Год белой змеи (отрывок №4)

Так вот она какая легендарная высота 203 — последний оплот обороны Порт-Артура! Головокружительная скалистая круча каменистыми уступами, почти отвесно срывалась к морской глади, в которой величественно плавали живописные островки небольших утесов. С нее открывался великолепный обзор на морской горизонт. Даже немыслимо было себе представить, что эту природную крепость можно было как-то одолеть с моря. День уже вовсю разогнался и безоблачная небесная синь слилась с морской обратившись густой маревной дымкой. Легкий бриз теребил листья кустарников, играл иголками длиннохвойной сосны, которой поросли окрестности. В траве до дури стучали в свои металлические молоточки цикады. Пик высотки венчало, похожее на колодезный журавль, длинноствольное артиллерийское орудие, кажется, совсем не тронутое временем, отливавшее вороненой сталью. В самом ли деле оно стояло тут во время обороны крепости, или его установили уже позже, как музейный экпонат? Чуть ниже, в небольшой ложбине, точно специально защищенной от обзора с моря, расположились приземистые бетонные казематы. Они как бы вросли в каменистый пейзаж, поросли травой и кустарником и были похожи на природные пещеры. Здесь же стояли уже современные легкие павильоны, какие-то мосточки, дорожки, переходы, по которым чинно прохаживались туристические группы. Женька растерялся. Сначала вместе со всеми он пошел в небольшой павильон, где наглядно была представлена вся панорама той героической обороны Порт-Артура. Его падение началось с Цзиньчжоуского сражение, на узком перешейке, который защищал 5-й Восточно-Сибирский стрелковый полк на дальних подступах морской базе русских. Силы были неравные. И когда во много превосходящие в численности дивизии японцев под командование барона, генерал-лейтенанта Ясукаты Оку овладели русским портом Дальний, нынешним Даляном, стало ясно, что крепость окружена и с суши и с моря. Ах, если бы только с моря!
А как дрались русские! В течение 13 часов отбили 8 последовательных атак японцев. Всего при около 4-х тысячах человек, при 65 орудиях и 10 пулеметах русские противостояли 216 орудиям, 48 пулеметам и 35 тысячам японских солдат! При этом потери были почти 1:5 в пользу русских.
Об этом гид — пожилая китаянка, с редкой проседью в жестких волосах, сообщала дежурным, беспристрастным китайским языком, который потом Оля переводила на русский. Так же беспристрастно, спокойно и даже равнодушно воспринимали это и окружающие. А Женьку просто распирало от какого-то непонятного нетерпения. Разве так надо рассказывать о том, как японцы пошли на третий штурм вот этой самой высоты, где сегодня бродят разноцветные туристы, наслаждаясь морскими видами, покупая безделушки и сувениры и как бы мимоходом внимая сопутствующей информации столетней давности. Сухие цифры статистики и отчетов пролетали дежурно, и если оставляли, то очень слабое эмоциональное воздействие. Женьке казалось, что люди приехали сюда, чтобы просто скоротать время, а если что и переспрашивали у переводчика, то просто из вежливости. А ему хотелось кричать, эмоционально жестикулировать, показывая на видневшиеся из окон павильона бетонные казематы, рассказывать, как по ним били японцы из осадной артиллерии. Она включала в себя девятнадцать 280-мм гаубиц, стрелявшими 500-фунтовыми снарядами на десять тысяч километров. Ближе с моря японцы не решались подходить к высотке, опасаясь ответного шквального огня. Русские дрались отчаянно. Ключевой пункт оборонительной системы — легендарная высота 203 — отражал все наземные атаки противника. Ударные колонны японцев прицельным огнем и взрывными контратаками русских сметались вниз, пока северные окрестные склоны не покрылись трупами вражеских солдат. В этом сражении японцы потеряли убитыми 7,5 тысяч человек, русские — 1,5 тысячи! Это случилось примерно в такие же сентябрьские дни. Наверняка и погода была такая же солнечная и жаркая. В такой же маревной дымке сливались небо и море. Лишь там, на горизонте с японских кораблей надсадно изрыгали дым и пламя тяжелые орудия и многокилограммовые снаряды японцев прицельно били по высотке, выщербливая каменистую кручу, сотрясая бетонные форты, огнем, дымом и гарью раскаляя и без того жаркий день.
Женька потихоньку отстал от группы и пошел по тропинке к вороненому журавлю длинноствольной пушки. Она стояла на ровной рукотворной площадке, а в шаге в сторону обрывалась отвесная круча. Отсюда хорошо просматривалась панорама и на море и на суше. Там внизу, левее, расположилась удобнейшая в стратегическом отношении внутренняя гавань крепости. С моря штурмовать ее было безумием. И японцы окончательно добили нашу эскадру кораблей — оставшиеся броненосцы «Полтава», «Ретвизан», «Пересвет», «Победа» и крейсер «Полтава» только когда смогли закрепиться на стратегически важных плацдармах, расположенных на суше.
Но легендарная высота 203 сопротивлялась до самой зимы. Окруженная рядами колючей проволоки на ближних подступах, а с флангов меньшими высотками, она все еще была серьезным препятствием на пути противника. Весь ее личный состав, под командованием полковника Третьякова насчитывал всего лишь 2 тысячи 200 бойцов.
Женька и не заметил, как оказался в бетонной прохладе столетнего каземата, как шел по подземным переходам, с тяжелыми железными дверьми, каким-то былых времен реквизитом и ему казалось, что он слышит гром и грохот снарядов, резкие хлопки винтовочных выстрелов, отрывки команд, стоны раненых, молитвы священника, отпевавшего погибших, причитания санитарок и мощное «ура» полуголодных русских солдат! А еще японскую речь, скрипы телег, вывозящих раненых защитников крепости, и… щемящее тревожное затишье.
Крепость могла еще продержаться около двух месяцев, но с захватом Дальнего и разгромом русской эскадры, наверное, это уже не имело смысла. И на второй день нового 1905 года Порт-Артур был сдан. Наверное, это было сделать нелегко. Непросто признавать себя побежденным, причем не своей воле и охоте, а по милости людей, чье командование было серым и бездарным. Не даром героическую оборону Порт-Артура называют славой и позором России. Позор — в бессмысленной бездарности ее полководцев и чудовищной непродуманности той войны.

Белеют кресты
Далеких героев прекрасных.
И прошлого тени кружатся вокруг,
Твердят нам о жертвах напрасных.

«На сопках Манчжурии» появился сразу с окончанием русско-японской войны. Его пели, как гимн России. Частенько, под рюмочку, растеплев душой, певал его и Женькин дед Андрей Арсеньевич. По рассказам, очень любил эту песню и его прадед Арсений Балябин. Почему он опять вспомнился Женьке? Может здесь, на этой высоте, политой кровью русских солдат нескольких поколений, и он нашел свою смерть? Кто знает, кто знает… Почему-то в воображении возник образ полковника Третьякова. Он рисовался очень похожим на его прадеда — сильным, стройным, в военной выправке. Но, в серой солдатской шинели, без погон и портупеи, униженным осознанием плена, однако, не сломленным, и убежденным в правоте своего дела. Разве есть его вина в «жертвах напрасных»? Почему судьба наша часто зависит от злой воли чужих людей? Разве для этого полковник Третьяков оказался здесь, вдали от родного края, защищая интересы своей родины на дальних подступах, чтобы принять позорные условия пораженца? А в чем виноват его прадед Арсений Балябин, что был верен до гробовой доски данной единожды присяге и казачьей чести? Почему он должен был окончить свои дни на чужбине, вдали от родных и близких ему людей? Страдать, мучиться, но терпеть и принимать отведенную ему долю. И до конца исполнить свой долг.

Так спите ж, сыны,
Вы погибли за Русь, за Отчизну.
Но, верьте, еще мы за вас отомстим
И справим кровавую тризну.
И отомстили. Через четыре десятка лет. С легендарной 203-й высоты японцев в 1945-м выбивали русские десантники, которых доставили сюда морские гидропланы…

— Дэн, мы тебя потеряли. Кое-как тебя разыскала. Что ты здесь делаешь?
Юлькин голос привел Женьку в чувство. Он одиноко сидел на тропинке у верхнего каземата и смотрел на синеватую дымку. У редких скальных островков бился жидким пенопластом ленивый прибой, чуть вдали резал морскую гладь удивительно белый и красивый корабль. Пахло морем, какой-то травой, похожей на полынь и Юлькиной девичьей свежестью.
— Ты меня слышишь Дэн? –потормошила его Юлька за плечо. –Что с тобой, ты какой-то странный… Такое чувство, что ты вот- вот разрыдаешься.
Юлька рассмеялась хорошо и по-доброму. Она присела перед ним на корточки, и, дурачась, ухватила его за кончик носа, точно они были знакомы не несколько часов, а долгие годы.
— Какие мы сердешные, так все близко к сердцу принимаем, да?
От трепетных и искренних девичьих слов Женьке почему-то сделалось легко и радостно. Девчушка была похожа на ярко разрисованный воздушный шарик, облитый, точно шоколадом, солнечным светом, легкий и трепетный. Казалось, он прилетел сюда на минутку, на мгновение, чтобы, сказав эти несколько слов, тут же улететь, подхваченным легким бризом. Или лопнуть от избытка своей молодости, свежести и доброты. Она, как беспечный котенок, весело жмурилась от слепящего солнца, задрав очки на светлорусые, здоровые, густые волосы. Женьке до телесного зуда захотелось обнять это нагретое солнцем, кошачье создание, прижаться к нему, нежно погладить по шелковистой головке. Словно почувствовав его порыв, Юлька застенчиво потупила глаза и быстро встала. Лучше бы она этого не делала, потому что, встав одновременно с ней, Женька страстно обнял девушку. И почувствовав нутром ее доверчивую покорность, безрассудно нашел безвольно-податливые, влажные Юлькины губы и, как припадают к роднику после долгого жаркого пути, ненасытно задохнулся в долгом поцелуе.
— Дэн, ну ты даешь,- Юлька уткнулась нежным лобиком ему в грудь. — Я даже не знаю, как себя и вести.
— Естественно, естественно, Юленька!
Женька подхватил девушку за талию, и беспричинно хохоча, закружил ее.
Потом осторожно поставил ее на каменистую тропинку и, немного задохнувшийся, непонятно зачем спросил:
— А куда ты дела свою бандану?
— Сняла! — удивленно посмотрела на него Юлька. — А что?
— Да так… Волосы у тебя красивые.
— Скажешь тоже, — зарделась девушка. — Пора возвращаться, а то и меня уже, наверное, потеряли.
Они пошли вниз по тропинке. По дороге Женька стал рассказывать о своих впечатлениях, о прадеде, о том, что мечтал бы найти его могилу, что он очень доволен этой поездкой и другой всякой разной всячине, которую может говорить человек только что переживший почти одновременно состояние катарсиса и легкой влюбленности. Он то и дело чувствовал на себе восхищенные, внемлющие, и похоже влюбленные Юлькины взгляды, и ловил себя на мысли, как быстро, за какое-то мгновение две, еще вчера не знавшие о существовании друг друга человеческих особи, становятся близкими, точно знакомы много лет. А во всем виновата одна маленькая, но очень веская тайна интимной близости, о которой, пока, знали только они одни, и которая делала такими многозначительными их взгляды, оправдывала мимолетные, вроде естественные, а на самом деле чувственные и о многом говорящие касания друг друга.
На небольшом пятачке земли, куда они спустились, стояло несколько открытых лавчонок, какой-то мосток-переход, и похожая на смотровую, деревянная площадка с перильцами и скамеечками по периметру. Тут же на небольшом столике мастер рисовал традиционным китайским способом, одним беспрерывным движением по тонкой рисовой бумаге огромные иероглифы.
— Хочешь счастья? — спросил Женька, кивнув на столик.
— Очень хочу.
— А знаешь, как это звучит по-китайски? Фу!
— Фу? Не очень благозвучно, но все равно хочу.
Женька кивнул художнику и тот одним движением тут же вывел желанный иероглиф.
— Получите, мадмуазель.
— Мерси.
— Знаешь, в Европе есть такой метод иероглифотерапии. Выбирают какой-нибудь иероглиф, ну, там счастья, любви, удачи и начинают его бесконечно переписывать, пока, по меткому выражению, иероглиф не улыбнется. А улыбнется иероглиф — улыбнется и счастье.
— Что ж, приеду домой, непременно все сделаю, как ты сказал, — Юлька долгим и многозначительным взглядом посмотрела на Женьку.
Они пошли вдаль лавчонок, с разложенной по прилавкам всякой всячиной. У одной из них толпился народ. Молодые люди подошли посмотреть. Оказывается, здесь гадал на каких-то костях седой жилистый старик. Он подбрасывал кости, ждал пока они раскатятся, а потом что-то обьяснял по- китайски, пожелавшему узнать свою судьбу. Народ суеверно толпился вокруг, и от желающих узнать, «что было и чего нет, на чем сердце успокоится» не было отбоя.
— Что он говорит? — спросила Юлька.
— Очень трудно понять, специфическая лексика, хорошо не разберешь.
При слове «хорошо» старик заулыбался и, приветливо посмотрев на молодых людей, повторил: «Холосо! Холосо! Сулян?»
— Бу сулян (не советский), элосы (русский), — ответил Женька.
— Элосы. Холосо. Сталин! — старик отбросил кости и стал рассказывать Женьке, какие русские люди простые и душевные, сколько они сделали для китайского народа, как ему нравятся русские песни, особенно «Подмосковные вечера», и что ему довелось в 50-е годы побывать в Москве, на ВДНХ и что он очень рад тому, что былая дружба возвращается. Пока он рассказывал, забыв о своих гаданиях, к ним подошла группа японцев, но не найдя для себя ничего интересного приветливо покивав, пошла дальше. Лицо старика помрачнело.
Он быстро стал что-то говорить Женьке.
— Старик очень не любит японцев и американцев, — перевел Женька. — В тридцатые японцы уничтожили миллионы китайских людей, в том числе его отца, которого расстреляли у него глазах, когда он был 10-летним ребенком. А американцев китайцы не любят со времен корейской войны, когда они миллионами истребляли братский народ, травили его ядовитыми бомбами и газами. Старик это все видел своими глазами, когда воевал добровольцем в корейской Армии. И этот страх у корейцев не изжит до сих пор. И бедные они вовсе не от того, что там социализм, а от того, что они тратят деньги на защиту своей страны от американской агрессии. Он говорит, что американцы хитрые и заносчивые и верить им нельзя.
Юлька внимательно слушала и недоверчиво кивала головой.
Подошла Оля и, почему-то внимательно глядя Женьке в глаза, сказала, что пора ехать, по дороге у них еще одно мероприятие и обед в ресторанчике.
— Оля, — обратился к китаянке Женька. — Я читал, что здесь в Порт-Артуре есть русское кладбище. Нельзя ли туда завернуть хоть на минутку?
— Посещение кладбища — это и есть обязательное мероприятие. Вам повезло,- улыбнулась Оля.

И снова в Женькиной душе затеплилась непонятная надежда. Он знал, что на кладбище захоронены русские солдаты трех периодов истории — русско-японской войны 1904-1905 годов, Великой Отечественной 1945 года и начала пятидесятых, очевидно, принимавших участие в Корейской войне. А вдруг там, среди кладбищенских холмиков, или большой братской могилы мелькнет знакомое сочетание букв, и сердце дрогнет, встревоженное непонятной сакральной связью между истлевшим прахом и его, Женькиной, живой плотью. Откуда это в нем? Или это вообще присуще каждому человеку — жить непонятным врожденным инстинктом, вживленным в плоть самой природой, словно маленький электронный чип, и настроенным на первобытную волну суеверного почтительного поклонения своим предкам? Может это и есть ощущение той, пока еще смутно для него непонятной, Федоровской идеи воскрешения отцов, о чем порой, особенно в родительский день, нередко философствовал отец? Да разве только в Федоровской! Вся китайская философия, того же Конфуция основана на глубоком поклонении своим предкам. Это можно прочесть в любом популярном курсе.
Но почему его природный путеводный чип настроен на волну именно своего прадеда, точно какая-то программа, или, говоря по-новомодному, алгоритм? Ни с кем другим из умерших родственников он такой связи не ощущал, даже со своим дедом Андреем Арсентьевичем, которого хорошо помнил еще живым, крепким, и к старости больше ворчливым и всем недовольным. Дед умер от рака, не дожив до 70-ти, так и не согласившись на операцию, а лишь приняв несколько «химий», от чего у него вылезли волосы, и появилась нездоровая желтушная худоба. Женька помнил, как когда умирал дед, плакала навзрыд вся семья. Это было тяжелое гнетущее состояние какой-то тоски, которая, казалось, разлилась едким эфиром по всей квартире. Она проникала всюду, во все поры души и тела, и было такое чувство, что поселилась она там навсегда. Казалось, что кто-то просунул под солнечное сплетение жесткую ладонь, нашел трепетный живой комочек и сильно сдавил его железной хваткой.
Но когда священник прочитал заупокойную, посыпал белый, с церковным рисунком саван мелкой землей и гроб закрыли крышкой, Женька поймал себя на мысли, что он вздохнул с облегчением. А когда на заснеженном кладбище появился небольшой холмик из комковатой мартовской мерзлой глины, отпустила свою железную хватку и жесткая ладонь в груди. И уж совсем полегчало в автобусе, когда возвращались домой, после стихийных кладбищенских поминок на быстро сколоченных столах из не струганных досок, где, они, ребятишки, поминали деда Андрея резаными блинами и киселем, а взрослые стылой водкой, хлебом, колбасой и салом.
Когда они семьей в родительский день приезжали на городское кладбище на могилку деда, Женька, конечно, проникался общим торжественным настроем, подчеркивающем важность события, но проходило это все просто, по-будничному, как неизменный семейный ритуал, с уборкой могилки, краской оградки, киселем, блинами, традиционной рюмочкой, воспоминаниями о покойном. Мать пускала слезу, отец, разомлевший от рюмочки, тоже влажнел глазами. Братья спокойно сосредоточенные, делано тяжело вздыхали, но видно было, что они отбывали время и мысли их были заняты совсем другим. Как, впрочем, и у Женьки. Но это его не тяготило. Чувство исполненного семейного ритуала было сильнее, чем душевные сентименты, а может, чтобы переживать ситуацию, так как ее переживают отец и мать, для них, молодых, еще не пришло время?
Но почему так сильна его надежда найти хоть какие-то свидетельства жизни прадеда? Может от того, что Женька никогда не встречался с ним, и жил забайкальский казак в их семье живой красивой легендой, к которой всегда хочется прикоснуться.

На кладбище приехали, когда солнце перевалило на вторую половину дня и основательно прогрело мощеную предкладбищенскую площадь с огромным памятником-композицией советским воинам. Потом, как Женька не пытался, он не смог вспомнить всей композиционности монумента, и он остался в памяти бесконечной чередой каких-то фигур в погонах и с оружием. Может, Женька был уже переутомлен тем душевным состоянием, которое пережил на легендарной высотке, а может, какая-то рассеянность накатила на него из-за неожиданного флирта с Юлькой. Сейчас она шла рядом, будто невзначай касаясь предплечьем его руки, и от этого сладко замирало сердце, а по телу пробегали волнительные мурашки. Она была благоуханной и свежей, как первовесенние кукушкины слезки, ультрамариновыми каплями разбрызганные по редкой свежей траве и у Женьки, как выразился бы Артем, чуть-чуть «ехала крыша», когда Юлька шла маленькая, ладненькая, похожая на лесную птаху, что-то щебеча, и влюблено заглядывая, своими, цвета выбеленного индиго, глазами парню в глаза. Его распирала непонятная веселость, от которой хотелось сигануть через кладбищенскую кованую ограду, чтобы показать, какой он сильный и ловкий, и как им можно восхищаться. Уже потом, анализируя прожитый день, он с удивлением поймает себя на мысли, что ни разу за все время не вспомнил про Маринку.
Они вошли на кладбище и, не сговариваясь, переглянулись, точно каждый хотел спросить: а туда ли мы попали?! Это был рукотворный парк-оазис, с мощеными дорожками, удивительными аллеями из цветов, пирамидального можжевельника, ухоженных лиственных деревьев, какого-то кустарника, похожего на таежный багульник и кашкару, и длиннохвойной китайской сосны. Траву, видимо только недавно постригли, и вместе с Юлькиной девичьей свежестью Женькины ноздри потянули знакомый запах свежей кошенины. Удивительно, что надо было сделать всего один лишь шаг, чтобы, переступив порог ограды, оказаться совсем в другом мире. «Пусть это и банально, — подумал Женька, — но здесь, кажется, и время течет по-другому». Юлька, точно прочитав его мысли, молча покивала головой.
Почему-то первым делом все устремились к огромному кресту, высеченному из гранитной глыбы, поставленному в память защитникам крепости Порт-Артур в русско-японской войне. Дальше шел ровный ряд крестов поменьше, с надписями и эпитафиями, званиями погибших при обороне цитадели. Полковники, унтер-офицеры, капитаны, вахмистры и урядники… И хотя даты относились в самому началу двадцатого века, Женька все надеялся поймать глазами знакомую фамилию. Потом пошли небольшие памятники со звездами, сплошь относящиеся к 1945 году. Рядовые, сержанты, офицеры… Фамилии русские, украинские, татарские, бурятские пестрой чередой перемешались в Женькином сознании. Иванов, Огородников, Ерошенко, Нуриев… Балябина не было. Аллея за аллеей. Огромное кладбище. Разве возможно за один день все это обойти. Вон уже Оля-китаянка трубит сбор. У каждого свои проблемы: кому-то отдых, кому-то работа. Выходя за ворота кладбище, Женька дал себе слово, обязательно вернуться сюда еще раз и спокойно побродить здесь с фотоаппаратом, блокнотом, записать взволновавшие их с Юлькой надписи и оформить их в виде каких-то заметок. На всякий случай.
Когда приехали в рыбный ресторанчик на берег моря обедать, неожиданно выяснилось, что вся группа — а вместе с ней и Юлька, сегодня вечерним поездом уезжают в Шеньян — завтра у них самолет. А Женька остается. Стали обмениваться адресами, а Юлька погрустнела так, что Женьке показалось, что ее глаза стали темносиними. У отца девчушки оказалась в заначке бутылка русской водки. Все выпили и долго восхищались тем, как заботливо ухаживают китайцы за русскими могилами. Потом опять все сели в автобус, и немножко осовевшие от жары, малой выпивки и обильной еды, притихли, кто, подремывая, а кто, молча, поглядывая в окно, на морской пейзаж. Юлька то и дело посматривала на Женьку и печально вздыхала. Они расстались спокойно и уже в последний момент, перед тем как сесть в вагон, Юлька, чуть не плача попросила:
— Дэн, ты мне напишешь?
— Конечно! — он почему-то и сам верил в то, что сказал.
— Я очень буду ждать. И твой иероглиф «фу» обязательно напишу тысячу раз, пока он не улыбнется.
Из окна вагона на них поглядывали, улыбаясь, Юлькины родители.
Женька слишком устал от впечатлений, брожений, жары, чтобы разбираться в своих чувствах. Ему сейчас очень хотелось оказаться в гостиничном номере, где работает кондиционер и такая удобная кровать. Женька развернулся к выходу перрона и чуть не столкнулся с Олей-китаянкой. Она смотрела на него с проницательной улыбкой, точно знала все, что произошло с парнем в течение дня. Как в самом начале поездки, когда она прочитала Женькины мысли насчет русской распахнутости и восточной скрытности. Ему даже стало немножко досадно. Но в глазах девушки он не заметил даже тени хитринки. Они смотрели открыто и доброжелательно. Женька вспомнил, сколько Оля для него сделала, чтобы эта поездка состоялась и от души поблагодарил ее.
— Вам понравилось?
— Очень! — с чувством ответил Женька.
— Я рада, — сделав ручкой «бай», попрощалась девушка.
— Увидимся! — зачем-то на прощание брякнул Женька.

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *