Жили в Мюнхене два друга. Одного звали Тютчев, другого — Гейне. И жили в Мюнхене две сестры: одна — двадцатипятилетняя вдова Элеонора, другая — шестнадцатилетняя девица Клотильда. Два друга за ними небезуспешно ухаживали, о чем Гейне и посплетничал в письме: «Знаете ли вы дочерей графа Ботмера из Штутгарта, где вы так часто бываете? Одна из них, пусть не самая юная, но бесконечно очаровательная, тайком замужем за моим лучшим здесь другом — русским дипломатом по имени Тютчев… Я умею всюду в большой пустыне жизни открывать прекрасные оазисы». Хотя на письме и стояло 1 апреля 1828 года, первоапрельской шуткой оно не было. В «оазисах» Гейне искал удовольствий, а Тютчев — забвенья. Забвенья обиды, нанесенной ему родителями прелестной пятнадцатилетней графини Амалии Лерхенфельд, которые в ответ на просьбу о браке выдали дочку замуж за прямого начальника просителя — перваго секретаря российской миссии барона Александра Крюднера. Обида была двойной, и дело чуть не дошло до дуэли… Но время — лучший целитель обид. А когда обнаружилось, что забвенье способно вызвать непредусмотренный эффект, в январе 1829 года Тютчев и Нелли, как звал он Элеонору, предстали перед алтарем. И быстро, 21 апреля, родилась дочь Анна — будущая супруга писателя Ивана Аксакова, первого биографа ее великого отца. А Клотильду легкомысленный Гейне оставил, уехал нивесть куда, и жила она в семье Федора Ивановича Тютчева двенадцать лет, пока не вышла замуж за российского дипломата барона фон Мальтица. Но и потом не оставляла своими заботами детей Элеоноры, которые очень ее любили,— и Анна, и Дарья, и Катенька… Расстались, когда Тютчев вернулся в Россию насовсем, и обнялись через три десятилетия в Карлсбаде (нынешних Карловых Варах): Я встретил вас, и все былое Кем-то была написана музыка, и романс пели и поют миллионы россиян, порой не зная имени автора… Если же вернуться к дружбе с Гейне, то русский читатель впервые узнал о нем именно по тютчевским переводам. А что его лучший друг пишет собственные стихи, Гейне не знал. Впрочем, откуда он это узнал бы? Тютчев был скромен, а русским языком Гейне не владел, и не удалось ему восхититься написанным в те годы удивительным «Полднем»: Лениво дышит полдень мглистый, И всю природу, как туман, Ну, а Амалия… Считается почему-то, что только в России девушка любит одного, выходит замуж за другого, а потом эти трое всю жизнь несчастны,— нет, бывает такое в любой стране… Амалия уехала с мужем в Петербург, всех там восхитила, Пушкина в том числе, овдовела, вышла замуж вторично, опять за российского немца графа Адлерберга, генерал-губернатора Финляндии, и вроде бы беззаботно танцевала на придворных балах. Но в марте 1873 года в столицу Финляндской губернии Гельсингфорс пришла весть о смертельном недуге Тютчева. Амалия бросилась в Петербург. Она появилась у его постели — живая страница давней молодости — и поцеловала прощальным поцелуем… Дипломат из рода дипломатовКогда ставшего знаменитым Тютчева кто-то спросил, какими новыми стихами порадует он читающую публику, то услышал в ответ: «Мы, дипломаты, пишем прозой…» Да, поэтом себя не считал, тоской по поэтической славе не терзался, что было отнюдь не позой, а просто пренебрежением к суете: рифмованные строчки складывались легко, между делом. Делом же была дипломатическая служба, позже — Главный цензурный комитет. который он возглавлял. Князь Иван Гагарин, с которым вместе Тютчев служил в мюнхенском посольстве, говорил как о чем-то само собой разумеющемся: «Богатство, почести и самая слава имели мало привлекательности для него». А зять Иван Аксаков изумлялся, сколь беззаботен тесть к своим стихам,— без всякого трепета теряет кусочки бумаги, на которых царапает кое-как… Но была ли это беззаботность? Скорее, иное: обязанный, как чиновник, мнений не высказыывать, он выговаривался стихами и, выслушав сам себя и с собою согласившись, дальнейшим не интересовался… Предки Тютчева со стороны отца издавна служили дипломатами. «Хитрый муж Захарий Тутчев» отправлен был, согласно легенде, великим князем московским Дмитрием к хану Мамаю в 1380 году с посольством. Принял хан Захария сурово, сказал, что непослушного Дмитрия поставит «стадо пасти верблюжье». Тутчев на оскорбление ответил дерзко, чуть не поплатился жизнью. Мамай, однако, казнить не велел: «Вижу в тебе человека, который достоин быть в первых моих служителях». Получилось, пригласил на службу, но Захарий извернулся. Ответил, что рад милости, да сначала должен выполнить княжеское посольское поручение, а потом готов служить хану. Тот поверил, отправил Захария назад с охраной и, конечно, оказался одураченным. По материнской линии предком Федора Ивановича тоже был дипломат, но уже эпохи Петра Великого,— граф Остерман. А один из героев Бородинского сражения, граф Остерман-Толстой, устроил восемнадцатилетнего родственника в Государственную коллегию иностранных дел. В чине губернского секретаря и должности сверхштатного посольского чиновника ехал восемнадцатилетний Тютчев в Баварию в карете своего влиятельного дядюшки: тот отправился за границу, как нынче говорят, расслабляться. Дипломатическая карьера долго не ладилась. Бывали промахи, испытал крутое начальственное неудовольствие: уволили из министерства и лишили придворного чина камергера. А европейская жизнь была бурной: греки воевали за свою независимость, одна за другой случались революции, поднимали восстания поляки… Тютчев, владевший даром аналитика, полагал, что может серьезно послужить России. Вадим Кожинов, автор книги о поэте, сообщает: «…его небольшие по объему несколько статей, которые он опубликовал на Западе в 1840-е годы, вызвали более чем 25-летнюю полемику.[…] Cпустя десятилетия тютчеведы, и среди них англичанин Рональд Лэйн, обнаружили в западной прессе около 50 откликов на статьи Тютчева. В том числе некоторые — в виде книг. С Тютчевым резко спорили, но не было ни одного человека, не признававшего его ума, его острого пера. Скажем, в одной из статей он предсказал Крымскую войну за 10 лет до ее начала. Предсказал даже то, как она кончится». Заметил Тютчева всерьез только Горчаков (тот самый, лицейский однокашник Пушкина): едва стал министром иностранных дел, сразу восстановил камергерство и дипломатическую карьеру поэта. «Мне удалось доказать,— пишет Кожинов,— что основные дипломатические решения, которые принимал Горчаков, в той или иной степени подсказаны Тютчевым». Европеец-славянофилДвадцать два года, не считая недолгих отпусков, провел Тютчев вне русских порядков, стал истым европейцем. Всю жизнь говорил по-французски — в посольстве с сослуживцами, на дипломатических приемах, в министерстве иностранных дел, в салонах Мюнхена, Турина и Петербурга, все письма и статьи писал на языке мадам де-Сталь и Теофиля Готье и как-то признался, что легче высказывается на их языке, нежели на языке Пушкина. «За границей он женился, стал отцом семейства, овдовел, снова женился, оба раза на иностранках. В эти двадцать два года он практически не слышит русской речи. Его первая жена не знала ни слова по-русски, а вторая выучилась русскому языку только по переселении в Россию, собственно, для того, чтобы понимать стихи своего мужа»,— писал Иван Аксаков. Но вот парадокс: самые сокровенные свои порывы выражал Тютчев только по-русски и только в стихах,— например таких, относящихся к концу сороковых годов: РУССКАЯ ГЕОГРАФИЯ Москва и град Петров, и Константинов град — Семь внутренних морей и семь великих рек… Масштаб, как видим, грандиозный. Православная вселенская империя и столица ее Константинополь — мечта камергера Тютчева: И своды древние Софии Здесь он в родстве с Достоевским, прямо так и высказавшемся: «Рано ли, поздно ли, а Константинополь должен быть наш». Глубоко проникли в обоих славянофильские абстрактные рассуждения о «мировом призвании русского народа» и «полном оскудении духовного начала западной цивилизации». Тютчеву принадлежит цитированное миллион раз: Умом Россию не понять, Знаменитый Тертуллиан сказал по поводу неустранимых противоречий в священных текстах: «Верую, ибо нелепо». То есть посоветовал бросить логику и принять «нутром» откровение свыше. Но Россия не есть священный текст. И, предлагая «только верить»,— как же оценивал ее своим четверостишьем Тютчев: в плюс или в минус? На этот вопрос он сам ответил стихами, написанными в пути между Кёнигсбергом и Петербургом, когда думать не мог без ужаса (именно так выразился!), что вот-вот очутится на родине: Родной ландшафт… Под дымчатым навесом Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья – «Я испытываю не Heimweh, а Herausweh»,— сказал Гагарину. Итак, не «тоску по родине», а «тоску по чужбине»,— но почему? За двадцать с лишним лет реальная Российская империя превратилась для него в понятие дипломатическое и картографическое,— и столкнувшись с российской «самобытностью», он приходил в ужас: Куда сомнителен мне твой, Или язвил, читая реляции о победоносных сражениях с горцами осенью 1862 года: Затею этого рассказа Говоря о впечатлених от Москвы после восемнадцатилетнего отсутствия, Тютчев назвал их путешествием в прошлое. И для яркости картины посоветовал читать третий том «Россия в 1839 году» пера маркиза Астольфа де-Кюстина: «Российская империя — это армейская дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества», а Сибирь — «…та же Россия, только еще страшнее». И так далее… «Переживи, переживи!»В Турин, тогда столицу Сардинского королевства, российский поверенный в делах Тютчев приехал в 1837 году в одиночестве. Элеонора с детьми осталась в Петербурге. Поздравляя ее с Новым, 1838 годом, он вскользь сообщает: «… в начале этого месяца я вернулся из Генуи…» И, понятно, умалчивает, что ездил туда к красавице-вдове Эрнестине фон Дёрнберг, дочери баварского дипломата фон Пфеффеля. С ней Тютчев познакомился на мюнхенском карнавале пять лет назад, через два года стал ее любовником, а теперь по ее просьбе расстался. Об их связи уже перешептывались, скандалов Эрнестина не выносила, и расставание оказалось запечатленным в стихах: Так здесь-то суждено нам было Элеонора приехала в Турин ранним летом 1838 года, простудилась, 28 августа умерла, и это тоже стало поводом для стихов: Еще томлюсь тоской желаний, Впрочем, тоска не помешала поэту за месяц до окончания положенного годичного траура обвенчаться с Эрнестиной, причем дважды: 17 июля 1839 в православной церкви в Берне, а 29 июля — в евангелической церкви в Констанце на Бодензее. Опять пошли дети — стало их у Тютчева шестеро: к Анне, Дарье и Катерине прибавились Мария, Дмитрий и Иван. Эрнестина была женщина выдающегося ума, беззаветной любви и несгибаемой стойкости, которая понадобилась ей, когда в 1851 году в Петербурге у 47-летнего Тютчева появилась 24-летняя любовница Елена Денисьева — классная дама его дочерей в Смольном институте. Родилась Елена-младшая, потом еще двое детей… Скандал был чудовищный: девица сожительствует с семейным человеком! Елене приходилось сидеть дома. Она плакала, устраивала скандалы, винила во всем Федора Ивановича. А он разрывался между ней и Эрнестиной. Сожительство с Еленой оказалось тяжким испытанием: для самоутверждения она требовала, чтобы Тютчев посвятил ей собрание своих стихотворений, что было абсолютно невыполнимо… Эрнестина же уехала из Петербурга в Орловскую губернию, в родовое имение Тютчевых Овсуг, провела там четырнадцать лет, пока соперница не умерла. Как прошли все эти годы, можно только догадываться… Но Россию она, в отличие от мужа, вопринимала иначе: «Эти обширные равнины, вздувающиеся точно широкие морские волны, это беспредельное пространство, которое невозможно охватить взглядом,— все это исполнено величия и бесконечной печали,— писала она Вяземскому.— Мой муж погружается здесь в тоску, я же в этой глуши чувствую себя спокойно и безмятежно». А муж… Он содержал ее и детей, писал ей по привычке письма (за 34 года брака их набралось полтысячи),— спрашивал советов, каялся, просил понять: Всё, что сберечь мне удалось – Она пережила. После его кончины готовила полное собрание сочинений, отыскивала разбросанные по альманахам и журналам стихи и статьи… Она любила его, и только однажды съязвила в письме кому-то из знакомых: «Бедняга задыхается от всего, что ему хотелось бы высказать, другой постарался бы избавиться от переизбытка мучающих его мыслей статьями в разные газеты, но он так ленив и до такой степени утратил привычку (если она только у него когда-нибудь была!) к систематической работе, что ни на что не годен, кроме обсуждения вопросов вслух». Но это «вслух» было блистательным. Граф Соллогуб вспоминал: «Много раз случалось на моём веку слушать знакомых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев». А еще Тютчев был великий острослов, не щадащий никого,— из уст в уста переходили его шутки, порой опасные, в том числе об Александре II: «Когда император разговаривает с умным человеком, у него вид ревматика, стоящего на сквозном ветру». * * *Пушкин о «Горе от ума» сказал, что половина стихов войдет в пословицы. Стихи Тютчева он печатал в своем «Современнике» с исключительно благожелательными комментариями,— подписанные по желанию автора только инициалами и с общим заголовком «Стихотворения, присланные из Германии». Но даже Пушкин не мог предполагать, что не пословицами, не вырванными строчками, а хрестоматийными текстами, запомненными каждым россиянином со школы, станут тютчевские стихи. И что с наступлением космической эры мы все вздрогнем от пронзительного предвидения: Небесный свод, горящий славой звездной, |
Огромное спасибо. Меня как раз на днях заинтересовала биография Тютчева.