Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу, и тихо зловеще перелистывал его. — Вызовем мы… ну, хотя бы… Синюхина Николая! Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривлённый рот. — Ну-с? — поощрил его Тачкин. — Я урока не знаю…— смотря в окно, испуганно заявил Синюхин. — Да? — наружно удивился Тачкин.— Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?.. Синюхину Николаю нужно было объяснить, что система «от сих до сих» и «повторить то, что было задано в прошлую среду» — настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитаться в книгу, несколько раз начинал «от сих», но сухие, не будившие пылкого воображения факты путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться «до сих», до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой — «сих». Синюхин не хотел откровенничать с учителем. — У меня голова болела… мама захворала… в аптеку бегал… — Ой-ой-ой,— засмеялся Тачкин.— Как много! А поставлю-ка тебе, Синюхин Николай, единицу. А? Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нём довольно определённое, лишённое двусмысленности, выражение, отвернулся и задумался… «Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он — на моём». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Держа под мышкой журнал, в класс вошёл ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвёл внимательным взором учителей, сидевших с бледными испуганными лицами на ученических партах. Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц в вицмундирах с блестящими пуговицами… — Ну-с,— сказал он.— Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия?.. Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съёжился, обдёрнул вицмундир и робко приблизился к кафедре. — Ихментьев Василий? — спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя.— Гм… Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют! — Почему же? — оторопев, спросил учитель.— Почему же, Николай Степаныч? Кажется, я стараюсь… — Да? — иронически улыбнулся Синюхин.— Стараетесь? Я бы этого не сказал… Видите ли, господин Ихментьев… Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон сейчас оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом… Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать, Ихментьев Василий… А позвольте спросить вас… Как вы преподаёте?! Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география вам и в голову нейдёт… — Я не буду…— тихо пролепетал учитель.— Это… не я… Я не виноват… Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт… Я и не хотел… а это он всё. Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре. — Имейте в виду, господин Ихментьев, что я шпионства, предательства и доносов на ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в своё время вы. Стыдно-с! Ступайте на своё место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим! — Здесь! — робко сказал Максим Иваныч. — Я знаю, что здесь. Подойдите-ка ближе… Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями — я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу — ниже всякой критики! — Почему же, Николай Степаныч? — опустил голову учитель Тачкин.— Кажется, уроки я посещаю аккуратно. — Да чёрт с этой вашей аккуратностью! — нервно вскричал Синюхин Николай.— Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет — что вы из него сделали? История народов преподаётся вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И будьте уверены — они народ чуткий и платят вам тем же… ну, скажите… что вы задали классу на завтра? — От сих до сих,— прошептал Тачкин. — Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно? — Я не… помню. Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол. — Безобразие! — кричал он.— Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот, станьте-ка здесь в углу на колени — может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову… А завтра пришлите ваших родителей — я поговорю с ними! Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал… «Если единица,— думал он про себя,— застрелюсь!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетённому единицей, растерянному Синюхину Николаю. — Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если моё поведение тебе почему-либо не нравится — можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу. Класс засмеялся удачной шутке. Учитель поднял голову и устало сказал: — Молчать! На следующий урок — повторите то, что было задано в прошлую среду. Где-то ликующе прозвонил звонок… 1910 |