Год белой змеи (отрывок №1)

Роман о любви русского парня и китаянки

В грядущих судьбах наших, может быть,
Азия-то и есть наш главный исход?..»
Ф.М. Достоевский, «Дневник писателя»

Легкое угрызение совести, что не взял с собой Маринку, у Женьки прошло, едва они с Артемом нырнули, смешавшись с нескончаемым людским потоком, в громадное стеклянно-бетонное нутро Шеньянского железнодорожного вокзала. Изнутри вокзальный монстр выглядел еще более внушительно, чем снаружи, а все происходящее в нем напоминало гудящий людской муравейник. Люди-мураши выныривали откуда-то из своих норок-дверей, норок-проходов и опять в них пропадали, неся в руках, на плечах или перекатывая на колесиках чемоданы, сумки, самых разных цветов и расцветок баулы, мешки, рюкзаки и другую поклажу. Точно четки в изящных изгибах чертили пространство вверх и вниз светящиеся ступеньки эскалаторов, смешиваясь в созвучную цветосимфонию с бегущей рекламой. По периметру несколько, огороженных парапетами, ярусов ненасытного вокзального чрева мерцало огнями бесконечных закусочных, ресторанчиков, магазинчиков, касс, аптек, парикмахерских, газетных киосков и еще Бог знает каких заведений с иероглифическими вывесками причудливого азиатского колорита, от которых рябило в глазах, и почему-то вызывало стойкое желание пройтись вдоль рядов и поглазеть. Но даже эта, хаотично снующая взад-вперед людская масса не могла поколебать, нависшего и загустевшего вверху, под крышей исполинного пространства, теплого, сладковатого полумрака, напитанного летучими специфическими запахами химических дезодорантов, кресел из искусственной кожи, одежды, пряной восточной кухни. Эмоциональная китайская речь, смешалась в сплошной людской гуд. Это не молкнущее, порой чуть стихавшее и вновь усиливающееся роение изредка перекрывалось бесстрастными сообщениями из динамиков о приходе и отправлении поездов. Вокзал только недавно отстроили, и он блистал всеми прелестями современных технологий. Он был похож на гигантского кита, выбросившегося на сушу, странно притихшего, точно прислушивающегося к тому, что происходит у него внутри и боящегося шевельнуться, даже робко вздохнуть, чтобы под тяжким грузом его стеклянно-бетонных мышц, не треснули стальные армированные кости, его остов и не похоронили под собой эту неугомонную массу двуногих существ, именуемых человеческим сообществом.
Налегке, ловко лавируя между снующими взад и вперед людьми, по глазурованному, зеркальному, выложенному крупной, под мрамор плиткой, полу, отражающим в себе всю вокзальную палитру, Женька с Артемом направились к турникетам, на ходу доставая из барсеток железнодорожные билеты. Пропускавшая их контролерша, в темной форменке, и каких-то блеклых, точно старый воск, колготках, своими, немножко выступавшими вперед челюстями, напоминала азиатского кролика из мультика. Завидев двух молодых ребят, с несвойственным для нее цветом кожи, она как-то внутренне подобралась и радостно улыбнулась, крупными синеватыми резцами, больше сосредоточив внимание на Женьке. Ему же она и победно откозыряла, возвращая пробитый билет.
-А ты пользуешься успехом у местных аборигенок,- съерничал Артем, едва они вышли на перрон.- Ты обратил внимание с какой страстью и вожделением смотрела на тебя эта южноазиатская дивчина? Наверняка, ее поразили твой рост и породистый фейс. Если скрестить ужа с ежом получится метр колючей проволоки, а тебя с китаянкой — это привнесение в дремучую азиатчину благородных славяно-арийских черт. — Артем бесцеремонно захохотал, так что в их сторону посмотрели стоявшая на платформе эта самая дремучая азиатчина.
-Пошел ты…- в тон приятелю ответил Женька, хотя в душе ему такое сравнение касательно славяно-арийских черт польстило.
На перроне, под полукруглым пластиковым навесом, было прохладней, ощущалось легкое движение воздуха. Было позднее утро или ранний обед, солнце еще не достигло зенита, и город только начал вбирать в асфальт и бетон слепящий солнечный зной. И все-таки это уже была не та жара, в какую они попали месяц назад, в середине августа, прилетев в Шеньян. Тогда было просто пекло, охолонуться от которого можно было лишь забежав, в кондиционированный холл какой-нибудь крутой гостиницы и выпить пару стаканов зеленого чая со льдом. Особые муки приносила ночь, когда нужно было спать, а город начинал отдавать накопленный за день в асфальте жар, воздух раскалялся до такой степени, что плавились, по меткому выражению Артема, даже мозги. Видимо, обратившееся в киселеобразную массу серое вещество, уже не способно было к какой-то более, менее созидательно-креативной деятельности. Все бродили по школе хмурые, похожие на сомнабул, с потно-красными лицами, точно после километрового бега, отдыхивались, как, выкинутые на берег, большие рыбины, чуть ли не каждый перерыв между занятиями бегали мыть подмышки, риторически ворчали, почему в школе нет кондиционеров, пока не пристрастились с вечера мочить простыни, постояв перед этим с четверть часа под струей чуть прохладной воды, а потом, завернувшись в сырую прохладную ткань, старались поскорее заснуть. Дальше было делом техники молодых, здоровых и охочих до сна, организмов.
Дожди выпадали редко, а если и шли то быстрые, как девичьи слезы. Иногда казалось, что скупые капли всплакнувшей хилой тучки, не долетали даже до асфальта, а долетевшие, тут же испарялись сухой парной влагой. И снова знобкое, как финская сауна, южное пекло.
Преподаватель Ольга Александровна Ланина, утешала, что надо потерпеть всего месяц и погода установится просто райская — с нежаркими днями и прохладными ночами. Совсем как в средней полосе России. Кажется, что-то похожее намечалось, но до средней полосы было еще не близко.
Поезд уже стоял, что называется под парами. Точнее, поездов было несколько у многочисленных платформ, но этот особенно выделялся своим серовато-голубым окрасом и двухэтажными вагонами, роскошно отделанными внутри — с удивительно ворсистым кавроланом на полу, дорогими занавесками на окнах, зеркалами, кондиционером, баром и удобными мягкими сиденьями. Они уселись на свои места, которые, к обоюдному огорчению оказались в нижнем этаже.
— Как в самолете, блин. Жалко, что не на верху. Это тот случай, когда билеты в партер, даже на первых рядах не очень радуют,- проворчал Артем. — Неужели эти занавески из натурального китайского шелка?
Для Женьки же осталось загадкой — каким образом ковролан на полу смог сохранить свою свежую ворсистость, если ежедневно по нему топчутся сотни ног? Но мысль эта мелькнула вяло, между прочим, как у человека, который с этим вопросом уже сталкивался когда-то, и просто, походя, фиксирует увиденное. Молодая память автоматически напомнила, как у них в деканате, как-то постелили, подобную штуковину, но уже через месяц от упорно-надоедливых студенческих кроссовок, ботинок, сапог и женских шпилек, проторивших сюда «не зарастаемую» тропу, этот аккумулятор наэлектризованной пыли превратился в драные лохмотья. Женька вспомнил, как однажды, влетев заполошно в деканат, он запнулся об это рванье, чуть не разбив себе нос, чем вызвал общий смех всех присутствующих, разрядивший чопорно-неприступную, как китайская стена, преподавательскую атмосферу, и благодаря этому получил долгожданный зачет по растреклятой «вышке», который он выхаживал больше месяца. Женька улыбнулся своим мыслям. Но улыбка получилась не очень веселая. Ему опять вспомнилась Маринка, и угрызения совести вновь шаркнули по душе, точно кто-то невидимый провел по ней мелкой наждачной бумагой. Они с Артемом уехали, или, как он выразился, смылись в эту поездку тайком, предупредив одну лишь Ольгу Александровну и то в самый последний момент по телефону. Конечно, она скажет Маринке, где они и куда уехали. Женька представил, как та надует свои хомячковые щечки и слезки мелкими капельками покатятся по ним, проторивая маленькие руслица по добротному макияжу. Женька в своем внутреннем диалоге с Маринкой вновь попробовал смело и решительно поставить вопрос: а что, собственно, произошло? Он — свободный человек, и никому ничем не обязан. Ну и что, что между ними кое-что случилось неделю назад, кстати, по ее, Маринкиной, инициативе. «У девушки молодки, разгорелося в середке, у парня молодца…» Ну да, парень девичью, довольно бурную инициативу, не отверг и достаточно неплохо погрелся у этого возгоревшегося похотливого пламени. Женька снова улыбнулся, но уже совсем по — другому, и вальяжно потянулся. Он вспомнил, как волнующе вгоняет в сладкую истому тонкий запах хороших маринкиных духов с чуть уловимой, приятной примесью алкоголя.
— Ты что тут тянешься, как бычок из анекдота? — насмешливо и многозначительно проговорил Артем.- Развратник конченый. Все про тебя знаю.
«Неужели он все слышал? Хотя это было совсем не мудрено». Женька почувствовал, что выкраснел, но ничего не ответил, вернулся к своему внутреннему диалогу. «Ну, погрелся, так что из этого? Ни у кого и ничего он не брал взаймы, чтобы потом отдавать. Все было обоюдно. И Маринке не следовало себя так вести — сразу же, едва просохли после ночи застиранные простыни, заявлять на него свои права. «Женя, по магазинам пойдем вместе… Подожди, я переоденусь… Мы с Женечкой… Помоги мне убрать посуду…» И все это в таком тоне, точно их не случайно свела судьба постигать китайскую грамоту, а они приехали в эту удушающую жару проводить медовый месяц. Почему он должен стать чьей-то собственностью и жертвовать ради кого-то своей свободой? Он вообще хотел поехать в эту поездку один, и то, что они оказались вдвоем с Артемом, только дань благодарности, за то, что Артему подфартило с богатенькими клиентами-знакомыми из Питера. Нужен был переводчик. А кто лучше Женьки знал в группе язык?! Они заработали по местным меркам кучу денег — больше трехсот долларов. Не мог же он один претендовать на всю сумму».
Но все эти самооправдания звучали немножко фальшиво, и наждачка все терла и терла — вжик-вжик. Чтобы как-то отвлечься от них Женька стал думать о поездке.
Через четыре часа они уже будут в Даляне. С самого приезда в Китай, он мечтал о том, как поедет на легендарный берег. Но в отличие от вихлястого проныры Артема, который с превеликим удовольствием принял идею поехать “тусануться-оттянуться” на побережье, потратить заработанное, для Женьки, эта поездка, как многое в Поднебесной, была исполнена какого-то внутреннего cокровенного смысла. С первого же дня по прилету в шеньянский аэропорт ему показалось, что между этой страной и им, Женькой Балябиным протянулась невидимая, энергетически-связующая ниточка. Нет, даже не так. Протянулась она значительно раньше, еще со школы, где Женька учился с уклоном на китайский. И даже, пожалуй, еще раньше… Теперь, стала еще крепче, прочней. Но об этом — потом. Еще будет время подумать. А сейчас он с удовольствием окунулся в эту другую жизнь, которую себе не раз рисовал в мечтах, еще дома, в университете, просматривая видеокассеты, читая книжки, переводя статьи, и слушая, порой противоречивые, рассказы преподавателей и счастливцев, побывавших в таинственном терракотовом Срединном царстве-империи, где едят все, что растет и ползает по земле и в ее чреве, летает в воздухе и плавает в морях, реках, болотах, прудах, где живет почти полтора миллиарда людей, а 80 процентов из них имеют строго вторую группу крови, которая даже негров переваривает, неизменно превращая в луноликих китайцев, где нет наркомании, а небоскребы выше и красивей американских. Когда его одногруппники спрашивали, нравится ли ему в Китае, он хоть и не показывал вида — чтобы лишний раз не выглядеть смешным или несовременным (как это глупо и мелкотравчато), но внутренне раздражался, совершенно, дурацкой, надуманной, по его мнению, постановкой вопроса. Ну как может не нравиться эта удивительная, экзотичная страна 23 летнему парню, впервые сюда приехавшему на языковую практику, нигде за пределами матушки России до селе не бывавшему, только что закончившему университет, полному сил, задора, ладно скроенному и крепко сшитому, на которого порой с нескрываемой откровенностью, даже с вызовом, заглядываются девчата, в том числе и китаянки, известные многовековой строгостью своих нравов?! Он это чувствовал каждой клеточкой своего длинноногого, с сухопарыми породистыми лодыжками, еще по юношески стройного, даже тонкого, собранного, как пружинка, спортивного сильного тела, обещавшего в недалеком будущем вызреть в завидную мужскую стать.
И когда Артем, с небрежным и многозначительным видом, потягивая из мелких стеклянных стаканчиков копеечное пиво, где-нибудь в очередной, самой затрапезной забегаловке, развалясь на стуле, с видом бывалого, оглядываясь по сторонам, начинал свое извечное, выдернутое и перефразированное из Ильфа и Петрова — «Нет, это не Европа, это гораздо хуже», Женька насмешливо поднимал по очереди свои густые сросшиеся брови, с двусмысленной усмешкой, намекая на неопределенную, ставшую предметом заугольных досужих шепотков их одногруппников, точнее одногруппниц, сексуальную ориентацию Артема, бросал:

— Зришь в корень, старик. Здесь нравы другие. Таким как ты, тут не прохонжа.
— Эй, приятель,- млея от жары, беззлобно реагировал Артем, — ты на что это намекаешь? И что за лексикон? Прохонжа, это — в каком вашем хуторе так говорят?
— Да уж не как у вас, в Петерсбюрге, — так же лениво парировал Женька.- Вы ж не знаете кондовой матушки России, как говаривает мой папенька. Не прохонжа — значит, не дадут ходу, не пройдет, не пролезет. Знаешь, когда не лезет?
— Ты меня достал. Значит — прохонжа — пройдет, пролезет?
— Гениально!
— Пошел ты…
Может, и не рисовался Артем, может, и впрямь, довелось ему повидать кое-что в своей жизни. Он приехал на языковую практику в Китай, как он выражался, из «окна в Европу» — Санкт-Петербурга. По его словам не раз выезжал из этого «окна» в Польшу и «куда подальше», правда, не уточняя куда. В Питере он учился в каком-то техническом вузе, о котором рассказывал неохотно, раздражительно посапывая, явно стараясь скрыть что-то не очень приятное в своей биографии. Но иногда пробалтывался, причем так откровенно, что, собрав в кучу на досуге несколько его крепких и красноречивых высказываний, Женька смог сделать вывод, что сюда, в Китай Артема отправили в ссылку его родители, спасая непутевое чадо от каких-то не совсем благовидных делишек. Ничего себе, хороша ссылочка! Впрочем Женьку это интересовало постольку поскольку. Во-первых, что уж такого особенного можно узнать о человеке за какой-то месяц с небольшим, не имея с ним близких доверительных отношений, не выпив вместе хотя бы пару литров пива? Во-вторых, Женька старался придерживаться жизненного принципа невмешательства в чужие дела, даже если любопытство просто распирало, хотя такое встречалось крайне редко. Захочет человек — сам расскажет, а коль не хочет — нечего к нему и вязаться. С другой стороны, вокруг было столько нового и интересного, что тратить свое время на выяснение подробностей биографии незнакомого человека у Женьки не было ни малейшего желания. Придет время — все само собой узнается. «Шила в мешке не утаишь»,- говаривала бабушка, вытаскивая семилетнего Женьку за ухо из-за банной стены в деревне, где он, было, пристроился покурить, завернутую в «козью ножку», как делал сосед дядя Витя, крепкую махру. Вместе с ухом, которое бабушка своим жесткими, задубелыми от крестьянского труда пальцами потянула так, что затрещали все связки, казалось тогда, выскочат все мозги. Но серое вещество осталось на месте и даже заработало активней, поскольку одну из достаточно актуальных и очень практичных народных философских мудростей Женька усвоил крепко и, как он полагал, надолго.
А вот девчонки из группы в этом вопросе исповедовали другие принципы. Они с первых дней активно кучковались по комнатам, шептались, выясняли самые мельчайшие детали и штришки из Артемовской жизни — как потом выяснилось и Женькиной тоже — и очень скоро сделали вывод — Артем голубой. Когда они выдали свой неумолимый диагноз в отношении соседа по комнате, Женька верил и не верил, ходил озадаченный. Ведь спать на соседних кроватях в течение года ему предстояло именно с Артемом, потому что из всей группы 25 человек, собравшихся с разных концов России сюда в Шеньян, было только двое парней — он да Артем. Но с чего они взяли, что Артем — голубь? Алка Черных сказала? Ведь только они с Артемом из Питера. Но там, судя по их рассказам, они никогда не встречались, учились в совершенно разных вузах. А внешне… Гм, внешне Артем совсем не был похож на Борю Моисеева ни повадками, ни манерой держаться. Хотя, может быть на Элтона Джона, если с того скинуть десятка три годков, здесь, пожалуй, больше сходства, хоть и отдаленного. А других примеров перед глазами у Женьки просто не было. Конечно, когда он учился в Иркутске на Сибирско-Азиатском факультете, разное говорили про некоторых сокурсников по университету, но эти проблемы были для него такими мелкими и несущественными, такими далекими, что он не придавал им должного значения. А тут вот на тебе… «Надо же такому случиться,- усмехаясь про себя превратностям судьбы, рассуждал Женька.- И именно в Китае, в стране с крепкими традициями. В моем карманном русско-китайском словарике даже слова-то такого нет — гомосексуализм. Что это ирония судьбы или сбой в системе теории вероятности? Знал ли Петр Великий, прорубая свое знаменитое окно, что с той стороны в него полезут не только «науки просвещенные», но и всякая шушера, в том числе, слабая на задок?»
От мысли, что придется жить с гомиком в одной комнате Женька испытывал, внутреннее омерзение, как будто рядом будет находится не мужик, а огромная двухвостка, норовящая залезть тебе в ухо. Этих насекомых тварей, с гибким чешуйчатым телом, напоминающим змеиное, и раздвоенным хвостом, как у вышеуказанных пресмыкающихся язык, он терпеть не мог. Он был так воспитан. В его голове никак не укладывалось, как могут любить друг друга однополые существа, целоваться — бр-р … ну и так далее. «Что естественно, то не безобразно»,- вспоминалось бабушкино. А это было как раз для него противоестественно. Он не мог этого понять и обьяснить, как не мог понять и обьяснить, как можно восторгаться кубизмом, абстракционизмом, являющимися, на его взгляд, гомосексулизмом в искусстве. Естественными могут быть деревья, поля, леса, реки, туман над рекой, пасущиеся стада, горные вершины, волны, люди. И разложить все это на какие-то кубики, треугольники может только больное воображение или… поза, намеренная эпатажность. Это называется — выпендриться. Как-то однажды они институтской группой забрели на выставку местного авангарда. По стенам были развешены несколько картинок в серо-зеленых тонах, с уродцами на тонких ногах-ниточках, с оторванными головами и присобаченными затылками к плечам, с расположенными в разных частях тела половыми органами, стоящие в нелепых и развратных позах. Какое бредовое, циничное сознание могло родить в себе этот кошмар и еще воплотить его на холсте? Девчонки картинно заламывали руки и охали — ох, это хорошо, ах, это прекрасно, а в нем закипало внутреннее раздражение. Ему казалось, точнее он был совершенно уверен, что все сказанное ложь, показушность, но, боясь выглядеть глупым и несовременным (как часто мы зависимы от мнения толпы, которое, на поверку ни чего не стоит!) лишь натянуто улыбался и, соглашаясь, кивал. И ему было противно за самого себя. Позднее он понял, что просто принимал правила игры, будучи студентом престижного факультета, а в основе этих правил лежала долбанная политкорректность. И родная сестра ее — стадность. Выбиться из нее — значит поставить себя над всеми, а такое в стаде прощается редко.
В его семье, где кроме него было еще двое младших братьев, отношение к такому выражению, как секс меньшинства было, мягко сказать, крайне отрицательное. Отец, завидя Борю Моисеева на экране телевизора, тут же раздражительно переключал на другую программу, бормоча себе под нос довольно нелестные эпитеты, по поводу, гамбургских петухов и чудаков на букву «м», захвативших в свои щупальца родное российское телевидение и развращающих русский народ. Хотя иногда вдруг ни с того ни с сего, желчно играя желваками, он мог какое-то время наблюдать исполнителя известного хита про сексуальную революцию, а потом с едким смешком сказать: «Ох, ясное море, и дурят нашего брата, ох дурят. Он такой же педик, как Пугачева балерина». Как-то разнимая своих задравшихся младших братьев, Женька бросил в шутку:
— Эй вы, петушки гамбургские, чего не поделили.
Еще не успевшие остыть, красные от злости и упорной борьбы братья, почувствовали, как можно замять далеко зашедший междусобойчик, тут же забыли, или сделали вид, что забыли свои разногласия и подступили с совершенно недвусмысленными намерениями к Женке.
— Слышь, Жиган, ты кого это петушками гамбургскими назвал? — по-бойцовски сузив глаза, спросил младший Митяй, раздувая ноздри и бурно дыша, еще не остыв от потасовки.
— Ну-ка…- грозно отреагировал Женька, намереваясь, как и раньше, отделаться подзатыльником, и осекся. «Малой», как называли Митяя в семье, почти догнал его в росте, и как не раз замечал Женька, отличался редкой решительностью характера. Кулаки у него были с добрую желтую дыньку. Но в адрес старшего брата эта решительность проявилась пока в первый раз. Второй брат, Алешка, ростом был поменьше, но неумолимо шел в ширь. «В деда Ивана»,- говорила мать. А знаменитый дед Иван, по рассказам, таскал на хребте лошадь, и одним ударом руки с могучим предплечьем разворачивал угол у русской печи. Братья были погодками и оба учились на первом курсе в техническом университете.
— Что, ну-ка? — «малой» был непреклонен.
— Да я пошутил,- сдался Женька.
— То-то же, следующий раз базар фильтруй, брат.
И сейчас Женька не знал как правильно повести себя в этой ситуации. Сразу взять резкий тон и нагрубить, а в случае чего без «долгих разборок заехать в пятак», как выражались некоторые его знакомые. Вряд ли здесь поймут такую выходку. Другая страна, другой круг почти незнакомых людей, другие правила игры. Да и с какой стати, на основании досужих девичьих сплетен, он должен распускать руки? Ладно, поживем — увидим.
Но дни шли, а все неудобства от Артема ограничивались лишь тем, что он, несмотря на жару, засыпал мгновенно и сразу начинал храпеть. Причем, храп был такой силы, какой никак нельзя было ожидать от пусть и коренастенького, но низкорослого и слабо развитого физически Артема. Да у него не тренированные, совсем не жилистые, гладкие девичьи руки, и в ухе золотая серьга, кстати, совсем не женская, а скорее такая, как у Яшки Цыгана из «Неуловимых мстителей», только поменьше. Его бедра и плечи одной ширины, он носит обтянутые джинсы, точно намеренно подчеркивает свои аккуратную, в самом деле, совсем девичью, вихлястую, откляченную попку, очень похожую на Маринкину. Ну и что? С чего взяли девчата, что Артем страдает этой позорной для мужчины немочью? Но с другой стороны он не мог и не доверять женской интуиции, которая подобные вещи видит и распознает как бы изнутри, замечая такие детали, о которых мужик и подозревать-то не мог. Но прошел месяц, и еще неделя, а пикантный артемовский порок так и не проявил себя. И когда в очередной раз, тогда еще не хищная собственница, похожая на симпатичного хомячка Маринка вновь попыталась развить эту тему, Женька решительно ее осадил:
— Все, хватит экзотики. Никакой он не голубь, парень как парень.
— Да ты посмотри, как он задницей своей вихляет. Не мужик, а гуттаперчевый. И к бабам не пристает.- Не сдавалась Маринка.
— Я ведь тоже не пристаю.
— Ты — другое дело. — Маринка смотрела откровенно в упор. Глаза у нее были до того ясные, что, глядя в них, Женьке почему-то сразу вспоминалась китайская поговорка — «если с глупой женщиной прожил день, то ночь уже не наступит». Но у нее было одно несомненное достоинство — она была недурна и великолепно сложена. Волосы у нее были светло-золотистые и природно вились. Она долго занималась балетом и теперь обязательно носила одежду в обтяжку, подчеркивая свои, достаточно изящные прелести. Ноги у нее росли, конечно, не от зубов, но если она надевала обувь на высоком каблуке, а она это знала и надевала только такую, то получалось довольно неплохо. И сейчас эта сочная, еще глубоко не надкушенная, но наверняка уже кем-то продегустированная, свежая плоть, ощутившая сокровенный смысл отношений между мужчиной и женщиной, окруженная двумя десятками таких же, одуревших без мужской заботы, внимания и восхищения, как она сама, плотей, в упор смотрела на Женьку, точно предугадывая, что для нее-то ночь все-таки наступит, твердила свое, — Плохо, Женечка, что не пристаешь.
— Давай здесь остановимся. — Женька краснел потому, что эти намеки исходили так часто и настойчиво, что дело, как он чувствовал, шло к закономерной развязке.
— Что ты, Женечка, у нас еще все впереди. — Томно тянулась Маринка, и в одну из ближайших ночей, едва захрапел Артем, быстро и бесшумно проскочив довольно длинный коридор, толкнула дверь к ним в комнату, свежо дыша легким хмелем, вперемежку с хорошими духами, после очередного коллективного похода в ресторанчик, где они всей группой оттянулись по полной программе — надулись недорогого разливного пива и натанцевались до усталости в ягодицах. Но как выяснилось не до полного изнеможения, поскольку роль неутомимой и настрадавшейся без внимания и ласки наездницы Маринка со стонами, которые, казалось Женьке, были слышны на всю округу, выполняла до того времени, пока не засветлело небо, а внизу, под школой, в ресторанчике, куда они пристрастились, по совету Ольги Александровны, бегать пить по утрам соевое молоко, не загремели посудой. Артем храпел всю ночь.
Были ли какие-то личностные проблемы на сексуальной почве у Артема, Женька пока не узнал, но с парнем если не сдружился, то сблизился. Это был шустрый малый, проныра, имевший веселый нрав, почти никогда не унывавший и совсем не утруждавший себя учебой. Язык он знал плохо, глубоких книжных знаний не имел (хотя это, наверное, было не совсем так, ведь узнал же он откуда-то про славяно-арийские черты), но в бытовых вопросах, был, что называется, бестия. Знал где и что продается, по какой цене, где поменять деньги, не оставаясь в накладе, где дешевле и лучше кормят, откуда за смехотворную цену можно позвонить домой и еще столько вопросов, что Женька диву давался, когда и где он успевает все это разузнавать. Его лицо было похоже на набор маленьких картофелин: щеки, ноздреватый нос, надбровные дуги и даже заушины были выпуклыми, как на картине Дега. Стригся он коротко, оставляя лишь задранный вверх, маленький остренький чубчик, придававший неунывающему лицу чуть залихватский вид. Может быть он, этот чубчик, как когда-то масонский перстень с виноградной лозой, и показался тайным знаком принадлежности к какому-то таинственному элитному клубу под названием, ну скажем, «Голубой осел» и сбил с панталыку девчат? Казалось бы, с такими чертами характера, Артем должен был уже порядком всем осточертеть. Но с первых дней он повел себя так, что был порой до надменности независим, жил только своим внутренним миром, никого особо в него не пускал и никакие жизненные ситуации, казалось, не могли выбить его из седла. Видно такое отношение к окружающим выработало в Артеме одно хорошее качество — он был ненавязчив. А своей независимостью даже вызывал симпатии. Плюс ко всему Артем обладал несомненным достоинством — он был не скупердяй, чего Женька в мужиках терпеть не мог. Однажды за бутылкой пива он рассказал Артему, не называя имен, как того воспринимают девчонки. Как ни странно, Артем на это нисколько не смутился, лишь, как показалось Женьке, немножко фальшиво хохотнул, и сказал:
— Это тебе, наверное, Маринка наплела. У кого что болит. Нет, я здесь страдаю за другие проблемы.
— Почему страдаю?
— Да в хрен не упирался мне этот Китай. Эти рисовые рожи мне во как надоели, уже с первого дня,- Артем полосонул ладонью по горлу. — Этот язык… Иероглифы. Эта кухня… Бр-р. Черт меня дернул записаться на специализацию «востоковедение». Пошел бы на английский. Хотя языки мне все плохо даются. Как представлю, что целый год буду смотреть на этих узкоглазых велосипедистов… Если бы не родичи, никакими коврижками сюда меня не заманить.
«Врет или нет? — Слушая тирады Артема, который, как казалось, говорил довольно искренно, про себя рассуждал Женька. — Говорит, как Онегин, утомленный и пресыщенный жизнью. Везде плавал и все знает, словно пожил на свете не один десяток лет. А если не врет, значит работает отцовское–«что русскому хорошо, то немцу смерть». Выходит, может быть и так: что одному человеку хорошо — другому тоска смертная? И не важно кто ты — немец или русский. И все же… Вот ему , Женьке нравилось в Китае все — даже эта изнуряющая южная духота, и бешенный, подавляющий ритм рукотворного, многомиллионного стеклянно-бетонного мегаполиса, в котором чувствуешь себя букашкой, маленькой шевелящейся креветкой. И бесконечные, велосипедисты, норовящие попасть под колеса авто, но в самый последний момент ловко увиливающие в сторону. И китайская пряная кухня, и еда палочками. «Кто ест палочками, тот мудрый человек». Почему мудрый? Вот Артем принципиально ест вилкой…»
И сейчас, сидя в уютном купе двухэтажного вагона, едущего с умеренной скоростью, чтобы можно было поглазеть в окно, попивая холодный зеленый чай из пластиковой бутылочки, Женька зачарованный жадно впитывал немножко приглушенные раннеосенние краски, где уже начал преобладать желто-оранжевый цвет. Он ни разу не выезжал за город, в китайскую провинцию и многое для него было вновину. Он много читал о Китае, интересовался живописью. Но то, что проплывало за окном, совсем не было похоже, или похоже очень отдаленно на то, что писал знаменитый Ци Бай Ши. Не было плавающих в маревных облаках удивительно красивых гор и холмов, совершенно нереальных, придуманных высоким полетом мысли художника, как и не было благословенных рощ с длинноигольчатыми, как сибирский кедр, но с коряво-изящными стволами и ветками сосен, под сенью которых мирно беседовали философы и поэты. Теперь их причудливо разлапистые кроны можно было встретить только в городских парках, да вдоль шеньянских улиц, в лучах электрических подсветок. Зато бесконечные рисовые поля, чуть утопленные в землю, похожие на большие квадратные лохани с зализанными углами, были заставлены аккуратными скирдами. Такое он видел только на картинках-репродукциях русских художников. Кажется, у Веницианова. Изредка это бескрайнее блекло-желтое жнивье пересекали убегающие к горизонту переметы тополиных лесополос, совсем как на российской Кубани, куда Женька однажды ездил, работая проводником в студенческом отряде. Подле плоскокрыших домов-фанз нечастых деревенек, змеился редкий частокол огородцев, с кучами наваленных сухих кукурузных стеблей, а смуглолицые до черноты китайские крестьяне, одетые в синие суньтьяновки, вывозили с полей на мулах, осликах и маленьких тракторишках-мотоблоках поленницы оранжевых кукурузных початков. Эти початки были навалены для просушки на крыши домов и сараев, и просто на брезентовые подстилки, растянутые на огородиках или бетонных маленьких двориках. И все же краски были неяркие, не буйные, как дома в сентябре. То ли от того, что здесь осень сильно растянута во времени, а дома, напротив, спрессована, как бы втиснута в строгие временные рамки, когда окрестные леса и парки, точно по заказу, из блеклозеленых, вдруг за одну ночь становятся оранжевыми, красными, малиновыми, бордовыми, желтыми, воздух делается прозрачным, прохладным, отражаясь, в замерзших от утренних заморозков лужицах настоянной синевой. Женька вдруг подумал: а что в эти часы делают его родные? Скорее всего, собираются за город, к бабушке. Отец, как всегда перед поездкой, немного взбудораженный, суетливый, покрикивает, всех торопя и сердясь, непонятно от чего, рассеянный от природы, сам делающий много невпопад. Мать спокойная, рассудительная, посмеивается своим красивым добрым ртом, понимающе подмигивает втихушку младшим братьям и делает все по-своему. Собравшись, наконец, они все вместе сядут в еще не старую «шестерку» и поедут, удивительно красивой дорогой, в самое благословенное (стоп! Это ему так подумалось — благословенное? Классно!) на земле место — к бабушке, в Утулик. Там стоит рубленный еще дедом, уже почерневший от времени бревенчатый дом, с огородом и баней, из одного окна которого виден чуть тронутый ультрамариновой дымкой листвянский берег Байкала, а из другого, что в небольшой горнице, застланной домоткаными половиками, видны убегающие в сентябрьскую синеву, уже нередко заснеженные в это время, наиболее высокие каменные пики Хамар-Дабана. Там, в горах, в это время собирают уже не белобокую, а черно-спелую бруснику, бьют кедровую шишку. Там во мху, с зарослями брусничника и кашкарника — рододендрона золотистого, можно утонуть, а от багульничьего и хвойного духа хочется заснуть и не просыпаться. Где-то здесь, скрытый от людского глаза, прячется золотой корень — средство от всех хворей, а по редколесью, хрустит вместе с ягельником под ногами низкорослый толокнянник. Вот уж где буйство красок! А что домочадцы? Наверняка докапывают картошку. Братья, сидя на корточках у картофельных рядков, роются в земле не спеша, откровенно подлениваются, кидают друг в друга картофельными балаболками — им явно хочется в город, к друзьям, удовольствиям, отец шикает на них, те похохатывают, делано обижаются. Заштопанные и выстиранные бабушкой кули с картошкой, благополучно стоят на перекопанном огороде серыми тюфяками. Вечером братья их снесут в дом и ссыпят в подполье. На еще не убранных морковных грядках торчат вызревшие и начавшие сохнуть зонтики укропа, мать ломает их, несет на веранду, и кладет вместе с хреном в расставленные по лавкам трехлитровые банки, уже наполненные помидорами для засолки. Помидоры навалены везде: на палатях над печкой, на подоконниках и даже развешены по стенам на кисточках. Пахнет чесноком, укропом, смородиновым листом, свежей квашней, которую бабушка всегда готовит к их приезду, и какой-то первозданной чистотой, от которой хочется, вместе с братьями, беспричинно хохотать. Стоп, разве чистота может пахнуть?! Ух, ты! А солнце светит так ярко, снег на вершинах такой белый, Байкал такой синий, что кажутся нереальными. «Боже мой,- скажет в такие минуты в пространство отец,- Повидав такую красоту, и умереть не жалко!» Для Женьки диссонансом во всем этом благолепии звучит только одно слово — умереть. А в остальном, он, кажется, понимает отца.
«Я голову опускаю
И родину вспоминаю».
Как-бы сама собой всплыла строчка из Ли Бо и подступил к горлу предательский комочек. Но только подступил. Однако именно он вызвал в глубине души непонятный протест. Было такое ощущение, словно ты шел, шел бесцельно, куда глаза глядят, потом вдруг остановился, огляделся и с удивлением спросил себя: «Какого черта меня сюда занесло?»
Женька очнулся, выглянул в окно. Совсем другая картина — ровная, плавная, похожая на проголосную песню. Поля убегают далеко-далеко под самый горизонт, а над ними висит белесое, теплое, похожее на линялую джинсу, небо. И что-то во всем этом спокойно-умиротворяющее, живое и трогательное, а не буйное и неудержное. Хотелось соскочить с вагона, пойти туда, в поле, к людям, взять в руки этот изящный желто-оранжевый початок, с восковыми зернами, сварить его на костре в чугунном тагане, как это делают на шеньянских улицах, густо посыпать солью и с удовольствием сьесть. Женька пожалел, что он не художник, и что нет под рукой фотоаппарата. Он остался в школе, и если бы они с Артемом за ним вернулись, пришлось бы наверняка брать с собой Маринку. Женька досадливо поморщился. Наждачная бумага вновь прошлась по самым сокровенным внутренним органам. И уж если откровенно, не зря, ой не зря она шаркает. Если уж быть честным, он сам шепнул Маринке тогда под пивной мухой, чтобы она пришла ночью. Конечно, это можно все было считать за шутку, но как говориться, каждый судит в меру своей догадливости. Бабушка говорит: курочка и та под себя гребет. Или Маринка человек серьезный и шуток не понимает, или ты Евгений Балябин сам хочешь все выдать за шутку, и, вроде как, моя хата с краю.
Ближе к побережью местность пошла холмистая, поросшая то ли рослым кустарником, то ли мелким редколесьем, стало больше садов, и традиционных китайских теплиц-парников.Артем, верный своей привычке не вязаться и уважать чужое состояние подремывал или делал вид, что подремывал.

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *