«Песни у людей разные», — крутился в моей похмельной голове старинный мотивчик. «И лица тоже разные, — мозги мои работали вяло, банально, но логично. — Даже не лица, а маски. Вот у Шагальского одна маска, у Анечки другая. И роли разные. Редко кто в наше время имеет своё истинное лицо, по которому можно прочитать, что у него на душе. А вот глядя на Сашеньку, сразу скажешь — редкой доброты человек».
Будто прочитав мои мысли, Саша Рыбкина подняла на меня свои чистые, ясные глаза, обдав меня волной обаятельности. От такого взгляда хотелось жить и совершать дурашливые глупости.
Мы сидели в безобразно чистом, будто только что выстиранном, просушенном и отглаженном гостиничном ресторанчике и завтракали. Несколько минут назад нас покинули Анечка с Шагальским. Точнее они это сделали сразу, едва я переступил порог ресторана, и прошли мимо, кисло кивнув мне головами. Ну ладно этот напыщенный чинуша Шагальский, а уж от Анечки я совсем не ожидал такого к себе отношения. Смотрит букой и разговаривать не хочет. Что уж такого предосудительного я вчера совершил? Ну, спросил, причём вежливо и тактично, на встрече у мэра Ирикавы в каком доме он живёт, какой имеет доход, как относится к нашим долбанным российским реформам. Шагальский сразу напустился на меня, едва мы остались одни, на несколько минут у здания мэрии.
— Вы отдаёте себе отчёт в своих словах? — сдерживая бешенство, зашипел Шагальский. Глаза его были полны гнева, и он смотрел на меня, как бык на красную тряпку. Анечка стояла рядом, опустив свой клювик и по её виду, я сразу понял, что она не на моей стороне. Всё это происходило у живописного гранитного фонтанчика, в небольшом скверике, по краям которого в клумбах уже наливались бутонами роскошные розы. Мне показалось, что от шипа Шагальского, они вздрогнули, испуганно зашелестев листьями.
Насилия я не терплю ни в каком виде, и ретивое моё взыграло. Я ведь не паж, чтобы таскать за кем-то мантию и не намерен соответствовать чьим-то ожиданиям по поводу своих действий и поступков.
— Это вы к кому обращаетесь? — я потёр пальцами костяшки правого кулака. Холёная морда Шагальского была чуть выше моего подбородка. Я едва сдерживал себя, чтобы не врезать ему по физиономии.
— К т… к вам, господин Свиристелин, к вам! — заорал Шагальский.
— Тогда на полтона ниже и по порядку. Какие проблемы?
— Надо ж думать, о чём спрашивать,- вставила Анечка.
— Да, думать! — не остывал Шагальский.- Вы же не в сраной России.
— Сожалею.
— Он сожалеет, его привезли в цивилизацию, а он…а он… Это ж мэр, а он к нему обращается, как… как к забулдыге какому-то.
— У него, что в жилах голубая кровь, он от моих слов сделает себе харакири? — зло усмехнулся я.
— Есть субординация и регламент! А вы про доходы, про реформы, вы в своём уме? И как после этого мы поедем на остров Окайдо, где сливки общества, высший свет? — Шагальский понёс такую чушь, что мне стало тошно, будто у меня заболели сразу все зубы. Чем дольше он говорил, тем больше укреплялся я в желании сказать ему непростительную дерзость. Наконец, выждав момент, я поднял ладонь и рявкнул:
— Хватит. Я не намерен выслушивать этот горячечный бред. Я не холуй и не собираюсь вести себя с холопьей подобострастностью. Знаете такое правило — быть, а не казаться. И я не собираюсь от него отказываться, даже если встречусь с королевой Англии.
Шагальский как-то сразу обмяк, замолчал, будто в рот ему забили кляп, и растерянно забегал глазёнками. Я смотрел на него сверху вниз.
— И вот ещё что, — я взял Шагальского за лацкан пиджака. — Пока у власти такие, как вы, у страны нет будущего. Надо уважать и любить не только других, но и себя. И если вас что-то не устраивает, то я могу отправиться домой сию же минуту.
Шагальский хлопал глазами, Анечка благоразумно помалкивала. В это время вышел из ворот мэрии сопровождающий нашу делегацию Сюгоро, и нам ничего не оставалось всем, как прекратить разговор и встретить его улыбками. Но тень между нами пролегла, как я понял, до конца дней наших. Плевать. Буду я терпеть этого хлыща. Но Анечка? Я почувствовал в ней перемену ещё в самолёте, когда показал газетную заметку про Влада Петрова. Она как-то испуганно вильнула глазами, как сделал бы человек, которому уже известно о случившемся. Хотя и могло быть известно, ведь слухи среди чиновничества распространятся ещё до того, как выйдут газеты. Но это так, мимолётное наблюдение, которому я совсем не придал значения. Неприятно было другое. Какими-то токами, энергетикой я почувствовал, что Анечка намерена держать между нами дистанцию. В аэропорту она со скрытым, едва заметным раздражением одернула свой локоток, когда я попытался за него подержаться. В самолёте почему-то села не рядом, а на кресло впереди и сбоку от меня. Но особенно красноречиво дистанция в наших отношениях определилась, когда мы поселились в гостиницу, и я нанёс Анечке визит в её роскошный номер. Ведь дома, в моей хрущёбе, мы в таких красках мечтали о двух медовых неделях. Но Анечка сослалась на женские проблемы, отвергла мои ухаживания, дав понять, что не только медовых недель, но даже часов мне не дождаться. К чему тогда была вся эта канитель с поездкой?
Обо всём этом я думал, глядя в ресторане на Сашу Рыбкину, нашу переводчицу. Вот уже три дня я был совершенно покорён этим юным созданием и, глядя на него, радовался за род человеческий. Внешне она была обыкновенной и в толпе вряд ли привлекла особое внимание. Заурядное, без признаков макияжа лицо даже, пожалуй, с обычными чертами, кругленький аккуратный носик, тёмнорусые, гладкозачёсанные волосы, карезелёные глаза. Чуть широковата в бёдрах, хотя ещё по-девичьи с тонкой талией. Одета просто — в вельветовые брюки, кроссовки, лёгкую пёструю блузку, обтягивающую небольшую грудь. Сорокапятилетняя Анечка в сравнении с ней выглядела гораздо эффектней. Но Саша Рыбкина брала другим — внутренней красотой, которая как подсветка, распространялась на всё остальное. Особенно это проявлялось в ясном, почти детском взгляде и чуть застенчивой открытой улыбке пухлых, но не безвольных губ. А дополнялось обаятельной женственностью, которую тяжело приобрести, она даётся от природы. Все её движения — от посадки головы, до походки были грациозны и осияны этой, почти тургеневской женственностью. В ней не было ни капли жеманства, и вела она себя просто и естественно, как просто и естественно ведёт себя ребёнок. Она присутствовала при вчерашнем разговоре, и сейчас в её глазах я читал сочувствие. Кажется, она была на моей стороне и даже состроила сострадательную гримаску, когда я поморщился, потрогав пальцами виски, от головной похмельной боли. После вчерашней перепалки с Шагальским, я в сердцах опустошил добрую половину своего бара в номере, и сейчас моя опрометчивость тупо пульсировала болезненными токами в моей голове.
Я тянул горячий кофе и краем глаза вяло наблюдал, как чопорная старая американка, с загорелым морщинистым, чуть надменным лицом и крашенными белыми буклями, по очереди открывала кастрюли и сосредоточенно и подолгу рассматривала их содержимое. Кажется, шведский стол её не устраивал.
— Сашенька, — обратился я к переводчице, чтобы разрядить затянувшуюся паузу, — вам не кажется, что эта капризная американская бабуся, была пассажиркой «Титаника»? Во всяком случае, она наверняка хорошо помнит «Великую депрессию». Что она там выискивает, видимо американский гамбургер.
Шутка получилась грубоватой, но Саша улыбнулась, скосила глазки к заставленному снедью столу.
— Американцы любят ездить в эту страну, они привыкли к комфорту. А вам здесь нравится?
— А вам? — ответил я вопросом на вопрос.
— Сразу по приезду очень нравилось. Новые люди, сервис, когда автомат тебе может тут же смолоть зёрна и сварить кофе, какой тебе хочется. Только нажми кнопку.
— А теперь? — нетерпеливо перебил я её.
— Честно? Считаю дни, когда закончится мой контракт, и я укачу в своё родное Подмосковье. Тоска смертная. Рационализм просто удручает. Всё зарегламентировано настолько, что если свернуть чуть в сторону, то будет катастрофа. Сейчас, в кризис это особенно заметно. Люди здесь не личности, а винтики в большом механизме — каждому определено своё место. И сейчас, когда многие теряют работу, увеличилось количество самоубийств. Вы видели, что в гостиничных номерах окна не открываются? Это сделано специально, так как многие выбрасывались из окон в многоэтажных гостиницах. Японцы, как мне кажется, нация с катастрофичным сознанием. Чуть что не так, они сразу впадают в депрессию.
— А мы, русские?
Саша весело улыбнулась.
— А у нас есть свои шесть соток и нам по фигу любые кризисы. Я прошлой осенью ездила в отпуск к своему деду в деревню, так он и слышать не хочет ни о каком кризисе. Заставил погреб банками с соленьями и вареньями, накопал картошки, насолил грибов и капусты и в ус не дует.
— А я думал, что мне одному показалось, что здесь не всё так просто и гладко. Но почему, вы не задумывались?
Саша неопределенно пожала плечами.
— Может, мои выводы поспешны, — продолжал я, — и не подтверждены достаточными наблюдениями, но то, что я смог прочесть в «поиковике» об этой стране, и в первую очередь о самих японцах, их психологии, у меня сложилось впечатление, что причины этой, как вы сказали, «катастрофичности» кроются в их историческом прошлом. И в первую очередь в их верованиях. Я не совсем разделяю точку зрения, что на характер нации влияют географические условия. Мол, народы Кавказа или те же итальянцы, испанцы, особенно каталонцы, имеют столь взрывной характер из-за того, что проживают в горной местности. На русской равнине люди более спокойны. Ничего подобного. География, климат, конечно, причины существенные, но не главные. Есть что-то труднообьяснимое, что делает нацию нацией. Что-то же стронуло некогда, неведомое алтайское племя двинуться на восток в поисках лучшей доли, дойти до Манчжурии, Кореи и переправиться через пролив на эти острова. Ассимилировать более многочисленные местные племена айнов. Создать собственную культуру, мифологию, на мой взгляд… скажем так незатейливую. Чем-то, кстати, родственную друидам. Потом развиться, построить достаточно мощное государство, вырасти во вторую экономику мира, достичь вожделённого благоденствия и на этом фоне возглавить мировой список по суицидальным смертям, заколотив наглухо окна в гостиницах?
Саша удивлённо и с интересом на меня посмотрела.
— А вы основа-а-тельно подготовились к поездке, — чуть восхищенно, ровно настолько, чтобы я заметил, произнесла Саша.
— Уверяю вас, не для того, чтобы покорять эрудицией таких очаровательных девушек, как вы, Сашенька. Просто мне стала интересна эта страна. Обьясню почему, — я прихлебнул кофе и пожалел, что в ресторане нельзя курить. Неподдельный Сашин интерес к моим рассуждениям меня воодушевил. — Хоть Япония и называет себя издревле Срединным столпом всей земли, но вклад её в то, что мы привыкли называть прогрессом, достаточно скромен. Очень многое заимствовано из Китая и Кореи.
Саша сделала удивлённые глаза.
— Иван Лукич, но ведь в техническом отношении это первая страна мира. Такой электроники…
— Я предполагал, что вы это скажете. Всё верно. И электроника, и машины тут лучшие. А наука, где наука? Всё основное, то есть велосипед, попросту говоря, изобрели там, где творили Фултоны, Поповы, Вернадские, Павловы, Гегели и Канты, Циолковские. Разве современный мобильник, который лежит сейчас перед вами, действует по другому принципу, нежели допотопное и громоздкое изобретение Попова? Дизель, субмарина, телевизор, компьютер, Господи, да сколько ещё всего, и всё это родилось там, в старушке Европе. Ну, или в Новом свете, что одно и то же. Это — фундаментально. А здесь просто довели всё это до известного совершенства. И это не мало, но всё-таки, согласитесь, не главное. Да и добиться этого, как оказывается не так уж сложно. Пример — Китай.
— И вы всё это связываете с психологией?
— Умница, Сашенька. Так вот, мне представляется, что в жизни японец больше склоняется к тактике, нежели стратегии. К субьектности. Даже если вы посмотрите на религию японцев, то опять заметите эту субьектность. К примеру, богов-ками, есть великое множество. В каждой местности свой божок, воплощением которого, является гора ли, дерево, ручей. Местечковость какая-то, размаха нет. Миниатюризм. Та же тяга к миниатюре в поэзии. Сначала пятистрочный хайкай, потом вообще трёхстрочный хайку. Ветвь цветущая
Скрыла от очей моих
Ясную луну. Слов нет, красиво, смысл ясен. Как говорят красота в простоте. Но тогда можно вообще сочинить, примерно, такой стих: О, роза! Но где анализ и синтез? Где страдания, переживания, страсть? Сашенька, вы смотрите на меня, словно, я несу несусветную чушь.
— Что вы, Иван Лукич, просто я никогда не ставила вопросы так…неожиданно.- Саша смущенно зарделась, поправила на виске невидимую прядку. — И вы действительно в чём-то правы. Я где-то прочла недавно, что правящие круги Японии сожалеют, что в последние десятилетия совсем мало уделяли внимания фундаментальным наукам. Корпорации больше сосредоточились на прикладных разработках, но это ведь тоже наука.
— Верно, наука, но наука именно характерная для японского национального характера, хотя тут работают и другие механизмы, к примеру, западное разделение труда. Но главное в том, на мой взгляд, что психологически японец более закрыт миру, нежели, к примеру, русский, то, что Достоевский называл всечеловечностью. Он, как бы и с нацией и в то же время сам в себе — один во всём и всё в одном. Наверное, это влияние дзэн-буддизма с его главным принципом сатори, душевного спокойствия, внутреннего просветления. Однако, мне кажется, эта субьектность стала причиной не только достижений, но и несчастий для жителей «тростниковой долины». К примеру, долгое время, страна проводила политику государственного изоляционизма и если уж быть до конца откровенным, фашизма.
— Что?! Вы серьёзно, — Саша округлила свои карезелёные глаза.
Я рассмеялся.
— Вообще-то «фаши», слово безобидное. Оно появилось в Италии и означает «союз, связка, пучок». Так вот в мозгах японца, может быть, до сих пор не истёрта мысль о своей богоизбранности. И это тоже идет из глубины веков. Считается, что богиня Солнца и земледелия Аматэрасу, получившая от богов в управление «равнину высокого неба» есть прародительница японских императоров. И Япония является государством-семьей, где каждого отличает сыновья преданность императору, а императора родительская любовь к подданным. По большому счёту в этом нет ничего плохого, но японцы считали, а может и считают, что это основание для избранности, и потому японская нация превосходит всех по силе духа и имеет великое высшее предназначение. И они свою избранность неплохо продемонстрировали во время второй мировой. Не хочу вам портить настроение примерами. Может быть, если постараться, мы найдём обьяснение с этой точки зрения и таким словам, как харакири, камикадзе и нынешнее — суицид. Вообще к чему я это говорю? Думаю, что не надо скрывать что-то плохое, если оно есть, тогда наглядней будет видно хорошее.
— Как интересно, а то думала причина суицида — кризис.
— Скорей всего и кризис тоже. Он выступил как катализатор внутренних переживаний. Но давайте о позитиве. У японцев есть чему поучиться. Особенно привлекает, что, несмотря на технический прогресс, они сохранили свою самобытность, в отличие от нас. Они посещают храмы, которых почти в три раза больше, чем в России. Меня привлекает их архитектура, то, что большинство населения живёт в своих собственных домах и считает это за великое благо. Кто сказал, что эклектика в архитектуре это плохо? Эти уютные крашеные домишки, с традиционной черепицей, с маленькими садиками и даже огородиками посреди мегаполиса, узкие улочки, где могут едва разьехаться две машины, мощеные тротуары, продуманность архитектуры, где уживаются традиция и современность, вызывают лично у меня душевное чувство спокойствия, умиротворения. Но если эти чувства возникают даже у меня, человека со стороны, почему их не может быть у японца? Они цепляются за вою самобытность, как репейник к собачьей шкуре. И самое главное никто им в этом не мешает, никакие Шагальские. Они видят мир таким, какой он есть, не преукрашивая, но в то же время и не черня, и в этом я вижу самый главный смысл прогресса.
— Но вы всё-таки не ответили на мой вопрос — вам здесь нравится?
Я помолчал, раздумывая. Как обьяснить этому юному чистому созданию, что оценки, типа «нравится-не нравится» я давно убрал из своего лексикона. Что в мозгах моих уже много лет живёт бес сомнения и я машинально, хочу я этого или не хочу, подвергаю всё беспристрастному анализу. Если получается, конечно. Потому что быть беспристрастным — дело непростое, особенно, если ты человек эмоциональный. Но эта многолетняя привычка стала второй натурой. Я сознательно подавлял свои эмоции, зная, что любые первые бурные впечатления чаще всего ошибочны. И хорошие и плохие. Истина, как правило, где-то посередине. В молодости, как и все, я много заблуждался, увлекался, растрачивал себя, стараясь увлечь своими прозрениями других, но, слава Богу, мне хватило внутренней силы понять, что не каждый способен прочувствовать и разделить открывшееся только тебе, стать твоим единомышленником. Это очень непросто. Это требует не только увлечения, но и внутренней самоорганизации, знаний, наконец. Большинство людей не любят напрягать мозги. Им подавай хлеб и зрелища. И чаще всего считать красиво забитые голы в футбольных матчах, или коллекционировать песни Бориса Моисеева становится делом всей их жизни. Вопросы, которые тебя вгоняют в сильнейшие душевные переживания, у большинства людей вызывают лишь зевоту и скуку. Но каждому — своё. И мне хватило сил признаться себе в этом, и я, прежде чем хлебнуть горячего молока, дую на холодную водичку.
И вот сейчас я раздумывал: а нужно ли с первым встречным, пусть и хорошим, искренним человеком, говорить о своём, сокровенном? Не буду ли я завтра об этом жалеть, как это было уже не раз? А, была, не была.
— Знаете Саша, — у каждого человека есть свой «пунктик», — начал я, покрутив пальцем у виска. — Кто-то коллекционирует марки, кто-то любит бездельничать, словом, в каждой избушке, свои погремушки. Хобби. Моя погремушка — это выискивание исторических закономерностей, через обьяснение черных и белых пятен в жизни человечества. Ну к примеру, когда-то в мою молодость у нас преподавали «Историю КПСС». Кстати, многие российские демократы взросли на этой почве. Но не о них речь. Так вот рассказывая о замечательных деяниях ещё тех «демократов» во главе с Лениным, нам говорили о том, что в начале 1900-х годов центр революционного движения переместился в Россию, мол, условия для этого созрели. Хотя это опровергало основное положение Маркса. Ведь согласно его теории революции в первую очередь должны совершаться в высокоразвитых капиталистических странах, какими к тому времени были Англия, Германия, США. Ведь главной движущей силой должен был быть пролетариат, которому нечего терять кроме своих цепей. А Россия в то время была аграрной страной со слаборазвитым рабочим классом, но хорошо оплачиваемым. Что ж он вроде как с жиру бесился? А может он, революционный центр-то и не переместился вовсе, а его переметили? Кто? На чьи деньги содержалась известная школа в Ланжюмо, где готовили профессиональных терроистов-революционеров типа Ленина и, которую воспел в стихах Андрей Вознесенский? Откуда брались средства на закуп оружия, которое поставлялось в Россию, кто финансировал выпуск «Искры», кто такой Парвус, был ли Ленин германским шпионом?
— А, теория заговора, — как мне показалось, чуть иронично произнесла Саша, но, видимо увидев мою враз помрачневшую физиономию, поспешно сказала, — папа мой об этом говорит постоянно. Я думала, что это так, блажь.
— Хочу вам по этому поводу рассказать маленький анекдот. Говорит одна бурёнка другой: «мне кажется людям от нас надо только молоко и мясо. Они нас всё равно зарежут». «Вечно тебе мерещатся какие-то заговоры, жуй травку», — отвечает ей вторая бурёнка.
— Кровожадный анекдот, Иван Лукич. Но прошу вас, продолжайте.
— Мир не менее кровожаден. Где-то всегда пылает, то в Югославии, то в Ираке, причём по сомнительным поводам. Так вот, не буду вас больше утомлять примерами, роясь в белых и чёрных пятнах, я, однажды, пришёл к мысли, что мир управляем. Но кем и что они хотят получить в конечном итоге? Есть давняя теория по устройству жизни на земле по типу муравейника, или как называл его известный русский мыслитель Зиновьев «человейника» или пчелиного улья. Где все роли расписаны, строгая иерархия для «матки», рабочих пчёл и для трутней. И ни шагу в сторону. Если ты родился трутнем, то знаешь, что после определённого времени тебе сделают кирдык. Иными словами, если ты дочь носительницы древнейшей профессии, то и тебе суждено быть проституткой, будь ты семи пядей во лбу. Как касты в Индии. И у меня есть подозрение, что нечто подобное происходит здесь, в этой чистенькой, благополучной стране, а она этому сопротивляется, в том числе и через суициды. Ведь, в сущности, Америка так подмяла под себя Японию, что та не может не вздохнуть не охнуть. Вот так, примерно. Теперь вы понимаете, что я не могу вам ответить однозначно на вопрос: нравится мне эта страна или нет?
— Но должен же быть механизм управления…, — как бы не услышав моих последних слов спросила Саша.
— Он очень простой — деньги.
— Да-а, деньги, — задумчиво, словно соглашаясь со вздохом произнесла Саша. — Как-то грустно всё это. И что этому нельзя сопротивляться?
— Можно, — улыбнулся я, — даже нужно, но это уже другая история. Я утомил вас, Сашенька.
— Немного, — Саша поморщила свой круглый лобик. Было заметно, что в её умной головке кипят нешуточные страсти. Ею словно овладела сонливость, но в то же время скрытое волнение выдавали запунцовевшие щеки. Наконец она словно проснувшись, огляделась вокруг, потянулась за сумкой.
— Что-то забыли о нас совсем, не звонят.
Она достала мобильник, посмотрела звонки.
— Да, никому мы не нужны, ни одного звоночка. Иван Лукич, а можно вас попросить рассказать немного о себе. Ваши мысли так похожи, что говорит мой отец. Вы даже внешне похожи. Эти усики, плешинка на макушке, костяк такой же крепкий. Ясный ум.
— С этого места поподробней и побольше, — отшутился я.
— У вас есть семья?
— К сожалению. Была, конечно. Очень я любил одну девушку, коллегу…- Я опять себя поймал на мысли — не много ли я говорю сокровенного человеку, которого знаю всего три дня.
— Похожую на меня? — почему-то грустно улыбнулась Саша.
— Нет, скорее на Анну Леонидовну, только нос у неё был не сопелькой. У нее всё было изящное — лицо, фигура, мысли. Даже имя — Дуняша. Мы прожили несколько лет. Это были замечательные годы.
— Расстались?
— Нет, она погибла.
— Извините.
— Ничего. Это было много лет назад, и я уж начинаю думать: а было ли? Она утонула. Занималась дайвингом, мы поехали с ней в Египет и там… Сопровождающий что-то не досмотрел. Я его чуть не убил. Весь берег сбежался — врачи, полиция. Но уже ничего нельзя было сделать. Вот так.
— И с тех пор…
— Я один.
— Бедненький! — в глазах Саши я прочитал сострадание.
— Это по-русски. Но зря вы меня жалеете, я ведь ещё тот фрукт, — подбодрил я Сашу улыбкой.
— А карьера?
— Ох, и вопросы вы задаёте, Саша. Уж лучше про мировой заговор, про масонов. Не получилось моей карьеры. Сначала вроде всё складывалось удачно, а потом… Видите какой у меня характер. Я ведь пытаюсь докопаться до истины, отстаиваю свою позицию, а кому это понравится? Видимо я упустил своё время, или время не захотело меня принять. Хотя, кто знает, может у меня ещё всё впереди, и мои сорок пять только прелюдия к чему-то большему. В молодости мы все честолюбивы и ждём сиюминутного признания. Мы ещё не в состоянии, да и не хотим понять, что у признания есть два пути: быстрый — у людей гениальных и высокоодарённых, и долгий, когда твои способности раскрываются только к концу жизни. При постоянной работе, заметьте. Но молодость не приемлет второй путь, ей хочется всего и сразу. В итоге очень многие способные люди останавливаются на полпути, кидаются либо обывательское благополучие, либо в пьянство и зарывают свои способности, так полностью и не раскрыв их.
Мы помолчали.
— А вы очень расстроены, по поводу вчерашнего? — осторожно спросила Саша.
Я неопределённо пожал плечами, пригубил кофе.
— В принципе, не очень, но я понимаю психологию таких людей, как Шагальский. Это совковое воспитание ещё долго будет сидеть в печёнках чиновников. Они как боялись всего, так до сих пор и боятся. Боятся, что кто-то, как я, скажет лишнего, боятся выглядеть не толерантными, не современными. Они навыдумавали для себя массу всяких условностей и требуют выполнения этих условностей от других. Они не живут жизнь, а играют её. Но не по Станиславскому, а в формате комедии масок. И меняют они эти маски, как дама перчатки. Но знаете, когда на человеке новая маска по случаю, веры к нему нет, всегда кажется, что у него фига в кармане. Мне нравятся люди открытые, и которые воспринимают жизнь такой, какая она есть. Как вы, например.
Саша зарделась и женственным жестом убрала невидимую прядь с виска.
— Вы преувеличиваете.
— Ну, может, чуть-чуть, — отшутился я. — А скажите мне Сашенька, что это за таинственный остров Окайдо, о котором вчера намекал Шагальский.
— Я толком не знаю, не была. Знаю, что это место тусовки богатых людей. Там несколько казино.
— Это далеко?
— Говорят километров около пятидесяти в сторону Курил. В ясную погоду их даже можно увидеть.
— А что за нужда ехать на этот остров. Вроде в программе этой поездки не было.
— Сама в недоумении.
— Может там какая-то особая экономическая зона?
— Вряд ли, видимо там просто можно хорошо отдохнуть.
— Да уж Шагальский этого не упустит. Он любитель комфорта.
Мы посплетничали. Я рассказал о Шагальском, Анечке, опустив, конечно, что мы с ней любовники. Немного о себе. Потом вспомнили первопрестольную. Я узнал, что Саша училась в престижном вузе, который раньше носил имя Патриса Лумумбы, что ей скоро стукнет двадцать пять. Что у неё коричневый пояс карате, что она дочь военного лётчика, точнее вертолётчика. Отец её был в Афгане, потом служил в лётной части в Подмосковье и даже научил её управлять лёгким вертолётом. В Японию она попала по конкурсу, как лучшая студентка. Кроме японского она хорошо владеет английским и чуть-чуть китайским.
— Вот видите, Сашенька, сколько у вас достоинств. Можно и зазнаться, — рассмеялся я.
— Можно. Но я уродилась другой. Моя мама…
И в это время зазвонил наконец-то телефон. Саша послала мне многозначительный взгляд, по которому я понял, что интересуются моей персоной. Саша говорила по-японски. Лицо у неё сразу приняло деловое выражение, взгляд сосредоточился в себя, что явно в ней выдавало добросовестного и исполнительного работника. Потом, держа трубку у виска, она достала из сумочки ручку и блокнотик и что-то записала. Я в это время наблюдал, как старая американка осторожно пробовала то, что набрала в многочисленных кастрюлях в свою тарелку, жуя при этом медленно и основательно, видимо, помогая тем самым строить дальше американский капитализм. Сквозь синюю штору на высоком окне пробивалось солнце, оставляя на ткани радужные блёстки.
— Хочу вас обрадовать, — Саша сложила телефон. — Сегодня у нас свободный день. Звонил Сюгоро и сказал, что Шагальский с Анной Леонидовной заняты предстоящей поездкой на остров Окайдо, а мы можем провести день, как вы хотите. Что вам показать? Или устроим шопинг?
— Боже упаси! Только культурная программа. Полагаюсь на ваш тонкий и деликатный вкус.
— Хорошо, — просто ответила Саша.
Мы вышли на мощёную, омытую вчерашним недолгим дождём узкую улочку. Она убегала под горку и была почти безлюдна, хотя день уже разгорался, обещая солнечную погоду. У перекрёстка я приметил женщину на велосипеде, которая слезла с него перед светофором, и ждала, пока не загорится зелёный, хотя улочки были пустынны, без единого автомобиля. Я вспомнил Сашины слова насчет рационализма японцев и катастрофичности их сознания. Да уж, я бы, не задумываясь, попёр на красный. И от этой мысли мне сделалось хорошо.
Словно угадав моё настроение, Анечка повела меня сначала в сад роз, благо располагался он совсем недалеко, рядом со старинным синтоистским храмом, в прудах которого величаво плавали розовые и чёрные карпы. Потом мы побывали в буддистском монастыре в тени таких огромных платанов с искорёженными стволами, что невольно напоминало старую сказку про дремучий лес. Потом мы обедали в рыбном ресторанчике, где я позволил себе кружку «Асахи», а завершили день во дворце современного искусства, который мне совсем не понравился и вызвал лишь тупое раздражение. Наш гид, некрасивая японка рассказала, что сторонники модерна видят будущее человеческое жилище в виде аквариума, мол, не только ты можешь смотреть из окна на окружающий мир, но и он должен видеть, что происходит в твоём доме. По такому принципу и было спроектировано это, остеклённое со всех сторон сооружение.
— Вам понравилось? — спросила Саша, когда мы вышли на вольный воздух.
— А вам?
Саша улыбнулась. Видимо она стала привыкать к тому, что я большой любитель отвечать вопросом на вопрос.
— Сложно сказать, — ответила она задумчиво.
— Вы бы согласились жить вот так у всех на виду?
— Мир обнажается…
— И это, вы считаете, нормально?
— Не знаю…
— А как же тайна?
— Какая тайна?
— Тайна человеческих отношений. Любви, ненависти, семьи, наконец. Ну, хотя бы, не выносить сор из избы.
— Но, на миру и смерть красна.
— Так то о другом. Здесь же нам предлагают полностью обнажиться. Как мы спим, ходим в туалет, как раздеваемся, как храпим, как… Ну, включите воображение. Как жить без тайны? Вам бы понравилось, если бы кто-то со стороны наблюдал, как вы живете со своим будущим мужем?
— Ещё чего! — Саша сделала резкое движение.- Но тогда зачем всё это?
— Вы хотите услышать моё мнение?
— Конечно!
— Чтобы управлять людьми. Чтобы исключить даже возможность появления, каких-нибудь Че Ге Вар, Солженицыных, Уго Чавесов. Тотальный контроль и супер публичность.
— Ну, вы даёте, Иван Лукич, — Саша удивлённо смотрела на меня, словно я нёс голимую крамолу, и кажется, верила с трудом, в то, что я говорил. — Начали за здравие, а…
Я улыбнулся.
— Пора в гостиницу. Я благодарен вам, Сашенька, что вы подарили мне сегодня замечательный день. И, подводя черту под нашей дискуссией, хочу вам сказать, что с вашим пытливым умом, вы скоро убедитесь, что я, если не во всём, то во многом прав.
Я тогда даже не предполагал, как скоро подтвердится пророчество моих слов.
Но едва мы сделали несколько шагов к сопровождавшему нас микроавтобусу, как неизвестно откуда вынырнул худосочный японец с массивной камерой на плече и страшненькая, с безумной причёской репортёрша.
— Несколько слов для сегодняшних новостей, — перевела Саша их просьбу. — Вы известный журналист, много ранее выступавший с резкой критикой западного образа жизни. Вы изменили своё мнение, посетив страну восходящего солнца?
И дёрнул же меня чёрт ввязаться в это интервью, наговорив каких-то обтекаемых фраз, типа ни да ни нет. Уже в гостинице, перебирая в памяти прошедший день, я так и не мог толком вспомнить, чего я там наплёл. И откуда они взялись, эти репортёры? Вроде бы ничто не предвещало их появления. Наверное, Шагальский с Анечкой решили переложить на меня часть своих обязанностей. Раздражённый на них и самого себя, я прибегнул ко вчерашнему приёму — заглянул в свой бар. |
