Необыкновенно красивое, пышное, грудастое, как нагулянный гусь, подрумяненное восходом облако, застыло над замкнутым в кольцо горным кряжем, удивительно похожим на один из цирков Саянских гор. Если оглядеться кругом, со всех сторон небесный лазоревый горизонт причудливо разрезает ломаная линия бесконечных недоступных вершин. Они теснятся, подпирая друг друга, как молчаливые воины, охраняющие благословенное, дивное место, похожее на изумрудную арену, поросшее вековыми кедрами, с опалово-голубым ручейком, велеречиво бегущим по отмытым каменьям, будто нарочно постриженной травой и летучими, с земной прелью и фитонцидами, запахами стелющегося по склонам вереска.
Один из восточных горных пиков, казалось, вот-вот оплавится и потечет в долину горячей лавой: из-за него в мощном беспощадном величии пробивался ко всему живому лучистый огонь дневного светила. Еще минута и первый, еще ущербный краешек раскаленного до бела диска, залил долину благословенными лучами. Росно засверкала трава, темно заблестела влажная листва, нависшая прямо над лежащим на траве под деревом Женькой.
«Что это за дерево дивное такое»? — силится разгадать Женька, рассматривая большие стреловидные листья с упругими прожилками и странным, горящим в лучах металлическим оттенком. Они казались вырезанными из луженой жести и так гармонично накладывались один на другой, что даже вблизи были похожи на чешуйчатый панцирь или древнюю стальную кольчугу. Ни ветерка, ни дуновения.
Тишина стоит такая первозданная, что делается немножко жутко. Если бы не тихое журчание дымчатого ручья и неумолимое движение ввысь, навстречу пышнотелому облаку солнца, застывший немой пейзаж, со странным металлическим деревом, казался бы не живым, виртуальным. Но вот раскаленный огненный шар грузно отрывается от горной гряды и тяжело, точно одолевая земное притяжение, продолжает небесный путь к своему зениту. Трава, пахучий вереск, земная прель, горные распадки и ущелья, слабо курятся, прохладными влажными испарениями. Первородные росные капельки, вобравшие в себя все цвета радуги, тают бесследно, мелькнув прозрачным, невидимым глазу туманным мгновением. Откуда-то едва уловимо тянет запашистым дымком.
Вдруг легкий шорох и быстро мелькнувшая тень привлекли Женькино внимание. Он поднял глаза и пристально вгляделся в глубь кроны. То, что он увидел, повергло его странный мистический ужас: по бархатистой пробковой коре, легко, плавно и неторопливо огибая сучья, ползла большая красивая змея.
«Хозяйка медной горы, — испуганный и очарованный думает Женька. — Где это я?»
«Ты у меня в гостях», — слышит он певучий, совсем не похожий на шипение голос. У змеи необыкновенной красоты чешуйчатый узор, почти сливающийся с листьями дерева, а между выпуклых надбровных дуг каким-то чудом держится маленькая красная корона, похожая на цветок саранки. Глаза у нее немигающие, прозрачные, как вода в ручье.
Ужас сковал Женькины члены, немой крик застыл в горле, будто кто-то сдавил его сильными пальцами.
«Не бойся, — вкрадчиво шепчет змея, — я ничего тебе плохого не сделаю. Я обовью тебя своим телом, передам тебе свою силу и мудрость, зацелую тебя до смерти».
Женька в смертном содрогании ждет прикосновения холодного чешуйчатого гада, но по его рукам скользит мягкая, теплая атласная кожа. Вот уже опутаны его ноги и руки, обвита шея, а прямо перед лицом немигающие водянистые глаза и алый, белозубый, совсем человеческий рот. Женька чувствует, что сейчас последует поцелуй и старается вдавиться как можно глубже в траву. Но рептилия неожиданно начинает улыбаться и смеяться. Все громче и громче. Он чувствует свежий, чистый запах зубной пасты и какого-то цветочного шампуня.
«Смотри-ка, и гады соблюдают личную гигиену», — с этой мыслью Женька просыпается. Над ним склонилась Тоня Неделяева, она держит его ладонь в своих мягких пальцах, и легко ее потряхивает. Она щурит глаза, ласково посмеивается. У окна сидят Санька с Артемом и дымят в открытую форточку, стряхивая пепел в вазочку с перегородчатой эмалью. Утро ясное, солнечное и комната залита ярким, совсем не зимним светом. Еще теснится в груди смертный ужас, еще держит за горло жесткая хватка, а в сердце уже ринулось безграничное счастье от того, что, все только что прошедшее, было утренним наваждением — сном. У Тони теплые светлокарие глаза, невысокий чистый лоб, слабый, едва заметный пушок над верхней, немного задранной губой. Под тесной бархатной кофточкой налитые плечи, плавно переходящие в полные руки. И ладонь у нее теплая и мягкая, гладкая, как китайский шелк. И голос у нее нежный, певучий, похожий на тот, что он только что слышал во сне.
— Вставай, Дэн, — почти с материнской заботой ворковала Тоня. — Саня вон совсем извелся, шило у него в одном месте. Все рвется куда-то.
Она встала, подошла к Сане и прижала его циганистую голову к своей, уже отведавшей материнства, груди.
— Нетерпеливый ты наш, — пропела она и потрепала Саньку по всклокоченным волосам.
Еще вчера было понятно, что у них с Санькой все будет на мази. Видимо, вовремя смекнувший, Санька не стал испытывать превратности судьбы — неопределенность отношений с Ольгой и Алкой, а наметанным глазом сразу выбрал себе безошибочный вариант с Тоней. Но, выиграв в тактике, проиграл в стратегии: на сегодняшние Тонины ухаживания он уже реагировал с кислой физиономией, и с сожалением поглядывая на ее необьтные бедра, явно тяготился установившимися отношениями. Ко всему он сильно страдал похмельем. Артем же напротив выглядел свеженьким бодрячком.
— Давай Жиган, давай, — хрипло пророкотал Саня. — Трубы горят. Шугаловки одолели. Поехали сначала в гостиницу, в душ, а потом — по отдельной программе. Ты пока думай какой.
У Саньки за ночь густо пробилась черная щетина, из треугольного выреза одетого прямо на голое тело лилового пуловера, прямо к горлу закручивается густая кучерявая поросль и вид у него какой-то пришибленный.
— Что тебе там снилось, что ты стонал во сне? — спросил Артем у еще полусонного, посапывающего, с прозрачной струйкой слюны на щеке, Женьки. — Ольга Александровна говорила вчера, что сны на новолуние в новый год вещие.
Точно собираясь с мыслями, все еще находясь под воздействием сна, Женька задумчиво посмотрел на него, медленно ответил:
— Но сны же, говорят, нельзя рассказывать?
У него было такое чувство, будто он что-то забыл, заспал и забыл.
— А кто тебе вчера звонил? — глаза у Артема смышленые, хитрые.
Так вот что он заспал — звонок Фэй Хуа. Он был очень ко времени, иначе диалог с Маринкой мог бы закончиться не совсем лицеприятно. И сейчас странное было чувство: только вчера состоявшийся разговор, показался таким далеким, как и все случившееся в последние месяцы, точно прошли годы. И остались эти события в душе каким-то досадным сумеречным пятном — ни горести особой, ни радости. А может, уязвленной душе так хотелось в этот момент? Кто знает, авось когда-то в будущем и вспомнится иное яркое мгновенье, встрепенется, потоскует душа, в ностальгической страсти по молодым безрассудным годам. Но сначала это надо просеять через долгое сито времени, отогнать шелуху, наносное и суетное, расставить все точки. Теперь же дни и ночи смешались в сплошную серую массу, которую хотелось отрезать от лоскута жизни, зачеркнуть, забыть, как неудачно прожитый день. Но можно ли вот так в одну секунду, повернув где-то маленький выключатель, одним махом вывести в небытие, стереть ответственную соту в памяти своего серого вещества, пусть и небольшой, но уже прожитый отрезок жизни?
Испытывал ли он какое-то сожаление от разрыва? И да, и нет. Наверное, в жизни так и должно быть. Разумом мы вроде понимаем, что поступаем правильно, но живет где-то в горловой ямочке под самым кадыком тридцатиграммовая субстанция, называемая душой, которая растягивает, приговоренный разумом процесс разлуки на неопределенное время, продлевая душевные неудобства. Точно энергетика когда-то близкого тебе существа, отданная за время взаимной близости, продолжает в тебе жить еще некоторое время, напоминая то всплесками светлой радости, то потаенной грусти, то раздражительным негодованием или минутной злопамятностью. И это тоже, наверное, правильно и хорошо.
Итак, очередной лист жизненной биографии перевернут. Он придавил своей, казалось бы, невесомой тяжестью остальные страницы. Сколько же их всего? Господи, как незаметно, по буквочке, по предложению, по строчечке, а жизненный роман превратился уже в солидный тяжелый фолиант. Там, в исписанных страницах живут свои герои, и кто знает, как их общая судьба сложится, когда захлопнется обложка? Но разве об этом должны быть думки у двадцатитрехлетнего парня? Страница перевернута, перед глазами чистый лист, табула раса, давай, выводи заголовок и… Чьи имена замелькают на этой странице? Конечно, главным героем будет он, Женька Балябин, но в какой сюжет разовьется будущее действо? Какая кнопка нажата? И какая роль отведена в этой многоактной пьесе Фэй Хуа? Она вчера, поздравляя Женьку, произнесла интересную фразу:
— Женя, в Китае принято обязательно поздравлять в день наступления нового года близких людей. Поэтому извини меня за поздний звонок.
Время было совсем не позднее. «Но я тебе должна была позвонить в любом случае, даже в глухую ночь, потому что ты мне близкий человек», — расшифровал Женька скрытое послание. А было ли оно вообще? Может это языковые издержки перевода или все еще проще: он домыслил ее слова так, как хотелось ему? Его буквально подмывало задать Фэй Хуа, коварный вопрос: «Значит я тебе близкий человек»? А он брякнул первое пришедшее в голову:
— Как ты сьездила в Пекин?
— Хорошо, расскажу при встрече.
— Ты хочешь встретиться? — переспросил он и тут же сам себя постучал костяшками пальцев по темечку — ну ты и болван!
— Женя, у тебя что-то случилось?
— Да, Оля, случилось. Случилось то, что ты позвонила. Позвонила вовремя и я чертовски рад твоему звонку. Как тебе?
— Я не знаю, мне немножко волнительно.
— Ты откуда звонишь?
— А откуда может звонить китаянка в новый год? — вопросом на вопрос ответила Фэй Хуа. — Конечно, из дома.
— Ты, наверное, в шикарном наряде?
— Да нет, — смущенным смешком ответили на том конце провода. — В обыкновенном.
— Так в чем же?
— Женя, мне даже неудобно отвечать. Ну, в платье.
— С глухим воротником, темного цвета и длинными рукавами?
— Ха-ха-ха. Совсем нет: в шелковом, там есть и синий, и желтый, и зеленый цвет.
— А кругом змеи и драконы? — намеренно сурово прорычал в трубку Женька.
— Ха-ха-ха, — смех у Фэй Хуа искренний, заливистый, звонкий, как у ребенка. — И снова не угадал: простые цветы.
— Ты поменяла прическу?
— Женя, перестань. Ничего я не поменяла, волосы отросли, я заплела косичку и защемила заколкой.
— Ты знаешь, мне часто вспоминается строчка из Чень И: «Но цветы сливы не покорились, Они на каждом дереве распускаются на ветру и в снегу». Такой замечательный образ. Я ведь не случайно спрашиваю обо всем подробно. Мне почему-то ты представляешься таким цветком, в сегодняшний зимний новогодний вечер. И волосы у тебя черносливового цвета. А глаза карие, очень красивые и ты мне очень напоминаешь одну замечательную девушку по имени Аксинья.
Сейчас Женька не флиртовал. Может, события последних дней сказались на его настроении, или общее веселье, доносившееся из зеркального зала, горячило кровь, но слова сами складывались в романтическое созвучие. И, кажется, его услышали и поняли. Об этом говорило некоторое молчание в трубке, похожее на минутное замешательство — как реагировать. Ведь не исключено, что и Фэй Хуа так же в праздничном настроении проговорилась о «близком человеке», которого она обязательно должна была поздравить в новый год, несмотря на поздний час. Молчание было волнительным и Женька впервые, с удивлением ощутил, как десятки тысяч метров телефонных проводов, каких-то реле, автоматов и сборок, микросхем и коммутаторов могут, не искажая так живо и непосредственно передавать человеческие чувства. Он, казалось, ощущал на своей щеке совсем близкое дыхание Фэй Хуа и видел ее сосредоточенный, направленный в глубь себя взгляд. Этот взгляд, озадаченный и сомневающийся, и вместе с тем встревоженный как бы искал где-то в глубине души единственный и достойный ответ на сказанное Женькой.
— А кто эта Аксинья? — немного напряженно, наконец, спросила Фэй Хуа. Женька почти угадал ее слова.
— Известная героиня Михаила Шолохова.
— Это тот, что написал «Судьбу человека»?
— Не только. Он написал замечательный роман «Тихий Дон», за который получил нобелевскую премию.
— Обязательно прочту, — в голосе заметное облегчение. — А сейчас, Женя, ты меня извини. Вся семья собралась за праздничным столом, меня ждут, а я тебе не сказала главного: моя бабушка приехала.
— Замечательный подарок на новый год.
— Но это еще не все: я хочу пригласить тебя в нашу семью на праздник.
— Как, сегодня? Но уже поздно, и я право…
— Не сегодня, Женя. Новый год в Китае празднуют две недели, и мы договоримся когда. Ни туньи ма? (Ты согласен?)
— Данжан кэи! (Конечно!)
— Тогда до встречи?
— Ты замечательная девушка, — повторил как в прошлый раз Женька и положил трубку.
Он не пошел веселиться в зеркальный зал. Он просто лег и уснул, чтобы увидеть одновременно красивую и ужасную картину с солнцем, горами и коронованной змеей. В круговерти пролетела неделя. Санька почти каждый день встречался с какими-то бизнесменами, адреса которых он привез с собой, заключал предварительные договора, согласовывал цены, и день обычно заканчивался обильным ужином в ресторане. Для Женьки было неожиданностью, что Санька оказался довольно вьедливым и дотошным коммерсантом. Он вникал в такие мелочи, о которых Женька и подумать не мог, грамотно торговался, и был, что называется, в теме. Женька без конца что-то переводил, участвуя в составлении договоров, и к концу недели, это все ему так обрыдло и осточертело, что он не чаял, когда же все это закончится. К тому же он почувствовал, что от ежедневного переедания в ресторанах начал набирать вес. Уже звонила Фэй Хуа и приглашала в гости, но встречу пришлось перенести, так как Санька даже слушать не хотел о том, чтобы Женька оторвался от дел хотя бы на один день.
— Экcплуататор, — ворчал на него Женька.
— Ни хрена с тобой не сделается. Не бросишь же ты друга одного в чужой стране.
— Тему вон возьми.
— Мелкого? Даже не думай об этом, у него есть обязанности — водку разливать.
— Ладно.
И вот, наконец, наступил день Санькиного отьезда. Женька просто ликовал в душе, предвкушая, как он завалится в своей комнате и «притопит» часиков пятнадцать к ряду, до звона в ушах. Он устал от встреч, от постоянного напряжения, бесконечных переводов с торговой спецификой, где очень часто требовалось обращаться к словарю, не теряя нити разговора. В коротких перерывах надо было еще успеть пробежаться по магазинам, где не сразу можно было прикупить шмотки на Санькин гренадерский рост. Слава Богу, все позади.
Провожать Саньку они поехали вместе с Артемом. Самолет улетал утром, и они заночевали у Саньки в «Мариоте». Когда в несусветную рань зазвонил телефон дежурной службы, Женька несколько минут не мог даже понять, где он находится, так сморил его молодой здоровый сон. Наконец вспомнил, что сам просил с вечера разбудить их к самолету, ответил на звонок, поблагодарил и стал расталкивать Саньку с Артемом.
Ехали на такси по городским освещенным улицам, жизнь на которых уже зачиналась: зажигались окна закусочных и ресторанчиков, по улицам редкие торговцы катили большие ручные тележки с наваленными баулами, разжигали свои, сделанные из бензиновых металлических бочек, печки торговцы пирожками, вареной кукурузой и сладким картофелем. У одного магазинчика короткими неяркими вспышками трещала пиротехника, похожая на патронташ с лопающимися патронами, а около суеверный, одетый в шапку-ушанку и пуховик китаец, покачиваясь на приземистых ногах, справлял малую нужду на небольшой наметенный сугроб.
— Как муравьи, — поглядывая по сторонам, нарушил молчание Санька. — Делают из дерьма конфетку и к нам. А мы сюда лес, нефть, газ, металлолом. Дебелизм. Всю Россию растащили.
— Слышь, Сань, — поддержал разговор Женька. — Я тут прочитал в одной статейке, что у них двери открыты для всех, но только в одну сторону — во внутрь, ха-ха. Ты сюда можешь привезти кучу баксов, а вот вывезти отсюда… Только товарами.
— Система ниппель: туда дуй, а оттуда… оппа-на. Ха-ха-ха. Правильно делают. Умная страна, умное правительство, беспокоится о своем народе. У нас же один дебил, сменяет другого. Не страна, а публичный бордель. То какие-то пирамиды, то дефолт, то Чмо-Гайдар, то Понимашь-Ельцин, то Черная Морда, — зашевелился в Саньке КВНщик.
— Мужики, — загорячился молчавший до этого Артем, — ну не бывает же без издержек на пути к демократии.
— Мелкий, ты о чем там трындишь, о какой демократии? Слышь, Жиган, он че, до сих пор ничего не понял? Ты хоть расскажи ему.
Только что проехали контрольный пункт, и такси выскочило на отличное платное шоссе. В звездном небе плыла ущербная, сплюснутая, похожая на облупленное яйцо луна, обливая заснеженные окрестности голубоватым сиянием. Переваренный желток сквозил внутри ее синим прозрачным изьяном. По обе стороны отваливались, высвеченные на миг рукотворные лесопосадки и тут же пропадали позади такси темнеющими сплошными силуэтами.
— Демократия, Мелкий, как вот эта луна: вроде светит, а ни хрена не греет. Сказочка для русских дураков. Такую демократию как у нас врагу бы не пожелал. У меня даже батя, на что к Ельцину относился с уважением, сейчас матюгает его на чем свет стоит. Кругом воры: чиновники, милиция, суды, прокуратура. Везде взятки, мзда, шагу не шагнешь. Даже если все на мази в бизнесе, и то к чему-нибудь прикопаются, лишь бы поживиться. Народ в такой жопе. У меня бабка с дедом живут в деревне. Так если бы отец не отслюнивал пару-тройку сотен баксов с мертвяцкого бизнеса, так старики давно бы загнулись. Демократия, Мелкий, это когда народу хорошо. Вот здесь в Китае смогли накормить полтора миллиарда человек, значит здесь демократия.
— Но ведь реформы…
— Какие реформы, Мелкий, — с сарказмом взвыл Санька, что на него с удивленной улыбкой глянул таксист. — Реформы — это улучшение, а когда обвал — это катастрофа. У нас не реформы, у нас катастрофа. Верно?
Санька подмигнул улыбающемуся таксисту. Тот, сказал что-то по-китайски
— Че он там базарит, Жиган?
— Говорит, что ты веселый парень и очень большой.
— Скажи, что у нас в России много таких, и мы хрен кого к себе пустим.
Так за разговорами незаметно вьехали на громадную полупустую стоянку перед Шеньянским аэропортом. Во всю уже шла посадка и у таможенного терминала выстроилась большая пестрая очередь. Тут же, на плиточном зеркальном полу лежали горы обмотанных клейкой лентой баулов, сумок, чемоданов и другой поклажи. Все это шевелилось, передвигалось, перекидывалось, через ругань челноков, китайскую речь и сообщения из динамиков. Пахло парфюмом, кожей, новыми шмотками и дезадорантами, с которыми мыли зеркальный пол. Большинство было русских, и Санька встретил несколько знакомых, с одним даже разговорился. Того сопровождал одетый с иголочки китаец и пухленькая светловолосая русская переводчица, стрелявшая по сторонам глазами. По ней было заметно, что она испытывает удовлетворение, когда сыплет скорострельной китайской речью и на нее при этом обращают внимание. Хотя произношение ее было ох как далеко от пекинского.
— До встречи в Иркутске, — говорил вышколенный китаец, поправляя дорогую оправу и поглядывая в громадные толстостеклые окна аэровокзала, которые уже прозрачно синели предрассветными сумерками. — Наша делегация прибудет через неделю, и мы пролонгируем наш контракт. О,Кей?
— О, кей, — по-доброму рассмеялся спортивного вида, с короткой седой прической дядька и тоже поправил очки в черной оправе.
Наконец подошла Санькина очередь.
— Ну что мужики, поднадоел я тут вам немного? — сказал он, похлопывая по плечам Женьку с Артемом.
— Что ты Саня, — чуть не в голос отозвались они. Женька вспомнил, как он вчера еще не мог дождаться, когда Санька двинет восвояси, и ему стало неуютно.
— Ладно, спасибо вам за все. Тоньке привет передавайте, пусть зла на меня не держит, я ничего ей не обещал. Ты Жиган смотри тут не окитайчивайся уж совсем, а тебе, Мелкий, я все сказал. Помни: будет нужда, всегда, чем могу, помогу. Ну, как там у вас до свидания?
— Цзай цзень!
— Цзай цзень!
Санька скорострельно прижал каждого к своей большой груди и шагнул за никелированный турникет с голубой стрелкой. |
