой со страниц, нo... когда беда действительно обрушивается на людей, то нет ни сил, ни желания подбирать что-то стоящее, что-то оригинальное, литературное — что вылетело, то и вылетело тело. Лишь бы тебя поняли.
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. . .
Никто выстрела не услышал.
«Я слишком односторонне воспринимал жизнь» — это посмертная записка. И никто из близких не помог ему посмотреть на жизнь с другой стороны. нашлось такого человека 3oйка, даже ты!
Если бы Зойка не была так занята своей личной жизнью. Если бы она догадалась о душевном надломе брата, если бы не была так молода и в сущности, глупа...
Со временем всё это проходит: и личная жизнь, и молодость, и ума прибавляется, но... ему бы подождать... ему бы подождать.

Все впереди.

Лиза открыла глаза и осознала себя в реальной действительности. Над ней ярко светила лампа, хотя справа в большие окна лился дневной свет. Вокруг стояла стерильная тишина. «Где это я?». Она ничего не понимала, но шевелиться не хотелось. Да и нечем было шевелить — тело, будто растаяло. Ей показалось, что она плавает в воздухе: никаких предметов не видно, а окно расположено как-то слишком близко и высоко. Ничего кроме неба за окном не видно.
Лиза все-таки пошевелила пальцами ноги тут они на месте, только голые Пальцы рук — тоже здесь, только нет сил даже думать о движении. Под подбородком ощущалась простыня, а под головой никакой подушки» Она слегка повела глазами туда-сюда и увидела высокие каталки много их, и ком- вата большая, а на каталках под простынями что-то глыбится. но не шевелится и ни звука.
«Значит, я тоже лежу на каталке»,— сообразила Лиза. Время от времени раздавался лёгкий скрип /дверь что ли?/ и что-то белое проскальзывало мимо неё/ не ко? мне?/ в глубину комнаты. И там что-то тихонько позвякивало, поплескивало, иногда шипело «Кто же тут живой, а кто нет», думала Лиза. Но ей не было страшно, а так — просто интересно.
Ею никто не интересовался. И даже когда ей приспичило в туалет, о том чтобы встать не было и речи: ноги просто не слушались её и лежали как не родные. «Ладно», сказала себе Лиза, скосила глаза вбок и заметила, что на этих самых каталках, на которых лежали белые горы, есть нижний этаж, а тем так называемая «утка». Ну и работёнку она себе задала. Вынуть руку из-под простыни, опустить вниз и ухватить за горло эту штуковину. А подтянуть вверх? Это уже выше сил человеческих. «Хоть бы она пустая была, то ещё и искупаюсь заодно» В общем, Лиза её тянула, тянула... приподняться? Кто не пробовал — понять не сможет.
Ну, а уж потом, из-под себя это увольте. «Буду лежать на ней, пока жива». Она задремала от слабости и открыла глаза, когда «утки» под ней уже не было, а какой-то дядька в пиджаке наклонился, и что-то ей говорит.
Видимо, день уже кончился, потому что лампы сияли безжалостно прямо в глаза. А дядька повторял, и видимо не в первый раз, какие-то слова: «ответственный»,
«майор такой-то». Что ему от меня нужно? — устало, закрыла Лиза глаза, и вдруг до неё дошло: Дача! Таблетки! Печка!
Когда это было? Сколько дней она тут прохлаждается? Значит, у неё ничего не вышло... Но майор всё не уходит, ковыряет её своими вопросами. «Сейчас, как же допрашиваешься». Она слабым голосом прошелестела грустную историю о гриппозном состоянии, о таблетке от простуды, о возможной ошибке, о рано закрытой вьюшке... Бывает же такое невезение... Чудом уцелела... Майор испарился, а она, обессилев, впала в забытьё.
Сколько дней Лиза пролежала в областной больнице в отделении реанимации, она так и не узнала. Она открывала глаза, закрывала глаза, иногда над ней скло-нялись чьи-то головы, но все это её не волновало. Она была удивительно спокойна. Её даже не волновало, что за всё время её пребывания в этом зале, она не помнит, чтобы её чем-нибудь покормили. А, наплевать, отказывается – человек такая живучка! А впрочем, может это только ей так повезло. Вот не захотел Кто-то отпускать её Туда: «Рано!» — сказали ей и дали время подумать.
Ровный ход мысли начался у Лизы в голове с Фразы, прозвучавшей не на даче, а в Москве: «Детей ты не получишь». Это был шок. Она многое терпела, она много чего опускала на тормозах, но бороться за то, что принадлежит только ей... то был предел. И вот чем он кончился… Ничем… Лиза заворочалась, застонала, ей захотелось удариться побольней головой о каталку — жалко, что нет сил.
И тут, будто невидимый собеседник, заговорил, с ней» или это она сама так поумнела с той страшной ночи на даче: «В чём дело? Уймись и не надо ничего бояться. Пускай тебя боятся, глади прямо в глаза и будь уверена в своей правоте. Дети твои, никто не может их у тебя отнять. Есть друзья, они поддержат. У тебя была минута слабости, но с этой минута ты сильная умная и никого не боишься. Ты уже все перепробовала – чего тебе бояться? Тебя не пустили. Туда? Успеешь. Люби своих детей, они нуждаются в тебе. И тебя обязательно полюбят — ты это со временем почувствуешь, не думай об этом, оно придёт само, Все впереди».
И Лиза впервые с удовольствием потянулась на жёсткой, холодной каталке впервые почувствовала прилив энергии и уверенность в своих силах. Она заснула крепким, здоровым сном, ей снились её дорогие мальчики, и во сне Голос всё повторял: «Всё впереди... Всё впереди…»

ПРО НЮРУ.

Нюра жила в Москве давно. С пятнадцати лет. Она рабо-тала у людей в няньках, и работа эта ей нравилась. Главное, чтобы люди попались добрые. тогда Нюра приживалась, чувст-вовала себя членом семьи. детей она любила и очень привязы-валась к своим воспитанникам, И как могло быть иначе, если она принимала из рук матери тугой свёрточек с красной мор-дашкой и сморщенным носиком, а через шесть лет уже гордо вела свое ну, почти своё/ чадо в I класс» Родителям чаще всего было некогда воспитывать свое дитятко. Они были учёными людьми, или музыкантами, или бизнесменами. Нюра умела произносить это слово почти без запинки, немного замедленно и слегка разделяя на слоги. Родители чаще всего отсутствовали, а ребёнок требовал повседневной заботы. Кто научит его одеваться самостоятельно, умываться, чистить зубы? кто сварит на завтрак кашу и расскажет историю, как без этой самой каши по утрам чуть не погибли все люди на Земле. Нюра купала своих подопечных, гуляла с ними, а по воскресеньям ходила с ними в музеи или театр, и, неизвест-но, кто получал больше удовольствия от балета "Щелкунчик" или оперы "Евгении Онегин". Нюра всё воспринимала всерьез книжек она не читала, чем кончится опера не знала, и когда Ленского убили, она с красными глазами даже в фойе не вышла, Но зато, когда Татьяна в последнем акте дала Онегину "отлуп" — вот тут Нюра возликовала: " Стоящая женщина, надо было напоследок ему ещё врезать за сестру».
Надо сказать, что Нюра долго не умела читать и писать. Она это дате скрывала от хозяев. По телевизору узнавала передачи по заставкам- картинкам, магазины знала по памяти, а рецепты на лекарства просила прочитать в аптеке у прилавка, Но когда ее воспитанник Славик пошёл в I класс, она сказала себе — все! Надо учиться, Славик уже умел читать, поэтому, когда ему задавали уроки на дом, он сажал за них Нюру, Она тщательно мыла руки, снимала фартук и садилась за стол. Дома никого кроме них не было, это Нюру немного успокаивало. Но всё равно, руки у неё потели, она поминутно шмыгала носом, и волосы всё время мешали и лезли на глаза.
Славик был строг, покрикивал на ученицу и не давал никаких поблажек. Нюра быстро освоила все эти "мама мыла раму" и уже перешла к более сложным текстам, но тут случилась беда. Отца. Славика послали работать в Венгрию, и они всей семьёй уехали, предварительно порекомендовав Нюру своим хорошим знакомым. Поплакав и отлежавшись в своём углу носом к стенке, Нюра встала, одела фартук и приняла новую семью, как свою собственную.
Девочка Лора училась уже в III классе, и Нюра принялась вместе с ней осваивать все школьные науки. Заодно она понемногу приучилась и писать. Письма домой в деревню сестре Пане и шурину Стёпке она писала сама, а Лора проверя-ла ошибки и заставляла Нюру переписывать всё набело. Нюре все предметы были интересны, правда, решать задачи по математике она избегала. К этому моменту у неё всегда случались неотложные деда на нужно: убегал суп, горели котлеты, или пора было вынимать бельё из стиральной машины.
Короче, жизнь для Нюры складывалась как нельзя лучше. Хозяева её ценили и за честность, и за искреннюю любовь к ребёнку, и за добросовестную работу, да и за свою спокойную жизнь с Нюрой — как за каменной стеной. Только когда-нибудь это должно было случиться. В городе Таганроге жили Лорины дедушка с бабушкой. Дедушка долго болел и потом умер. Родители Лоры пригласили одинокую бабушку к себе пожить, Нюра и представить себе не могла, какая беда её ожидает.
Когда в дом вплыла пожилая дама с воинственным взглядом полководца и осанкой императрицы, Нюра поняла — пора собирать пожитки. Она не стала дожидаться, чтобы её попросили уйти, и так было ясно, кто теперь в доме хозяин. Даже Лорины папа и мама как-то съёжились и притихли.
Тут-то Нюра и сказала: « Очень я вами довольная, но мне надо иттить». Лора, конечно, в слезы, Нюра от неё не отставала, так вся мокрая от слез и ушла на соседнюю улицу в семью профессора Ковровского. Жена профессора певица постоянно разъезжала по гастролям, а сам профессор и их сын Сева очень нуждались в заботливых Нюриных руках.
Надо сказать, что к тому времени Нюра была вполне городская, образованная женщина: шутка ли — З года в одной школе, 5 лет в другой, да ещё самостоятельная работа с литературой: её любимые журналы "Здоровье", "Вокруг света", и " За рулём". Некоторые деревенские обороты речи она, правда, оставила себе для колорита и в память о родителях в деревне.
Сидя вечером за ужином, профессор с удивлением слушал её вполне здравые рассуждения. .по поводу политики нашего правительства или о воспитании подрастающее поко-ления молодежи. С Севой же Нюра. моментально спелась на почве компьютерных игр.
Но совсем в неописуемый восторг её привела библи-отека Михаила Семёновича, так звали профессора. Все стены кабинета были заставлены полками с книгами, и все их Нюра тщательно и с благоговением протирала от пыли, Ей очень хотелось почитать что-нибудь из этих книг, но спрашивать у Самого она стеснялась.
И тогда она спросила Севу: « Севк! А чего бы мне почитать?" — « Да возьми вот эту " небрежно ткнул пальцем мальчик в толстенький, аккуратный томик сиреневого цветам " А про что это?" — осторожничала Нюра, " Про любовь получила она исчерпывающий ответ, Нюра осторожно прижала к животу многообещающую книжку.
Да... Кто бы знал, что её ждёт на этих страницах…
Не забыть сказать, что Нюра была женщиной очень строгих нравственных правил. Она никогда не позволяла себе на улице разговаривать с незнакомыми мужчинами, деревенские нормы жизни она давно забыла, телевизор смотрела редко, т.к. не любила сидеть, сложа руки. Между нами, она старалась не смотреть в сторону зеркала, если в ванной одевалась или раздевалась. В это можно не верить, но своим тридцати о небольшим Нюра была абсолютно чиста и непорочна, как Пречистая Дева Мария.
Уткнувшись в книжку и разобравшись со смыслом написанного, Нюра получила такую шоковую терапию, что Сева хотел уже Скорую вызывать, но решил. что папа разберётся что к чему не хуже докторов.
Срочно вызванный профессор увидел Нюру всю пятнистую и задыхающуюся. Он, первым делом отобрал у неё томик Мопассана, напоил валерьянкой, а потом они долго сидели в кабинете вдвоём и беседовали, как добрые приятели.
Нюра сначала была непримирима: то ж как бумага терпит такое похабство? У нас в деревне даже пьяные мужики такого себе не позволяют!" Ну, насчёт мужиков она, конечно, погорячилась. Профессор, пряча улыбку, чтобы не обидеть женщину, объяснял ей, что ничего страшного не про-исходит, даже детишки вроде Севы быстро привыкают к свободе слова и поведения. Вот Сева, к примеру, давно уже этого самого Мопассана прочил, и проблемы полов воспринимает естественно и просто.
Но лично он советует Нюре почитать что-нибудь из русской классики, например Льва Толстого и достал с полки синенький томик, на котором золотом было написано " Анна Каренина".
И опять Нюра всё свободное время, уткнувшись в книжку, затихает в углу дивана. Она вздыхает, утирает сле-зы и воспринимает судьбы героев, как свои собственные. Через несколько дней за ужином Михаил Семёнович поинтере-совался, как Нюре нравится Анна Каренина. Тут Нюра взорвалась. Ложка полетела на пол, тарелка отодвинута к краю стола, Нюра раскраснелась и, не помня о правилах хорошего поведения, выплеснула на бедного профессора все свои эмоции. " Понравилась? "та шалава? Поглядите, люди добрые, чего ей похватало? И муж серьезный .обстоятельный, и дом — чего там только нет, и сынок здоровенький... Так нот, скучно, видите ли! Хахаля завела, пошлендрала туда-сюда, опять не годится! А какого рожна тебе ещё?
От безделья с ума спятила. На рельсы головой! Слыхали? Двоих детей бросить — и на рельсы! Нет, уж ты будь любезна: не любишь мужа — не люби, но на рельсы головой — это ни в какие ворота…
Так Нюра ораторствовала, а профессор серьёзно и внимательно смотрел на молодую женщину, так горячо, так искренно отстаивающую свою жизненную позицию.
Через несколько дней Ковровский получил письмо от жены. Он долго читал его в кабинете, курил, и почти всю ночь раздавались его шаги по квартире.
Сыну профессор ничего не сказал, а с Нюрой у него через неделю состоялся серьезный разговор. Тоже ночью, Нюра старалась плакать тихо, махала на Михаила Семёновича руками, снимала и снова надевала фартук, пока он не отобрал его и но бросил на табурет. 0 чём они говорили почему оба пили воду, потом — валерьянку, потом опять воду?
Наконец, измученные тяжёлым разговором, они мирно уселись пить чай. И конца этой ночи не было видно…
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. . .
Поженились профессор с Нюрой примерно через полгода. Она как-то сразу забыла свои деревенские словечки, с Севой отношения у них не изменились: как любили компьютерные игры — так и любят.
А крылатая Фраза: " Не любишь мужа — не люби. но на рель-сы-то головой зачем?" — стала в их доме любимой шуткой,

24 октября 2001 года  10:09:10
Галина Воронова | asch75@beep.ru | Москва | Россия


EXCALIBUR

СКАЗКА

26 октября 2001 года  09:36:27
MIKE | н-СК | RASSIA


* * *

b

26 октября 2001 года  10:05:56
L | M | M


Алексей Князев

* * *

Люди запуганы страшными событиями. Повсюду тайные общества и подозрительные организации. Масоны правят миром и угрожают человечеству.

Люди ищут выход из сложившейся ситуации. Люди не знают, что делать. Люди в отчаянии опускают руки.

Алкоголики не боятся масонов. Алкоголики ничего не боятся. Они не ищут выхода из угрожающей человечеству ситуации. Они его давно знают. Они просто пьют водку.

Алкоголики создали свое тайное общество в противовес масонам. Они ходят на тайные собрания и дают торжественные клятвы. Они обмениваются опытом. Они вербуют добровольцев в свои ряды. Они делятся тайными знаниями с новичками и успешно противостоят масонам.

Достаточно заплатить вступительный взнос, и можно получить надежную крышу. Достаточно зарегистрироваться, и можно чувствовать себя спокойно. Алкоголики передадут тебе наработанные поколениями тайные знания.

Надо стать членом Общества Анонимных Алкоголиков и приобщиться к этим тайным знаниям. Тебя научат грамотно разводить спирт без опаски отравиться. Тебе передадут грамотные рецепты дешевых и убойных напитков. Тебя научат грамотно опохмеляться без опасения быть замеченным начальником. Тебя научат прикидываться трезвым, вводя в заблуждение милиционеров и собственную жену. Алкоголики никому не расскажут, что ты алкоголик. Они анонимны.

Люди запуганы страшными фактами и в отчаянии опускают руки. Люди не знают, что достаточно стать алкоголиком, чтобы быть счастливым. Достаточно стать алкоголиком, чтобы обрести покой. Люди не догадываются.

Чтобы успешно противостоять опасным тайным обществам, необходимо самому вступить в тайное общество. Это тайное общество должно быть сильнее других тайных обществ.

Самое сильное и полезное тайное общество – Общество Анонимных Алкоголиков.

Тебя научат грамотно разводить спирт.

30 октября 2001 года  18:08:49
Алексей Князев | aleks186@inbox.lv | Рига | Латвия


Мари Шансон

Мы будем живы, когда умрём...

Чтобы написать хорошую повесть, нужно её прочувствовать. В данном случае, как говорила Фаина Раневская: «Я себя чувствую, но плохо.»
Сегодня я дала волю своим чувствам и поняла, что вообще не могу чувствовать... Не умею... Разучилась? Или – никогда не чувствовала, а притворялась?
Как раз наступил тот момент, когда можно говорить о большой любви, о любви и о неЛюбви. Если вспомнить слова популярной песенки рок-группы «Гости из будущего» — «Я останусь с этой болью, со своею неЛюбовью... », то можно определённо заявить, что существует и такое понятие... Но сейчас речь не об этом. Речь — о "рыцарских доспехах".
Мне душно в моей одежде. Я задыхаюсь в буквальном смысле слова. Например, когда я сижу у компьютера в халатике из шкурок четырёх разноцветных плюшевых мишек и в тапочках с помпонами, мне не пишется. Когда я иду в магазин и многие мужчины разворачивают свои усатые и щетинистые лица в направлении моей походки, я понимаю, что их заинтересовали не мои длинные ноги, а чулки с перламутровой продольной ниткой, не широко расправленные плечи и высокая грудь, а белая прозрачная шифованная блузка с пуговицами из ракушек азовского моря, не упругие спортивные бёдра, а юбка с обвисшими по краям лоскутками из кожи леопарда. Я это понимаю, и, мне не идётся. Когда я встречаюсь с друзьями и вижу, что они пригласили меня в гости не потому, что я – есть и я – личнось, какую одежду бы не надела, а потому что есть – они и они – единственны только в своём роде и только в своей одежде,— мне не разговаривается.
И вот, наконец-то, я решила снять с себя всю одежду и ходить голышом. Мне стало легче и проще жить. Я увидела мир в другой спектральной полосе. И тут-то началось всё то, о чём я хочу написать ПЛОХУЮ повесть, которую прочувствовала до такой степени, что перестала чувствовать вообще...
Мир делится не на богатых и бедных, не на умных и глупых, не на красивых и уродов, а на плохих и хороших, на очень плохих и очень хороших. Хочу предупредить, что эту коронную фразу и отправную точку придумала не я. Но важны не авторские права афоризма, а его смысл и интеграция в жизнь.
Первым делом я решила сходить в гости к своему начальнику. Начальник как обычно сидел в своём кабинете и как обычно ничего не делал. Я подошла к секретарше, молоденькой смазливой китаянке, и не успев открыть рот, услышала на д своим ухом:
— Посторонним вход воспрещён!
— Хи-Кян, милая, ты меня не узнаёшь? Это я, Ирина Ивановна...
— Нет, женщина, – сказала Хи-Кян на ломанном русском языке,— я вас не узнаю...
— А помнишь сиреневую юбку на брительках? Туфли лакированные с вышитыми розочками на каблуках? Шифоновый двуцветный шарфик?
Хи-Кян задумалась и стала вспоминать вчерашнюю мою одежду.
— ...ах! Конечно, конечно, помню эти туфельки! Такие супер-модные туфельки... я ещё позавидовала... и шарфик помню, он спал с ваших плеч прямо на мои заявления... я держала его в руках... такая нежная шифоновая «кожа» была у вашего шарфика... Конечно, помню!!!
К начальнику в кабинет я вошла без стука и первым делом что я увидела, а мне давно мечталось застать своего начальника врасплох, это – аквариум. В аквариуме когда-то зеленела вода, цвели водоросли и плавали рыбки. Теперь в аквариуме лежали мусорные отходы, в основном из бумаги, а за тыльной стороной, не прижатой к стене в следствии шарообразности конструкции, на полу, растянулся во весь рост Агат Иосифович. Он разговаривал по сотовому телефону, а вместо головы стоял аквариум, и, когда входишь в кабинет без стука, не сразу можно сориентироваться – где голова... Голова – за аквариумом...
— Извините, пожалуйста...
— Чтоооооооооооооооооо-ооооооооооооооо! – перепугался Агат, вскакивая с пола, как накачавшийся бодибилдингом мОлодец. – Это я не тебе, дорогуша... извини... начальство пожаловало... целую!
— Агат Иосифович, я только хотела сказать... что... не смогу завтра на работу выйти...
Агат стоял... но плохо... По всей вероятности, он не ожидал увидеть меня в таком виде.
— А где ваши лайковые чулки? – удивился начальник. – А белые замшевые перчатки? Такие перчатки в одном экземпляре... по всей области...
— Видите ли,— начала я отвечать, сбиваясь и покашливая как Никулин на экзамене по литературе. – Я теперь всегда буду такая... открытая...
Агат Иосифович сел, взял ручку и начал писать, и его размашистый почерк виделся мне через пять стульев, потому что плечи в белой рубашке вздрагивали, подпрыгивая, в такт левой руке. Агат был левшой.
— Возьмите! И идите! Идите, идите, идите... И лечитесь, Ирина Ивановна... Запомните, болезнь легче предупредить, нежели вылечить... У вас уже хроническая...
Вторым делом, я решила посетить родителей. Жили мы далеко друг от друга и всё по причине – кто любит – не учащай, кто не любит – ноги не казывай. Родители меня не любили и поэтому жить приходилось в замечательной разлуке. Когда я заявилась и открыла дверь своим старым ключом, мама спала, а папа, выйдя из кухни с набитым ртом, обомлел не на шутку...
— Па, извини, что беспокою, я на минутку... не навсегда...
Папа, жуя, угукнул и опустил глаза...
— Мне бы забрать свои нотные тетради... подружка просила...
— А почему ты босиком? – наконец-то, освободившись от еды, спросил папа.
— Это я, папа! Это я...
— - А где твои чёрные сапоги на замке, которые мы тебе на день рожденье достали?... Причём, страшно переплатили...
— Папа... я – это я... а сапоги – это сапоги... Ты понимаешь? Ладно! Мне некогда! Бегу... Маме – большой привет, как проснётся...
К подружке я забежала под предлогом отдать нотные тетради... Разговор был похож на шок. Расставались шокирующе.
А вот Саша встретел меня спокойно... Он тихо, ровно и размеренно спросил:

— У тебя очередной заход?
— Почему? – я сделала вид, что не поняла.
— Потому что я скоро начну бижаться...
— Почему? – я выпучила глаза, что называется, по-глупому.
— Потому что ты не носишь реликвию...
— ...а... колечко с аметистом?
Саша хотел меня поцеловать, но я отошла назад прямо к трюмо, почувствовала лопатками холодное зеркало и спросила:
— Ты меня ещё любишь?
— Как же тебя теперь ТАКУЮ любить? – удивился Саша. — У нас на кафедре психологии одна студентка забыла мыльницу. Так на следуйщий день, когда она по всему университету бегала и искала эту мыльницу, я ей сказал, что из неё выйдет неплохой специалист, так как учёными доказано – «Чтобы написать хорошую книгу, нужно её прожить, а чтобы стать профессиональным психологом, нужно быть психом.» ...Вот скажи, ты носишь с собой на работу мыльницу?..
...Я шла по осеннему мёртвому городу. Я не куталась ни в шарф, ни в воротник пальто. Я не ёрзала пальцами в замшевых перчатках. Я не засовывала от холода руки в карманы. Я шла и мёрзла. Шла и мёрзла. Без одежды было свободно, легко и просто, но – холодно.
— Возьмите, пожалуйста... – протянул мне кто-то свой плащ. Я посмотрела на плащ, потом в глаза и увидела то, чего раньше не понимала... Защита. Одежда – это наша защита. Как щит, как меч, как кольчуга... А когда мы умрём и нас похоронят в новой одежде – таковы погребальные традиции,— мы будем живы... Одежда через года два истлеет, а мы – будем живы... Именно МЫ, именно Я – внутри каждого... Мы – будем живы!!!

31 октября 2001 года  15:17:39
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбцрг | Германия


  1 • 24 / 24  
© 1997-2012 Ostrovok - ostrovok.de - ссылки - гостевая - контакт - impressum powered by Алексей Нагель
Рейтинг@Mail.ru TOP.germany.ru