Рассказы, истории, сказки

   
  1 • 49 / 49  

* * *

Солодовников Владимир, грохнул старушку-то?

2 мая 2001 года  17:52:38
Jochen | (°!°) | (°°)


* * *

Не грохнул. Но все (почти) здесь — правда. А вот и просьба для тех из немцев, что жили или живут в Казахстане: ищу однокашницу Эдиту Лик. Мединститут заканчивали в Целинограде в 1974. Если мне не изменяет память, то родом она из Кокчетавской области (может быть, Красноармейский район — но вот это точно не помню.

3 мая 2001 года  16:19:11
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


ИЗ "AD MEMORANDUM"

ИЗ «AD MEMORANDUM»
(Непридуманное)

1995 – 1998

Мы идем к солнцу, но дорога к нему не однопутна. Это прежде всего изобилие, материальные основы основ. Но это – и чистота человеческих душ, и целей, и благородство характеров. Путь к солнцу лежит и через сердца людей!

Пушкина исповедовал пресвитер Петр Песоцкий.

Соловей – невидимый свидетель … свиданий.

Есть лишь две формы жизни – горение и гниение.

1999

Склад к складу – свой лад.

Не біда, що сам працює, біда, що нас примушує.

2000

Сомнение – ключ к познанию.
2001

Самый забитый последний человек есть тоже человек и называется брат твой.

Жить, видно, всегда хочется. До самой последней минуты…

Прежде чем делить, нужно приумножить.

3 мая 2001 года  16:52:06
Николай II | Екатеринбург | Россия


В месяц август,на Медовый Спас
Рассказ

Август, на Медовый Спас. Деревенька Выселки, что близ села Ильинского.
***
Легкий туман расстилается над нескошенным лугом, нетронутым, словно первозданным. Тяжелые от росы травы и цветы луговые озарены светом восходящего солнца, его косые лучи падают-ласкают травы, и не исчезает ощущение легкого звона от соприкосновения лучей с капельками росы, лучики солнца отражаются в росе мириадами бликов. Туман подымается все выше и выше и скоро исчезает вовсе. Вот уж и нет от него следа. И во всей своей красе является недальный лес, все ели да ели с тяжелыми мохнатыми лапами, с темной и свежей зеленью хвои, а среди елей нет-нет да и промелькнет красавица-березка, как невестушка не на своей свадьбе. Этот лес прекрасен в любое время года, но сейчас, в августовское утро, он красив фантастически и вызывает чувство немого восторга. Лес вздымается на некрутой косогор, а под ним открывается, словно блюдце, озеро, обрамленное склоненными плакучими ивами. Берег озера чист, гладь темной голубоватой воды озера неподвижна. Туман над озером сохраняется дольше, чем над лугом, но и здесь он на глазах тает, и из плотного белесого одеяла туман становится невесомой и прозрачной пелериной, еще миг — и он совсем растает. Но вот гладь озера нарушается всплеском проснувшейся рыбины. И вновь тишина на озере. Из озера вытекает неспешно ручей, течение его незаметно глазу, он вьется змейкой и угадывается вдали лишь по редким пышным кустикам смородины да черемухи, теряясь средь елей леса. Выдаются же такие минуты: ни щебета птиц, ни стрекотанья кузнечиков. Тишина и ощущение вечности и неподвижности бытия. У озера, слегка возвышаясь над ним, стоит деревенька. Когда-то небольшая, но ухоженная, оживленная с утра разноголосьем жителей, она представляет нынче убогое зрелище: с десяток домишек с покосившимися срубами, с пустыми глазницами от окон, впрочем, кое-где схваченных-заколоченных досками (видать, хозяева надеялись сохранить домишки да приехать пожить в этом земном раю, но все не получалось). Лишь одна крайняя изба, тоже покосившаяся, стоявшая в десятке метров от озера, и с тропинкой, сбегавшей к его берегу, со старыми почерневшими бревнами в срубе, с крытой дранкою крышей, была обитаема. Завалинка у избы пуста, но по кое-какой одежде, висевшей для просушки перед чистеньким двориком и невысоким крылечком, здесь чувствовались хозяева. В домишке том жили две старушки: баба Настя да баба Марья. Вот старенькая входная дверь скрипнула, и на крылечко вышла одна из них… Бабушка Настя (а это была она), сухонькая, но сохранившая стройность старушка около восьмидесяти лет, в чистом опрятном ситцевом платье, повязанная белым платком с узелком спереди, приложила согнутую ладошку козырьком к своим глазам и посмотрела вдоль деревенской улицы на ровную, но давно неезженную дорогу, убегавшую за околицу к большому селу Ильинскому, что пылилось по обочинам широкой асфальтированной трассы. Но дорога была пустынна, никто одиноких старушек навестить не торопился. И баба Настя, неспешно перекрестив зевнувший беззубый рот, спустилась по полусгнившим ступенькам во двор, чтобы открыть курятник, где жили две их курицы-несушки да петух. Этот их петух только и назывался что петухом, но уж второй год как не кукарекал. После драки с приблудным облезлым котом, завершившейся боевой ничьей, кот ушел восвояси обиженным, а петух напрочь потерял голос. После некоторых попыток прокукарекать ничего у него не вышло, и затею эту он забросил, так и ходил по двору, молчаливо важничая. Куры его, впрочем, уважали и безголосого. Выпустив кур во двор, баба Настя проверила, нет ли яиц в гнездах, а найдя яичко, тихо порадовалась, сощурив в щелочки серые свои глаза, отчего от глаз сетью залучились морщинки. Придя в избу, она похвасталась своим прибытком перед Марьей:
— Гляди-тко, курочка принесла нам прибыточек, так и проживем, Марьюшка.
— Нынче Нюрка-то из Ильинского аль не придет? Не баяла, чай, она тебе?
— Дак к Спасу как не прийти, чай, медку какого принесет. Если б не Нюра, так плохо бы нам тута куковать-то вдвоем былоча.
— Да, хорошо, что не забывают, на том спасибо людям добрым. А уехать в Ильинское нам с тобой, Настя, видно, придется, вдвоем здеся по нашей по старости, пожалуй, не прожить. Вона как зимой прошлой тебя прихватил рематизьм.
— Ладно тебе, Марья, кудахтать, вставай-ка с постели-то да мойся, и к столу садися. Поедим, чего Бог послал.
Грядущий вынужденный переезд в соседнее село, к людям, вот уже неделю как был главной темой в старушечьих разговорах, а ехать, ох как не хотелось. Здесь, в этой их родной деревеньке, прошла незаметно вся их жизнь…Старушек давно уж звали в Ильинское, можно бы жить у бывшей, еще крепкой, их соседки Нюрки, хоть и не родня, а вроде бы и не чужая, столько лет бок о бок прожили. А то и в областном городе можно пожить, там племянница у бабы Марьи с сыном живет, зовет и их к себе жить. Но как же тяжело расставаться с родным-то гнездом!
В 41 –м было Настюхе и Мане по семнадцать, и были они соперницами, влюбленными горячо и безмолвно в одного и того же красавца-парня с синими глазами, с русым чубом, застенчивого скромного работягу Ивана. Промеж себя, понятно, у Мани и Насти разговоры всякие были про Ивана, споры были, чуть ли не потасовки, но Ивану про свою любовь никто из них так и не сказал ни слова. А Иван вроде бы их и не замечал. Как войну объявили, прислали и Ивану повестку, в августе 41-го и пришла повестка, аккурат в эти дни, что нынче разгулялись легкими утренними туманами да полуденным зноем. А как провожали Ивана в соседнем Ильинском, так все и открылось промеж ними. И откуда слова взялись, Настя и Маня взахлеб говорили о своей любви к парню и о том, что ждать его будут, и о том, что он сам выберет из них свою суженую. Иван только краснел, а слова у него были какие-то неопределенные, что вроде бы как и он их любит, а кого из них, так никто из девушек и не понял. Было прощание тяжким: все плакали, будто навсегда расставались. А так оно и вышло. Одно письмецо треугольничком и пришло от Ивана родителям его, а в конце письма он скромно так и Насте с Маней приветы передал, ждите, мол, девчата, вернусь скоро, победим вот супостата, а там разберемся. А как уж его любили Настя да Марья, словами и не скажешь, все о нем думали. Только соперничества меж ними никакого вроде бы и не осталось, стали они самыми близкими подругами, не разлей вода. Писем же от Ивана больше не было, но не было и похоронки. Так всю войну и ждали Ивана девушки, но не дождались, уж все, кто жив остался, с войны возвернулись. Не было только Ивана, али погиб где, али пропал без весточки, али живой где. Неизвестно им. Толь любовь была у девчушек такая крепкая, толь еще какая причина, то неведомо, но замуж так никто из них ни за кого и не вышел, а звали не раз. По старости осталась Настя в доме своем одна, одиноко жила и Марья. Как-то Настя Марьюшке и присоветовала у нее жить, вроде бы как вместе легче и веселее. Так и дожили до восьмого-то десятка, да так дожили, что с этими перестройками одни в деревеньке и остались, а болезни на старости, да и слабость старческая не ждали, все чаще посещали двух подруг-старушек, ставших из красавиц-девиц седыми сухонькими, похожими друг на дружку, старушками-близнецами. И впрямь они стали похожими друг на дружку, жизнь с одной и той же тайною страстью и одними мыслями сделала их похожими и внешне: седины уравняли дерзкую красоту черноволосой Насти и нежность русоголовой Марьюшки. Днем в жару ли на завалинке перед домом и зимой ли на печи, они проводили время за неспешными своими незлыми разговорами, и текла их жизнь незаметно. Боль их душевная с годами притупилась, но, сидя порой на завалинке, они и в старости своей нет-нет да и взглянут из-под ладошки на торную, сейчас почти не езженную дорогу, уходящую за околицу и дальше – к селу Ильинскому: а нейдет ли там кто, хоть болезный какой, хоть калека, похожий на их Ивана. Но не было Ивана, а жизнь их так почти и прошла…А и в жизни их не все ведь были одни разговоры: трудились в колхозе не покладая рук за скудные трудодни, а пришло время уйти из колхоза по старости, так и опять дело нашлось: то с детьми соседскими посидеть, то по хозяйству кому подсобить, не в обиде на них были соседи в деревне, а на праздниках каких, либо на свадьбах, так не было певучее их голосов, а не видя их, так по голосам-то и не определить: не девки ли какие молодые поют?
Поутру еще баба Настя и баба Марья вышли во двор, Настя сняла просохшую одежонку с веревки, занесла ее в дом. И уселись старушки на заветную свою завалинку перед домом: и не жарко еще, и воздух свежий да чистый и настоянный ароматами недалекой луговины. По привычке глянув на дорогу, баба Настя проговорила этак раздумчиво все о той же навязчивой за последнее время теме о переезде:
— Ну, как уезжать от экой-то красоты, а чисто-то как! Жаль, что травы не косят, но ведь и то сказать – красота! Прямо — курорт!
— Ты бы, Настя, рамушкой какой (тряпкой) окна бы что ли протерла, а может, и впрямь, придет Нюра, хоть твердо и не обещалась. Сердце у меня чтой-то знобится, не по себе как-то.
— Ну, так и пойдем что ли в избу, я и протру окна, а ты полежишь чуток, сердце и разработается.
Старушки поднялись, было, слегка покряхтывая от ломоты в старых своих суставах, да баба Настя, что попроворнее да поострей глазами была, разглядела движущуюся по дороге черную, издали видно, что сверкающую машину.
— Едет чья-то машина, но это навряд к нам с тобой. Пойдем и вправду в избу, как-то и мне не по себе. Кто на таких-то машинах ездиет, тот и без нас обойдется, поди.
И старушки неспешно ушли в избу по поскрипывающим от старости тоже ступенькам крылечка. Марьюшка и крючок на входной двери набросила для верности да от беды какой. Войдя в горницу, Настя задернула было старенькую темную занавесочку на подслеповатом оконце, да раздумала и вновь открыла оконце: любопытство победило в ней некоторый страх. Баба Настя уселась подальше от окна, чтобы и видно было дворик с недалеким озером, да чтобы и ее нельзя было в оконце разглядеть со стороны улицы, а баба Марья улеглась на лежанку и тут же задремала.
***
В салоне сверкавшего черным лаком «Мерседеса» было трое молодых еще людей. За рулем сидел здоровенный мордатый детина с волосатой грудью, видневшейся через распахнутую голубую сорочку, с татуировками на пальцах рук в виде перстней. В небольших глазах его, смотрящих из-под скошенного мощного лба, таилась угроза, даже если обладатель этих глаз весело улыбался. Двое других были также крепкие парни, но заметно, что хозяин у этих парней — тот, что за рулем, это было видно по непоказному легкому заискиванию и подхохатыванию этих двоих при удачно-отпущенных остротах водителя машины. Поездка в эту захолустную деревеньку была неслучайной – они подыскивали для владельца машины место для загородного дома. А места здесь, судя по всему, были знатные, красивые были места. И это озеро с прозрачной ключевой водой, и сказочный лес как нельзя лучше подходили для виллы. Машина подъехала к крайней избенке, свернула к берегу озера и остановилась. До избенки и было всего ничего — метров десять. Прекрасное озеро, почти идеально круглой формы, манило своей чистотой.
— Да, здесь и построим,— проговорил хозяин. Он был очарован и красотой озера, и зеленью недалекого бора. –Здесь будем строить,— повторил он.- Вилла из красного итальянского кирпича, баня с сауной и бассейном, к озеру надо будет проложить сходни с перилами, через ручей – мостик.
Распоряжения были четкими, и помощники старательно записывали их в свои блокнотики. Взгляд волосатого татуированного детины мрачно остановился на крайней и ближней к озеру избе, она мешала осуществлению его замыслов.
— Развалюху эту убрать надо, можно бы и сейчас. А если сжечь? Печеную картошку давно не ел?- он повернулся к одному из своих собеседников.-Так испеки!
— А она пуста, изба эта?
— Да кому нужна эта развалина?
Помощник осклабился и взялся за исполнение поручения своего хозяина. Подергал дверь, заглянул в маленькое оконце и, никого в избе не увидев, он облил из принесенной по этому случаю канистры с бензином крыльцо и входную дверь и, чиркнув спичкой, бросил последнюю в лужу бензина, разлившегося у крылечка; пламя жарко вспыхнуло и мигом охватило и крыльцо и стены избы. Сухие почерневшие бревна горели, как порох, без дыма и треска.
***
Баба Настя сидела на стульчике, не видимая мужчинами, и с ужасом, не мигая, почти бессмысленно смотрела на то, что делается во дворе у их избенки. Ноги ее ослабли, и она не в силах была сдвинуться с места, хотела позвать задремавшую Марью, но язык ее словно прилип к небу. Наконец, она, сначала невразумительно что-то промычав, а потом ясно и отчетливо, но негромко, позвала Марью:
— Маша, горим ведь мы, жгут нас.
Баба Марья поднялась, глянула в оконце( а пламя уж полыхало по стенам), потянула за собой Настю, но та, как каменная, сидела на своем стуле, не в силах сдвинуться. Тогда и Марья, видя бесплодность своих усилий, беспомощно опустилась рядом со стулом у ног своей подруги и безропотно подчинилась своей судьбе. Жар все сильнее охватывал избу, дышать становилось невмоготу, старушки задыхались. И Настя, прижавшись вдруг к подруге своей, заговорила с придыханьем:
— Ты прости меня, Машенька, ждала я Ивана-то, замуж за другого не выходила из зависти, думала, а как, если я выйду, а Иван явится, так на тебе и женится.- Она прижалась к головушке своей старой подруги и заплакала горько.
***
Изба догорала споро, в полчаса и догорела, оставив от себя после пожара только небольшую кучу жарко раскаленных головней. Но никто из молодых мужчин, стоявших на берегу озера, на эти головни внимания уже и не обращал. Посовещавшись еще напоследок, они уселись в машину и отправились в обратный путь. Машина ходко, слегка урча, двигалась к селу Ильинскому, скоро выбралась на асфальтированное шоссе, а по широкой черной ленте его – к прелестям шумной и веселой городской жизни.
***
Августовское бездонное синее небо безмолвно и равнодушно взирало на землю и копошившихся на ней людей. И Бог молчал…

4 мая 2001 года  16:34:20
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


* * *

ГРУСТЬ.

Однажды мне было так ужасно-ужасно грустно, что весь мир казался не более, чем большим рваным одеялом: я кутался, кутался в него, но всё равно замерзал. Мне было так невыносимо грустно, что я ничего не мог делать, ни о чём не мог думать. Я был никем. И я пошёл в лес.
Лес был чёрным, страшным, пропитанным зловонными испарениями — в общем, именно таким, каким я и хотел его видеть, ибо где же ещё грустить и желать умереть, как не в таком лесу? Я шёл и шёл по лесу, пока не стал таким же страшным и чёрным, пока совершенно не выбился из сил. Тогда я сел на пенёк и заплакал.
Почему мне так плохо? Почему так пусто внутри меня?
Я не мог простить себя за то, что мир оказался таким.
— Здравствуйте,— неожиданно сказали из кустов. Так неожиданно, что я даже почти перестал плакать и удивлённо ответил:
— Здравствуйте.
— Давайте перейдём "на ты"? — тут же предложили из кустов.
— Давайте,— согласился я и перешёл "на ты": — Может, ты покажешься?
— А у тебя нет ружья?
— Нет. Я не люблю оружие — оно убивает.
— Надо же,— обрадовался мой таинственный собеседник,— Я тоже не люблю оружие. Хорошо, я выхожу.
С этими словами из кустов вышел олень с огромными красивыми рогами.
Я заплакал ещё громче: олень был таким большим и сильным, а я — таким маленьким и одиноким... Я плакал и плакал, ведь я ничтожен и мимолётен в этом мире, как тончайшая паутинка, которую глупый паук соткал на людной тропинке...
И тогда олень подошёл ко мне, наклонился и прошептал мне в самое ухо, касаясь его своими мягкими тёплыми губами... Вы, конечно, не поверите, но — честное-честное слово! — он прошептал мне прямо в ухо... Клянусь, всё было именно так! Он прошептал:
— Не грусти.
******

КУБАРЬ.
— Ты кто?
— Я — Кубарь.
Чем мне нравится жизнь — в ней случаются самые неожиданнейшие встречи. Каждый новый день открываешь, как коробку с сюрпризом.
— Кубарь???
Кубарь обиделся: — Конечно, скажи ещё что никогда не слышал обо мне.
Я этого не сказал, но Кубарь продолжал обижаться.
— Реветь белугой, волком выть, лететь кубарем. Вот я и есть Кубарь,— пояснил он.
— А ты как-то особенно летаешь? — осторожно спросил я.
— А ты никогда не летел кубарем? — разочарованно спросил Кубарь.
Я покачал головой.
Кубарь вздохнул.
— А хочешь, я покажу? — неожиданно встрепенулся Кубарь и полетел.
Вернулся он в синяках и шишках, но счастливый.
— Ну, как? Тебе понравилось?
Я не знал, что и ответить обидчивому Кубарю, но он сам всё прочитал по моей кислой физиономии и очень огорчился.
— Так я и знал,— сказал Кубарь, обиделся и замолчал.
Я пребывал в полном недоумении, как вдруг меня осенила простая и горькая мысль, что я-то вовсе не умею летать.
— Кубарь, Кубарь! Я совсем не умею летать!
Кубарь посмотрел на меня с таким сожалением, что мне во истину стало мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Я даже немножко потерял ориентацию во времени и пространстве и, очнувшись, обнаружил себя в тёплых объятьях Кубаря, который гладил меня по голове и успокаивал:
— Да не расстраивайся ты так. Ну, хочешь, я научу тебя летать кубарем? Дело ведь не в том, как летать, главное — летать.
И мы полезли с Кубарем на склон горы. И на вершине, не дав мне опомниться, Кубарь по-братски хлопал меня по плечу, давал последние советы… (Я ещё подумал: хороший он мужик — этот Кубарь, надо с ним выпить.) Я стоял на самом краешке, так, что ветер продувал меня насквозь, бродил у меня в голове и гудел в висках… И тут Кубарь закатил мне такую оплеуху, что я не удержался и… полетел!
Бог мой, как прекрасен миг полёта!..

5 мая 2001 года  09:24:33
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

Ирина МАМАЕВА (Петрозаводск)

СВОБОДА.

— Он опасен,— предупредил детектив Джонсон худого бледного профессора, не понятно зачем вызванного агентами ФБР,— Если что — за дверями мои парни стоят.
— Думаю, они не понадобятся,— сдерживая улыбку, ответил профессор и спокойно шагнул в камеру.
— Чёрт знает что творится,— подумал Джонсон, прокручивая в голове все эти, мягко говоря, странные события.
Всё началось неделю назад со звонка в 83 полицейский участок северного округа, о том, что по 6 авеню по направлению к Говер-парку над дорогой плавно летит белый ролсройс. Подобные звонки время от времени раздаются в полицейских участках: сиреневые слоны, качающиеся дома... Теперь вот летящий ролсройс. Но недавно принятая в штат блондиночка-диспетчер исправно передала конному патрулю Говер-парка выехать на 6 авеню и глянуть всё ли спокойно. Минут через 15 они вышли на связь с Джонсоном: "По пятой авеню над дорогой, сантиметров в 20-ти, летит белый ролсройс. За рулём молодой человек неопределённого возраста. На приказ приземлится, замедлил полёт и спросил, разве он что-то нарушил? Едем рядом. Прикажете задержать?" "То есть как "летит"?" — захотелось переспросить Джонсону, но детектив был из тех, кто слишком много всего видел в жизни, и считал, что любой факт сначала надо проверить. "Посмотрите его права" — передал он по рации и добавил: "Высылаю патрульную машину".
Водитель белого ролсройса оказался русским: документы в порядке, виза. Машина взята на прокат. Полёт ролсройса объяснял — на хорошем английском — тем, что закончился бензин, а кредитку, чтобы заправиться, он забыл в гостинице. Ребята из патруля заставили его припарковать машину, предъявили обвинение в нарушении общественного порядка и привезли в участок. Обычная полицейская машина "предъявление обвинения — сбор информации — суд -наказание" готова была закрутиться в любой момент, если бы не дурацкая формулировка обвинения: "летел на ролсройсе".
Джонсон мерил шагами свой кабинет. Ролсройсы не летают. Но видели же, видели это, чёрт побери! И конный патруль видел. И те двое из патрульной машины, над которыми там, за стенкой, подшучивает всё отделение. И русский этот, в конце концов, не отрицает своих полётов...
Фамилия у русского оказалась обыкновенная — "Иванов". Держался он совершенно спокойно. Лениво так объяснил про окончившийся бензин (будто все машины, когда у них закончится бензин, способны взлететь) и дальше затребовал адвоката. Задержание считает незаконным: где это, спрашивает, записано, что пролетать над дорогой нельзя? Лейтенанта Мейера не было на месте, и Джонсон, подумав, решил связаться с ФБР.
Пока ждали представителя ФБР, Иванов этот заволновался. Джонсону было видно через приоткрытую дверь. Стал поглядывать на часы. А когда детектив в очередной раз глянул в его сторону — увидел пустой стул. Подозревая неладное, он вышел из кабинета. В дежурной комнате люди занимались своими делами: слева толстяк Сэнди, любимец отделения, жевал очередной хотдог, чернокожий сержант Вэбс пытался усадить на стул дюжего молодца откровенно криминальной наружности, что-то лепетала по рации блондинка. Русского не было. Не было и патрульных, которые доставили его. У Джонсона нехорошо похолодело внутри...
— Стив,— осторожно спросил он полицейского, пять минут назад допрашивавшего русского,— А где задержанный на 6 авеню?..
— На 6 авеню? Вы о ком, сэр?
Так же удивлённо посмотрела на него и блондинка-диспетчер. Джонсон поспешил убраться к себе в кабинет. Попросил себе крепкого кофе и, сжав зубы, стал готовиться к объяснениям с ФБРовцами.
Это было в пятницу. Во вторник рассказ Джонсона выслушали уже с некоторым доверием. Не мудрено: за эти дни о летающем белом ролсройсе поступило сорок восемь сообщений в разные отделения полиции. Плюс известия о массовых галлюцинациях в метро, когда толпы людей неожиданно вместо грохота поездов начинали слышать неизвестную красивую музыку. Плюс сенсационные сообщения по телевидению от санконтроля города о том, что за последние дни воздух в городе стал заметно чище, что удивительным образом вся растительность города начала буйно расти и цвести, и тому подобное. Окончательно же ему поверили, когда в ночь с четверга на пятницу в чёрном небе Нью-Йорка миллионы людей могли видеть гигантскую светящуюся надпись: "Russia is the most beautiful country!!! ".
Газетчики тут же стали пугать возможным наступлением русских. По телевизору на всех каналах одновременно выступали толстые учёные мужи, гипнотизёры-шарлатаны, всяк на свой лад трактующие непонятные события. Наиболее предприимчивые издательства делали деньги на продаже дешёвых брошюр по оккультным наукам. Нью-Йорк начинал потряхивать обычный нервный тик большого мегаполиса. И только несколько человек знали, что надо делать. Это детектив Джонсон да несколько лиц из ФБР. И делали. Они искали по всему Нью-Йорку таинственного русского с простой русской фамилией Иванов.
Его вычислили. Тщательно продуманная операция с привлечением трёх подразделений быстрого реагирования, спецподразделения ФСБ, одного бронетранспортёра и восьми вертолётов дала свои результаты — Иванова поймали на пути из супермаркета в гостиницу. Иванов пожал плечами и послушно залез в полицейскую машину.
Несмотря на все старания, информация всё же попала в газеты. Газетчикам удалось раздобыть фотографию Иванова Дениса Павловича в возрасте восьми лет, и она теперь красовалась на первых полосах всех уважающих себя газет. Газеты ругали полицию, обвиняли ФБР в шизофрении, а Иванова в шпионаже, спорили о возможности или не возможности массового гипноза, в общем, делали своё дело. А ФБР делало своё.
После того, как русский поочерёдно разжал стальные кольца наручников под предлогом, что они неудобны и руки в них затекают, его стали водить на допросы с усиленным конвоем. На допросах, на которых по личной просьбе присутствовал и Джонсон, молодой самоуверенный чернокожий агент ФБР долго и подробно объяснял русскому законы гравитации, неуместность музыки в метро и сомнительность утверждения, начертанного с четверга на пятницу в небе. Русский слушал внимательно и молчал. Так бы всё и тянулось, если бы в один прекрасный день в управление не пришло заказное письмо от некоего профессора N., который страстно желал увидеться с русским. Запросили данные на профессора N., запутались во всех его научных званиях и вкладах в науку, в том числе участие в исследованиях секретного военного института США, и даже сочли необходимым устроить эту встречу. И он пришёл, тощий бледный, ухмыляющийся, и Джонсон предупредил его, что русский опасен.
Иванов на привинченном к полу стуле и профессор N. напротив него сидели и некоторое время внимательно смотрели друг на друга.
— Какого чёрта тебя принесло в Америку? — на чистейшем русском спросил профессор.
— Я хотел, чтобы статуя свободы помахала своим факелом.
— Почему именно статуя свободы?
— Потому что она статуя свободы. Это и была бы свобода. И я свободен свершить это. Свобода... — заговорил Иванов, воодушевляясь, и сразу стало видно, что ему едва исполнилось тридцать.
— "Свершить" — ишь ты, слова-то какие знаешь. Нет свободы, нет её здесь. Она невозможна. Какие бы возможности ты не имел.
— Но ведь — свобода выбора: хочу — еду на ролсройсе, хочу — лечу на нём.
— Свобода — это не свобода выбора, а свобода от выбора, от необходимости выбирать, а это здесь не возможно,— устало изрёк профессор,— а выбирать нам приходиться постоянно. Вечный выбор: белое-чёрное, а что есть белое, что чёрное — непонятно. Заставляешь меня говорить прописные истины.
— Но заставить звучать музыку в метрополитене — разве это не шаг вперёд? Я освободил свой мозг, открыл двери, распахнул их, позволив мирам течь сквозь меня и пребывать во мне, я...
— Ты неделю уже сидишь за решёткой и общаешься с американскими дурачками.
— Я ждал Вас.
— Чёрт,— чертыхнулся профессор, встал прошёлся взад-вперёд по камере, успокоился и спросил,— чего же ты ждёшь от меня?
— Я почему-то не смог решиться это сделать, со статуей-то. И не могу понять почему.
Профессор задумался и долго молчал.
— Слушай, езжай-ка ты в Россию и не баламуть воду в Америке. По сводкам, между прочим, за время твоих выходок в Нью-Йорке в пять раз увеличилось количество самоубийств. Ты дурью мучаешься, а они решили, что конец света скоро. А если тебе так уж приспичило — ну пусть, не знаю, ну пусть рабочий с колхозницей обнимутся и поцелуются что ли. Русские всё поймут. Только я не понимаю: зачем тебе это всё-таки надо?
— Хорошо,— на сей раз задумался Иванов,— если свобода — это свобода от выбора, от необходимости выбора, от необходимости вообще, разрыв причинно-следственных связей... Я хочу чуда.
Профессор помолчал, потом внимательно посмотрел на Иванова и спросил, несколько смущаясь:
— Овен по гороскопу?
— Ага. Что, сумасброден, нетерпелив и упрям? А Вы?
— Первого мая родился. С самого детства — гвоздики, демонстрации. Потом Германия, Венгрия, Америка.... И тут вдруг в небе увидел: "Russia is the most beautiful country!!! "... — профессор махнул рукой и не прощаясь вышел.
Через два дня русский бесследно исчез из камеры, исчез именно в тот день, когда его должны были перевести в секретный институт, занимающийся паранормальными возможностями человека.

Первого мая в Калифорнии, в уютном домике на побережье, у профессора N. собрались близкие друзья-коллеги. Профессор N. с бокалом в руке задумчиво говорил:
— Ну ладно, Джек Лондон с своей "Смирительной рубашкой", ладно, Ричард Бах... Так теперь их как собак нерезанных развелось. Научились! Наоткрывали своё сознание! Карлос Кастанеда в школе, Эрнест Цветков в ВУЗе... Они поверили в то, что могут всё, что им заблагорассудится, и, чёрт возьми, они действительно могут! А я, как мальчишка, побежал встретиться с каким-то сопляком, которому всего-то вздумалось, чтобы статуя свободы помахала факелом. Они не задумываются о судьбах человечества, не несут на себе огромный груз знания, они просто верят и жаждут чуда. О чём мне было говорить с ним?.. Он не нуждался в учителе.
Так говорил профессор N. друзьям, таким же профессорам психологических, социалогических, философских наук, которые прежде чем передвинуть на пару сантиметров спичечный коробок, вступив с ним в сообщение, семь раз продумают, а как это отразится на том-то, как повлияет на то-то, не повредит ли тому-то, ибо всё в мире связано тончайшими невидимыми нитями, порвёшь одну — и мир рассыплется, как карточный домик...
Неожиданно включившийся телевизор заставил всех обратить на него внимание. Сенсационное сообщение из России! Случайно заснято очевидцем! Невероятно! Невозможно! И сразу во весь экран:
Мухинские рабочий и колхозница обнимаются и целуются, а потом, взявшись за руки, направляются прочь от обалдевшей толпы с ВДНХ. Идут, взявшись за руки, по увешанной флагами улице имени Бориса Галушкина ... Колхозница оборачивается и машет рукой в направлении камеры.

...Профессор N. в ужасе поймал себя на том, что ощупью пробивается сквозь пространство, становится на мгновенье статуей свободы и начинает водить из стороны в сторону факелом, одновременно включая и наводя на сие безобразие камеру "случайного очевидца"...

5 мая 2001 года  09:30:58
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


...

Воспоминания детства
Опорный пункт

Мы лежали втроем, на осенних желтых листьях, в то ли яме, то ли в старом, с последней войны, окопе. Лежали больше часа. Один с маузером, остальные без оружия. Маузер выглядел солидно, мы передавали его из рук в руки, крутили-вертели, ковыряли ногтями. Уже стало скучно.
Наконец на заминированной тропе, просвечивающей сквозь кусты, показался отряд противника, ведомый ихним нейтралом. Им было явно скучно как и нам. Нейтралу тоже. Что он им говорил, было не разобрать, но судя по жестикуляции, он показывал им мины. С некоторым оживлением мины были обезврежены, после чего нейтрал начал водить руками по сторонам. Ага. Теперь он объясняет им, что здесь должен стоять наш опорный пункт. Эти твари закрутили головами, но никто даже не отошел от тропы далбше, чем на шаг. Мда. А нам ведь велено их задержать. Ну что ж, делать нечего, и как только они снова сбились в кучу, мы выскочили из ямы и поперли на них. Молча и просто — двое впереди, один на два шага сзади.
Через три минуты все было кончено, и мы были свободны. Все. Больше нас в опорный пункт не выставляли.

6 мая 2001 года  00:22:43
Sergey Danilevich | danilevich@web.de | Fischbach | Deutschland


* * *

Ирина МАМАЕВА (Петрозаводск)
ПРАЗДНИК УРОЖАЯ ( или ЛЕТО В КОННОМ ЗАВОДЕ — часть 2 ).

Так вот, приехала Ленка и утащила меня к морю.
Поехали в Туапсе (самый первый город на побережье, если ехать поездом с севера на Адлер). В Туапсе грязно и скучно: поехали в Геленджик (т.е. по карте влево). В Геленджике почему-то кончились деньги. Стали мы размышлять, что делать. Размыслили:
а) попадать проще в завод через Новороссийск и Краснодар, а не через Туапсе (см. карту);
б) в Краснодаре в субботу будет огромный праздник — День урожая, будут скачки, на скачки наверняка с завода привезут лошадей, а, стало быть, на коневозке бесплатно можно добраться до завода;
в) до Новороссийска можно добраться автостопом (километров 30 всего), а оттуда на Краснодар электричка.
Таким образом мы оказались в Краснодаре. Сидим в кафе на последние деньги. Будущее туманно. Ночевать негде.
На ипподром,— говорю.
На ипподром,— говорит Ленка.
Являемся под вечер на ипподром:
Здравствуйте, можно у вас в сене переночевать?
Да пожалуйста,— говорят люди, сидящие за столом под абрикосом у входа в одну из конюшен. Отвечают так спокойно, будто к ним каждый день приходят странного вида девушки и просятся переночевать.
Завалились мы в сено. Лежим, стараясь не думать о предстоящей ночи. Лежим и смотрим, как по конюшне ходят куры, и в полумраке живут, дышат и переступают с ноги на ногу лошади. И тут в конюшню входит мальчик:
Девчонки,— говорит,— пойдёмте ко мне. Я дома не живу — ночуйте у меня,— и заходит в ближайшую дверь — в каптёрку, превращённую в боле менее сносное жильё.
А мы что? Нас два раза звать не надо. Но счастью своему ещё не верим.
В каптёрке — широкая кровать, застелённая попоной, шкаф, стол, стулья, в закутке плитка и чайник, в проходике пара сёдел и сапоги.
Только,— говорит,— извините, но у меня только одна подушка.
Боже мой!!!
Хлеб в шкафчике,— и ушёл.
Мы напились чая, завалились на кровать: жизнь налаживалась. (Всё пучком, как сказал бы Федька).
Но радовались мы рановато. Ровно в 11:00 вечера пол-ипподрома пришло с нами — что сделать?... Правильно, выпить самогонки и чисто по-пацански побазарить. Придя к выводу, что Краснодар вообще и Краснодарский ипподром мы уважаем, мы согласились на пиво. Ночевать-то на сене не хотелось.
Мальчика, который нас приютил, Сергеем звали, оказалось.
А что,— говорит,— как мы живём? Я вот лошадей частного владельца тренирую. Он — показал пальцем на соседа,— Новропольского конзавода, а тот — из Адыгеи. В пять утра — прикидки, проездки.
Все кивнули и выпили.
— Какие здесь лошади? Лучшие — в Москве. В Пятигорске. А мы?.. Все всё воруют... — помолчал печально и неожиданно закончил по-украински,— и ничого тут нема е.
Все вздохнули и выпили.
Живём по полгода без семьи, детей не видим,— вступил в разговор маленький жилистый человек — жокей,— А всё ради них,— кивнул в неопределённом направлении.
А что тут кивать — везде кругом лошади. За лошадей выпили.
Но надо отдать им должное — в два часа ночи они вежливо удалились.
В четыре утра на конюшню пришли конюхи. Для меня до сих пор загадка, как люди сами с собой могут так материться, так громко орать, и так звонко стучать вёдрами. Но мы мужественно спали до полудня.
Часов до двух дня по ипподрому старательно строем разъезжали казаки. Репетировали завтрашний выезд. В четыре они уже перемещались по нему на своих двоих и то не совсем уверенно. Идёт такой казак навстречу: пьянющий, в драных спортивках, но с шашкой... Думаешь: куда мир катится?
А у нас вчерашние знакомые стали так отстранённо интересоваться: а не могём ли мы, случаем, вроде как на лошади того — ездить? А мы могём. У них на ипподроме вечерами лошадей шагают, потому что принято так, и лошадям от этого спокойно. А шагать всем лень. Ну и запихали нас на попоны паралоновые с резиновой подпружкой.
Жеребчики,— говорят,— спокойные, как голубки.
Шагаем. Я шагаю. Ленка шагает. Сергей наш своего жеребчика шагает. Сидит прямо в тапочках, беломоринку смолит. Ещё какие-то мальчики шагают лошадей. Чинно-мирно. Солнце заходит, на конских крупах играет. И тут какой-то жокей прискакивает на своём вороном. Тот шею выгнул, пеной брызжет и чуть ли не вприсядку под ним идёт. Смотрю, впереди меня жеребцик заволновался. Смотрю, Сергей беломоринку выкинул, на поводе висит. Набираю повод.
Первым какой-то рыжий всхрапнул и кинулся в сторону. Потом подхватил вороной. И вот уже я на своём "голубе" несусь куда-то, а Сергей кричит "замыкай!".
Ну не женское это дело — на лошадях убиваться! Без седла, без упора, на дурных этих чистокровках, на жеребцах. А жить-то как хочется, товарищи!
Выжила.
Упёрли своего в зад Ленкиному, который, слава богу, нелегучим оказался. Шагаем. Только дух перевела — смотрю и глазам своим не верю. Шагает на круг наш конзаводской Вася собственной персоной, которому положено быть в заводе. И сердце моё падает. И я с ним, чуть было, с лошади.
Эх, думаю, Ленка, нам бы только ночь простоять да день продержаться. А завтра и коневозка в завод.
Подойдя ближе Вася закричал нам:
Программки привезли!!!
И все рванули за программками.
К вечеру все гастролёры уже собрались, везде стояли разноцветные коневозки. Конмальчики, жокеи, тренеры обнимались и братались, потому что скаковой мир тесен. К десяти вечера все уже напились. Мы с Ленкой спрятались в каморке сторожа ( а) к нашему Сергею приехала жена, б) у него нас бы быстро нашли). Где провёл ночь сам сторож, так и осталось для нас загадкой.
Ночь прошла.
И начался праздник.
На ипподроме, ярком, свежем, весёлом, как наш проспект Ленина на 1 мая, были подняты флаги. Огромные транспоранты сообщали присутствующим, что хлеб — всему голова, что дорог не тот хлеб, что на полях, а тот, что в закромах. А главное — что Кубань в 2000 году собрала 6,1 млн. тонн хлеба (сумасшедшая цифра на самом
деле, почти, как до реформ, 10% от общего урожая по стране).
Народу — толпы (веселится и ликует весь народ, что называется). Телевидение. Губернатор края выступает с речью, ругает демократов, Путина и Касьянова прямым текстом. Бесплатный квас из бочек и бесплатные пирожки с яблоками (два мешка набрали; один отнесли Серёже, приютившему нас, и его жене). Музыка, кубанские трезвые казаки гарцуют. Кубанские ансамбли поют. Подбегает ко мне неясно откуда взявшийся Петро, обнимает, трясёт и, прослезившись, кричит громче губернатора:
Не понимаешь ты, Ирка! Это же всё — моё! Моё родное! Жизнь моя — песни эти вот, комбайны...
Впрочем, не один Петро от избытка чувств нас в тот праздник пообнимал. Обнимали все подряд. Как только диктор называл очередную цифру в тоннах, которую намолотило какое-то звено, и каждому из этого звена давали по "Жигулям", обнимались все на трибунах. Меня всё обнимал какоё-то мужик слева, подливал в стакан из-под кваса вино. Ленку обнимал мужик справа, кормил ранним, влажным виноградом.
Не выдержав проявлений гордости краснодарцев за свой край, мы с Ленкой удрали с трибун искать программки скачек.
В паддоке уже шагали лошадей первого заезда. Шагали спортсмены на спортивных лошадях. Готовились к показательному конкуру. На фоне спортивных, основательных и невозмутимых, как памятник Пиромедону, лошадей, скаковые двухлетки казались маленькими, ребристыми и плоскими, как забор. Напоминали косячок вертлявых речных окушков. Так же выглядели жокеи рядом со спортсменами.
У судейской стояли, сидели на траве, на попонах жокеи и конмальчики. Конюхи прохаживались с непередаваемо важным видом. У всех были программки, содержимое которых шёпотом обсуждалось.
Программки у букмекера,— сказали нам.
Оставалось только выяснить, где букмекер.
Ни букмекера, ни программок мы, надо сказать, не нашли. Зато я нос к носу столкнулась с Васей.
Пришла бы вчера выпить с нами — была бы тебе программка,— сказал Вася с такой обидой, будто я, по меньшей мере, в церковь к венчанью не пришла. И, уже проходя мимо, прошипел,— Храпела...
Мне стало не по себе. Но тут начался первый заезд.
Гремела музыка. Солнце, казалось, брало за грудки, трясло и кричало в ухо: "Радуйся! Лето! Праздник!!! ". По кругу, как по орбите, скакали лошади — гнедые хвостатые кометы. В повороте сидел на траве разный околоскаковой народец. Победивший конмальчик удивлённо крикнул "Я выиграл?" и проскакал дальше.
У нашей жёлтой коневозки с надписью "Achtung Pferde!" к четырём собралась полупьяная толпа обнимающихся, братающихся, восторгащихся товарищей. Увидев Васю, я поняла, что самое страшное ещё впереди.
Поехали что ли,— крикнул шофёр,— Лошади-то стоят давно!
Всё пучком,— сказали конмальчики.
Товарищи! Когда вы будете ехать стопом на "Урале" (ужасная машина!), на третьей полке в общем вагоне, на "кукурузнике" в августе (когда кишки выворачивает наизнанку), знайте, бывают вещи похуже. Например, с пьяными конмальчиками в коневозке в жару под 50 градусов.
Вася чуть меня в окно не выкинул. Потом, правда, заснул. Но с остальными нам пришлось выпить водки за Краснодарский ипподром, за конзавод, за здравие лучшей кобылы завода — Фасоли и т.д.
Вот уж никогда бы не подумало, что в жизни мне может понадобиться умение пить и не пьянеть, уметь втихоря выплёскивать водку в окно и другие ужасные вещи... Братанов у нас с Ленкой прибавилось.
Ехали 5 часов. Ещё два выгружались. Наши конмальцы-удальцы умудрились умыкнуть с ипподрома какие-то трубы, дверь от денника, кучу старых, но не битых кирпичей, два ведра и мешок овса. Понятно, почему на ипподроме "ничого нема е".
В заводе по-прежнему в восемь приходил табун, пили на спорте и вдоль дорог в пыль сыпалась алыча.
Петро из Краснодара не вернулся, остался дома. Наша логическая завершённость подходила к концу: Федька собирался домой. Пасти за него ставили Надежду.
Паси, паси,— говорит Федька,— ты же хотела!
Федька, а ты падал с них? — говорит Надька.
Не-а,— говорит Федька,— один раз только за кнут они меня стянули.
Паси, паси,— говорит Федька,— в пять утра выгонишь — и до часа. Песен напоёшься — до хрипоты. Вот мы с Хубулом выгоним, ляжем на спину у поливалки, привязав машек, и поём. Но ты не боись, всё будет пучком.
Уезжать Федьке не хотелось.
Жара стояла страшная. На спорте стали седлать в 8 утра, потому что лошади днём начали падать в обморок от жары.
Потому что кончились деньги, мне пришлось взять заказ нарисовать жеребцов-производителей для музея.
(Музеи в ряде конзаводов основал хороший художник Сухарев.) Пришлось начать работать серьёзно.
Мухи совсем обнаглели.
Мухи просыпаются в шесть утра. С шести до семи ещё как-то можно проваляться, ругаясь на чём свет стоит, но в семь уже приходилось вставать. (Спать стали совсем по-нудистски, закрыться простынёй (от мух) было равнозначно — накрыться ватным одеялом.)
Как-то, наконец, мы закончили дела в конторе: Надя написала отчёт, а я собрала материалы для "научной работы" — реферата.
Ирка,— говорит Надя,— расскажи мне про экономическое положение завода, а?
Ну, как тебе сказать,— говорю,— всё даже очень пучковато (понимай, зарплату платят, урожаи собирают, технику покупают, собственными средствами обеспечены, есть возможность для финансового маневра...)...
Встала в семь. Пошла к жеребцам с папочкой наброски делать. Жеребцы с утра в леваде гуляют по очереди, потом их из шланга водой поливают. Солнышко светит — рисуй не хочу. Васо — конюх на жеребцах — кричит издалека в своём репертуаре:
Вай, какые ножки, какые ножки! Жэрэбцы опят овёс есть не будут, пэрэживат будут! — и уже совсем пошлые шуточки дальше.
Я отмахнулась. В леваде носился от избытка энергии Твистл Брак — гнедой жеребец с козинцом на левой передней. Васо поливал из шланга Обсурдейшина. Порисовав с часок, я пошла на спорт.
На спорте валяли дурака. Бывает, что найдёт на всех вдруг какое-то непонятно-весёлое настроение. И начинают все дурить. Так и сейчас, в каптёрке тренер Андрей, муж Ирины, пил пиво в шапке и валенках.
Афоня — местный заводила — монотонно спрашивал у тринадцатилетней рыжей Наташки: "Наташка-Наташка, дай за кленку подержаться!",— отчего та смущалась. Нерыжая Наташка, тоже тринадцати лет отроду, но не робкого десятка, мрачно советовала ему: "Пойди у Элегии подержись за коленку". (Элегия — нервная и чертовски лягучая кобыла, ноги которой не чистились со времени её счастливого жеребячьего детства.) Кто-то за кем то гонялся с недоузком по коридору.
Пришла Ирка-тренер:
Седлаем,— говорит.
А при ней не балуешь.
Седлаю Пикхею — сволочную рыжую кобылу, которая изо всех сил этому сопротивляется. Подтягиваю сверху: сижу боком на седле, чего делать никак нельзя, и тяну за пристругу. Ну малосильная я, что поделать. Пикхея эта дуется, надувается, в смысле — поди затяни. Двумя руками тяну — дотягиваю, а третьей руки, направить штырёк пряжки в дырочку, не хватает. Смотрю, по коридору Афоня бегает.
Афоня,— кричу,— сделай доброе дело — попади в дырочку.
Естественно, моя просьба тут же была всеми истолкована в неприличном смысле. На спорте я всегда попадала впросак: что ни скажу — все всегда хохочут услышав в любой фразе какую-нибудь пошлость. Это надо определённый талант даже иметь, думала я иногда про них, чтобы так самые невинные фразы интерпретировать. Хуже всего было то, что все считали, как само собой разумеющееся, будто так мною и
задумано было сказать. Короче, считали меня за свою. Смех смехом, но подпруги подтянуть Афоня помог.
Как ведёт себя порядочная лошадь в открытом манеже на разминке? По сторонам поглядывает, на гусей, например. На звуки реагирует — ушами водит. Пикхея же противная уши стрелками держит, стало быть, думает недоброе. Вторая рысь, а она уже мокрая. Нервничает. Повод не берёт как положено. Подтаскивает.
Время — девяти нет, солнце припекает. Небо светлое-светлое, какого у нас на севере не бывает. Марево. На огород рядом с манежем тётя Валя с сыном приехали на бричке. Тыквы собирают. Огромные тыквы: жёлтые — доморощенные солнышки, оранжевые — гигантские апельсины. Лыжа со съехавшим к ушам хомутом ботву лопает.
Странно то, что в заводе все без дуги ездят. И, понятно, без седёлки. Оглобли просто к гужам цепляют. Лошадь тянет за постромки. А я-то думала, везде в России с дугой запрягают, с колокольчиком...
С обеда Надя освободилась, и мы пошли на бахчу, на девятое поле. Белый сказал, что первые дыни поспели.
Бахчу охранял дядя Жора. Наши рассказы о севере, где ничего не растёт, и горячее заявление, что бахчу вообще и сторожей бахчей в частности мы уважаем (что было подкреплено употреблением самогонки), его растрогали.
Мы пошли по бахче, выбирая спелые дыни и арбузы. Но большинство арбузов уже были съедены.
Лежит такой полосатик, красивый, лакомый, а перевернёшь его — там дырка и внутри пусто: мышки. Как пшеницу убирают — мыши переселяются на бахчу. Чем жарче лето — тем больше мыши арбузы портят. Арбузы — это вода. Это не просто вода, а много-много вкуснятины. Представляете себе, забираешься в арбуз — и ешь, ешь, и кругом тебя всё вкусно. Мы позавидовали мышам.
Всё попортили! — сокрушался между тем дядя Жора,— А дыньки в этом году маленькие. Дыньки — они же как дети. Они как люди — все разные. У каждой свой вкус. Если дыня спелая, её можно почистить, как банан — снять кожицу.
Нашли мы и пару арбузов, и десяток дынь. Еле донесли до общаги.
И я стала дынеманкой.
Ведь я никогда не ела дынь!!! Оказалось — потому, что к нам обычно привозят киргизские с резким привкусом.
Или дозревавшие уже в товарных вагонах безвкусные астраханские. И только краснодарские дыньки — воистину достойны богов. "Медовые", "золотистые", даже краснодарские "колхозница" и "крестьянка" много вкуснее киргизских. И я их ела, ела...
Шли мы с Надеждой с тяжеленными рюкзаками по тропинке через кукурузу с большими перезрелыми початками, с тёмным твёрдым зерном. Подсолнухи уже убрали. И уже убрали "метёлки", т.е. растение, их которого их делают — сорго.
Надя,— говорю,— Надя, всю бы жизнь здесь прожила! Ела бы столько дынь, и так подолгу купалась на карьере.
Странно,— говорит Надя,— и это совсем не скучно.
Писала бы картины с десяти до двенадцати вечером... и говорила бы с тобой ни о чём.
И не скучно,— говорит Надя.
И самой собою завёлся бы посторонний интерес,— говорю.
Местные — такие ужасные,— говорит Надя.
С трёх до семи провалялись на карьере. Купались, брали в прокат водный велосипед за 5 рублей в час. Было хорошо и лениво.
Вечером я столкнулась нос к носу с Васей. На узкой дорожке между роскошным платаном и Пиромедоном.
Ты это,— говорит Вася,— того, не обижайся, что... Что в коневозке-то...
А потом говорит:
А у меня отец — известный художник. Рисует как ты, но портреты. И братья и сёстры мои пошли в художники. А мне как-то с лошадьми лучше. Не то, чтобы я Пиготом хотел стать... Хочу, конечно... Как
думаешь, стану?
Станешь,— говорю. Что ж, я сама себе враг что ли? Лучше с этим Васей не спорить. Да и кто его знает, может ведь и станет.
Вася обрадовался:
Выпьем за это? И за твои картинки.
И я поняла, что попала.
Пили мы и за него, и за меня, и за увеличение делового выхода жеребят, и за повышение ликвидности основных активов...
А потом я две недели писала этих жеребцов, как проклятая. Сроки поджимали. Я не профессиональный художник, и с непривычки — тяжко. Подрамники 80*90 не выдерживали и гнулись, льняные холсты провисали, краски, казалось, тускнели прямо на глазах. Увидев первое моё произведение — жеребца Обсурдейшина -
Ахмед сказал:
— Ти што? Это же жэрэбэц! А гиде мошонка? Гиде? Нарысуй и побольшее!
И я поняла, что со сдачей заказа проблем не будет.
Кроме мошонки, Ахмед, как тонкий знаток чистокровной лошади, быстро указал на все недостатки и я их исправила.
Так и проходило, пролетало время: за этюдником, в табуне, в седле на спорте. Надежда пасла, падала с чистокровок, распевала до хрипоты все песни, какие знала, как и предрекал ей Федька. Я, одурев от запаха красок, приходила к ней с Хемингуэем, заваливалась животом кверху, читала. Или тоже орала песни. Мыши, привыкнув к нам, уже не боялись, не ныряли в норки. Даже проявляли интерес к Хемингуэю, правда, гастрономический.
Вечерами сидели у тёти Вали, глядели в телевизор. Ели. Тётя Валя, как и все в заводе, закатывала помидоры, которые в заводе продавались путём самосбора за 50 копеек килограмм. Помидоры закатывали целиком и в виде пасты. С морковью и луком. Закатывали зажарку для кубанского борща. В общаге ничего не было видно от густого душного помидорного пара.
Вот и всё. Я дорисовала картины, сдала и получила деньги. Надю рассчитали. И мы уехали. И долго меня удивляло в своём родном городе, что никто на улице не обнимает меня и не предлагает выпить самогонки...
Снились лошади.
июль 2000г.

Copyright (c) Ирина Мамаева. Все права защищены.

6 мая 2001 года  07:37:55
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

Ирина МАМАЕВА
ЛЕТО В КОННОМ ЗАВОДЕ ( продолжение части 1 ).
Люблю ходить в табун. Идёшь по огромному полю, идёшь, а кажется — всё на месте вышагиваешь — посадки ни на метр не ближе. Идёшь, воздух не движется, зной, а под ногами у тебя бурная жизнь кипит: мыши. Мыши в ужасе в норки ныряют. Иной раз наступишь случайно на норку, мышь в ужасе сунется домой — а никак! — и мечется в панике около башмака. Ногу поднимешь — она в норку. И, кажется, слышно, как мышь дух в норке переведёт: выжила. Ещё, правда, ящерицы есть.
Идёшь по полю — табун далеко: пятно растаявшего шоколада. Тихо. Пастухи либо верхами, а чаще — лежат посреди поля кверху животами и лошадей своих пастушьих за поводья держат.
Пришли мы в табун — навстречу нам Хубул выехал. Выпендривается, ногами на седло встал. А чего бы ему не выпендриваться — не часто особы женского пола в табун приходят. Нам с Надькой приятно.
Пасут обычно на машках. Но если машки взяты в бричку, то ловят холостых кобыл из табуна. Поспокойнее, если это к чистокровным применимо. А чистокровные — это не машки. Они только с места принимают как хубуловская "Ява". Кажется, что земля — со всей оставшейся травой и мышами — вдруг бросается куда-то в задние ноги, а лошадь в это время выстреливает вперёд, как семечка, когда сожмёшь пальцы. А у тебя есть ровно 1/32 секунды, чтобы выбрать, кого предпочесть: лошадь или землю. А скакать дальше уже легко — главное не падать.
В табуне продолжали пить. На солнце, на траве, пиво. Временами лезли на лошадь, чтобы поскакать куда-нибудь.
Мне не везло. Сначала я ногу натёрла путлищем, да ещё как натёрла — в кровь. Потом мне машка на ногу наступила. Ну, сколько раз лошадь на ногу наступала — эка невидаль! А тут так наступила, что нога распухла и в сапог не влезала. Да ещё мы с этой же машки и грохнулись. Грохнулись смешно. Табун к посадкам ушёл — стало быть, и нам надо бы. А мы разленились на солнышке. Да и вообще, когда столько лошадей вокруг, пользоваться своими двумя как-то противоестественно. Но: нас пятеро, а машек две. Надежда быстро на Хубулову машку позади самого Хубула залезла. Федька к Петьке, а я, сиротинка, осталась на своих двоих. Но Федька с Петькой быстро меня промеж себя втащили. Едем. И тут Федьке слезть вздумалось. Спрыгнул он — меня на бок стащил.
Я — насмерть в Петро вцепилась, Петро — в гриву. А машка от ослабленного повода припустила за Хубуловой машкой. Я сползаю — Петро стаскиваю. Беда в том, что подпруги не затянуты — седло сползает, тут уж будь ты десять раз силачом — на лошади не удержаться. Смешнее всего то, что мы своей массой стали машку на бок заваливать. Так и пали с разбега: я, на меня Петро, на него машка. Сзади Федька бежит — смеётся. Подбегает, спрашивает:
Всё пучком?
По этому поводу выпили.
Петро говорит:
Всё,— говорит,— теперь буду домогаться! — (как тот волк в мультике: щас спою!) и ручки тянет, причём, одну — в мою сторону, другую — в Надину.
Домогаются! — шутя воплю я. И получается у меня растянуто — с непередаваемой кубанской интонацией, а главное — с ужасной кубанской "г". Я не замечаю этого и не понимаю, почему все смеются.
Вечером Петро с Хубулом табун погнали, а Надежда пошли на работу, на маток. Мы с Федькой подумали-подумали и пошли помогать. Нет, чтобы в общагу и спать...
На следующий день весь-не весь завод, но вся кончасть точно говорили о нас. Местные успокоились: свои.
(Надькин напарник, который действительно женился в пятый раз (по этому поводу на матках три дня пили), теперь смотрел на неё уважительно, называл Надеждой. Тётя Валя старательно стала сватать нас за своего сына (у неё ещё и сын есть). Хубул нас покатал на "Яве". Дядя Гоша, правда, хоть и по-прежнему радостно здоровался, но огурчиков почему-то больше не предлагал.)

Самое печальное — нога у меня болела: и та, что растёрта, и та, на которую мне машка наступила. На спорт я ездить не пошла — нога в сапог не влезала. Вечером Андрей — тоже тренер со спорта, муж Ирины заглянул:
Что,— говорит,— не пришла?
Вот,— говорю, ногу показываю.
Сейчас,— говорит и уходит.
Возвращается с большой банкой подозрительной жидкости. Этикетки нет. Но Андрей успокаивает:
Не трусись, мы лошадям всегда этим ноги мажем. Зараз болеть перестанет! Давай я намажу.
Предложил свои услуги по намазыванию. Поблагодарила. Отказалась.
Намазала ногу — действительно полегчало. Но о верховой езде на ближайшую неделю пришлось забыть.
Сидела я в печали и орехи колола. От прежних хозяев комнаты нам остались, кроме шкафа, кровати, серванта и стола со стульями, нож, бутылка растительного масла, двадцать старых тоненьких скаковых подков и огромная коробка с грецкими орехами урожая прошлого года. Сижу и колю их молотком, потому что для колки орехов ноги не нужны.
Так мы и жили теперь, сдружившись на пастбище, вчетвером. Ели мороженое, пили вино, ходили в табун.
Работали каждый по-своему. Ничего не делали, купались на карьере или в прудах. Ловили в прудах маленьких коробков, жарили и ели, как семечки. И вдруг однажды с утра пораньше у нас совесть проснулась. И пошли мы в контору дела делать. Студентам — отчёты писать надо, мне — научный реферат для поступления в аспирантуру.
Полвосьмого у конторы уже демонстрации: Ахмед — начкон наш стоит, как Пиромедон, который как бы в тени. Вокруг него все остальные. Важно сбоку — главный зоотехник. Завхоз на драндулете, бригадиры, тренера со спорта, секретарь, бухгалтер кончасти и ещё не знамо кто. Жизнь кипит. В восемь открывают контору. Ахмед, как нас увидел в нашей логической завершённости — парами — обрадовался.
Вай,— говорит,— Как девки-то устроились — каждому по хлопцу. Ти смотри,— и под этим предлогом секретаршу похлопывает. Ахмед тоже считал, что мы с Надькой сюда исключительно замуж выйти приехали.
Дал нам все документы, чтобы работы писать. Сели, пишем. В окно видать — Пиромедон стоит.
Первой Надежда ушла — ей на работу. Потом Петро — в неизвестном направлении. Я да Федька остались — самые упёртые. Народ из конторы тоже схлынул. Не то, чтобы жизнь прекратила своё кипение, просто эпицентр немного переместился.
Тишь да гладь да мухи.
Тут какой-то мужик врывается.
Где,— говорит,— Ахмед?
Федька на часы глянул — обед.
Дома, может,— говорит.
Выяснилось, где живёт Ахмед, мы знаем только зрительно. А мужику срочно надо.
Может, проедем на машине, а? Покажет кто-нибудь, а? — засуетился мужик.
Я занят,— сказал Федька.
Пришлось мне опрометью выскакивать с мужиком. Выскочили с крыльца и сразу в белую "жучку". И покатили.
Вдруг мне кто-то с заднего сиденья как дыхнёт в ухо теплом и навозом. Я чуть из машины не выскочила: лошадь! Но это была пони. На случку мужик привёз. А что делать, если надо?
После обеда Надя — в табун, а я — рисовать. Хватит с меня, товарищи, табуна, думаю.
Сижу себе спокойно, рисую. Окна нараспашку. Жара. Не купаюсь, заметьте, а рисую.
И тут, нате, входит какой-то тип явно уголовного вида с бутылкой пива (литра 2) и говорит:
Я,— говорит,— Саня — конюх на молодняке.
Я говорю: А я Ира, хрен знает что тут делаю.
Отлично,— говорит,— давай выпьем.
И я знаю, что никакой силой его из комнаты не выставить. Пока с ним не выпьешь.
— Не трусись,— говорит,— Я же просто побазарить пришёл чисто по-пацански. Что тебе в падлу со мной выпить?
Выпиваю.
Сам я с Урала.
А что же тебя сюда занесло?
Ну... Ты же знаешь, присутствует в жизни определённый идиотизм...
Что-что, а идиотизм действительно присутствует. Минут через двадцать мы братаемся, а ещё через десять мне удаётся этого Саню спровадить. Причем он остаётся в убеждении, что я — клёвая девчонка. Теперь будет со мной за руку здороваеться — я же его братан.
Так что у меня теперь полкончасти братанов.
Саня ушёл — Петро заглядывает.
Ирка, к тебе можно?
А домогаться будешь?
Да не буду я домогаться!
Ах, не будешь — тогда и нечего заходить!
Буду-буду!
Побегали с ним по комнате вокруг этюдника: вроде как он домогается, а я сопротивляюсь. Весело.
Ещё позже вечером Федька с Петькой уже вместе к нам пришли. Принесли мешок груш. И вина в пластиковых бутылках по полтора литра принесли. Это уже вишнёвое вино этого года подошло. Вкуснее кубанского вина ничего на свете нет. Принесли брынзы.
Какой сыр на Кубани! Душистый! Даже солёная брынза, какая хочешь: нозреватая, мягкая или плотная, упругая.
Сулугуни, который похож на рваную простынь; улыбаясь золотыми зубами, молодая армянка на базаре в Армавире ловко выполаскивает его в сыворотке, выжимает, шлёпает на весы. Или пряди и черчиль — сыр в виде толстых белых кос. Сыр, который больше похож на спагетти. Даже самый обыкновенный адыгейский, невероятно дешёвый здесь, какой-то необыкновенный, со своим замысловатым вкусом и вместе с тем с простым запахом молока...
Выпили вино. Сыграли в карты. Позубоскалили о Белом и Нинке. Федька с Петькой пошлых анекдотов порассказывали. Вдруг выяснили, что Петро в прошлом году был на практике в Англии. Порассказывал. Стало скучно.
Ирка, скажи что-нибудь,— говорит Надя, которая всё время молчит.
А что я скажу?
Пошли на биофабрику,— говорю.
Пучком!!!

Биофабрика — это соседний посёлок, куда вся молодежь, когда нечего делать, ходит. Ну и пошли. Вдоль кукурузы по стерне. Вдоль подсолнухов, склонивших тяжёлые головы.
Петро,— говорю,— скажи честно, ты по-английски когда говоришь, тоже букву "г" так произносишь (как нечто среднее между "г" и "х")? Girl, Great Britan? (Попробуйте, кстати, произнести — презабавно выходит.)
Я,— важно сказал Петро,— по-английски правильно произношу — г, г, г! — и произнёс совершенно чисто русскую "г".
Почему же ты тогда по-русски так не говоришь?!
Так мы и жили. Ходили на карьер купаться (Я — с Хемингуэем). Ходили в табун валяться и ничего не делать (Я — с Хемингуэем). Мотались к друг другу на конюшни. Дружно мешали мне рисовать. (Я ещё на спорте старательно ездила). Т. е. пребывали в совершеннейшем порядке.
Абрикосы отошли. Вишня, не нужная хозяевам, оставшаяся на деревьях, почернела и печально проглядывала в ветвях. Созрели яблоки и ранние, мелкие груши. Мелкая, похожая формой на яблоки, дичка. Началась алыча.
Синие, жёлтые, оранжевые плодики сгибали ветви к земле, барахтались в пыли. Больше всего нам с Надеждой нравилось одно дерево "на центре" — около центральной конторы. Мелкие, как виноград, оранжевые ягодки алычи, мягкие, сочные, перезревшие — качни ветку, тяжёлые оранжевые капли застучат по земле.
По дороге к плотницкой росли гибриды алычи и сливы. Крупнее алычи, размером с небольшие сливы, ароматные. Плоды созревали не разом, и дерево стояло разноцветное, как ёлка в новый год — зелёное, жёлтое, оранжевое, красное, сиреневое, совсем синее и матово чёрные плодики на самых верхних ветвях. Созрела терновка, которую совсем невозможно есть. Созрел тернослив, со специфическим терпким, черёмуховым вкусом, чёрный с ультрамариновым восковым налётом.
Вид тихих улочек с ровным рядом красно-кирпичных домов с зелёными рамами, зелёными заборами и воротами, с традиционно увитым виноградом внутренним двориком, алычи и яблони у заборов...
Неисчислимые гуси, серые и белые, белые утки с жёлтыми пушистыми утятами, куры с цыплятами, дремлющие в пыли рядом с откормленными домашней сметаной котами... Всё это как-то само собой стало привычным, умиротворяюще действующим, полюбилось.
Такие же тихие улочки с яблонями и гусями есть и в почти 300-тысячном Армавире, и в огромном Краснодаре. Надо только свернуть с главной улицы, пройти пару кварталов...
В конзаводе вообще всё было чистенько и аккуратно. Конюшни расположены ровным квадратом. Внутри — симметрично: левады, аллеи пирамидальных тополей и туй. Вдоль всех дорожек кустики посажены, и маленькая женщина каждый день любовно подстригает их в форме сердечек. Сами дорожки чисто выметены. В одной из левадок постоянно рыжий тяжеловозик, благодаря которому все рабочие лошади завода — рыжие, бегает, ржёт и бьёт огромным, как большая суповая кубанская тарелка, копытом.
Да что аллеи! В конюшне жеребцов на стенах картины висят! Вот так.

Лежим с Надеждой на бережку дальнего пруда (Я — с Хемингуэем). В пруду белые гуси как лебеди плавают.
Федька с Петькой приходят — им дядя Гоша сказал, где мы — тоже заваливаются. Лениво. Надежда по колено в воде бродит, лягух рассматривает.
Петька,— говорю,— подомогайся что ли.
Ой,— говорит,— подомогаюсь сейчас! — но не шевелится: лень.
Решили переименовать Надежду в Марусю, спели:
На речке, на речке,
На том бережечке
Мыла Марусенька
Белые ножки.
Мыла Марусенька
Белые ножки,
Плыли по реченьке
Белые гуси.
Кыш вы лятите,
Воды не мутитя,
Свёкор Марусеньку
Будет бранити...

Какие-то товарищи притащили на берег толстую белую кобылу и упорно пытались затолкать её в пруд, чтобы помыть. Вот и развлечение.
Вечером Надежда на работу направилась, а я — с ней за компанию. Не рисовалось мне что-то. В восемь пришёл табун. Табун приходил каждый раз по-новому, и смотреть на него было всегда интересно. Во главе табуна, как обычно, пришла серая в гречке Электив, купленная за границей за 60 000$. Суетились маленькие на фоне чистокровных верховых арабки.
Кобыл развели, задали овёс с отрубями. Собрались у ворот пятого номера. Степаныч с бригадиром Каскиным закурили. Тётя Валя и дневальная с шестого номера, та, что дежурила по ночам со сворой собак, облокотились на ограду левады. Вокруг развалились кудлатые, криволапые псы.
Ирка, Надька,— после некоторых раздумий спросила тётя Валя,— скажите, чем городские пятки моют?
Мы с Надей переглянулись.
Ну вот у нас,— она продемонстрировала свою,— пятки порепаны, мою, мою — всё чёрные.
Гля! — захохотал Степаныч,— Валька пятки решила отмыть! Чи какого паренька приглядела? Смотри, муж узнает!
Муж объелся груш,— тётя Валя не поддалась на провокацию, и уже нам: — Та всё как погляжу, так и подумаю за пятки; так чем моете-то, девчата?.
Да ни чем не моем особым-то,— говорю я растерянно, разглядывая левую пятку.
Надька тоже стоит — свою пятку разглядывает. Вторая дневальная тоже заинтересовалась чистотой своей пятки.
Тут из конюшни фетфельдшер выходит. (Она жеребятам температуру мерила: пневмония зачастила.)
Наминки?
Ещё более поздним вечером сидим под абрикосом, на котором абрикосы, слава богу, кончились, в вист играем.
Я играю, Надька и Федька с Петькой играют. Белый подошёл. Долго смотрел, как мы это делаем, и сказал:
Лучше бы вы в дурака сыграли. Ну, или в очко... — и ушёл.
Потом, правда, снова пришёл и уже с самогонкой. Мы с Надеждой пить отказались, Петька с Федькой — согласились. Только разлили — Сэм со стаканом ковыляет. Выпили — Хубул пришёл.
Моя кобыла что-то захромала,— печально сказал Хубул.
У Хубула кроме "Явы" ещё и лошадь была. Ахалтекинка. Не спортивная, дельная, а из тех текинцев, которых сушить надо и на стенку вешать любоваться. Не лошадь, а сказка. Песня. Из тех, что человеку, действительно, крылья. Весь завод время от времени ходил к Хубулу смотреть на неё.
Хубул выводил её в тонкой с бляшками уздечке, на тоненьком поводе, почти ниточке, ведь иначе с такими лошадьми и нельзя. И была она, как пойманный солнечный зайчик, цветом, как абрикосы и как пшеница. Была, как длинный воздушный шарик, из которого торговец шариками ловко свернул лошадку. И только самый последний человек на земле, мог сказать, что у неё курба на левой задней. Никто никогда не видел Хубула на ней верхом.
Моя кобыла что-то захромала,— печально сказал Хубул.
За его кобылу и выпили. Мимо прошла Нинка под ручку с незнакомым солидным мужиком. Нинка весело подмигнула нам, есть ещё порох в пороховницах, мол, загуляем завтра, мол. Мол, деньги будут. Жизнь несладкой ей на данный момент не казалась.
Пришёл Саня-конюх, пришли ещё какие-то братаны с самогоном, и мы с Надеждой поняли, что никакого винта уже не будет, и что пора перемещаться в пространстве. И тихо улизнули. Пошли на биофабрику. Вот такая она грустная женская доля. Ладно, хоть не пристали с выпивкой.
Но мы рано радовались. Так просто отделаться от местных нам не удалось. Первый к Надежде нашей братан мой Саня начал клеиться. С ней он брататься, видимо, не собирался. Ходил по пятам, когда не работал. А не работал он как-то слишком часто. Надьке пришлось ссылаться на Петро. У Петро начались неприятности...

А ко мне заимел интерес один из конмальчиков — Васька. После того, как он красочно рассказ, что на Пятигорском ипподроме проходила практику какая-то Аня, вела себя ненадлежащим образом (видимо, ипподром не уважала), и ему пришлось "дать ей в репу", я поняла, что моё дело — труба. И тут приехала ко мне подруга Лена.
Приехала Ленка, два дня ела абрикосы, а на третий сказала, что хочет на море. Ну и поехали скорее.
Впрочем, был ещё смешной момент. Ночевать Ленке было негде — кровати не было. Раскладушки достать не удалось. И тут Федька великодушно разрешил нам воспользоваться его комнатой, дал ключ, а сам пошёл ночевать к Сэму. Я в свою очередь — и тоже великодушно — уступила Ленке свою кровать, взяла подмышку подушку, простыню и Хемингуэя и пошла ночевать в Федькину комнату. Часов в 12 мы по разным комнатам мирно завалились спать.
Посреди ночи ко мне — т.е. к Федьке (он сказал, что зайдёт в пять утра взять кнут и сапоги, чтобы на работу, и я не закрылась, чтобы не будил) — вломились пьяные конмальчики.
Ты что тут делаешь,— говорят.
Сплю,— говорю.
Дай нам швыряло,— говорят, а сами уже по столу шарятся.
Боюсь,— говорю,— что все стаканы давно уже посреди пастбища почивают утерянные,— и чего меня такое красноречие разобрало?
Но конмальчики уже и сами это поняли. А стакан им видно очень надо. И тут чей-то одурманенный алкоголем мозг осеняет:
Давайте отрежем верх пластиковой бутылки из-под подсолнечного масла, завинтим пробку, и будет швыряло,— и режут уже.
Я сижу на кровати и терпеливо жду. Пусть, думаю, забирают, что хотят. А-то вдруг решат уточнить, уважаю я конзавод или нет. Но они отпилили и убрались из комнаты.
Самое смешное, что минут через десять до них дошло, что рядом была красивая девушка в одном халатике да ещё и лёжа, а они... Прибежали и давай в дверь ломиться. Но я иногда бываю очень сообразительной — не только заперлась изнутри, но и стол придвинула, и стулом подпёрла дверь.
Я,— говорю,— сплю. И советую не стучать и не орать в общежитии, потому что все спят.
Только уснула — опять стук. Тут уж меня разобрало:
Я,— говорю,— мартингал твою уздечку, сплю!
А конмальчики говорят Федькиным голосом:
Ты что, Ирка, совсем обалдела?! — т.е. уже 5 утра и я его в его же комнату не пускаю.
Разбираю баррикаду, открываю дверь.
Что тут было?
К тебе друзья приходили.
Что с моей бутылкой с растительным маслом?!
Конмальчики отпилили, чтобы самогонку пить.
А я теперь как буду?
А я что, по ночам охранять твоё масло должна?! Я вообще,— говорю,— чудом жива осталась, мне медаль надо.
С такой тёплой дружеской ноты началось утро. Я, правда, отвечала, уже вновь пребывая в горизонтальном положении, и фактически разговаривала во сне.
У вас что-нибудь есть поесть?
Мешок яблок.
Спать-спать-спать...
Но тут Федька завопил:
— А где мой кнут?!!!!!!!!! Ты им отдала мой кнут?!! Как я буду без кнута?!!!
Я открыла один глаз: по комнате бегает Федька в совершенно неприличном виде (видимо, он переодевался) и бросает на меня яростные взгляды: молилась ли ты на ночь Дездемона?!
Её богу,— говорю,— не виноватая я!
Но Федька кнут нашёл и говорит:
Всё пучком,— говорит,— не обижайся. Ты, на самом деле, клёвая девчонка.
Закрывая голову подушкой, я говорю:
— А ты, Федька, такой хороший... — и тут же засыпаю мёртвым сном.
(см. продолжение ПРАЗДНИК УРОЖАЯ или ЛЕТО В КОННОМ ЗАВОДЕ часть 2)

6 мая 2001 года  09:45:02
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

Ирина Мамаева ( Петрозаводск)
ЛЕТО В КОННОМ ЗАВОДЕ..

(не оформленный должным образом поток эмоций по поводу)

Примечание: имена, клички и названия изменены.

Я валялась на кровати и читала Хемингуэя. В чайнике варилась кукуруза. Причём, варилась посредством кипятильника — плитки не было. От кукурузы вся комната была наполнена сырым хлебным духом. Я посмотрела на часы — было без пятнадцати восемь — закрыла книгу, вытащила из розетки кипятильник и пошла на маточную конюшню: в восемь приходил табун. В восемь приходил табун. В восемь приходил табун, и больше ничего не надо было. Зачем здесь телевизор, когда в восемь приходит табун? Я обычно заваливалась в сене у первого номера с тем же Хемингуэем, читала и ждала табун.
Сначала за скирдами — всегда неожиданно — поднималась стена пыли, приближалась и останавливалась — табун пил. Потом пыли становилось всё больше, доносился топот, ругань табунщика, потом из-за старых абрикосовых деревьев вылетали галопом, крутя головами, холостые кобылы. За ними рысили подсосные с ошалевшими жеребятами. Потом уже ничего нельзя было различить: бурлящая гнедая река, прорвавшись между абрикосами и конюшней молодняка, заполняла всё пространство. Заходящее солнце делало их сказочно-золотыми, жёлтыми. Небо у горизонта было розовое.
Надя помахала мне рукой. У конюшни люди встречали лошадей. Конюхи бегали с разводками. Каскин стоял с длинной палкой, не давая жеребятам сворачивать мимо конюшни. Ветфельдшер в сарафанчике, знавшая всех лошадей в лицо, указывала конюхам, кого брать, а кто и не наш. Дневальная в халате и шлёпанцах помогала конюхам.
Лошади ждали. Самые умные обступили меня и жевали сено. Глупый рыжий жеребёнок тупо смотрел на меня и боялся пошевелиться. Табунщик остановился, сел в седле бочком и закурил. Вдруг гнедая река всколыхнулась.
Всколыхнулась: какая-то из молодых кобыл, забывшись, сунулась под морду старой, та кинулась на неё и пребольно ухватила за холку,— и пошло. Молодая ударила первую попавшуюся кобылу. Вся толпа кобыл бросилась вдоль забора. Подхватила кобыла табунщика. Чей-то жеребёнок с перепугу умчался к недостроенной конюшне и жалобно ржал там. С диким воплем: Держи Риориту!!! — промчался Каскин. За ним, как индеец, крутя разводкой, проскочил Степаныч. Солнце стало совсем красным.
Жили мы — я и Надя — в бывшей усадьбе братьев Никольских, всё это дело основавших, в усадьбе, где ныне помещалась контора кончасти, магазин и общежитие. Чтобы попасть в магазин, надо было всего лишь выйти из одной двери и зайти в другую за углом. Это нас и развратило.
Местные бабы преспокойно ходили везде в халатах и шлёпанцах (ещё у них был полный рот золотых зубов). Мы сначала держались: как можно? Но потом — боже мой! — представляете, какой соблазн накинуть халат и идти в тапочках в магазин, если он за углом? Магазин-то был за углом... На этом все удобства, правда, и заканчивались: туалет не работал, вода текла, когда ей заблагорассудится и её надо было подкарауливать, а плиты отсутствовали вообще.
Ах да, напротив входа в контору огромный — в полтора лошадиных роста — Пиромедон стоит. (Справка: Пиромедон — самая известная чистокровная лошадь Советского Союза. Скакал в Европе. С самыми лучшими лошадями планеты скакал. Он-то завод и прославил. И жокей его прославился на весь мир, Изгибов-то. Сейчас-то нет у нас в России ни одной лошади, способной составить конкуренцию английским или американским скакунам. Увы.) Но я отклонилась от темы. Так вот, воды в общаге не было. Что такое жить без воды на юге? Это ужас!!! Жить можно только от колонки до колонки, обливаясь по пояс вместе с одеждой. Причём одежда высыхает через десять минут. Всё время ходишь мокрой: от пота и от воды.
Самый-самый же ужас — седлать на спорте в 15-00, когда самая жара (тренеры рано утром своих лошадей работают, а смена в три седлает). Когда потеешь, просто сидя в теньке. А тут — в седло! Дышишь громче лошади. Ноги в сапогах плавятся. А Ирка — наш тренер — закручивает пируэты на Экскурсии и говорит: Учебной рысью без стремян марш! И рысим. А что делать?
Ужасно шесть лет толком не ездить и залезть в седло. Залезть в седло и стать в смену с детьми, которые ездят уже несколько лет каждый день. Ужасно знать, как надо ехать, и не мочь так проехать. И давали мне очередную машку, и плелась я в конце смены, пытаясь войти в ритм движения толстой рыжей лошадки.
Я скачу ленивым кентерком в манеже. Задний фон — увы, не дали в дымке, а домики и тутовник. А слева от манежа — дома: в канаве копошатся гуси. А справа от манежа — огороды: кабачки, тыквы, картошка, и возвышается над этим всем роскошный подсолнух. А если подняться на стременах, за огородами видны ещё огороды, потом поля, потом какие-то синие дали в дымке, от которых просто дух захватывает, потому что у нас на севере таких не бывает.
Зато кентер у машек хороший, ровный. Не то, что у этих спортивных махин — медленный, тяжёлый, будто сваи заколачивают. Отъезжу — меня Надя ждёт в посадки идти.
Над нами весь завод смеялся. Смеялся над тем, что мы в посадки ходим. Для них в посадках абрикосы собирать — последнее дело. Ну и зря. Абрикосы там разные. Большие, жёлто-оранжевые, и маленькие целиком оранжевые, такого ровного цвета, будто их в оранжевую краску окунали. Жёлтые и совсем белые. С чёрными некрасивыми боками, но сладкие-сладкие. Абрикосы со вкусом земляники. Мы ходили в посадки, как на работу. Наедимся — кажется, ну ни абрикоски больше не влезет! — чуть передохнём и опять — пора абрикосы есть! — ничего не поделать.
А сначала мы вишню ели. Роскошная вишня росла в огороде у завхоза кончасти дяди Гоши. На этой вишне мы провели всю первую нашу неделю в заводе. Но вишню есть труднее: от неё живот болит. Когда уж совсем невмоготу было — перелезали на черешню: две больших медлительных ленивца.
Жаль,— говорит Надька,— гамака нет.
Двух гамаков,— говорю: обидно, конечно, на ночь покидать такое замечательное дерево.
Завхоза мы любили. И за вишню с черешней, и за кресло, на котором я в общаге спала, которое дядя Гоша от собственного сердца — читай, из своего гаража — оторвал.
Утром — вишня, днём — езда, потом посадки...

По вечерам на спорте пили. Когда уходил старший тренер, когда все были накормлены и напоены и кобылы были препровождены в леваду. Пили на тарантасе, пили самогон и чачу, закусывая хлебом и салом, которое предусмотрительно брала с собой на дежурство ночная дневальная. Всё было как-то совсем мирно, по-домашнему, с собаками, курами и лошадьми рядом, с запахом сена. Старшие из мальчишек пили мало, боясь родителей, но важно и с чувством. Говорили о лошадях. Пошлили. Пошлили о лошадях. И не пьянели.
Дни текли размеренно, как в манеже — шаг-рысь-шаг-рысь-шаг-галоп-шаг. По субботам ставили маршрут. Так только и отсчитывались недели.
(По субботам перед прыжками пили. Пили "для смягчения руки". Прыгали.)
Надя,— говорю,— Надя, так жить нельзя! Нельзя есть столько абрикосов и так подолгу купаться на карьере.
Скучно,— говорит Надя.
Нельзя ходить с десяти до полдвенадцатого вечером от кончасти до центра и обратно, отбрыкиваться от местных и говорить ни о чём.
Скучно,— говорит Надя.
Надо завести посторонний интерес,— говорю.
Местные — такие ужасные,— говорит Надя.
Вдруг выяснилось, что с нами в общаге некий Федька жил. Просто уезжал куда-то. И вот, приехал. Федька — он свой человек, студент.
Таким образом, препроводили время в конзаводе я, Надя и Федька с Сибири. Потом Петро приехал из Краснодара, и наша компания обрела свою логическую завершённость. А до завода мы друг о друге и не слыхали. Только они делом занимались, а я дурака валяла. Я лошадей рисовала. С утра пораньше шла на спорт с этюдником. Привязываю лошадку к решётке и пишу её часа два. Или кобыл в леваде. Тех, что из Англии вывезены, и в табун их не пускают. Но что это за кобылы! Даже когда они стоят, кажется, что они скачут.
Лирическая вставка. И каждое утро с этюдником я бабку Тамару встречаю.
Анилина рисовать идёшь? — спрашивает.
Нет,— говорю,— не Анилина.
А Анилин-то вон там стоял,— говорит и машет в сторону одной из
конюшен,— тогда мой сын скакал ещё, а я дневальной работала... — и глубоко задумывается. Сейчас у неё внук скачет где-то в Пятигорске. Завтра я её снова встречу. Анилина рисовать идёшь? — спросит она...
Я, вообще-то, тоже хотела не дурака валять, а конюхом поработать, как Надька. А Надька хотела, не конюхом, а пастухом, как Федька. А Петро хотел бригадиром, как в прошлом году. Но как-то всё так устроилось, как устроилось, и никто не жаловался. Мне же директор сказал примерно следующее: Конюхи у нас есть, а рисовать никто не умеет — рисуй. И я рисовала.
Всё пучком,— сказал по этому поводу Федька.
Всё пучком,— согласился Петро.
Всё торчком,— отозвалась Надежда (наш компас земной).
Бочком, крючком, пятачком, червячком, первячком (первач — неочищенный самогон — ужасные ассоциации!), молочком (другое дело)... — сказала я (поэт хренов).
(На самом деле, как позже выяснилось, директор думал, что притащилась я в завод исключительно ради того, чтобы выйти замуж.)

Вечером мы с Надеждой пошли к дневальной — тётке Вале — кушать. Две тарелки знаменитого кубанского борща, когда сначала, пока варится картошка, делается "зажарка" — лук, морковь и свёкла с растительным маслом, потом в картошку кладётся капуста, потом зажарка, потом петрушки всякие, соль — и готово. На второе — тушёная нутрятина — мягкая, не то, что говядина или баранина, вкусная, для нас, северян, не привыкших к свинине, душистая, в отличие от специфического запаха утки... Фаршированные перчики, кабачки, с золотистой корочкой. Чай краснодарский, 38 рублей килограмм. Вот уж чай так чай — пьёшь и понимаешь, что это чай. Сидит тётя Валя, пьёт чай, на булку сгущёнку мажет, а сверху собственную сметану жирностью под 50% против 15 магазинных. На этой сметане яичницу жарит из 10 яиц от своих кур — не подгорает.
Кушать к тёте Вале мы тоже ходили, как на работу. Ешь — и потеешь. После чая выползаешь на полусогнутых — сил нет. Ещё тётя Валя нам отдавала бесплатно "кисляк" -т.е. простоквашу, которую мы очень любили. Дочка у тёти Валя была конюхом, муж её — жокей, и были они на тот момент вместе с тренотделением в Москве.
Только вышли от тёти Вали — завхоз дядя Гоша на своём драндулете (читай — мопед с кузовом) едет:
Ну что, девчата? Тощие-то стали! Заходите, огурчиков дам. У вас на севере, небось, и огурчики не растут?! — произнося "огурчики" с непередаваемой письменно, раскатистой "г", звучащей, как нечто среднее между "г" и "х". На Кубани все так говорят.

Сено у первого номера кончилось. За сеном поехали к жеребцам. Запрягли Лыжу. У Лыжи смешно поставлены шея и голова — будто в сугроб под углом флаг воткнут и полотнище обвисло. И копытный рог у неё растёт неправильно. Взяли вилы и меня с собой, скорее просто за компанию, и поехали: я, Надя и её напарник, который в пятый раз, но на этот раз уж точно навсегда, собирался жениться.
Кобылы ночью гуляют в левадах (подсосные с жеребятами отдельно от холостых), и им на ночь кидают сено. Мимо прошли жеребчики. Заволновались из-за Лыжи, которая и ухом не повела. Пастух — Белый, небольшого роста, казалось, он только шутки ради влез на тяжёлого тёмного мерина, так, прокатиться — помахал нам рукой.
А на конюшне (на матках то есть) пьют пиво... — многозначительно сказал Надькин напарник.
А когда там не пьют?.. — сказала Надька, не обращая внимание на намёк.
Мы с Надей не пили. Не пили со дня приезда. Пугали этим местных. Ну разве что на спорте, что бы не обижать людей, выпили по стопочке. Правда, первые две недели жили мы у бабки. Снимали комнату. А теперь в общаге живём. И как-то уж шибко все беспокоиться начали. Местные то бишь. Мужеская половина.
Зато на нашей конюшне (на матках то есть) меньше всего матерятся,— сказал Надькин напарник.
Это точно,— говорю.
На прочих, действительно, матерились больше. На спорте мне вообще сразу сказали: Кто не курит и не пьёт, и не матюгается, в конный спорт не попадёт — пусть и не старается. И я поняла, что конный спорт мне не светит.
С каждым днём местные смотрели на нас всё косее и косее. Боже мой, ну не пьёт человек — ну и что? По их понятиям, видимо, "что". Точнее "кто". Враг народа. Подрыватель моральных устоев. Не уважающий весь конзавод и каждого в отдельности.

И тут приехали конмальчики из Пятигорска. (На соседнюю со спортивной конюшню привезли из Пятигорска молодняк.) Конмальчики вернулись уставшие, дёрганые, но с деньгами. И начался дебош. Нас с Надькой сразу вся кончасть запугала: сидите у себя, не вылезайте, не показывайтесь. Легко сказать — сидите у себя! Конмальчики сразу прознали, что есть новенькие девчонки, кровь у них взыграла, и мы купили большой замок, чтобы закрываться изнутри.
Тучи сгущались.
Пришлось принять единственно верное решение.
Выпьем,— говорю.
Выпьем,— говорит Надя.
Надо сказать, стоило нам показаться из общаги, как вся мужеская часть населения до смерти радовалась (а конмальчики радовались в квадрате): девчонки!!! По очереди пристраивались рядом, обнимали энтак невзначай, но крепко и шептали в ухо: Пивка? (Варианты: винца, самогонки).
Местные — такие ужасные,— сказала Надя.
Надо,— говорю,— с Федькой и Петькой выпить и погулять у всех на виду. Они сочтут, что мы заняты и отстанут.
Сказано-сделано.
И вот сидим мы посреди бела дня и пьём пиво около крылечка общежития. Там под абрикосом столик стоит, и там все — вся кончасть — пьёт.
Абрикосы падают на землю с таким звуком, будто кто-то идёт, ночью — будто идёт кто-то с дурными намерениями. Падают, потом лежат там и гниют.
Сидим. Хорошо сидим. Я сижу. Надя сидит. Федька с Петькой и деньгами. Ещё у нас сало и хлеб.
Сэм подошёл. Сэм ещё в начале сезона вышел из порядка — разбился на скачках. Думали, ходить не будет. Но Сэм ходил. Правда по-тихонечку, бочком, но появлялся всегда в нужном месте в нужное время: где пили. Нюх у него был, у Сэма, на это дело. А что ему ещё, разбившемуся, в заводе делать, когда он и делать-то ничего не умеет, кроме как скакать на чистокровных лошадях? Что ему делать, как не ходить бочком и пить?
Белый подошёл. Принёс самогонки. Стал рассказывать, что он в кубанские казаки записался. Продемонстрировал чуб.
Хубул подошёл. Хубул — тоже табунщик.
Подошла Нинка — местная непутёвая женщина. Попросила выпить. Выпила. Сказала, что жизнь у неё несладкая.
Хубул,— говорит Хубулу,— Жизнь у меня несладкая, Хубул. Возьми меня в жёны, Хубул.
Тебя Белый возьмёт,— сказал Хубул.
Я женат,— сказал Белый. А Белому всего-то лет 18-19.
Вам-то хорошо,— сказал Петро,— А нам с Хубулом в три часа пасти.
Нинка с Белым остались, Сэм повёл носом и поковылял в центр (видимо, там пили), Петро с Хубулом пошли седлать, а я, Надя и Федька пошли на пастбище — в табун.
(см. ЛЕТО В КОННОМ ЗАВОДЕ -Продолжение части 1)

6 мая 2001 года  09:46:30
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

4. ЛОШАДЬ

У цыган все лошади — Орлики. Даже если это кобыла. Но наш Лошадь был существом мужского полу, но, правда, несовсем… Был он конём, проще говоря, мерином. Но звали мы его почему-то — Лошадь. Наверное, всё потому, что учились мы уже в университетах, где-то подрабатывали, а лошади, казалось нам, остались, где-то далеко в детстве. И вдруг — Лошадь.
Интересно, если сосчитать все часы, которые я простояла, проходила, продержалась за вожжи, катая детей на площадях и в парках, сколько получиться? Неделя? Месяц? Больше? А уж изучила я нехитрое на первый взгляд дело проката досконально. И подумалось мне, а почему бы не начать работать на себя? Да-да, не на Марфу Петровну с восемью классами образования, но имеющую четыре лошади, не на разные конно-спортивные комплексы, которые пусть "конно", но далеко не "спортивные", не на …
Сначала я обзавелась санями. Настоящими, самодельными, правда, но росписными санями. Подбила заняться этим подругу. И перезнакомилась со всеми цыганами пригородов в поисках лошади. И, представьте, нашла.
Цыгане лошадей с закрытыми глазами видят. Лошади у них всегда — золото. Крепкие, чтобы пахать, покладистые, чтобы хлопот меньше. Это вам не нервные полукровки. Таким был и Лошадь. Держать его во время запряжки — ещё чего! Можно было смело уйти попить на
дорожку чаю — Лошадь стоял на том же месте, где его оставили. Лишь завидев перед собой ровную дорогу, он пускался спокойной рысью, а не — страшно вспомнить — бросался вперёд каким-то сумасшедшим аллюром, как наши застоявшиеся рысаки.
Как-то выдался трудный день: тепло, народу много, музыка гремит — праздник. И мы устали, и наш Лошадь как-то поскучнел. Пора домой ехать. Самое плохое в катаниях — возвращаться, а возвращаемся мы всегда шагом — кому за вожжами сидеть. На заднем сиденье можно развалиться, прикрыться попонкой и даже вздремнуть, а впереди — мёрзнуть, мёрзнуть, мёрзнуть. И что-то мы в этот день никак договориться не могли, залезли обе на заднее сидение — и не с места,— Но!,— говорим Лошади,— Пошёл!
А он взял и пошёл. Дорога по набережной, прямая. Едем. Вожжи за передок замотаны. Дальше перекрёсток. Наш уверенно сворачивает куда нужно. Дальше по дворам. Едем. И впрямь, у лошадей отличная память. Только подумали — свернул Лошадь не туда.
А нам уже ужас как интересно: что дальше. Лошадь идёт-идёт, потом вероятно начинает понимать, что идёт-то он куда-то не туда, сомневаться начинает, шаг замедлять. Остановился в конце концов, головой мотает:
Товарищи, зашёл я не туда, прошу прощения, выведите вы меня горемычного, очень уж домой хочется.
Направили мы его на путь истинный.
Поднялись в горку, вывернул он на ровную дорожку — улицу Первомайский проспект. Вздумалось нам побыстрее поехать — а вожжи-то брать не хочется, не дотянуться с заднего сидения до вожжей.
Ничего,— говорю,— сейчас рысью поедем. И ну кричать страшным басом: но, пошёл! Лошадь наш ушами прядал-прядал, голову вскидывал, обалдел совершенно от таких звуков за своей спиной и рысью побежал. Через переезд, правда, пришлось под уздцы вести:
там асфальт старательно от снега очищенный — приходилось вам на санях по асфальту ездить?

Уже в пригород въехали — встал наш коник. Встал, голову опустил, вздыхает тяжко: Не могу, мол, дорогие мои, я и шага больше сделать, сил моих больше нету. Стоит. А что стоять? Конюшня — милый маленький сарайчик, где слева коровка, а справа порась — сама не
придёт. Понял это наш Лошадь, осознал зловещую необходимость причинно-следственных связей мироустройства, вздохнул поглубже и пошёл потихоньку.
Вот такой он был, наш Лошадь. А ещё он был тёплый и мягкий.

6 мая 2001 года  13:46:41
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

3. ЛОШАДИ И СОБАКИ

Не секрет, что лошадники, часто сами имея собак, собак недолюбливают. По крайней мере так у нас повелось. А всё отчего? Оттого, что где мы своих лошадей проезжаем, туда обязательно и собачники со своими питомцами лезут. Ну ничего бы ещё собаки у них
нормальные были, а то… Не смог толково выдрессировать — нечего с поводка спускать. Тот, кому случалось уноситься на нервной лошади с широкой просеки в чащу лесную из-за очередного глупого кобелины, неожиданно вцепившегося в конский хвост, тот поймёт, о чём я. А что поделать? Где лошади — там и собаки. Но я не об этом.
Кроме лошадей, конечно, я больше всего на свете люблю собак. Обожаю. Особенно фокстерьеров. Фокстерьеры — самая собачная собака на свете, и никакой другой породе с ними не сравниться. Самые добрые, открытые, весёлые собаки. Так появилась у меня моя Керри. Признаюсь, мне случалось встречаться с собаками, не обращавшими внимания на лошадей (уже хорошо), с собаками, уважавшими лошадей, даже с собаками, затевавшими с лошадьми игры в загонах… Но первой собакой, страстно и самозабвенно полюбившей лошадей, оказался мой собственный фокстерьер.
Любовь её выражалась сколь странным, столь и естественным для выражения собачьей любви способом: Керри при любом удобном случае пыталась пристроиться облизывать лошадиную морду. Но, увы-увы, по причине роковой разницы в размерах — проще говоря, не дотянуться было — ей редко это удавалось.
Первый раз Керьке повезло, когда вечно сонная кобыла Луша завалилась спать в свежеотбитом и посыпанном опилками деннике, а конюх забыл запереть дверь. Углядев сию конюхову оплошность, я сунулась в денник и застала следующую картину. Довольная и счастливая моя Керри сидела напротив Лушкиной морды и и старательно её вылизывала. Кобыла же на действия, производимые с её мордой, не обращала ни малейшего внимания. И слава богу,— подумала я, т. к. уже не раз выгоняла свою собаку из денников, где она радостно прыгала в ногах у лошади, старавшейся попасть по ней копытом. Потом Керри наконец-то поняла, что залезать в денники не следует, залезать перестала, хоть на меня и обиделась.
Второй Керькиной удачей был пони по имени Дуэт.
Пони девочек катает,
Пони мальчиков катает,
Пони бегает по кругу
И в уме круги считает,
— всё как в песенке. Стой лишь разницей, что пока вышеозначенные мальчики и девочки садятся в тележку, моя Керри, стоя на задних лапах, облизывает ему физиономию. Не круги Дуэт считал, а размышлял о том, как плохо быть маленьким и иметь за ушами низкую дугу, которая даже голову задрать не даёт.

И третий раз везло на общение с непарнокопытными мой собаке, когда я ту самую Ловкую на ферму гоняла. Я заезжала домой покушать, а кобылу, ослабив подпруги, привязывала во дворе своей девятиэтажки. После того, как, вернувшись, я однажды застала верхом на ней сразу трёх нетрезвых людей, один из которых уверял меня, что Будённый — это его прадед, я стала оставлять своего храброго и любвеобильного фокстерьера охранять Ловкую. Одно другому не мешает,— думала Керри, вылизывая морду кобылы, которая, задремав, низко опускала голову. И всем было хорошо: и мне, и Ловкой, и Керри, и фермерам, и детям моего дома, которые
имели возможность видеть настоящую живую лошадь под окном.

6 мая 2001 года  13:49:38
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

2. ЛОВКАЯ

Вся штука была в том, что Ловкая знала, что она сильнее человека. И, причём, намного сильнее. Было дело, гоняла я несколько вечеров подряд кобылу владимирской тяжеловозной породы под седлом из города на ферму; километров 17 выходило расстояния. И она, кобыла эта, знала прекрасно, что сильнее меня в несколько раз.
Для меня всегда было загадкой, почему она вообще позволяла людям седлать себя, запрягать, заставлять что-либо делать.
В первый же раз, когда я, впихнувшись между Ловкой и стеной её узкого денника, пыталась оседлать её, кобыла, тяжко вздохнув, решила привалиться к стенке, чтобы, очевидно, вздремнуть часок-другой. Теперь-то я знаю, что сделано это было нарочно, но тогда,
чувствуя себя, как сосиска в хот-доге, я битых полчаса, с прижатыми по бокам руками, дёргалась и ругалась: ударить ни рукой, ни ногой гадкое животное мне не удавалось. Хлыст был совершенно бесполезен. Бить хлыстом Ловкую можно было сколько угодно.
Когда же ей это надоедало, она разворачивалась и диким галопом неслась на ферму или, если это происходило где-то далеко, в любую сторону; в городе или на дороге она кидалась на проезжую часть, так что волей не волей её приходилось останавливать.
В делах фермерских проку от неё не было никакого. Простоять на дороге полчаса или ни с того ни с сего развернуться, когда уже практически добрались до места назначения, и припустить на ферму, растеряв по дороге чуть ли ни всю поклажу, а под конец въехать телегой в новенькую машину — обычные её выходки. Пахать на ней было сущим мучением. Фермеры, их дети и их работники периодически посещали травмпункты. Страховые компании предпочитали с ними не связываться.
Вопрос в том, почему они её не продавали?..
Никакого загона около фермы не было, и в дни, когда работы не предвиделось, Ловкая отпускалась на все четыре стороны. Что делает обычная лошадь, оказавшись на воле? Побегает немного и начинает жевать траву; что поделать, у лошадей на первом месте еда, еда, еда… Ловкая была необыкновенной лошадью.
Ловкая отправлялась в деревню. Сначала любимым её развлечением было подкараулить одиноко идущего человека и поскакать прямо на него, а в последний момент свернуть в сторону и скрыться в клубах пыли с довольным видом. Или ещё. У влюблённых парочек этой
деревни было почему-то заведено прогуливаться вечера напролёт по дороге до переезда и обратно. Ловкая поступала следующим образом: она просто пристраивалась идти следом за влюблённой парочкой. Она просто шла и всё. Сначала метрах в десяти сзади, потом в пяти, потом расстояние сокращалось до двух метров… Обладающим особо крепкими нервами она в конце концов начинала наступать на пятки. Кричать на неё, кидать камнями и т. п. было бесполезно. Многие поворачивали назад. Горе тем, кто пытался удрать: Ловкая гнала их до деревни, а часто и по деревне под хохот невольных зрителей. Влюблённые Ловкую ненавидели. Кто мог сосчитать, сколько пар распалось из-за того, что кавалеры бросались удирать первыми, а Ловка сосредотачивала своё внимание на девушках?.. В конце концов любовь как таковая просто перестала иметь место быть в этой деревне.
Ловкая переквалифицировалась. Она обратила своё внимание на магазин. Магазин работал с 9 утра, и к этому времени около него уже стояла огромна очередь, которая с открытием набивалась вовнутрь: в 9:30 привозили хлеб. И тут появлялась Ловкая. Она вставала задом
к дверям и на любую попытку открыть их отвечала внушительной силы ударом. Этого уже население пережить не могло. Фермерам был отправлен ультиматум, и Ловкую выпускать перестали.

Самое странное было то, что в промежутках между всеми этими выходками Ловкая послушно возила дрова и сено, катала детей и знакомых, смирно паслась у фермы.
Трясясь на её спине долгие 17 километров тёмной зимней дороги, я думала: "Почему, почему всё-таки Ловкая позволяет себя заставлять что-нибудь делать? Почему, сломав одни оглобли, она послушно даёт себя завести во вторые, запрячь, и везёт тяжелейшую телегу безропотно, куда укажут вожжи?". Иногда мне казалось, что я знаю ответ.
Путём долгой борьбы, огромного количества сломанных о круп Ловкой прутьев и огромного синяка от падения мы пришли к компромиссу, установив точные границы, где каким аллюром мы передвигаемся (и так все 17 км). Мне пришлось смирится с тем, что Ловкая терпеть не могла любых прикосновений к поводу кроме команды поворота или остановки, а ей — с тем, что каждый вечер, когда она, отработав, возвращается домой, на её спине находится кто-то, кто почему-то думает, что одна она бы не добралась.
А фермеры… А что фермеры? Любили они её — самую отвратительную лошадь на свете.

6 мая 2001 года  13:50:56
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


* * *

ЛОШАДИНЫЕ ИСТОРИИ
Ирина Мамаева
(г. Петрозаводск)

1. ВИСМУТ

Висмут, которого иначе как Васькой не звали, был замечательно-пегим мерином, в чьих жилах намешано было крови не менее трёх верховых пород. Привезли его из Москвы. Ещё не испорченный прокатом, он был добродушен, весел и мягок в езде. Описываемое мною событие состоялось в то благословенное лето, когда в лагерь летнего отдыха из конюшни была затребована, с обещанием взамен пособить кормами, добронравная лошадь. Конюшенные с радостью согласились; а вместе с лошадью, то есть с Васькой, в лагерь отбыла моя подруга с девочкой-помошницей.
Лагерь, расположившийся на берегу озера в сосновом бору, был сама сказка. Погода, что для этих широт несколько непривычно, стояла превосходная. Работы Ваське было немного. Большей частью он пасся или спал где-нибудь в теньке. Одно омрачало Васькино счастье: комары. Пастись Ваське приходилось в лесу, в этом самом чудесном бору, который таковым Ваське не казался. Привязанный к сосне верёвкой за недоуздок, в тщетной попытке уйти от маленьких кровопийц, он запутывался накоротко и к вечеру прямо-таки распухал от укусов. Ваську мазали дёгтем.
Когда верёвка пропала, все вздохнули с облегчением. Васька — по понятной причине, а Ленка, подруга моя, потому что Ваську ей было жалко до слёз. С тех пор Васька стал разгуливать по лагерю совершенно свободно. Опять же, был он добродушен, спокоен и в сарайчик свой ночевать приходил чуть ли не вовремя, зная, что там его ожидает мерка овса.
И ещё одно. Ежедневную проездку Ленка обычно заменяла купанием с заплывами. А её помошница после этого до самозабвения тёрла Ваську щётками с мылом, так, что его общирные белые отметины издали казались розовыми из-за просвечивающей сквозь шерсть кожи. После водных процедур лоснящийся на солнышке мерин обычно бывал облит составом от комаров с апельсиновым запахом, невесть откуда взявшемся вместо окончившегося дёгтя. Признаюсь, что более чистой лошади в жизни мне видеть не приходилось. Так и слонялся он по лагерю, распространяя вокруг себя аромат апельсинов, уступая, как истинный джентльмен, дорогу
всем встретившимся. Дети от Васьки были без ума. Из-за них-то всё и вышло.
Началось вот с чего. Испокон веков, что называется, велась в лагере среди детей привычка хлеб из столовой таскать и на карнизах на сухарики сушить. Чтобы ночью, значить, под одеялом эти сухарики сгрызть. Так оно и было, пока вольный мерин Василий Батькович про это дело не прознал, после чего хлеб, не успев превратиться в сухарики, стал с карнизов первых этажей исчезать. Дети же, вместо того, чтобы рассердиться, обрадовались и стали для Васьки ещё больше хлеба таскать. И приучили его в открытые окна в комнаты заглядывать. И Ленка этому поспособствовала. Приманит его хлебом, уздечку нацепит и прямо с подоконника ему на спину залезет. Это если ей прокатиться вздумается.
И ещё одно. Однажды страдающий от жары Васька додумался зайти в один из корпусов с запасного входа. И скромно встал у стеночки. Прохладно, хорошо, комаров, опять же, меньше. Ваське понравилось. Детям тоже.
Через неделю Васька уже по-свойски шастал по палатам первых этажей: в гости. Где хлеба перепадёт, а где и сладкого печенья. Так продолжалось, пока не пришла пахнущему апельсинами мерину идея подняться по лестнице на второй этаж. Или может дети ради смеха хлебом заманили?.. Только залез Васька на второй этаж вожатского корпуса и, почуяв запах сладкой выпечки, зашёл в первую налево комнату. Комнату кокой-то там начальницы. Начальницы, которая подписав договор о найме на работу одной лошадиной силы, об этой самой силе забыло начисто. Она и в лагере-то появлялась редко. А если появлялась, то мало что вокруг замечала, кроме деловых бумаг. Не знаю, что чувствовала эта начальница, когда в её комнату неожиданно ввалилась лошадь и, не моргнув глазом, слопала великолепный яблочный пирог, испечённый в честь приезда уважаемой гости, но то, что не любовь к братьям нашим
меньшим, это точно.
Ленку и помошницу её строго отчитали, договор с конюшней расторгли…
И, если вы попадёте как-нибудь в лагерь отдыха на берегу озера, вы не увидите выходящего из соснового бора пегого, как корова, мерина, приветливо кивающего вам головой.

6 мая 2001 года  13:52:34
Ирина Мамаева | wwweird@mail.ru | Петрозаводск | Россия


И. Мамаевой

Ирина, я посетила ваш замечательный сайт, но, к сожалению, не нашла гостевую книгу, приходится писать здесь... Очень многое хотелось бы вам сказать... Зайдите в стихи, пожалуйста,— я под "ужасным" впечатлением...

7 мая 2001 года  10:07:54
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


типа Золатая Рыбка

Ходил типа на рыбалку, поймал маленькую рыбку, куда такую, да она как будто рот открывает, что-то шепчет, может Золотая, отпустил на всякий случай. А сам подумал, хорошо бы пивка, вдруг приятель на берегу объявился, пива предложил. Я спросил его, может, ты, меня и до дому довезешь, Изволь, отвечает, довезу. Пришел домой и жене рассказываю, может это мои желания от Золотой рыбки сбываются, а она мне говорит: Они сбываются не потому, что Рыбка Золотая, а потому, что желания твои такие простенькие, если у тебя еще одно желание осталось, то, прежде чем просить, хорошо подумай. Я думал, думал, и лучшего не придумал, сказал :хочу, чтобы у меня исполнилось желание, такое какое я пожелаю. Сижу и жду, не знаю чего пожелать. Какое желание то, не унималась жена, назови какое-нибудь, например. А я говорю, например хочу веселую жену. Ну и бестолочь, засмеялась жена, даже не знает, чего пожелать. Ходит она по дому и смеется, а меня вот сомнения обуяли не уж-то рыбка то была впрямь Золотая. Или я чего не понимаю?

10 мая 2001 года  11:18:47
Alx | MO | RF


Tetraedr

Путешествие к Храму Свободы (Валхалла-2).

Лето наступило неожиданно. Довольно банальная фраза для начала очередного рассказа, но что поделать, так оно и было на самом деле. Жара нахлынула на город и затопила его, как еще недавно вышедшие из берегов реки затопляли окрестные луга и долины. Делать на следующий день было конкретно нечего. Поэтому я еще с вечера решил устроить небольшое путешествие по окресностям – сидеть дома в такую духоту не хотелось, хотя кое-какая, именно сидячая работа у меня была.
И вот, проснувшись пораньше, (да, чуть не забыл, день был праздничным, и в городе планировались толпы снующего народа, которые мне были совсем не в радость – я был здесь чужаком, и их веселье было мне малопонятно и малознакомо), я решил побыстрее перекусить и немедленно выбраться из города.
Дорога проходила по весьма живописной местности. Справа была ясная и чистая гладь воды, слева над дорогой нависали скалы, покрытые то лесом, то кустарником, то зарослями плюща или других ползучих растений. Проникая тонкими и цепкими корнями в скалы, в мельчайшие невидимые трещинки, вызванные нерамномерным расширением и сжиманием камня от жары и от холода, они все дальше и дальше взламывали и дробили его, медленно, но наверняка, что поделать – у растений есть вечность, недоступная людям, и они могут щедро потратить годы и годы на расшатывание одного единственного камешка или трещинки, что недоступно нам, людам, спешившим прожить свою жизнь как можно быстрее и беспорядочнее. Да что сказать, времени нам на расшатывание камней отпущено совсем немного, срок поджимает, и мы вынуждены кряхтя и потея вгрызаться в камни рычагами и кирками, прилагать грандиозные услилия для возможно никчемного дела. Да и вообще, все мы частицы этой природы, и смысл нашего дальнейшего существования также неясен, как и жизнь этой зеленой былинки на прибрежном утесе.
Куда же я все-же направлялся? А я и сам толком не знал в тот момент. Просто, подальше от суеты, людей, домов, цивилизации... Поближе к земле, траве, воздуху и солнцу. Просто бездумно передвигался вдоль реки, надеясь увидеть что-то новое и интересное, встретить еще одну маленькую частичку чуда и сохранить ее в недрах своей памяти. Вскорее дорога свернула в лес и сверкающая в лучах стремительно поднимающегося солнца вода стала лишь немного проблескивать между стволами деревьев, и молодой, распускающейся и поэтому свежайше-ярчайшей листвой, еще не испытавшей на себе ни дуновения пыли, ни дождя, еще не успевшая огрубеть и налиться темно-изумрудыми и каменно-тяжелыми соками. Просто так, просто листья. Просто растут, еще не зная о предстоящей им работе по очистке воздуха, по запасанию биомассы для выживания зимой, не зная о том, что совсем скоро опять наступит осень, и их короткий срок, выданный по присуждению каких-то высших природных сил, закончится.
Мне было удивительно хорошо в тот день. Стояла изумительная погода. Солнце было еще весенне-нежное, и не давало такого бессмысленного жара, который придет позднее, когда лето войдет в полную силу. Все дела были сделаны, перспективы казались ясными и чистыми, как зеленеющие холмы молодого леса. На лугах отражением солнца горели ярко-желтые молодые одуванчики, и, когда я остановился, чтобы размять ноги и немного прогулялся по юной луговине, запачкал ноги их желтковой пыльцой. Впрочем, я даже не стал их отряхивать, сочтя дурным тоном отказываться от этого подарка расцветающего луга. Я чувствовал наполняющий мои легкие ветер – это был ветер свободы, ветер долины, ветер умиротворения и единения.
Вскорее, мне показалось, что среди деревьев появился просвет – это могла быть большая поляна. И я решил повернуть в ту сторону. Да, это и вправду была огромная поляна, находящаяся на гребне или утесе стоящей над водой горы. А на самой оконечности это горы виднелось нечто огромное и желто-зеленое, в тон только что увиденным мной весенним цветам. Уже не сдерживая шага я, терзаемый любопытством, ускорился к этому нечто. И вот, наконец, деревья расступились и я почти выбежал на поляну и тут же остановился, чтобы сделать передышку и разглядеть в деталях то, что стояло на вершине холма над водой.
Да, это был действительно он, Храм Свободы! О котором я много слышал, но все не удосуживался добраться до него и разглядеть его поближе. Да я и вообще не знал до этого, что это такое и зачем оно. И вот я, совершенно неожиданно попал к его подножию. Возможно, это судьба, или некий символ, потому что это величественное круглое строение с огромным зеленым куполом было действительно символом ушедших веков, прогремевших войн, обретенной свободы. Итак, переведя дух, я стал рагзлядывать Храм внимательнее, медленно обходя его против часовой стрелке по протоптанной дорожке. Храм представлял себе сложную систему желтых цилиндров и белых колонн, стоящую на сером гранитном постаменте. К двери вела огромная и величественная лестница, также из серого гранита. П окружности храма, на большой высоте, на желтых квадратных постаментах, высотой в дерево стояли статуи, держащие в руках щиты с названиями городов или местностей, а над самой верхней галлерее Храма, напротив купола шел еще один ряд статуй, меньшего размера. Потоптавшись еще немного у начала гранитной лестницы, я все-же решился подняться и заглянуть внутрь.
…Сперва я как бы ослеп после яркого околополуденного солнца. Потом я ощутил дрожь от непривычного (почти летом) какого-то пещерного ледяного холода. Но все эти неприятные ощущения довольно быстро прошли, и я начал озираться вокруг, пытаясь постичь великий смысл и тайну этого сооружения. Первое, что мне бросилось в глаза – выложенная на великолепном блестящем мраморном полу надпись:
«Народ никогда не должен забывать, почему Война за Свободу была необходима и почему он победил».
И далее:
«посвящено воинам-освободителям».
По внутренней окружности храма также стояли статуи, держащие в руках щиты с названиями великих битв прошлого. Да, теперь я понял: Храм Свободы – это символ крепости, символ свободолюбия и готовности до последнего защищать родную землю.
По узкой винтовой лестнице я поднялся сначала на внутреннюю, а потом и на верхнюю наружнюю галереи. Оттуда открывался замечательный вид на окружающие меня леса, горы и города. Неудивительно, так как сам Храм стоял на высоте нескольких сотен метров выше уровня воды. Я обводил взглядом горизонт, пытаясь разглядеть где-то вдалеке белые контуры Валхаллы – еще одного, не менее значительного памятника древности. Тщетно. Валхалла была слишком далеко, скрытая за рядом гор и холмов. А жаль. Эти два монумента были символами одной эпохи, принадлежали к одному ансамблю, существовали в едином порыве. А может быть так и было задумано древними. Наверное, их местоположение было выбрано не случайно, а по велению каких-то тайных озарений или традиций. И наполнено неведомым нам древним смыслом, развеянным ветром по окрестным пространствам. И постигнуть его, даже с высоты обретенной свободы нет возможности у людей настоящего. Время стирает грани, окатывает камни, выветривает скалы и превращает их в холмы. Остаются только намеки, только основа, только вечность, запечатленная стараниями древних зодчих и заботливо сохраненнная поколениями.
Обойдя верхнюю галерею по кругу, я спустился вниз, сначала в прохладу внутреннего зала, а потом опять на солнечную лестницу-вход, еще раз оглянулся назад и направился к дому.

10 мая 2001 года  12:18:00
Tetraedr | tetraedr@hotmail.com | Regensburg | DE


е.шварц

два+клена

ыа

10 мая 2001 года  18:35:26
Xcvb | srgh2@sd.sg | Xfdgh | Sfgh


е.шварц

* * *два клена

жили

10 мая 2001 года  18:38:27
маша | vadimkonyaev@yahoo.com | пермьfdgh | россияfgh


* * *

хочу читать талантливые произведения! ! !

10 мая 2001 года  23:28:38
13 | London | Britan


Женская логика
быль

Вчера был в хорошем настроении и купил жене шоколадку:
— Ты же знаешь дорогой, что есть много шоколаду вредно -сказала она принимая шоколад.
Если ты мне и завтра принесешь шоколад, я его выброшу в ведро.
Пришел сегодня домой и первый ее вопрос:
— Ну, как принес шоколад?
— Нет не принес.
— А почему? обиделась жена: Вот жадина пожалел купить плитку шоколаду
— Так ты же его не хочешь. Ответил я
— Во-первых, я тебе не говорила что не хочу. Во-вторых, Ты меня лишил удовольствия выбросить его в ведро. А в-третьих, что с ним сделать, когда ты бы мне его подарил, я бы сама решила.
— Так я сбегаю куплю, ответил я.
— Нет уж спасибо, твое фальшивое внимание мне не нужно.
Из народной мудрости: Да если хочешь угодить женщине не слушай, что она тебе говорит

11 мая 2001 года  08:51:53
Alx | MO | RF


Фрагмент из повести "Принцип Криницына"

Оставив автомашину во дворе у Варенцовых, мы пешком отправились к реке, а идти-то – всего ничего, с километр, пожалуй. Уже смеркаться начало, как мы остановились на пологом песчаном берегу речки Черной, поросшим кое-где ивняком и черемухой. Напротив нас, на противоположном берегу, темнел лес, загадочный, замерший на ночь.
— Егорий, ты собери сушняк и занимайся костром. А мы с Валерой палатку поставим.
— С бредешком пройдемся? Ушицы бы сварили, однако.
— Сварим-сварим, ты костер готовь.
За этим трепом я не переставал думать о Филе, девушке его – Вике. По приезде мы перекинулись парой слов с Нюрой о дезертирстве Филиппа. Для нас было очевидно, что Филя оставил свою часть не случайно ведь, а связан его побег с Викой. Как же мне помочь этим ребятам, ума не приложу. Межде прочим, я как-то видел мать Фили – Зинаиду. Знаете, это была стройная, темноволосая женщина, ходила медленно, плавной какой-то походкой, как лебедушка плыла. А лицо у нее, как у многих женщин с хроническими болезнями – «лик мадонны» это, вот что: матовость кожи, удлиненный овал лица, глаза крупные, усталые, с поволокой, но смотрят прониконовенно, всепонимающе. Мне понятен такой взгляд, взгляд человека, знающего о скором уже и печальном исходе своей жизни, взгляд человека, живущего на свете исключительно для исполнения долга, в данном случае – материнского. Говорят: в чем и душа у человека держится? – материнским долгом и держалась.
Мы прошлись с Валерием бреднем у берега, один раз и зашли, а поймали рыбы столько, что на уху – с избытком: здесь и пескари, с десяток окуней, язи крупненькие да несколько линей. С ведро поймали! – ну, и рыбалка! Егорий бегал по берегу в ожидании улова, как мальчишка, покрикивал, рыбу нам распугивая. Кабы он не был нам приятелем, так отлупили бы мы его, как пить дать – отлупили бы. Нам светила луна, лунная дорожка на речной глади почти не колеблется – так незаметно течение. Уха почти готова была, распространяя вокруг чудные ароматы, а Егорий, выпив водки, рассказал нам очередную байку из своей богатой событиями жизни.
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………

Мы с интересом слушали Васильича. Рассказывать он был мастер, что и говорить.
Уха, между тем, сварилась, и мы уже разливали ее по большим эмалированным блюдам, как рядом с костром неожиданно для всех нас возникла из темноты фигура высокого человека в длинном, до пят, плаще и в шляпе. Мы даже испугались немного от неожиданного появления этого человека. Валерий даже вскочил на ноги, но я тут же его успокоил, так как узнал в неожиданно появившемся человеке старого учителя математики Александра Максимовича Заботина. Это моих приятелей могло удивить, что такой старик мог по ночам бродить по берегу реки, по лугу в одиночестве. А я его знал немного, знал о его чудачествах и нелегкой жизни, что была у него за плечами, и не удивился. Не удивился и представил ему моих товарищей.
— Присаживайтесь к огню, Александр Макимович. А чего Вы по ночам одиноко бродите? — спросил его Валерий.
— Ночами я и вообще ходить люблю, потому – мыслям простор, а мысли мои никому и так-то не мешают, а ночью – тем более,— скорее пошутил, чем утвердительно продекларировал, Александр Максимович. – Это, Ваня, все твои проверенные товарищи, как и ты – детективы?
— Да-да, Александр Максимович, при них Вы можете говорить все, о чем мне сказать пожелаете.
— Я был у Варенцовых, а вас уж не застал, так решил, что найду у речки. Покос где у Варенцовых, я знал, ну, думаю, и вас отыщу. Ты, Ваня, как я понял, о Филиппе Груздеве знаешь кое-что? А я, вот, о Вике, Виктории, тебе рассказать хочу. Была она у меня три дня тому назад. Я ее знаю хорошо, училась она у меня. Вика Кузнецова прекрасно училась, и я был уверен, что поступит она на медицинский факультет. А кому поступать, если не таким способным ученикам? В отличие, как я заметил, от городских, сельские парни и девушки чаще цельность душевную сохраняют. Из них потом не то специалисты, а и Человеки прекрасные вырастают. Уехала Вика поступать, да по конкурсу и не прошла. Но не растерялась, а пошла в медицинское училище. А чтобы на жизнь хватало, она по ночам дежурства санитаркой взяла на станции скорой медицинской помощи. Сумка там медицинская тяжелая, так, по ней как раз – девчонка она крепкая. Директор училища хватом тем еще оказался. Девочек, что постройнее и покрасивее, просил (а то и приказывал, мне почем теперь знать?), выступать с музыкальными и прочими номерами в ресторане отеля, в ночном варьете. Да все нагишом норовил их там выставлять. Не сам, конечно, а через подручных заказчиков. Деньги, видать, директору шли какие. А с варьете, понятное дело, девочек забирали на развлечения тузы денежные. Вика не соглашалась на это позорное действо, парень ведь у нее – Филя Груздев, а она ждала его из армии, любила…
— Вы, Александр Максимович, ушицы-то, ушицы – попробуйте. Стопочку опять же примите вот,— прервал Заботина Егорий Васильевич.
— Стопочку приму, а вот есть не хочу,— ответил старый учитель, выпил поданную стопку водки, не поморщившись, и продолжил свой рассказ. – Так из озорства, а, может, и грубо как, затолкали Вику в автомобиль, да и свезли к большому начальнику в какой-то дом загородный. Она точно не видела – куда именно, но, по некоторым признакам, определила, что, вроде бы, в нашу сторону. Там и изнасиловал ее мужчина видный и пожилой какой-то. Предварительно ее чем-то укололи, и не чувствовала Вика физической боли. Наутро отвезли ее домой, в город. Там уж и приключился у нее душевный срыв. Чем-то ведь еще укололи так, что ломота во всем теле у нее стала приключаться. Так на станции скорой помощи какой-то сердобольный паренек ее еще раз уколол каким-то лекарством. Мне она сказала, что, вроде, морфием. С тех самых пор стало ей все нипочем, потому – колоться стала регулярно. Помощником ей в этом был все тот же паренек из станции скорой помощи. И совсем девка пропадать стала, героин уж в ее «рационе» появился. Видать по всему, что написала обо всем Виктория Филиппу. Не могу ее упрекать в этом: дело у них серьезное – любовь. Так кому, как не любимому человеку, о беде поведать? Спохватилась только вовремя, да приехала в деревню Березовку, ко мне и обратилась за советом. Как, значит, ей быть? А тут еще история эта с Филей. Завертелось все не на шутку.
Александр Максимович еще «принял» немного, помолчал, а все ждали продолжения рассказа.
— Я к тебе, Ваня, ехать в город собрался на завтра-послезавтра, а тут – ты сам здесь. Уж подсоби, как сможешь. Жалко ведь детей-то. Кто с Филей по совести теперь разбираться станет? А с Викой как быть? – ведь это наркомания у нее? Я Вику как увидел – удивился прямо на нее: была девушка справная да красивая, румянец во всю щеку, глаза блестят. Чертенята в глазах прыгали веселенькие, а теперь – не узнать девку: худенькая, бледная вся из себя. Глаза все также большие, только тусклые и безжизненные. Погибла девочка.
— Вику постараемся найти. Созвонимся с доктором знакомым в городе. Он найдет и попробует помочь. Александр Кирпичников, слыхали, может? Он в городе известная личность, многие болезни неизлечимые вылечивает, какие и профессора иные вылечить не могут. А с Филиппом – не знаю, что и сказать. Постараемся помочь, но там – как знать… Валерий вот Русинов многих прокурорских и судебных личностей знает. Не уговорами, так деньгами постараемся взять их. А что делать? – не мы первые взятки даем. Нас к этому всех надолго, видать, приучили. Для благого дела ведь. Иначе, пропадет парень.
— А вы когда отплываете? Я на берегу вас ожидать буду. А тебе, Ваня, я кое-какие свои записи, что за многие годы накопил, передать хочу. Самому мне они уже ни к чему, людям в это время будут, пожалуй, неинтересны. А ты, может статься, что-то любопытное для себя отыщешь. Вот на берегу и передам. Так когда ждать-то?
— А уж теперь через сутки, считайте. Даже и не знаю теперь, как плыть с таким «грузом». Все мысли о том, как тем ребятам помочь.
— Хорошо-то как! – проговорил Заботин, оглядевшись и вздохнув глубоко.- А я ведь в свое время хотел еще в Средней Азии остаться. Теперь вижу – нет лучше родных наших мест.
— А чего же Вы одиноким остались? – неделикатно, на мой взгляд, спросил Егорий.
Старый учитель Александр Максимович Заботин надолго замолчал. Мне показалось даже, что он и вовсе отвечать на этот вопрос не будет, но Заботин заговорил:
— До войны здесь у меня была девушка, но так получилось, что в самом начале войны я в плен попал, из концлагеря меня освободили американцы, забрали для поправки здоровья аж в самую Америку. А как домой нас привезли, так свои же в новый плен определили. На шахты в Таджикистан и отправили. До пятьдесят восьмого года я там руду добывал. Женился там, да неудачно – не сошлись характерами. А здесь моя девушка бывшая, не дождавшись, замуж уже вышла. Откуда ей знать, что я живой, если по извещению было известно, что пропал без вести? Домой вернулся к разбитому корыту. Судьбу испытывать еще раз не стал. Одной жизнь испортил, другой… А как еще раз кому испорчу?
И снова надолго замолчал Александр Максимович. О том, что ему жизнь искалечили, он и словом не обмолвился. Долго мы сидели молча. Напоследок Валерий спросил, как, вроде бы, и не к месту, и не ко времени:
— Александр Максимович, а Бог есть?
Это мне так думалось, что не ко времени вопрос был старику задан, а Заботин – будто о Боге в тот миг и думал, потому что ответил сразу. Только с расстановкой и негромко, почти шепотом. И сдавленно, как простонал, знаете:
— Есть…Бог… Пойду я, ребята. Счастливо вам «корабль» свой построить.
Он встал и пошел прочь, и уже издали донеслось до нас, будто прошелестело:
— Так я жда-ать буду – на берегу-у…

13 мая 2001 года  14:30:56
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


Фрагмент из повести "Принцип Криницына"
Продолжение

Ночь за разговорами пролетела, как один миг. Вот уж и появились едва видимые признаки рассвета: ночной мрак стал не так густ, небо на востоке как будто посветлее стало. Мы с Валерием так и не ложились в приготовленную палатку, лишь Егорий Васильевич сладко похрапывал, переливчатый его и потешный храп забавлял нас иногда с Валерой, но мы по преимуществу разговоры свои вели все ближе к теме о задевшей нас трагедии, произошедшей с Викторией и Филькой.
— Что же Зинаида? – ты видел ее? Пойти бы ей в военкомат, что ли. Ведь в районном военкомате знают, что одна воспитывала она Филиппа. Да и сама больна болезнью хронической,— спрашивал меня Валерий.
— Видел я Зину. Я боюсь, как бы не подстрелил кого Филя по случайности. Злой он на обидчиков девушки своей, вот что. Это разве случайно автомат он захватил? Ладно бы на обидчиков зло только имел, а то, если с ним «бзик» какой психический произошел, так он всех, кто повстречается под горячую руку, постреляет. Военкомат сейчас Зинаиде не поможет ничем. Если бы найти Филиппа да уговорить его с повинной явиться, пока дел каких не натворил.
— В любом случае и Виктории помочь надо. Пусть утром Егорий позвонит из села приятелю – Александру Кирпичникову. Можно бы и в милицию городскую позвонить, да там такие дураки встречаются – хуже еще чего наделают.
Совсем почти рассвело, небо на востоке уже заалело, вот-вот первые солнечные лучи брызнут золотом на росные луговые травы. Птичий гомон все громче и громче, новый день нарождается. Через луг, напрямки, идут Нюра с Петром Николаевичем.
— Если хочешь – иди спи, Валера, а я с Варенцовыми покошу.
Подошедшая к нам Нюра разулыбалась, стала вытаскивать из большой корзины кринку с парным молоком. Я не буду пить: знаю, что от смеси молока с самогоном деется. А вот Валерий, тот с удовольствием за кринку ухватился. Ну, у всех по-разному бывает. Погляжу, как его организм прореагирует на такой коктейль. Надо бы и Егорию присоветовать – пусть молочка попьет.
— Валера, ты бы Егорию снес молочка – пусть испьет с утречка. Нет-нет, Нюра, я не буду. Дядя Петя, косу мне давай, да пойдем-ка, пожалуй, косить. Первый прокос – за кем?
— Я – косарь неплохой, но истина дороже: пусть Нюра моя первой идет. Я, хоша и мужик, но лучше, чем Нюра, в селе никто ведь не косит,— видно, что с гордостью за супругу, проговорил Петр Николаевич, с лукавинкой доброй на нее при этом взглянув.
Мы косить будем, а приятели мои будут под моим наблюдением: с луговины все видно, что на берегу делается.

Впереди косила Нюра, ее широченные прокосы меня поражают. Трава – как выбрита. Росточка ведь небольшого – ну, как это у нее получается? И я попробовал ей подражать: и приседал слегка левой ногой к концу прокоса, и косу вел не быстро – с оттяжкой. Нет, не получается. Может, коса у меня не так остра, как у нее?
— Нюра, а пройдись-ка ты лопатником по моей косе. Вроде, как не остра она. Или не отбита хорошо? – едва дыша от усталости промямлил я.
Нюра хитровато усмехнулась, но ничего мне не ответила. Взяла мою косу да и выточила. Ну, попробую еще… Нет, все не так, как у Нюры. Я изредка подымаю глаза и посматриваю на своих приятелей: как там они строят-вяжут плотик? Егорий машет топориком, Валерий пилит. Вот Егорий осмотрелся по сторонам – убежал в кусты, придерживаясь одной рукой за задницу. Долгонько его не было, как и Валера убежал. Правда – из деликатности – в другую сторону от Егорьева места. А как вы хотели? – это вам урок: не мешайте самогонку с парным молоком. А они из жадности-то по литру молока выпили – вот оно им и дает прикурить.
— Все, шабаш! – это Нюра, несмотря на свою железную выносливость, не выдерживает нагрузки – устала. – Отдыхаем.
Вот это намахали! – громадная выкошенная поляна перед нами. Так еще бы, ведь часов шесть, почитай, без перерыву косили. Если еще будем после отдыха косить, то с таким темпом – я упаду. Лучше бы уж без всякого перерыва, когда мышцы сами, как в автоматизме, машут и машут, как заведенные. Боли в мышцах я пока не ощущал, но чувствовал какую-то закаменелость в спине и в руках – от пальцев до плечевых суставов. Нюра смилостивилась над нами с дядей Петей. Он, как я вижу, хоть и не так устал, как я, но дышит тоже часто. Пот нам лицо, грудь заливает. Воды, полцарства за глоток воды! Мы пошли к приятелям моим и вместе уселись в тени черемух. Нюра расстелила на траве широкое вышитое вафельное полотенце и выставила на него еду: окрошка, отварная курица, картофель, сваренный в «мундире», зеленый лук, редис, ржаной хлеб.
— Пожалуй, что косить пока не будем: пусть то, что скосили, просохнет малость. Просохшую траву мы в валки к вечеру сгребем. Солнце так палит, что к вечеру хорошо просохнет. Ну, а будет вечером время, так и покосим,— сказала Нюра.
— А вы что «натворили? – сросил я у приятелей.
— Плот почти готов, настил да шалашик небольшой смастерим и – вперед! – подвел черту «флотоводец» Егорий.
— А ты не забыл, что тебе надо идти в село и позвонить Кирпичникову? – спросил я Егория.
— Вместе с Русиновым сейчас сходим – это нам недолго.
— Александр Максимович-то очень вчера вечером убивался по Филе и Вике, виду хоть и не подавал, а глаза у него беспокойные были, а голос – так, прямо, дрожал,— вставил фразу Петр Николаевич.
— Утречком, как пойдем на плоту по речке, встретить нас он обещался,— заметил я.
Мы славно перекусили, и я разлегся на травке отдохнуть, а приятели мои немного посидели, да и отправились в село. Разморенный усталостью и полуденной жарой, я задремал. Полчаса всего и дремал, а открыл глаза – Нюра с лукошком подходит. Успела уже в лес сбегать. Походила по закраинкам и насобирала большое лукошко черники и земляники лесной.
— Ваня, поешь вот ягодок с молоком.
— Не откажусь, пожалуй,— соблазнился я ароматом лесных ягод.

Плот мы осматривали с дядей Петей. Хороший плотик: длиной метра четыре с половиной будет, в ширину увязаны капроновым шнуром и сбиты скобами шесть толстых сухих еловых бревен. Осталась малость – настил положить. А шалашик, пожалуй, и ни к чему. Дождь будет – палатку на берегу поставим. Разве что – продукты и вещи укрыть от солнца. Вскоре Валерий и Егорий Васильевич возвратились из села и сообщили мне, что дозвонились до Кирпичникова. Тот обещался найти Вику.
— Я зашел ведь к военкому районному, он тоже переживает за Филю. В селе все друг друга знают. Ищут Филиппа: и милиция, и спецназовцы армейские. Пока не нашли,— сказал Русинов.
— Ладно, давайте достроим наш «корабль», как выразился Александр Максимович, а там – видно будет, что делать дальше,— резюмировал я.
Часам к пяти вечера мы с приятелями закончили работу и придирчиво, со стороны, оглядели свое творение. Плот был – на загляденье! Сзади мы смастерили руль. Приготовили шесты, которыми будет отталкиваться от речного дна для ускорения плавания.
— Рулить буду я,— решил Егорий.
Ну, Егорий, так Егорий. Он нам нарулит!
— Отдыхайте, а я пойду подсоблю Варенцовым: сгребем сено в валки,— сказал я своим друзьям.

***
Нюра с дядей Петей еще, оказывается, покосили вдвоем.
— Этак, пожалуй, за неделю и с покосом управитесь,— высказал я свое предположение Нюре.
— Не сглазь, Ваня. Лишь бы погода не подвела. Нам много для одной-то коровушки да теленка не надо.
Мы пошли сгребать просохшую за день траву в валки. На соседнем участке сгребали сено двое пожилых уже людей – мужчина и женщина. Рядом с ними в помощницах работала спиной ко мне стройная девушка с загорелыми ногами и руками. Она была в светленьком ситцевом платьице в голубой горошек. Голова повязана белой косынкой, из-под которой выбивались непокорные пряди волос пшеничного цвета. Сзади она была хороша. Я нет-нет да и взгляну на нее – не обернется ли она лицом ко мне. Нет, все не поворачивалась. Но вот, наконец, удача улыбнулась мне. Девушка, обернувшись в мою сторону, мимолетным цепким взглядом окинула меня и неожиданно улыбнулась, обнажив в улыбке ослепительно белые и ровные зубы. Мне и за десяток метров видны были веселые искорки в ее голубых васильковых глазах. Вот хороша девчонка!
— Понравилась? – увидела мои восхищенные взгляды Нюра.
— Кто это? – спросил я у нее.
— Соседей наших, Голубевых, дочь будет, Натальей кличут. Вань, вот бы тебе невесту такую. Ей уже ведь лет девятнадцать-двадцать будет. Учится в городе вашем на юриста. Скромная девушка. Эй, Иван Васильевич, тетя Сима, Бог вам в помощь,— громко крикнула Нюра соседям по покосу.
— Спасибо, Нюра, тебе за доброе слово. И тебе Бог в помощь,— ответила пожилая женщина, которую Нюра называла тетей Симой. – Это кто это в помощниках-то у тебя?
— Иван Андреевич, родственник наш из города,— с горделивой ноткой за меня проговорила Нюра.
Наталья вновь окинула меня взглядом, но взгляд у нее уже был, пожалуй что, какой-то испуганный. Чего это она испугалась? А у меня сердце запрыгало вдруг от непонятного пока чувства. Все окружающие звуки и запахи, бывшие до того привычными и не ощущаемыми остро, вдруг обрушились на меня каким-то неведомым доселе шквалом, и жар сковал все мое тело так, что дышать стало невмоготу. Я все пытался поймать взгляд девушки. Вот она опять взглянула на меня, и вновь какая-то искра проскочила между нами, а меня вновь окатило жаром. Да это что же за наваждение-то со мной?! Ну, девчонка и девчонка. Таких, наверное, тысячи по земле ходит. Глянула только, а я и обомлел. Уж и успокаивал я себя, защищаясь мысленно, но беззащитно, как я уже понял, от возникшего неожиданно чувства к этой девушке. А имя какое замечательное! – Наталья…

С Варенцовыми мы распрощались, когда солнце катилось к закату. И эту ночь мы с приятелями решили провести на берегу реки, чтобы пораньше выйти в плавание. Я в несколько смятенных чувствах (в воспоминаниях о Наталье Голубевой) решил побросать спиннинг с берега. Егорий разжигал котер, а ко мне сзади тихонько подошел Валерий и молча встал рядом, наблюдая за тем, как я забрасываю спиннинг и нет-нет да вытаскиваю на берег рыбу. А рыба хорошо шла: за полчаса ловли на уху наловил. И тут удача благоволила ко мне – поймал-таки стерлядочку. По локоть будет – хороша!
— Как думаешь? – стоит мне с Леночкой роман «закручивать»?
— Валера, женщина она хорошая, порядочная. Это – мое мнение. В женах она будет верная, потому – работящая и из простой семьи. А там – кто ж его знает? Ты сам смотри, не спеши, присмотрись, чтобы не ошибиться опять.

После прошлой бессонной ночи и от усталости после сенокоса, сковывавшей меня, я буквально падал и решил пойти спать после сытной ухи на свежее почти просохшее сено. Попышнее уложив сено, я свалился на него в ароматах клевера, кашки и луговых ромашек, как все вдруг заслонили мне волны не менее ароматных волос. И глаза, блестевшие в темноте ночи!
— Ната-алья, – с придыханьем и восторгом от неожиданной радости прошептал я,— как ты здесь оказалась?
— Молчи-и,— так же шепотом ответила она и припала своими губами к моим губам.
Все окружающее потеряло для меня всякий смысл, меня закружило в бурном водовороте ощущений, каких я еще не испытывал никогда. И свод неба с миллиардами звезд то опускался, то вновь взлетал ввысь: только я и она, только я и она. И небо, и медовые ароматы свежескошенных трав…
В этих-то ощущениях пьянящего аромата луговых трав и пышных волос девушки я провалился затем в тягучий сладостный сон. Но что это? Пространство на глазах искривляется, вдруг, и земля становится вогнутой. На этой вогнутости явственно различимы наш город вдали и, с топографической точностью, неизвестное мне здание из красного кирпича в окружении цветущих лип, какие-то и совсем неизвестные места, озеро… Меня начинает раскачивать на гигантских качелях: туда-сюда, туда-сюда… Неожиданно я стремительно начинаю падать вниз, и земная поверхность подо мной становится плоской. Я отчетливо вижу приближающуюся речку Черную, медленно несущую свои прозрачные голубоватые воды. Кричу от страха, но крик и мне не слышен, и вонзаюсь с этим беззвучным криком в речную воду, мне не хватает воздуха, я барахтаюсь в воде и не могу всплыть. Но вот вода становится вязкой, совсем густой, и я с ужасом вижу, что и не вода это вовсе, а кровь. В этом ужасе я и вскакиваю, силясь понять – где же я? С трудом, но реальность вплыывает медленно в мое сознание: рассвело, вот луговина с легким парком, подымающимся над лугом и речной гладью, вот птичий гомон все громче и громче…
— Фу-у, – стряхиваю я с себя остатки сна с его цепенящими душу ужасами, – приснится же такое!
Я огляделся вокруг. А где же Наташа? Или это тоже мне приснилось? На примятом сене рядом я увидел голубую шелковую ленточку, впопыхах и в смятенных чувствах забытую девушкой, и взял ее с нежностью, припав к ленточке губами. Вот, оно – доказательство моего сладостного грехопадения.
— Эге-ге-ей! – во всю мощь моей широкой груди возвестил я окрестности ликующим криком, даже птицы на миг замолкли от изумления, только приятели мои храпели невдалеке в палатке то басом, то баритоном. Этих и из пушки не разбудишь! С разбегу, сбросив на берегу одежду, кидаюсь в речную воду, вздымая вверх тучи брызг. Жить – хорошо, а хорошо жить…
***

13 мая 2001 года  15:03:49
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


* * *

Будьте любезны, скажите кто-нибудь: насколько это плохо. Это ведь мои первые опыты... Особливо — к 13 и Ежику, как наиболее строгим критикам,— обращаюсь.
С уважением, Владимир.

13 мая 2001 года  15:07:31
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


* * *

Многоуважаемый Владимир !!!
Хорошие вещи, но уж больно длинноваты...
кое-что захватывает.
Но тяжко большие тексты читать.

14 мая 2001 года  00:47:47
13 | London | Britan


* * *

Уважаемый Владимир,
Повесть читается с интересом,
однако горечь судеб людей,
всё время подталкивает прервать чтение.
Принципы же людей показаны интересно,
принципы разговоров, жизней и судеб.
Успехов Вам в дальнейшем творчестве!

14 мая 2001 года  13:07:58
William | Штуттгарт | Германия


* * *

УВАЖАЕМЫЙ ВЛАДИМИР !!!
Забубеньте что-нибудь коротенькое, но душощепательное.
Про нашу Совейскую жизь.

Тоска меня гложет по 50-60
Лучше мы жили тогда.... блин...
Хотя и молоды были.
...можно и 70-е захватить.
С уважением .13.

14 мая 2001 года  23:35:27
13 | London | Britan


* * *

P.S. душО- от слова душОнка так мне боле нравится...

15 мая 2001 года  00:04:20
13 | London | Britan


* * *

Быть может, вокруг крутятся луны и центр — я. Быть может, мир существует только для меня и специально для того создан. Эта улица для меня, эта машина промчалась для меня, девушка улыбнулась для меня. Когда я открываю книгу, можно подумать, кто-то лихорадочно и в спешке генерирует ее — для меня. Трудности и успехи вижу только я. И не существует моего мира для других. Быть может, в глубине кусочка графита сидит такой-же, как я, и для него тоже генерируют страницы, придумывают деревья, обрывы, журавлей. Так для чего я, и тот в графите, смотрим и слушаем бред, который подносится нам. Ведь тут, среди четырех солнц и пяти красных стен стоит лишь подумать и появится и тот, что в графите, и журавли, и я. А может не стоит и думать? Сесть где-нибудь с флягой медовухи и пить пока не уснешь, потом проснуться поесть, поразмножаться и опять фляга. На улице говорят, что суть в размножении. И все, что сложнее того, придумано сошедшими с ума. Ибо не нужно того им для этого.

15 мая 2001 года  15:06:11
абсолютер бегиннер | бегиннер@островок.де | экс-по-штадт | фатерлянд


* * *

Владимир Солодовников пропал в творчестве...
АУ, вернитесь !!!

18 мая 2001 года  23:44:04
13 | London | Britan


Осколки
1-й осколок. Егор и Танечка

Шел последний из вступительных экзаменов на лечебный факультет медицинского института – химия.
***
Химию Егор Попов знал прекрасно. Еще бы ему химию не знать! В девятом классе средней политехнической школы, которую он в этом, 1970-м году закончил в маленьком рабочем поселке, случился с ним пренеприятный казус. Гонял Егор в хоккей на льду пруда с приятелями, и «залепили» ему в глаз шайбой. Глаз в районной больнице сохранили, но ушиб глаза и подвывих хрусталика надолго вывели Егора из учебного процесса в школе. Явился на занятия он уже к концу зимних каникул, провалявшись на больничной койке два месяца. Учительница по химии, Людмила Ивановна Беляева, ни в какую не хотела аттестовать Егора. Он и так к ней, и этак, но … нет, говорит, не могу аттестовать, потому – даже и отметок у тебя за вторую четверть нет, а в первой четверти ты ведь едва на тройку предмет мой тянул. По правде сказать, Егор и по другим предметам, от лености своей и озорства, учился не блестяще. Но чтобы вот до такой стадии дело дошло, что и не аттестуют даже – такого не ожидал Егор. До конца каникул оставалось меньше недели, и Егор упросил-таки преподавателя: отвечу, говорит, по всем параграфам, как минимум – на четверку. Ну, отвечает Людмила Ивановна, ежели на четверку ответишь все темы – аттестую, так и быть. День учил Егор, другой… Поначалу по причине завсегдашней его лени не получалось у него ничего, но затем стало проясняться в его мозгу понемногу: и что такое валентность, и о периодической системе Д. И. Менделеева в голове уложилось. И как открылось ему! Так, видать, открылись когда-то Сергию Радонежскому откровения Божии, что из неуча деревенского стал тот самым грамотным и известным на Руси святым. Структуру химических соединений, формулы химические зримо стал Егор осязать, да так, что хоть ночью его буди, спрашивай чего из курса химии – без запинки ответит. На испытании, что ему устроила Людмила Ивановна, ответил Егор блестяще. Учительница только глазами хлопала. Как же ты, говорит, Егор, раньше-то плохо так учился, если такие сложные истины слету можешь усваивать? Пятерку, говорит, тебе поставлю ведь.
Так и началось у Егора восхождение в ликвидации неграмотности. Что химия? – по всем предметам стал он успевать. Звали дружки гулять – а погулять-то хотелось, хотя и на коньках по звонкому льду пролететь либо на лыжах по лесу пробежаться – не шел Егор, покуда уроки не выучит. Сверх программы школьной «Физику» Лансберга освоил, вперед класса далеко ушел, задачи перерешал, так хоть из девятого класса – в институт. Но закончил он десятилетку с блеском. Медаль не получил: тянули книзу долги за прошлые классы. Да Егор за медаль не переживал. Теперь он твердо знал: главное – знания.
И нужно бы Егору всего ничего для поступления в институт: четверочку бы за химию получить, и все, он – студент! Радость-то какая для матери его была бы: сын из такой семьи большой, где детей только шестеро, и – на тебе – врач. Это ведь соседка их, завистливая Шурка Заботиха, со злости от этакого ошеломительного успеха Егора Попова прямо – лопнет, либо в колодец, где они воду набирают, заместо ведра улетит. Егор сидел за передним столом, аккурат перед экзаменатором, и живо представил себе эту картину, как, значит, Заботиха, превредная эта баба, летит вниз глубочайшего колодца с растопыренными толстыми ляжками и орет: «Все равно не верю, что Егор да врачом станет!». Картина эта до того показалась Егору потешной, что он разулыбался весело, потерявшись мыслями на далекой своей родине. А экзаменатор, суровый мужчина с кустистыми смоляными бровями, едко сделал Егору замечание:
— Готов, так иди да отвечай, а не лыбься, не девку на танцплощадке зажимаешь. Иди, тебе говорю,— совсем уже сурово, хотя и негромко, закончил фразу преподаватель.
От такого грубого окрика Егорушка, злого слова и от матери своей сроду не слыхавший, словно осатанел: мысли его вспять пошли, наслоились друг на друга, как пирог слоеный. Формула – ведро с колодцем – валентность-ковалентность – баба Заботиха… Это ничего, силой воли Егор мысли свои собрать смог бы, но случилась, и совсем уж некстати, эта оказия: села отвечать за соседний стол к другому преподавателю девчонка-тараторка. И до того она громко и часто тараторила, что мысли у Егора, и без того спутанные, вовсе в разные стороны улетели. Краем глаза он взглянул на нее и подумал про себя:
— Ишь, зараза уродливая, частит, как прорвало ее. Будто сотню лет ей говорить не давали, заговори-ила… как же…
Как ему удалось собраться – не описать. Отвечал на билет, а к концу ответа экзаменатор даже милостиво уже на Егора посматривал, даже подмаргивал ему согласно и доброжательно. Ответил и – как от сердца отлегло. Только не совсем, видать, мозги его знатно разработались. Вышел уже из аудитории, где экзамен принимали, и вспышкой ему озарило все настолько, что хоть обратно беги к преподавателю и прощения проси. В задаче последней, где требовалось записать нитробензол, он заместо нитрогруппы к бензольному кольцу аминогруппу присобачил.
— Девчонка эта, замухрышка никудышная, попутала,— подумал он, едва не заплакав от этакой досады. – Влепят мне трояк, как пить дать – влепят. А тройки мало, с тройкой не наберу проходной балл.
До объявления результатов экзамена оставалось по Егоровым подсчетам часа полтора – никак не меньше, так как еще с десяток абитуриентов ждали своей очереди на ответ по своим билетам. И пошел Егорушка в расстроенных чувствах по аллеям медгородка, где расположились так желанные ему кафедры, лаборатории. Около вивария, в котором надрывались лаем собаки, он встретил молодого вихрастого парня в заляпанном разноцветными пятнами медицинском халате. Парень этот курил. Егор, в жизни своей не куривший, прошел, было, мимо, как ни с того, ни с сего (и не хотелось ведь, как черт попутал!) попросил у него сигарету. Парень без слов, как взрослому, Егору сигарету подал и прикурить дал, а потом спросил у Егора:
— Ты на каком курсе будешь? Или еще поступаешь только?
— Да вот, думаю поступить к вам. Как у вас тут? – профессора толковые есть? – и вообще…,— Егор покрутил кистью руки неопределенно, что означало…. А что означало – Егор и сам толком не знал, но стоял перед парнем приосанившись: впервые к нему, как к ровне какой, такой крупный (в глазах Егора, конечно) научный сотрудник мединститута обращается.
— Да ничего так, жить, вообще, можно.
— А Вы здесь кем служите?
— А при собаках я лабораторных.
— А-а-а…,— разочарованно протянул Егор, принюхавшись к неприятному запаху, исходившему от парня, и отошел в сторону, на лужайку, вздыхая разочарованно. Участие ему бы желательно было, но не собачника же. На собачников он и в родном поселке нагляделся – не редкость, наезжали. Егор присел на лужайку и затянулся, наконец, сигаретным дымом, до этой затяжки он из первой в его жизни сигареты дым в легкие не втягивал. Повернулось у Егорушки сознание «набекрень», затошнило до самой крайней степени, что ни стоять, ни сидеть – лежать невмоготу стало. Ноги, руки – ватные. Сердце так, вдруг, зачастило (стук слабый, но до того частый!), что испугался Егор необычайно. И совсем уж ему плохо стало, как голос девичий и участливый ему организм, никотином ослабленный, усладил:
— Плохо тебе, да? Воды бы тебе, это от курения ведь никак, а?
А голосок приятный. Егор голову слабо приподнял, пытаясь разглядеть обладательницу сия ангельского голоска, но лицо девушки то двоилось, а то и вовсе расплывалось сизым туманом, как ни пытался Егор сфокусировать зрение. Наконец, ему это удалось, и он увидел ту самую девчонку, что так коварно помешала Егору ответить на экзамене по любимому и коронному его предмету – химии. Нарисуй вот тут и сейчас, при таких-то обстоятельствах, самую раскрасавицу – и она была бы Егору пренеприятна. А эта… эта… еще тут угодничать будет, дряннушка безобразная. Егор вмиг почувствовал себя значительно лучше и настолько, что сам попытался встать, но пошатнулся, и девчонка заботливо придержала Егора за локоть. Егор встал и оттолкнул ее руку.
— Сам,— процедил он сквозь зубы. – Помогать еще удумала.
— Тебя как зовут? – спросила девушка.
— Егор. Егор Попов.
— А меня – Танечка. Таня,— поправилась девушка. – Таня Чумаченко.
— А чего ты так тараторила, что экзамен мне сдать помешала? Прямо, ты – «скважина» какая-то.
Так и оставил Егор девушку в одиночестве и в недоумении от его грубости и бескультурья.
На объявлении результатов экзамена по химии столпились все абитуриенты, что отвечали в этот день. Когда Егор услышал свою фамилию и результат – четверка! – он от радости даже подпрыгнул слегка и в ладошки зааплодировал. Рядом опять та девчонка, и она радовалась своей оценке. Теперь Егор смотрел на нее уже милостивее и даже разглядел ее основательно: носик аккуратный с чуть вздернутым задорно кончиком, на переносье веснушки смешные, а глаза зеленущие, посмотришь в такие глазищи – ухохочешься, до того весело в них бесенята прыгали. И чего Егор на нее сердился? – хорошая девушка.

Через три дня назначено было зачисление на первый курс успешно сдавших все экзамены. В новой шелковой рубашке, во фланелевых темно-зеленых штанах, что мать ему купила в поселковом магазине за пятнадцать рублей, выглядел Егор ничуть не хуже других. Рядом стоявшие абитуриетны обсуждали живо – какой балл проходной для парней, какой – для иногородних, какой … А Егор знал: его балл самый, что ни на есть, проходной. Ему и волноваться бы незачем, но… волновался. И не напрасно, потому – не было в списках, вывешенных на доске объявлений, Егоровой фамилии. На каждом листке по тридцать фамилий, никак не меньше, а листков много. Но как ни читал Егор списки: и спереди назад, и сзади наперед – нет Егора Попова. Пришлось идти в учебную часть. Там все и объяснилось. Лист один с поступившими не вывесили. А на этом невывешенном листе вот она – его фамилия. Егор Попов – студент первого курса лечебного факультета.

19 мая 2001 года  05:01:13
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


К "Принцип Криницына"

Кто-то скажет (да и многие, поди): «В нынешней нашей современной жизни в России сельская жизнь стала не та, что в твоих, Ваня, детских впечатлениях и ностальгических выдумках». Даже ядовито так заметят: «Не бреши и не смеши! Сейчас те, кто скотинку какую-никакую более двух голов имеют, косы только в огороде используют, а на лугах – на технике работают. Да и не нужно, дескать, на покосы далеко ходить (тем более, в лугах ночевать), когда вокруг деревень столько заброшенных полей: коси-не хочу». А я им без долгих раздумий и нимало не смущаясь отвечу: «Так то – в Дубках, Осинках, либо еще в деревеньке Каменный Овраг…. В Заборовье, наконец. А село Ильинское – особенное, и люди в нем необычные, хитрющие и простые одновременно, чем меня они и привлекают. Ну вот, спроси у какого пожилого мужика из «моего» села: «А чего тебе нынче, при этаком-то изобилии, хочется?» «А колбасы бы кусманчик по два-двадцать»,— ответит он, поковыряв в мечтах своих обнавоженным пальцем в мясистом носу. А мама моя, Зинаида Александровна Криницына, библиотекарь от Бога, узнай она о моих проделках, раздраженно бы сказала: « Сколько живу – все на вас, мужиков, удивляюсь. Где это нынче можно встретить такую сельскую девушку 19-20 лет, которая учится в городе на юриста, а косой машет, как советская колхозница?» И далее: «Как взрослая женщина, я, конечно, понимаю вашу мужскую мечту о скромных девушках с чистой душою и с сексуальным поведением опытных проституток. Но изумляюсь я мужской глупости. Все бы вам скромные девушки по ночам в копны к мужикам забирались. А голубые шелковые ленточки? Да их сегодня можно увидеть только в гривах лошадей, да и то только на ярмарках. Все это тебе во сне, наверное, приснилось, мой дорогой». Против последних, убийственных аргументов моей мамочки мне и возразить нечем, кроме как… Позвольте, а ленточка – вот она! Не-ет, ребята, не согласный я с вами. Я против современной жизни ничего не имею. Но вот, не далее как пару-тройку дней тому назад, включил радио, передавали репортаж из зала суда в славном городе Питере. Подсудимый – молодой какой-то парень – возомнил себя санитаром города и убивал по ночам бродяг, «бомжей», да просто – стариков и старушек. Это кто ему дал несправедливое законное такое право над этими убогими суд вершить?! И мне много чего не нравится, но, хоть и к доброму, некровожадному, маленькому человеку, закралась в мою никчемную душонку Мечта… Не-ет, ребята… не согласный я с вами.

19 мая 2001 года  09:00:46
Солодовников Владимир | ella@keynet.ru | Ейск | Россия


Алтынбаева Наталья

Из диалогов с мужчиной

Он произнес: «мы будем вместе навсегда», и перед ее глазами предстали две могильные плиты, с надписями «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день». Прошелестела сытая кладбищенская трава-мурава, и она ощутила дыхание вечности – разило смертью. Разве величайшее счастье любви – одновременно в гроб? Пардон, в два гроба… Ну, можно смастерить и двухъярусный на заказ.

***

— Милый, как ты думаешь, за что я тебя люблю?

— За деньги.

— Нет, ты не понял меня, почему я именно с тобой?

— А кому ты еще нужна?

***

Сегодня живем за завтра… Сказал и как ушат холодной воды: с головы до пят сыростью окатило.

— Как за завтра?

— Так… Сегодня обычный день, а завтра выходной. Встречаемся мы с тобой по субботам, а на этот раз я занят, потому и пришел прожить с тобой сегодня за завтра. Вот и в ежедневнике записано «сходить к…»

Что можно возразить против такой педантичности? Подсовываю тебе под нос свой ежебездельник, где зарегистрирована наша встреча субботним днем.

— И что теперь?

— Ничего. Можешь в одиночку проживать завтрашний день, я же сегодня проживу за сегодня, а завтра буду проживать за завтра. Потому что каждый день самоценен и не нуждается в подмене, а вот что-то на самом деле пора заменить,— может тебя? Или сам изменишься?

13.03.01.

19 мая 2001 года  11:59:33
Хирург | altal1@mail.ru | Екатеринбург | Россия


* * *

Фиолетово...

20 мая 2001 года  00:27:31
13 | London | Britan


Неожиданная встреча

Как-то в Германии, это было еще в ФГР на Западе около 1991 летом, (около Узингера) мы заехали в небольшой отель Старая мельница, была одна небольшая деловая поездка типа “по обмену опытом”, и сложная программа. Все устали и ребята сразу выпили в номере в холодильнике все пиво, запасы которого тут же восполнил коридорный, узнав, что мы из союза, хозяин прислал каждому в номер по упаковке баварского. Вечер провели хорошо. Здесь состоялась одна любопытная встреча, как оказалось, я стал первым русским для одного американца. Русским, кого Он — американец из Вермонта пожалуй, встретил впервые за его долгую жизнь в Америке и его путешествие по западу Европы. Он постучал ко мне в номер, войдите, и вижу, заваливает здоровый толстый американец с бутылкой колы, говорит на американском: здрасти, я никогда не видел русских, можно мне посмотреть. Я ему на чистом русско-английском: велком, мистер, заходите. Тут он меня начал рассматривать, как будто я белый медведь слез с айсберга. Я сказал ему пару английских слов, чего вы тут делаете, он чуть не упал от неожиданности, потерял дар речи и пальцами стал показывать: круиз по Европа, отгадал я на английском,— он мне кивнул -я, я- Европа. Я был в обычной одежде без зимней шапки и не в сапогах. Вот они какие Русские. Ну раз посмотрели, может баварского пивка хлебнем, чем эту Вашу мочу-Коллу, протянул ему пива. И он не сводя с меня взгляда, механически отпил повторяя мои глотательные движения, чуть не захлебнулся сердешный, за френдшип, дружбу, прост. Потом я дал ему пятак, что в кармане завалялся, вот говорю USSR оплот мира, так у него варежка так и отвисла, его рассматривал как будто это были глиняные египетские черепушки, или какие ракушки из полинезии. Дал мне в обмен на память гривеник центами, оказывается, говорит: в России тоже люди живут, это фантастишен, расскажу жене чего я в Германии видель, буду первым американцем в своей какой-то фирме каторый русского живого видель. К сожалению, побольше с ним погутарить не удалось, мне пора было уезжать, а американец стоял на дороге разинув рот, но сейчас наверно у него в Вермонте русских не мало.

21 мая 2001 года  11:47:39
Alx | MO | RF


Tetraedr

31 Апреля.
вообще, этот текст болжен был очень хитро отформатирован, но к сожалению, здешнее окошко этого не поддерживает...

Для начала: прошу простить меня за тупое, банальное и ничего не означающее название продолжения этой щекотливой и душещипательной темы, которая не оставила равнодушными огромное количество человеческих особей женского пола, заваливших меня таким количеством требований дать некоторые разъяснения и комментарии, что мне пришлось в срочном порядке перерабатывать поступивший материал и писать продолжение.
Итак, продолжение:
Мнение: Страшных девушек не бывает, а бывают Неумеющиесебяподать.
Автор: К сожалению, бывают. Это общеизвестно-околонаучный факт. И преподноси-непреподноси себя… Ничего не поможет. Можно общаться с человеком, забывая о том, что он страшный. Потому что сила слова может перевешивать (на время, пока он говорит) все внешние недостатки. Но потом, когда наступает ночь, на сцену выходят природные инстинкты. А против них самое лучшее слово бессильно.
Мнение: Некрасивая много работает над собой, и поэтому представляет собой более яркую личность.
Автор: Это случается не так часто, как хотелось бы. Ситуация может сложиться либо так, либо наоборот. То есть, она может работать над собой, а может все забросить и не работать. Все это также зависит от ее окружения, уровня интеллекта, воспитания, образования, места жительства и огромного количества других факторов. Точной статистики об этом, боюсь, нет ни у кого.
Мнение: Некрасивая никогда не будет выступать и качать права.
Автор: Возможно и так. Но на этот счет существует укоренившееся народное мнение, против которого возражать очень тяжело. И вообще, если вы начали понимать, что в данном случае имеет место быть конфликт между посредственной внешностью, яркой личностью и проблемами в постели, советую не переводить отношения на более высокий уровень, а просто оставаться друзьями.

Фраза: Женщина может сделать мужчину праведником только одним способом: надоесть ему так, что он утратит всякий интерес к жизни.

Мнение: Внешность сильно влияет на психологию человека.
Автор: Мужчины и женщины, имеющие в понимании общественности красивую внешность, рано или поздно начинают считать, что оценивать их будут за их внешность, что им из-за нее многое простится и что благодаря ей они много чего хорошего в жизни получат и будут играть первые роли. При этом на их лицах написано глубочайшее самодовольство оттого что «вот он я какой красивый». Но конечно случаются и редкие исключения, и за красивенькой внешностью может быть неплохой человек. Гораздо чаще бывает другое: человеку кажется, что он красивый и умный, и он об этом заявляет на каждом углу. Однако быстро окружающие понимают, что это не так, и он оказывается в смешном и глупом положении.
Мнение: Баланс и исключения — явление редкое. И все равно — внешность не главное.
Автор: Внешность имеет не всегда главное, но часто решающее значение. Она значима для случайных и коротких связей, когда надо провести только одну ночь, но с максимальным комфортом и удовольствием, или наоборот, для долгой совместной жизни, когда необходима гармония и согласованность на том уровне, чтобы образ партнера (супруга, друга, любимого) не мог надоесть и утратить новизну и свежесть даже спустя многие годы.

Фраза: Между капризом и вечной любовью разница только в том, что каприз длится несколько дольше.

Мнение: Всё больше и больше женшин забывают о том, что такое Любовь, потому что их не любят или они не чувствуют себя любимыми.
Автор: А почему их не любят? Значит, они этого не заслужили, значит, они мало старались для этого, или, в крайнем случае, им просто не повезло, и они не нашли того, кто бы полюбил их такими, какие они есть. Конечно, все это имеет смысл, если только это настоящее, а не кажущееся, как это часто бывает, чувство! И все-же, по моему мнению, в большинстве случаев, люди выдают желаемое за действительное, а потом эта влюбленность быстро проходит, а осадок остается…
Мнение: Влюбленность спонтанна, любовь рассудочна.
Автор: Мысли типа «а вдруг он (она) уйдет, найдет кого получше, помоложе» возникают наверное практически у всех, кого бросали хоть один раз. На самом деле они могут и ничего не означать. Точной статистики на этот счет, кажется, нет, и быть последней истиной я не собираюсь. А вообще любовь поднимает на поверхность все самое лучшее и светлое, что есть у женщины в душе, даже если там были до этого только малые крупицы этого хорошего.
Мнение: Одинокая женщина после 30-35 может быть социально опасна.
Автор: Не понимаю, как это может быть... Не с топором же она будет по улицам бегать, ловить мужиков и насильно затаскивать их в постель? Конечно, женщина, не вышедшая замуж к этому возрасту вызывает удивление и подозрение. Потому что это ненормально и наводит на некоторые размышления, а иногда даже вызывает жалость. Дальше ей становится все тяжелее и тяжелее. Но все-же, ее опасность для общества преувеличена.

Фраза: В браке главное дело — любовь. С любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в тебе самом.

Мнение: Инстинкт продолжения рода заставляет женщин искать красивых и богатых.
Автор: Каждая потенциальная мать хочет, чтобы ее ребенок рос счастливым и без проблем. Поэтому она инстинктивно стремиться создать для этого оптимальные условия путем поиска подходящих (и в финансовом отношении тоже) кандидатур. На определенном этапе жизни у человека возникает потребность в заведении детей. Но почему то это хочется сделать не от любой женщины и любого мужчины.
Мнение: Часто мужчины опасаются, что женщина начнет тянуть из них деньги под любым предлогом.
Автор: Не всегда такие опасения обоснованы. Ну, например, в бедных семьях, (а таких большинство) все равно тянуть нечего. Наоборот, из мультимиллиардера, сидящего на нефтяной трубе, сколько не тяни – от него не убудет. Реально опасаться надо только людям со средними доходами, которые достаются им ценой тяжелой и упорной работы, и которые знают, как можно распорядится этими деньгами другим способом.
Мнение: В большинстве случаев ребенок похож на родителей, если не характером и внешностью, то какими-то другими, скрытыми чертами.
Автор: Ага, на генетическом уровне. Вообщем, как мне кажется, здесь нет и не может быть никаких правил и законов. Все зависит от огромного набора случайных факторов, формирующих будущуюю личность, что в конечном итоге, различить родительские черты за наслоениями и отпечатками чужих личностей, повлиявших на становление очень сложно, особенно на первый взгляд.
Мнение: Я не считаю, что деньги это то, что может сделать ребенка счастливым.
Автор: Да, конечно, счастливым его делает любовь родителей. Однако, чрезмерное увлечение родителей зарабатыванием денег для удовлетворения своих потребностей в комфорте и досуге часто негативно сказывается на том внимании, которое они уделяют своему чаду. Мне кажется, что это основная проблема многих современых семей: нехватка времени на воспитание. В результате ребенок скидывается на попечение родителей, воспитателей и прочих посторонних людей, что не может не сказаться, в конечном итоге, на ответной любви и внимании подросших детей.

Фраза: Обещания дешевле подарков, а действуют гораздо вернее. Никогда столько не даешь, как давая надежды.

21 мая 2001 г.

22 мая 2001 года  08:23:00
Tetraedr | tetraedr@hotmail.com | Regensburg | DE


* * *

Неплохо, живенько получилось ,
уважаемый Alx !
А ведь это и есть правда-матка !

23 мая 2001 года  00:05:33
13 | London | Britan


* * *

Писать! хорошо писать! о чем писать? как писать?
Прочитал я твоё творение Тетра-дингс-бумс и мне захотелось тебя чмокнуть, можно?
Я думаю, что нужно!!!!!!!!!!
ЧМО!!! ЧМО!!! ЧМО!!! ЧМО!!! ЧМО!!! ЧМО!!! ЧМО!!!

23 мая 2001 года  00:21:25
MaxSim | max.sim@planetinternet.de | GSP | :o)


* * *

О, ради аллаха не прийми это за компли(е)мент (не знаю как пишется) Scheisse!!!

23 мая 2001 года  00:51:30
MaxSim | max.sim@planetinternet.de | GSP | :o)


* * *

СГОДИТСЯ НАМ ЭТОТ ФРАЕРОК

25 мая 2001 года  00:52:47
13 | London | Britan


Tetraedr

Фибры

Мертвый город.
Я долго шел вдоль берега моря по узкой полоске песка. Слева шумел прибой и серо-зеленые волны накатывали на берег с зловещим шумом и шипением, напоминая клубок змей, или, точнее, гнездо гарпий. Справа возвышалась серая скала, местами поросшая мхом и вереском; с гребня скалы, на довольно приличной высоте свисал кустарник. Постепенно я стал замечать, что скала начала выглядеть несколько исскусственно. Ее стуктура стала напоминать что-то впроде ряда колонн какого-то древнего храма, залитого потоком вулканической лавы. Внезапно скала отступила на задний план, и я увидел город. Точнее, то, что от него осталось. Остовы гигантских зданий, небоскребов, засыпанные пылью, покосившиеся и каким-то чудом сохранившие зыбкое равновесие, скелеты былого великолепия. Некоторые из них, высотой несколько десятков метров, даже напоминали пизанскую башню, так как стояли наклонно, некоторые здания, впрочем уже успели рухнуть и превратиться в кучу камней и щебня, с торчащими из нее прутьями арматуры. Все это было выдержано в серых и мрачных тонах, только всплохи редкой растительности на развалинах, начинающий увивать камни плющ и бродящие как призраки редкие прохожие не позволяли видеть все это как застывшую картину, а вдыхали в нее последние остатки жизни. Однако тлен уже успел коснуться всего, и даже сгорбленные фигурки людей выглядели как ожившие трупы. Я попытался догнать одного из них, благо он шел неспеша, ковыляя как заведенный автомат, глядя перед собой в неведомую точку невидящими глазами. Сначала я окликнул его, но тот продолжал идти дальше, не слыша моего отклика, тогда я поравнялся с ним и тряхнул его за плечо. Он обернулся, поднял на меня мертвые глаза, ноги его подкосились и он рухнул на потрескавшийся асфальт и рассыпался темно-серым пеплом.

Живой город – Клуб.
Пройдя темную арку я наконец вышел на освещенную площадь. Несмотря на поздний вечер и накрапывающий дождь народу на улице хватало. Все неспеша прогуливались, радуясь жизни и теплому майскому дождику, Площадь была залита огнем реклам, декоративным светом мелких лампочек, развешенных на проводах, протянутых от одного края площади к другому. Мелкие кафешки и закусочные все еще работали, в них толпились люди, которые устали ходить под дождем и забежали выпить глоток кофе или чего-нибудь покрепче. Однако мне и этого было мало. Хотелось настоящщего отрыва. И пришел я сюда именно из-за незаметной, не приукрашенной рекламой двери частного клуба. Давно я здесь не был... Мне даже пришлось выйти на середину и поозираться, вспоминая, где он должен был находиться. Наконец я вспомнил, как выглядел фасад того дома, нашел его на площади и подошел к заветной двери. На мой стук открыл секъюрити, оглядел меня с ног до головы и, поколебавшись мгновение, впустил вовнутрь. Билеты стоили по 150 руб за первый час, последующие часы – прогрессирующие скидки. Дал мордовороту пятьсотрублевку и пошел в зал, искать свободное место. Да, тут необходимо отметить, что зал был причудливо распланирован, и стоимость мест колебалась в широких пределах. В ВИП-секторе цена доходила до полутора тысяч долларов за ночь, причем в эту стоимость входила серебрянная коробочка с кокаином и зеркальце. Более того, если в клубе присутствовали знаменитости, то места в непосредственной близости от них, (а сидели они, конечно, в ВИП), возрастали в цене дополнительно. Места среднего уровня – около 200 долларов за ночь. Мне с моими рублями они, естественно, не светили. Место я нашел себе около колонны с нишей, довольно далеко от сцены. Сначала я неторопливо оглядел весь зал, высматривая знакомые лица. Никого. На сцене происходило что-то непонятное, и вникать в это мне было лениво. Тогда я заказал бутылку водки с какой-то непонятной черной этикеткой, и практически залпом ее выпил. Следом меня охватила непреодолимая сонливость, я наклонился, сунул голову в нишу, чтобы не мешали, и мгновенно уснул. Когда я проснулся утром – народ вокруг тоже как раз уже просыпался и расходился. Сцена была пуста. Я со скрипом поднялся и побрел к секъюрити за счетом. Оказалось, что всего, включая ночевку, мне насчитали около 450 рублей, поэтому я решил просто оставить им пятисотку, остальное – на чай.

Рыбалка.
Теперь я иду по снежной пустыне. Зима. Заполярье. Кругом снег. Среди снегов я ищу жилище знакомого рыбака, который накануне пообещал взять меня на подледную рыбалку прямо среди океана. А вот и оно. Белый купол, сливающийся со снегом. Я чудом, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, его нашел. Ну ладно. Отряхнув с ног снег захожу вовнутрь. Там меня уже ждут, готовя снасти и наживку. Почти все уже готово, и вскоре, нацепив рюкзаки со всем необходимым мы с рыбком выходим наружу. Теперь мы долго идем в неизвестном направленнии, целиком доверившись его инстинкту и годами отработанному чутью. Сколько времени мы идем – я не знаю. Идти по бескрайней снежной равнине весьма тяжело для привыкшего к годоским кварталам человека. Ориентиров нет, и сознанию не за что зацепиться; оно погружено в дремотное оцепенение. Но вот, мой проводник резко останавливается. Пришли. Не теряя времени на разговоры и обсуждения – а что собственно обсуждать, я не могу с ним соревноваться в опытности в поиске места, сверлим во льду лунки и опускаем туда леску с наживкой. Лески под лед уходит довольно много. Необходимо доставить приманку к самому дну океана. Некоторое время мы неподвижно сидим. Вскорее я ощущаю рывок и начинаю быстро-быстро выбирать леску. Краем глаза я вижу, что мой напарник делает то же самое. Еще несколько мгновений, и почти синхронно, около каждой лунки начинает биться на льду по здоровенной желто-серой рыбине, украшенной светло-песочными полосками. Это морские щуки. Неплохие экземпляры, весом около полутора килограммов. Однако, сколько бы мы дальше не сидели, больше не вытащили ни одной. Выловили еще только по нескольку штук более мелких рыбешек, похожих на судачков. Тем не менее, рыбак доволен: улова хватит на хорошее пиршество для всей семьи и меня.

Реал: Фантом.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Опять эти дурацкие сны. Я пытаюсь вспомнить: кто я? Я живу в инете. Нет, я живу в квартире. Или, все-же нет? То есть инет? Я теряю связь с реальным миром. Я открыл для себя второй мир, в котором я веду вторую жизнь. Точнее, множество параллельных жизней по самым разными сценариям. В реале я один, в инете я другой. Границы стерты и размазаны. Я перескакиваю из одного мира в другой, волоча за собой шлейф вымышленных образов. Сначала это раздражало, а потом я привык. Потом я просто перестал его замечать. Я уже не могу планировать ничего. Виртуальный мир меняет меня, преобразует мою личность. Я уже забыл, каким я был год назад. Вокруг все ненастоящее. Нет доверия никому. Здесь возможно все, любая ложь, любая маска. Все дозволено. Я могу быть кем угодно, героем, подонком, любовником. Никто меня не найдет, никто не сможет меня обвинить – я виртуален, и меня не существует. Я просто набор символов на клавиатуре, я просто поток электронов и дырок в кремниевых переходах, я просто набор фальшивых условностей. Набор личностей, набор копий моих прошлых, настоящих и будущих собеседников. Часто я просто являюсь отражением тех, с кем общаюсь. Общаясь со мной, они видят не меня, а просто свое отражение. И я также увожу их от реальности, заманивая в сети всемирной сети. Я путещественник в никуда, в мир нарисованных иллюзий, вечной любви и вечной войны. Основы рухнули. Ничего святого больше не осталось. Каноны сломаны. Психоз достиг апофеоза.

28 мая 2001 года  07:53:43
Tetraedr | tetraedr@hotmail.com | Regensburg | DE


* * *

...и вот решил я загореть, все-таки в Испании живу, а как зубная паста "Поморин" выгляжу. Собрался вот навестить русских друзей и чтоб они все до визга мне позавидовали!
Класс. Решил. Дальше-то что? Моря в Мадриде столько же сколько в Воронеже.
Нифига! Нас морями не смутишь! Заучиваю название отеля на Тенерифах в котором я "загорал" по официальной версии и иду в солярий. В первом меня отвергли по "бугорку в плавках". Дискриминация! "Только для женщин"!
Захожу в другой. Можно!
— Вы англичанин?- спрашивает какая-то кикимора загорелее Тайсона.
— Yes!- гордо задираю я голубые глаза.
Ведут в комнату с аппаратом... Ну как саркофаг в кино где замораживают на 300 лет! А кнопок то, кнопок...
Дает мне что-то типа входного билета с двумя голограммами. Хотел спросить почему две, но она уже уходит.
Раздеваюсь до состояния просто неприличного.
Презрительно смотрю на молочко "Nivea", что стоит "для обшего пользования" и достаю свой чудо "бальзам-бронзеадор" купленный за черти-какие деньги.
Мажусь. Воняет! Причем чем больше мажусь, тем больше воняет!
Но очень уж охота стать шоколадным, пусть и вонючим.
Ложусь. Очков нет! Вот блин сервис! Кручу радио, жму все кнопки, жмурюсь как сукин кот, но греюсь. Лавка на которой лежу, трясётся. Массаж... Твою мать, я же даже не спросил сколько стоит!
Вылез весь потный. Вытерся салфеткой. Куда ее деть?! Сунул в карман. Вышел.
— Ой как классно загорел!-это сестра Тайсона.
Плачу около 25 долларов.(Ничего, зато друзья помрут!)
Прихожу домой. Смотрюсь в зеркало. Белый весь!!!
Впрочем нет! Морда вроде загорела!
Вечером я уже знаю, что "бальзам-бронзеадор" какой-то чудовищной силой ЗАЩИЩАЕТ от солнца. Надо сказать делает это он подлец, добросовестно! загорело только то что не мазал! А именно лицо моё прекрасное, и "половой признак".
К утру устав корить себя, я засыпаю с кровавыми как у кролика глазами от этого долбанного света. Но зато я уже знаю почему на "входном билете" две "голограммы".
Это наклейки для глаз...
На утро вооруженный знаниями, побрел искать что-то более дешевое. Нашел в женской парикмахерской стоячую трубу, в которую заходишь белым, а выходишь уже тем кого расисты не любят.
Захожу в трубу. Клею на глаза наклейки. Держусь за поручни как за турник и начинаю подтанцовывать под музыку, чтобы загар ровнее лёг. Поёт группа "ПАПАВСТАВАЙ"(papalevante). Начинаю подпевать. Музыка заводит. В припеве я уже перекрикиваю восьмерых девок этой группы.
Щелчок.
Открывается дверь.
— Вам плохо!!!??????
Я голый, с руками поднятыми вверх, с фольгой на глазах стою перед "парикмахершой". С удовольствием меня разглядывают клиентки.
— Нет, мне хорощо! — отвечаю.
Закрываюсь. Одеваюсь. Выхожу.
— Вы англичанин? — самая любопытная клиентка все же решила выяснить кого же она видела пока ее стригли.
И тут на меня нападает гордость за Россию.
— Нет, я РУССКИЙ!
Все улыбаются и кивают головами. Видимо они такими и представляли себе русских.
— Выйдешь за меня замуж? — спрашиваю интересующуюся.
Она впадает в транс и что-то лопочет.
— Ты подумай! -даю визитку и в гробовой тишине выхожу.

...в трубу эту я купил себе карточку на 5 сеансов. Завтра иду на второй сеанс...

30 мая 2001 года  21:32:23
андрей | kurolesov2001@mail.ru | мадрид | Испания


* * * Андрею из Мадрида

Извините уважаемый, любое произведение имеет название...

31 мая 2001 года  08:21:01
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


* * *

Хорошая идея. Надо чтоли тоже позагорать пойтить...

31 мая 2001 года  09:40:06
Tetraedr | tetraedr@hotmail.com | Regensburg | DE


для MARI SHANSON

так то ПРОИЗВЕДЕНИЕ...
А я не претендую, так... для смеха...

31 мая 2001 года  18:47:59
андрей | kurolesov2001@mail.ru | мадрид | Испания


* * *

кстати сегодня до солярия не дошел
уселся на площади снял майку и дал телу шоколада
нахаляву. благо что 39.
ужасно хочется мяса...
Откуда появилось это дурацкое желание изводить себя голодом и сном на полу!? К армейской форме он решил вернуться! То ли раньше полы мягче были...

31 мая 2001 года  19:01:13
андрей | kurolesov2001@mail.ru | мадрид | Испания


* * *

...а мне 29... позагараем вместе?
:)))))))))))))))))))))))))))))

Извини, Алексей (пояснения: Алексей — это ГЛАВНЫЙ Робинзон "островка"), что я пишу здесь не-ПРОИЗВЕДЕНИЯ, а короткие не-авторские-ремарки... клянусь, в последний раз!!!
:)))))))))))))))

31 мая 2001 года  20:47:47
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


для MARI SHANSON

к сожалению я старый толстый и противный...
и даже паранжа интернета меня не прикроет
до состояния очаровашки, коего вы несомненно достойны...

31 мая 2001 года  23:08:01
андрей | kurolesov2001@mail.ru | мадрид | Испания


* * *

Пошли в тусовку, Андрей, разберёмся кто из нас противнее, старше и толще...

31 мая 2001 года  23:18:06
Мари Ш@нсон | marischanson@hotmail.com | Вюрцбург | Германия


  1 • 49 / 49  
© 1997-2012 Ostrovok - ostrovok.de - ссылки - гостевая - контакт - impressum powered by Алексей Нагель
Рейтинг@Mail.ru TOP.germany.ru