Не люблю!
Я не люблю и не хочу отвечать по телефону! Да, я не люблю городской, или как его там, стационарный телефон. Он никогда не приносит хороших вестей. И зачем он мне, что бы трезвонить? Стоит, пыль собирает, а мне еще и плати. Не люблю, не люблю! Семь утра, а он уже разрывается. Думает вот так просто встала и побежала по его первому требованию…. Нет! Даже не подумаю…. Что, все, выдохся? Ну и ладно, кому понадоблюсь, перезвонит на мобильный…. Вот, так и знала, не ко мне, ошиблись. А мне теперь лежи и в потолок гляди. А все этот, городской!
Сна больше нет, телефоны молчат, никому не нужна…. Не люблю….
И книги читать не могу. Вот уже, сколько времени, заставляю себя прочесть хоть несколько страниц и не могу пересилить собственное «не могу». А раньше же так любила! Просто забывала все на свете, погружаясь в ровные ряды. И по телефону болтать часами…. Любила…. До тех пор, пока….
Ах, как же давно это было…. Пятнадцать лет! Нет, уже больше…. Хороший день был, зимний, солнечный и морозный. Деревья просто утопали в снегу. Я сидела и читала…, что же я читала? Ой, кажется…. Кинг. Да, именно Кингом я тогда зачитывалась, когда…. зазвонил телефон, я схватила трубку и… все, свет померк перед глазами. Жизнь резко разделилась на «до» звонка и «после»! На жизнь до февраля и следующую…. Почти как в песне — от февраля, до звонка!
Книгу нашла на девятый день, под креслом, в котором сидела в тот…. Что же так тяжело? Говорят время — лечит, жизнь берет свое и все забывается. А тут столько лет, а как будто было вчера. Как будто и не было всех этих лет после того как…, я взяла трубку этого чертового телефона! Словно ничего хорошего не произошло за тем злополучным звонком. Словно и не жила, и не дышала. Словно не снимала черных одежд.
Хорошее было, конечно же, было и много. Немало смеялась и даже пела. Гуляла, любила, мир познавала, заново. Заново училась жить, но уже без тебя…
Господи! Как же я не люблю городские телефоны….
****
«Мне жаль…
Мне очень жаль, но я не могу подобрать себе новые вещи. Не могу надеть старые. Снятая твоими нежными руками кожа, чулком, от макушки до самых пят, обнажила меня навечно. Я еще помню, как твои руки, касались ее, заставляя трепетать меня всю, как ты улыбался, смотря мне пристально в глаза и медленно, дюйм за дюймом, стаскивал ее, мою бархатную, персиковую кожу. Неужели так сильно привык к ней, что не смог расстаться? Я недолго задумывалась над этим, ответ ты мне дал сам и сразу, когда еще раны кровоточили, а ты, в нетерпении, примерял ее к другим. Что, не подошла? А ты как думал? Это же моя кожа, мною выращенная, для тебя холенная. Я не жалуюсь, не впадаю в истерику, не закатываю скандал, не плачу. Незачем, да и нечем. Ты не думай, я не слежу за тобой. Я бы закрыла глаза, чтобы не видеть твоего разочарования, но и этого сделать не могу — ты, по неосторожности, а может и нарочно, лишил меня век. Теперь мои глаза все время смотрят на тебя. Пристально, без эмоций. Все проявления их остались там, на моей коже, которую ты так и носишь с собой, прикладывая ко всем, кого встречаешь. И уйти я не могу, как ни сесть, ни стать на ноги, потому что так и вишу, вниз головой, подвешенная тобою, в момент твоей страсти, на единственный гвоздь, вбитый на плахе, с какой ты начал строить наш дом…
Мне очень жаль…, мне жаль…..тебя!»
***
Все параллели мироздания соединились в центре моей души. Нанизали меня, как муху на иголку, пригвоздили. Пронизав насквозь, понеслись дальше, накручивая мои нервы на свои спирали. Я стою, затаив дыхание, от боли закрыв глаза, задерживая из последних сил слезы, и боюсь поднять ресницы, чтобы не увидеть, как кровь, покидает меня, окрашивая те невидимые прямые, что войдя в меня, склеились пучком в моей груди и, разорвав ее, разбежались по своим маршрутам.
Все параллели соединились в центре моей души…
Еще свежи раны. Кровоточат. А рассудок, цепляясь за остаток разума, отбрасывает наваждения, высовывая из глубины памяти все хорошее, что было, посылает вспышками света, освещая пугающую неизвестность, открывающуюся впереди.
Память. Она была губкой много лет, всасывала в себя события, одни утрамбовывала в самый низ, другие рассовывала по коробочкам, а третьи, прослойкой, выкладывала между нанесенными обидами, занимающими все пространство серого вещества.
В висках застучало, в сердце отозвалось. Я, по прежнему стоя с раскинутыми в сторону руками, удерживая из последних сил равновесие, начинаю различать краски и … окрыляюсь, постигая, что параллели, сойдясь в моей душе, не убивают, а открывают мне другие миры, приумножая познания.
Что значат земные обиды, в сравнении со всем мирозданием? Что есть мой эгоизм, по сравнению с тем прекрасным, что нам пришлось пережить вместе? Неужели закончится наша жизнь, если мы пойдем разными путями? То, что прожито — будет с нами, что дано пережить — приумножится.
Отпускаю. Закрутившие мою нервную душу спирали, медленно расправляются, доставляя последние капли боли за…, так неожиданно свершившееся. Пересохшим языком я провожу по губам, неприятно потрескавшимся и отвращение, к себе самой, к своей слабости, давит затылок, заставляя кружиться голову. Открываю глаза — последние капли пурпура исчезают в пространстве, оставляя меня в туманном, пустом будущем, которое мне, уже самой, создавать своими руками.
Отпускаю! Да будет наша жизнь мирной, но уже раздельной, в пробегающих рядом параллелях.
***
Согрей меня. Разгулявшийся ветер срывает двери с петель…
Не хочу говорить о том что: мне холодно, зубы стучат и кожа стала неприятно колючей…
Не хочу, однако говорю. А ветер все также, насмешливо, распахивает двери.
Согрей меня.
Дождливое лето барабанит по стеклу, стекая слезами, оставляя следы на полу…
Нет сил — смотреть на размазанную по стеклу водой грязь, на потеки, искажающие форму мира за пеленою нескончаемого дождя…
Нет сил…, но я, кутаясь в холодное и отсыревшее одеяло, возвращаю свой взгляд на тот прозрачный прямоугольник, некогда яркий и даже ослепляющий в лучах солнца, чтобы убедиться, что ничего не изменилось, что тепло еще не проснулось.
Согрей меня.
Зола в печи побелела до пепла. В дымоходе скука воет на луну. Уныние прячется по углам, перебираясь с мест на места, выращивая паутину. Сбежались бездомные псы, вороны облепили деревья, и сыч надрывает свое горло…
Мне нет до всего этого дела. Мне холодно, сыро и душно. Душно, несмотря на то, что ветер, хлопая дверьми, гоняет сквозняк, развеивая последнюю золу в похолодевшей печи, некогда жаркого, яркого и счастливого, нашего дома.
Согрей меня.
Стынет в жилах кровь…. Одиночество дышит в спину, протянув свою руку к моему плечу, усмехается, медлит.
Так согрей же меня. Согрей!
Чем угодно — словами, руками…. Прикоснись, запусти мое сердце. Как когда-то, скромным, коротким поцелуем в запястье, пробуди во мне заснувшую душу и верни мне — сиреневые закаты, алых маков рассветную свежесть, водопады страстей, радугу наслаждения….
Чтобы в тот далекий, завьюженный вечер, когда сугробы закроют половину окна, я, прижавшись к тебе, отодвинув горячий, ароматный глинтвейн, растворяясь в глазах твоих нежных, прошептала:
— Согрей меня милый. Согрей…
***
Тебе…
Всего лишь полдень, а я, мысленно, уже спешу к тебе. Ах, как же я люблю приходить к тебе в гости! Эта твоя открытость и радость встречи неизменно согревает, даже в самые тяжелые часы. Гостеприимство. Не надо делать предупреждающий звонок — явился, и ты рад, искренне, от души. Да, я люблю приходить к тебе в гости!
Двери твоего дома никогда не заперты. Нажмешь, для приличия, на кнопку дверного звонка, повернешь ручку, дверь и откроется. Тихая музыка льется на встречу, а за ней твой голос, опережает твое появление:
-Заходите! Открыто!
А я уже вошла, я уже в доме и утверждаюсь, как сильно я люблю твой дом.
Да разве можно его не любить! Здесь всегда столько света, и небывало, для мужчины, чисто, по-семейному. Гости, приходя к тебе впервые, никогда не догадаются, что в уюте, поселившемся тут, нет женской руки. Эти мягкие, светлой обивки кресла, широкий, правильный диван, с кучей подушек, в ярких наволочках, совсем не скупых рисунков. Книги на полках, живые цветы в вазах, фото в рамках, и в каждой фотографии ты, непременно с друзьями, светишься счастьем. А запах, какой завораживающий дух твоего дома! Всегда проветрено и свежо.
Я не успеваю сделать и двух шагов, как появляешься ты, с шикарной улыбкой, киваешь и приглашаешь следовать за тобой. И тут же дом наполняется ароматом только что заваренного кофе и, что я люблю еще больше, белого хлеба. Я даже слышу, как хрустит его корочка! Ты отрезаешь три кусочка, откладываешь для меня горбушку, зная, как я люблю хрустящую краюшку. Оставшиеся два кусочка намажешь маслом, тоненько, так, чтобы масло не лежало сверху, а исключительно пропитало мякушку, добавишь сверху сыр, и это снова на мой вкус — кофе с сыром. Ставишь на стол молочник с дымящимися сливками и тонко нарезанный лимон, чтобы я сама, по своему настроению добавила в напиток то, что нужно. А я, возможно, отклонюсь от привычек и достану заветную бутылочку прибалтийского настоя из трав, или корицу….
Пока режешь хлеб, мелкие крошки падают на столешницу и ты, слушая меня, машинально собираешь их пальцем и отправляешь в рот, эти хрустящие крошки, свежего хлеба. Странно, но у тебя в доме всегда свежий хлеб! Ты не берешь про запас, ты угощаешь только горячим.
Потом, чуть позже, ты приготовишь обед, а вернее ужин и будешь слушать,…, слушать, изредка бросая реплики, пока я не выдохнусь, не выложу тебе все новости. А уж после, когда увидишь, что я выплеснула все, что хотела, примешься развлекать разговорами, и не только.
Как же я люблю ауру, исходящую от тебя!
Будет долгий вечер, непременно пылкая ночь и я, на пальчиках, сняв даже чулочки, проникну в мир твоих снов. Проскользну в приоткрытую занавесь из тяжелого, плотного льна, заберусь в уголок, где трава-мурава по пояс, сяду, прижав к груди колени, положу на них голову и буду слушать: как ветерок шелестит травинками, как дирижирует хором листвы. В эту тихую идиллию, ворвется размашистый крыльев шум и жар-птица, усевшись на ветку дерева, расправит свои бело-синие, с огненным золотом по краям крылья, распушит расписной радугой хвост, примется чистить перышки, прикрывая глаза-бусины. Будут и другие сны, но непременно сказочные, без войны и тревог, без длинных, тяжелых дорог. Сны доброго и чистого душой человека, с седыми висками и слегка погрубевшими от работы руками, где-то в глубине, остающегося ребенком.
Я уйду сама, идти то не далеко, через площадку, в квартиру напротив, не разбудив тебя, захлопнув двери. Специально, чтобы на утро, ты пробудил меня, побурчав, как старичок, что порядочные женщины так не поступают, что давно пора определиться, что…. Много чего еще скажешь, разбавляя слова поцелуями. Заваришь чай, достанешь что-нибудь к нему…
Я, как всегда, проспала. Буду пить спеша, обжигаясь. Неизменно много наобещав. Ты махнешь рукой, прекрасно зная, что все повторится точь-в-точь, умчишься на работу, в надежде на перемены, которые никому не нужны, ни тебе, ни мне. Понимая — в нас самих наше счастье….
Как же я люблю тебя!
***
Счастье. Тонкий аромат хрупкой ветки жасмина утопал в буйстве сирени смешавшейся с распустившимися, поутру, ландышами. Совсем прозрачная штора из тонкого тюля, запрокинутая на створку распахнутого настежь окна, свисала гамаком, приглашая поток воздуха, застывшего в безветрии, посетить дом.
— Странно. — пронеслось у меня в голове и я, удерживая уже растворяющийся сон, начала пробуждаться, пытаясь связать увиденные картинки воедино и понять их смысл. — Странно…. — подумала я вторично, уже поняв, что сновидение совершенно покинуло меня, но мне еще лень открыть глаза. Я глубоко вздохнула, потянулась, проведя рукой по кровати и, третье: — странно! — вырвалось наружу.
Уже через минуту, накинув тонкий батистовый халатик-рубашку, застегивая на ходу пуговки, я, босая, ступая по отполированному, деревянному полу, минув спальню и длинный, узкий коридор, спускалась вниз, по достаточно широкой лестнице.
— Да уж! Утро, тихо, никого!
Дом, и правда, был загадочно молчалив, что называется — совершенно. Даже элементарного шипения кофеварки. И привычного крика птиц, надрывного, голодного, какой раздражает слух по утрам, не доносится, как это бывает обычно, в распахнутые окна и двери, впускающие утреннюю свежесть.
— И как прикажите все это понимать?!
Заглянув в приоткрытые двери нижних комнат, я добралась до кухни, и только тут уловила, в цветочном аромате, наполнившем дом, подгорелый запах остывшего кофе. Скривив гримасу, покрутив головой, я все же взяла чашку, плеснула из кофейника напиток, взгромоздилась на довольно широкий подоконник, не собираясь открывать окно, уперлась в него лбом и стала рассматривать двор — никого!
— Ну, нет, так нет! — снова вздох вырвался из моей груди и я, невольно, попыталась вернуть себе сновидение, чтобы на свежую голову, полностью проснувшись, понять, не предвещало ли оно мне чего плохого. — Странно! — заявила я в очередной раз и, сделав глоток, скривившисьсь и даже передернувшись от отвратительного вкуса переваренного кофе, определила чашку рядом с собой, выпрямилась и еще раз оглянула кухню, словно тут, от меня, кто-то мог прятаться.
Мои сны. Это вторая жизнь, но не этим утром. День рождался таким манким, что сидеть в четырех стенах, в ожидании чуда-появления внезапно испарившегося мужа, было преступлением, если не сказать больше.
Решительно направилась к выходу, зачем-то прихватив зонт и забыв о мобильном, я захлопнула дверь, надев на палец кольцо от связки ключей, все так же босиком, пошла по каменной дорожке сада, к внутренней калитке, выходящей к невысокому склону, над широко раскинувшейся рекой.
— Отвори, потихоньку калитку…. — всплыли в моей голове строки из романса, и я их тут же воспроизвела, тихонечко бубня себе под нос.
Так, напевая, я замерла наверху невысокого холма, над Днепром, любуясь красотами и покоем нового дня. Захотелось крикнуть, во все горло, нечто глупое, но я сдержалась, а засмеявшись, побежала вниз, бросила свою малую ношу на скамью, одиноко стоявшую на берегу и, широко шагая, направилась к кромке воды.
— Хорошо-то как! — наконец выдала я то, что чувствовала. Запрокинула голову, закрыла глаза, разбросала руки и стояла, скорее всего, легонько покачиваясь, не задумываясь о времени. Пока руки не устали и не упали. И даже тогда открывать глаза мне не хотелось, так и стояла, совершенно счастливая, пока сильные мужские руки, не обняли меня и не заставили вздрогнуть, я не слышала шаги. Любимый запах супруга, недавно выбритого, но слегка впитавшего придорожную пыль, пробудил меня от воссоединения с природой. Его легкий поцелуй в затылок, второй, третий. Мне захотелось капризно произнести, что я в глубокой обиде, но не успела.
— Проснулась…. — констатировал он. — А мне с утра так захотелось побаловать тебя утренним молоком. Может, пойдем пить кофе?
— Тот, пригорелый?
Он весело рассмеялся, громко и по детский задорно:
— Я сварю тебе новый! С пенкой и обязательно сладкий. Пойдем…
Запах молотого кофе, смешивался с благоуханием цветов, буйно цветущих в саду и оттенял аромат «барадинского» хлеба, слегка намазанного маслом, омлета, молока и любви, распустившей флюиды… Послесловие:
Счастье! Разве для его рождения надобно много? Нет! Тут хватает ласкового взгляда, легкого прикосновения, нежного слова. Счастье. Оно или есть, или…, мы теряем его, не обращая внимания на его составляющие, на мелочи соединяющие такое простое, но такое глобальное чувство. https://ridero.ru/books/chashka_chaya/ © Copyright: Виктория Чуйкова, 2013
Свидетельство о публикации №213100701436 |
