МОСТЫ
1
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты —
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия — ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение мое — в один Гомер,
пускай мой слух — всего в один Бетховен.
2
Слюною ласточки и чирканьем стрижа
над головой содержится душа
и следует за мною неотступно.
И сон тягуч, колхиден. И на зло
Мне простыня — галерное весло:
тяну к себе, осваиваю тупо.
С чужих хлебов и Родина — преступна;
над нею пешеходные мосты
врастают в землю с птичьей высоты!
Душа моя, тебе не хватит духа:
темным-темно, и музыка — взашей,
но в этом положении вещей
есть ностальгия зрения и слуха!
_^_
ГОВОРЯЩИЙ КОЛОДЕЦ
Донкихочется мне: сквозь лазурные выи степей,
сквозь лозу винограда, примятую лаем овчарок,
возвратиться к тебе, азиатских пригнать лошадей,
запах страсти одеть в раскаленную кожу гречанок.
Задремаю в тебе, словно жертвенный нож в глубине
голубиных очей. И в ничейных объятьях шалавы
утомленно проснусь, потому что почудилось мне:
заунывная степь и степенная поступь расправы
надо мной и тобой. Расставание — легче любви,
здесь, в таврийском краю, населенном травой и людьми,
сердце — тише воды, а чуть выше моей головы —
говорящий колодец, который оставили мы.
Опускаешь ведро, выпускаешь лебедку из рук,
и она улетает, звеня, улетает на юг,
и тяжелая цепь так тебе благодарна, мой друг,
за пустую свободу — издать металлический звук.
Быть непонятым — это избитый удел меньшинства,
Темнота не влюбилась, а просто впервые ослепла.
Донкихочется мне: и колодец диктует слова,
разбавляет водой, укрепляет присутствием пепла...
_^_
СЛОВО БЕГЛОЕ
1
Где-то, может быть, на юге,
может быть, в иной печали —
мы не знали друг о друге
и себя обозначали:
тенью, выпавшей в осадок
наших крыльев босикомых
и фольгой от шоколадок —
до убийства насекомых.
2
Две канальи на канале,
порыбачив беззаботно,
окунали-выкунали
окуней в ночные окна
распружиненных гостиниц.
А на рейде, еле видно,
русской задницей эсминец
барражировал обидно.
3
Где-то, может быть, в дороге,
прикорнув у облепихи,
нам смотреть на все тревоги
сквозь вино из Лепетихи,
чтоб не верилось, как будто
мы не встретились, робея,
где барахтается бухта
в духоте гиперборея,
4
где отсвечивает синим
силуэт старинной башни,
где мечтаешь о России,
как мечтают о вчерашнем.
Может быть, вернуться снова
и придумать на досуге —
слово беглое и слово,
что останется на юге?
Или, может, все остыло,
и твою печаль тревожит
то, что есть, и то, что было,
или то, что быть не может?
_^_
* * *
Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.
_^_
* * *
Я сам себя забыл о жизни расспросить,
так забывают свет в прихожей погасить
и двери перед сном закрыть на шпингалет.
Я принял эту жизнь. Надежней яда — нет.
Зима — все на мази, все схвачено, браток:
на каждое мгновенье придуман свой шесток,
бензин подорожал, провинция в грязи.
Шофер моей души, прошу, притормози!
Застынь, застопорись и выпей натощак
двойной одеколон студенческих общаг.
Отчизны не видать — сплошные закрома.
Шофер моей души, не дай сойти с ума,
услышав костный хруст промерзших деревень.
И в лучшие стихи — мои слова одень.
Как в ярые меха с боярского плеча,
одень стихи мои в рычанье тягача:
пусть лязгает полями и согревает вас
печальное чудовище моих бессонных глаз.
Все схвачено, браток. Врагов понамело.
Чу! Кто-то постучался в лобастое стекло:
вот так, вечерним летом, стучится мотылек,
как будто женский пальчик в простреленный висок!
Остановись, мгновенье, в краю родных осин!
Шофер моей души, финита ля бензин!
Какой сегодня век? — Четверг, браток, четверг.
А обещали — жизнь. А говорили: "Снег"...
_^_
АППАНСИОНАТА
Море хрустит леденцой за щеками,
режется в покер, и похер ему
похолодание в Старом Крыму.
Вечером море топили щенками —
не дочитали в детстве "Му-му".
Вот санаторий писателей в море,
старых какателей пансионат:
чайки и чай, симпатичный юннат
(катер заправлен в штаны). И Оноре,
даже Бальзак, уже не виноват.
Даже бальзам, привезенный из Риги,
не окупает любовной интриги —
кончился калия перманганат.
Вечером — время воды и травы,
вечером — время гниет с головы.
Мертвый хирург продолжает лечить,
можно услышать,— нельзя различить,—
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,—
море, которое в Старом Крыму.
_^_
* * *
Вечно-зеленая накипь холмов. Алиготе.
Словно кофейник, забытый на общей плите,
берег, предчувствуя море, сбегает во вне,—
ближе к волне, в лошадиной своей наготе.
Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей,
Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява,
и репродуктор орет, и орава детей.
И на иконе вырванных с мясом дверей —
влажный язык волкодава.
Вот и налили, и выпили, морщась в рукав,
сквозь волосатые ноздри пары выдыхая.
"Что там с погодой?" Хозяин трактира лукав —
снова налив, отвечает: "Погода плохая"
Каждый по-своему жив и по-своему прав,
но почему не посажен на цепь волкодав?
_^_
ФОНТАНГО
Водевиль, водяное букетство, фонтан-отщепенец!
Саблезубый гранит, в глубине леденцовых коленец,
замирает, искрясь, и целует фарфоровый краник —
Так танцует фонтан, так пластмассовый тонет "Титаник"!
Так, в размеренный такт, убежав с головы кашалота,
окунается женская ножка, в серебряных родинках пота:
и еще, и еще, и на счет поднялась над тобою!
Так отточен зрачок и нацелен гарпун китобоя.
Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни,
возникают свобода пространства и верность Отчизне,
и минутная слабость — остаться, в себя оглянуться,
"но", почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! —
в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы
и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...
_^_
* * *
Я на себя смотрю издалека
зрачком непревзойденного стрелка
и целю в скороспелый опыт свой
отточенною стрелкой часовой.
Зачем я разговариваю с Вами?
нездешними, грядущими губами
благодарю за то, что это — Вы?
Покойный век в прыщавый лоб целую,
чтоб незаметно сплюнуть. Почему я
Вас презираю с силою любви?
В районе сердца, в области груди
мои слова прописаны. Приди,
приди, отчизна, в звании Поэта!
и, даже грязь, улыбкой освети!
Над миром тьма. Четвертый месяц лета.
Бессильна смерть. И есть тому причина —
я жизнью болен так неизлечимо,
что женщина любимая боится
хроническим бессмертьем заразиться.
И остается: ангелу — кружить,
Вспорхнув с декоративного камина,
А мне — писать, а Вам — при этом жить,
Мои стихи в камине ворошить —
банальное горит неповторимо.
И остается только морщить лбы,
дрянной портвейн потягивать из фляги,
смотреть на звезды и считать столбы,
завернутые в праздничные флаги.
_^_
* * *
На Страстной бульвар, зверь печальный мой,
где никто от нас — носа не воротит,
где зевает в ночь сытой тишиной
сброшенный намордник подворотни.
Дверью прищемив музыку в кафе,
портупеи сняв, потупев от фальши,
покурить выходят люди в галифе,
мы с тобой идем, зверь печальный, дальше.
Где натянут дождь, словно поводок.
кем? Не разобрать царственного знака.
Как собака, я, до крови промок,
что ж, пойми меня, ведь и ты — собака.
Сахарно хрустит косточка-ответ:
(пир прошел. Объедки остаются смердам.)
если темнота — отыщи в ней свет,
если пустота — заполняй бессмертным?
Брат печальный мой, преданность моя,
мокрый нос моей маленькой удачи,
ведь не для того создан Богом я,
чтобы эту жизнь называть собачьей?
Оттого ее чувствуешь нутром
и вмещаешь все, что тебе захочется,
оттого душа пахнет, как метро:
днем — людской толпой, ночью — одиночеством.
_^_
* * *
Молчат ниверьситетские сады,
садысь, биджо, на краешек ля-ля,
Отечество, спасибо за труды!
Любил (*бал)? Не видно с корабля.
За этот хаос в сонной голове,
за этих яблонь голые ряды,
за хлеб и соль на мокром рукаве.
Отечество, спасибо за труды!
Когда перед тобою свет и тьма —
в две задницы сомкнут свои ряды,
не все ль равно, куда сходить с ума,
кого благодарить за все труды?
Не все ль равно, улыбка или пасть
в твоих садах последует за мной?
Зима сменяет зиму. А зимой —
на чьих коленях яблоку упасть?
_^_
СОН В КИПАРИСОВЫХ СТРУЯХ
Мы не уходим. Смерть мудрей и старше
любви, Отчизны; и, порой, она
мне так напоминает возвращенье
к любви, Отчизне, к жизни, наконец.
Она рифмует и она ревнует,
а ты ее совсем не замечаешь:
в строю агав, в полночном лае псов,
в гробах, которые несут навстречу
твои друзья. И воздух обожжен,
и слепотой зрачок вооружен.
Мы не уходим. Легче написать,
посплетничать за рюмкою цикуты.
чем полюбить. Опустошенный речью,—
ты ловишь кипарисовые струи,
как в первый раз, последние минуты...
_^_
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАНС
Отливал синевой и молился поленьям смолистым
колченогий топор во дворе анархиста. И чистым,
свежевымытым телом, просторной, холщовой рубахой
покорялась деревня. И шея белела над плахой.
И входили войска: грохоча, веселясь, портупея.
В это страшное время в любви признавался тебе я.
В сумасшедшей стране (топоров, полуправд, полуистин)
Бог прощает того, кто себе не прощает корысти,
кто себе не прощает: ни Бога, ни черта, ни друга.
Пробуждается страх — и готов умереть от испуга.
Наша память болтается, словно колхозное вымя
между ног исторических дат. Называется имя,
называется город, а дальше, немного робея,—
дом, подъезд, где в любви признавался тебе я...
_^_
* * *
Мир недосказан. И оставлен нам
в незавершенной прелести мученья,
как женщина — обыденным словам
уже не придающая значенья.
Достигнув совершенства в немоте,
уныло мореходствуя над рифмой,
я понимаю, что — бессилен стих мой,
замешанный на крови и воде —
Пред музыкой, одетой в кружева
осенних рощ. Перед тобой, Россия,
любовь моя бессильна, и слова —
лишь способ выражения бессилья.
Я знаю: твой полночный бег светил
и все вокруг, в своем движеньи новом,
придумал тот, кто воплотил
и не открылся ни единым словом.
_^_
* * *
Лелея розу в животе
ладонью мертвого младенца,
ты говоришь о чистоте
под белым флагом полотенца.
В пеленках пенистых валов
пищат моллюски перламутра,
крадутся крабы кромкой утра,
и разум — ящероголов.
И выползают из воды,
вздымая тучные хребтины,
морские ящеры. И ты
им обрезаешь пуповины.
Они рычат одни в одно,
буравя крыльями лопатки.
Морское дно обнажено.
Беременность. Начало схватки!
Покуда рыцарь не зачат,
иные вводятся законы.
Не ищут драки — лишь рычат —
новорожденные драконы.
Лишь вертит головой маяк
в наивных поисках подмоги.
Выходят евнухи в моря —
и волны раздвигают ноги...
_^_
ОТЪЕЗД
(поезд + 620, "Херсонец")
Прежде всего:
чьи-то прощальные губы,
запах раздавленных завтраков,
пыль террикона —
Фирменный поезд
Небритой щекой лесоруба
сонно уткнулся
в людской муравейник перрона
Прежде всего:
я уезжаю отсюда —
в город почтовых ларьков
и расплавленных плавней.
Тише воды,
в роли немытой посуды —
можно разбиться от счастья! —
но будет забавней:
Тронется поезд,
выпью вишневой настойки,
пальцами щелкну
и усмехнувшись проводнице,
выйду в заплеванный тамбур,
тесный настолько,
что невозможно руку поднять
и застрелиться,
прежде всего...
_^_
* * *
Фиолетовой, густой сиренью Таврии
я весной заправлю ручку наливную.
В этом воздухе — по-женскому — кентавровом,
столько нежности и прыти! Я ревную.
Я ревную в лошадином знаменателе,
ты — кокетливо смеешься надо мною,
Обещаешь быть послушной и внимательной,
Я не руки умываю — ноги мою.
Мы поскачем, но, до первого издателя,
от которого (которой) я не скрою —
нелегко быть в лошадином знаменателе,
оставаясь половиною мужскою.
_^_
* * *
Бушпритом корябая то, что еще
подвыпивший боцман не принял в расчет,
корабль предчувствует и, постепенно,
сквозь дымку, одетую в брызги и пену,
себя на привычную гибель несет.
В такую погоду, в такую Елену —
обкуренным ногтем царапаешь стену
приморской гостиницы. Рядом с тобой
швейцар освещает казенным затылком
кораблик, зачатый шампанской бутылкой,
а где-то, за дверью, робеет прибой.
И ты, заслонившись вечерней газетой,
прочтешь про убийство в гостинице этой —
и на фотографии собственный труп,
накрытый газетой, узнаешь не сразу.
И вспомнишь слова, недоступные глазу,
и вспомнишь глаза, недостойные губ.
_^_
* * *
Возле самого-самого синего,
на террасе в оправе настурций,
я вкушаю вино Абиссинии,
и скрипит подо мной обессилено,
сладко плачет бамбуковый стульчик.
Там, на рейде, волна полусонная,
сухогруз, очертания мыса —
замусолены всеми муссонами.
Подскажи, чем тебя дорисовывать:
высотой, глубиной или смыслом?
Что оставить на этом листочке —
шорох моря из радиоточки?
или кромку песчаного берега,
или крону упавшего дерева,
может, свет — сквозь оконный проем?
пусть над ним мотылек полетает.
Оттого ли ты, горе мое,
что для счастья тебя не хватает?
_^_
* * *
Как виноград, раздавлен был и ты.
Волынки надрывали животы,
кудахтал бубен, щурилась гармонь,
танцор ногами разводил огонь,
на вертелах, ощипанная впрок,
шальная дичь летела на восток!
А рядом, вдоль осиновых оград,
в давильнях целовали виноград.
Слепила и дурманила глаза
лазурная и черная лоза:
- Мы вместе, брат, мы вместе — ты и я,
- Накрытые ступнею бытия,
еще не знаем, равные в одном,
какое это счастье — быть вином! —
когда в тебя, который год подряд,
любимая подмешивает яд!
_^_
* * *
В Месопотамии, там,
где барабаны кочевников
нежно обтянуты кожей
плененных и ветреных женщин,
я просыпался под эту
печальную, дикую музыку
и замирал, превращаясь
в орудие слуха и зрения.
Сердце (и всадник, и лошадь)
за волосы приподнималось
над Тамутамской трясиною.
Шли носороги,
и сахарный рог альбиноса
был погружен
в золоченую чашу тумана.
Завтра, под утро,
немытое племя масаев
съест мою белую плоть,
и берцовая кость им
будет служить
барабанною палочкой. Что же:
- Здравствуй, любимая!
И разреши мне ударить...
_^_
АТЛАНТОВ ОМУТ
Когда ручей тишайшее рече,
прохладной шеей выгнувшись в ключе,
над лебедою, ночною порою.
Мир замирал, как скрипка на плече,
перед игрою.
И вновь звучал, не требуя смычка,
одною нотой древнего сверчка,
в одной из комнат,
затем в лесу, затем опять в лесу
моей квартиры, спящей на весу —
Атлантов Омут.
Атлантов тьма белеет тяжело,
опять воды на кухне натекло,
а ты, святая,
на ужин съев куриную звезду,
читаешь у плиты сковороду,
желудок мой надеждами питая,—
как запятая...
_^_
* * *
Сентебряцая и колокольча,
вертикально веной трубя,
что ж ты, сердце мое, сердце волчье,
принимаешь любовь на себя?
Что ж ты, сердце мое — самоволка,
отчего не боишься уже
сжатых намертво, словно двухстволка,
вороненых коленей драже?..
В тишине земляничного мыла,
в полумраке расплющенных дней,
эта женщина кажется милой —
на простреленной шкуре моей.
_^_
* * *
Переливистей форели и печали,
нам баклуши бить и ваши плечи гладить,
в двух щепотках подавать ночной халатик,
в коем ласточки о ливнях лопотали.
Фраернулись эти волны. Отзвучало
бедный чико, так и ты навеки сгинешь.
Жопа в мыле у аркадьевских причалов —
видно к шторму. Отойди от штор, простынешь.
Кушай вишни в проштампованной постели,
словно в прошлом — так знаком пододеяльник,
так печально за окном шипит паяльник
и блестит шальное олово форели.
Вот еще немного смысла и немного
надподсолнечного масла на ожоги.
Ты выходишь из себя: и слава Богу!
Слава Богу за отрубленные ноги.
_^_
* * *
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я — не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев.
Так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов —
сползает сад — шершав и абрикосов!
В консервной банке — плавает звезда.
О, женщина — сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда — так мало, как всегда.
_^_
ПОСТСЕКСУАЛЫ
Покачиваясь в амфоре одесского "Икаруса",
я Вам шептал о ветренном и одиноком парусе.
Я Вам мусолил Кушнера, я Рейна Вам насвистывал
и пальчиком Лимонова — под юбкою неиствовал!
Затем: диван, лобзания, "известные" усилия —
так действует поэзия, (особый вид насилия!).
Вино в стихах, отдельная квартира от родителей,
А хочешь, будь Юпитером, быком-производителем,
Но! Не ломай просодию, читай стихи взыскательно,
иначе не получится. Не даст. И окончательно.
Запомнить — дело плевое, но перед Вашей плевою —
ну что такое — правая и что такое — левая?!
Бессмертные, пошлейшие. Нас вывезут в Аркадию,
к Овидию — на видео, и с бабелем — на катере!
Нас вывезут чиновники, рифмовником грозящие:
Неужто, вы, бегущие и по волнам скользящие?
_^_
НОВЫЙ ШЕКСПИР
Большие мотыли,
мохнатые кудесники, авгуры,
страшилища ночные,
осипшими крылами хлопоча,
В пылу библиотек,
в нетронутых садах макулатуры —
летайте, расшибайтесь!,
блаженствуйте на лезвии луча.
Хотел сказать: Свеча,—
да спички почему-то отсырели,
хотел на ощупь вымолвить: Гори!..
Отелло спал в задушливом мотеле,
лишь мотыли на шторах шелестели
и молоком мерцали изнутри.
- Подай платок,
приди ко мне ОТТУДА,
с плацкартных полок
книжного тепла.
Где жизнь и смерть —
лишь насморк и простуда —
одной иглой прошитые крыла. |