Год белой змеи (отрывок № 9)

— Алло, Женька, сынок, ты меня слышишь? — баритон у отца приятный, бархатный, только чуть громковатый.
— Да отец, — Женька выглядывает в окно, где по дороге, уныло кивая ушастой головой, тянет тележку знакомый ослик.
— Нам так не хватает тебя, ты в порядке?
— Да отец, я тоже очень скучаю. Как братья?
— Да неслухи, ясное море. Оболтусы, учиться совсем не хотят. Книжек не читают, одно на уме — компьютер, да машины. На барахолку ездят, какие-то новые модели смотреть, на гонки. Мою «шестерку» напрочь укатали, не успеваю масло да колодки менять, ясное море. Ты рос не таким. Или время другое, или мы с матерью стареем, сдаем потихоньку позиции, — отец явно кокетничает. — Хотя…Что это я наговариваю. Вобщем не плохие парни.
— Пап, ну что ты себя-то в старики записываешь? Ты у меня еще молодому дашь сто очков вперед, — подыгрывает Женька отцу.
— Хочешь сказать, что старый конь борозды не испортит? Верно, ясное море, но и глубоко не вспашет. Теперь уж вам молодым доделывать то, что не удалось нам. Ты знаешь, что у тебя с твоим двадцатитрехлетием заканчивается юность и начинается зрелость? Кстати, с Днем рождения тебя, сынок, ясное море, чуть не забыл.
— Спасибо отец, — невольно смеется Женька. — А насчет двадцатитрехлетия… Ну вот ты сказал, теперь знаю, что уже не юнец.
— Да, да, теперь ты уже зрелый мужик, копи жизненный опыт, ясное море, не дури, впитывай как губка знания и всегда помни, что ты русский, что у тебя есть родина. Как учеба?
— Нормально, случается, даже подрабатываю переводчиком. А то, что у меня есть вы, я никогда не забываю. Да, еще я в письме, кажется, уже сообщал, что был в Порт-Артуре. Мне так было хорошо. Знаешь, все не мог отделаться от чувства, что найду какие-то следы нашей семейной легенды Арсения Андреевича Балябина. Но, увы. А потом познакомился с китаянкой, у которой русские корни и родом она из Даляня, где жил наш прадед. Так ты знаешь что? Мой приятель, Артем, высказал такую мысль, что очень может быть, что мы с этой китаянкой родственники. Забавно, — со смехом закончил Женька.
— Ну это из области фантастики, — отец тоже рассмеялся. — Вероятность настолько мизерная, ясное море, что… Хотя, чем черт не шутит, пока Господь спит. Ладно, ты этим-то голову не забивай, главное учись.

Фэй Хуа не позвонила ни на следующий день, ни позже. Прошла неделя. Женька ходил уязвленный, постоянно ждал звонка и от осознания, что он ждет звонка, злился и раздражался. Однажды нагрубил даже Артему, резко ответив на его очередную ироничную поддевку, на что парень удивленно подняв глаза, спросил:
— Эй, приятель, что с тобой? Какая муха тебя укусила? Кстати, тебе звонила Фэй Хуа?
— А тебе, что за дело?
— Как-то мне не очень нравится, как ты играешь голоском. Мне, собственно, до твоих дел, как вот до этой срединногосударственной лампочки. Дуйбуци (извини). — Артем хлопнул дверью.
Немного поостыв, Женька, нашел Артема курящим на улице. При виде Женьки тот сделал подобно Маринке каменно-независимое лицо, но чувствовалось, что в любую минуту, сделай Женька шаг к примирению, их отношения тут же восстановятся. Конечно, Женька сделал этот шаг. Он ткнул Артема мягко кулаком в бочину, сказал примирительно улыбнувшись:
— Ладно, не сердись. С кем не бывает, в настроении настала черная полоса.
— С Маринкой, что ли, поцапался?
— Было дело, — соврал Женька.
— Тю-ю, нашел из-за чего расстраиваться. Вот давление падает, и погода меняется, это скверно. Теплолюбивый я, — Артем поежился. — Пошли?
«Может и настроение падает вместе с погодой? Хорошо бы», — грустно улыбнулся своим мыслям Женька и тоже поежился. Холодный ветер гнал по улице редкие желтые листья. Он пришел откуда-то с северо-востока, со стороны северной Кореи. Это был отголосок мощного циклона, бушевавшего где-то в районе русских Курил, как сообщал телеящик, настроенный на единственный русский канал НТВ. Плотные серые облака, точно толстый, неровный, еще не скатанный мягкий войлок, как бесконечное покрывало висели низко, изредка пробрасывая холодную морось. Ветер распылял ее по стенам домов, зеркальным окнам офисов и учреждений, дорожному асфальту и тротуарной плитке, которые блестели, точно подлакированные малярной кистью. Казалось, что ветру тесно в городских кварталах и имей он побольше силы, разметал бы все стоящее на пути, чтобы вырваться на вольный простор, и долго и бесконечно гнать по небу, точно отару овец, клубы свинцового небесного войлока.
Ночью небесная хмарь разродилась робкой снежной порошей, которая тут же таяла на еще не остывшем асфальте и, как едва уловимая проседь, белела по продутым холодным ветром крышам. Непогода бушевала почти неделю, и теперь летняя духота в школе сменилась на ощутимую прохладу. Чуть теплые батареи водяного отопления не справлялись с тем, что проникало в комнаты через окна и коридорные двери. Все влезли под двойные одеяла.
В один из таких дней позвонила Фэй Хуа. Когда Маленькое счастье позвала Женьку к телефону, у него приятно дрогнуло сердце.
— Женя, это вы? — она назвала его на русский манер. — Извините, что не смогла вас поздравить с днем рождения. Просто так сложились обстоятельства, что мне пришлось срочно уехать в Пекин.
— Что вы, Фэй Хуа, какие могут быть извинения, — Женька постарался вложить в голос побольше грусти и теплоты, и тут же манипулятивно-притворно заахал и заохал. — Разве вы можете снизойти до внимания к такой мелкой сошке, как я. У вас здесь, наверное, тьма поклонников и рангом повыше, и осанкой повнушительней.
Подумал: «Сработает, не сработает?» Сработало!
— Вы не правы, Женя, — чуть возмущенно и немножко сердито послышалось в трубке. — Я действительно была занята и не смогла вас поздравить. Я даже вам купила сяо ли у (маленький подарок).
— Вы хотите ко мне приехать в гости?
— В гости? — на конце трубки замешкались. — Я подумала, что мы можем где-нибудь встретиться. Тем более, что есть повод поговорить. Я бабушке звонила.
— Хорошо. А где?
— Вы были в императорском дворце?
— К сожалению…
— Тогда совместим, как у вас говорят, полезное с приятным.
— Двойным приятным, — ввернул Женька.
— Что?
— Ну, с вами мне тоже приятно встретиться.
— Сесе нин (спасибо), — на другом конце провода Женька почувствовал, что покраснели. — Когда?
— Лучше в воскресенье, я свободен, — ответил Женька и подумал: «Хоть бы Маринка ушла к своей длинноногой».
— Созвонимся?
— Хао (хорошо)!
Когда Женька вернулся в зал, его встретил вопросительный взгляд Артема, на что Женька утвердительно моргнул глазами. Артем удовлетворенно улыбнулся.
— Что это вы там перемигиваетесь? — недовольно буркнула Маринка, едва Женька сел рядом. — Кто звонил?
— Да университетский приятель из Иркутска, хочет приехать восточный новый год справлять.
Женька почти не врал, Сашка Петрунько хотел приехать в Китай и действительно звонил, только не в этот раз.

К концу недели непогода улеглась, и на выпавший снежок ночью ударил легкий морозец, выткавший на окошке даже что-то вроде робкого узора. Скатанное облачное покрывало ветер унес дальше, на юго-запад, небо очистилось, и когда Женька проснулся, в оконное стекло била небесная лазурь, подсвеченная лучами утреннего солнца. На соседней кровати похрапывал Артем, было слышно, как на кухне переставляет посуду Маленькое счастье.
Маринки не было, за ней еще вчера днем приехала длинноногая брюнетка Жанна, и Женька с удовольствием потянулся, предвкушая, как он проведет сегодняшнее воскресенье. Раньше в свободное время они всей группой просто садились на автобус, ехали в центр города и бесцельно бродили по магазинам, покупая какие-то безделушки или просто прицениваясь. Это превратилось в еженедельный ритуал, который Женьке стал порядком поднадоедать. Ему, конечно, нравились хорошие вещи, но что толку глазеть на них, если не можешь купить. Поэтому, пока основная масса, во главе с Артемом, оказавшимся непроходимым шмоточником, разбегалась по громадным супермаркетам, он шел в антикварные лавчонки или книжный магазин. С некоторых пор его стала интересовать перегородчатая эмаль. Может это было навеяно тем, что в их семье, в качестве семейной реликвии, на небольшой тумбочке с гнутыми ножками, которую отец притащил откуда-то с развалин снесенного дома, вместе с лампадой, стояла маленькая латунная икона с распятием, с вкраплениями сине-фиолетовой эмали. Работа была грубоватая, и у иконы, видать, была непростая судьба-история, потому что и Христово распятие, и ангелы, были основательно потерты, а кое-где подгоревшая эмаль свидетельствовала о возможно перенесенном пожаре. Но, может, именно этим она и вызвала какое-то таинственное чувство причастности к прошлому. Чьи руки ее касались? Что за мастер отливал этот библейский барельеф, а потом накладывал эмаль? И каким образом она попала в их семью?
Первый раз, войдя в одну из лавчонок, Женьке резанул глаз знакомый лаковый закал насыщенного ультрамарина, который был основным фоном на изящной вазочке с перегородчатой эмалью. По эмали, тонкой золотой припаянной нитью были выведены различные цветочные узоры, с горками золотых мелких шариков и листочков в серединке и по краям. Форма вазочки удачно гармонировала с рисунком и чем-то напоминала нарядную новогоднюю елку с разноцветными шарами и гирляндами. Женька читал об этом виде китайского искусства, чем-то отдаленно напоминающем русское чернение, но когда он увидел в какой-то антикварной лавке эту старинную вазочку, он долго не мог оторвать от нее глаз. Казалось, что энергетика красоты, вдохнутая в это рукотворение замыслом древнего безвестного мастера, проникает куда-то в район солнечного сплетения и разливается по всем клеточкам тела чистыми, теплыми энергиями. Конечно, купить эту древнюю вещицу было не по карману, и Женька не стал даже прицениваться. Но работа вызвала в нем хорошие положительные эмоции. Он стал присматриваться и скоро понял, что эмаль эмали рознь. Постепенно, он стал отличать хорошую, штучную перегородчатую эмаль от поточных поделок, но тоже, кстати, не лишенных изящества и жизнерадостной солнечно-золотистой энергетики. Видимо этот вид искусства был так любим в Поднебесной, что делать плохо здесь было правилом дурного тона.
Однажды Женька все-таки не удержался и купил небольшую вазочку, с разноцветной инкрустированной эмалью, на деревянной подставке, которая сейчас стояла на подоконнике и светилась в дневном свете, словно маленький витраж.
Фэй Хуа позвонила уже ближе к обеду, когда взошло солнце и, застывший за ночь мокрый асфальт, закурился в лучах слабым туманом. Оказалось, что она живет совсем недалеко от пятой улицы, и они договорились встретиться у «Ока Дракона».
— Смотри не потеряй голову, — многозначительно ухмыльнулся ему вдогон Артем.
— Все под контролем, старик, — сложив в кругляшок большой и указательный пальцы, сделал в дверях многозначительную мину Женька.
Несмотря на то, что к обеду распогодилось, Фэй Хуа была тепло одета — чисто китайская черта. На ней было светлосерое драповое пальто, отороченное а-ля-рюс на воротнике и по полам светлокоричневой мерлушкой. В таком же стиле была и шапочка-шляпка, очень хорошо гармонировавшая с чернотой ее волос. В этом наряде она еще больше была похожа на Аксинью-Быстрицкую с азиатской изюминкой. Вызывали только изумленное недоумение плотные, цвета старого лежалого воска, гетры, заканчивающиеся на щиколотках ребристыми резинками и делавшие похожими, красивые упругие икры, не на живую плоть, а на пластмассовые протезы. И в довершение из-под черных туфель выглядывали белые шелковые носочки. Это напоминало моду из советских фильмов 50-х годов домысленную современной китайской спецификой. В руках она держала какую-то коробочку, завернутую в блестящую бумагу.
«Да-а. Що за манэры? Уж лучше в брюках», — озадачился Женька. И все же это не слишком портило общее впечатление, девушка была хороша, свежа, даже без макияжа, лишь с чуть-чуть очерченными помадой губами и едва уловимым запахом каких-то китайских духов.
— Прекрасно выглядите, Фэй Хуа, — Женька протянул руку, взял ее ладонь и поднес к губам.
— Ой, что вы, в Китае это не принято, — она, смущенно вспыхнув, быстро одернула руку и огляделась по сторонам. Это целомудренное смущение было почему-то волнительно для Женьки.
— В этом наряде вы выглядите как русская тургеневская девушка, — сделал он комплимент, а сам подумал о блекловосковых гетрах и белых носочках. «Развратник конченый», — сказал бы Артем.
— Сесе Нин (спасибо). Не надо мне говорить таких слов, вы смущаете меня, — почти сердито проговорила Фэй Хуа. — Это пальто я в Питере купила, когда училась.
— Вам понравилось жить в России?
— Да, очень понравилось. — Букву «ч» она выговаривала, почти как «ц». — Сейчас я смотрю совсем другими глазами на Россию.
— Фэй Хуа…
— Можно если вы будете называть меня Олей?
— А можно Фэй Хуа? Мне очень нравится произносить ваше имя. И что, если мы перейдем на «ты»?
— Конечно, — зарделась девушка и точно спохватившись, что можно сменить тему разговора, протянула Женьке сверточек. — Мой ли у (подарок) для вас.
— Если не секрет, что там?
— Дин тай лань, китайская перегородчатая эмаль.
Женька хорошо рассмеялся.
— Вам не нравится перегородчатая эмаль? — встревожилась девушка.
— Да нет, Оля, мне все очень нравится, в том числе и перегородчатая эмаль.
Женька флиртовал. Зачем, он и сам не понимал, но ему очень хотелось произвести на девушку хорошее впечатление. Для чего? Следуя врожденной мужской привычке, как с Юлькой? Или из принципа, что хороших девушек мало не бывает и если не он, то все равно кто-то? Или из желания подчеркнуть, утвердиться в собственном сознании, что он птаха вольная и летит куда хочет, и водит дружбу с кем хочет?
Его немножко забавляло, как серьезно Фэй Хуа реагирует на его вопросы, как смущается и сердится. В его среде такие качества уже превращались в пещерный анахронизм. Их модный сибирско-американский факультет больше ориентировался и прививал своим студентом западные ценности с их индивидуализмом, прагматизмом, модерном, словом рационализмом, в котором почти не оставалось места для чувств. Однажды им читал лекции какой-то заезжий преподаватель из школы Хаббарда. Начинал он в штатах рядовым менеджером по продаже книг и рассказал, как положительный пример один случай, от которого у Женьки возникло непроизвольное желание треснуть кулаком по лысой башке этого самодовольного американского вояжера. Тот поведал историю, как в начале своей карьеры, ему пришлось продавать какую-то толстенную, очень популярную на заре 20-го века, иллюстрированную кулинарную книгу, выполненную ныне в репринтном издании. Продажа была штучная, и в поисках покупателя начинающий управленец бродил из квартиры в квартиру. И вот как-то набрел на древнюю старушку, которая во времена оные держала в руках чуть ли не самый первый выпуск этой книги. Своим красноречием хаббардец довел старушку до слез, она растрогалась и, пуская ностальгические слезы, рассказывала продавцу какие-то древние истории, навеянные ей воспоминаниями, связанными с предлагаемой книгой. Хаббардовский апологет сочувственно слушал, а сам при этом, лектор особо это подчеркивал, думал только об одном, как бы повыгодней впарить старушенции свой товар. И ради этого он даже вместе с ней за компанию пустил слезу. Такое негодяйство Женька мог допустить только в каком-нибудь фильме про отпетых мошенников, а тут об этом вещал вполне успешный хаббардский негодяй-преподаватель, причем подавал как прием успешной работы. И он ведь-таки всучил, причем чуть ли не по двойной цене старушке этот кулинарный фолиант и, выскочив из ее квартиры, тут же утер свои, выдавленные алчной натурой, слезинки, сатанински потер ручки, ухмыльнулся, тому, как он провел пожилого человека, и, как ни в чем не бывало, двинулся на поиски второго такого лоха.
Насколько Женька помнил, этот циничный рассказ покоробил не одного его, а многих сокурсников, но, увы, не изменил общего вектора их мышления. Когда тебе сто раз скажут, что совесть, это атавизм, пережиток прошлого, что быть совестливым — это совсем не модно, и главное в жизни — это выгода, что богатство — это «отметина Бога», и для его достижения подходят любые средства, на сто первый раз ты спокойно введешь в вену ребенку опасную дозу героина и, без каких-либо особых угрызений и дрожаний рук положишь заработанные серебряники в карман. Этот навязываемый цинизм, если еще не у всех, то кое у кого уже проявлялся в определенных вещах. Женька, например, точно знал, что кое-кто из его сокурсниц по ночам подрабатывают в гостиницах и ресторанах проститутками. Что двое-трое из парней имеют не совсем традиционные сексуальные наклонности и тоже этим зарабатывают. И не потому, что им не хватает денег на учебу. Просто из желания легко и красиво жить, делая посредством этого карьеру. Он на себе ощущал, что в стенах САФа инкубируется новое, иное поколение «next», не зацикливающееся на традиционных ценностях. Может, это поколение исповедовало еще не поголовную вседозволенность, но, как говорили, «продвинутую» раскрепощенность. Что-то из серии:
Bombs — no,
Sex — yes!
Together go
В соседний лес.
Этот сексуально-пацифический припевчик сочинил его одногруппник, звонивший Женьке о своем приезде, Сашка Петрунько, дерзкий, огромный, чернявый, чем-то похожий на певца Макса Леонидова, баскетболист, пьяница, матерщинник и балагур. Он эти слова пропел на очередном вузовском КВНе, и уже на следующий день их, как гимн поколения, распевал чуть ли не весь институт.
Может у Женьки и с Маринкой не складывались серьезные отношения, что где-то в глубине души он чувствовал, что это охочее до похоти хомячковое личико прижималось уже не к одной голой или поросшей буйной волосатой растительностью мужской груди. Конечно, и он не ангелочек: как-то на одной из новогодних вечеринок, начавшейся в ночном клубе, а закончившейся в квартире одногруппницы, он успел «наследить» сразу в двух местах. Но все равно ревностный мужской эгоизм перевешивал женский. Тот же Сашка Петрунько, с циничным смехом выговаривая своей подружке, дерзко баритонил примерно так: «Когда мы имеем вас, то это мы имеем вас. Когда же кто-то другой имеет вас, то тогда он имеет и нас. А это разные вещи». Женьке ну совсем не катило оказаться в этой незавидной роли. Все-таки стадность накладывала свой отпечаток и на него.
Думал ли он, с кем когда-то, по его замыслам не так скоро, свяжет будущую свою судьбу? Всерьез пока нет, так мелькали от случая к случаю, на досуге мимолетные мыслишки-суждения, рисуя расплывчатый и нечеткий собирательный образ. В первую очередь, этот обстрактный образ должен обладать умом, потом красотой и, хорошо бы целомудренностью. Ну и, разумеется, окормлять все это, должно одно из сильнейших чувств, именуемое любовью. Именно в такой последовательности. Почему? К первому пункту очень подходила известная китайская пословица: если провел день с глупой женщиной, то ночь уже не наступит. Ко второму… Гм… Женька был почти уверен, что умная девушка априори не может быть не красивой. К тому же, там наличествует еще и красота иного свойства. Из ума вытекало и еще много сопутствующих составляющих — понимание, терпимость, хотя не исключались и гордость, высокомерие и т.д. Но это уже зависит от воспитания. Хорошо бы, чтобы будущая избранница была еще и целомудренной. Но здесь Женька допускал, что человек имеет право на ошибку. Это ж не гадание на ромашке: любит — не любит, плюнет — поцелует, замуж возьмет, или куда-то пошлет. Здесь уж точно не знаешь, в какое место упадешь и где стелить соломку. Бабушка говорит, что любовь зла. Но бывает же, полюбила козла от всего сердца, отдала ему все самое дорогое и сокровенное, «а он ушел к другой». И хочешь, не хочешь, а уже надо «передаривать любовь другому мальчику». Но уж точно, чего Женька не допускал в своих мыслях — связать свою жизнь с потаскушкой. Это только у Ричарда Гира с Джулией Робертс все могло быть чики-чики — о,кей. В жизни, как ему казалось, немножко по-другому. Женька не помнил, или где-то он прочитал или сам придумал, но в голове вертелось примерно следующая мысль: это на стороне нам нравится общаться с глупыми и развратными, а возвращаться мы любим к умным и целомудренным. Это как принять ванну после копания в грязи.
А любовь… Пока, если не считать Таню Барсукову, Женька даже в малой толике не испытал этого чувства, все было незрелое, проходное на уровне флирта, иногда доходящего до коротких и нестойких постельных отношений. Таня не в счет, первая любовь, она и есть первая. Она редко наполнена осмысленным содержанием. У нее, как у компаса, один ориентир — внешние данные обьекта. Ведь в кого влюбляются мальчики, еще не ставшие мужчинами? В школьных отличниц, смазливых ухоженных девчонок, или красивых плотских взрослых женщин. Об этом писали и Тургенев и Бунин. И чаще всего такая любовь не обоюдна, и порой другая сторона даже и не подозревает, что кто-то из-за нее мается и страдает. Приемники и передатчики юных участников таких отношений не способны еще улавливать нужные импульсы из-за своей маломощности, которая может прирастать только жизненным опытом, и не одним только чувством, но и разумной взвешенностью оценок, знаниями и наблюдениями. Разве предполагал, к примеру, Женька, что смазливенькая, аппетитная Барсукова Танюша, от одного имени которой у него начинало бешено колотится его ретивое, внутри окажется заполненной не любовной романтической поэзией, а заурядной бытовой прозой.
Сознательно искать ту единственную и неповторимую, которая осчастливит его на ближайшую и отдаленную перспективу, у Женьки не было ни малейшего желания. Как там, у Александра Сергеевича: «Пора пришла, она влюбилась…» Значит придет когда-то и его пора, а пока надо «торопиться жить и чувствовать»…
Фэй Хуа смотрела на него с улыбкой. Ее взгляд точно говорил: «А я знаю, о чем ты думаешь сейчас!»
Они шли по выложенной большими гранитными плитами широкой дорожке, рассекавшей надвое огороженную высокими кирпичными стенами обширную площадь императорского дворца. Древние, корявые и могучие длиннохвойные сосны, помнившие не одну происходившую здесь когда-то драму, впитавшие в свои стволы, корни и хвою крик и смех, слезы и стенания, песни и детский плач, молитвы и брань былых поколений, молчаливо покачивали разлапистыми ветвями, роняя большие темно-коричневые иссохшие, ощетинившиеся колючие шишки на еще зеленую траву. Было тихо. Редкие посетители неспешно брели по музейным аллеям. Наверное, и несколько веков назад, так же традиционно неторопливо бродила по этим дорожкам императорская челядь, фрейлины, философы, чиновники. Веселились, играли свадьбы, строили друг другу козни, заключали союзы, изменяли, любили, встречали гостей, случалось и убивали под покровом ночи или под зловещий свет, источавших огненную смолу, факелов. И чудилось, что предшествующие поколения не умерли, не исчезли, а просто перешли в какое-то другое измерение и живут здесь рядом своей особой жизнью, а не сьедены какими-то лангальерами, как у Стивена Кинга.
Женька и Фэй Хуа только что побывали в небольшом помещении музея с восковыми фигурами последних императорских династий и Женька с удивлением узнал, что до сих пор находится в здравии прямой императорский наследник и благополучно живет в одном из городов Поднебесной. Как же он смог пережить 1949-й, «четыре тяжелых года», культурную революцию? Представить подобную ситуацию в России было бы просто немыслимо. Значит, наши революционные жернова крутились шибче и мололи побольше и помельче. А еще говорят, что в России не умеют делать качественно. Еще как умеют. Особенно разваливать. В перестройку ухайдакали страну не просто сверх плана, а даже с перевыполнением всех демократических обязательств.
— Присядем, Оля?
Девушка с понятливой оценивающей улыбкой посмотрела на него и кивнула. Они сели на ближайшую скамейку, Женька, отвалившись на спинку, а Фэй Хуа, как благовоспитанная институтка, лишь на краешек, чуть наклонившись вперед и поджав свои блекловосковые коленки.
— Ты знаешь, — продолжал Женька, — мне немного грустно. Грустно, когда сталкиваешься с вещами, непостижимыми для человека разумного. Вот в вашей истории тоже было всякое: и «борьба против трех и пяти зол», и «большой скачок», и культурная революция, и с воробьями воевали, и сталь чуть ли не в каждом дворе плавили. А смотри: и к императорам, и к Сунь Ятсену, и к Мао, и к старине Дэну относитесь и с почтением и уважением. Мы же царей обгадили, Ленина с грязью смешали, Сталина сделали исчадием ада, Хрущева с Брежневым осмеяли, Горбачева и Ельцина народ тихо проклинает и ненавидит.
— Женя, ты у меня спрашиваешь? — впервые, сухое «вы» душевным «ты» она, обмолвясь, заменила.
— Извини. Это «тихо сам с собою, я веду беседу», как поется в одной песне. Все же познается в сравнении и если сравнить вас и нас, то мы в серьезном проигрыше. Зачем тогда нужны были все эти жертвы — революции, война, перестройка? За что поломали судьбу моему прадеду?
— Не знаю, Женя. Как большинство восточных людей я, как это, фаталистка. Если что-то случилось, значит так и должно быть. Значит это для чего-то нужно, для какого-то опыта.
— То есть, ты хочешь сказать, что история должна чему-то учить?
— Да, правильно!
— Согласен! — сделал Женька торжествующий жест. — Но нас-то она почему ничему не научила? Мы только и успеваем наступать на одни и те же грабли. Шарахаемся влево, вправо, вниз, вверх, думаем, что двигаемся вперед, а сами летим в пропасть.
Фэй Хуа с улыбкой смотрела на эмоционально-бурные Женькины жестикуляции. Спросила:
— А ты в силах что-то изменить?
— Н-нет, наверное, нет.
— Тогда к чему бесполезные переживания? Ведь многое, если не все происходит помимо наших желаний. И если за все переживать, рвать сердце, то надолго его не хватит.
— Но мы же люди!
— Опять правильно. И как у людей, у нас есть не только чувства, но и разум. Китай не зря называется Срединной страной. Середина — значит равновесие. У нас даже когда едят палочками, держат их посередине. Если вперед от середины — значит жадный, если назад — слишком щедрый. Тоже плохо. Середина это правильно.
Женька удивленно посмотрел на Фэй Хуа. Он даже был немного уязвлен. Никогда еще суждения девушки не брали верх над его суждениями. Он не мог дать себе отчета, зачем и для чего он завел этот «политизированный» разговор. Наверное, в душе ему хотелось «подать» себя интеллектуалом и эрудитом. А скорей всего все получилось так, как получилось: ведь надо же было о чем-то говорить.
— Я тоже иногда думаю о том, что ты сказал, — задумчиво продолжала Фэй Хуа. — Самое плохое, что страдают от всего этого простые люди. Которые не виноваты. Великий Кон Фу Цзы говорил: не дай Бог жить в эпоху перемен. Твой прадед, моя прабабушка. Думаешь, ей легко было? Ее в 14 лет отец продал в услужение помещику в город Даньдун. Это на границе с Кореей. А она очень красивой была. Помещик к ней стал приставать. Она сбежала, добралась до Даленя, и здесь нанялась в уборщицы к русскому купцу Чурину. Это мне все бабушка рассказала. В Чулин гунсы (фирма Чурина) тогда много русских работало. И моя прабабушка познакомилась с русским. Как это… казаком. Да казаком.
Женька взволнованно сглотнул слюну, но продолжал слушать не перебивая.
— В 1940 году родилась моя бабушка Ли, или Лена. Когда отношения Советского Союза с Китаем испортились, семье пришлось очень трудно. Прабабушку сослали в деревню, потом посадили в тюрьму, за то, что у нее муж русский. Оттуда она уже не вернулась. А бабушка одна осталась в городе с моей маленькой мамой на руках. Ее мужа тоже сослали, а позже хунвэйбины его забили до смерти. Особенно трудно было пережить «три года бедствий». Тогда вся страна сильно голодала. Но бабушка сумела выжить, выучиться и всю жизнь проработала учительницей. Вот такая история.
— А того казака, ну мужа твоей прабабушки, как его звали? — Женька облизнул пересохшие губы. Ему показалось, что вот-вот с губ девушки слетит заветное слово.
— Я не знаю. Это все, что мне рассказала бабушка по телефону. Я уже говорила, что у нее есть какие-то письма, фотографии. Но для этого надо ехать в Далень. Я пока не знаю когда смогу это сделать. Сейчас я устроилась в одну русскую компанию переводчиком. Вот почему я ездила в Пекин. Мы готовимся к большой выставке и очень много работы.
— Понятно. Большое тебе спасибо. Мой прадед ведь тоже был казаком и тоже работал в Чулин гунсы. Может и правда нас связывает больше, чем случайное знакомство.
Женька пристально посмотрел на девушку.
— Не знаю, — как-то неуверенно произнесла Фэй Хуа.
— Хочу попросить тебя, Оля, если будешь еще разговаривать с бабушкой, спроси, как звали того казака, и что с ним сталось потом.
— Сталось…
— Случилось!
— Да, поняла, обязательно узнаю и позвоню тебе.
— Хао! Ну что, пошли?
Они вышли из узорчатых, крытых разноцветной глазурованной черепицей ворот императорского дворца. Тут же на площади, среди сувенирных лавок, предлагали свои услуги местные фотографы.
— Хочешь на память? — спросил Женька.
— Можно, — с улыбкой согласилась Фэй Хуа.
Фотограф несколько раз примеривался, как бы поинтереснее снять. Наконец, усадил Фэй Хуа на красивое плетеное кресло, а Женьку заставил опереться локтем о спинку. Сделал несколько снимков. Снимал даже тогда, когда они не позируя, просто смотрели друг на друга и беспричинно улыбались.
Оказалось, что снимки будут готовы не ранее, как завтра и они бесцельно побрели вдоль городской улицы, которая, под вечер, быстро наполнялась народом. Густая толпа прохожих пестрела разноцветными куртками-пуховиками, меховыми и вязаными шапками, изредка светлого грубого сукна шинелями с двумя рядами блестящих пуговиц или едко-зеленых форменных ватников-пальто, почему-то очень популярных в бытовой среде. В общем потоке иногда проскальзывали настоящие военные, в фуражках с красным околышем и несколько высокомерного вида.
Воздух посвежел и у прохожих, велосипедных рикш при дыхании образовывались струйки пара. Засветились огнями окна магазинов, закусочных и ресторанчиков. Уличные торговцы подняли воротники курток и свитеров, надели вязаные шапочки и кепки. Кое-где замигали неоновые огни рекламы и названий городских заведений. Бензиновые выхлопы, от пробегавших мимо авто, смешивались с аппетитными запахами вездесущего китайского общепита и летучих химических соединений, которыми напичканы одежда и обувь прохожих и продавцов, выложивших на развалах свои несметные товары. Вся эта предвечерняя суета невольно поднимала настроение, притягивала своей ежеминутно нарастающей энергетикой, непонятной завораживающей, заводящей суетой.
— Я хочу тебе сказать, Оля, еще большое сесе (спасибо) и за сегодняшнюю прогулку. Ты очень хороший гид, хорошо знаешь свою историю и так интересно рассказываешь. А как ты смотришь на предложение вместе перекусить в каком-нибудь ресторанчике?
— Хай кеи! (можно, нормально). Но при одном условии…
— Изреченное женщиной есть истина, — дурашливо сложив у груди ладони, закатил глаза Женька.
— Угощаю я, — улыбнулась Фэй Хуа.
— Это, конечно, насилие, но слушаю и повинуюсь! — Женька игриво, как это бывало в компаниях, хотел взять ее под руку.
— Женя, этого делать не надо, — почти сердито одернула руку Фэй Хуа и опять машинально оглянулась по сторонам.
«O tempora, o mores!» — машинально вспомнил Женька из институтской программы. Хотя… Почему «времена и нравы»? Может все довольно банально и прозаично. У Фэй Хуа есть друг или жених, которого она любит и которым дорожит. С чего это ты, брат Женька решил, что девушка, которая видит тебя второй раз в жизни, должна поступаться своими принципами, даже если ты симпатичный малый. Да, вот так, запахни на шейке свое кашне, убери свои шаловливые, охочие до гедонизма ручки в карманы куртки и повторяй про себя: «Я самовлюбленный нахал и эгоист». И еще: губки-то свои не надувай, не делай из себя обиженного идиота, никто здесь тебе не чем не обязан.
— Женя, вы не обижайтесь, — похоже, сама не ожидавшая от себя такой реакции, и от неожиданности вновь перешедшая на «вы», «прочитала» его мысли Фэй Хуа. — В Китае не принято водить девушку под руку.
— О Господи, да что ж в этом такого… — он пытался подобрать слова. В голову все лезли типа «развратного», «сексуального», «оскорбительного». Наконец слово нашлось, — Предоссудительного!?
— По европейским меркам — ничего. Но у нас очень обращают внимание на традицию, на ритуал. И считается, что если девушка идет с парнем под руку, то она не очень хорошего поведения. Вообще девушка не должна позволять даже до себя дотрагиваться. А тем более, когда русский ведет под руку китаянку. Всякое могут подумать.
Разумеется, у Женьки возникло много вопросов, которые он, той же Маринке, или кому-то еще тут же задал бы без зазрения совести, с масляно-двусмысленным поигрыванием глазками. А здесь… Кто его знает, может своим скабрезным, с двойной подкладкой вопросом можно так обидеть девушку, что она вообще не захочет не то что разговаривать, но и видеть тебя. А такое в Женькины планы совсем не входило.
Ведь он здесь совсем по другому поводу, по серьезному, а флирт это, вроде как попутно, между делом. Тем более, что здесь тебе не САФ, и думать надо прежде головой, а не тем, что ниже солнечного сплетения.
Фэй Хуа повела его в ресторан пекинской утки. Женька уже был здесь однажды: их встретили знакомые каменные львы у входа, дверь под красное дерево, живой огонь, во встроенной в стену печи, круглые крутящиеся столы, услужливый официант в безукоризненно белой форменной одежде и таких же перчатках. Он быстро и умело строгал острым, похожим на маленькую секиру ножом жирное, с блестящей коричневой корочкой утиное мясо, которое они с Фэй Хуа тут же заворачивали в маленькие пресные блинчики, вместе с луком, какими-то травками и острой соевой пастой. Они пили терпкий и ароматный зеленый чай, который Женька подливал из стоящего на столе фарфорового чайника и разговаривали. Больше, почему-то говорила она. Может на правах хозяйки. Женька лишь изредка задавал какие-то вопросы или бросал реплики. Странное дело, но ему хотелось узнать о ней как можно больше. Будь такая возможность, он бы сейчас с удовольствием пролистал ее альбом с фотографиями, где наверняка увидел бы скромную китайскую девочку, благовоспитанную, в пионерском галстуке, на фоне какого-нибудь рисованного панно с иероглифами и портретом Мао Цзе Дуна. Он с улыбкой сказал об этом Фэй Хуа. Она немножко пытливо посмотрела на него, видимо проверяя, нет ли здесь какой-то скрытой насмешки или подвоха, потом рассмеялась и подтвердила, что действительно, что-то похожее в ее альбоме есть, только вместо Мао, там изображен Дэн Сяо Пин, потому что пока она училась в школе, он был на самом пике своей славы. Так за разговорами он многое узнал о ней. Она рассказала ему о своем детстве, прошедшем в морском городе Даляне. Но странно, видевшая море ежедневно, она плавать научилась уже взрослой, в бассейне, когда училась в институте. Она не смогла однозначно ответить, почему так получилось. Может это традиционно национальное: китайцы не большие любители плавания, поскольку это связано с выработанной годами стыдливостью обнажать тело и подставлять солнцу и без того смуглую кожу, которая стала бы как головешка от южного солнца. Но, скорее всего, весело подытожила Фэй Хуа, это было из-за врожденной боязни, точнее осторожности по отношению ко всему. Когда ее сверстники шлепали по лужам своими сандалетами, она лишь осторожно дотрагивалась до воды носочком. Она даже ела, по словам ее матери Гао Вэй, осторожно: сначала подозрительно попробует, почмокает полными губками и только потом начитает или отказывается есть. Пока Фэй Хуа рассказывала, взгляд ее странно блуждал, и Женьке иногда казалось, что она смотрит на него и не видит, а разглядывает лишь те картинки безмятежного детства, которые ваяла ее цепкая память. По отдельным словам, внезапному мечтательному молчанию, прерывавшему иногда ее рассказ, по интонациям голоса Женька понял, что жизнь ее была спокойной и благополучной. Для такой страны, как Китай, с ее постоянными переменами последних десятилетий это совсем даже не мало. Так говорили ее мама и бабушка. Отец Фэй Лян немногословный, простоватого вида, но с умными глазами инженер-геолог, лишь молчаливо улыбался, однако, по словам Фэй Хуа, было видно, что и он согласен со своими женой и тещей.
Насколько Фэй Хуа помнила себя, в их семье всегда был достаток. И в рассказы матери и бабушки о недоедании, когда чашка риса с одуванчиками или морской капустой, которую после шторма собирали по побережью и сушили, были за счастье, и что первый черно-белый телевизор и велосипед отец купил по разнарядке, пришедшей сверху на геологическое управление, где он работал, лишь перед самым началом четырех модернизаций, в конце 70-х, ей не совсем верилось. Как не верилось и в то, что когда она родилась, года два-три семья с трудом сводила концы с концами. Ей казалось, что она уже родилась в хорошей квартире, ставшей через несколько лет еще лучше. Там всегда стояли последних моделей телевизор и холодильник, пылесос, утюг, на полу лежали ковры и паласы, на полках были выставлена перегородчатая эмаль, сувениры, эстампы и еще много разных приятных мелочей, без которых немыслима современная жизнь.
Она училась в хорошей школе с уклоном на русский язык. На этом настояла бабушка, детство которой в основном прошло в русской среде и, хотя минуло уже столько лет, как не стало в Даляне русской общины, она до сих пор, хотя уже и не с той легкостью может изьясняться на языке своего отца. Фэй Хуа не могла обьяснить, то ли гены сработали, то ли бабушкины уроки — она взяла за моду общаться с внучкой дома только на русском, а скорее всего ум и цепкая память самой ученицы, но уже к окончанию школы Фэй Хуа могла свободно читать в оригинале рассказы Чехова и Бунина. Но больше всего на нее произвел впечатление Гоголь. Особенно его повести с ведьмами и вурдалаками и прочей чертовщиной. Рассказывая, Фэй Хуа удивлялась сама себе, как порой смысл, казалось бы, специфических гоголевских архаизмов она постигала какой-то таинственной интуицией и когда сверяла свои догадки со словарем, они удивительным образом совпадали.
— И ты знаешь, Женя, когда я читала «Вечера на хуторе близ Диканьки», я ощущала себя русской. Я сказала об этом своей бабушке. Она как-то странно на меня посмотрела, заплакала, а потом сказала, что русские — это очень хорошие люди.
— Надеюсь, ты такого же мнения? — Женька осторожно дотронулся до ее руки.
— Да, правильно, — мечтательно посмотрела на него Фэй Хуа и руки не одернула. Но всего лишь на короткое время, а потом, убрав руки со стола, стала поправлять свои черносливовые волосы. Продолжала:
— Я это особенно хорошо почувствовала, когда жила в России. За полтора года я многое узнала. И ты знаешь, какой вывод я для себя сделала: русские и китайцы очень похожи друг на друга. Нет, ни внешне, а по укладу, что ли, по… как это…
— Менталитету.
— Да, правильно.
— Ну-ка, ну-ка, интересно.
— Может, я говорю что-то не так, — заволновалась девушка, — но мне кажется, что в этих народах живет сильная тяга к справедливости. К справедливому устройству общества. Разве случайно революции произошли именно здесь: сначала в России, потом в Китае. Не в маленьких странах, где-нибудь в Венгрии или Болгарии, а в великих державах. И еще: простые китайцы, как и русские очень душевные люди.
— Ты рассуждаешь, прям, как мой отец. А еще, еще в чем похожи?
— Наверное, ты удивишься, как я и сама удивилась, когда додумалась до этого. Русские и китайцы похожи в еде.
Да, интересная попалась сегодня собеседница. Ведь она просто озвучила то, что Женька давно уже подметил для себя. Подлинная национальная кухня, это совсем не то, что сегодня мы едим в столовых и ресторанах, изощряясь в содержании и форме. Подлинная кухня это то, что на протяжении веков ел и ест простой народ, готовя пищу на огне, имея под рукой минимальный набор кухонной утвари. На эту мысль Женьку натолкнула книжка интересного русского исследователя Сергея Максимова, которую ему, однажды, «услужливо» подсунул отец. Потом в эти наблюдения добавила убедительности «кремень женщина» Ольга Александровна. Женька с удивлением обнаружил, что, в отличие от общепринятого мнения, мяса русский человек, как и китаец, ел совсем мало. А в основном хлеб да овощи — «щи да каша, пища наша». Если русский человек шагу не мог ступить без квашеной капусты, то китаец до сих пор не шагает без… квашеной капусты! Капуста это слава Китая, его флаг. И не удивительно, если где-нибудь в одном из селений запада или востока, севера или юга страны есть благодарный памятник сахарно-белому, хрусткому, изящно вытянутому, с цветисто-зеленым бахромистым овершьем, пекинскому качану, В дни частых голодовок он был основным вкусовым и питательным источником в постных и жидких китайских похлебках, а в сытости придавал свои незаменимые вкусовые качества маринадам, пирогам и пельменям. В России без квашеной белокачанки невозможно представить щей, приготовленных в чугунке, пирогов на поду, солянки постной или с грибами. Русский человек ел редьку, репу, морковку и свеклу, то же считается основной традиционной пищей китайца. Из каш русский предпочитает гречу, перловку и пшено. У китайца главенствует рис, но пшено-просо (гао лян) является чуть ли не символом Китая: его не только едят, но и делают лучшую, традиционную гаоляновую водку. Если и есть в чем отличие, так это в том, что русский человек потребляет в пищу много хлеба и кисломолочных продуктов, а китаец специй.
Но даже сходство в еде — это сопутствующее. Главная похожесть, опять же касающаяся ментальности, это врожденная имперскость русских и китайцев, тяга к жизни на больших пространствах и совместно с другими народами. Это слово — имперскость — Женька, конечно же, услышал от отца, который считал, что самой надежной и правильной формой государственного устройства может быть только империя.
По словам Балябина-старшего, он заинтересовался китайской историей и философией, только тогда, когда узнал, что Срединная Империя существует около двух тысяч лет, и по сей день не подает ни малейших признаков к распаду. Такого в истории народов еще не бывало. Разрушились Римская, Византийская, Английская, Испанская, последней — Российская империи, а Китайская стоит, как Великая Стена, и не только не дала даже маленькой, пусть едва заметной трещинки в своей многовековой кладке, а, пожалуй, есть все предпосылки к ее расширению.
— Не за счет России, надеюсь? — спросил тогда Женька отца.
— Может и за счет России, если мы позволим это сделать,- почему-то зло и жестко ответил Балябин старший, свирепо сверкнув при этом своими глубоко посаженными глазами.
— И все же, — решил тогда пойти Женька до конца в своих рассуждениях.
— Что все же? — переспросил отец.
— Представим, что сюда пришли китайцы.
— Как это, пришли?
— Ну, например, как ты выражаешься, тихой сапой, через «желтую экспансию». И мы, русские, оказываемся в меньшинстве, начинаем жить по их законам, что будет потом?
— Суп с котом, — отшутился отец. — Эк, куда тебя занесло, ясное море. Если это даже и случиться, не по нашей с тобой, кстати, вине, то не завтра, и даже не послезавтра. На наш, точнее, на мой век хватит сегодняшнего статус кво.
— Отец, ты уходишь от ответа, — настаивал Женька и чувствовал, что эта настойчивость отцу по душе. — Что, по-твоему, будет?
— Вот пристал… В самом деле иногда такие мысли и мне приходят в голову. Честно говоря, я не знаю ответа, но думаю, что ничего особенного не будет. Как живем, так и будем жить. У Китая есть большой опыт мирной колонизации. А колонизация, это не обязательно ассимиляция. Ведь могут же уживаться в Поднебесной 58 национальностей, те же уйгуры, монголы или манчжуры, имея при этом привилегии, как малые нации, к примеру, в повышении рождаемости. Значит, у них есть опыт сожительства с другими народами. Это показательно, ясное море. Ведь это не англо-саксы, почти подчистую, поголовно истребившие североамериканских индейцев и загнавшие их в резервации. Ну а в начале 90-х такими индейцами стали мы, русские, когда Ельцин пустил англо-саксонского козла к нам в русский огород. Уж лучше китайцы, ясное море…
— Отец, что за панические настроения, — набирал очки Женька. — Ты изменяешь себе.
И видя недоуменный взгляд посверкивающих отцовых глаз, рассмеялся:
— Наверное, ты забыл сказать, что самый лучший вариант, чтобы здесь работали русские законы, и множилось русское население.
— Один ноль, в твою пользу, ясное море, — весело развел тогда руками отец. — Хочется верить, что так и будет. А как это сделать? Вот и думайте. Вам молодым и карты в руки, ясное море.
И сейчас, вспоминая этот отцовский разговор, Женька смутно чувствовал, что где-то там, в сером веществе еще неясно и неопределенно, но начало формироваться что-то похожее на ответ. Это был еще даже не росток, а неясный проблеск, фантом, искра, могущая или погаснуть или ярко разгореться. И ему показалось, что помочь этому должна вот эта чувственная мечтательная девушка.
— Ты знаешь, Женя, — продолжала Фэй Хуа, — пожив там, в России, у меня в сознании произошло какое-то раздвоение. Когда я жила там, меня тянуло сюда, а сейчас меня тянет обратно в Питер. Я этого никому еще не говорила, кроме бабушки.
— И что же бабушка?
— Как-то странно смотрит на меня и плачет.
— Поплакать — это русская черта. У моей бабушки тоже глаза на мокром месте.
— Да, правильно. Это хорошо сказано: глаза на мокром месте. Я могу это оценить. Когда я заканчивала институт, я писала работу об идентификации пословиц и поговорок в русском и китайском языке. Очень интересный материал. И ты знаешь, русский язык нисколько не уступает в этом китайскому языку, хотя китайский древнее. Поэтому я так и настроена: искать не различия, а сходства.
— У тебя интересная работа?
— К сожалению. Я занимаюсь рутиной, переводами договоров с китайского на русский, изредка работаю «живым» переводчиком.
— В торговле?
— Да, правильно, это связано с торговлей, но основная специфика, это нефтехимия. Мама мне посоветовала после лингвистического, пройти специализацию в этой области, потому что она перспективная. Что я и делала в Петербурге. Сейчас я занимаюсь процессингами, полихлорвинилами, нефтью. А мне бы хотелось переводить Гоголя.
Она улыбнулась, замолчала и прищурила глаза. Женька проследил за ее взглядом. Положив подбородок на согнутые в локтях и собранные в замок пальцы рук, Фэй Хуа задумчиво смотрела на огонь, который оранжево трепетал, стиснутый закопченными стенками высокой печи. Отблески его едва уловимыми тенями пробегали по высокому чистому лбу девушки, который еще не успели тронуть складки жизненных бурь и неурядиц, мерцающе метались в антрацитовых бусинках зрачков, отражавших сейчас мечтательное состояние ее души. Прядь черносливового мягкого войлока упала ей на висок, подчеркивая светлокожую розоватость ее щек, белизну шеи. Тонкие чувственные крылья ее носа слабо подрагивали, выдавая скрытое волнение, вызванное воспоминаниями, которые вылепила память, и совсем неожиданным, но видимо интересным для нее разговором.
Женька смотрел на девушку, на ее с азиатчинкой глаза, ладони, с чуть приметными ямочками на фалангах, завитки волос возле розовой мочки маленького аккуратного уха, и где-то под кадыком у него теплилось странное необьяснимое чувство: а вдруг, под этой атласной белой кожей, в сложном переплетении артерий и вен, течет одна с ним кровь?! Дикий, надуманный, фантастический бред молодого сентиментального ума. А вдруг? И именно она, кровь и есть тот маленький природный чип, подающий и принимающий нужные сигналы? И Кто-то там, в большом небесном компьютере, нажимая на сенсорные кнопки, подавал и подает этому чипу послания и программы, выстраивающие цепь, казалось бы, странных совпадений, а на самом деле естественных закономерностей. Вот сейчас они сидят и мирно и интересно беседуют, но ведь что-то будет и дальше. Что? Вдруг окажется, что они родственники. Фантастика, конечно, а вдруг? Но даже если это не так, все равно из ее разогнавшегося кровотока не разделишь и не вытянешь, пусть и перемешанной, но уже на веки вечные русской казачьей крови. Вот тебе уже и другая история. Какая же кнопка уже нажата?
За окном, в свете фонарей и подсветок, шумела улица, в сумеречной прохладе ярко светились, видневшиеся на другой стороне, размалеванные иероглифами окна магазинов и закусочных, фары проносящихся мимо машин, были слышны их частые гудки.
К печи подошел рослый повар в колпаке, белой куртке и перчатках, подтянув за собой высокую на колесиках металлическую тележку, с лежащими на ней крупными нагулянными утиными тушками, напоминавшими бейсбольные мячи, вымазанные каким-то густым темным рассолом. Большой длинной палкой, похожей на сосновое удилище, повар стал развешивать в печи на прокопченные железные крючья, подготовленную птицу. Он щурился и морщился от печного жара, прикрываясь мослатой рукой, и обнажая крупные белые зубы с большими резцами. Отблески огня плясали по обойным стенам, дешевым картинкам в простеньких рамках, отражались на поварском лице и одежде, и Женька щекой чувствовал едва уловимое их тепло. В помещении запахло горьковатым аппетитным дымком, сложной смесью рассольных специй и соевого соуса, которые превратят через несколько минут некрасивую пупырыщатую утиную кожу в блестящую коричневую корочку.
Подходили новые посетителями, и Женька удовлетворенно отметил, как вовремя они успели прийти и сесть вдвоем за маленький столик, удачно вырвав около часа спокойной приятной беседы. С каждой минутой ресторанное нутро полнилось, точно водой до краев, монотонным человеческим гулом, которому было уже тесно в этом густо запашистом пространстве. Наступал час ужина, и крутящаяся округлость столов забивалась хоть и миролюбивыми, но шумными и своенравными компаниями друзей, родственников, знакомых. Они ели, пили, громко разговаривали, решая какие-то свои вопросы, смеялись, спорили, произносили тосты, курили, и все это выливалось в сплошной, устойчивый человеческий гуд, похожий на пчелиное роение. С одной стороны на происходящее было забавно смотреть, а с другой это утомляло и раздражало, как могут раздражать, вторгнувшиеся в зону твоего жизненного пространства, случайные незнакомые люди, внося диссонанс в камерность и доверительность твоих личных отношений и переживаний.
У Фэй Хуа зазвонил сотовый телефон. Она извинительно посмотрела на Женьку и аккуратно поднесла трубку-раскладушку к маленькому розовому ушку, слегка зарделась, услышав ответный голос. У Женьки мелькнуло ревнивое чувство: звонит мужчина. Фэй Хуа отвечала спокойно и односложно, и, окончив разговор, точно блокнот, мягко сложила блестящую трубку своими гладкими, в ямочках ладонями. Подняла глаза.
— К сожалению, у меня еще дела. Спасибо за приятный вечер.
— Как жаль, что он так быстро закончился, — Женька постарался вложить в слова как можно больше души.
— Я думаю, у нас еще будет время, — рассмеялась Фэй Хуа.

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *