Просыпается Женька рано, как говорят в России — с петухами. Обычно его будят чьи-то громкие, среди раннего утра шаги и голоса. Скорее всего, это грузчики или хозяева мелких лавчонок или ресторанчиков, открывающие свои заведения. Начинать работу в шесть утра, в Китае скорее правило, чем исключение. Наш брат россиянин по такому случаю сказал бы — кто рано встает, тому Бог подает. У китайца отношения с небесами довольно, прагматичные, как заметил Женька. Все его благополучие будет зависеть лишь от того, как быстро в течение долгого дня он будет крутить педали велосипедной коляски — рикши, или бегать в качестве расторопного официанта в одном из многочисленных городских ресторанчиков. А из того, что заработал, он три четверти отложит на «черный день», а на оставшуюся четверть будет умудряться прожить.
Окна Женькиной с Артемом, а с некоторых пор и Маринкиной комнаты выходят на пятую радиальную улицу — У Дао Дие. В эти ранние часы она еще недостаточно расшевелилась, и утреннюю тишину нарушают лишь звуки редких такси, да крики велосипедных рикш, груженых снедью да баулами челоноков.
Но уже через час город загудит, задвижется, громко затрещит пиротехникой, наполнится частыми, очень частыми гудками автомобилей и гортанными криками зазывал. От бесчисленных ресторанчиков и кулинарных лавок, которые, вперемежку с магазинами, занимают первые этажи, чуть ли каждого, городского здания, аппетитно потянет пряными запахами китайской кухни. В одно из таких заведений Женька с утра пойдет пить горячее соевое молоко.
Он знает, что по дороге у входной двери ему обязательно встретятся несколько велосипедных рикш, ожидающих своих клиентов. По-доброму, скалясь в улыбке, они обязательно скажут:
— Хао хе доу цзянь! Что означает — вкусное соевое молоко. А когда он, на своем неплохом китайском, ответит им — чжен хао хе! — очень вкусное! — они совершенно по-детски будут удивляться тому, что есть на свете бледнолицые господа, могущие сказать что-то на их тарабарском языке. Выражение их лиц при этом самые доброжелательные. Хотя не исключено что вслед кто-то может вполголоса проговорить что-то вроде — элосы лао мо — российская лысина. Здесь это выражение почему-то считается очень оскорбительным для россиян. Примерно, как для российских татар — званый гость лучше татарина. Но Женька знает, что сказано будет это беззлобно, так между прочим, как и в России могут, не подумавши, брякнуть вслед проходящему китайцу — желтопузый.
Женька познакомился с ними чуть ли не в первый день приезда, но, уже через несколько минут разговора, забыл почти все их имена. Запомнил только одно, самое распространенное в Китае — Ван, сродни русскому Ваньке. Его владелец, коренастый симпатичный китаец, с очень густой шевелюрой (вот откуда лао мо (лысина), у китайцев лысина — большая редкость, за исключением редких экземпляров, вроде изьеденнозубого) больше похожий на монгола, и бывший у них вроде как за бригадира, поведал Женьке, что “пашут” они без выходных, в день “заколачивают” в среднем 150 юаней (около 600 рублей) и на жизнь ему и его семье хватает. Когда, напрягая свое серое вещество, Женька свел в своем уме “концы” месячного заработка рикши с “концами” покупательной способности юаня, ему немножко взгрустнулось, и он подумал, что действительно Вану на жизнь хватает очень даже неплохо, не смотря на то, что работа велорикши самая низкоквалифицированная. А взгрустнулось оттого, что в России такую зарплату не часто получают даже рабочие у кого талант от Бога. К примеру, его дядька, брат отца, доктор наук, известный в городе историк, владеющий двумя языками.
В минуты послеобеденного отдыха, Женька видел их, нередко, азартно, совсем по-русски, режущихся в подкидного, в узком коридоре школы. Они сидели на корточках или по-турецки поджав ноги, держа в грубоватых, рабочих пальцах замусоленные карты, с опаленными солнцем, смуглыми, почти черными лицами, одетые кто во что горазд, но чаще в синие суньтьяновки, и по их далеко не печальным лицам Женька видел, что они вполне довольны своей жизнью. Даже не смотря на то, что больше всех везло в картах почему-то Вану.
Если же выглянуть из окна комнаты в районе обеда, то можно увидеть, как вдоль пятой улицы в сторону, где поднимается солнце, понуро пробежит старенький гнедой ослик, запряженный в тележку с бочкой. А на встречу ему и обгоняя его, будут бежать “фольксвагены” китайской сборки, очень напоминающие “99” модель российских жигулей, велосипедисты, грузовики и даже не первой свежести редкие российские “Волги”, при виде которых почему-то невольно вздрагивает душа. На их фоне и домов современной архитектуры ослик смотрится забавным анахронизмом , почти сказочным персонажем, случайно забредшим в эти современные городские кварталы. И в то же время кажется напоминанием чего-то необьяснимо древнего, без которого непонятно еще более необьяснимое будущее. В одну из своих прогулок по городу Женька успел познакомиться с этим осликом-трудягой, погладил его по теплой печальной мордашке. В ответ на его мудреные мысли он грустно покивал своей понурой, седой, ушастой головой.
От окна их комнаты влево и вправо, насколько позволяет обзор, протянулись стройные кварталы современной городской архитектуры — дома с башенками и куполами, с причудливыми изгибами огромных арочных окон, крашеные в яркие краски, обложенные керамической плиткой или сверкающие зеркальным отражением гигантских тонированных стекол, в многоцветье всевозможных вывесок и рекламных щитов с витиеватыми золочеными иероглифами. Вечерами все это вспыхивает узорчатыми силуэтами неоновых огней — красных, белых, синих, зеленых. Они мелькают всю ночь, смешиваясь на беленой стене комнаты, как на экране, в виртуальное многоцветье.
Влево и вправо от окна убегает широкая, ровная и чистая асфальто-бетонная дорога, с обязательными дорожками для велосипедистов, т.к. этот вид транспорта очень популярен в юго-восточной Азии. Мощеные разноцветной плиткой просторные отмостки и тротуары. Однажды Женька поймал себя на мысли, как цвет может поднимать настроение. Даже в пасмурные дни сиренево-голубые тротуары создают у городских пешеходов приподнятый эмоциональный настрой. А может только у него? Эти цвета хорошо гармонируют с темнозеленой хвоей молодых елей, высаженных, по словам Вана, всего пару лет назад, и удивительным образом прижившихся в этих местах, с беспощадно засушливым летом.
Здесь, куда бы ты не пошел — вправо или влево, везде будет т ровный и чистый асфальт, мощеные разноцветной плиткой тротуары, обложенные керамикой дома со стеклянными балконами-эркерами, недорогие рынки, магазинчики, бани, рестораны, парикмахерские и пошивочные, дешевые шмотки и вкусная копеечная еда. Словом город не только приятный, но и удобный во всех отношениях.
Сюда ежедневно приезжают десятки российских предпринимателей, челноков, чей бизнес уже давно связан с Китаем. Многое в этом городе дышит российско-китайскими отношениями. В ресторанах и кафе есть обязательное меню на русском языке, с описанием известных и до удивления дешевых китайских блюд. Вывески на бесконечных магазинчиках и лавчонках пестрят русскими именами: «Ксерокс. Таня», «Сотовые телефоны. Костя». Написано нередко с банальными ошибками, но, по меткому выражению, с любовью.
Если пройти мимо играющих в карты рикш, по неширокому коридору, заставленному мотоциклами и велосипедами и подняться на третий этаж здания, в котором расположено окно Женькиной комнаты, то попадешь в довольно уютное заведение, именуемое школой по изучению китайского языка «Xiao Yiang» (Сяо Ян). Здесь имеются хорошо оборудованные классы, комнаты для проживания, зеркальный танцевально-гимнастический зал с тренажерами и даже своя столовая, где три раза в день, в определенные часы любознательная повариха Сяо Фу (маленькое счастье) потчует вас блюдами китайской кухни. — Иероглифы пишем с любовью,- строгий, с выраженным металлическим оттенком голос, обрывает ход Женькиных мыслей, чтобы возвратить в сугубую реальность, данную нам в ощущениях. И помягчев, приняв чуть ироничную окраску, голос продолжает,- Так вот, великие китаисты, иероглифика — это целая наука. В древнем Китае ей придавали исключительное значение. Многие великие люди Срединного государства владели искусством написания иероглифов. Этим, кстати, отличался и Мао Цзе Дун. Поскольку считалось, что люди, постигшие мастерство написания иероглифов, отличались великим упорством, терпением, усидчивостью, душевным спокойствием, мудростью. Сегодня этот метод взяла на вооружение суицидная Европа. Например, выбирают какой-то иероглиф — счастья, успеха, добра, богатства и многократно его переписывают.
Женька поглядывает на девчат. Лица их упорно сосредоточены. Они не ожидали, что наряду с изучением основ языка, на них свалится огромный обьем регионоведческого материала, интересного, совсем не книжного, основанного на опыте многолетней жизни в Китае преподавателя Ольги Александровны Ланиной.
Всего за два месяца Женька настолько привык к девчатам, что ему порой ему кажется, что знакомы они с самого детства. Вот староста группы Алка Черных, статная дивчина, с нежным здоровым румянцем, говорящим о том, что она девочка домашняя, любимая домочадцами, которые в подтверждение своей любви отправили ее в Китай с сотовым телефоном, который названивает по нескольку раз в день. А рядом с Алкой огромноглазая Ольга Воронова, примерившая уже несколько свадебных платьев, потому что будущим летом, едва она вернется из Поднебесной, у нее намечается свадьба. На первой парте вальяжно-женственная Котвинская Ольга, томная русоволосая длинноногая красавица, обладающая хорошей памятью. Рядом с ней — Артем. Читинка Тоня Неделяева, крупнобедрая, с откровенным, как у Маринки взглядом, очень тоскующая по дому, где у нее остался годовалый сынишка. Смуглоликая и волоокая Наташка Федина, из Якутии, неунывающая дивчина, очень напоминающая плотских, гладких красавиц из индийских кинофильмов, заводила танцевальных тусовок. Резковатая, немного нервическая, но умная и талантливая Ленка Клещенюк. У них в Ангарске тоже большая семья и ее, как и Женьку, родители с трудом отправили в Китай, она экономит на всем и с таким усердием учится, что девчонки даже сторонятся ее, считая скупердяйкой и выскочкой. Маши Суменкова и Полухина, Аня Новопашина, Настя Белова, и конечно, касающаяся его локтем, похожая на симпатичного хомячка Маринка Хренова — все сосредоточенно и упорно склонились над тетрадями, постигая мудреную китайскую грамоту — Hanyu!
От Маринки вкусно пахнет мытыми волосами и хорошими духами. Она в какой-то умопомрачительной блестящей кофточке в обтяжку, отчего заметны все небольшие впадинки и выступы на ее теле от бюстгалтера. Ночью эти впадинки и выступы исчезают, и Женькины руки мягко и страстно скользят по чистой и гладкой коже.
Конечно, он помирились. В тот же вечер, когда Женька с Атремом вернулись из «окодраконовского» ресторана. Вначале же состоялся неприятный разговор с Ольгой Александровной. Ведь по большому счету, хоть и позвонив и формально предупредив, уехали они все же, в Далянь без спросу. Вместе с вкрадчивостью и кажущейся доброжелательностью, в голосе преподавателя звучали ярко выраженные стальные нотки, а в глазах поблескивали искорки явного негодования. Она долго говорила о своей ответственности за их благополучие и безопасность, выговаривала за самоуправство, и стращала тем, что в случае повторения подобных вещей, она их — тю,тю — и отправит до «дому до хаты». В итоге, заручившись их благонамеренным — такого больше не повториться — она улыбнулась Женьке, которому явно благоволила и милостиво, почти по царски, простила их. Кремень женщина! Едва они вышли из ее кабинета, в коридоре им на встречу, конечно, случайно, попалась Тоня Неделяева. Женька давно чувствовал, что Тоня к нему неровно дышит, и будь он вполне законченный ловелас, он бы легко добился ее.
— Привет, Дэн, — радостно улыбнулась Тоня, точно не замечая Артема. — Ну, вы даете: сначала сами исчезли, потом Маринка дома не ночевала.
— Как не ночевала?
— Так ты не знал?! А я думала вы вместе. Ой, может, я что-то не так сказала? — Тоня сделала наивный взгляд, явно говорящий о том, что ее кроткое и вселюбящее сердце, конечно, желает всем только добра, и то, что она только что брякнула, это, в самом деле, из-за ее искреннего неведения. Ну и стервозина!
Хоть Женька и немного опешил от того, что сказала Тоня, но, глядя ей вслед, не мог сдержать улыбки, вспомнив бородатый, но мудрый анекдот про мужскую и женскую солидарность. «Муж не ночевал дома. Приходит утром, жена, естественно в расспросы: где был такой-сякой. «Да у Васи засиделись за картами, да за бутылочкой». Та давай Васи названивать: мой был у тебя? Вася отвечает: «Был, до сих пор на диване спит». Ситуация повторяется, с точностью до наоборот — приходит утром жена. «Где, сука, была»? «Ой, у Зины засиделись, платье кроили, было поздно, вот у нее и заночевала». Муж снимает трубку: «Зинка, моя была у тебя»? «Нет»! «А она говорит, что была». «А я давно тебе говорила, что она блядь»! Финал — ой, Вань, только не по голове!
Когда он вошел в комнату, сидевшие на своих кроватях Алка и Наташка, тут же молчком поднялись и демонстративно вышки, оставив Маринку наедине с Женькой. Он проигрывал в голове этот разговор, заготовив аргументы, типа, «мы же цивилизованные люди», что «он вольная птица и рожден для самостоятельного полета», что «он не чья-то собственность», но все же не смог его внятно начать, тем более, что многие карты спутала Тоня. Маринка сидела на своей кровати с таким невозмутимо-вызывающе- равнодушно-каменным лицом, пробить которое можно было, разве что, только тяжелой кувалдой. Она была сама невинность. Это-то и сбивало с панталыку.
— Марин, привет… Ты это, извини, что так получилось, — Женька подошел в девушке, пытаясь дотронуться до ее прически.
— Убери свои щупальцы! — вызверилась Маринка. От ее невинности не осталось и следа. Теперь это было лицо нападающей пантеры, точнее разьяренного хомячка, готовящего загрызть безобидного кузнечика. А глаза пылали неприкрытой ненавистью.
— Ты что, белены объелась? — опешил Женька. — Что уж я такого натворил, чтобы ты так на меня нападала?
— А ты не знаешь? Ты же бросил меня, уехал втихушку с этим педиком. Что с ним лучше, чем со мной?
Женька разозлился.
— Ты что это, совсем офонарела, что ты несешь, дура?
— Я… Я дура? Сам меня бросил и я же дура, — Маринка расплакалась. Причем быстро, почти мгновенно, точно была готова к этому. Но он-то не был готов. Женские слезы всегда раздражали его, выбивали из колеи. Он терялся и не знал как себя вести. Он издал звук, похожий на псиное ворчание, когда животное намеренно дразнят.
— Ну вот, только этого нам не хватало. — Он напрочь забыл, о том, что ему несколько минут сказала Тоня и начал оправдываться. — Ты же знаешь, что я давно хотел вырваться в Далянь. А тут появилась возможность, потому что деньжат подзаработали.
— Каких деньжат? — Маринка перестала плакать и удивленно-заинтересованно посмотрела на Женьку. Эта быстрая перемена маринкиного настроения всегда поражала Женьку.
— Помнишь, я тебе говорил, что приезжали Артемовские знакомые из Питера? Короче, я у них три раза по полдня поработал переводчиком, и они отвалили больше трехсот баксов.
— Сколько? Триста баксов и ты молчал? Вот так ты ко мне относишься. — Маринка опять расплакалась, стараясь при этом не размазать тушь по макияжу. Но все равно плачущей, она выглядела страшненькой. Щеки у нее были красными, а смытый кое-где слезами макияж обнажал не совсем ровную, пористую кожу. К тому же, как она не усердствовала носовым платком и пальчиками, но тушь, как у Пьеро, стекла у нее с уголков глаз. Она чувствовала это и злилась еще больше. — Вместо того, чтобы потратить их на меня, ты их потратил на этого гея.
— Перестань! Я уже говорил тебе, что он нормальный парень, — вновь сделал раздраженную гримасу Женька и неожиданно закончил, — может быть, еще получше нас с тобой.
— Ага, сейчас, — ехидно передразнила его Маринка и, видимо решив, что надо переходить к другой тактике, перестала плакать. Она встала и пошла к столу, на котором лежала пачка сигарет. Женька невольно залюбовался ее ладной фигурой. Маринка закурила, хотя это и было запрещено правилами школы, видно было со спины, как она глубоко затянулась. Когда она обернулась, на ее лице кривилась улыбка, очень похожая на улыбку Мюллера.
— Ну и что же вы там делали? — нашатырно спросила улыбка.
— Я сьездил в Порт-Артур, — начал Женька и покраснел, вспомнив Юльку. Он вдруг разозлился. — А почему я должен перед тобой отчитываться? Ты лучше расскажи, что ты здесь делала?
— Я? — Переспросила Маринка. Женька заметил, как хитро-трусовато вильнули ее глаза, и понял, что своим вопросом застал ее врасплох. — В каком смысле?
— В самом прямом. Ты все это время, пока нас не было, ночевала в школе или где-то еще?
— Я…
— Да что с тобой, ну ты, конечно, а кто же еще?
— Это тебе эта сучка Тонька уже успела разболтать? Она давно метит поменяться со мной местами.
— Да какая половая разница, кто мне это сказал. Так ты что, в самом деле, не ночевала в школе?
— Да! Ко мне приехала моя знакомая. Она часто бывает в Китае. Она танцовщица и сейчас привезла в Шеньян группу. Она приходила сюда в школу и отпросила меня у Ольги Александровны. Может спросить у нее.
— Да не буду я ни у кого спрашивать. Не вижу здесь никакого криминала. Я верю тебе.
Женька был удовлетворен. Он почувствовал, как схлынуло напряжение, будто обесточили рубильник. Теперь можно разговаривать на равных, а не оправдываться одному. Все-таки, в самом деле, наилучший способ защиты — это нападение. Своим вовремя заданным вопросом Женька мигом сбил Маринкину спесь. Она окончательно вытерла слезы, быстренько припудрила все неровности своей хомячковой мордашки, заглядывая в маленькое зеркальце. И уже через минуту выглядела свежей, обновленной, улыбающейся Маринкой, словно между ними не произошло никакой размолвки. От былой каменной физиономии не осталось и следа. Движения ее стали, как прежде, деловито-суетливы. Она с удовольствием, аппетитно потянулась, блуждая по Женьке гламурной улыбкой.
— Ладно, Дэн, — она обвила его руками, томно прижавшись к нему всем телом, жарко прошептала ему в ухо. — Я прощаю тебя.
— Не надо меня прощать, я ничего особенного не натворил, — тоже интимным шепотом, но твердо ответил Женька.
— Надеюсь, вы там с Темой не согрешили? — двусмысленно и вульгарно посмотрела Маринка в его глаза. Лицо ее было так близко, что Женька уловил ее, подкопченное сигаретным дымом, свежее дыхание.
— Не пошлИ.
— Молчу, молчу. Предполагаю, что у тебя, из трехсот баксов еще кое-что осталось?
— Есть предложение?
— А как же! — игриво поддела его бедром Маринка, подмигнув, отчего у Женьки в районе солнечного сплетения образовался приятный вакуум. — Сначала «Бельмо дракона», а потом… Догадайся с первого раза.
Женька был рад и не рад этому примирению. Во всяком случае, он не чувствовал безграничного восторга от того, что все обошлось благополучно, и ему не пришлось долго оправдываться. С того дня, как Маринка после «Ока Дракона», «дыша духами и туманами» нырнула к нему в постель, он ощущал в душе какую-то двойственность. С одной стороны, было совсем не плохо иметь, что называется под боком, на расстоянии вытянутой руки, такое аппетитное и чуть бесстыдное постельное создание. Когда гормоны просили выхода, а они просили его буквально каждый день, Маринкина хомячковая привлекательность подходила для этого как нельзя лучше. Но, он не чувствовал в девушке какой-то иной потребности, кроме постельной. Оттого то и раздражали его всяческие Маринкины попытки посягательства на его независимость: «Женечка, помоги Сяо Фу помыть посуду», «в город пойдем вместе», «мы с Женечкой» и т.д. Раздражали не потому, что глупа или умна была Маринка. Может быть, в житейских вопросах она дала бы ему еще какую фору! Но их любовные приемники и передатчики, видимо, работали не только в разных диапазонах, но вообще на разных волнах, как было разным и отношение к жизни. Женькиным кредо было — высокий профессионализм и на основе его высокооплачиваемая работа, достаток. Для Маринки же, как ему казалось, главным в жизни было вытащить счастливый лотерейный билет. И в ожидании его она себя особо не утруждала. Она даже училась порционно, ровно столько, чтобы сдать зачет, и не выделяться ни в лучшую, ни в худшую сторону на фоне общей стадности. Она как бы отрабатывала вложения, которые сделали в нее родители, отправив в эту поездку, непонятно каким образом определив окупаемость сделки, не перетруждаясь при этом .
Но, интереснее всего было то, что Женька не чувствовал даже не любви, а элементарной влюбленности и с Маринкиной стороны. Той влюбленности, какая, к примеру, была у Юльки, когда та, как встрепенутая птичка, смотрела на него бледноголубыми затуманенными глазами, со счастливой улыбкой, будто подсвеченная изнутри. Видимо, Маринка не связывала с ним своего лотерейного счастья. Может, она и допускала, что у Женьки впереди хорошая перспектива, но ждать годы, гадая на лохотроне — повезет, не повезет, видимо совсем не входило в ее планы. Она жила здесь и сейчас, получая удовольствия также на расстоянии вытянутой руки, уверенная, что ее лотерейный билетик уже отпечатан в типографии и где-то на пути к ней. А то, что она пыталась приручить Женьку — было чисто женской собственнической чертой. Но она понимала и другое — нельзя безрассудно перегибать палку, сломается. И как хорошая кандидатка в стервы, она шла по краю, чувствуя коньюнктуру, состояние партнера, чтобы вовремя остановиться. Иначе «клиент» взбрыкнет, отношения разладятся, а в очереди на «клиента» не мало желающих, взять ту же Тоньку.
Она не относилась к той категории людей, которые сгорают от любви, ощущая постоянную, острую потребность в предмете своих воздыханий, когда ни еда, ни питье в горло не лезут, и человек тает на глазах. Когда люди становятся изощренными и коварными, способными как на возвышенные чувства, так и на грязную низость, лишь бы быть рядом с тем, от кого они без ума. Женька даже где-то прочитал, что подобные отношения, называемые любовью, это своего рода психическое заболевание, лекарством от которого может быть только время. Ему самому однажды довелось переболеть такой болезнью к очаровательной девочке Тане Барсуковой, с которой он познакомился в Утулике у бабушки на каникулах, когда ему было лет четырнадцать. У нее была миловидная мордашка и крепкая, уже оформившаяся фигура, хотя по возрасту она была еще девочкой. Он до сих пор помнит, как преследовал ее, как, находясь рядом с ней, у него бешено стучала кровь в висках, было сухо во рту, колготилось частыми перестуками сердчишко и ему порой казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Как ревновал ее к другим мальчишкам и как жестоко разодрался с одним из них, Сашкой Кремлевым, когда тот сказал про нее что-то пошлое. Когда они первый раз поцеловались, Женька целую неделю ходил, как малахольный, написал какие-то восторженные стихи, и ему очень хотелось совершить какой-нибудь подвиг. В стихах он сравнивал ее с вечным цветком — розой, там, конечно, были и сибирские морозы — дело было в зимние каникулы, и его горячее сердце, и ее красота, и точки после буквы л… Все как в песне Ободзинского, которую гоняли на поселковом катке. Там был и эпистолярный постскриптум, который Женька написал, перечитав перед этим чуть ли не том переписки Чехова, который странным образом завалялся на бабушкиной полке. В этой приписке, в которую Женька постарался вложить как можно больше чувств, были порывистые слова, что «человеку свойственно надеяться», и что она, Таня Барсукова «услышит порыв его страдающей души» и т.д. Когда же, при встрече, он спросил, получила ли она его страстное письмо, которое он передал через ее брата Кольку, Таня сделала вопросительное лицо:
— Какое письмо?
У Женьки подкатил к горлу комок — ведь он так старался, вложил в строки столько души, а тут такой облом. Это он потом поймет, что в большинстве своем люди не соответствуют нашим ожиданиям, а уж тем более люди слабоэмоциональные. И в этом не их вина, так уж устроено природой-матушкой.
— А-а, твои стихи. — Таня улыбнулась, но, как показалось Женьке, мысли ее были заняты чем-то другим. — Классно у тебя получается, складно так. Но уж больно умно и красиво…
«Как серпом по я…», — подумал тогда Женька. Но даже это не охладило его любовного пыла. Уезжая в Иркутск, он чуть ли не каждую неделю гнал ей письма, в ответ же не получил ни одного. Любовная болезнь не оставила его даже тогда, когда учась еще в 10-м классе Таня Барсукова выскочила замуж за Ваську Власенко, местного забулдыгу, вернувшегося недавно из Армии, старше ее года на три. Письма Женька писать ей перестал, но чувствами так и не переболел. А однажды летом, он закончил тогда уже первый курс САФа, приехав летом к бабушке, он встретил ее и Ваську у поселкового магазина. Они оба были навеселе, несли в сетке бутылку водки и несколько банок пива.
Васька долговязый, похожий на красивого бурята парень, в расстегнутой клетчатой рубашке с короткими рукавами, завидев Женьку, по-доброму растопырил мозолистые, с вьевшейся соляркой, руки, обдал густым перегаром.
— Женька, елы палы, ты ли? Сто лет тебя не видел. Да Танюха? Вишь какой мужик! А Танюху-то я у тебя увел. Увел…,- Васька смачно и красиво матюгнулся. — Слышь, Жека, давай-ка по соточке за встречу, или слабо?
Как и все в поселке Женька с Васькой были знакомы, но по причине разницы в годах, которая в этом возрасте особенно ощущается, дружбы не водили, только здоровались при встрече. Когда Васька ушел в Армию, Женьке было лет пятнадцать-шестнадцать. Сейчас же этот возрастной барьер почти не чувствовался — оба были одинакового роста, разве что, Васька казался более заматерелым. Он был смугл, клещеног, с большой кудлатой головой и открытым добрым лицом. Ладони у него были крупные, а на правом среднем пальце красовалась густосиняя наколка в виде перстня. Он был в замызганных синтетических светлосерых брюках-трико, с темными пятнами на гачинах то ли от машинного масла, то ли от солярки, напоминающих леопардовый раскрас и синих китайских шлепанцах на босу ногу.
А что же Таня? Женька даже боялся посмотреть в ее сторону, иначе, как ему казалось, все сразу догадаются, что у него в душе. Она была для него источником непонятного флюидного излучения, и чем ближе он находился к этому источнику, тем сильней стучало его сердце, ощутимей пульсировала кровь, заставляя пробегать по телу мелкую противно-сладкую «нервенную дрожь». Чтобы унять ее, надо было либо уйти, либо действительно согласиться на выпивку. Конечно, он выбрал последнее. Потому что этот источник не только воздействовал на Женькину физиологию, он еще и обладал свойством притягивать к себе, как магнит, своей запретностью и смутными непонятными надеждами.
Стараясь выглядеть спокойным и невозмутимым, даже немного развязным он, так и не встретившись глазами с Таней, ответил Ваське:
— Легко. Но я ж не халявщик, — ему казалось, что голос его дрожал.
— А что есть бабки?
— Есть, — Женька вытащил из кармана сотенную.
— Ха! Елы палы, ништяк! — Видимо боясь, как бы сотенная опять не исчезла в Женькином кармане, Васька быстро выхватил ее, протянул сетку Тане, — на-ка, Танюха, подержи, я еще пузырь куплю.
Только когда он скрылся в дверях магазина, Женька посмотрел на Таню. Она была голонога, в таких же, как у Васьки шлепанцах и каком-то несвежем, светлоголубом, в цветах байковом халатике, едва прикрывавшем ее сформировавшиеся, крепкие бедра и мягкие, чуть обвисшие груди. Полные красивые щиколотки ее были в комариных укусах, кое-где расчесанных до красноты. А налитые, мягкие, руки украшали аппетитные ямочки на локтях. Такие же ямочки были, где начинались фаланги пальцев. На красивом лице выступил винный румянец, делая его развязным. Эту развязность усиливали с пьяной поволокой глаза. Но об этом Женька вспомнит позже. А сейчас он лишь слышал, как маленькими молоточками стучит по наковаленкам его висков кровь, и чувствовал, как тело продолжает бить неунятная предательская дрожь. Таня смотрела на него с непонятной выжидательной полупьяной улыбкой.
— Как ты живешь, Таня? — наконец осмелился произнести Женька.
— Нормально. А как ты? Не женился? — сипло хохотнула Таня. До Женьки долетел запах многодневных возлияний. Она пригладила крашеные перекисью, спутанные, как не живые волосы.
— Пока нет. Не нашел такую, как ты, — немного осмелел Женька.
— Ваша лошадь тихо ходит. Раньше надо было думать, теперь у меня Васька есть.
— Ты счастлива?
— Спроси че-нить полегче. Раз живу, значит счастлива. — Женьке показалось, что по лицу ее пробежало что-то вроде легкой тени. — Вечно ты все усложняешь, стишочки, ахи да вздохи. Проще надо жить.
— Проще это как?
— А жопой об косяк, за ноги да об пол,- улыбнулась Таня, помолчала, о чем-то думая, потом, глядя откровенно Женьке в глаза, сказала, — будешь меня слушаться, узнаешь как. Понял?
Да, он все тогда понял. И это понимание настолько усилило процесс кровотока, что у него пересохло горло, и Женька почти ничего не соображал, как они пришли на край поселка, где Таня с Васькой снимали полдома. Как несколько раз останавливались по дороге и прикладывались к горлышку, как допили все пиво, и как Васька настолько опьянел, что они с трудом, довели его до калитки. Как, попив холодной водицы, он снова ненадолго пришел в себя. Наверное, будь Женька с другими людьми, он обязательно бы отметил, что хозяйка этого жилища полная засранка, потому что на старой скрипучей тахте, воняющей несвежестью и дустом, скомканной ветошью валяются давно нестиранные простыни и пододеяльники, а стоящий у тахты старый-престарый журнальный столик заставлен пустыми банками из-под пива и бутылками, усыпан крошками и ссохшимися корками хлеба, а банки из-под консервов забиты скрюченными опарышами окурков. Но сейчас мысли его были смешаны в такую кучу малу, что ему было не до этих чистоплюйных наблюдений.
Они сообща кое-как разгребли эти завалы и поставили на столик непочатую бутылку. Тяня с Васькой сели на тахту, а Женька напротив, на табуретку.
— Счас закусить чего-нибудь принесу, — поднялась из-за столика Таня.
Пока она ходила, Васька молчком налил себе полстакана и в одиночку выпил. Когда Таня вернулась, он уже спал, положив свои широкие ладони на коленки и уткнувшись в них лицом. Она выложила на тарелку, предварительно смахнув с нее крошки, пару огурцов и зеленый лук и глядя неотрывно на Женьку, уселась рядом с Васькой, чуть расставив коленки. Следуя врожденной мужской привычке и подбодренный алкогольными возлияниями, взгляд Женьки непроизвольно нырнул Тане под подол. Вначале он даже не поверил, что она без трусиков, поднял на нее удивленные глаза. Она понимающе моргнула, подтверждая, что все так и есть и, приложив палец к губам, и повернув голову, громко спросила:
— Васек, тебе налить?
Не поднимая головы, Васька произнес что-то нечленораздельное и кивнул. Видимо он никогда не отказывался.
— На, пей.
Васька с трудом оторвал от ладоней голову, его шатнуло, но Таня попридержала его, отчего ее коленки разьехались еще больше. Васька уже не столько пил, сколько лил, морщась, но впихивая в себя пахучую сорокоградусную дешевую мерзость. Пил так долго, что Женьке казалось, что время остановилось. Это было уже каким-то мучением. Он поднялся и молча вышел на веранду, оперся на подоконник. Через некоторое время вышла Таня, и, не говоря ни слова, порывисто обняла его за талию, припав щекой к груди. И тут же начала расстегивать ему брючный ремень, громко и прерывисто дыша. Но едва она коснулась сокровенных мест, как натянутая до предела, до тягучего напряжения тетива лопнула и через минуту, мир почти болезненно изменился, померк, а пылавшая ранее, казалось, неимоверная, вселенская любовь к прижавшейся к нему девушке превратилась в глухое отчуждение, если не враждебность. Розовый, яркий воздушный шарик, трепетавший на солнечном ветру, вдруг лопнул, превратился в жалкую сморщенную резинку. Сейчас Женьке хотелось только одного — чтобы его оставили в покое.
— Ничего, ничего, — противно дыша перегаром плохой дешевой водки, жарким шепотом успокаивала его Таня. — Такое бывает, подожди, сейчас все получится.
— Какое там, получится…, — красный от возбуждения, Женька уперся рукой в ее мягкую грудь, чуть ли не силой отстранил от себя девушку, и, на ходу застегивая ремень, почти бегом кинулся вон. Его жгли стыд, досада, и… странное чувство нежелания больше видеть и встречаться с девушкой, которую он много лет, страстно и почти безответно любил.
И как видно не напрасно: через некоторое время Женька узнал, что предмет его многолетнего воздыхания, вместе со своим муженьком попал в венлечебницу. «Бог отвел», — подумал тогда Женька. |
