«Ну, вот и развязка. Даже быстрее, чем я думал», — было первой мыслью, когда Женька проснулся с рассветом, утром следующего дня. За окном еще стояла сумеречная синева. В светлеющем небе одинокая яркая звездочка сиротливо оплывала слезинкой, падающей на стреловидную крышу, подпиравшего одинокое рваное облачко, небоскреба. Подмораживало, и городские кварталы были подернуты прозрачной сиреневой дымкой, похожей на туман или смог, матово подсвеченной слабеющим светом цветной рекламы. День пока не разогнался, с улицы доносились еще не набравшие силы шумы. Наискось у окна, даже не сняв кроссовки, навзничь, неловко подобрав под себя руку, спал на своей кровати Артем. Эти минуты относительного покоя перед суматохой дня Женьке всегда были по душе: можно не торопясь собраться с мыслями, подумать, повспоминать, построить какие-то планы. Но сегодня они не радовали и он с удовольствием «притопил» бы еще несколько часов подряд. Однако сон не шел, а на душе было раздражительно тревожно, точно накануне совершил какой-то ужасный проступок и в ожидании наказания думаешь: пронесет, не пронесет. И еще было, пожалуй, состояние какой-то растерянности, словно ты заплутал в лесу.
Артем, к счастью, не храпел, потому что лежал лицом в подушку, а лишь с тонким свистом посапывал. Женька вспомнил, как злилась и раздражалась Маринка от храпа Артема. Свою территорию любви они отгораживали от него двумя плотными простынями. Но когда ночные переливчатые звуки достигали своего пика, а Женька и Маринка после любовных утех еще не успевали заснуть, она вскакивала, не стесняясь своего ниглиже и собирая на своем белом теле разноколорные огоньки рекламы, зло откидывала занавеску и жестко толкала костяшками пальцев в мягкую бочину парня.
Тот вздрагивал может спросонья, а то и от притворства, что-то несвязное бурчал, ворочался, устраиваясь поудобнее, и на какое-то время переставал храпеть. Этого хватало, чтобы, сморенные глухим полночным часом и усталостью, Женька с Маринкой уснули.
Женька невесело усмехнулся своим мыслям, прислушался к себе: голова вроде не болела, но была снулой и пустой, а в районе солнечного сплетения, казалось, все застыло противно подрагивающим холодцом, губы ссохлись в пленочку, очень хотелось пить. Хорошо, что они с Артемом всегда хранили про запас небольшую упаковку холодного зеленого чая. Женька пошарил у кровати рукой, нащупал небольшую пластиковую бутылочку и почти за один присест осушил ее.
Последняя поллитровка, которую они с Санькой выпили вчера в его номере почти без закуски, практически вдвоем, была лишняя. Этот перебор ощущался еще и глухими ударами сердца, отдававшего безболезненным еканьем в не совсем ясной голове. Там, в самой ее середине, где соединяются оба полушария серого вещества, бил какой-то молоточек, напоминающий удар карандаша о карандаш или звук секундной стрелки настенных электронных часов.
Сейчас, на трезвую, пусть не совсем ясную голову, вчерашняя ситуация виделась уже немного по-другому. Постепенно состояние растерянности, стало замещаться густым чувством стыда. Скорее всего, от него-то и было тревожно на сердце.
«Да, вот это я попал, — как непрошенные гости в двери и окна, лезли досадные мысли. Связался с потаскушкой. Не зря Тонька многозначительно улыбалась: наверняка догадывалась, откуда у Марухи такие бабки. Вот сучка, как меня подставила. Ох, теперь наши девочки языки-то почешут». Но странное дело, не было на Маринку злости, как Женька не старался ее вызвать. Может, была какая-то досада, но злости не было. А еще была обида: как же так, столько времени вместе, и такой финал. Что послужило причиной? Неужели презренные шмотки?
А началось… когда это началось? Да в те дни, как они уехали с Артемом в Далянь, тогда Маринка первый раз заночевала у брюнетки Жанны. Теперь понятно, что никакими танцами они занимались. Хотя не исключено, совмещали, как говорится, приятное с полезным — ведь он видел афишу группы, на которой, кстати, была и одна из девочек, пришедшая вчера вместе с Маринкой к Саньке в номер. По-видимому, танцы, это просто прикрытие интернациональной стриптизерно-путановской конторы.
Сцена вчера была, конечно, как в гоголевском «Ревизоре» — немая. Когда Маринка и Женька увидели друг друга, каждый раскрыл «клюв от удивления» — Женька в пьяной неожиданности выгнул брови, а Маринка тревожно-испуганно, непроизвольно протянула в его сторону открытую ладонь, словно защищаясь от наваждения. Она как-то вымученно улыбнулась и вдруг быстро выскочила за дверь.
— Эй, эй куда, даже не думай об этом, — зарокотал ей вслед Санька. — Кто здесь главный, верните девушку.
Маленькая китаянка-сутенерша, которая была Саньке почти по пояс, недоуменно улыбалась, не понимая произошедшего. Как оказалась, по-русски она была не в зуб ногой. Санька, согнувшись в широкой спине, чуть не перед носом у нее назидательно тряся указательным пальцем, пьяно доказывал:
— Куда девушка ушла? Верни ее, андестенд ми?
— Во бу минбайле (не понимаю), — отвечала на родном китаянка.
— Что?
— Да не понимает она, — невесело улыбнулся Женька. — Ладно, Саня, чем тебя эта девушка не устраивает?
Санька перевел веселый пьяный взгляд на стоящую у двери стройную миловидную, остроносую дивчину, в короткой черной юбке и такой же черной коротенькой дубленке, отделанной бисером. Санька оценивающе, как цыган лошадь, осмотрел ее с головы до пят, как было заметно, остался доволен, но все же цинично брякнул:
— О, кей! Некрасивых женщин ведь не бывает, а бывает мало водки. Кажется, я выпил уже ровно столько, чтобы сказать, что девушка ничего.
Женька, наблюдая за происходящим, заметил, что крашеные глаза путанки, под высокими бровями и гладким выпуклым лбом, стали вызывающими, а с темно-бордовых густопомадных губ вот-вот была готова сорваться уничижающая дерзость.
— Все, все, девушка, — поспешил он разрядить ситуацию. — Это наш друг сердечный и он только внешне напоминает примата с острова Мадагаскар. А в душе он сущий ангел и очень ласковый и нежный зверь.
Заулыбалась даже маленькая сутенерша. Женька быстро растолкал Артема, чтобы немедленно уйти, так как под винными парами и от двусмысленности ситуации, вдруг ощутил горячее желание остаться с Санькой. Но он чувствовал, что Маринка где-то здесь, рядом и испытывал мазохистское желание заглянуть ей в глаза и может даже сказать ей что-то грязное и обидное. Они вышли втроем из номера вместе с китаянкой.
Едва автоматические двери фойе перед ними разьехались и ночной морозный воздух пахнул в лицо, из-за колонны выскочила Маринка. Удивленный и ничего не понимающий Артем пьяно таращил на нее глаза.
— Сгинь змеиное отродье, — с ходу в карьер полез он на рожон.
Не обращая на него внимания, Маринка подошла к Женьке, тронула его за рукав:
— Отойдем, Дэн?
Честно говоря, Женьке не хотелось, но винные возлияния взяли свое: он брезгливо, двумя пальчиками убрал девичью руку со своей, с трудом сдержался, чтобы не оскорбить ее, однако пошел следом.
— Ты прости меня, Дэн, прости, что так получилось, — голос Маринки в конце сорвался, она посмотрела на него с виноватой улыбкой, едва их спрятала колонна, из-за которой девушка только что вынырнула. Такого выражения лица Женька еще ни разу у Маринки не видел. Обычно глаза ее всегда были с хитринкой, и в них без труда читалась недосказанность, граничащая со скрытностью. Сейчас же в них была не показушная грустинка и та искренность, какая может быть у человека, который принял окончательное решение и ему нечего скрывать и терять. Ему вдруг сделалось грустно, он все понял.
— Все кончено? — хрипло спросил он.
— Да, Дэн. — твердо ответила Маринка. — Так будет честней.
— Как же так? — он прикусил верхнюю губу.
— Потом Дэн, я тебе все обьясню.
— Может…- ему вдруг остро захотелось сейчас вернуться в школу вместе с Маринкой, точно ничего не произошло.
— Нет, Дэн, поздно, уже ничего не изменишь. Ты очень хороший, это я плохая, я во всем виновата, — у нее навернулись слезы, и она по привычке стала их вытирать кончиками крашенных длинных ногтей, усмехнулась, — А так все хорошо начиналось.
— Марина, — Женька вплотную приблизился к ней и попытался обнять ладонями ее шею, как он всегда делал, мягко коснуться большими пальцами ее щек. Маринка испуганно вздрогнула, маска мимолетной страсти исказила ее лицо, она резко отстранилась. Женьке показалось, что она борется с собой и еще мгновение и все вернется на круги своя.
— Нет, Дэн, нет, все кончено. — подумав и, точно, что-то вспомнив, твердо произнесла Маринка. — Хочу тебя об одном попросить: не надо в школе никому рассказывать о том, что сегодня случилось. И попроси Артема, чтобы не трепал языком. Я завтра буду в школе и все тебе обьясню. Хао? Завтра мы увидимся на вечере, — врастяг повторила она, — и я тебе все обьясню. Пока, прости, прощай.
Она, как солдат, четко развернулась кругом и быстро пошла не оглядываясь. Рядом, в многоэтажной махине, зеркально-блестящей, напичканной барами и ресторанами, саунами и ночными клубами, казино, бассейнами, дискотеками, пропитанной запахами дорогих вин, сигаретного дыма, кофейного запара, пряной кухни, мебели, моющих средств, летучих духов и мужского парфюма шла своя, особая жизнь, не заметная постороннему глазу: кто-то кого-то любил, как Санька за деньги, кто-то с замиранием сердца следил за рулеткой, кто-то пил, а кто-то кому-то может так же, как только что Маринка, говорил вечные грустно-печальные слова — прости, прощай. Восточный новый год наступил не стандартным бряканьем какого-нибудь сытого, как пельмень, Биг Бена, отсчитывающего абстрактное, придуманное людьми и заскорузлое в своей педантичной искусственности эталонное время, он родился древним как мир, вечным, мистически-таинственным появлением ночного светила. Едва среди городских кварталов основательно загустели, отполыхавшие лазоревым заревом, вечерние сумерки, в темном небе выпукло заблестел, похожий на кривую шлифованную монгольскую саблю, тоненький, сиротливый серпик народившегося месяца. Своим бельмастым оком он наблюдал за непонятно откуда взявшимися, скорее всего потревоженными порывом ветра на крышах, мелькавшими в холодном воздухе снежинками, покрывавшими невесомым бусом приукрашенный к празднику город. Аккуратный, правильной формы яркий серебряный рожок холодно пылал, точно радуясь своему очередному рождению в стройной космической симфонии, первую партию в которой начинало играть многообещающее для рода людского созвездие Водолея.
Все, кто был в школе, высыпали раздетыми на улицу, с одноюаневыми монетками в руках, подставляя их бело-голубым лучам, которые мерцали на звонком металле холодным космическим блеском. «Дай, батюшко, месяц ясный, богатства, жизни мирной, удачи безмерной, счастья долгого, жениха красивого», — в веселом запале, то ли в шутку, то ли всерьез сочинял на ходу и кричал всяк, как умел.
— Это вряд ли, — рокотал в толпе Санькин баритон. — Про жениха даже не думайте, их почти не осталось — я, да Женька, ну еще мелкий — второй сорт не брак.
От Саньки не отходили ни на шаг Алка Черных и Ольга Котвинская. Обе рослые, статные они постреливали на него поблескивающими глазками, зазывно улыбаясь, точно чувствовали, что каждая может составить в сегодняшний вечер Саньке хорошую пару. К их компании пристроились Артем и Тоня Неделяева. На них весело смотрели приехавшие коротко передохнуть велосипедные рикши. Среди них Женька заметил Вана. Он стоял в дверном проеме, и даже при слабом освещении было заметно, как по-детски восторженно блестят в улыбке его зубы, а по лбу и щекам, как водные круги, ложатся добрые морщины. Он то и дело смешно, как подросток, смачно шмыгал носом, протирая его тыльной стороной ладони. Он видно только недавно подьехал, еще не остыл от езды, так как дышал глубоко и часто, пуская при выдохе струйки пара.
Маринка стояла рядом с Женькой и была печальна и грустна. Поговорить они еще не успели, так как едва Маринка заявилась в школу, тут же оказалась в крепких воспитательных обьятьях Ольги Александровны. Как видно та взяла ее в оборот так сильно, что Маринка вышла от воспитателя с красным лицом и припухшими глазами. А вышедшая следом Ольга Александровна так была сердита и хищно сверкала своими черными, как уголь глазами, что даже Санька пригнулся за Женькиной спиной, чтобы казаться меньше ростом.
В этот вечер Маринка была одета простенько: в блестящей кофточке, джинсах и незатейливой бижутерии. Такой Женька ее увидел, когда она после воспитательных действ, приведя себя в порядок, появилась в зеркальном зале, где было сдвинуто несколько столов, на которых красовались всевозможные закуски, стояли бутылки с вином, водкой и пивом. С закусками постаралась Сяо Фу — Маленькое счастье, повариха, крепкая, толстоикрая манчжурка, спокойная и невозмутимо флегматичная как сфинкс, могущая легко заснуть даже под сиренный вой пылесоса. Но у нее было три несомненных достоинства: она была ненавязчиво любознательна — спрашивала и записывала русские слова, работяща и великолепно готовила. От Женьки она была просто в восторге, поскольку он был полноценным связующим звеном, кроме Ольги Александровны, в этой, отгороженной стеной языкового непонимания, но интересной и загадочной русской компании. Она постоянно предлагала ему добавки и старалась чаще готовить блюда, которые ему особенно нравились, а взамен нет-нет да и спросит, засмущавшись при этом, как по-русски сказать: еда, жена, дети, вкусно и т.д. Порой Женьке даже казалось, что у Сяо Фу проблескивали к нему хищные искорки чисто женского интереса.
Когда Женька, вставая из-за стола, говорил ей: сесе, чжень хао чи (спасибо, очень вкусно), она счастливо вспыхивала и прятала глаза. Девчата чувствовали ее реакцию и с многозначительными улыбками переглядывались. Маринка веселилась вместе со всеми, видимо, осознавая, что Маленькое счастье, ей не соперница. В этот вечер она праздновала Новый год вместе со всеми, была принаряжена в шелковую красную кофточку с драконьими разводами и черные брюки. Свои смоляные блестящие волосы она заплела в толстую косичку до плеч и даже слегка подкрасила помадой полные, чуть вывернутые губы.
Как Женька и предполагал Санька оказался душой компании. Пригласить его на вечер — это была очень хорошая идея — парень настолько быстро и органично вписался в общее веселье, что казалось, что он здесь давно свой. Он шутил, балагурил, сыпал анекдотами, подьячивал Артема, скабрезничал с девчатами, и казалось, даже кремневое сердце Ольги Александровны отмякло и потеплело. Но главное, он снял остроту проблемы во взаимоотношениях Маринки и Женьки, отвлекая общее внимание на свою персону. Пожалуй, если кто и наблюдал за их поведением, так это Тоня Неделяева.
Когда общее веселье достигло своего пика и все предались любимой забаве — танцам, Женька с Маринкой потихоньку ушли в спальную комнату. Весь вечер он чувствовал ее напряженность и, кажется, она уже не испытывала той вины, когда они выясняли вчера отношения у колонны перед отелем. Общее ее состояние можно было охарактеризовать как раздражительную усталость. И мысли ее были, по-видимому, направлены далеко не на склеивание, разбившихся на мелкие осколки, отношений.
Откровенно говоря, и Женькин настрой не отличался большим оптимизмом. За день раздумий он пришел еще раз к выводу, что блядство — это состояние души. Может Сонечку Мармеладову и впрямь вынудили продавать свое тело жизненные обстоятельства, но уж к Маринке это никакого отношения не имело. Тогда что? О том, что все вернется на круги своя, будто ничего не случилось, не могло быть и речи, сама мысль об этом выглядела смешной и нелепой. Ему даже было немножко стыдно своего вчерашнего порыва, когда он хотел вернуться в школу вместе с Маринкой.
За эти несколько часов до разговора, Женька вполне осознанно привык к мысли, что ни при каких условиях, даже если Маринка будет клясться и божиться, врать, что это было с ней в первый раз, и больше такого не повторится, что она любит только его и т.д. и т.п. ни на какую реанимацию и продолжение отношений он не пойдет. А что же она? Будет и дальше тем же заниматься, как ни в чем ни бывало? Это вряд ли ей позволит делать Ольга Александровна, все же здесь школа, а не общежитие борделя. Продолжать дальше учиться? Но ведь шила в мешке не утаишь, оно, пожалуй, уже вылезло. Вон Тонька наверняка что-то знает, раз так поглядывает. Или по принципу: все — Божья роса, утрусь и снова да ладом. Тогда девчонки взбунтуются, они ей такого не простят: постоянно жить рядом с потаскушкой, которая всю ночь шлялась невесть где, и хороводилась невесть с кем. Пожалуй, уже сейчас заметно, что Маринка выпала из общей обоймы — девочки стали ее сторониться. И все же, как-то ситуация должна разрешиться.
Откровенно говоря, Женьке и разговаривать с Маринкой особо не хотелось — он уже принял решение. Но все же он пошел на это, исключительно из личной покладистости и вполне искреннего чувства — расстаться по-хорошему. Как бы там ни было, а она несколько месяцев делила с ним одну постель, даже иногда что-то страстно нашептывала, и ему не могло быть все равно, что она собиралась делать дальше.
— Я выполнил твою просьбу, поговорил с Артемом, — начал Женька, едва они присели на кроватях друг против друга. — Языком он чесать не будет, да и честно говоря, он толком и не понял вчера, что произошло — поддатый был сильно. Санька тоже тебя не успел запомнить. Но мне кажется, что это уже секрет полишинеля — Тонька как-то странно посматривает на меня, будто знает что.
— Я покурю? — зажигалка высветила ее длинные пальцы с сигаретой, симпатичную хомячковую мордашку. Она глубоко и красиво затянулась. — Чего ж Тоньке не посматривать, если ее знакомая в нашей группе давным давно этим занимается.
— Да, тесен мир, — только и нашелся что сказать Женька, и рассеянно пошарил вокруг взглядом. — Ну а тебя-то как угораздило?
— Дэн, это долгая история, не хочу об этом говорить, — сглотнув, раздраженно выдохнула дым Маринка. — Да и зачем тебе?
Им вдруг овладело состояние спокойной ненависти.
— Ладно, — он поднялся, — раз не о чем говорить, зачем же время терять.
— Погоди, не горячись, — уловив в его голосе недовольство, кисло улыбнулась Маринка. — Должны же мы обьясниться. Я наверное, виновата перед тобой…
— Наверное, или виновата?
— Не цепляйся к словам. Ну, виновата. Тебе от этого легче?
— Мне и без этого не особо тяжело.
— Ты пойми, Дэн, мы разные люди.
— Я это знал с самого начала. Что дальше?
— Тогда что за претензии? — повысила голос Маринка.
— У меня?! Претензии?! Девочка, ты что-то попутала.
— Ладно, извини, — сбавила на полтона Маринка. — Не могу успокоиться, после разговора с этой китайской коровой.
— Это ты о ком?
— Да об Ольге Александровне. Учить меня давай, как жить — мораль, этика, совесть.
— Не понял, что тебе здесь не нравится?
— Какая мораль, какая совесть?! Главное в жизни нормально устроиться. А этого можно добиться, если у тебя есть деньги. У самой жизнь не сложилась — одна одинешенька, а еще других учит.
— По-твоему, выходит, что деньги это в жизни все? — Женька даже немного обалдел от таких слов. Он вдруг отметил про себя, что у Маринки какие-то кошачьи глаза — цвета военного хаки, но побывавшего в многоразовой стирке, в рябинку, с колючими в свете бисеринками зрачков, в которых хищно краснел огонек от зажигалки, когда она прикуривала очередную сигарету. И все же они были красивыми: прозрачными, будто отполированными, под тенью длинных крашеных ресниц. «У беды глаза зеленые, не простят, не пощадят», — промелькнула строчка подзабытой песни. Хотя до роковой женщины, за которую в омут головой, Маринка явно не дотягивала.
— Конечно деньги, а что еще?
— И не важно как они заработаны?
— Абсолютно.
— Постой, постой, ты это мне серьезно говоришь?
— Как на духу. Вот вспоминаю своих предков: папаша мантулит оператором, получает в месяц жалкие гроши. Ну разве может он когда-нибудь купить матери такую шубу, как у меня? А я не хочу жить, как она: платья носить по десять лет, на заграничное житье смотреть по телеку, фрукты покупать по праздникам, хочу жить свободно, а свобода — это деньги. Боже, как я хотела вырваться из-под их дурацкой опеки: с мальчиками будь осторожна, не кури, блюди себя. Сами жизни не видели и меня туда же хотели затащить. Совки, они и есть совки. Мораль, совесть, бр-р.
— Говоришь, будто прошла огни и воды.
— И медные трубы, Дэн. Кое-что довелось повидать.
— Еще дома?
— И дома тоже. Мы ведь с Жанкой ни один день знакомы. Ой, чтой-то я разговорилась, — спохватилась она и тут же разозлилась. — Ты меня не пытай, что было, то быльем поросло. Забыто. Сейчас для меня главное деньги — вот и вся мораль. И я их буду зарабатывать любыми способами.
— Даже такими?
— А что тут особенного, весь мир так живет.
— Ну, положим, не весь.
— Весь. А тот, кто не живет так, все равно тянется к этому. С виду все правильные, чистенькие, а загляни в бошки, столько грязи, что плеваться охота. Любят они в замочную скважину за чужими грехами подглядывать, осуждать, а сами при этом в карманный бильярд наяривают.
Эти слова, про карманный бильярд, развеселили Женьку. «Да, — подумал он.- Основательную базу подвела под свои поступки Маруха. Вроде и возразить не на что». Неужели в ней всегда это жило или она поет с чужого голоса? Кто же ей писал либретто? Ему на миг подумалось, что она это не для него говорит, а самой себе что-то доказывает, точно повторяет кем-то нашептанный кодированный настрой.
— Ну а любовь, чувства? — это уже Женька спросил из чисто спортивного интереса.
— Какая любовь? Все заканчивается постелью. Много мы с тобой начувствовали? — с улыбкой посмотрела на него Маринка. — Потеется, пока шевелится, вот и вся любовь и титьки набок.
«В нашем случае — верно», — подумал Женька, а вслух спросил:
— Ну не все же было так плохо?
— Было. Но разные мы, и пути дорожки у нас разные.
— Ладно, не о нас, в самом деле, разговор. Но как же быть с семьей, детьми, до них ли с такой жизнью? Или ты не собираешься устраивать свою судьбу?
— А кто узнает? — с улыбкой спросила Маринка. — Кто докажет чем я занималась? Кто спал со мной, сам откажется, а кто нет… Да плевала я на все сплетни. Наоборот, если я буду одета, как модель, если в кармане будет звенеть, да я себе такого мужика отхвачу… такого… как ты.
— Мне конечно, лестно, но мы нашу остановку проехали и электрички идут в разные стороны.
— Не зарекайся. — В голосе Маринки почувствовалось скрытое ехидство.- А дети… Пока у меня нет ни малейшего желания ими обзаводиться. Как подумаю: пеленки, бессонные ночи, бр-р. Для себя сначала надо пожить, а там, как получится.
Женьке стало скучно. Он понимал, что еще несколько слов и разговор зайдет в тупик. Маринка своими феминистическими рассуждениями старалась затянуть его в систему своего мышления, основой которого была чисто женская логика. Ее не волновали обобщения, да ей, пожалуй, в силу отпущенных природой способностей, они вообще были не нужны. Для нее важна была частность, деталь, их наличие, как аргумент в споре. Да, я плохая. Но ведь весь мир такой! Вон Жанна законченная наркоманка, а Эдди Меркурии вообще от СПИДа умер, а Эдичка Лимонов, а Боря Моисеев, а Леонтьев, а Мопассан! и пошло поехало. К другим примерам такой человек становится глух и непробиваем, они не вписываются в его систему координат, они ему не нужны, мешают жить и оправдывать то, что происходит здесь и сейчас. А сейчас для Маринки было неопровержимо-приятным доказывать, что весь мир бардак, все люди б…ди. Так было удобно, так было правильно и подходило для нее, по-другому она и не могла и не хотела думать. Это не исключало, кстати, что убеждения могут поменяться с точностью до наоборот, и вновь под них будет подведена основательная и нерушимая доказательная база. И так долгое, почти безнадежное постижение мира, через бесконечную череду проб и ошибок, разочарований, сплетен, дрязг, интриг, негодований, наживания врагов, с конечной озлобленностью и ненавистью на всех и вся.
Сначала ему подсказал отец, а потом Женька сам убедился, что людей, с таким образом мышления большинство, и когда он это понял, перестал тратить время на бесполезные споры и убеждения. Едва он чувствовал, что человек страдает симптомами непробиваемой «женской логики» и тонет, захлебывается в частностях, он старался сменить тему разговора. Это же он сделал и сейчас. Усмехнувшись на маринкино — не зарекайся — он спросил:
— А скажи, если не секрет, что ты собираешься делать дальше? Продолжать учиться в школе?
— Дэн, ты давишь на самое больное место.
— А на какое тебе лучше давить?
— А то ты не знаешь, — повеселела от скабрезного намека Маринка. — Что есть желание? — И то ли в шутку, то ли всерьез закончила, — но теперь только за бабки.
— Не буду отрицать, может и есть, но, неприятность эту мы переживем. А за бабки или без них ты уж с кем-нибудь другим. Но мы отвлеклись. Так что, ты будешь продолжать учебу? Если не хочешь, можешь не отвечать.
— Да чего уж там. Хотела договориться с этой китайской коровой…
— Насчет чего? — удивленно поднял брови Женька.
— Ну чтобы я, вроде как, числилась в школе, а сама бы… ну сам понимаешь. Чтоб визу не переоформлять.
— И что?!!!
— Чуть в волосы мне не вцепилась. Я ей такие бабки предлагала.
Женьке стало весело, очень весело. «Интересно, какая же она настоящая: сейчас, или в первые дни нашего знакомства»? — подумал он.
— Это чья ж такая идея?
— Да с Жанкой мы посоветовались.
— Ну а ты-то, ты что, в самом деле, верила в то, что Ольгу Александровну можно купить за деньги?
— Дэн, все имеет свою цену. Не хочет, ну и пошла на …Найду выход. Визу переоформить — раз плюнуть. Жанна в пять минут договорится. А эта мандариниха… — Маринка грязно выругалась. — Идейная! Правильно, что ее в пионеры не приняли.
У Женьки зачесались губы, ему захотелось обозвать ее и вышвырнуть вон. Она напомнила ему того лектора-хаббардиста, который читал у них в университете лекцию. «Неужели требуется всего-то навсего полтора-два месяца, чтобы дойти до такого цинизма? Или это, в самом деле, всегда было в ней и дремало до поры до времени?» Тут в дверь постучали, осторожно, мягко.
— Да, кто там?
В дверь опять поскреблись.
— Кто? — Женька встал и распахнул дверь. У порога стояла смущенная Сяо Фу и робко, зазывно лепетала:
— Жень Я. Да дьяньхуа! (Женя, телефон).
— Сяо Фу, Нин ши хаоян дэ (Маленькое счастье, ты молодец). |
