МОСКОВСКИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ КРУЖКИ КАК ФЕНОМЕН ДУХОВНОГО ОБЩЕНИЯ В истории и преданиях у Москвы сложилась самобытная, в чем-то парадоксальная репутация: это вечный, живой и светлый символ русской широты, сметливого ума, щедрой душевности и хлебосольства и вместе с тем исконное гнездо духовной оппозиции, врожденного консерватизма, протеста, народного неудовольствия и недоверия к любым властям, смелого ропота против любого официального утеснения, чуждых правил и непривычных традиций, город изначально мятежный и беспокойный. Все смуты и бунты, медные, чумные, стрелецкие, происходили здесь. Староверство населения в то же время соединялось здесь с внутренней свободой и равенством. «Москва такая республика, где нет ни старших, ни младших», — говорил П. А. Вяземский. Петербург вечно подозревал Москву в заговорах и «революциях» и побаивался ее. Военный министр Д. А. Милютин в 1880-х годах со знанием дела свидетельствовал: «Первопрестольная столица считалась ядром чисто-русской народности, гнездом не служащего дворянства. Правительство петербургское всегда относилось с некоторою осторожностью к московскому консерватизму и московскому фрондерству, признавая мнение Москвы как бы мнением всей России». Древняя столица, гордо именовавшая себя «Третьим Римом», имела обо всем собственное мнение, и это был глас народный, сокровенные мысли старой Руси-Обломовки. Высказывались же эти идеи и мнения не в суверенном парламенте или независимом политическом клубе (таковых в России не было), а дома, в узком семейном или дружеском круге сходно мысливших и чувствовавших людей. Причем не существенно, какие это кружки и салоны, литературные, студенческие или музыкальные, важно, как, когда, зачем и кого они объединяли. Этими кружками и сильна была старая Москва. За ими ощущались почва, страна, национальные история и предание, угнетенный народ, который хотя и безмолвствовал, но все видел, знал, думал свою думу, иногда мрачную, мятежную и беспощадную. Именно поэтому царь-революционер Петр Великий, вырубив на время в древней столице боярско-стрелецкую крамолу и уничтожив патриаршество, ушел отсюда от греха подальше, в новостроенный по голландским лекалам свайный град-департамент на берегах Невы, холодный символ всяческого официоза, распада живых связей между людьми и подмены их умозрительными «государственными» схемами, где сразу воцарились удручающая правильность и увлечение внешней формальностью, вымеренная по циркулю и отвесу бледная заморская красота, духовная сухощавость и циничное чиновничье-номенклатурное мышление, низкопоклонство перед сильными мира сего, то есть «деревянная жизнь» (И. А. Гончаров). Отсюда пошло традиционное и в целом полезное для русской истории и культуры противостояние Москвы и Петербурга, плодотворная борьба свободно выражавшейся в московских кружках живой мысли и мертвенно-государственной «точки зрения» коллегий и департаментов. То есть на первый взгляд речь идет о том, что на Западе называют «общественным мнением», которое подспудно оформляется в старой Москве и искони противостоит звучащему «сверху» из Санкт-Петербурга механическому государственному языку указов и рескриптов. Но вот в чем вопрос: имелась ли когда-нибудь и есть ли сейчас в России эта неуловимая для социологов «материя» — общественное мнение? Где оно рождается? Кем и как высказывается? Кто прислушивается к нему? И нужно ли кому-нибудь здесь это самое общественное мнение? Общественное мнение и московские кружки, где оно рождалось, в России с давних времен считались явлениями незаконными и воспринимались правительством соответственно. За ними следили, их преследовали вплоть до плахи и урезания языка. Российское государство и общество всегда были сословно-феодальными, подчинялись «вертикальной» тоталитарной схеме, знакомой всем по известным монументам скульптора-«государственика» М. О. Микешина: на вершине пирамиды самодержавный монарх, у подножия его трона верные вельможи и полководцы, ниже военно-служилое дворянство, чиновничество, униженное духовенство и крепнущее купечество, внизу солдат и крепостной крестьянин, на широких плечах которых все это классическое здание имперского официоза держится столетиями. Табель о рангах здесь превыше любых моральных принципов. Все движется вокруг чинов, орденов и денег, опирается на служилый формализованный Петербург и расчисленную в северной столице по карте правильную сеть губерний. Москва выглядит на этой политической схеме-гравюре как не нужное центру, беспокойное удельное княжество, большая и бесформенная русская деревня, остается где-то в стороне от государственных проектов, в традиционной оппозиции. Ее патриархальная духовная жизнь, затейливые русские чудачества и меткое острословие, сердитый ропот в кружках и салонах вызывают недовольные усмешки петербургских вельмож. Вся суть уникальной схемы петербургской России в том, что ни одно из сословий не является правящим или хотя бы действительно привилегированным, и даже всесильный царь-самодержец не может делать очень многих вещей. Менее всего здесь ценится отдельный конкретный человек, его пренебрежительно именуют «человеческим материалом» и обходятся с ним, с его короткой самоценной судьбой и неповторимой хрупкой жизнью соответственно. Императоры и вельможи попадают под то же тяжелое колесо истории. Говорить о каком-то «общественном мнении» в такой суровой исторической ситуации не приходится; собственного суждения нет и быть не может не только у безымянного раба-крестьянина, но и у высшего сановника и даже, как ни странно, у правящего монарха, в России всегда расплачивавшегося за самостоятельные мысли и поступки властью и жизнью. Казалось бы, здесь не находится места частной духовной жизни, живой вольной мысли, неофициальным ценностям, «негосударственным» объединениям людей, самобытной, не предназначенной для обслуживания имперских интересов художественной литературе, театру, живописи, музыке. Вся российская действительность следует стилю тотального государственного классицизма, ему же подчиняются литература и искусство. Но тут-то и выясняются культурная роль и назначение оппозиционной Москвы, ее независимых кружков и салонов, чудаков и оригиналов, умников и ворчунов, отставных вельмож вроде язвительного А. П. Ермолова и мыслящей образованной молодежи, которых побаивалсь сама Екатерина Великая. Не случайно ее грозный внук, император Николай I постоянно справлялся, что говорят о его решениях в московском Английском клубе. Становятся понятнее известные слова Н. В. Гоголя: «Москва нужна для России». Именно здесь возникают русские кружки, салоны, маленькие клубы и разного рода общественные объединения, масонские ложи, Дружеское ученое общество и Типографическая компания Н. И. Новикова, собрания университетских питомцев и профессоров, литературные заседания, публичные чтения — всего не перечесть. Сама московская семья (мы ведь говорим: «Киреевские, Аксаковы, Толстые» и т. д.) превращается в маленькое гнездо оппозиции, где человек чувствует и ведет себя вольно, независим от любого официоза и формализма. Это уже умственная власть, духовная Среда, построенная по совсем другому, нежели тоталитарные власть и государство, «горизонтальному» принципу. О ней уже в начале XIX века говорили: «Москву можно уподобить республике по образу жизни, мнениям и свободе». Не случайно эта патриархальная, простодушно-безалаберная республика, состоявшая из «негосударственных» объединений духовно независимых, считавших себя равными людей, беззаботно живет и мыслит в самом сердце затянутой в официозный петербургский мундир военно-феодальной империи. Сюда, в питомники московской духовности, вольно или невольно тянулся русский человек, в котором и по сей день сидит ленивый мудрец Обломов и которому, по точному слову сардинского посла Жозефа де Местра, «ненавистны всякие правила и всякий порядок, возведенные в степень закона». Встречаясь и споря, москвичи ищут освобождения из петербургской клетки «вертикальных» государственных «структур», призванных нивелировать и подавлять отдельную личность. Взамен создается «горизонтальная» сеть неофициальных сообществ, где вольная московская мысль обретает возможность высказаться в столь же самобытном, остром и умном слове. Принципы и формы объединения людей не так уж и важны, хотя и ярко самобытны, интересны сами по себе. Разговоры о главном ведутся не только в литературном кружке или кабинете ученого, но и на балах в Дворянском собрании, в будуаре умной светской красавицы и в шумной студенческой пирушке. Эта работа мысли и слова никогда не прекращается. Поэтому устная традиция в Москве всегда богаче письменности, питает самое литературу, обогащает находящийся в становлении «правильный» язык образованных сословий, обращаясь к гибкой и образной народной речи (классический пример — чисто московский драматург А. Н. Островский и его непереводимые пьесы). Идеи и мнения рождаются, сталкиваются в живом словесном поединке, притираются друг к другу, выявляют себя до конца и тем самым дают возможность понять и оценить их. Это удивительное переплетение старого и нового, древнерусской традиции и европейского просвещения, о котором писатель и философ Владимир Одоевский сказал: «Мы в одно время заводили Академии и запирали своих жен по магометанскому обычаю; стреляли и пулями, и стрелами; крестили двери от домового и переводили Вольтера». Так возникает московское предание и воспитывается неповторимый тип москвича. И происходит все это не в холодном городе-призраке на сваях и без прошлого, а в «первопрестольной» столице, где разбросанные по семи холмам Кремль, церкви и монастыри, дворцы и городские усадьбы для жителей не памятники старины, а естественная среда их повседневной жизни. Столь же естественно в их бытие входит предание, неписаные законы московской старины, веками складывавшиеся правила нравственности, житейского поведения. Это было важно в эпоху хронической безнравственности и бытового цинизма, царившего в самых высших сферах петербургского общества, расплачивавшегося поистине азиатской причудливой роскошью праздников Г. А. Потемкина и других великолепных екатерининских фаворитов за вечный гнет, страх, унижения, казни и ссылки, непрерывные войны, перевороты, гнилой холодный климат новой северной столицы. Москва, которую расточительностью удивить было трудно, и тут имела свое мнение, к которому приходилось прислушиваться. Даже суровое молчание древней столицы было красноречиво, полно значения, смысла и внутреннего достоинства. Умная и самолюбивая Екатерина II уже во время коронации ощутила это спокойное скрытое неодобрение и невзлюбила Москву, не простившую ей убийства внука Петра I. В московских кружках и сообществах людей разной культуры и сословий объединяли бескорыстная любовь к просвещению, истине, науке, вольным искусствам. Здесь рождалась русская интеллигенция. Чудаки, мечтатели, поэты, дилетанты науки, пророки вроде общительного затворника Петра Чаадаева и пылкие молодые идеологи из университетского кружка Белинского и Герцена легко и причудливо соединяли сердитые консервативные идеи и самый «красный» либерализм, православие и католичество, шеллингианство и гегельянство; именно в вольном мире устного московского слова родились славянофильство и западничество, два потока идей и мнений, немыслимые в Петербурге и названные так по именам кружков Москвы. И теперь становится ясно, что для истории Москвы и России важно было их свободное соперничество, а не победа той или другой «генеральной» идеи или общественного направления, выразившегося в декларациях кружка. Конечно, ключевое слово в духовной жизни московских кружков — «ЧЕЛОВЕК». Ибо смысл всей этой долгой и сложной жизни духа — освобождение, возрождение и воспитание самобытной личности. По мемуарам XVIII — XIX веков мы видим, что молодой образованный мыслящий москвич переходит из одной школы идей в другую, из светского салона княгини Зинаиды Волконской на Тверской отправляется в скромный патриархальный дом Киреевских у Красных Ворот, потом к поэтессе Каролине Павловой, потом к блестящему оратору-диалектику Хомякову на Собачью Площадку, к Чаадаеву на Басманную или на студенческие чердаки. Это своего рода вольная академия, где человек постигает диалектику мысли и бытия в словесном, духовном общении. Стоит напомнить и о том, что одновременно здесь происходило воспитание чувств. Москву всегда называли сердцем России, и это не просто риторическая формула, а конкретная истина. Недаром Герцен говорил, что идеи у славянофилов и западников были разные, но сердце билось одно. Вот корни уникальной московской духовности, которые тщетно пытался перенести на свою болотистую почву культурный Петербург, также создавший свои кружки и салоны, но так и оставшийся благоустроенной территорией с интересным и богатым (от Ломоносова до Блока), но не очень древним прошлым. После трагического завершения петербургского периода русской истории в 1917 году все вернулось на круги своя. В традиционных русских спорах на «вечные темы» московские кружки и объединения свою роль сыграли. Мы до сих пор пользуемся выработанными тогда понятиями и капитальными идеями, когда говорим о судьбах Москвы и России, о Европе, Западе и Востоке. Но и сама среда была яркой, рельефной, художественной. Такие светлые личности духовных вождей-идеалистов, как Николай Станкевич, обогатили нашу классическую литературу, стали ее вечными образами (см. роман И. С. Тургенева «Рудин» и множество других сочинений о московских кружках). Но дело не только в художественной литературе. Эти питомники вольной московской духовности сместили, сделали сомнительной всю официальную систему ценностей и идеалов, произнесли свой неписаный меткий приговор очень многим людям власти, утвержденным «сверху» идеям и государственным учреждениям. Многие их оригинальные идеи стали пророчествами, сбылись, живут сегодня, напоминая о старых кружках, проповедниках и пророках древней столицы. Здесь смелая мысль и вдохновенное слово москвичей стали мнением народным, вполне выразили национальный характер и самобытный склад мышления, оставаясь при этом живым портретом Москвы за века ее бытия во главе и в сердце России. |