Витебск. 1933 год. Кабинет следователя ОГПУ. — Мотке! Люди пухнут с голодухи и падают в обмороки. Отдай рыжьё, Мотке! Слово коммуниста — отпущу! — Я у вас, товарищи-комиссары, брал гурништ мит гурништ, ничего и верну. — Значит, у тебя есть золотишко?! — Я бедный еврей, хоть и не пролетарий, — стоял на своём арестованный. — Ты ни одного дня не работал, Мотя! Торговал, воровал, грабил и обманывал народ! — Э, нет, начальник! Это вы грабите и обманываете! Это у вас трудовой народ пухнет с голодухи. — Ты бы помолчал со своей контрреволюцией, — следователь покрутил пальцем у виска. — Помоги трудовому народу и живи дома. — Нету золота! Что найдёшь — твоё! — Искали. Не нашли. А может жена знает? — следователь угрожающе закурил папироску. — Не лови на дешёвый зехер, чекист! — Ладно, Мотке! Пойдёшь в камеру на подумать! Только бекицер, скоро продолжим! — пообещал начальник. * * * Мотя сидел на холодном полу, прислонившись к холодной стене, и думал: «Золотые царские червонцы надёжно спрятаны, но распределены по неравным партиям. А сколько в каждой партии — не помню. Покажешь один тайник, спросят: а сколько там червонцев? Ошибиться нельзя. Ошибся — значит есть и другие схроны. Заберут всё. Жизнь она дороже денег, но без денег — нет жизни. Может Готеню не оставит в беде сына человеческого, живущего по честным воровским законам и свято соблюдающего мицвот? Вспомни, Готеню, я никогда не работал в шабес, не презирал бедного, не грабил сироту, не обижал вдову. Решал дела по справедливости…» Мордехай закрыл глаза, он был готов отдать червонец, да не один, а целых пять, за стакан горячего сладкого чая с пирогом, да что с пирогом, хоть с хлебом. Третьи сутки морили голодом и не давали спать. Как только арестант закрывал глаза, как только спасительная дремота накрывала воспалённое сознание, в камеру врывался вертухай, орал на него и неуважительно тормошил. И снова допрос, каждые два часа допрос. Мотя умудрялся спать на ходу, голова засыпала, а ноги сами двигались по знакомым коридорам. — Плохо выглядишь, Мотке! Похудел, почернел. Что дальше будешь делать, Мотке? Умирать? Отдай золото! — заговорил следователь на идише. — Было бы золото, сдал бы в Торгсин, — ответил Мотя по-русски. — Люди говорят, что есть, а люди врать не станут! — Люди родились лгунами, лгунами и помрут, — изрёк арестованный. — Не хочешь по-хорошему! Не хочешь… Всё равно расколешься. Все раскалываются, и ты расколешься! — не выдержал следователь. — Я не все, начальник, — с достоинством сказал Мордехай. * * * Ещё одни сутки без сна. Свинцовую голову шея уже не могла удержать, мышцы одеревенели, боль скрутила и парализовала мысли, и самое страшное — подкрадывалась к воле. Мотя несколько раз ударил лбом об стену, помогло ненадолго. Мир потерял свои очертания, превратился в потусторонний, загробный. Мотке слышал голос, даже когда с ним никто не говорил: «Отдай золото и всё закончится!» «А может, гори они огнём, пусть забирают! Хевра поймёт, но кавод будет потерян, потерян, потерян…» Мордехай стал раскачиваться из стороны в сторону, он запел молитву всех еврейских страдальцев и босяков: «Шма Исроэйл Адойной Элой-эйну Адойной эход. Борух шейм квойд малхусой лэойлом воэд. Вэоавто эйс Адойной Элой-эхо, бэхол лэвовхо увэхол нафшехо увэхол мэойдэхо!» Охранник лязгнул замком, посмотрел на поющего еврея, из глаз которого текли слёзы. Постоял, послушал и тихонько притворил тяжёлую дверь. * * * Несколько дней Мотю не вызывали на допрос. Вскоре сменился следователь и Мотю выпустили из тюрьмы. Он шёл домой, не обращая внимания на грязные лужи, осенний ветер, он шёл и улыбался, поднял глаза и посмотрел на мрачное, хмурое витебское небо: «А гройсен данк, Готеню! А шeйнэм данк, Готеню!» P.S. В июне 1941 года, Мордехай с семьёй бежали из Витебска, и поселились в киргизском городе Токмак. А перед эвакуацией Мотя, доверяя уверениям партии в скорой победе над нацизмом, оставил золото закопанным во дворе. Вернувшись после войны в Витебск, он нашёл от своего дома лишь развалины, а на месте двора — следы противотанкового рва. |