Экшен, или Игра в Гения (Часть 3)

— Часть 3
— 26 —

Клейзмер подошел к окну и пристально посмотрел вдаль. Ледяной город сверкал в лучах зимнего солнца, отражаясь холодным блеском. Были видны дымящиеся металлические трубы завода, натянутые струны стальных рельсов трамвая, нити проводов на столбах. Мир, опутанный металлической паутиной. Металлический хаос. Бетонные стены домов заасфальтированного города, заасфальтированного мира выбирались из сугробов грязного снега, скрывая людей, находящихся там, их замерзшие жизни, их судьбы… Он посмотрел немного в сторону, где мерцали золотые купола, повел глазами вверх и увидел прозрачное голубое небо. Оно нависало над городом, пропуская лучи яркого солнца, которое уже не в силах было согреть никого. Была зима. Холодная зима…
Этот высокий бородатый человек стоял и пристально смотрел в окно. Потом раскрыл его, и ледяной ветер ворвался в его жилище. Он не замечал холода, лишь чувствовал свежесть его дыхания. Он умывался этим ветром, а сердце бешено колотилось, согревая. Губы его шевелились, бормоча какие-то бессвязные слова, фразы, а в голове зрел вопрос, на который он должен был дать ответ.
— Как уживаются этот бетон и пластик рядом с деревьями и людьми, небом над головой? — он снова посмотрел вниз.
— Два мира. Один под ногами, который создал человек, и теперь топтал его своими ногами, мир который вполне устраивал его. Но стоит посмотреть наверх, открывается совсем другой мир. Так в котором из них мы живем? Интересно, если убрать все искусственное и оставить лишь настоящее, что сохранится? Цивилизация уже ни раз проходила через это чистилище. Очищение. Остались после этого только пирамиды, созданные его руками, но сделанные из натурального камня. А все атрибуты их высокотехнологичной жизни стерты с лица земли. Остались каменные идолы и амфоры. Сохранились развалины. Что настоящее, а что наносное? Что должно остаться, а что исчезнуть навсегда?
Он продолжал всматриваться вдаль, временами поднимая глаза к небу, а губы бормотали эти бессмысленные, безумные слова.
— Все их технологии, изобретения. Где они? Только скелеты тех несчастных и величественные пирамиды над ними и больше ничего. А человек? Что в нем временное, а что постоянное, вечное? Просто нужно им это как-то объяснить. В этом нет ничего сложного. Есть величины непостоянные, переменные, а есть незыблемые — КОНСТАНТЫ! Как это объяснить? Но, существует же неизбежность. Все равно это должно произойти. В конце концов, мир явился из точки. Это не взрыв. Только невежества могут пугать такими понятиями. Взрывы устраивают люди, а не Боги. Мир родился из точки и должен вернуться туда. Неминуемо вернуться, пройти через нее. Точка — это всего лишь мгновение, короткая пауза, переход, а за ней… Нужно пережить это, чтобы идти дальше. Нельзя вечно топтаться на месте, геометрия проста. И тогда произойдет обновление, истинное откровение. Бояться не нужно. Остается только отбросить все ненужное, бессмысленное, переодеться и сделать этот шаг, дождаться его и понять! В этом выход! Но, как это объяснить ИМ? Смогут ли? Захотят ли? Поймут???
Он подошел к столу, заваленному кипой бумаг, которые, словно живые, шевелились на холодном ветру. Перелистал эти замерзшие страницы.
— Не то… Все не то… Слишком много времени нужно, чтобы объяснить это — жизни не хватит. Нужен другой путь.
Он продолжал перебирать листы бумаг, исчерченные, испещренные мелким подчерком.
— Все не то! Это не их язык! Но, должен же быть какой-то выход?
Он нервно отшвырнул в сторону эту кипу бумаг, где были надписи, математические иероглифы, понятные лишь ему одному. Те, соскользнув со стола, полетели вниз. Они белыми птицами распластались по полу, разметав свои крылья. Теперь они занимали все это маленькое пространство. Формулы, мысли и цифры, написанные и доказанные, больше они были ему не нужны. Он их понял, постиг, он доказал ЭТО, и теперь они его не интересовали. Отработанный материал…
Встав со своего шаткого стула, он прошелся по белому полу, исчерченному иероглифами формул. Топча их ногами, нервно ходил, бился в этих четырех стенах, а там, совсем близко, открывался другой мир, который он придумал, увидел и доказал… Его мир… Просто нужно найти язык, перевод. Нужно понять, как объяснить им ЭТО…
Внезапно взгляд упал на предмет, который всецело завладел его вниманием. Он кинулся в угол и достал оттуда старенький, пыльный футляр со скрипкой. Схватив его, вынул оттуда инструмент. Что-то подсказывало, что нашел то, чего ему так не хватало. Истина находилась рядом, она была в каждом предмете, каждом порыве ветра за окном, в каждом дыхании и мысли, и в этой скрипке тоже. Кинулся к окну, закрыв его, обнял скрипку, согревая ее обеими руками, потом достал смычек и заиграл…
Есть алгоритм, который понимают немногие, но есть язык, который должны знать все. Есть истина, которую не объяснишь словами или цифрами, но музыкой, нотами, сокровенным движением души. Этот язык доступен многим. Он понятен всем, потому что душа дана каждому. Она теряется, пропадает, бьется между сознанием, разумом и привычным, постылым телом. Она думает и говорит на своем языке. Но если она ведет тебя по жизни, желания твои уже совсем другие, нежели те, которые заложены инстинктами и телесными просьбами, вожделениями. Она свободна от них. Просто нужно услышать ее и найти к ней путь, отказаться или пожертвовать чем-то. И тогда она завибрирует, заиграет, как струна. Откроет перед тобой сокровенные знания и ответит на вопросы, которые совсем недавно ты даже не задавал себе! И жизнь изменится, засверкает, и не вялое похотливое тело будет тащить тебя вслед за собой, а вести, звать, настаивать и торопить. И сотворять это будет твоя удивительная душа…
Он играл, и странная, удивительная музыка исходила из его инструмента. Это были не ноты и не музыкальные фразы, бесстрастно заученные равнодушным непонятливым подростком. Не бессмысленный набор звуков, не чья-то музыкальная фантазия, хотя кто-то ее когда-то написал. Она была узнаваема, но так, как сейчас, в этой холодной пустой комнате, звучала впервые. Она говорила, и он говорил вместе с ней:
Долгий тяжелый труд, опыт мучений, творческих побед и поражений, и снова побед. И когда цифры кончились, исчерпали себя, исписались, явилась та простая и удивительная истина, и все эти формулы теперь были не нужны. Просто явилась идея, настоящая, не придуманная, не требующая доказательств, и она засверкала невероятным звучанием в его душе и звуках волшебной мелодии. Он доиграет ее до конца, но останется ли она навсегда или исчезнет, как все остальное, прочее, временное и бессмысленное… Останется! Конечно, останется и будет звучать. И станет такой же вечной, как и его душа и всех остальных в этом мире, в целой вселенной. Они не могут не услышать ее. Они должны понять! И никакие формулы больше не нужны! Точка! Переход! А за ней новый мир и новая жизнь! Вечная…
За стеной заплакал ребенок. Он громко кричал, он был потревожен непривычными незнакомыми звуками мелодии. Он не слышал еще такого, и поэтому ему было не по себе. Просто ему никогда никто не давал слушать этой музыки и другой тоже, а потому он плакал.
— Клейзмер! Прекрати сейчас же! — раздалось из-за стены.
Он не слышал, продолжая играть, словно в каком-то экстазе, а звуки неслись далеко за пределы этой закрытой комнаты — замкнутого кубика бетонной клетки. Уже с другой стороны стена начала сотрясаться раздраженным грохотом:
— Клейзмер! Прекрати хулиганить! Сейчас же перестань!!! Сумасшедший! Идиот!!! Блаженный!!!
Стены начали дрожать и изгибаться под стуками крепких кулаков, они упруго вибрировали от ударов, словно были не из прочного бетона, а из резины или гибкого пластика. Коробка его комнаты превратилась в резиновую грушу, которую теперь нещадно колотили, топтали, били со всех сторон. Сверху, снизу… Потолок стал мягким, податливым и проваливался глубокими впадинами, пол ходил ходуном, а он не замечал, продолжая играть. Потом закончил и словно прозрел:
— Вот, чего ему так не хватало!!! Этот язык доступен каждому!!!
А из-за бетонных стен все продолжали раздаваться крики людей. Десятков людей, тысяч людей.
— Ты замолчишь или нет?
— Перестань сейчас же!
— Сумасшедший!
— Безумец!
— Блаженный!
Наконец он услышал их. Изумленно огляделся по сторонам. Отставил со своего плеча скрипку. Задумался. Потом улыбнулся.
— Поймут, просто нужно немного времени. Совсем немного! Времени и сил! А они еще оставались!

— 27 —

Он вернулся из поездки, и Галя теперь не узнавала его. А он и сам не узнавал себя. Что-то сломалось, нет, скорее, открылось второе дыхание, и после всего увиденного он хотел работать, хотел идти к своему читателю, готов был, наконец, перейти эту чертову улицу, которая разделяла их все это время. Он стал совсем другим. Словно отобрал крылья у своего Ангела и теперь готов был сам с их помощью совершить полет на неизведанную высоту. У Петрова получилось — теперь была его очередь. Как это сделать, он пока не знал, но очень хотел этого и верил в успех. Теперь он “завелся” и остановить его было уже невозможно. Он снова писал, как когда-то раньше — теперь ничто не мешало. Писал с удовольствием, яростно отдаваясь удивительному чувству свободы. Те чертовы деньги закончились, и он был совершенно “голым”, неприкрытым перед этой жизнью с ее тяготами, невзгодами, но не обремененный ничем. И снова подходил к своему столу и писал, подготавливая себя к чему-то еще…
Галя смотрела на него изумленными глазами и не понимала.
— Мы проиграли, — как-то сказала она. — Больше надеяться не на что. Остается ждать этой чертовой премьеры. Что будем делать, Леонидов?
— Наоборот, — весело воскликнул он.
— Что? — не поняла она.
— Теперь самое время начинать.
— Я не понимаю, — ответила она, посмотрев на него с надеждой, но он больше не сказал ни слова, — я больше так не могу, я устала, — произнесла она. — Ты не хочешь позвонить тому издателю? — неожиданно спросила она. Он как-то странно на нее посмотрел, но ничего не ответил.
А он все вспоминал ту поездку, дорогу и колею, машину с табличкой “ЛЮДИ”, вспоминал глаза людей, которые смотрели на экран, поля колосящейся пшеницы, высокое небо и удивительное лето. Вспоминал, но объяснить ей этого не мог, и потому молчал. Она устало посмотрела на него и поняла, что сказать ему больше нечего.
— Все пишешь? — задала, наконец, вопрос, который он давно от нее не слышал. — Ну-ну, — подвела черту она и вышла из комнаты. Она не знала, что они будут делать завтра, на что будут жить, как будут жить. Просто, очень устала, а он ничего и не хотел объяснять. А у него теперь появилось огромное желание и силы этого второго дыхания, а, значит, он сможет все!

В карманах оставалось немного мелочи. Удивительное чувство свободы, — посмеялся он над собой. Пока не найдется какой-то выход, просто нужно занять у кого-нибудь немного денег, а там будет видно. Что может быть проще?
Он набрал номер Петрова. Конечно же, Петрова, который в этой жизни был всегда рядом.
— А, привет! — обрадовался тот.
— Привет, режиссер! — поздоровался он. — Как дела, где будешь показывать свой фильм дальше?
Петров задумался, помолчал немного, потом произнес:
— Знаешь, вчера был на приеме у Алки… Ну, Аллы… Аллочки…
— Неужели сама пригласила? — удивился Леонидов.
— Ну, ты понимаешь! Сама! Именно сама! Прочитала статью о нашем фестивале и разыскала меня. Она коллекционирует всех знаменитостей, весь, так сказать, бомонд.
— Поздравляю! — порадовался Леонидов, — теперь и ты бомонд!
— Да, уж! — проворчал Петров, — ты знаешь, сколько я потратил на костюм для этой чертовой тусовки? Больше, чем на свой фильм! Вот так! А иначе нельзя, иначе ты не в фокусе.
— Зачем, вообще, пошел туда? — засмеялся Леонидов.
— Ну, как зачем?… Затем! Там собираются все. Там решаются вопросы. Вот так… Пора выводить свой фильм в СВЕТ… Ну, сам понимаешь…
— Ну и как, нашел контакты? — спросил Леонидов. Петров что-то говорил ему, невнятно рассказывал о каких-то людях, светских львах, об их пантерах и кошках, о родственниках и внучатых племянниках, потом у него сорвалось:
— Да пошли они все! Ничего, прорвемся! Все будет нормально. Главное фильм, а он готов — дело за малым. Буду ходить по киностудиям и каналам, буду проталкивать. Только, зря покупал эту тряпку. Ты знаешь, сколько стоит один такой костюм от какого-то… Медильяне? — возмущенно воскликнул он и назвал его стоимость, — теперь висит в шкафу. Занимает целую вешалку, целый шкаф. Видите ли, рядом с ним никто висеть не должен. Один он такой! — и Петров выругался. И тут Леонидов вспомнил о таком же костюме-негодяе-нарциссе, который уже почти год занимал место в его шкафу. Он выкинул оттуда все его любимые куртки и теперь одиноко пылился на вешалке.
Они поговорили еще какое-то время, и он повесил трубку — язык не повернулся спросить у друга взаймы. Да и не было у него сейчас этих денег. Потом набрал номер еще одного старого друга. Еще одного друга, с которым часто общался в те времена, когда занимался бизнесом. Как хорошо иметь много друзей, — подумал он.
— Привет, старик, как дела, как бизнес? — с радостью отозвался тот. Он не коверкал слова “бизнес” и с уважением относился к этому понятию. Наверное, поэтому имел в свои годы довольно приличное состояние, виллу на Кипре, шикарную машину и такую же молодую жену… уже третью. Они поговорили, вспоминая молодые годы, старые давние времена. (Когда-то они вместе прошли через бедность, голодное студенчество, а денег хватало лишь на чашечку кофе и пачку сигарет).
— Извини, старик, нет! — четко произнес тот в ответ на его просьбу, узнав о его делах.
— И не проси, денег в долг я не даю, — подумав немного, добавил: — Тем более, друзьям.
— Почему? — вырвалось у Леонидова. Он знал, что его просьба не обременительна для него, и поэтому был удивлен.
— Почему именно друзья попали в такую немилость? — засмеялся он. Но его старый друг серьезно продолжил:
— Потому что самое главное, что есть у людей, это дружба, — ответил тот.
— Мы меняем бизнес, продаем и покупаем дома, квартиры, яхты, меняем жен, любовниц. Но единственное, что остается на всю жизнь — это старые друзья. Это и есть самое ценное!
— И поэтому ты не даешь в долг друзьям? — не понял он.
— Совершенно верно, — ответил тот. — Деньги как ничто другое портят дружбу, отравляют жизнь, любовь, даже отношение к нам наших детей. Ты никогда не задумывался, почему я, имея массу старых друзей и приятелей, всегда делал свое дело сам? Потому что не хотел портить отношения с близкими мне людьми. Такова жизнь, старик. Стоит мне дать тебе денег взаймы, мы вступим с тобой в особого рода отношения! А нам это нужно? Нам это совсем не нужно. Да будь они прокляты эти деньги, которые лишат меня друга. Да плевать я на них хотел! Самое ничтожное, что есть на свете — это деньги, и не стоит ими ломать нормальные отношения между нами. Так что, не проси. Не хочу, чтобы ты зависел от меня. Не хочу косо на тебя смотреть, когда ты мне их не вернешь. Главное дружба! Мы же одна компания! Ближе нас по жизни никого и не осталось! А ты говоришь деньги. Да, пропади они пропадом! Нет, старик, не проси. Я хочу сохранить то настоящее, что было между нами и есть. Это я тебе как настоящий друг говорю! Проси чего хочешь, последнюю рубашку сниму ради тебя, но денег не дам… Ну, ты понимаешь меня, — устало закончил он.
— Да-да, понимаю, — ответил Леонидов. Они дружески попрощались, и он повесил трубку. Он сидел за столом и смотрел куда-то вдаль не в силах сфокусировать свой взгляд и сосредоточиться. Думал, что сошел с ума. Он ничего НЕ ПОНЯЛ!
Потом вынул из кармана последнюю мелочь и, разложив ее на столе, пересчитал. Когда в последний раз он делал это, сколько лет назад? Он не помнил! Сидел так, долго смотрел на эти монетки, потом на горы своих книг, подпиравших потолок, и снова на них. Сидел, почему-то улыбался, получая от этого странное удовольствие. Когда еще такое случится? Такое нужно запомнить! Всегда, когда съезжаешь на санках с горы и попадаешь в самый низ, оборачиваешься и обязательно смотришь туда, откуда только что съехал. Смотришь и ощущаешь точку низшего падения. И только потом, оттолкнувшись от нее, снова взбираешься на гору или ищешь новую высоту…

День начался для него холодным зимним утром. Он рано вышел на улицу и теперь смотрел по сторонам. Он не знал, что будет делать, куда пойдет, в руках его был пакет, в котором лежали его книги, много книг. Он достал их, сняв с высоких пыльных этажей, и теперь вместе с ними готов был совершить свой маршрут. Только пока не знал, куда. Люди проходили мимо, торопясь по своим делам, спешили на работу, собирая пробки на дорогах, очереди на остановках к маршруткам и автобусам, а он все стоял и смотрел.
— Черт возьми, ну неужели он не может просто продать несколько книг и заработать эти несчастные деньги? Вот они, эти люди, они рядом, просто подойди и предложи им свое детище, свой товар! И не нужны никакие издательства, книготорговые компании, посредники и магазины. Ты написал их, это было нелегко, но ты писал их этим людям, и сейчас они рядом, прямо перед тобой! Сделай этот шаг — ты заслужил этого! Это же так просто! — уговаривал он себя.
Он сел в какой-то автобус, доехал до метро, потом спустился в подземку. По вагону шел какой-то калека, неся в руках пакет. Он невнятно тянул свои жалобные слова о какой-то операции, о том, что не хватает денег на лечение. Люди доставали мелочь и протягивали ему. Калека вышел из вагона. Леонидов почему-то двинулся за ним и увидел, как тот, отойдя пару шагов от дверей лихо перебегая сквозь толпу людей энергично расталкивая их руками, заскочил в следующий вагон, там снова согнувшись, достал свой пакет и уже трогательно произносил свой заученный текст. А люди снова доставали какую-то мелочь, отдавая ему…
Так он проехал несколько остановок, все не решаясь подойти к кому-то. Потом его вынесло массой народа на перрон и потащило, поволокло по длинному залу, и он, не сопротивляясь, поплыл в этой плотной утренней толчее. Он был рад находиться рядом с людьми, он привыкал к ним, все еще не решаясь с кем-то заговорить. Да и не до него сейчас было этим людям. Ноги его привели в просторный зал пригородных касс. Очереди людей за билетами, очереди электричек за людьми. Очереди, очереди… Серые спины, не проснувшиеся лица. Но было как-то тепло в этой толпе. Эти люди своей серой массой согревали друг друга, не давали замерзнуть, не давали сбиться с этого утреннего пути, и были рядом друг с другом. У высокой стены вокзала топталась, переминаясь с ноги на ногу, какая-то старушка. Она держала в руках пучки укропа и еще какой-то зелени, выращенной в своем домашнем парничке. Стояла и продавала это, озираясь по сторонам. Рядом находился рынок, но туда ей путь был заказан — а оно и понятно, откуда у нее столько денег, чтобы заплатить за место на нем. Там теперь торговали люди, которые даже не знали, как выращивается этот укроп, впрочем, как и все остальное. И поэтому она стояла здесь, переминаясь с ноги на ногу и, озираясь по сторонам, боясь, что ее прогонят. Но пока не прогнали — стояла и продавала. Наконец он увидел вокзал, а тот словно, приглашал его зайти и по железной колее отправиться в неведомое путешествие. И только стук колес по рельсам…
— Электричка, почему бы и нет, — подумал он. Так он оказался в вагоне. Люди расселись, и поезд двинулся с места.
И тут началось! Из тамбура появлялись самые обыкновенные мужчины и женщины, парни и девушки, молодые и старые с какими-то мешками и рюкзаками. Они заходили по одному в вагон, энергично предлагая свой товар: расписания поездов и мини-массажеры, диски с кинофильмами и журналы, мороженое и бутерброды, ножницы и расчески. Какой-то мужчина, сев на свой маленький табурет и вынув из футляра гармонь, заиграл. Закончив свое вагонное произведение, он с пакетом прошелся по вагону, получив пригоршню монет за свое искусство. И тогда Леонидов понял, что попал в место, которое искал. И еще подумал, что все это ему что-то напоминает. Что-то очень знакомое, когда-то нечто подобное он уже видел, только не помнил, где, и было это очень давно. Как только гармонист перешел в тамбур, из дверей показался следующий продавец, потом еще один и еще. Они шли в строгой очередности, по какой-то договоренности, не мешая друг другу и не пересекаясь. Они делали свое дело хорошо, уверенно продавая свои маленькие вещи, и тогда Леонидов тоже перешел в тамбур. Теперь он стоял среди этих коробейников и следил за ними. А они один за другим продолжали заходить в вагон…
— Что же это ему напоминает? — снова подумал он. — Очень знакомое. Он точно где-то уже видел это…
— Не тормози, — неожиданно услышал над своим ухом чей-то голос.
— Не понял! — удивился он.
— Ну, ты идешь или как? — спросил его какой-то паренек с дюжиной варежек и перчаток в небольшой сумке. Те торчали оттуда, ожидая, когда же их продадут. Вернее, ждали людей, которых они согреют, и поэтому им было некогда.
— В первый раз что ли? — воскликнул парень, глядя на его пакет и, заметив нерешительность в его взгляде, произнес: — Новичок что ли? Давай, не боись! — засмеялся он. — Давай-давай, не тормози, а я за тобой.
И он легко подтолкнул коленом Леонидова в открытые двери тамбура прямо в вагон. Двери за ним закрылись, и он оказался один на один с публикой.
Он смутился и теперь растерянно смотрел на них, а они на него. Он держал в своих руках пакет с книгами, а они ждали от него — что же он там принес, что он им предложит? А он робко стоял и не мог вымолвить ни слова. И только одно слово застряло в его мозгах — то, которое только что мысленно произнес. Но он ничего не говорил! Он молчал! Он с самого утра никому ничего не сказал! Обернулся к дверям с желанием скрыться, сбежать, исчезнуть, раствориться в толпе и стать просто пассажиром, но вдруг остановился и замер.
— “ПУБЛИКА!!!” — осенило его. — Это самая настоящая публика!!! Вот откуда он все это помнил и знал, вот где видел ЭТО. Публика, которая сидит в театре, а он актер. Просто актер, который играет свою роль. Тамбур — это карманы за сценой, двери — кулисы, а вагон — самый настоящий зрительный зал, посередине которого находилась сцена!!!
И тут все встало на свои места. То чувство, такое знакомое, но давно забытое, то ощущение, когда ты снова и снова выходишь на сцену и делаешь это в сотый, в тысячный раз, а публика смотрит и ждет! Так чего же ты молчишь?
Все промелькнуло мгновенно в его голове. Он обернулся и неожиданно громким, уверенным голосом заговорил:
— Книги московского писателя, автора психологических романов, приключенческих новелл, романов-катастроф, романов-утопий. Все по сто рублей. Все по цене типографий. Вы получите истинное удовольствие от времени, проведенного с ними. Ваша дорога не покажется долгой, а день этот станет для вас добрым и принесет удачу. Эти истории не смогут оставить вас равнодушными…
Он долго говорил что-то, неся какую-то ерунду, околесицу, но чувствовал себя, как дома, как на сцене. А сцена и была когда-то его родным домом многие годы. Теперь ему не нужно было вдохновения. Все те годы, которые он, затаившись, провел в скучном офисе своей фирмы, пытаясь забыть, зачем родился, зачем столько лет учился, ставил спектакли и играл — это чувство невысказанности восстало в его памяти и теперь толкало на новую для него сцену. Он снова был перед своими зрителями, он играл, импровизировал. Он рассказывал им короткие эпизоды из книг, готов был сыграть эти роли, посеять интригу, заинтересовать. Ведь за право быть услышанным нужно бороться, нужно платить. Говорят, актер (настоящий актер) во время спектакля теряет столько же энергии, сколько летчик-испытатель при полете, сколько сил теряет пловец на длинной холодной воде. Но сил этих не жалко, потому что к финалу ты сумеешь сказать то, что должен был, что хотел сказать, поделиться, отдать. И поэтому сил этих совсем не жалко. А в награду только просветленные глаза зрителей в зрительном зале — а значит, оно того стоило…
— Дай какой-нибудь детективчик, — пропустил он мимо ушей чью-то фразу, продолжая свой трепетный монолог.
— Стой, куда пошел, дай книжку-то посмотреть какую-нибудь!
Тут он остановился, сначала не понял, потом уставился на незнакомого парня. Тот сидел, отпивая из металлической банки пиво, и смотрел на него.
— Что молчишь, книжку дашь или как?
Тут он понял. Удивился. Остановился. Свет прожекторов не слепил глаза, а зритель почему-то с ним разговаривал, вклиниваясь в его спектакль!… Здесь такие правила игры! — понял он. Здесь нет четвертой стены, нет рампы. Просто ты один на один со своим зрителем! Как все изменилось. Другие правила игры, другой жанр!
— Детектива нет, — произнес он, глядя на парня, — вот, возьми это, тебе понравится, — сказал он.
— Не-е-е, — протянул тот, — стольник за детектив отдал бы, а так…
И он с сомнением посмотрел на книгу в его руках. — А кто такой Леонидов? — спросил он. Тут Леонидов неожиданно для себя произнес: — А не надо никакого стольника, просто бери и читай, а понравится, в следующий раз заплатишь… Как-нибудь потом, не сейчас, или вообще ничего не надо. На, читай!
— Чо! Серьезно что ли? — удивился тот и подозрительно уставился на Леонидова.
— Бери, бери, — сказал он, — не стесняйся.
— Без дураков???… А можно я две возьму, — загорелись глаза паренька.
— Бери все четыре, — сказал Леонидов.
Тот выхватил из его рук четыре бесплатные книги, отставил своё пиво и, забыв даже сказать спасибо, уткнулся в одну из них. Леонидов шел еще какое-то время по вагону, продолжая свой монолог, потом у самого тамбура обернулся и снова посмотрел на парня. Тот сидел и неотрывно, строка за строкой, читал его книгу, прижимая к себе остальные. Банка пива стояла в стороне, он забыл он ней и теперь сосредоточенно читал. Так Леонидов впервые в своей жизни увидел, как его читают. Как, не отрываясь, перелистывают страницы его книги! Это было непередаваемое чувство! Он не расскажет об этом Гале, даже Петрову не расскажет, но не забудет этого никогда!

— Ну, и что ты здесь делаешь? — услышал он голос какого-то человека рядом с собой. Тот прижал его в тамбуре к стене вагона, где больше никого не было, и дышал легким утренним перегаром.
— Ты чего делаешь на моей территории? — продолжил он. — Нехорошо!
Леонидов стоял, с интересом рассматривая его.
— Ну, чего молчишь, давай башляй, просто так что ли?
— Это не территория, а поезд, ты контролер что ли? — возразил Леонидов спокойно.
— Это мой поезд! — тверже ответил человек. — И разрешения здесь спрашивают у меня, ты понял?
Леонидов мигом оценил весовую категорию противника. Ему ничего не стоило пнуть того, и молодой парень мигом растворился бы в этом вагоне, не задавая больше своих вопросов. Но он произнес: — Рад познакомиться с человеком, у которого есть целый поезд.
Он прекрасно знал все правила так называемой торговли. А правила были просты — пнешь этого, через минуту придут еще пятеро таких же молодых, с таким же легким перегаром.
— Не надо шутить со мной, — произнес парень, — что там у тебя?
Он вынул из пакета Леонидова книги и разочарованно произнес: — Книги? — потом с жалостью посмотрел на него. — Ну, и по чем толкаешь?
— По сто рублей.
— По сто, — задумался хозяин поезда. — Ладно, давай пятьсот в день, а там посмотрим.
У Леонидова не было таких денег, у него оставалось только немного на проезд и все. Парень видимо понял это. Пауза затянулась.
— Что же ты без взноса пришел на точку? Новичок, что ли? А чем будешь аренду платить?
Потом сжалился: — Ладно, — сказал он, — давай товаром, только в следующий раз плати аккуратно. У меня порядок должен быть.
Вынув без спроса пять книг из пакета Леонидова, он положил их в свою сумку. Потом добавил:
— У меня пять поездов.
Он дал Леонидову расписание и пометил там свои поезда.
— Летаем по этому времени, не перепутай.
— Летаем? — переспросил Леонидов.
— Ну! — коротко ответил тот. — От летучих архаровцев прикрою. Платить будешь с утра.
Потом на прощанье добавил еще: — Давай, иди работай, чего стоишь?… Книги!… Смешно! — и, бормоча эти слова, исчез.
Леонидов пересчитал оставшиеся книги и пошел дальше по вагонам. Ему не удалось продать сегодня ни одной книги, спрашивали почему-то одни детективы, а детективы он не писал. Как-то раз он услышал, что одна писательница написала и издала за один год 154 детектива. Почему-то запомнил эту цифру и этот потрясающий факт. Получается, что писала она по одному “роману” за два дня. А у него не было ни одного, и работал он месяцами. И почему он не писал детективы? Может, стоило написать один, только настоящий?
Он, уставший, но почему-то довольный, возвращался домой. Нераспроданный “товар” лежал в сумке, кошелек был пуст. Зато сегодня он впервые увидел, как человек открывал его книгу и читал, сегодня его приняли на работу, только платили не ему, а он сам — по 500 рублей в день. И работал он снова в театре, который называли точкой, работал на сцене, которая находилась в летающих поездах, где сидели его зрители-пассажиры, а поездов таких было пять! Головокружительная карьера — и все это за один день!

— 28–

Клейзмер шел по улицам родного города, глядя по сторонам. Он любовался им, смотрел с восторгом на людей, на птиц, смотрел на дома, покрытые белым снегом, разглядывая все это словно впервые, словно пробудившись от долгого сна. Раньше все его внимание занимало нечто другое, то, что помещалось в памяти компьютера, на страницах исписанных бумаг, в формулах, в его голове, воображении. Но, теперь… Ему безумно интересны были эти люди. Он многие годы не видел их, не замечал, просто не смотрел в их сторону, заглядывая куда-то вглубь себя, и бился в пределах неуемной фантазии. Он рассчитывал мир, который находился в его воображении. Поняв его, доказал, и теперь, осознав, как он прекрасен, хотел рассмотреть его поближе. В его руках был футляр со скрипкой, и он, как странник, гость из далекой страны или планеты, путешествовал по родному-чужому городу, рассматривая его, словно ребенок, радуясь каждому случайному прохожему. Сейчас он привыкал к этим людям и городу, который не видел очень давно. А над головой было высокое небо, сияло яркое зимнее солнце, а там дальше… Он знал об этом, он чувствовал, видел! Оставалось только рассказать кому-то еще. Всем! И глаза откроются. А поэтому он шел и улыбался.
На Невском, припорошенном снегом, сновала совсем не праздная толпа, люди спешили по своим делам, и только Казанский Собор спокойно стоял в самом центре и никуда не торопился. И он тоже не торопился. Достал свой инструмент, встав на ступенях перед Собором, и задумался. Он очень хотел взять смычок и начать играть, он был готов к этому, но что-то мешало. Он никогда не был публичным человеком и не выступал на улицах, на площадях, лишь перед аудиторией. А теперь… Теперь замер, растерялся и смотрел по сторонам. Разве он сможет? Но, он должен! Он хотел этого! Он всю свою жизнь готовился, а теперь стоит и переминается с одной замерзшей ноги на другую, и скрипка безвольно повисла в руке. И тут Клейзмер подумал, что все эти люди и ступени, на которых он стоял, и эта небольшая площадь что-то ему напоминали. Что-то очень и очень знакомое. Когда-то он видел нечто подобное. Где видел? Когда?…
Какой-то молодой человек, с интересом посмотрев на него, остановился поодаль, ожидая. Клейзмер уставился на него, а парень на Клейзмера. Так какое-то время они разглядывали друг друга.
Ну, чего же ты ждешь? Играй! Говори! Ведь ты хотел, ты столько к этому готовился! — подумал он.
— Ну, что, — сказал парень, — сыграешь или как? Давай, не тормози!
Клейзмер стоял на невысоком возвышении-ступенях, смотрел на парня и еще каких-то зевак, которые до этого любовались Собором (наверное, туристы), а теперь с интересом уставились на него. И тут он прозрел! Он видел это когда-то, и раньше делал это много раз! Просто, ступени — это кафедра, люди внизу — его публика, а площадь — аудитория, которая собрала их для встречи с ним. Это же лекция, которых в своей жизни он прочитал сотни, тысячи. И делал это и в своем городе и даже в других странах. Только математика теперь — его скрипка, а музыка — высшая математика, и теперь он будет преподавать ее с этих ступеней!
Он заиграл! Он выхватил смычок, как указку…. Нет! Как оружие… Снова нет!!! Как волшебную палочку и трепетно прикоснулся к инструменту, а люди вздохнули в недоумении и восторге.
Клейзмер водил смычком по струнам, и небо поднималось на какую-то немыслимую высоту, солнце светило ярче, превращаясь в огромную звезду, которая согревала город своими горячими лучами, а за ней… Вселенная освещалась призрачным свечением. Кто сказал, что космос черен и мертв? Просто наши глаза так устроены — нам не дано увидеть этого! Не дано понять! Теперь самые отдаленные уголки галактики стали видны, они, раскрываясь перед глазами людей, ясной картой мироздания разворачивались перед ними. Темные черные пятна превращались в уютные уголки вселенной и звали, приглашали, открывая тайны, дарили какую-то мудрость и знания, неведомые доселе. И на карте этой теперь все было в истинном ясном свете. Время застыло, все замерло в ожидании чего-то. Не стало бесконечности. Мир свернулся, замкнулся, стал понятным и ясным, как сказочный домик, где уживаются человек и природа, мечта и явь. Только все стало каким-то другим, незнакомым и нереальным. И эта картинка теперь притягивала внимание людей.
— Эй, прекрати хулиганить, — неожиданно услышал он чьи-то слова. Два милиционера стояли неподалеку, наблюдая за беспорядком на вверенном им участке. Они уже в третий раз повторяли эту фразу, почему-то не решаясь остановить странного человека и увести его отсюда, призвать к порядку, проверить документы, в конце-концов! Наверное, люди, увлеченно слушавшие его, мешали им это сделать. И они пока не трогали этого бородатого, заросшего музыканта, с длинными, как у цыгана, волосами, с безумным взглядом, в нелепой шапочке и стареньком холодном пальто. Не решались, а он все играл и играл. Один из них когда-то в детстве, видимо, по недомыслию и ошибке своих родителей, ходил в музыкальную школу, пока не бросил. Целых три года ходил. Он помнил те уроки, он знал, что такое музыка, но эта! Эта была совсем не музыка, это был непорядок! Непорядок на его участке! И уже становилось от этих звуков не по себе. Какое-то волнение передавалось и толпе зевак и ему тоже, а в голову лезли странные мысли. Непонятные мысли! Порой становилось страшно от такого непонимания, неуютно и непривычно. Словно сейчас должно было произойти нечто ужасное… или необычное, во всяком случае, непонятное! И пора было все это остановить! Прекратить!
— Прекратить сейчас же хулиганство! — закричал он.
Тут Клейзмер остановился и удивленно посмотрел на него, потом по сторонам и неожиданно произнес:
— Почему посторонние в аудитории! Выведите, пожалуйста, их отсюда! Они мешают работать!
— Что!? — пошел на него блюститель порядка. Теперь он, больше не раздумывал ни о чем, зная, что нужно делать. А дело свое он знал хорошо…
Небо упало с высоты, накрыв холодный город, солнце спряталось за темную тучу, и пошел снег. Галактика потухла, оставив лишь черные, темные уголки загадочной бесконечности, впрочем, туда уже никто и не смотрел. Она стала такой, какой была всегда, все те прошлые тысячелетия, забытая и не интересная, какой ее и знали люди. Она трепетно ждала своего часа, но час этот еще не наступил…
Они отвели хулигана в сторону, чтобы люди из толпы зевак не мешали, и приступили к допросу. Впрочем, все уже разошлись, и сейчас они не интересовали никого.
— Тебе кто разрешил хулиганить на площади?
Хулиган молчал, и он продолжил:
— Я тебя спрашиваю, ты зачем беспорядки устраиваешь на центральной улице города? Это правительственная трасса. Голова у тебя есть?
Голова была покрыта старенькой вязаной шапочкой, и оттуда во все стороны торчали черные волосы. Взгляд исподлобья, из-под этой шапочки, был горящий, безумный.
— Псих, что ли? — сказал первый второму.
— Накурился, — ответил второй. — Так, ты будешь отвечать? — снова спросил он. Больше всего в этом человеке поражало то, что у его ног не было ни привычной тарелки для денег, ни шляпы. Он играл просто так! Бесплатно! Но такого быть не могло! Это непорядок! Такое просто невозможно! И ещё удивляло, что он совсем не боялся, не оправдывался и ничего не говорил. Он должен был бояться! Для этого они и находились здесь, а этот стоит, молчит и смотрит куда-то вдаль, и еще нагло улыбается!
— Что ты молчишь? — не выдержал первый. И тут человек в черной шапочке со скрипкой в руках неожиданно произнес фразу, от которой они оторопели:
— Я не даю интервью.
— Да ты еще издеваешься! — заорал первый, — в обезьянник захотел?
— Нет, нет. Я интервью не даю, — снова серьезно повторил черный человек.
Они какое-то время недоуменно смотрели на него, на скрипку в его руках, на его бороду. Он не был похож на преступника, на террориста или кого-то еще. Просто, какой-то странный человек. Каких не бывает! Удивительный человек!
— Ладно, — ответил второй, — к черту его — с психом связываться, только время терять.
— Вали отсюда, и чтобы я тебя больше не видел, — добавил первый. Псих, не долго думая, отвернулся и припустил по улице, а они стояли и, молча, смотрели ему вслед. Потом тот остановился в сотне метров, встал на какую-то приступочку и… снова заиграл!
— Ах, ты так? — зашелся первый, — ну, я тебе покажу!!! — и побежал к психу. Тот, завидев его, соскочил со своего места и снова помчался по улице. Останавливаясь, играл и снова бежал. Так продолжалось довольно долго. Этот чертов сумасшедший быстро бегал! Очень быстро! Иногда казалось, что он за секунды преодолевает десятки, сотни метров, и поймать его было невозможно. Наконец, он исчез между домами, там, где была не их территория, и эти двое отстали…
А он действительно быстро бегал. За мгновения мог перескочить через улицы и площади, перешагнуть через высокие дома, через Собор! Он летел, почувствовав в себе невероятную силу, которая звала за собой, тащила по городу, оставалось только отдаться удивительному ощущению и покинуть этот мир навсегда, взлететь в небеса… Но он хотел играть этим людям! Поэтому площади превращались в концертные залы, а прохожие в публику, которая слушала его. Он не желал уходить в одиночество. Он слишком долго находился там. Только теперь понял это, и хотел оставаться с ними…
— Да, это же Клейзмер! Посмотрите, это тот самый математик, который отказался от миллиона! — закричал кто-то в толпе.
— Миллиона… миллиона, — вторила толпа, а какой-то изголодавшийся журналист уже щелкал затвором фотоаппарата.
— Господин, Клейзмер! А зачем вы играете на скрипке?
— Почему вы не бреете бороду?
Снова со всех сторон начали появляться стайки собачонок, которые, почуяв запах добычи, виляя хвостами, норовили вцепиться в полу его пальто.
— А почему вы не даете интервью?
— А почему вы не получили премию?
— Почему не стрижете ногтей?
— А где зимой вы собираете грибы?
Сразу же с двух сторон появились машины с милицией, люди в форме выскакивали из них, они умело рассеивали, расчленяли толпу, пробираясь к нему. Делали это молча, беззлобно, привычно. Уже почти добрались, почти завели его в свой воронок, оставалось совсем немного! Чуть-чуть! Всего несколько шагов, и этот человек прекратит свой несанкционированный концерт — этот безобразный митинг.
— Да это же гениальный пиар! — вдруг закричал какой-то журналист. — Как Сальвадор Дали! Тот ездил по Парижу на козе, а над Нью-Йорком летал на самолете, разбрасывая рекламные листовки. Это ГЕНИЙ пиара, не трогайте его! Он достоин миллионов!!! Миллиардов!!!
А толпа людей, еще недавних его слушателей, его публика, теперь забыв о той дурацкой музыке, все повторяла эти слова: — Миллиард… Миллиард… Миллиард, — и с интересом смотрела на математика-сумасшедшего-скрипача, которого сейчас поведут в обезьянник, а оттуда он выйдет миллиардером! Теперь это было модным.

— 29 —

Несколько дней Леонидов не выходил из дома. Он сразу же после того, как нашел себе работу, устроил отпуск. Да и не на что ему было добираться туда. Денег не осталось даже на проезд. В кармане было пусто, в холодильнике жалкие остатки продуктов, а в соседней комнате уставшая от такой жизни жена. Но какое-то смутное предчувствие подсказывало ему, что все решится как-то само собой. Нет, он не пойдет к тому издателю и не понесет ему свои рукописи, пока не вернется в свой “бизнес”. Хотя совсем недавно, всего пару лет назад, он зарабатывал за один день столько, что можно было не на метро, а на самолете слетать в другую страну, там заказать шикарный ужин в ресторане, съесть его, а, вернувшись обратно, не заглядывать в пустой холодильник. А сейчас не было денег даже на метро и на электричку. Только вспоминал глаза паренька, который, забыв про свое пиво, читал его книгу.
— А может, плюнуть на все? — и посмотрел на гору книг, подпиравших потолок, — он не будет за деньги продавать свое умение писать, не превратит это дело в фабрику, как сегодня делают многие, почти все. Вернется в бизнес и все…
Он представил себе, как на долгие-долгие годы снова погрузится, ляжет на дно, не задумываясь ни о чем, будет смотреть только себе под ноги… Нет, все должно решиться как-то само собой! Он чувствовал это.
Галя вернулась из магазина и принесла много продуктов.
— Заняла денег? — спросил он ее.
— Можно сказать и так, — ответила она.
Он не понял и смотрел на нее выжидающе.
— У тебя заняла, Леонидов, добавив:
— Ты поройся в карманах своей одежды — это же Клондайк! У тебя миллион курток, и в каждой из них куча денег. На черный день делал сбережения?
Он действительно любил менять куртки — не костюмы, не галстуки, а именно куртки, которых у него было множество, а кошельков не любил и поэтому деньги всегда рассовывал по карманам.
— Это я только в одном шкафу посмотрела, поищи теперь в другом.
Он неуверенно подошел к шкафу и открыл дверцу. Сняв с вешалки две свои старые куртки, начал из карманов доставать деньги. Действительно, в те времена он не признавал мелочь и пользовался только купюрами крупного достоинства — их теперь и доставал. Тысячи и тысячи рублей! Когда-то он из дому не выходил без двадцати-тридцати тысяч в кармане. А теперь… Она посмотрела на него, и он прочитал ее взгляд. Это был взгляд в прошлое, когда они ни в чем не нуждались.
— А, может, вернуться туда, спокойно облокотиться на благополучие и не думать ни о чем? Сможет ли? Почему бы и нет? Только больше ничего не напишет… Но, почему? Неужели невозможно совмещать такие вещи!… Это все книга! Та самая книга — последняя! Она не дает ему покоя, не дает жить!!! Нет, пока не допишет ее, все будет так, как сейчас.
И еще вспомнил глаза этого парня в вагоне.
Он взял себе пятьсот рублей на оплату “точки”, сотню на проезд и много своих книг. Остальное отдал Гале (на какое-то время хватит), — он почему-то был уверен, что сегодня ему повезет. Билет в один конец. Так даже интереснее!
Быстро добрался до вокзала — места своей работы. Заметив старушку у высокой стены, зачем-то купил у нее пучок укропа, потом билет и вот уже знакомый вагон и знакомые лица коробейников. Они продолжали уверенно ходить по вагонам и продавать свой товар. Они упорно, привычно работали. Люди зарабатывали свои нехитрые деньги. Он встал в тамбуре, снова не решаясь войти в вагон. Стоял так и смотрел. Театр! Новая роль! Что же мешает? Он посмотрел на пакет с книгами. С каким бы удовольствием сейчас он прошел по вагону и просто подарил их этим людям. — Идиот! — подумал он, вспомнив глаза Гали, пустой холодильник и жалкие остатки денег.
— Привет, — окликнул его знакомый парнишка, которому он подарил книги. Он поздоровался, почему-то с волнением посмотрев на молодого человека. Это был его первый читатель. (Галя и Петров не считается. Они были близкими ему людьми. Они субъективны. А этот…) Парень уставился на него и смотрел как-то странно… И молчал. А Леонидов не решался спросить.
— Так это, оказывается, ты написал?… Писатель!
— Ну, я! — ответил Леонидов и выжидающе посмотрел на него.
— Знаешь, — продолжил тот, потом поправился, — знаете. А вы мне должны кучу денег! — произнес он.
— Не понял, — спросил Леонидов.
— Ты… Вы говорили мне, что книжка понравится? Ну, я только детективы читаю, а это…
— Что? — переспросил Леонидов.
— Короче, я прочитал вашу книжку.
— Ну?
— Что, ну? Читал долго. Книжка длинная. Я проехал свою остановку, въехал в чужую зону, так добрался до самой конечной остановки. Сидел как дурак и читал. Потом вошли контролеры и развели меня на тысячу рублей! Вот так!
— Ну, извини, — засмеялся Леонидов.
— Понимаешь, — в запале продолжил тот, — я читаю только детективы или фэнтези, короче, попсу разную, а тут… Я никогда раньше не проезжал своей остановки.
— Ты хочешь, чтобы я отдал тебе эту тысячу? — спросил Леонидов.
— Нет, — ответил он, — дело не в этом, я хотел спросить вас… А нет еще таких же книг? Ну… те я уже прочитал. Нет у вас чего-нибудь ещё, типа этих. Я бы заплатил… Только не сейчас — с получки отдам обязательно.
Леонидов с удивлением посмотрел на парня. Тот не шутил и говорил серьезно. Он не думал, что так можно выражать свое признание.
— Пишу одну, — ответил он. — Скоро закончу, дам тебе почитать, других пока нет.
— Жалко, — ответил парень, — да ты не заморачивайся, про штраф — это я так, в шутку. Просто, классно!… Чтобы отшибало мозги — такое бывает только с девчонкой или за бутылкой, а тут… Совсем по-другому. Короче, пиши, писатель. Будет готово, дашь прочитать, договорились?
— Только деньги на следующий штраф приготовь, — засмеялся Леонидов.
Парень ушел, а он стоял в тамбуре, смотрел в окно и думал. Яркий лучик солнца ворвался сюда, осветив его задумчивое лицо, пакет с книгами и людей, которые со своими мешками и рюкзаками проходили мимо. Этому солнцу со своей высоты было интересно смотреть на человека, который вел себя как-то по-другому, иначе, нежели остальные, прочие в этом вагоне, в поезде, в этом городе, в этой жизни. А Леонидов все стоял и смотрел в окно. Мимо пролетали деревья и дорожные столбы, полустанки и люди, стоящие на платформах, пролетали городки и поселки, и только солнце было постоянно, висело на своей высоте и никуда не исчезало, оно светило и согревало его, и время тоже замерло и не торопилось.
— Летаем, — подумал Леонидов, глядя в окно. — Вот почему — “Летаем”! Иначе и не назовешь.
— Ты куда пропал? — очнулся он от знакомого голоса. Рядом стоял хозяин поезда…, пяти поездов, дышал утренним перегаром и смотрел на него.
— А, это ты? — с сожалением оторвался от своего созерцания Леонидов и полез в карман за деньгами — платой за “точку”.
— Прогуливаешь! — сказал тот и засмеялся. — Я тебя несколько дней искал, думал, что соскочил с моих поездов.
— На, держи, — Леонидов, вынув пятьсот рублей, протянул ему, — как договаривались.
— Не совсем так, — ответил ему этот человек, глядя на деньги, — условия изменились.
— Но, у меня нет больше, мы же договорились, какого черта? — возмутился Леонидов.
— Ты меня не понял, — сказал тот, тоже достав из кармана пятьсот рублей, протянул их Леонидову.
— Не понял? — сказал удивленный Леонидов.
— Почему не сказал, что книги твои? — спросил хозяин поездов.
— А что говорить? — ответил он.
— Короче, возвращаю твои деньги, — сказал тот и добавил: — Будешь работать бесплатно, считай, что ты мой гость.
— Да, ну, спасибо, — протянул, удивившись Леонидов, — а зачем деньгами, просто, вернул бы книги и все.
— Нет, книги не верну, — ответил парень, книги я взял себе… Купил у тебя. Четыре штуки, а пятую продал. Так что, держи, — и он сунул в его руки деньги. Леонидов стоял ошарашенный. Он не знал, что сказать. А хозяин поездов, (пяти поездов!), достав из своей сумки одну из его книг, произнес: — Оставь мне это…, типа…, ну, как это называется, — и протянул ему ручку.
— Автограф? — удивился Леонидов.
— Ну, типа того, — сказал парень.
Леонидов покраснел, быстро черкнул на первой странице своей подписью, вернув книгу назад.
— А больше почитать нечего? — спросил он.
— Нет, пока пишу, — ответил Леонидов.
— Ну, допишешь, дай почитать, — сказал тот, пожал на прощанье руку и собрался идти дальше. — Расписание не потеряй, летаем строго по этому времени. Давай, писатель! Бывай! Пиши! Рад был познакомиться.
И он исчез в глубине вагона. А Леонидов долго стоял, рассматривая эту купюру, которая сверкала в руке в свете яркого солнца. Когда-то он зарабатывал пачки таких же денег, а тут стоял, и не мог оторвать своего взгляда от этой бумажки.
— Таких денег? — подумал он, — нет, таких он не зарабатывал никогда. Это был первый гонорар за его книги.

— 30 —

Клейзмер снова отправился на встречу со своим городом. Он шел к его улицам и площадям, гранитной набережной замерзшей Невы к людям, живущим там. Вчера ему не составило труда унести ноги от целой армии блюстителей порядка. Ему это ничего не стоило. Сейчас он был способен на многое, на все! Вот только не знал, с какой стороны подступиться, подойти к тем людям, чтобы ему не мешали. Он “завелся” (как иногда говорят), и теперь путь у него был один — из этой надоевшей квартиры в город. Он снова шел по его улицам, легко, с удовольствием преодолевая километры пути, озираясь по сторонам. А в руках его был старенький музыкальный инструмент, скрипка, которой вчера так и не дали доиграть до конца, и теперь он шел, оглядываясь и улыбаясь…
В каком-то дворике увидел толпу ребятни, играющей в войну. Они построили из снега две высокие горки и, прячась за ними, расстреливали друг друга твердыми снежками. Он остановился, постоял, посмотрел на них, вынул свой инструмент и заиграл. Дети сначала не поняли, потом прислушались и замерли. Остановив эту веселую игру — свою бессмысленную войну, смотрели на него, стояли и слушали, внимая звукам. А высокий человек с черной развевающейся бородой на холодном ветру, все продолжал играть, выводя ноты, словно таинственные символы на снегу. Он чертил в этом морозном воздухе неизвестные формулы, которые не требовали доказательств. Просто играл, и музыка уже заполняла собой весь темный двор-колодец, зажатый со всех сторон серыми бетонными домами. Пространство становилось больше, музыка громче. Дома раздвигались, и уже огромная площадь была под его ногами, а посреди нее стояла толпа детворы и заворожено слушала его музыку. Музыку без мелодии, без нот, и только звуки будили в этих маленьких детских сердцах что-то неведомое ранее…
Вдруг смычок выпал из его руки и, словно острый кинжал, воткнулся в высокий сугроб, а человек схватился за свое лицо, залепленное мокрым снегом. Он не успел отряхнуться, а в него уже летели десятки, сотни снежков, они больно колотили по голове, по всему телу, попадали в скрипку, которую тот пытался удержать, но, все было тщетно. Ребятня с диким восторгом продолжала свою войну. У нее появился удивительный противник, высокий, бородатый, с длинными волосами — прекрасная мишень! Его не защищала никакая стена, и они смело шли в атаку.
— Ни фига себе!!! — воскликнул какой-то парнишка, который и начал эту войну. И теперь все эти маленькие люди смотрели куда-то наверх. А на крыше одного из домов стоял черный бородатый человек, продолжая играть на скрипке.
— Давай! Стреляй в него! — опомнился мальчик, — наверх, на крышу!!!
Детвора забежала в какой-то подъезд, а снизу остались самые меткие стрелки, продолжая вести свой прицельный огонь.
— Бей его! Выше! Еще выше!!! — корректировал расстрел парнишка. Тут один белый тяжелый снаряд попал в какое-то окошко, и звон разбитого стекла возвестил о конце игры. Дети разбежались кто куда, и только этот человек остался один там, наверху, и растерянно смотрел вниз. Потом и он исчез…

Репортаж с места событий.
Мы ведем наш прямой репортаж с Центральной площади города. Какой-то человек, забравшись на крышу здания Эрмитажа, стоит там и играет на скрипке. Как он смог туда попасть, остается загадкой. Здание музея прекрасно охраняется, и попасть туда, минуя сотрудников милиции, невозможно. Тем более, что все люки, ведущие на крышу, закрыты. На площади собираются толпы людей. Они смотрят на этого странного человека и ничего не понимают. И мы тоже пока не имеем какой-нибудь дополнительной информации… Давайте увеличим картинку… Сейчас мы видим, что это высокий человек в черном пальто, у него длинные волосы и борода. Он старательно выводит какие-то ноты смычком. Эта музыка… Впрочем, сейчас не важно, что это за музыка, поражает сам факт его пребывания там. И еще удивляет поразительное сходство этого человека со всем известным ученым, математиком, который не так давно отказался от своего миллиона. Взгляните на него. Мы даем картинку его фотографии — просто одно лицо! Мы ничего не хотим сказать, но это сходство может заметить каждый. Впрочем, повторяю, пока мы ничего не хотим сказать. Хотя известны некоторые чудачества этого человека. Он не взял огромные деньги — премию, присужденную ему, он любит не только математику, но и музыку. Он собирает грибы и носит длинные волосы. Он никогда не бреется. Впрочем, пока мы не готовы что-то добавить к этому комментарию, но сходство поразительное…
Мы видим, как на площадь продолжают стекаться люди. Уже сотни, может быть, даже тысячи…

Из милицейского протокола.
По нашему заданию на квартиру Г. Клейзмера был отправлен наряд для выявления его личности и местонахождения. В дверь долго звонили. Открыл заспанный человек, похожий на математика Клейзмера. Впрочем, скорее всего, это и был Клейзмер — кому же еще находиться в квартире Клейзмера с внешностью Клейзмера, как не самому Клейзмеру? Человек, похожий на Клейзмера, на вопрос — вы ли Клейзмер, ответил странной фразой и попытался закрыть дверь, но в результате следственных действий дверь осталась открытой, и допрос был продолжен. На все требования, а именно:
1. Предъявите ваши документы.
2. Что вы сейчас делаете на крыше Эрмитажа?
3. Зачем вы там играете на скрипке?
4. Почему вы находитесь дома, когда в данный момент вы должны находиться на крыше Эрмитажа.
— и так далее, подозреваемый Клейзмер отвечал одной и той же непонятной фразой: — “Я не даю интервью”.
Добиться от него других показаний было невозможно, из чего следует вывод, что Клейзмер на крыше Эрмитажа не Клейзмер, а совсем другой хулиган. На просьбу подписать протокол он ответил уклончиво, сказав, что не дает автографы, тем самым отказался от помощи следствию. Отсюда делаем вывод, что это и был настоящий Клейзмер. А на крыше Эрмитажа Клейзмер, но совсем другой.

Репортаж с места событий.
Мы продолжаем вести наш репортаж о человеке на крыше Эрмитажа. Вот, с двух сторон начали появляться бойцы спецподразделения по борьбе с хулиганами на крышах. Это элитный батальон, и сейчас мы посмотрим, как эти ребята будут работать. Зрителям нашего канала представляется уникальная возможность наблюдать за ними в прямом эфире. Мы видим, как они, оставаясь почти невидимыми, подходят к человеку, похожему на Клейзмера. Все ближе… Они, по-видимому, решили взять его с поличным в тот момент, когда он продолжает играть, чтобы в буквальном смысле поймать Клейзмера за руку… Так, одну секунду… Мне только что сообщили наши сотрудники, имеющие прямой выход на милицию, что Клейзмер на крыше,… так,… не очень хорошо слышно… Клейзмер на крыше — это другой Клейзмер?… Другой Клейзмер!… Да-да, я все поняла, Клейзмер, но другой… Стоп… А мы ничего и не говорили… Мы только предполагали, ссылаясь на внешнее сходство…
Бойцы из элитного отряда уже подходят вплотную, уже окружают его! Сейчас… Это невероятно… Клейзмер… Простите, человек, похожий на него, исчезает на наших глазах. Мы с вами видели это в прямом эфире! Это потрясающее зрелище — был человек, математик…, простите, скрипач, и его больше нет… А посмотрите направо! На колокольне Казанского Собора возник точно такой же человек! С такой же бородой и скрипкой! Он тоже играет! Это удивительно!!!

Настоятель Собора, услышав какие-то странные звуки наверху, кинулся туда. Это было удивительно и непонятно. Но он ясно слышал, что кто-то там играл на скрипке. Он спешно для своих немолодых лет взобрался по лестнице и действительно увидел возмутительное зрелище. Прямо на колокольне, в святая святых его Собора, стоял какой-то заросший бородатый человек и бесстыже играл на скрипке.
— А ну-ка, кыш отсюда, нечистая сила. А ну-ка, вон отсюда, безобразник. Надо же, место нашел. Изыди!!! Вон!!!
Он оттер взмокший лоб и округлившимися глазами посмотрел на пустое место… и на крест в своих руках. — Вот что делает Крест! — перекрестился он. — Вот что делает истинная Вера!
Дьявольское наваждение исчезло с глаз его, и только крики людей внизу на площади…

Из милицейского протокола.
Операция по пресечению действий опасного хулигана на крыше под названием “Клейзмер” зашла в тупик. Преступник теперь свободно разгуливает по крышам города. Стоит бойцам отряда подняться, чтобы обезвредить его, он исчезает и тут же появляется на соседней крыше. Так продолжается уже несколько часов. Было принято решение по преступнику открыть огонь резиновыми пулями, бойцам выданы винтовки для ведения точного прицельного огня. Операция продолжается. Операция носит такое название, поскольку получила его до момента опознания настоящего Клейзмера. А поэтому менять его уже не будем, чтобы не возникло путаницы.

Репортаж с места событий.
Наши камеры установлены по всему городу. Человек, хулиганящий на крышах, продолжает вводить в заблуждение отряд бойцов спецотряда. Они получили винтовки, и теперь снайперы замерли в ожидании приказа. Толпы людей на улицах, невзирая на опасность попасть под случайную шальную пулю, продолжают стоять внизу. Мы готовы к продолжению репортажа, мы ждем приказа. Кажется, он получен!… Бойцы стреляют!… Это настоящее чудо! Как только прозвучали первые выстрелы, человек словно начал размножаться на наших глазах, создавая свои точные копии. И теперь десятки, сотни людей со скрипками в руках занимают все крыши поблизости. Это галлюцинация! Все они играют одну и ту же мелодию. Но теперь это уже целый оркестр! Это голограмма, мираж! Скрипок много! Очень много. Они все объединяются в один согласованный хор… Но теперь играют разные партии. Это одна музыка… Какая?… Не важно какая, но играют ее тысячи скрипок. Каждая на свой лад, но все вместе, в унисон. Теперь у нас сотни скрипачей! Тысячи! Город дрожит от этого скрипичного оркестра.

Из милицейского протокола.
Операция “Клейзмер” снова зашла в тупик. Был отдан приказ стрелять по Клейзмеру, но Клейзмеров стало много. На каждой крыше по Клейзмеру. Выявляем главного Клейзмера — зачинщика. Название операции не меняем, чтобы не задеть кого-то еще. Принимаем решение — по какому из них вести огонь… Огонь вести сразу по всем Клейзмерам. Приказ отдан.

Репортаж с места событий.
Теперь город похож на место боевых действий. Наши камеры расположены на всех центральных улицах города, и везде, на всех домах, стоит один и тот же человек и играет разные темы, но, если прислушаться, мелодия одна. А в руках сотен бойцов ружья с оптическими прицелами, и они ведут прицельный огонь. Ни один преступник пока не пострадал. Резиновые пули, словно пролетают сквозь эти фигуры, не причиняя вреда, а музыканты-хулиганы спокойно стоят и играют на своих скрипках… Но, что это??? Галлюцинация! Такое не укладывается в голове!!!

Из наблюдений психолога по чрезвычайным ситуациям.
Город был подвергнут психотропной атаке, вызывающей видения галлюциногенного характера. Дома, казалось, не стояли на месте, они плавали в воздухе, становясь то меньше в размерах, то больше. Некоторые из них поднимались плавно на высоту и оттуда, словно летающие шары, возвращались на свои места. Люди тоже начали парить над землей. Они перемещались свободно под звуки музыки и летали, создавая причудливые фигуры летящей толпы. Словно были в невесомости. Мною замечен один факт. В наиболее шумных местах города — на вокзалах, на площадях с высоким уровнем городского шума, с большой плотностью автомобильного потока, там, где дома были высокими, музыка слышалась меньше. В таких районах почти не было аномальных явлений. Из чего делаю вывод и рекомендации — единственный способ избавиться от воздействия этого неизвестного оружия — необходимость его заглушить.

Репортаж с места событий.
Мы снова на центральной площади! Сюда стягивается спецтехника и, по-видимому, сейчас будет какое-то новое решение у работников правопорядка. У людей уже кружится голова, возникают непонятные видения. Мы можем наблюдать, что в небе тоже происходят необъяснимые аномалии. Специалисты говорят, что мы подверглись мощному воздействию какого-то психотропного оружия, которое вызывает галлюцинации. Ничего страшного! Ждем реакции наших военных…
Сирена! Мы ничего не слышим! Люди на крышах продолжают водить смычками по скрипкам, но мы можем теперь различать только мощные звуки сирены, которые исходят из динамиков, установленных на машинах военных! Эта сирена как прекрасная музыка! Она заглушает звуки скрипок, и дома начинают возвращаться на свои места, а люди на землю. В небе снова повисла сплошная черная туча, и теперь ничто не смущает умы наших горожан. Люди с удивлением, оторопев от пережитого, стоят и смотрят, слушая эту музыку. Эта сирена как избавление! Никто даже не думает закрывать уши. Просто слушают этот пронзительный звук и приходят в себя, в свое привычное состояние. Теперь будет долгое расследование такого хулиганства. Виновник должен быть найден и наказан! Смущать умы людей целого города!… Что это???

Черная туча, зависшая над городом, внезапно разверзлась. Люди, до сих пор играющие на своих дьявольских инструментах, исчезли, а в огромном проеме над центральной площадью города, в небе над самым ее сердцем, возникло сначала бородатое лицо, а затем рука с гигантским смычком. Огромная рука расширила этот черный проем, прикоснувшись смычком к скрипке, и заиграла. Мокрая борода тряслась, длинные черные волосы развевались на ветру, и мощные звуки, срываясь с высоты, сотрясали город. Мощные звуки сирены были писком комара рядом с этим небесным монстром. Скрипка продолжала играть, и ничто уже не могло ее заглушить. Музыка, которая так долго срывалась со струн, потом изгонялась, расстреливалась и умирала в мощном реве гудков из динамиков, теперь доиграла свою мелодию до конца… И тишина… Мертвая тишина. И только чудовищный образ этого черного человека в зияющем небесном окне, а еще выше пронзительный яркий луч солнечного света… Или не солнечного вовсе — никто так и не понял… Затем только кромешный мрак и туча, наносимая ветром, схоронила это видение в плотных туманных слоях. Человек со скрипкой исчез… Хорошо бы навсегда…

— 31 —

Вчера он снова не продал ни одной своей книги, только бесцельно шатался по вагонам, вспоминая утренний разговор с двумя молодыми ребятами, любовался совсем не зимним солнцем сквозь широкие окна электрички, рассматривал людей в поездах. Он почему-то не торопился. У него была куча денег! Ему заплатили за пять его книг — целых пятьсот рублей, и теперь он мог просто приезжать на вокзал и бродить по вагонам. Он был “гость” в этих поездах, чувствуя себя пока только гостем.
С такими мыслями, выйдя утром из своего дома, медленно побрел по улицам. Потом вагон в метро и снова этот калека-некалека, энергично расталкивающий людей крепкими руками и делающий деньги на милосердии. Он ничего не продавал! Он просто собирал деньги и клал их в карман. Он не создал ничего, не написал, не вырастил пучка укропа, не связал варежки, в конце-концов!… Ты два года своей жизни работал, выворачивая себя наизнанку, ты говорил, едва успевая записывать эти слова, мысли, работал, не покладая рук. И теперь заслужил внимания к своим книгам и самому себе! Так сделай ЭТО! Что же, сегодня снова будешь бесцельно ходить по вагонам? Снова бессмысленно тратить время?
Так он ехал и сосредоточенно соображал.
— Нет! Он будет их продавать! Продавать по-настоящему! Он станет настоящим коробейником и научится это делать хорошо! И ни одной книги даром — все по 100 рублей и не центом меньше.
С такими намерениями и вошел в знакомый ему вагон. Даже проскочил на вокзале мимо старушки с укропом, позабыв купить у той пучок травы. Стоял в тамбуре и готовился к своему выходу. Как к прыжку на большую глубину. Просто нужно набрать побольше воздуха и задержать дыхание. А потом, уже не думая ни о чем, сделать этот шаг… И головой вниз!
Поезд сдвинулся с места.
— Известный московский прозаик! Автор бестселлеров! Новинки книг! Новинки литературы! Только сегодня все по сто рублей! Осталось всего несколько экземпляров, впереди еще много вагонов, последним уже не достанется. Четыре новинки знаменитого автора! Четыре потрясающие истории, четыре последние работы! Книги — бестселлеры! Книги — новинки! Книги — “Экшен”…, — неожиданно для себя обронил он это слово! Оно нечаянно соскочило из его уст! Он вовсе не собирался говорить его!!!
И тут случилось невероятное. Люди вставали со своих зрительских мест, держа в руках вовсе не театральные программки, а деньги. Самые настоящие деньги! Стоило только одному-другому купить его книги, создать маленькую очередь — сразу же начался непонятный ажиотаж. Они протягивали ему деньги, выхватывали из рук книги без разбору, не глядя, не читая названий. Это было чудом!
— Попрошу без сдачи, — ворчал он, скрывая смущение, не ожидая такого эффекта, доставая из сумки свои шедевры. — Не суетитесь, спокойно, хватит не всем! — входил он во вкус. А люди все продолжали покупать книги, повторяя это волшебное слово — “ЭКШЕН”, “ЭКШЕН”, и радоваться такому приобретению.
Поезд уверенно набирал обороты, и колеса его безжалостно стучали по металлической колее, приколачивая раскаленные рельсы к замерзшим шпалам. Искры золотистыми брызгами разлетались во все стороны. Искры горячими каплями падали на белоснежный снег, который таял от этого неожиданного огнепада. А колеса все стучала и стучали. Рельсы стонали на поворотах, но уверенно удерживали состав, который продолжал с немыслимой скоростью нестись в непроглядную даль. В даль, покрытую белыми снегами, талыми, горячими каплями расплавленных капель-искр, и только холодный ветер в лобовое стекло…
Так продолжалось какое-то время. Молодой коробейник, который несколько дней назад буквально втолкнул его коленом в этот бизнес, вошел в вагон. Он не дождался своей очереди и теперь стоял у тамбура, ошарашено глядя на него, и терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу. Такого еще он не видел.
— Мохеровые варежки на любой вкус! На любой размер, любого цвета! — неожиданно воскликнул Леонидов, толкая этого парня перед собой коленом, предлагая его товар. — Все по… Почем твое добро? — спросил он парня.
— По стольнику, — недоуменно ответил тот.
— Осталось всего двадцать книг! Каждому, купившему пару варежек, по одной книге в руки. Книги только в те руки, которые в варежках! Варежки плюс книга — цена 200 рублей! Последние экземпляры! Последние книги!!! “ЭКШЕН”, мохеровый “ЭКШЕН”!
За пару минут они продали весь свой товар, и уже не с чем было идти по вагонам. Пора было возвращаться за новой партией! И снова и снова. Целые горы, небоскребы книг таяли на глазах, а карманы его уже пухли от стольников. Парень с варежками притащил целый воз своего пушистого товара, и так весь день они носились по вагонам, перелетали с одного поезда на другой и продавали, продавали, продавали, собирая свои законные деньги. Уже в третий, в четвертый раз он возвращался домой, прихватывая целые коробки книг, грузил их в машину, которую нанял по дороге, и снова на вокзал, снова в свой театр! В бой! “ЭКШЕН!”… “ЭКШЕН!”
— Новинки книг, бестселлеры, самое популярное чтиво месяца! Чтиво недели! “ЭКШЕН!”
— Он сделал это! — вспоминал он слова своего Ангела. — У него все получилось! Сегодня он продал несколько сотен своих книг! Сначала долго писал их, потом мучился, бился, искал выход, искал лазейку в этот странный бизнес и, наконец, нашел!
Уставший, стоял в тамбуре и смотрел в окно. Парень с варежками не выдержал и соскочил по дороге. Он давно распродал свой товар и уже был где-то далеко, наверное, на Мальдивах или Майорке, может, на Канарских островах. Сейчас это было не важно. Главное, что он отблагодарил того и помог ему наладить его вагонный бизнес. Помог, а теперь стоял и смотрел куда-то вдаль, и ледяной ветер сквозь разбитое окошко дул ему прямо в лицо…
Поражало одно — не было радости. Не было ощущения победы, успеха… Просто дьявольская усталость, словно грузил целый день эти вагоны или разгружал.
— Поэтому и не было радости, — подумал он.
И потому этот летящий поезд не казался ему в дивном полете — он просто ехал по своей колее, тоже устало стуча металлическими колесами по рельсам.
Радость от успеха, от победы! Какая неуловимая это вещь! Казалось бы, почти за год они с Галей перепробовали все возможные способы. Как они хотели научиться продавать свои книги! Не чужие, а свои. И ничего не получалось. А тут… И теперь стоит этот несчастный, уставший коробейник, грузчик, и совсем не радуется.
— Что же ты не радуешься? Какого черта?
И тут он вспомнил летящего под куполом парашютиста-грузчика, который даже там, на невероятной высоте, был привязан к своим книгам, и, как выброшенный балласт, летел с ним в обнимку камнем вниз. Он даже не смог почувствовать ощущения высоты и полета, и только деньги в его карманах и воз товара под ним. А разве сам он пятнадцать лет делал не то же самое? И таким же уставшим камнем по вечерам возвращался домой и падал в свою кровать с полным карманом денег и страшной усталостью от чувства выполненного долга. Какого долга? Перед кем? Зачем?…
Он продолжал тупо смотреть в окно и думать, и снова смотреть. А за окном все пролетало мимо него. Полустанки и люди, городки и другие поезда, и только он стоял в тамбуре, как пригвожденный к этому месту. Словно якорь, сброшенный с палубы корабля, который никогда уже не выйдет из этой гавани в открытое море…
Он сошел с ума? Чего ему нужно еще??? Это же его книги! Его дело! Все получилось!
И тут странная мысль закралась ему в голову и теперь не давала покоя:
— Он не мог брать денег у тех людей, и теперь не мог смотреть на них.
Те жалкие сотни, которые с трудом помещались в его карманах, а карманы уже тошнило от них.
— Но как же та старушка с пучком укропа у вокзала — она сама вырастила его и сама продавала, почему же тогда он не может? Чем он хуже ее? Чем ее трава лучше его книг???
Его уставшие извилины с трудом ворошили эти мысли, замерзшие мозги едва переваривали случившееся.
— Она относилась к своему укропу как к товару и спокойно брала за него свои гроши. Наверное, в этом все дело. Для него еще вчера книги значили нечто большее, чем эти 100 рублей. Они стоили намного дороже. И дело здесь совсем не в гордости.
И тут он сделал неожиданное для себя открытие:
— Продавать свои книги то же самое, что делать операцию любимой женщине или торговать за деньги талантами своего ребенка, хотя…
Он вспомнил отца Моцарта, который с малолетства эксплуатировал уникальный Дар сына.
— Да и черт с ним, с этим папашей Моцарта. А как же те первые деньги, которые он получил от “хозяина” поездов? Как он радовался тогда! В этом все дело! Когда их продает кто-то другой, не так болезненно, и даже радует, но самому собирать ничтожные гроши, отдавая за них свои книги — это было ужасно. Каждый должен делать свое дело. Книга — не пучок укропа, выращенный в парнике, пусть даже своими руками. Кусочек его души — равный ста рублям. Если хочешь говорить, не торгуй каждым словом, не бери алтынный за мысль рожденную, вымученную, которая стоила несравненно дороже. Она не разменная монета и до тех пор не имеет цены, пока за нее не заплатили, и тогда все стирается корыстным ластиком и утрачивает смысл.
Он не знал, что ему думать! Он стоял, тупо глядя в окно. Он потерял что-то главное! Больше не было того удивительного ощущения экстаза от написанного. Еще вчера эти книги были чем-то нереальным, священным. Этот дар был дан ему свыше, он не имел цены!
И теперь уставший, голодный, пустой, с полными карманами денег, он стоял у разбитого окошка и бормотал себе что-то под нос. И пар валил из его рта:
— И роль твоя бессмысленна! Когда говоришь, творишь, лицедействуешь, а ничтожный калькулятор в голове тем временем подсчитывает гонорар за каждый выход на сцену. И сцена эта уже не место для священнодействия, а лишь для торговли. Каждая фраза — копейка, каждый акт — алтын, каждый спектакль — тринадцать серебряников, за которые ты предал самого себя!!! Каждая книга — бессмысленные месяцы, которые провел наедине с собой и пустым кошельком. Пустой душой, которая ждет гонорара. Гонорар за откровение, премия за полет души, чек за несостоявшийся гений! Фабрика чувств мелочного таланта, обглоданный суррогат твоей души. Нетленной души, которая была разменяна за алтын! Так вот почему Клейзмер не взял этот проклятый миллион!!!
Перед ним разверзлась бесконечная пропасть. Она притягивала к себе своей пустотой и мраком, и голова начинала кружиться. Он заглядывал в нее, стоял на самом краю, чувствуя, понимая, ощущая каждой замерзшей клеткой своего тела нечто ужасное, абсурдное, непостижимое и неведомое ранее.
— Если он будет делать только то, что ХОЧЕТ, что ДОЛЖЕН, они просто погибнут от голода. Если не будет делать ЭТОГО — сойдет с ума! Так устроена эта жизнь, так устроен мир! Просто он прикоснулся к чему-то запретному, незнакомому, неведомому ранее. Раньше он мог об этом только догадываться, но даже и представить себе не мог, насколько это ужасно…
— Но, был ли ты счастлив, когда писал?
— Да!
— Тогда, что же делать?

— 32 —

Последний свой концерт этот удивительный человек со скрипкой играл уже на сцене. Самой настоящей сцене, где за его спиной в ярком свете прожекторов мерцал орган, а в зрительном зале сидели люди, тысячи людей, зал был забит битком. А он все играл и играл, отдавая волшебные звуки своего инструмента им. Он нашел свою сцену и своего зрителя. Только… Никого в этом зале не было, горело лишь несколько лампочек дежурного ночного освещения и все. Было очень поздно, была ночь. Этот большой зал, еще вечером проводив последнего зрителя, теперь сонно дожидался следующего дня. А тут явился этот странный бородатый человек и теперь, как сумасшедший, терзал свою скрипку…
Музыка разрывала на части пустоту зала, металась, отражаясь от стен, кресел, высокого потолка. Она звучала и настаивала, искала кого-то, зал становился все больше, и мог бы вместить в себя уже тысячи… миллиарды людей, которые, внимая этим удивительным звукам мелодии, в ее отражении узнавали себя, заглядывая в самые потаенные уголки души. И там рождалась, выворачиваясь наизнанку, какая-то совсем другая, неведомая раньше мелодия, та самая, которую ты мечтал услышать всю свою жизнь. Ждал ее долгими бессонными ночами, предчувствовал всем своим существом. И теперь она, ослепляя, открывала глаза, давала то удивительное зрение, которым теперь ты мог увидеть намного больше. Увидеть все! Все и наяву! И это не был ни сон, ни болезненный, воспаленный образ твоей фантазии, а реальный символ, знание и желание изголодавшейся души. Музыка души…
— Ну, что студентик… Что уж так заходишься?… Поздно уже… Пора спать… Спать…
В зал вошел пожилой, подслеповатый сторож. Он давно заснул, но, заслышав шум наверху, поднялся сюда. И теперь стоял и жалел этого студента, который, наверное, мечтал вырасти и играть на этой сцене.
— Ну-ну, угомонись, все получится.
Он говорил медленно, а слова его были словно колыбельная или сказка на ночь. Оставалось только закрыть глаза.
— Вырастешь, станешь большим и придешь сюда. Все будет хорошо, — успокаивал он человека со скрипкой.
— Будут у тебя зрители, будешь подниматься на сцену и играть. А тебе будут хлопать, дарить цветы, — сонно бубнил старик.
— Станешь знаменитым, богатым, будешь ездить на гастроли, путешествовать, люди будут брать у тебя автографы, интервью. показывать по телевизору. Будет… все будет… А сейчас пора спать. Давай, студентик, завтра на учебу, на занятия. Будешь учиться — все получится. Завтра. Все завтра. Спать, пора спать…
Его голос мягко звучал в полутемном зале, успокаивая, обещая, что все получится, все будет… но, только не сегодня,… завтра… завтра… И теперь этот большой зрительный зал превратился в какое-то удивительное место далеко на планете, а может быть, где-то еще. Не было больше усталого старика, не было прожекторов и кресел, зрительного зала, только склон высокой горы и темные, почти черные деревья вокруг. Ветер трепал его всклокоченные волосы, а далекий горизонт совсем не собирался озаряться ярким предутренним светом. Человек со скрипкой в руках все играл и играл, и помешать здесь он уже не мог никому. А деревья и высокие кусты в такт его звукам преклоняли свои кроны и ветки к земле, покачиваясь в мертвенном свете, слушая эту музыку. Просто была ночь, черная ночь, и только звезды на недосягаемой высоте…

— 33 —

Леонидов мчался в свой “театр”. Он торопился, словно боялся опоздать к началу спектакля, где должен был играть главную роль. Играть свою премьеру! Не глядя, перебегал через улицы и переходы, преодолевая нескончаемые ветки метро, пулей пересекая привокзальную площадь. Сегодня был его день! Он снова будет играть на сцене.
Теперь он садился в первый попавшийся поезд — здесь его не знали, еще не читали и не покупали его книг. А значит, все будет с чистого листа!
Люди, точно такие же, как и в тех электричках, занимали места в партере и на галерке, а в тамбуре, за кулисами, сновали коробейники, готовясь исполнять свои роли. И он тоже готовился. Поезд двинулся с места. Эти актеры в тамбуре, отложив в сторону свой реквизит, глядели на него, словно понимая, что роль его сегодня главная, а поэтому пропускали его вперед. С его товаром! С его книгами! С новой его ролью! Он смело откинул в сторону занавес-дверь и вышел на сцену:
— Сегодня проходит необычная встреча с книгами нового, еще неизвестного вам автора, — уверенно начал он.
— Неизвестного писателя, четыре романа которого были изданы за последние два года, и, если вы пожелаете, можете взять их себе…
— Взять???
— Ни копейки с вас никто не попросит, просто берите и читайте. Если понравится — оставьте на память, если нет, безжалостно выбросьте в мусорную корзину. Это ваше право! Сегодня эти книги для вас!
Поезд уверенно набирал скорость. Поезд едва касался своими колесами накатанной колеи. Он не сеял больше раскаленными огненными искрами по снегу, был словно невесомым, и продолжал свой неумолимый безудержный бег.
— Книги-новинки, психологические романы, истории откровений, книги для души. Для вашей души!
А за окнами все продолжало мелькать в немыслимом безумном порыве: сменялись остановки, их не стало вовсе, сменялись города, городки, небольшие деревушки. Небо поднималось выше, солнце светило ярче, и снова лето, снова поля нескошенной пшеницы, бесконечные зеленые луга и речушки без переправ! Поезд мчался через них какими-то неведомыми путями, а дорога вела его по прямой и только вперед!
— Эти истории отвлекут вас от долгой дороги, дадут немного времени, чтобы вы могли побыть наедине с самим собой и удивительными героями. Стоит иногда забыть о том, что у тебя за пазухой и вспомнить, что рядом находится сердце, которое бьется, услышать этот волшебный звук, и тогда ты почувствуешь что-то еще. Книги откровения — книги для вашего сердца…
Только вперед? Вперед и вверх! Вот оно удивительное ощущение полета! Вот почему — “летаем”! Он обошел все вагоны поезда, раздав почти все свои книги, и теперь возвращался назад, разглядывая пассажиров. В руках многих были его книги. Они листали их, ощущали аромат застарелой типографской краски, переворачивали страницы и… читали. Они не обращали внимания на него, только на его книги! Весь поезд, все эти люди, устремившиеся неизвестно куда, читали его. Они позабыли о своих остановках, потому что их не стало вовсе. Только летающий поезд, по сторонам облака и яркое-яркое солнце, и лица этих людей, их глаза…
Под вагонами больше не было рельсов, не было надоевшей металлической колеи, которая неминуемо доставит тебя в то самое место по определенному расписанию, лишь стремительный полет, головокружительная высота и зеленые холмы и леса где-то далеко внизу…

Он не сразу понял, что произошло. Просто почувствовал, что поезд, продолжая лететь, начал стремительно менять траекторию. Она превращалась в небесную горку, и состав то резко взмывал в высоту, то стремительно падал вниз.
Но так он разобьется! Ведь под ним нет больше рельсов! Нет мощной опоры, за которую можно ухватиться, держаться и не упасть!!!
Какой-то человек в немыслимой одежде то ли сказочного зверушки, то ли персонажа из мультфильма, появился из тамбура и заорал на весь вагон:
— Книги-новинки, книги-блокбастеры, книги-ЭКШЕН!!!
Леонидов в ужасе услышал это слово.
— Акция! Только сегодня! Только для вас, господа!!!
Как заработать миллион!!! Как заработать миллиард!!! Все по триста рублей!!! Бабло! Самое настоящее Бабло всего по тысяче! Вы не хотите заработать миллион? А миллиард?
Его смешная рожица корчилась немыслимыми гримасами, а люди, оторвавшись от своего чтива, отложив его в сторону и забыв о нем, начали волноваться. Начали нервно роптать:
— Миллион… Миллиард… Бабло… бабло… бабло…
Поезд сделал мертвую петлю, и тогда он понял, что упасть он никак не может. Это горки — самые настоящие горки, те самые, из аттракциона, а под колесами вагона теперь находился мощный рельс. Он не даст свернуть с пути, он будет непреклонно тащить, волочить состав за собой, и соскочить с него уже не удастся. Оставалось только пристегнуться…
Поезд все продолжал свой полет, но уже по этой замысловатой траектории. Вот только окна замерзли, они покрылись инеем, и сквозь них не было видно тех удивительных бесконечных зеленых полей и лесов, и рек, не покрытых толстым слоем льда. (Да и были ли они — эти зеленые леса и луга?) Неба не стало видно и солнца тоже…
— Бульварный романчик! — на головы людей посыпались гребешки и ножницы, еще какие-то сувениры.
— Мужской ррроманнн! — снова заорал Человек-Мультик и надул гигантский “шарик” над своей головой.
— Блокбастеррры! Детективввы!
Книги-убийцы, книжки бандиты, книги-торта и шоколадки, книги-губная-помада, книги-жвачки, книги-бутерброды!!!
Наконец появилась знакомая фигура человека. Тот летел с высоты второго этажа головой вниз и скоро, очень скоро, должен был коснуться зеленой поверхности болота, застрять там, увязнуть и превратиться в кровавую кляксу, в след, тень…
Люди бесновались, люди сходили с ума.
— Все по триста рублей, по пятьсот рублей! Книги — инстинкты, все по тысяче, по миллиону! Кто больше! За каждый истраченный миллион — миллиард взамен!
Люди доставали свои миллионы! Люди в этом поезде везли целые тонны денег, все свое состояние, и теперь отдавали их этому Человеку-Мультику! Человеку, который дарил им главные и основные инстинкты жизни!

— 34 —

Он летел на самолете, и огромный мир расстилался перед ним. Часть огромного мира. Летел, смотрел в круглое отверстие, называемое окном, и думал:
— Мир, как он велик, но как он может быть мал. Все зависит от того, как на него посмотреть. Все зависит от твоего отношения, точки зрения. Неужели Клейзмер прав? Неужели эта теорема доказывается именно так. Да и дело совсем не в ней. Клейзмер пошел дальше, значительно дальше. Если все это правда?…
Стюардесса принесла ему напитки на выбор, и он налил в бокал красного вина. И так с бокалом в руке на высоте десяти тысяч метров над землей, сидя в удобном кресле, он продолжал размышлять. Это был директор того самого Математического института, которого Клейзмер обделил своим вниманием. Клейзмер просто пренебрег всеми устоявшимися правилами и повел себя, мягко говоря, некорректно, неэтично и непонятно. Плевать на этику! Плевать на правила и приличия! Но, это “непонятно” мучило его в последнее время. И смутные подозрения одолевали его.
Он давно не отдавал себя любимому детищу — математике, не посвящал ей свою жизнь, не молился ее молитвами. Все какие-то встречи, презентации, переговоры. В последние годы было как-то не до нее. Иногда тосковал, но рутина повседневности не позволяла вернуться к ней. Это, как любимая женщина, которая ждет тебя, и ты всегда сможешь прийти к ней, отдав самого себя, но только позже, потом, не сейчас. Она подождет, она будет ждать вечно. Это как старенький музыкальный инструмент, ждущий твоего прикосновения, и тогда он откликнется и с благодарностью одарит волшебными звуками. Но пока хватает времени только смахивать с него пыль — нет, не сейчас, в другой раз, как-нибудь потом.
И вдруг возник этот Клейзмер. Ему объяснили ученые его института, которые четыре года расшифровывали иероглифы Клейзмера, что скрывает в себе эта теорема. Еще помня отдельные моменты этой сложной, любимой науки, он сумел понять. Но, когда понял!!! Только бы Клейзмер ошибался! — думал он, отпивая глоток вина.
Он знал, Клейзмер не тот ученый, который будет выдавать желаемое за действительное. Он знал уровень этого математика, и ошибки в доказательстве быть не могло. Хотя они искали ее, эту ошибку, несколько лет… Искали и очень надеялись найти. Такое уже бывало раньше. В течение почти ста лет. Люди выдвигали свои гипотезы, но спустя годы, их опровергали. Но сейчас!?… Искали и найти не смогли. Но нашли нечто другое. И если Клейзмер подтвердит эту догадку — мир перестанет существовать… В том виде, в каком мы его привыкли видеть.
Он снова посмотрел вниз сквозь окно иллюминатора.
— И зачем эти люди суют свой нос во все щели? — подумал он. — Мало им этой планеты, зеленых лужаек, морей? Мало жизни и красоты?
Вдалеке показались Альпы. Маленькие горные шале и крошечные отели свисали с их склонов. Они зависали над пропастью, крепко цепляясь за гору, которая их надежно удерживала на такой высоте. Зеленые холмы, покрытые высокими деревьями, глубокие ущелья, а вдалеке море. А где-то там материк, океан, край планеты и бесконечный бескрайний мир! Как все мудро продумано, создано, как гармонично соотносится друг с другом. И вдруг все превращается в одну ослепительную точку. Она слепит глаза, она неотвратимо притягивает, и спрятаться, увернуться от ее блистательного внимания уже невозможно, а потом яркая вспышка!… И больше ничего. Но дальше все собирается в крохотный светящийся эмбрион, из которого вновь зарождается жизнь.
— Плевать на ту жизнь!!! Мы живем сегодня, сейчас! Мы живем в этой жизни!
Ему по-настоящему стало страшно.
— Мысль материальна. Как можно одной мыслью перевернуть весь мир? А мир этот просто записан одной короткой формулой. Но нужны ли ей доказательства? Зачем эти выводы? Зачем наука, которая создает этот мир в твоей голове и ты волен поступать с ним, как хочешь. А готов ли ты, человек, к этой миссии? И кто ты такой? Создатель, творец или разрушитель? Почему истина в твоей голове рождает иллюзию совсем другого миропорядка, и тогда все становится иллюзорным, а остается лишь эта формула и ее доказательство, и совсем другой мир… И еще ее создатель… Это потрясает! Но черта эта последняя, и ОН подошел к ней! Уже, внимательно рассматривая ее, готовится переступить…
Он посмотрел в окно, и бесконечные равнина и горы, и море вдали начали сворачиваться, бешено вращаясь перед его глазами. Они становились все меньше, все дальше от него. Мир стал пустынным, и только маленькая светящаяся точка притягивала его внимание. Приковывала и уже затягивала в себя. Деревья, зеленые лужайки, отели и маленькие шале, самолеты, облака, звезды и планеты — все деформировалось, все превращалось в один стремительный поток бесформенной массы, который сгущался и уменьшался в размерах. И его самолет, потеряв высоту,… а высоты уже не было, ничего не было,… устремился в эту сверкающую, зияющую пустотой, горящую точку-бездну… И взрыв…
— Нет! Только не ЭТО! Есть открытия, о которых человечество потом жалеет! Теперь цивилизацию может спасти только незнание!
Он оторвал свой взгляд от окна и дрожащей рукой поднес бокал к губам. Выпил залпом, вытер платком мокрое лицо и больше не смотрел туда. Хотелось только одного — вниз, к Нему. Он сможет ему объяснить, убедить! Есть знания, которые не нужны человечеству…

— 35 —

Леонидов вышел в тамбур и долго смотрел в окно. Больше смотреть было некуда, да и незачем. Потом уставился себе под ноги, заметив какую-то газету, подобрал ее. На титульной странице был написан заголовок: — “Мастер уходит из Театра!!!” Он прочитал статью. Он давно знал этот Театр. Его создал режиссер, который полвека назад, взяв ребят своего курса, вместе с ними творил, создавая свой Дом. В статье было написано, что актеры театра проголосовали почти единогласно за изгнание Мастера из Театра, потому что на гастролях им не заплатили за спектакль по… 900 рублей! И поэтому его выгнали из театра — из его собственного Дома. Все эти актеры, раньше или позже, были его учениками. Они жили в этом Доме, учились, работали, творили. Мастеру уже было много лет — почти сто! Столетний Мастер! Скала! Но он до сих пор руководил театром, творил, ставил спектакли,… но по 900 рублей не заплатил, и его выгнали.
Леонидов бросил газету туда, где она лежала раньше. — Только зря подбирал, — и подумал еще: — Теперь Петрову не удастся показать свой фильм нигде и никогда. Он снимал его как раз об этом Театре и его Мастере.
И еще подумал: — 900 рублей, интересно, сколько это в “серебряниках”? Какой курс сегодня и ходит ли такая валюта в наши дни? Наверное, да…

В тамбуре к Леонидову подошел какой-то человек и задал уже знакомый вопрос:
— Что вы делаете на моей территории?
Леонидов посмотрел на него. Человек был в форме, человек был явно при исполнении.
— Ничего не делаю, — равнодушно ответил он.
— Ничего не делаешь? — внезапно тот перешел на Ты.
Леонидов снова посмотрел на него, потом улыбнулся и задал свой вопрос: — А-а-а, это ваш поезд? Да-да, я понимаю. Целый поезд! И он принадлежит вам? Рад познакомиться с человеком, у которого есть целый поезд, — повторил он свою старую шутку.
— Мне принадлежит вся эта железная дорога, и все поезда на ней, — жестко ответил тот, не оценив юмор.
— Вот как? — удивился, Леонидов.
— Будешь дурака валять или как? — спросил его человек.
— Архаровцы! — вспомнил вдруг Леонидов, — так вот они какие! Он совсем позабыл о них, а его предупреждали. Просто он сел не в тот поезд.
— Ну и чего вы хотите? — спросил он его.
— А ты не понимаешь? — удивился тот.
Леонидов устал, он уже ничего не хотел — ни доказывать, ни убеждать, ни сопротивляться. Сегодня он ничего не продавал, только дарил свои книги. Хотя, какая теперь разница? Такие правила, а правила нужно выполнять. Тем более законы!
— У меня нет с собой денег, — произнес он, — расплачусь товаром. Взяв десять своих книг, он протянул их Архаровцу. Тот с удивлением посмотрел на них, словно видел ЭТО впервые. Потом произнес: — Что это за… книги? Ты, что издеваешься? — побагровел он. — Ты за кого меня принимаешь? Накурился что ли? Захотел в обезьянник?
И брезгливо оттолкнул пачку книг. Те выпали из рук, рассыпались и, лежа в жидкой грязи на мокром полу, с удивлением смотрели на Леонидова. Они не понимали! Они не ждали такого обращения с собой! Такое было просто невозможно! Ну, что ты стоишь? Ты ничего не сделал! Ты написал эти книги, потом дарил их людям, а теперь какой-то… бросает их на пол, топчет своими ногами! Ну, сделай же что-нибудь! Ничего ценнее у тебя нет!!!…
Снова услышал тот самый голос:
— А ну, давай поднимай! Давай быстро — это вещественные доказательства. Незаконная торговля, незаконное предпринимательство, дача взятки… Незаконное… незаконное, — только и звучало в его ушах. В тамбур внезапно вошел Человек-Мультик. Из-под его веселого костюма были видны сотни, тысячи сережек в ушах и ноздрях, а тело его было сплошь покрыто татуировками. Он с улыбкой пожал руку Архаровцу, (видимо, его старому знакомому) потом посмотрел на Леонидова, на грязные книги в его руках.
— Чтобы я тебя здесь больше не видел! — спокойно произнес Мультик, — ты меня понял? — переспросил он. Леонидов промолчал. Мультик перевел выразительный взгляд на Архаровца.
— Не понял, так объясним, — ухмыльнулся тот.
— Я ничего не продавал и не нарушал, — твердо заявил Леонидов.
— А вот это мы и проверим, — сказал человек в форме. — Пройдемте, — уже официально добавил он.

Идя по вокзалу в сопровождении человека в форме, Леонидов увидел, шедшего навстречу, владельца пяти поездов. Тот заметил его издалека, с сочувствием посмотрел, остановился, но подходить не стал. Это был не его поезд. Не его территория. У стены вокзала встретился глазами со старушкой, продающей укроп, которая тоже с жалостью взглянув на него, спрятала свой товар в корзинку — мало ли что. Потом закрытый автомобиль с маленькими окошками. Он не летел, а уныло плелся по городу, лениво расталкивая другие машины своей мигалкой. Потом обезьянник…

— Так это вы написали эти книги? — спрашивал его уже другой человек в форме, брезгливо глядя на грязные книги, лежащие на его столе.
— Вы понимаете, что нарушили правила торговли? За это полагается штраф. И не только…
Тот что-то объяснял, говорил, доводил до его сведения… Леонидов почти не слышал. Ему было досадно и обидно. За свои книги, за себя, за город, в котором жил, черт возьми! За ту старушку на вокзале! Он ничего не сделал! Он написал эти книги! Потом искал способ продать их! Потом просто решил подарить их тем людям! Те читали его книги! Они им нравились… до поры до времени — и он снова вспомнил лицо Человека-Мультика. А теперь это лицо человека в форме…
— Вы ничего не продавали? Ну, конечно! Вы просто их напечатали за свои деньги, а потом раздавали! Бесплатно! Вы меня за идиота принимаете?
— А что, писатель не имеет права подарить свои книги другим людям? — воскликнул Леонидов. Он был искренне удивлен. Он не желал оправдываться и не чувствовал себя виноватым! Он должен был бороться за себя! И еще, ему было обидно! Очень обидно! Почему он должен был унижаться перед этим человеком? Хотя, разве возможно быть униженным, можно лишь унизить самого себя — а в это он свято верил. Но сейчас дело было даже не в нем.
— Мы живем в цивилизованной стране! — воскликнул он.
Человек в форме прищурился и спокойно произнес:
— Кто вам это сказал? — человек в форме ошарашил его таким ответом. У него не находилось слов. У него просто не находилось аргументов. И тут, неожиданно для себя он сказал простую вещь: — Я не даю интервью.
— Та-а-а-к, — протянул человек в форме, — значит, разговор не получится. А я думал, что мы договоримся… полюбовно. Ну, как хотите. Тогда, я завожу дело. Посидите 24 часа, подумайте. Даю вам сутки…

В обезьяннике было темно и тесно. Какие-то люди, не совсем опрятно одетые, находились рядом. Они сидели и ждали своего часа. Ждали решения по их “делам”. И он тоже сидел и смотрел по сторонам. Он впервые в своей жизни “сидел”, пусть даже 24 часа. Сидел и ждал.
Ничего он не ждал! Он готов был бороться! Он должен был бороться и теперь его колотило от этой истории, в которую попал. Он пойдет до конца. Интересно, где тот конец! Невозможно, чтобы ему что-либо могли предъявить, вменить — или как там еще говорят? Теперь ему было абсолютно все равно, было наплевать на себя. Он имел право стоять до конца, и он сделает это! Теперь у него была новая роль, и он с удовольствием примерял новый костюм и готовился к выходу на сцену. Что же — поиграем! Ему даже интересно стало сейчас в этом удивительном помещении. Хорошее наблюдение — такое надо запомнить — когда еще доведется увидеть? Впечатление на всю жизнь! Ему не хотелось раздвигать эти стены тесного помещения или шагать неуязвимым по крышам домов, но хотелось одного — испить эту чашу до дна и постоять за себя! В конце концов, он имел на это право!

Снова человек в форме и его спокойный голос. Интересно, как можно из ничего создать целое “Д Е Л О”? Он тоже спокойно сидел и с любопытством наблюдал за своим собеседником.
— Значит, вы не даете интервью? — повторил тот его последнюю фразу. — А что вы скажете на то, что в ваших, так называемых книгах, между страничками находились пакетики с наркотиками?
Тот задал свой вопрос и с интересом на него уставился.
— А на них даже есть ваши пальчики? Вы снова не даете интервью? И входите вы в обширную сеть так называемых распространителей этой дряни! Мы за вами уже давно присматриваем. У нас есть записи из камер наблюдения, стоящих на вокзале. Вам показать ваше изображение? Вы, как на работу, приходите на наш вокзал и носите сюда свой товар целыми коробками. На днях вы сделали четыре ходки всего за один день. У нас все ходы записаны.
Леонидов молчал. Терпеть он точно решил идти до конца. Он как-то изуистически испытывал себя на прочность. Интересно, что нужно сказать еще, чтобы сломать невинного человека? Он желал знать это! Он с каким-то удовольствием и даже азартом ввязывался в незнакомую для него игру. Он пойдет до конца, теперь уже точно сделает это! После того, что он только что услышал — назад дороги не было.
А человек напротив, который все нажимал, давил на него, выдвигая свои обвинения, не понимал, почему этот странный тип не пугается и не идет на попятную. Почему он просто не предложит ему законную мзду. И теперь он тоже завелся и выполнял свой долг! Он должен был сломать этого наглеца! Теперь это стало делом его принципа, делом чести! А наглец сидит напротив и позволяет себе улыбаться! Нахально улыбаться! Он пока не знает, какой у него на руках есть козырь!
И тут Леонидов услышал фразу, от которой ему стало дурно. Нет, не фразу, услышал имя, которое произнесли здесь, в этих стенах. А человек напротив продолжал:
— Галина Леонидова — жена и сообщница, стояла на привокзальных улицах и помогала своему мужу продавать его книги. Так называемые книги. Товар! Она тоже у нас в гостях, как вы понимаете.
— Галя! Его Галя сейчас находилась где-то здесь, в этом помещении. Галя ходила по улицам и продавала его книги! А теперь она снова была рядом с ним!
— Вы опять не даете интервью, господин Леонидов? А это уже совсем другая статья… так сказать расходов. Что скажете? Сейчас мы устроим вам личную ставку.
Человек в форме сидел на своем рабочем месте, на боевом посту и смотрел на него. Смотрел на человека, лицо которого покрывалось испариной. Он больше не улыбался, не говорил глупые вещи, только по рабски следил за каждым его движением, ловя каждое его слово, взгляд, интонацию. Сколько раз в своей жизни он видел подобное. Все эти люди, такие разные, все по разному ломаются, сдаются. Вот и этот. Какое немыслимое удовольствие сделать свое дело, довести его до логического конца и сломить противника. Завалить его, дожать. Никакие деньги не сравняться с мгновением победы над врагом, и созерцанием этой ломки…
Наконец, он услышал знакомую фразу, которая его уже не так взволновала, она была, предсказуема, привычна и не интересна:
— Командир, может, договоримся? Цена вопроса?
Он назвал цену. Назвал с избытком — так сказать, за моральный ущерб. Деваться этому писателю все равно было некуда.
— А может, он действительно торговал наркотой? — неожиданно для себя подумал он, потом про себя посмеялся такому предположению. Он так завелся, что на мгновение уже сам готов был поверить в это.
— У меня нет таких денег, — выдохнул Леонидов.
— У вас есть 24 часа. Посидите-подумайте, — ответил тот, на этом закончив разговор. Напоследок подумал: — Странная парочка… Писсатели…

— 36 —

Директор уже известного нам Математического института, вышел из дома, где несколько часов подряд разговаривал с Клейзмером. Это был сложный разговор, и вообще, день у него сегодня получился тяжелым. Его предупреждали, что Клейзмер ни с кем не общается, не разговаривает и даже не дает интервью. Не вступает ни в какие контакты и сторонится людей.
— Прекрасно он разговаривает, оказался умнейшим человеком, впрочем, кто бы сомневался? Таких умов на планете меньше, чем пальцев на одной руке. Просто, с ним нужно говорить только на темы, интересующие его, а эти…
Теперь он снова сидел в машине, направляясь обратно в аэропорт. Миссия его была завершена. Эта была непростая миссия, но она была выполнена. Он ехал, вспоминая этого удивительного человека, от которого еще вчера зависело многое, зависело практически ВСЕ!
— Надо же — один человек, одна ничтожная формула и все рушится и летит ко всем чертям. Все рассыпается вдребезги!
Он сидел в удобном салоне машины и напряженно думал:
— Клейзмер — это лишь первая ласточка. Через год или сто лет появится новый Клейзмер, и снова создаст коллизию, которую предотвратить будет уже невозможно! Мы подошли вплотную к той черте, за которую даже заглядывать не стоит, не то что доказывать или строить гипотезы. Просто нельзя смотреть в эту сторону. Нужно очертить безопасные границы, и никого к ним больше не подпускать.
Он вспомнил знакомые факты из истории, которую изучал еще в детстве в колледже.
— Такая проблема существовала всегда, только когда-то ей уделяли должное внимание, а сейчас… И всегда находились умные люди — и в древности и в средние века. Всегда были структуры, институты, которые зорко присматривали за порядком, а теперь… Теперь они необходимы были как никогда! Что же, снова разводить костры и устраивать охоту на ведьм? Почему бы и нет? С такими людьми иначе разговаривать невозможно. Сейчас, когда общество, наконец, избавилось от фанатизма, от лживых идей и пророков, и только деньги мудро выстраивают разумную рентабельность любого дела — стоит только перекрыть финансовый кислород, и всякое порочное изобретение или инновация летит в корзину. Любое произведение искусства становится никчемным, а его автор изгоем. Когда появился идеальный механизм, регулятор, контролирующий, фильтрующий все и вся, и только деньги могут принимать и избирать. В этот самый момент является какой-то Клейзмер! И никакие деньги ему не нужны! А на кой черт нужны ему эти деньги, когда их просто не будет! Они станут бессмысленными бумажками, впрочем, какими и были всегда, — неожиданно перебил он самого себя, но тут же поправился: — Просто об этом никто не знал! Вернее, знали, но немногие. И теперь таких Клейзмеров контролировать будет невозможно! Но не может же будущее целой цивилизации зависеть от такой ничтожной вещи, как какая-то теорема и ее сумасшедший математик. Слава Богу, все удалось…
Неожиданно в голову пришла смешная мысль: — А, может, нужно было просто убить этого Клейзмера? Уничтожить и все! Как говорится — убрать его.
И теперь он, вытирая пот со лба и стряхивая напряжение сегодняшнего дня, представлял себя киллером, возвращавшимся с задания. Он понимал то чувство выполненного долга, которое должен был испытывать этот человек. И теперь осознавал, какая миссия, новая миссия, ложится на его плечи. Его и таких, как он сам! Необходима целая организация, которая будет контролировать подобные процессы. Военные, их службы, разведки — они безнадежно устарели, отстали со своими переворотами и нефтью, выборами и перевыборами, всеми этими цветными революциями и переделом земель. Нужны силы, которые будут стоять на страже и охранять подступы к этой опасной черте. А быть киллером? Зачем? — отмахнулся он от этой дурацкой мысли, — найдутся другие методы — мы же цивилизованные люди!

Он вышел из машины и уже готов был направиться на взлетную полосу, где его ожидал самолет. Внезапно его окружили журналисты. Вспышки фотоаппаратов, свет прожекторов.
— Господин, директор, несколько вопросов нашему каналу…
— …нашей газете…
— …нашему журналу…
Он остановился и совсем не щурился от яркого света. Он давно привык к такому — это была его стихия. А голоса все неслись с разных сторон:
— Что вам сказал математик Клейзмер?
— Он стал с вами разговаривать?
— Почему он не бреет бороду?
— Почему он уволился из института и нигде не работает?
— Над какой проблемой он сейчас трудится?
— Какую премию ему будут присуждать в этом году?
— Какие его ждут награды?
Подняв руку, он остановил поток вопросов и ответил одной короткой фразой:
— Господин Клейзмер просил вам передать, что математикой он больше не занимается. — Потом добавил еще: — И просил его больше не беспокоить.
Люди с микрофонами в руках замерли, переваривая сказанное. Вдруг кто-то очнулся и задал свой вопрос… тот самый вопрос:
— А почему он не взял миллион?
— Миллион? — рассеянно переспросил директор. — Ах да, миллион, — вспомнил он и задумался.
— Почему он не взял миллион? — заголосили со всех сторон люди с микрофонами, — почему не взялл???… Не взяллл???
— Потому что…, — помолчал мгновение, посмотрел на этих людей, потом, неожиданно для себя, произнес:
— Вы все равно не поймете, — махнул рукой и быстро пошел к самолету. Добавить ему было нечего…

— 37 —

— Да, пропади все пропадом! — вертелось в голове Леонидова. — Гори все дьявольским огнем. Что он на самом деле? Ему больше всех надо? Гений! Доморощенный гений! За кого он себя принимает? Довел себя, довел Галю до такого безумия! Люди вокруг работают, делают деньги, крутятся, а он… Писатель!!! — И мысленно зло посмеялся нас самим собой. — Писатель! Ну-ну!
Они с Галей сидели в шикарной машине, которая, рассекая утренние пробки, напролом, без оглядки, неслась по городу. И было как-то уютно в этой машине, в ее просторном салоне. Уютно, и не хотелось больше думать ни о чем. Этот салон был словно кают-компания большого корабля, на котором хотелось плыть и больше не смотреть по сторонам, только вперед, уверенно разрезая ее мощным корпусом волны ревущего океана. Где-то за окнами бушевал шторм, а здесь было спокойно, тихо, и только брызги волн иногда надоевшими каплями оставляли следы на плотно задраенных люках.
Галя задумчиво опускала и поднимала затемненное окошко — она давно не игралась в эту игрушку. А на переднем сидении находился их спаситель — тот самый издатель. И даже грузчиком его теперь не назовешь — уважаемый бизнесмен, владелец крупнейшего в стране издательства, солидный человек, богатый человек!
— А откуда вы узнали о нас? — нарушил тишину Леонидов.
— Вы не поверите, — отозвался издатель со своего места. На нем был желтый восхитительный пиджак и малиновая рубашка без галстука.
— Мне утром позвонил человек, который представился вашим добрым Ангелом. Он и сказал, что вы готовы подписать наш договор, только место для этого выбрали экстравагантное. А вы молодец, Леонидов, это же отличный пиар! Вы гений пиара! Завтра все газеты напишут, что мы подписали договор… в обезьяннике, — и он зашелся беззлобным, веселым смехом.
— Честно говоря, для меня это первый такой случай. За один день о вас заговорит вся столица! Да, что там, столица?…
Автомобиль мчался по улицам, невзирая на светофоры и правила, на разметку, на прочие машины, толпящиеся уныло в утренних пробках. На нем словно тоже был надет восхитительный костюм и, глядя на него, никому и в голову не приходило остановить его. А потому и пропускали без звука, без сигналов и гудков, без всяких правил.
Езда без правил — что может быть прекраснее, когда за закрытым окном все пролетает мимо в своем обреченном стоянии, в каком-то раболепном оцепенении, и только для тебя сегодня дороги открыты все! Почему только сегодня?…
— Я обещал подумать о вашем имидже, не меняя слишком многого, так сказать, сохраняя ваше лицо, — снова обернулся к ним издатель, — я пошел вам на встречу. Мы не изменим ни единой буквы! Мой специалист придумал вам замечательный псевдоним! Леонидов, вы слышите меня? — уже громче закричал он, как будто издалека. И, если бы окна машины были открыты, его слова слышны были бы на всю улицу. Да, что там улицу, на многие километры, на весь город… страну. Он засмеялся и спросил: — Вы знаете, как теперь, Леонидов, вас зовут?
— Нет, пока нет, — весело отозвался Леонидов, поддавшись его настроению. Тот снова зашелся в диком хохоте и прокричал:
— “Леонидов”!!!… Ну, вы понимаете? Вы ни черта не понимаете! Я не изменил ни единой буквы в вашем имени, но сделал превосходный псевдоним — слушайте еще раз! Леонидов! Леон Идов!!! Вы поняли теперь? Леон! Тигр по-французски! Теперь вы Идов! И ни единой буквы лишней — только пробел. Парадокс? Стоит к имени человеку добавить пробел, маленький штришок, фикцию, воздух и происходит полная смена имиджа! Леон Идов! Лео! Леон!!!
— Классно! — закричала Галя. — Здорово!
— С вами оказалось сложнее, — продолжал смеяться издатель, — Галя, не Галя — Гелла! Вот так!
— Теперь мне остается только сказать свое ВАУ! — поперхнулась она таким псевдонимом. — Что же, Гелла, значит Гелла! Тебе нравится? — посмотрела она на Леонидова.
— Да! — тоже кричал он на всю улицу и площади, пролетающие по сторонам, на весь этот город, на всю страну, которая так и не узнала какого-то Леонидова еще вчера, но уже завтра будет читать нового писателя, нового автора, новый бренд, и имя его Леон Идов! Леон Тигр!
— Леон и Гелла, тигр и пантера! Вот это парочка! — кричал человек на переднем сиденье. А машина все мчалась, задевая тротуары полами своего пиджака, пролетая светофоры, расталкивая случайные авто на дорогах, и эти трое на своих удобных сидениях, радовались, веселились и, ликуя, не задумывались больше ни о чем…

Часть 4
— 38 —

Теперь у него появилось много работы. За последние четыре месяца с момента, как он подписал договор, изменилось многое. Изменилось все. За этот короткий период он заработал больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. Издатель не обманул. Да и не мог он обмануть его, ведь он торговал книгами, а не чем-то еще. Ежемесячно он выплачивал сумасшедшие гонорары за книги, которые теперь с легкостью расходились по рукам читателей. Тысячи книг, десятки тысяч! Издатель знал свое дело! Он умел работать! Эти деньги теперь не распирали своими мелкими купюрами карманы шикарного пиджака, а цивилизованно лежали на его счету… виртуальном счету, но были настоящими, в этом они с Галей убеждались каждый день. Она, как сумасшедшая, носилась по каким-то магазинам, салонам, бутикам и самозабвенно их тратила. Галя наверстывала все упущенное за последние кошмарные два года. Она имела на это право, и он теперь был за нее спокоен, больше не думал ни о чем, только писал. Они много путешествовали. Едва успевали вернуться с каких-то островов и дальних стран, сразу же делали визы и покупали билеты на следующий свой вояж. Его удаленная работа позволяла вести такой образ жизни. Они побывали… Они посмотрели… Увидели… Он не помнил, где они побывали и что видели, не успевал замечать ничего, смотреть по сторонам, потому что перед ним всегда находился маленький ноутбук, и он трудился, не покладая рук. В аэропортах и самолетах, на горячих пляжах и у бассейна, на каких-то развалинах, на орбите далеких планет, совсем в других Галактиках, он не помнил, куда его все время тащила Галя, только все стучал по клавишам, делая свое дело. Он не замечал даже Галю, только знал, что она все время где-то рядом, в разных нарядах, на каких-то приемах, презентациях, на кухне, в постели. Галя была его рукой, его глазами, частью его самого, но не обязательно же пялится постоянно на свою руку или все время заглядывать в зеркало. Все равно знаешь, что там увидишь. А его маленький компьютер связывал его всегда и везде в любой точке мира с тем далеким офисом в самом центре Москвы, куда он отправлял свои рукописи. Теперь он не писал книги целиком. Стоило окончить главу, и он засовывал ее в этот маленький ящик электронной почты, в ее узкий проем. Это напоминало мясорубку, а через мгновение рукопись уже в виде перемолотого фарша выбиралась из нее где-то за тысячи километров. А люди, “классные специалисты”, мгновенно превращали этот фарш в горячие котлетки или пироги. Все зависело от жанра. За эти четыре месяца он написал 12…, нет, 14…, может быть, 18 книг. Он точно не помнил. Как не помнил, что ел на завтрак неделю назад. Такое помнить невозможно! Писал главы, а потом их превращали в книги или наоборот, ему давали сюжеты и чьи-то чужие наброски, а он делал из этого книги. Он не помнил названий, не все эти сюжеты и истории отложились в его памяти. Теперь он писал не слова, а символы, те самые, которые подсчитывались программой текстового редактора. Символов должно было быть столько и столько. Для каждой истории свой объем и размер. Своя арифметика. Зато теперь он был в “формате” и писал этот “формат”. А символы… Это слово совсем не раздражало его и не пугало. Даже нравилось это красивое слово — “символ”! Зато теперь его читали!
Иногда они, возвращаясь в Москву, шли на какие-то презентации или встречи с читателем. Галя выбросила всю мебель из их квартиры, сменив на все новое. Теперь он не узнавал свое жилье, хотя, это его совсем не смущало. Под такую замену подпал и старенький телефон, который было совсем не жалко. В последнее время он позволял себе вольности, и общаться по нему стало крайне сложно и невыносимо. Он был очень впечатлительным аппаратом, и поэтому с его электронных уст постоянно срывалось нечто непонятное, странное и даже ужасное. А этот новый телефон-факс вел себя прилично, скромно издавая свою привычную трель, и говорил только на нормальном человеческом языке безо всяких сюрпризов, иногда просто молча плевался каким-нибудь бумажным факсом. Ему пришлось сменить и номер своего телефона. В последнее время появилось много старых знакомых. Он и не знал, что их так много. Они звонили, просили о встрече, о помощи или о чем-то еще. Один, обнаглев, попросил у него денег взаймы. Он, не долго думая, переадресовал его к своему старому другу, тому самому. Это же была одна компания — все они знали друг друга. А его старый друг сумеет тому популярно ответить на подобную просьбу и все объяснить. У него была целая философия на этот счет. Чтобы избавить себя от этих звонков, он сменил номер, но все равно старые знакомые находили и одолевали его. Только не звонил Петров. Хотя, как он мог позвонить, когда не знал его нового номера. И он ему тоже не звонил. Все собирался, но как-то было не до него. Да, и сказать было нечего. А может, Петров не знал о переменах в его жизни? Не знал его нового имени? Вряд ли. Проходя мимо крупных книжных магазинов, нельзя было не заметить огромные плакаты с изображением, теперь модного писателя, фотографии которого светились именем — Леон Идов. Да и найти его при желании было просто — постоянные конференции, встречи, презентации. Ему даже нравилось подальше улетать отсюда с Галей — не так отвлекали от работы. А Петров… Петрову он когда-нибудь позвонит. Не сейчас, позже, как-нибудь потом. Через двадцать… Нет, он не говорил этого! Он даже не мог такое подумать. Позвонит! Обязательно позвонит! Только не сейчас…
Книгу свою он забросил. Он показал эту последнюю недописанную рукопись редактору-классному-специалисту издательства, пожилой интеллигентной женщине, которая, в отличие от своего шефа, книги читала и знала о них все. Она сказала свое мнение. Она была очень хорошим специалистом, и не поверить ей он не мог, да, и не хотел.
— История о математике? О человеке, не взявшем свой миллион? Это не совсем интересно сегодня, — мягко сказала она, глядя на него сквозь свои большие очки подслеповатым взглядом, — давайте поразмыслим…
Она не давила на него, не настаивала, но была очень убедительна.
— Ваш Клейзмер — математик — сегодня это интересно? Нет!
Он не взял свой миллион — это трогает? Безусловно, да. Но, чем мы еще заинтересуем читателя? Математик, играющий на скрипке? Математик, прыгающий с крыши на крышу? Нам нужно непрерывное стремительное действие, нужен убедительный сюжет с неожиданными поворотами и событиями, постоянное движение — Экшен, — он в ответ закивал головой, а она добавила еще: — Китч! — А это уже был совсем другой жанр, с которым он еще не был знаком, но запомнил это название. Он быстро учился! Хороший заголовок для книги — КИТЧ! Она тем временем продолжала:
— Кто такой ваш математик, что он делает? Собирает грибы — не интересно! Играет на скрипке — тем более! Не бреет бороды, волос? Ну, и что? Мужчина, который не имеет не только любовницы, но даже жены? Скучно! Если бы он слонялся по всему миру и имел кучу женщин в разных странах и незаконных детей, было бы интереснее. Если бы он законно забрал свой миллион, а многочисленные родственники преследовали бы его, пытаясь обобрать — еще интереснее. Или наоборот! Очень хорошее развитие сюжета для человека, не взявшего свой миллион. Математик, гений, чудак, по каким-то своим соображениям и убеждениям отказывается от миллиона, но внезапно тяжело заболевает его мать… нет, сестра… нет, обе сразу! Они попали в аварию! У обеих сломаны позвоночники! Несчастные женщины прикованы к постели, они не могут жить, существовать без посторонней помощи, они готовы покончить с собой! Срочно нужна операция, срочно требуются колоссальные расходы! Гений мчится в Европу, гений передумал, он готов взять причитающийся ему гонорар, а эти несчастные женщины, уже готовые отбросить копыта, и тут он узнает, что миллиона больше нет. Поезд ушел! Нужно было брать его раньше! Вот вам трагедия, вот поворотное событие, которое заставляет задуматься, содрогнуться… А, вы говорите — грибы. Еще один возможный сюжет — человек, гений, великий математик, Один на миллионы. Но не за грибами он собирается идти в темный лес, — голос специалиста становится ниже и говорит она теперь медленно и по слогам, — а солнце уже садится, уже деревья отбрасывают свои высокие тени, которые ложатся на километры, закрывая собой все в округе. Он вампир! Он ждет свою большую Луну, и в эту темную отвратительную ночь будет искать вовсе не грибы, а свою очередную жертву.
Она снова заговорила своим мягким и даже жизнерадостным голосом: — Или не вампир вовсе, так, обязательно извращенец или подофил, маньяк — а потому ему не нужны ни жены и не любовницы. Это бодрит, будит фантазию, это будоражит воображение!
Женщина устала говорить и теперь смотрела на него своим мягким интеллигентным взглядом. Ее глаза сквозь очки выражали сочувствие и желание помочь ему — начинающему, но уже известному писателю. Она трепетно относилась к его таланту и готова была подарить все свои несбывшиеся сюжеты и откровения, все ненаписанные книги. Что же, каждый должен заниматься своим делом — он писать, а она быть редактором при нем — помогать работать, помогать творить.
Он не стал дописывать свою книгу, хотя оставалось совсем немного. Да и измучила его она, чуть не свела с ума. Небоскребы книг он свез к себе в гараж. Галя больше не терпела хаоса в современно обставленной квартире. Они купили классную машину — внедорожник, сейчас это было модным, и теперь он “разъезжал” на ней и Галя тоже. Было модным, когда за рулем огромного самосвала сидела миниатюрная женщина и своей маленькой ножкой, нажимая на педали и пролетая по улицам, рассекала все препятствия на своем пути. Правда, он хотел совсем другую машину, но так получилось. Он хотел маленького, стремительного эгоиста, куда будет помещаться он один. И только ветер в лобовое стекло. Но почему-то купил внедорожник. Ничего — еще успеет.
Как-то раз, ставя автомобиль в подземный гараж, увидел свои книги, те самые, не проданные, не измененные и потому не нужные никому. Он давно не обращал на них внимания, а тут заметил. И вдруг ему в голову закралась странная мысль:
— Раньше книги читали, бывали времена, когда книги сжигали, а теперь их хоронят заживо.
Он отмахнулся от этой мысли, прижал к себе сумку с ноутбуком, с которым уже породнился за эти месяцы, и подумал: — Надо бы их выкинуть отсюда. Мало ли что. Но, почему-то не выкинул. Так они и мозолят глаза ему до сих пор. Теперь он пытается не замечать их, просто не обращать внимания… И все…

— 39 —

Весна оттаяла этот замерзший город, она залила его ярким светом, пробудив жизнь, листья на ветках деревьев, наполнила радостью охладевшие сердца. Она небрежно прыгала из лужи в лужу, брызгая во все стороны каплями талой воды, носилась, заглядывая в окна домов и машин, сходила с ума. Она жаждала приключений, ища попутчиков в этом сумасшедшем полете. Приглашала на свой праздник, который бывает лишь раз в году. Не теряя времени, отдавала этим зимним людям капельку своего тепла и яркого солнечного света… и немного любви — тем, кто на нее еще способен. А иначе, зачем вообще нужна она — эта сумасшедшая весна.
В первый раз в своей жизни он прошел мимо нее. Он не заметил, как набухли бутоны на ветках деревьев, распустились цветы, пропустил первую траву на газонах в парках и даже не успел заметить, как растаял снег. Только метался из одной страны в другую, перелетал, передвигался. Из своей зимы в чужое лето, из лета снова в зиму, вдруг остановившись уже в своем, московском жарком, душном лете. Пропустил целое время года — как такое могло случиться? Лето ослепительно сияло в вышине яркими солнечными лучами, напоминая ему о себе. Напоминая о том, что прошел ровно год и скоро должна состояться премьера фильма, снятая по мотивам его книги, той самой, которую он когда-то написал и не давал к ней прикоснуться никому другому. Конечно же, не лето ему напомнило обо всем, а металлический голос железной секретарши Силаева, которая позвонила ему то ли на Майорку, то ли на Майами. Он не помнил точно, куда, в общем, что-то на “М”. И теперь они с Галей должны были срочно возвращаться на премьеру.
— Так указано в договоре!!! — возмутилась секретарша, узнав, что они на каком-то острове на букву “М”. Вы должны через два дня быть на премьере! Этот вопрос не обсуждается! Господин Силаев ждет вас!
Она, жестко пригвоздив этой фразой, повесила трубку. А они и не возражали! Разве они могли не приехать на свою премьеру? Они ждали ее целый год!
И теперь мчались, перелетая через океаны и моря, горы и материки, уже родные зеленеющие поля, речушки, дачные поселки, фонари аэродрома, и, наконец, полоса приземления гостеприимно встречала их в этой летней ночи. Потом долго ехали по городу. Он смотрел по сторонам, но ничего не видел. И, все равно, что-то словно пробудилось в нем, воскресло. Он вспоминал киностудию, свой первый поход туда. Потом Силаев, вручающий сумасшедший по тем временам, гонорар, да и дело даже не в нем. А теперь эта премьера! Все те надежды, связанные с ней. Завтра этот человек (его человек!) будет босыми ногами ходить по горячему песку и омывать их в волнах теплого океана. Он выйдет из той самой его книги, из настоящей книги, написанной им самим. Это единственное, что оставалось из той коротенькой жизни, когда он еще умел мечтать! Теперь он почему-то вспомнил, как они сидели с Галей на полу и оборачивали обложками свои книги, как писал, словно сумасшедший, любил, словно в последний раз. Кучка мелочи на столе — низ той горки, от которой он оттолкнулся и взлетел на высоту. И залетел так далеко! А теперь не знал, был ли это низ горы или ее вершина? Как все перевернулось. Какая-то юность. Короткая бесшабашная юность в зрелые годы. Маленький оазис во времени и возрасте. Маленькое взрослое безумие! То время промелькнуло, словно короткая весна. Весна не бывает вечной, но он помнит о ней, и она снова рядом, снова с ним. И его Галя тоже рядом, которую он не видел эти несколько месяцев. Где она была? Где был он?… Завтра… все завтра… Завтра будет премьера, и он вернется к себе и побудет наедине еще какое-то мгновение, а, может быть, снова что-то изменится. Может, теперь он будет писать сценарии для таких фильмов, где не символы, не “форматы” меряют километры пленки, а шаги по горячему песку или высота волн теплого океана. Завтра наступит этот день! А сейчас была глубокая ночь, и они уже подъезжали к своему дому. Но разве бывают чудеса? И, все-таки, он спустился в подземный гараж и достал оттуда одну книгу. Всего одну — много места она не займет, потом почему-то на кухне, сидел и читал ее до самого утра. Читал, чувствуя, словно, он уже был на этой премьере.
И вот они, оседлав свой внедорожник с Галей,… то есть с Геллой, неслись по улицам города. Леон и Гелла! Тигр и Пантера верхом на огромном боевом слоне! На ней было, как всегда, какое-то удивительное волшебное платье, на нем костюм. Нет, не тот, уже совсем другой…, или десятый, конечно же, из магазина Медильяне. И, казалось, весь город приоделся в нарядный праздничный костюм. Люди шли веселые, красивые и направлялись они, конечно же, на премьеру. Оставалось совсем немного. Она сидела за рулем, не доверив ему вести машину, видя, как он волнуется. А он действительно волновался. Нет, он сходил с ума!
Они уже подъезжали к этому огромному кинотеатру в центре города, уже издалека были видны толпы зрителей, пришедших сюда. Но сейчас его волновало другое. Еще издалека он увидел огромный плакат во всю стену кинотеатра и теперь, не отрываясь, смотрел на него. Все так, как он хотел! Как представлял себе! О чем мечтал! Какой-то удивительный художник, словно прочитав его мысли, зарисовал гигантское полотно, теперь украсившее здание. Он уже видит этот белый раскаленный песок, яркое солнце наверху афиши. Он различает каждую песчинку на широком пляже. Человек! Он идет по песку, а ноги его босы! Его брюки закатаны до колен, и он ступнями обжигается о горячий берег, а рядом играют с ветром высокие волны океана.
— Леонидов! Смотри! Это же твой чертов человек! Ты узнаешь его? — закричала на всю улицу Галя… Нет, Гелла… Нет, ГАЛЯ! Его Галя! А люди, оборачиваясь на них, тоже глядели на ту огромную афишу в самом конце улицы и тоже видели этого человека! Сейчас он войдет в эту воду, сейчас его босые ноги прикоснутся к волнам, и он растворится там, будет таять в океане, где прозрачная голубая вода и дельфины, играющие на самой поверхности…
— Стоп, что это?! — они подъехали очень близко, едва не касаясь своими колесами этого пляжа и прозрачных волн. Наверху огромной афиши сидел какой-то человек и корчил им невероятные гримасы! Нет, их было двое! Два человека! Оба на самом верху этой отвесной стены! Один с крыльями! Это же Ангел! Их добрый Ангел! Он был здесь! Он не мог сюда не прилететь, а рядом с ним, тоже вставая в немыслимые позы, кривлялся человечек, который был то ли каким-то сказочным зверюшкой, тот ли человеком из мультика… Человек-Мультик! Они извивались на верхней раме огромной картины и строили всем дикие рожицы. Неизвестно, видел ли их кто-то еще. Это было сейчас не важно, а главным был этот самый человек! Его человек. Он стоял босиком на песке, он стоял в шаге от прибрежной волны, а на голове его была черная бандана, которая укрывала от яркого солнца. Он застыл в каком-то оцепенении, ожидании, лицо его озаряла нечеловеческая улыбка, зубы его отливали перламутром, мускулистые сильные руки были подняты кверху, а в руках этих были зажаты… два автомата. Те своими дулами были направлены в разные стороны, готовые разорвать воздух очередями трассирующих пуль…
Он не писал такого! Он не мог вложить в руки этого человека — его героя, смертельное оружие! В этом был весь смысл! Человек, вопреки логике и здравому смыслу должен был “раздетым”, почти голым, босыми ногами прикоснуться к этому песку, к океану. Больше не нужно было ничего! Только этот песок и дельфины на сверкающей волне! Блокбастер! — вспомнил он название того жанра и прочитал его на афише! Они изменили его замысел! Изменили “немножко”… “чуть чуть”… Они отправили этого человека убивать!…
Галя посмотрела на Леонидова. Гелла взглянула на Леона.
— Пойдем? — тихо спросила Галя, припарковав машину.
— Нет, не пойду, не могу, не сейчас, — ответил Леонидов.
— Пойдем, — уже громче повторила Гелла.
— Да-да, пойдем, — ответил Леон, — конечно, пойдем. Пойдем…
А два человечка — Ангел и Мультик все скакали, как сумасшедшие, там наверху, извиваясь в танце дикарей…

— 40 —

Алка позвонила неожиданно — Алка… Алла… Аллочка… Он посмотрел на календарь — еще не прошло двадцати лет. Не прошло и года с тех пор, как они назначили следующую свою встречу — “через двадцать лет и ни днем позже”.
— Через двадцать? — удивилась Алка. — А сколько тогда мне будет? — подумав, возмутилась, — Леонидов, ты что, сошел с ума? Ты обезумел? Сегодня у меня небольшая тусовочка, приезжай! Ты должен быть обязательно!… Леонидов, ты меня слышишь?
Телефон вел себя прилично, он больше не издавал никаких лишних звуков, трепетно передавал каждое слово его старой знакомой, не позволяя себе никаких вольностей. Это был разумный телефон. Леонидов не стал спрашивать, как она узнала его новый номер. Этот номер, пожалуй, теперь знали все…, кроме Петрова, которого он даже не пригласил на премьеру. И правильно сделал.
— Сегодня? — переспросил Леонидов, — сегодня я не смогу, много работы, — сказал он, — давай в другой раз, давай через…
Он сидел за столом и писал. После той вчерашней премьеры, после нескончаемой презентации, встречи со зрителями, чествований и безумия праздничного фейерверка он хотел побыть наедине с самим собой. Просто хотел уткнуться в экран своего компьютера и не замечать никого. Работать. Только работать. В сумасшествии наслаивать “символы” друг на друга. Громоздить целые этажи этих знаков, запятых и букв, целые небоскребы, которые теперь легко помещались в памяти его компьютера, не занимая место вокруг. Теперь только они помогали не думать ни о чем…
Галя выхватила у него трубку из рук: — Какое “через”?!
Галя теперь всегда была рядом. В нужную минуту она была с ним. Эти две женщины поговорили, познакомились. Он подивился, как быстро они нашли общий язык.
— Мой гений просто устал, он обезумел от счастья, до сих пор не может прийти в себя от вчерашней премьеры, — говорила Гелла. — Будем, конечно же, будем, Аллочка! Заодно познакомишь со своим мужем, давно хотели увидеться, — продолжала она. Они еще какое-то время говорили, а он уже пошел собираться. Снова на выход, снова занимать место на привычном Олимпе.

Тусовочка проходила в загородном доме Алки. Они подъехали к их особняку и теперь разглядывали огромное строение, которое занимало многие тысячи квадратных метров на зеленой лужайке у кромки леса, на самом берегу реки. — Квадратных метров, — подумал Леонидов, — почему говорят именно квадратных, почему не кубических? Словно все должно находиться в пространстве двух измерений, в плоскости, но этот дом поднимался высоко наверх. Он словно пронзал маленькое облачко, зависшее в небе над головой, и невозможно было сосчитать, сколько в нем этажей. У Гали… у его Геллы, засветились глаза. О таком можно было только мечтать. Теперь в ее воображении возникало и строилось нечто невообразимое. Уже отделывались самые верхние этажи шикарного загородного дома, вокруг били фонтаны, причудливые деревья скрывали ее от надоедливого летнего солнца, в прудах плавали золотые рыбки, а по дорожкам бегали заморские зверушки…
Они вошли в этот просторный дом, где у дверей их встретила Алла. На ней был какой-то потрясающий наряд, на человеке рядом с ней тоже. Они познакомились. Муж ее был достаточно молод и лыс. На нем был белый пиджак и черная рубашка. Галстука не было, его мощную шею обвивала золотая цепочка и никаких крестов. Одет он был, как и подобает известному издателю известного крупного издательства страны. В просторном зале, где уже собрались какие-то гости, не было кресел, не было столов, только широкие стены, фонтанчики, какие-то статуэтки, а по краям на маленьких столиках крошечные бутерброды и выпивка. — Здесь и состоится фуршет, — подумал он. Алка воскликнула: — Леон, дружище! Гелла! Рада вас видеть! Пойдемте, покажу вам все!
— Привет, Алла, — выдохнул он. Они не виделись двадцать лет, но он не ожидал, что встретит такую молодую и красивую женщину. Как будто не было этих двадцати. Время ей пошло на пользу. Вернее, время это прошло мимо нее…
— Какая, Алла!!! — зашептала она. — Эллен! Запомните и не проговоритесь. Давно уже Эллен!
— Хорошо, Эллен, — согласился он, подумав, что Алка ей шло намного больше.
Алка…, вернее Эллен, провела их по залу, познакомив со своими гостями. Лица многих из них он уже где-то видел, люди были известными, люди были публичными. Галя и Эллен ушли вперед, разговаривая о чем-то, а он немного отстал, обратив внимание на какого-то пожилого человека, человечка, пытаясь вспомнить, где он мог видеть его раньше? Старичок тоже смотрел на него, потом подошел и воскликнул: — А ведь мы знакомы с вами! Помните?
— Да-да! Помню, — почему-то обрадовался Леонидов.
— Вы прекрасно смотритесь в этом костюме, вам все это очень к лицу!
Это был тот самый незнакомец из магазина. Из того самого магазина, откуда они с Галей начинали свое восхождение. И старичок тоже был очень рад ему. Они теперь разговаривали как старые знакомые. И вообще, все эти люди в зале тоже были знакомы друг с другом. Они здоровались, обнимались. Подходили к ним. Жали руки! Господин, Леон! Господин Идов! Все его знали, и все хотели с ним поговорить. Обстановка теплого дружеского банкета, вечеринки, где собрались только близкие люди. Добрые друзья!
— Вас уже знакомили с Мадам? — спросил старичок.
— Мадам? — переспросил он. — Нет, я не знаю никакой Мадам.
— О, вы не знаете Мадам? — воскликнул его собеседник. — Сегодня у вас большой день, сегодня вы вступаете в этот Клуб!
— Клуб? — удивился он.
— Да, Клуб, а вы ничего не знаете? — рассмеялся старичок. — Узнаю Эллен! Она любительница сюрпризов!
Старичок не стал развивать эту тему и снова посмотрел на Леонидова. — А вам не кажется, что вы уже давно в Клубе? Помните, я как-то вам рассказывал об этой одежде? Она вам очень идет. Впрочем, как и всем остальным, — почему-то устало пробормотал он себе под нос, потом встрепенулся: — Так какие ощущения? Вы себя чувствуете другим человеком? Человеком новой формации, новой касты? Вы способны теперь носить другую одежду, черт возьми?
Он посмеялся и промолчал, глядя на этого чудаковатого старичка, а тот продолжал:
— Вы не слышали новость дня?
— Нет, — произнес Леонидов.
— Вы не знаете, что нет больше великого художника, великого мастера Медильяне?
— Как нет? — удивился он.
— Его убили, — прошептал старичок.
— Как убили?
Старичок теперь говорил совсем тихо заговорщицким тоном:
— Да-да, его убили. Господин Медильяне отказался шить свои костюмы и платья. Он отказался делать то, что делал всю свою жизнь и начал ваять… шорты и майки. Вот так.
— Зачем? — изумился Леонидов.
Старичок задумался, потом произнес:
— Наверное, ему надоело одевать всю эту толпу. Ведь имеет же право человек на старости лет своей длинной жизни хотя бы единственный раз сделать то, что ХОЧЕТ???
Помолчал немного и продолжил:
— Всю свою жизнь он одевал этих господ, они уже не могут жить без его одежды, его костюмов, платьев, аксессуаров, и теперь у него родилась гениальная идея! Теперь он будет не одевать этих людей, а… раздевать! Это же великолепно! Это гениально!
— Да, здорово! — согласился Леонидов.
— Здорово, еще как здорово! КИТЧ!
— Да-да, китч! — повторил он.
— Замечательно, когда хотя бы один единственный раз в жизни ты позволяешь себе сделать то, что ХОЧЕШЬ!!! За это можно отдать все, — шептал безумным голосом старичок, потом грустно добавил: — За это его и убили, — он посмотрел куда-то вдаль.
— А что за Мадам? — спросил он старичка.
— Увидите сами, — ответил тот, — запомните одно — никто не должен быть красивее ее, талантливее, остроумнее и умнее. Такое правило. А в общем, милейшая женщина.
— Даже так? — удивился Леонидов, — образ Богини.
— Да-да, Богини, — задумчиво пробормотал старичок.
— Ваша жена просто восхитительна в этом наряде, — произнес он, спустя какое-то время, — жалко, что для нее больше не найдется такого великолепного платья. Ей это очень шло.
К ним подошла Галя.
— Мы только что говорили о тебе, — сказал Леонидов, желая познакомить ее с этим удивительным человеком, хотя, пока сам не знал его имени.
— С кем ты тут разговаривал? — весело спросила Галя. Глаза ее блестели от выпитого бокала шампанского, на ней потрясающе сидело это платье, она была очень красива.
— Познакомься, — произнес он…
— Но здесь никого нет! — улыбаясь, воскликнула она. Он обернулся и не нашел своего собеседника. Старичок исчез, растворился! Как тогда! А был ли он, вообще, этот старичок? — подумал он.
— Сейчас начнется самое интересное! — воскликнула Галя.
— А разве еще не началось? — спросил он, оглядывая собравшихся. Они размеренно ходили, общались, пили шампанское, и звонкий шум голосов отражался от стен гостеприимного дома.
— Нет, основные гости еще не приехали, ты представляешь, кого еще ждут? — и, не дождавшись ответа, продолжила в восхищении: — Маммонну!
— Кого? — недоуменно переспросил он, заслышав такое имя.
— Ты не знаешь, кто такая Маммонна? — Гелла посмотрела на него презрительно и добавила: — Только никому об этом не говори. Ты просто серость, Леонидов… Прости, ты гениальная серость, господин Леон. Маммонна! Я и не знала, что у Эллен бывают такие люди! Здесь собирается весь Бомонд!
По залу пронеслось оживление, и все подошли к огромным окнам, выходящим на лужайку перед домом. Люди заворожено смотрели вдаль и произносили это волшебное имя: — Маммонна. Он тоже взглянул в ту сторону.
Если вспоминать почетные выходы президентов или генеральных секретарей, членов правительственных делегаций, сошествие Папы Римского в Ватикане с высоты своего балкона или английской королевы в дни торжеств и праздников — все могло показаться нелепой забавой младенцев, играющих в своей песочнице, по сравнению с этим зрелищем. Зрелище завораживало и потрясало. Река, доселе так невинно струящаяся в своем неспешном течении, забурлила в тесном соитии берегов, закипела и начала выплескиваться наружу. Ей тесно стало в постылом русле. Теперь ее рассекали своими мощными моторами огромные катера и даже яхты. Они толкались, они не помещались в этом бурлящем водовороте, неслись по волнующейся поверхности воды. Они стремились сюда, к Эллен, к маленькому пирсу, который теперь напоминал огромный портовый причал. Дорога вдалеке заклубилась торнадо из пыли и вечернего зноя, по ней в стремительном полете мчались десятки машин, земля сотрясалась от грохота моторов и громких сигналов. Облачко, так спокойно висевшее на своей высоте, цепляясь за верхние этажи дома, разорвало в клочья, и сквозь него уже летела на своих разноцветных парашютах целая стая гостей. Все это зрелище напоминало военную операцию, а эти люди — группу захвата, только никто не стрелял, не взрывались снаряды, но грохот, тем не менее, стоял невероятный. Этот летящий, плывущий, несущейся по дороге десант уже почти достиг зеленой лужайки, и люди в красивых нарядах — костюмах и вечерних платьях — вываливались из своих стремительных колесниц, заполоняя все пространство вокруг. Они выстроились большой шумной толпой, встречая какую-то длинную машину, которая неспешно, по-хозяйски, въезжала в самый центр зеленой лужайки, безжалостно приминая траву. Кто-то кинулся открывать двери машины. Дверей оказалось много — очень много. Напоминало аттракцион — кто угадает, кто встретит главного гостя, или гостью, и проводит в зал “тусовочки”? Кто будет первым? Наконец, один счастливчик открыл свою дверцу и оттуда появилась рука… Рука была, скорее всего, женская. Пальцы ее были увешаны огромными перстнями, камни их ярко блестели на солнце, переливаясь. Рука была огромной, она шевелила пальцами, готовясь вцепиться в своего “встречателя”, в свою жертву. Потом поймала его за воротник, и из темноты салона явилось нечто:
— Маммонна! Маммонна! — закричали люди со всех сторон. Нечто вылезло, выползло из машины и строго оглядело людей вокруг. — Ну, что, засранцы, не ждали? — воскликнуло оно и засмеялось низким смехом. — А вот и я! Встречайте! Думали не приеду? Ха-ха! Приеду! Еще как приеду! Куда вы без меня?! Давайте, ведите меня, встречайте…
Это была огромная черная жаба. Вернее, женщина, похожая на нее. Черная, потому что была она задрапирована черной одеждой. Именно задрапирована, а не одета. Одевать такое тело было бы невозможно, только покрывать его какими-то лоскутами, скрывая то безобразное содержимое, которое тряслось складками и шевелило толстыми пальчиками в перстнях. Голова плавно перетекала в плечи, минуя шею. Шеи не было, зато был здоровенный подбородок, который покоился на самой груди. Волнистые волосы черным водопадом стекали с головы на плечи и мощную грудь. Изо рта раздавалось какое-то шипение. Руки тряслись, все это черное желе вибрировало, колыхалось, и, цепляясь за руку своего кавалера, устремилось вперед.
— Маммонна,… Маммонна…, — продолжали повторять люди в праздничных нарядах. Ее завели в зал, и все столпились вокруг, ожидая от нее чего-то еще. “Чего-то” не заставило себя долго ждать.
— Вам подарочек от вашей Маммоннки! — воскликнула Маммоннка, и с высоты потолка или откуда-то еще свалился в самый центр зала огромный белый торт. Он подпрыгнул на месте и замер, как вкопанный. Он был метра три в диаметре, высотой с человеческий рост, и крем полетел во все стороны, забрызгав кое-кого своими белыми розочками.
— Небольшой тортик честной компании! — воскликнула она. Люди засмеялись, зааплодировали. Люди с радостью снимали капли крема со своих нарядов, совсем не обижаясь на нее. Это была восхитительная шутка, это был подарок, без которого она, видимо, никогда не приезжала. И теперь счастливчики, на которых попал этот крем, слизывали его со своих рук, смеясь и радуясь такому везению, словно выиграли в лотерее.
— Эллка, привет! — махнула Маммонна своей короткой рукой хозяйке дома. Та покраснела, расцвела в улыбке и поздоровалась.
Тусовочка началась. Люди в праздничных нарядах весело разливали шампанское и прочие напитки, закусывали это маленькими канопе, общались, обнимались, шумели. Здесь были все знаменитости, весь бомонд: пожилые мужчины и молодые девчонки рядом с ними, совсем юные мальчики под руку со своими мамочками, знаменитыми, всем известными, отпиаренными и любимыми. Леонидов увидел вдалеке своего издателя, потом Силаева, увидел маленького менеджера Агентства “22 и 2”, здесь были всем знакомые журналисты и ведущие различных шоу и передач, режиссеры и актеры. Были продюсеры и их модели-певицы. Полуголые, но изумительно раздетые, полутрезвые и навеселе, разгоряченные этой жарой и праздником, молодые женщины. Здесь были все! Политики и бизнесмены, племянники и племянницы, светские дивы и светские львы. Все напоминало большой веселый вольер, в котором по случайности собрались люди разных пород, возрастов и званий, разных регалий и чинов. Словом, весь Бомонд!
— Там решаются все дела, — вспомнил он слова Петрова.
Пока он разглядывал вновь прибывших гостей и эту Мадам (по-видимому, это и была она), Маммонна продолжала о чем-то темпераментно говорить, а все эти люди понимающе ей кивали. Он услышал имя Медильяне и подошел поближе. Маммонна продолжала свою гневную речь:
— …каков мерзавец! Оставить меня без тряпок, без моих нарядов! Позволить себя убить! В чем теперь я должна ходить? У кого я буду одеваться? Кто, вообще, меня сможет одеть? Он знал каждый мой сантиметр, каждую клеточку моего тела! Его убить мало за такое!
— Но, его уже убили! Застрелили! — воскликнул кто-то в толпе.
— Мало! Мало! — продолжала Маммонна, — и поделом ему! Каков наглец! Надеть на нас майки! Шорты! Наглец и извращенец! Извращенец!…
Последнее слово она произнесла как-то трогательно, с любовью и подняла с вершины торта картинку, вылепленную из крема и шоколада. На ней был портрет какого-то человека. Маммонна воткнула его, как праздничную свечку, в торт и поднесла зажигалку. На этой картине действительно была расположена маленькая свечка, которая осветила лицо человека. Леонидов вздрогнул и огляделся по сторонам. Человек этот был ему знаком! Он ему напоминал старичка, с которым он только что разговаривал. Это точно был тот самый старик! Как такое могло произойти — он не понимал!? Он сошел с ума! А люди вокруг зашептали: — Медильяне, Медильяне.
— Мой хороший! — трогательно продолжала Маммонна, — мой Ангел! Мой любимый папочка!
Люди затихли, она пустила слезу и отломила кусочек шоколадки с его головы, съела его, громко чавкая, потом произнесла: — Сегодня мы празднуем твою кончину! — помолчав мгновение, резко обернулась по сторонам и неожиданно заорала: — Празднуем, я сказала, празднуем, веселимся, нечего сопли жевать! Торррт! Рррежеммм торррт! Офффицианттт!
К ней подбежал человек с подносом, на котором лежали маленькие ножи и вилочки для канопе. Она взяла двумя пальцами одну такую крошечную вилку и воткнула ее, как булавку, в огромный торт. Потом снова и снова, оглядываясь по сторонам.
— Ты, что издеваешься? — гневно воскликнула она. — Пшел вон, скотина! — топнула она своей ногой на официанта, — садовника! Зовите садовника! Пусть принесет свои прибамбасы! Да побыстрей! Маммоннка ничего не ела с самого утра! — и она грохнула этот поднос оземь. А к ней уже несся человек, в руках которого была большая совковая лопата и вилы. Появились люди с огромными подносами в руках, на которых можно было уложить целого жареного поросенка или барашка. По-видимому, Маммоннка не признавала фуршетов и тяготела к гигантомании и средневековым оргиям. Очень скоро в ее руках оказался огромный поднос с куском торта величиной с ее голову, который она разрезала большим садовым кинжалом и ела прямо с этого ножа. Остальные тоже получили свои куски, положенные совковой лопатой. Праздник продолжался…
Спустя немного времени, какой-то человек подвел к Маммонне трех разодетых… или раздетых, высоких девиц и молодого парня: — Вот, Маммонна, посмотри на моих ребят! Мой новый проект! — гордо произнес он. Маммонна стояла с куском торта, широко расставив ноги, громко чавкала и теперь критически, прищуренными глазками, смотрела на этих людей.
— Какие сюськи! — наконец, воскликнула она.
Капелька пота потекла по лицу этого человека, по-видимому, продюсера новой группы. Он заметно волновался. Он как-то заискивающе смотрел на нее, пытаясь скрыть волнение. Маммонна подошла к одной из девиц. Та была выше ее на голову. Маммонна засунула свой нос в шикарный бюст девицы, потом оторвалась от него и спросила басом: — Настоящий?
— Настоящий, — робко улыбнулась девица.
Люди вокруг радостно засмеялись. Маммонна проделала то же самое с остальными девицами, троекратно получив овации за свою шутку, — и проворчала: — Ну да, ну да, настоящие, так я и поверила. Потом подошла к молодому парню, солисту этой группы, и снова произнесла, чавкая тортом: — У тебя тоже настоящий?
Парень покраснел, но сразу же ответил: — А то! Иначе стоял бы я здесь перед вами!
— Стоял! Стоял! — покровительственно закивала Маммонна, — при виде такой женщины можно только стоять! — и она лукаво на него посмотрела: — Ладно, потом, позже познакомимся. Пупсик!
— Вам нравятся мои ребятки? — спросил продюсер, улыбаясь.
Маммонна снова оглядела девиц, потом паренька: — Не многовато для одного? Ладно, пойте… или что они там у тебя делают?
— Поют, еще как поют! — воскликнул продюсер.
— Ну, и ладно! Пусть поют, пока я добрая.
Потом к ней снова и снова подходили какие-то люди. Знакомились, показывались, представлялись. “Решали дела”!
Вскоре Леонидов потерял Маммонну из виду, заметив одного своего старого друга. Того самого, который его как-то “выручил” деньгами. Тот очень обрадовался и отвел его в сторонку: — Рад видеть тебя, старина! — воскликнул он, — наконец-то ты с нами!
— С кем — “с нами”? — Леонидов не понял, но переспрашивать не стал. Они говорили какое-то время, потом его друг произнес: — Как тебя теперь называть, Леонидов? Господин Леон? — и засмеялся.
— Да, хоть Леонардо, называй. Можешь Васей, можешь Петей, Майклом — кем угодно. Не имеет значения! — проворчал он.
— Ну, это ты напрасно! — воскликнул друг: — Тебя классно отпиарили, так что держись этого курса. Теперь ты, как разведчик, будешь лежать на операционном столе под наркозом, да, хоть при родах, не имеешь права вспоминать свое настоящее имя.
— А, было ли оно когда-нибудь, имя это? — мрачно пошутил Леонидов. Друг шутки не понял и добавил: — Вот это правильно! Не было этого имени! Вот это по-нашему!
— Тебя-то как теперь называют? — спросил Леон. Тот ответил:
— Я, старик, не публичная личность, поэтому остался тем же, кем и был. Все по-прежнему, — и, посмотрев на него, сказал: — А ведь ты, Леонидов,… прости Леон, должен мне кучу денег.
— Серьезно? — удивился он.
— Ты знаешь, что я подумал? Помнишь тот случай несколько месяцев назад, — продолжал его друг. — Если бы я тогда дал тебе эти несчастные деньги, эти гнилые, порочные деньги, сейчас бы ты не стоял в этом замечательном зале, и мы не разговаривали бы с тобой.
Леонидов уставился на него и не нашелся, что ответить.
— Да-да, — убедительно продолжал друг, — если бы ты просто взял тогда в долг у меня и промотал все это, потом снова взял и так далее, у тебя не появился бы азарт, вкус к жизни, к борьбе! На это я и рассчитывал! Я ждал, когда ты начнешь бороться и прорвешься, это и был мой гениальный план! Я тебе тогда “конкретно” помог. Как видишь, у меня все получилось!… У нас! — поправился он и добавил еще: — Так что, с тебя причитается!
Его друг говорил на полном серьезе, он не шутил, он был уверен в правоте своих слов! Он был просто убежден в этом!
— Сколько? — пошутил Леонидов.
— Не сейчас, — почему-то серьезно ответил тот.
— Не хочу быть обязанным, — настаивал Леонидов.
— Потом, потом, сочтемся. Я подожду, не к спеху, — ответил друг и воскликнул, глядя куда-то вдаль. — Ты посмотри, какие люди! Узнаешь?
Теперь Леонидов смотрел на какого-то человека, пытаясь вспомнить его.
— Художник!? Это же его старый друг, Художник! Как он мог не узнать его сразу?
Они протиснулись сквозь толпу людей, поздоровались, обнялись.
— Ну, как твоя Луна? — спросил он.
— Сияет в ночи! — ответил тот. — Закончил, теперь могу выполнить твою просьбу.
— Какую просьбу? — спросил Леонидов, делая вид, что не помнит.
— Ну, как же, а твои обложки! Пора рисовать, пора творить! Буду рад поставить твою фамилию рядом со своей. Представляешь? На обороте титульной страницы крупно: — “Иллюстрации к книге выполнены известным господином Художником”! — воскликнул он, — моя фамилия,… а потом и твоя фамилия… тоже!… Ну,… или наоборот, — покраснел он и поправился: — Как раньше, помнишь в театральной программке — режиссер Ты, художник — Я.
— А как же твой Сатурн? — воскликнул Леонидов, — Сатурн домазал?
— Сатурн подождет! — воскликнул Художник, — сначала твои дела! Мы же одна компания, какой может быть Сатурн, сначала книги. Ты просто обязан отдать мне заказ на эти обложки, ты должен…
— Должен? — снова прозвучало в его голове.
Алка…, вернее Эллен, со своим мужем подошли к их компании.
— Господин, Леон! — воскликнула она, — я выполнила твою просьбу! — гордо заявила она.
— Какую просьбу? — спросил он.
— Ну, Леон… Идов! Не придуривайся! Ты же хотел печататься в нашем издательстве! Мой папочка прочитал твои книги, ну…, то есть, просмотрел их…, пролистал, короче, мы согласны!
— Без понтов! — подтвердил папочка, потом добавил: — С твоим издателем разберусь сам, короче, можем работать, влегкую.
Алка посмотрела на своего мужа и перевела: — Короче, все юридические тонкости мой муж берет на себя.
— Не твоя печаль, — добавил папочка.
— Ну да,… ну,… я это самое и говорю, — сказала Алка, — подписывайте договор и вперед! Вперед? — посмотрела она на мужа.
— Влегкую, — снова повторил папочка, поправил пиджак на широких плечах и осклабился.
— Я подумаю, — произнес Леонидов.
— Подумаю? — удивился папочка.
— Леонидов,… прости, Леончик! — поправилась Эллен. — Ты же сам нас просил? В конце концов, ты обещал! Теперь ты просто должен! Ты наш!
— Должен, — снова мелькнуло в его голове, — когда он оказался всем должен?
— Он хотел сказать, что не отказывается, — возникла его Гелла, теперь она всегда появлялась в нужное время, — просто Леон пока не готов к таким резким движениям, — мягко и мудро произнесла она. — Завтра поговорим. Мы ни от чего не отказываемся. Завтра, хорошо? Да, Леон? Да?
Он стоял и смотрел на этих троих — на друга-бизнесмена и Художника, на Алку. Ему было очень приятно встретить старых друзей в этом доме. Друзей, которые ради него готовы были на все. А иначе и быть не могло! Ведь это была одна компания, все, как и прежде…
— Ты кто такой? — внезапно услышал он резкий утробный голос прямо за своей спиной. От неожиданности он застыл на месте, потом повернулся. Перед ним стояла сама Маммонна и своим коротким толстым пальчиком тыкала в него.
— Это Леон! Леон Идов! — быстро заговорила Эллен. — Я не успела вам его представить! Это тот самый Идов, писатель…
— Я не тебя спрашиваю, Эллка.
Маммонна не удостоила ее своим взглядом и уставилась на него. В этих глазах застыл дьявольский блеск, который выдавал удовольствие от такой встречи. Блеск глаз голодного человека, или не человека вовсе, который, не насытившись огромным куском торта, желал теперь чего-то еще, чего-то посолонее. Она пожирала его глазами, проникая ему в голову, в его сознание, в самую душу. На мгновение Леонидов почувствовал себя жертвой перед хищником. Он чувствовал себя раздетым, совершенно голым, беззащитным, он стоял, как школьник в гимназии, ожидая наказания. Правда, пока не знал, за что.
— Я тебя спрашиваю, кто ты такой?… Леон… Идов. Ну, кто ты такой? Почему не идешь ко мне? Не “проставляешься”? Ты кем себя возомнил?
Люди вокруг притихли и с замиранием сердца наблюдали за этой сценой. Они привыкли к дурачествам своей Маммоннки, хотя, по-видимому, она имела на это право, и поэтому теперь с уважением, трусливо смотрели в их сторону, ощущая себя на месте этого Леона. Тигра, который оказался в клетке.
— Не жрет мой торт?! — продолжала она. — Не идет знакомиться! Никакого уважения! Дать ему торта! Принести ему моего торта! Быстро! — прокричала она.
Прямо у его носа оказалось большое блюдо, на которое плюхнулся огромный кусок торта, соскочившего с лопаты. Он стоял и молча держал его в руках.
— Ну, Леон Идов, ты кто такой? И чего ты можешь в этой жизни? Писссатель.
— Скажи ей что-нибудь, — зашептала Алка ему на ухо. — Давай, чего ты молчишь? Ну, скажи что-нибудь! Ты должен ей понравиться!
А он все стоял и смотрел на нее.
— Он что у тебя немой… или просто тупой?
Маммонна с удовольствием рассматривала его, прищурив глаза. Она готовилась съесть это блюдо целиком, но пока не решила с какой стороны начать. А этот писссатель не понимал, что просто нужно было сказать комплимент этой хозяйке вечеринки. Просто, в знак уважения, немножко унизиться перед ней, показать свое место. А этот стоит и тупо молчит! Какой скандальчик! Какая прелесть! Писссатель — придурок!
— Ну, сделай ей комплимент, Леонидов! — продолжала шептать Алка, позабыв его новое имя. Ей было не по себе. Такой конфуз! В ее доме! Леонидов, как медведь, упирается и не может подкатить к Мадам! Какой ужас!
— Она лишит тебя всех контрактов! — шептала Алка, — я не шучу, она может все! Ты должен ей понравиться! Давай!
— Должен! Снова должен! — подумал он.
А Маммонна все продолжала смотреть на него, сверля глазами. Теперь это не был взгляд тупой самодовольной жабы, в ее глазах застыло острие, которое пронзало его насквозь.
— Конечно, должен! — мягко прошептала она. Леонидов был поражен. Она читала его мысли. — А ты как думал? — продолжала она. Это больше не была шумная, взбалмошная бабенка. Это была женщина, которая умными всепонимающими глазами смотрела на него и улыбалась. Это была улыбка человека, который знал про него все. Ему даже показалось, что выглядит она теперь совсем по-другому. Он не мог понять, как, но весь этот наряд на ней, килограммы краски и жира были просто бутафорией, фикцией. Под всем этим скрывалась умнейшая, красивая женщина, которая сейчас смотрела на него и ждала. Этот взгляд он уже видел когда-то, она ему точно кого-то напоминала. Он посмотрел вокруг, словно ища поддержки. Вокруг никого не оказалось. Исчезли люди, исчез яркий свет праздничного зала, и только они вдвоем — он и эта женщина. И полумрак вокруг.
— Темный затхлый могильник, — подумал он.
— Что вам нужно? — спросил он.
— Чтобы ты любил меня, свою Богиню Маммонну, — ответила она. — Чтобы вступить в мой Клуб, нужно выполнить некоторые правила. Ты должен искренне полюбить меня и молиться этой молитвой. Или ты с нами, или… совсем один — третьего не дано. Ты никто! Ты ничтожество, Леонидов, — ответила она, смеясь.
Он точно видел эти глаза, этот взгляд, и видел не один раз. Видел его у многих людей, у разных людей. Только, не мог сейчас вспомнить — у каких. Вдруг рядом в этом сумраке появился некто. Ангел! Его Ангел! Слава Богу — он не один!
— Ты должен понравиться ей! — прошептал ему Ангел, — такое правило, ты должен полюбить ее, и тогда у тебя будет все.
— Снова, должен? — промелькнуло в голове.
— А ты как думал? — прочитала его мысли Маммонна. — Писссатель, гений… Мне не нужны гении, — улыбнулась она теперь совсем не доброй улыбкой. — Их время прошло. Это я тебя так, на всякий случай предупреждаю, на будущее, а каким будет это будущее, решать теперь мне. А за тобой я давно присматриваю. Ты никто и ничто без меня. Ты меня понял? Ты ничтожество.
Он тупо молчал, словно перед детектором лжи, боясь подумать о чем-либо, и Маммонна, наконец, оторвала от него свой пронзительный взгляд. Снова яркий свет, снова люди кругом, они смотрят, ждут. И еще один человек на него пристально смотрит. Нет, смотрели все, но этот взгляд выделялся из толпы. Или ему показалось? Тот самый человечек — тот старичок. Он смотрел на него и тоже ждал чего-то, хитро улыбаясь.
— Так, ты соизволишь сказать мне что-нибудь? — уже не выдержала Маммонна. Ей надоело это пассивное созерцание, и она желала развязки, финального аккорда.
И снова глаза старичка…, снова Маммонны.
— Я не даю интервью, — неожиданно для себя громко произнес он и галантно улыбнулся.
— Да, ну-у-у-у? — изумилась Маммонна и на мгновение застыла, прищурив глаза, — какие люди у нас сегодня! — и она широким жестом пригласила всех лицезреть это зрелище. Гул удивленных людских голосов пронесся по залу. Теперь говорила она медленно, с удовольствием, как только что разрезала свой торт на части.
— Мы не даем интервью? Какая прелесть! И тортик мой тоже есть не собираемся!
А он теперь стоял, смотрел на нее и тоже почему-то улыбался. Маммонна погрузила в торт свой палец, вынула его оттуда и провела белым кремом по его костюму.
— Ах, какой конфуз! — воскликнула она, — какая жалость! Последний костюмчик от Медильяне, видел бы он сейчас! Бедный Медильяне! Душка Медильяне!
А он видел. Он смотрел на него, и в памяти Леонидова воскресла фраза этого человека: — Единственный раз в жизни сделай то, что ты хочешь. А что он сейчас хотел? Очень хотел!?… Он обезумел? Он сошел с ума?
Но остановить его уже было невозможно. Он спокойно посмотрел в глаза Маммонне. Галя в ужасе отшатнулась, заметив этот взгляд. Она хорошо его знала. Она еще помнила “того” Леонидова. Дальше все происходило, словно в замедленной съемке. Леонидов спокойно поднял блюдо с тортом кверху, плавно перевернул его и надел огромный белый кусок крема прямо на голову Маммонне. Люди в зале выдохнули и застыли в оцепенении, мертвая тишина повисла в этом просторном помещении. Люди не знали, что им делать. Они хотели отвести глаза, сделать вид, что не видели, не заметили ничего, хотели исчезнуть, раствориться.
— Что он хочет еще? — стучало в его голове, — что он хочет? — и оглядел всю эту разодетую, пеструю толпу. А глаза старичка продолжали сверлить его и улыбаться. Старичок подбадривал его, он был с ним! Леонидов медленно снял с себя замазанный кремом пиджак, отшвырнув его в сторону, и полез на торт. Он хватался за его края, скользил, наконец, взгромоздившись на самую его вершину, взял в руки лопату. И тут произошло невероятное. Маммонна наконец сняла с себя этот огромный кусок торта, голова ее куда-то исчезла, и теперь на всех смотрело незнакомое лицо то ли зверушки, то ли кого-то еще. Леонидов тем временем воткнул лопату на полметра в торт. Потом поднял большой кусок крема и теста и метнул это угощение в толпу людей. Вой пронесся по залу, а он снова и снова копал этот торт и швырялся им по сторонам. Потом стащил надоевший галстук, снял с себя грязную рубашку и отбросил все это в сторону. Он остался в одной майке. Майке Медильяне! А глаза из толпы того самого старичка все продолжали следить за ним. Следить и улыбаться. “Сделай то, что ты хочешь! Не одевать, а раздевать!”
И тут пронзительный крик сорвался с губ Маммонны без головы:
— Ах ты, мерзкий пиарщик, ах ты, паразит! Ай да, молодец!!! А он мне нравится, ублюдок эдакий! Безобразник! Отпиарился, гаденыш, оторвался!?
Теперь она тоже стаскивала с себя одежду из лоскутков, покрытых кремом. Она бросала их в разные стороны, и перед изумленной публикой возник образ незнакомого человека… Мужчины! Похожего то ли на зверушку, то ли на человека из мультика. Человек-Мультик! Леонидов узнал его! Это снова был он! Тысячи сережек блестели в его ушах и ноздрях, все тело было покрыто татуировками, и он издавал радостные нечленораздельные звуки.
— Мультик! Тот самый!!!
А Мультик тем временем закричал: — Ну, что, засранцы, уставились, а ну, раззздевайййсь! Ну-ка быстро стряхивайте с себя грязное шмутье! Что смотрите — забыли, кто в доме хозяин? Быстррро!!!
А сам, раздевшись до нижнего белья, оказался в шортах и майке. Самой настоящей майке от настоящего Медильяне!
Люди в зале тоже начали спешно раздеваться, стягивая с себя наряды — пиджаки и вечерние платья. Теперь они оставались в одних шортах и майках. А Мультик все продолжал кричать: — Ну, Леон…Идов, ну, пиарщик — сделал всех. Гений пиара! Умница! Вот это ЭКШЕН! Вот это КИТЧ!
Женщины сбросили с себя наряды, оставшись почти безо всего. Под этими восхитительными платьями у них ничего и не было. И только белый крем скрывал теперь их загорелые красивые тела и пышные формы. Бомонд утопал в креме.
Маммонна…, нет, Человек-Мультик теперь скакал рядом с Леонидовым. Он ловко запрыгнул на торт и тоже швырялся его кусками. На мгновение повернул к нему своё лицо и бросил жестко, но беззлобно: — Поговорим ишшо, успеется.
Потом снова обернулся к толпе и продолжил свой нечеловеческий танец. А рядом Леонидов увидел еще одного человека. Тот танцевал, кривлялся, строил дикие рожицы. Нет, не человека — Ангела. Своего доброго Ангела! Тот снова был рядом с ним. Он находился на вершине торта, а Леонидов на самой вершине карьеры и славы, потому что выше подняться было невозможно. Просто некуда. Сегодня его признала сама Маммонна — Богиня всех основных инстинктов, Богиня ЭКШЕН! Богиня мультика под названием — КИТЧ! Наконец, его Ангел был счастлив! Его добрый справедливый Ангел. Наконец, ему все удалось! Он сделал ЭТО!!!

— 41 —

Бессмысленный факс выплевывал какие-то ненужные бумаги. Шуршал своими каретками и шестеренками. Вернее, никому не нужный факс бросался никчемными символами, знаками препинания. Бессмысленными символами, которые отбирали внимание, жизнь и время, так нужное каждому и наполненное всякой ерундой. А где-то рядом находилось место, где звучала музыка, лежали книги, любимые кинофильмы. Та, другая комната, тот параллельный мир, где сознание уходило от привычной рутины, и разум позволял себе не мыслить, но чувствовать, существовать и растворяться в каком-то другом параллельном пространстве или времени, где мысли были открыты для чего-то другого, чего-то большего. И у каждого это по-своему. Свой мир, комната, или мансарда в этом параллельном мире. Своя музыка или книги. У каждого они — со своими именами и значением. Страшно, когда нет такого места и этой комнаты. И тогда тебе некуда деться от своего времени, этого факса, и самого себя. И поэтому остаешься по-прежнему там же и тем же. И всегда один…
Потом неминуемо возвращаешься. Безжалостный звук или репортаж телевизора бросает тебя, истерзанную душу и разум, швыряет о камни действительности и разбивает то мимолетное, сокровенное, что ты так бережно создавал и хранил в своем маленьком мирке. Назойливая реклама расстреливает очередями суррогата из памперсов, гигиенических прокладок или таблеток для импотентов… чего-то еще. Помойка новостей выплескивает содержимое на головы тех, кто смотрит и слушает и на тех, о ком говорится. И уже думаешь — а стоит ли возвращаться и снова находиться здесь и быть одним из них? Или самим собой? Но тогда, где же ты есть? Тот самый, который достоин быть.
За комнату эту тебе придется ответить. За то, о чем думал там, читал и чувствовал. За то, что не соответствовал переписи этого переписанного населения. А судьи те сидят сейчас в своих теплых домах, живут на деньги этих несчастных, тех, кто виновен и кто невиновен вовсе. Интересно, как они засыпают, эти судьи мира сего? Как они спят, живут, умирают? Не создав ничего и взяв на себя такую ответственность? Скоро самим придется предстать и ответить. А время уже подходит. Но стоит ли думать о них и говорить…
И все же — плясать под откровение мыслей своих или предаться забвению, покорности, рабству и не иметь ничего — того, что дала тебе та комната, твой уголок, в сознании мыслей свободных, здравого смысла или полета фантазии, которая вечна и бесконечна; и уже не чувствуешь себя в стаде, которое стоит в очереди на бойню. И сколь велика та очередь — уже не думаешь вовсе.
Он тоже так думал. И совершал и соответствовал. Выполнял и брал на себя. И насколько соответствовал — настолько же брал. Он не хотел устремиться куда-то в преисподнюю или на Олимп. Просто жил и трудился, и созидал. Или созерцал. И снова думал…
Все решено, определено и оценено. Доказано и предопределено. И остается только следовать и выполнять. Идти по узкому коридору, толкаясь локтями и шеями. Больно ударяться, но снова идти. И в конце — конец! Тот самый, который прописан — и не поднять головы. Но если посмеешь — поднимешься и выйдешь из этой узкой стези. Тебя ожидает покорность и рабство уже совсем в другом коридоре и месте. И лучше соответствовать, чем преклонять колени свои и ждать. А времени остается так мало. Как много остается времени — если любишь и не боишься, просто идешь и чувствуешь. А там — будь, что будет. Так думал он…
В пределах пространства и времени в рамках того, что дано, кем дано и почему это есть и существует? В этих пределах разума и времени существует какой-то коридор, выход или исход, где дни удлиняются и жизнь становится совсем другой. Открытой ко всему новому и совершенному и снова вспоминаешь ту комнату. А не выход ли находится там за дверью во что-то большее или большое? А не спасение ли это души твоей, а следом и тела, в котором ты пока живешь и мыслишь и чувствуешь? И существуешь…
В последнее время снился один и тот же сон. Как будто полет на машине в горах или по дорогам в городах или каком-то ином пространстве. Трасса своей бесконечностью не дает покоя, тащит, зовет за собой. Не дает возможности расслабиться и отдохнуть, но потом останавливаешься. Хочется что-то сделать. Мучительное желание захватывает целиком, но не понятно — чего ты хочешь? Дверь закрыта. Хочется открыть ее и пройти туда, чтобы понять, но незнакомый голос спрашивает:
— Действительно ли ты желаешь этого?
— Да, — отвечаешь ты.
— Сначала пойми, что тебе нужно и зачем тебе это, а потом заходи.
И так по кругу. Ночь сменяет другая ночь, потом дни и недели, месяцы, и снова закрытая дверь. Она манит неизвестностью, тем, что скрывается за ней. Теперь ждешь вечера с надеждой, что снова во сне подойдешь, прикоснешься и, может быть, откроешь, может, получится. Потом дни и недели не видишь ее, и суета не дает времени подойти поближе. И опять забываешь. Снова гонка и скорость, и ветер в лицо. Но, стоит остановиться…
А может это не сон, а совсем другая реальность, в которую не можешь пока поверить и переступить. Не можешь, но уже так желаешь этого…

Дорога извивалась в горах замысловатым серпантином. Эта лента заасфальтированными зигзагами то поднималась, то скатывалась с высоты, огибая пропасти и ущелья. Она вычерчивала немыслимые узоры, лентой Мебиуса рисовала замкнутые восьмерки и фигуры не для езды, но для высшего пилотажа, которые смыкались, потом рвались на части, соединяясь, и снова несли тебя вслед за собой вперед и ввысь, пронося сквозь этот горный массив. И только безупречное покрытие дороги и редкие знаки на обочине напоминали о человеке, цивилизации, плодах его труда, а вокруг нетронутые зеленые склоны, верхушки деревьев, мелькавшие за стеклами окон, и каждый взгляд, каждая картинка отпечатывала в памяти незабываемые кадры незнакомых склонов, ущелий, облаков на этом высоком небе, которое было теперь так близко и, казалось, что дорога вела, петляя, прямиком к нему. И хотелось запомнить каждое деревцо, каждый цветок на обочине и на склонах, познакомиться на лету с каждым из них, узнать их имена, записать в книгу памяти, и потом, когда-нибудь, долго листать ее на досуге, вспоминая каждый листик на кронах деревьев, каждый камень в россыпях обвалившихся скал, этот полет или бег, или езду на такой высоте, в горах, под этим небом.
Иногда восторг гонки, сумасшедшей езды сменялся ощущением полета. Но повороты один за другим возвращают на землю и заставляют вращать руль, который спасает от пропасти, бездны и неизвестности. А может быть, лишают тебя этого неба, хотя сейчас оно так близко, но так высоко, а ты пока на земле и должен крепко держаться за нее — эту дорогу и за свой руль.
Кому нужна эта скорость? Этот ветер сквозь лобовое стекло? Еще недавно там, внизу, он плелся по скучному тракту, обгоняя машины и города, заправки, оставляя позади запахи людей, бензина, еды, отходов той жизни, цивилизации, но вот, поднялся наверх и словно крылья выросли за капотом машины. И уже не хотелось ни думать, ни ползти, а лететь, огибая горы и пропасти, и только чувствовать.
Скорость! А не повод ли это забыться? Не думать, не вспоминать. Только небо над головой и этот неровный асфальт под колесами. Лететь! Но колеса разумно не дают споткнуться, цепко держат дорогу, а твоя новая машина своей рассудительной безупречностью не сбросит тебя вниз и вынесет, и доставит. Но поворот и еще. А там открывается глубокая пропасть. Теперь нужно по высокой террасе огибать эту зияющую пустоту. Но еще поворот, еще — и подъем…
А не разогнать ли тебе твою красавицу до безрассудного, сказочного полета, оторвать ее шины он надоевшего асфальта, просто вспомнить, что за спиной или капотом есть крылья — точно есть! И сделать этот прыжок в никуда, в неизвестность. Очнуться там, на другой стороне, или где-то еще и не считать больше эти надоевшие повороты и спуски…
Что это? Неужели скорость, которая теперь и есть — повод не думать и до такой степени позабыть, что уже готов сделать этот прыжок? Нет! Просто сводит с ума машина, которую вчера, наконец, подарил себе, вытащил из скучного салона-магазина, нажал на педаль и отдался полету…
— Зачем тебе нужна она?
— Просто хотел уехать от ее стояния и самого себя…
— Уехать куда?
— В никуда!
— Почему?
— Просто, некуда больше и незачем.
— Но, почему?
— Лучше не думать и мчаться, и давить на педаль, потому что стоит остановиться и задуматься… Просто нужно ехать и делать это, как можно быстрее…

— 42 —

Дорога резко оборвалась. Дальше только темный склон и камни под ногами. Он бросил машину и теперь пробирался сквозь редкие кусты на вершину горы, освещенную ярким светом фар. Он не знал, где находился, куда шел, было только одно желание — вперед и наверх. Только не вниз. Свет становился все более тусклым, но он продолжал свое восхождение. Наконец, небольшая площадка открылась перед его глазами. Он остановился и огляделся. Вдалеке торчали верхушки каких-то гор и холмов, все было в предрассветном тусклом тумане. И все же он смог разглядеть, что эти вершины не стояли на месте — они колыхались, становясь то выше, то ниже. Все было в каком-то сказочном движении. Там, в самом низу, горы заканчивались, спускаясь в бесконечную равнину моря. Они, то поднимаясь из этой воды, то исчезая на глубине, размеренно плыли. Каждая часть этого странного рельефа была независима. Все, не цепляясь друг за друга, было в постоянном движении, в свободном полете. Не было точки отсчета, не было координат. Не за что было ухватиться взглядом и остановить мгновение. Взгляд следовал за бесконечным движением и не мог сфокусироваться.
Он посмотрел прямо перед собой. Невдалеке заметил какого-то человека. Человек этот был знаком ему. Он был для него той единственной точкой, которая никуда не перемещалась, не уходила отсюда, не двигалась с места…

Клейзмер стоял на широкой площадке на самой вершине горы. Его волосы и длинная борода развевались на легком ветру. Он стоял и смотрел вдаль. Он ждал, когда из-за высокой горы начнет появляться солнце. Он давно был один. Очень давно, и только эти горы, море, целый мир, небо, солнце, планеты, космос теперь были его собеседниками. Внезапно Клейзмер увидел неподалеку какого-то человека и в ужасе отшатнулся:
— Нет-нет!… Оставьте меня… Оставьте меня в покое…
Он хотел бежать, но, поняв, что бежать некуда (только вниз, но туда он идти не хотел), произнес: — Я не даю интервью.
Незнакомец неожиданно ответил: — я тоже.
Клейзмер удивленно на него уставился и спросил: — Что “тоже”?
— Я тоже не даю никаких интервью, — устало произнес человек, замолчал, безучастно глядя куда-то вдаль, не обращая на него никакого внимания. Клейзмер теперь внимательно разглядывал этого человека. Потом перевел взгляд вдаль этого горного ландшафта, долго стоял так и смотрел, потом на футляр со скрипкой, который одиноко приткнулся у высокого серого камня и снова на этого человека.
— Вы ни о чем не хотите спросить меня? — произнес он.
— Нет, — жестко ответил человек.
— Но, почему? — уже громче, с обидой в голосе, воскликнул он.
— Все равно не пойму вас…, вашу чертову математику.
Сказал это и снова замолчал.
— Но, это же так просто! — воскликнул Клейзмер.
— Да-да, просто…, все просто, — пробормотал человек.
— Хотя, вы правы, — согласился Клейзмер, — зачем что-то понимать, кому теперь это нужно? Никому.
Снова долгое молчание повисло в свежем предутреннем воздухе. Потом Клейзмер повторил: — Никому… Ваши желания трехмерны! Ваши глаза слепы. Вы даже не можете поднять голову и посмотреть наверх…
— А ваша математика? — перебил его человек, — чего вы добились с ее помощью. Что вы хотели доказать?
— Дело не в математике, — горячо заговорил Клейзмер, — все эти науки, доказательства, теоремы… Дело в нас самих… Мы ведем себя как крысы в лаборатории генетика. Как кролики. Мы беспрерывно раздражаем наши рецепторы удовольствия, но не более того. Только животные инстинкты… Мы покрыты толстой коркой своих удовольствий и низменных желаний. И ведь так было не всегда! Просто мы зашли в тупик, превратились в тупиковую, бессмысленную ветвь. Осталось ей досохнуть и отвалиться за ненадобностью.
— Вы математик или философ? — спросил его собеседник, но уже с каким-то интересом глядя на этого высокого человека, покрытого густой черной растительностью. Он сейчас напоминал ему какого-то дикого зверя, но, тем не менее, разговаривал, как человек.
— Это одно и тоже, — с благодарностью продолжил Клейзмер. Он так хотел с кем-то поговорить. Только теперь он понял, как долго молчал.
— Все эти понятия фундаментальные и являются звеньями, которые, соприкасаясь, намертво цепляются друг за друга, образуя неделимую цепь. Цепь — это наука, но сегодня она висит на шее у чудовища, имя которого — невежество. И теперь можно навешать на нее любые амулеты и символы и использовать в своих порочных целях.
— Такова реальность, — тихо ответил его собеседник.
— Реальность?! — закричал Клейзмер. — Реальность — это границы нашего невежества. Мы прочертили их для собственного удобства, но продолжаем жить рядом с вещами нереальными. Вспомните пирамиды, которые до сих пор не смог бы повторить человек, идолов невероятной высоты, сделанных из камня, где в округе лишь одни пески, вспомните все чудеса света. Сегодня мы просто не замечаем этого. Нам достаточно лишь того, что понятно и объяснимо, и что уже есть, что поддается простому доказательству. Когда-то человек был способен на многое. А ваша “реальность” так же бесконечна, как вселенная, время, разум…
Он говорил, и глаза его ярко блестели в тусклом свете зарождающегося утра.
— Вспомните: “Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.” Так сказал Фридрих Ницше. А вот еще: “Только те, кто предпринимают абсурдные попытки, смогут достичь невозможного.” Это — Альберт Эйнштейн. “Человек начинает жить лишь тогда, когда ему удается превзойти самого себя.” — он же. А вы говорите — реальность! Стоит потерять это чувство реальности, и нам уже не по себе, нам не комфортно, нас затягивает в пропасть. И ты уже летишь в неведомый мир. А зачем он нам нужен? Там неудобно и не привычно. Да и стоит ли поднимать головы и смотреть туда. Но, еще Платон сказал: “Всё, что вызывает переход из небытия в бытие — творчество”.
Человек посмотрел на него и произнес: — Вы математик, вам проще, вам есть за что держаться.
Клейзмер смотрел теперь куда-то вдаль, он устал, он сказал все, что хотел, в этих нескольких фразах он излил целый поток своих мучений или страданий, а теперь стоял и молчал. Потом произнес тихо: — Стоит только взобраться на эту гору, и ты обязательно остаешься один…
Потом посмотрел на своего собеседника и повторил его последнее слово: — Математик! Да — был математиком! Я не занимаюсь больше математикой! — резко произнес он. — Она мне больше НЕ ИНТЕРЕСНА! — потом добавил еще:
— Ваш мир спасет невежество!
— Так, что же делать? — спросил его человек.
Клейзмер уже повернулся в сторону и куда-то шел. — Что делать? — на ходу бросил он, — что делать? Вон гриб! Видите! Смотрите, какой большой! На моей горе! Вон еще один! И еще…
Он шел, и голос его становился тише, теряясь вдалеке уже пропадая совсем…
— Так что же делать? — вдогонку бросил человек.
— Оставьте меня в покое… Я не даю интервью… Не даю… не даю… Интервью не даю… Гриб… мой гриб…
Человек остался один. Снова один!
“МИР СПАСЕТ НЕВЕЖЕСТВО” — билось в его висках.
Теперь он смотрел вдаль на проплывающие горы. На одной из них ему показалась знакомая фигура. Показалась — не показалась. Сейчас это было не важно. Он узнавал в чертах этого человека лицо Альберта Эйнштейна. Вот еще гора, а на ней Фридрих Ницше, вон еще — и на ней Платон. Каждый из них взобрался на свою гору и остался там навсегда. Потом он видел горы и высокие холмы со своими любимыми писателями, классиками, поэтами. Каждый на своей горе. На самой ее вершине. И обязательно один. Потом неожиданно увидел человека в белой форме… Петров! Он узнал его. Тот тоже сидел верхом на верхушке своей горы и смотрел вдаль, а на голове его была капитанская фуражка. Под горой этой сиял в предрассветном тумане огромный белый лайнер с большими парусами, которые весело надувались и звали в дорогу.
— Петров! Когда ты успел? Зачем?
И, наконец, еще одна гора — она плыла в этом сумеречном пространстве, а на вершине ее тоже стоял человек. Он знал его. Знал уже давно — всю свою жизнь. Это и был он сам…
Он огляделся по сторонам. И вот она — цель его путешествия — предел того сумасшедшего бега или полета в неизвестность, к которой он так стремился, к звездам и небу, к верхушке серого острого пика горы, который скоро заблестит на весь горизонт утренним неземным блеском. Всполохнет ярким пламенем в вышине. Как маяк на одиноком острове, заброшенном далеко в океане в бесконечности этой водной стихии, затерявшемся на просторах Земли и космоса.
Он стоял на самом краю маленькой площадки, и ночь, тяжелыми зыбкими аккордами заканчивая свою темную песню, отступала, а на смену ей робкими звуками в этой вышине на легком прозрачном ветру зарождался ноктюрн — утренняя песня. Эта музыка нежно звенела над океаном, трепетно касаясь верхушки горы, растекаясь по ее склонам и наполняя воздух своим светлым звучанием. Ночь свалилась за горизонт, растворившись в немыслимом серебряном блеске. Солнце заиграло на его лице, отбрасывая длинную тень от этой крошечной фигурки, и теперь он закрывал своей спиной целые километры дорог, городов, поселков, забытых где-то там внизу, редкие деревья и кустарники этой горы. Такое бывает лишь одно короткое утреннее мгновение, один крошечный миг — но ты становишься великаном на этой планете, и рука твоя может заслонить целый город вдалеке от этого утреннего солнца и его ярких лучей… Может заслонить — только зачем?
Яркое солнце озарило весь горизонт. Солнце было таким, как и прежде. Ярким, ослепительным, теплым и… родным. Каким он видел его каждый день в своей жизни. Теперь оно сияло как-то необычно, трепетно, и сияло только для него одного. Уже растворились, исчезли в его лучах остатки утреннего тумана и обрывки слов, сказанные этим странным человеком, Клейзмером. Тот ушел из его жизни навсегда. Он оставил его в покое. Наконец, он освободился от него. И только это солнце над головой оставалось с ним.
Он посмотрел вниз. Горы раздвинулись, и перед его глазами предстала бесконечная водная гладь. Этот океан не имел границ, он сиял в утренних лучах, и свет, отражаясь, переливался всеми цветами радуги, падал на горы, падал на небо. Падал! Мир перевернулся. Он не имел границ и координат. Все в нем имело какой-то божественный смысл и значение. Эти горы вдали, холмы, длинные берега, омываемые прибрежной волной. Широкие пляжи и дальше поля и леса, возвышенности. Этот огромный пустынный мир притягивал, приглашая войти и остаться навечно. Улечься на поля нескошенной травы и почувствовать себя частью маленькой уютной вселенной, где ты тоже теперь занимал свое законное место…
Внизу его внимание привлекли какие-то крошечные тени… точки… нет, люди… Десятки людей, сотни людей. Они летели на своих дельтапланах, на парашютах, летательных аппаратах. В этих утренних лучах они были веселой зарницей, искрами, которые рассыпались в разные стороны. Потом они дружной стайкой слились, соединились в единый поток и упали в океан. И уже на водных лыжах, на катерах, удивительных водных колесницах помчались по волнам. Их мускулистые красивые тела освещались ярким утренним светом, все они были одеты в коротенькие шорты и майки, мокрые и счастливые неслись по поверхности океана. А дальше, там, из-за горы, уже появился большой сверкающий корабль. На нем тоже были люди. Тысячи людей…, миллиарды…
Это был гигантский корабль-остров. Он медленно неповоротливо плыл по волнам, и длинные весла размеренно опускались в воду. А люди все продолжали свои привычные движения. Они делали это уже многие годы. Снова и снова опускали весла в воду и гребли. Их отцы, деды и прадеды делали то же самое. Они щурились от ослепительного солнца и закрывали свои глаза. Их ослепляло это яркое солнце, оно жарко палило разгоряченные спины, и пот лил с натруженных тел. Остров был гигантским. Кто не сидел за веслами, в тесноте двигались в разных направлениях, неся свою ношу. Они, словно маленькие муравьи, строили какие-то высокие сооружения, четко выполняя свою работу, гигантские вышки качали из недр этого островка остатки нефти и газа, кто-то рубил остатки жалкой растительности, кто-то таял снега на крошечных его полюсах. А пирамида становилась все выше и выше. В недрах острова открывались большие полости и пустоты. Он становился как решето, и только рос в высоту. И лишь отсюда, с этой горы, можно было заметить, что еще немного, и остров перевернется, он не выдержит эту высокую пирамиду, накренится и упадет в океан. А люди все гребли, и остров медленно плыл.
Крошечные точки на своих сверкающих катерах и гоночных лодках, причалив к острову, заняли свои места на огромной палубе. Там находилась рубка этого корабля. Там был капитанский мостик. Они верно держали курс, и гигантский корабль продолжал свое плавание. И только плеск весел о воду. Корабль, описав широкий круг, замкнул его в бесконечном океане, заходя на следующий виток. И снова и снова — все по этому замкнутому кругу. А рядом стояли высокие берега с бесконечными равнинами и полями, высокими горами. Но их никто не замечал. Яркое солнце мешало открыть глаза и заметить все это. А места на корабле уже оставалось слишком мало. Люди, ударяясь друг о друга своими спинами и шеями, толкаясь, настойчиво продолжали свой кропотливый труд. Они строили эту пирамиду, где наверху находился капитанский мостик. На нем стояли те самые мускулистые и сильные в красивых спортивных нарядах — шортах и майках. Глаза закрывали темные очки, но они видели сквозь эти стекла все. Они не могли не видеть, ведь они были рулевыми и следили за курсом. А корабль все кренился и очень скоро готов был потерять равновесие. Но почему они не сойдут на берег? Вокруг столько свободного места! Почему они продолжают это бессмысленное движение? Горы и равнины, с удивлением взирая на них, словно приглашали причалить. Но, корабль продолжал совершать свой привычный круг в бесконечности океана, и солнце слепило глаза…

— 43 —

Электронные письма летели одно за другим. Они врывались без разрешения, появлялись в уголке экрана и просили, нет, даже требовали и настаивали на том, чтобы их прочитали. Они переполняли память компьютера, вирусом проникая на экран, уже маленькими настойчивыми муравьями сползали с него, проторив себе дорожку. Скоро они мягким ковром заполонят всю комнату, весь этот маленький мир. И мир этот тоже станет коричневым. Он будет шевелиться, уменьшаясь в размерах…
— Вас приглашают на презентацию…
— Вас ждут на съезде почетных гостей…
— Вам присуждается премия…
Он уверенно нажал на клавишу и смахнул весь этот назойливый мусор с экрана. Потом сидел и долго смотрел в окно…
Неожиданно кто-то отвлек его. Он обернулся. Это был сын. Его сын! Теперь он сидел и с каким-то удовольствием смотрел на него. Как будто очень-очень давно его не видел.
— Ну, как же, видел, конечно, видел! — подумал он, — вот только…
В руках у сына было нечто, что привлекло его внимание. Где он видел это раньше? Разглядев этот странный предмет, с недоумением посмотрел на сына. А тот весело произнес:
— Пап, ты уезжал. Я… Ну… короче, без спроса взял твою книгу.
— Да-да, книгу, — пробормотал он в ответ.
— А у тебя больше почитать ничего нет? — спросил сын. — Что ты сейчас пишешь?
— Я больше не пишу ничего, — ответил он.
— Ничего? — удивился сын.
— Мне это больше НЕ ИНТЕРЕСНО! — жестко добавил он, потом смягчился: — Как твои дела, как учеба?
— Нормально…, нормально учеба, — торопился сын, — а можно я возьму несколько твоих книг, меня ребята попросили…
Леонидов удивился и равнодушно ответил: — Бери, вон стоит целая полка.
Сын задумался, потом как-то просто ответил: — Нет, не этих… мне нужны те, которые в гараже… Я дал почитать их ребятам. Всем понравилось! Прикольно! То есть, я хотел сказать — классно! — потом снова поправился: — Здорово! Просто здорово! Вся группа читает! Весь курс! Ну, вроде как, неудобно просить их читать по очереди. Так можно я возьму еще? У тебя их много… в гараже.
Глаза сына светились радостным огнем. Как давно он не смотрел в эти глаза, как давно их не видел. Все было как-то…
— Так я возьму? — повторил он свой вопрос.
Настроение сына передалось ему. Он смотрел на книгу в руках сына, смотрел на эту пеструю обложку. Потом подошел к нему, снял с нее обертку-фантик и произнес: — Так-то лучше!
Книга с благодарностью на него посмотрела.
— Бери, бери, — добавил он, — бери, сколько хочешь.
— Спасибо, пап.
Сын уже побежал, потом на мгновение остановился, обернулся и задал еще один вопрос:
— А ты действительно больше не пишешь?
Леонидов смотрел на него и молчал, он не знал, что ответить, смотрел и ничего не говорил.
— Ну, я полетел, спасибо папуль! — воскликнул сын, помчавшись по своим делам.
— Пишу, — пробормотал Леонидов, — кое-что,… так, немного… чуть-чуть… Пишу…
Но сын его уже не слышал. Он летел! Уже в подъезде был слышен его голос, уже на улице звонким эхом отражался от стен домов.
— Пока, папуль!
Он переступал через дома, стоящие на пути и мешающиеся под ногами. Уже несся над городом, его голос был легким ветерком, он мчался, опережая время, бился в пространстве между облаками, небом и землей, улицами и площадями. Он поднимался на недосягаемую высоту и там звонко и уверенно продолжал звучать.
— Пока, папуль, спасибо!
И только ветер в лицо…

Автор

Олег Ёлшин

Приходилось ли Вам писать свою биографию? Раздумывали Вы когда-нибудь над тем, что в ней нужно указать и отметить, вспомнить и увековечить, и что в ней имеет смысл… Смысл – страшное слово. Некоторые вспоминают свои звания и награды, титулы и регалии, “отметины”, годовщины и даты, посты… Но это проклятое слово “смысл” преследует каждую строчку написанного, и тогда начинаешь задумываться, мять бумагу и все с чистого листа… Есть разные виды биографии. Самая короткая и последняя пишется на камне, плите или крохотной табличке. Все зависит от того, на что раскошелятся твои родственники. Там всего две даты и между ними - черта. Вот! Еще одно понятие – черта. Теперь их уже два слова или понятия. Смысл и черта. А имела ли эта черта смысл? Каламбур… Конечно, родился. Родился давно (нельзя отрицать сей факт). Но дальше появляется еще одно ненавистное понятие: “Зачем?” Зачем родился? Их уже трое, и они скоро начнут кружить голову и сводить с ума. И снова смятый листок бумаги летит в корзину… Дальше рос и умнел, учился и, наконец, вырос!!! Потом совсем коротко: был, выполнял, выезжал и въезжал, заканчивал и начинал все сначала, не привлекался и т.д. Соответствовал переписи этого переписанного населения. Еще короче невозможно писать эти бессмысленные слова, но хотелось бы. Незабываемо появление на свет первого ребенка, потом второго. Об этом можно думать и вспоминать сколько угодно. В такой момент твои “зачем” и “смысл” не мучают тебя, просто думаешь об этом с удовольствием. Незабываемо мгновение, когда твой первый спектакль сыгран, и ОНИ начинают хлопать. А ты уходишь за кулисы, и почему-то не хочешь больше ИХ видеть, потому что сегодня сказал все… Страна разламывается на мелкие кусочки. Ты остаешься на самом большом осколке этого безумия и тебя призывают… Призывают в бизнес. Страна играет в перестройку с ускорением, приватизациями и всеми необходимыми атрибутами этого веселого казино, где шарик вертится по рулетке твоей удачи или провала, и теперь ты долго не задумываешься ни о чем… Но… Снова эта черта… Она стала длинной и жирной, черной и бессмысленной, она ведет тебя за собой к той второй дате… А дальше камень или табличка… Это не важно… И никаких желаний! Желаний? Зачем тебе эта черта, если в твоих желаниях нет никакого смысла? Все сошлось в одной короткой фразе – все четыре понятия. Какого черта! Человеку 46. Он молод и весел, полон сил и энергии. Желаний! Вот спасительное понятие, которое заставляет снова о чем-то задуматься. И Жизнь продолжается! Для меня биография начинается с этого момента заново. Нет, ни с белого листа. Нельзя стереть из памяти детство, годы разумной и безрассудной юности, взрослость и “умность”. И, наконец, хочется перемешать все это в своей голове и позволить все! Все невозможное ранее! Позволить на бумаге или на экране монитора, в переплете новой книги, страницы которой еще пахнут свежим клеем, краской и типографией. Но, главное, дальше знать, что ее прочитают. Потом, может быть, не выбросят за ненадобностью, как разгаданный кроссворд, а поставят на полку – авось еще пригодится… Вот тогда и ты подумаешь, что пригодился. Не детям, которые уже выросли и пошли своей дорогой (хотя детям ты будешь нужен всегда), не работе и бизнесу, не той суете, в которой вращаешься ежедневно, а кому-то еще… И это волшебное “кому-то” будет согревать кусочек жизни… А там, глядишь, завертится что-то еще…Жизнь коротка – искусство вечно! Нужно овладеть искусством Жить! Этот каламбур написал Жан Луи Барро.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *