Год белой змеи (окончание)

Когда Фэй Хуа открыла дверь, глаза у ней были заплаканные.
— Что-то случилось? — встревожился Женька
— Проходи, — вместо ответа пригласила его Фэй Хуа.
Когда он, сняв куртку, прошел в столовую-гостинную, Фэй Хуа сидела на диване и смотрела на него с какой-то затаенной виноватой улыбкой. Глаза ее были припухши, и красны. Кажется, Женька начал догадываться, отчего у девушки плаксиво покорное выражение лица: она держала в руках толстую книгу в довольно потрепанной обложке со стремительной, резкой, рваной, будто наспех начерченной углем надписью — «Тихий Дон». Ниже названия можно было разобрать скачущего в бой на коне чубатого воина, с пикой, пристегнутой ремешком к подбородку фуражкой. В немом белозубом оскале застыл дикий, рожденный смертельной атакой, безумный крик.
Взволнованность Фэй Хуа передалась и Женьке. Он молча присел на другой край дивана, сочувственно посмотрел в глаза девушки. Поймал себя на мысли, что в первый раз видит в Китае плачущую женщину. У этой нации глаза все же на сухом месте: даже в китайских фильмах девушки и женщины редко плачут. Тепло подумал: значит, здесь работает русский менталитет.
— Всю книгу прочла? — мягко спросил он.
Фэй Хуа кивнула, губы ее дрогнули, она закрыла глаза, а когда открыла их вновь, с уголков, к носу как по заказу выкатились две чистые слезинки.
— Женя, как страшно, — прошептала она. — Неужели это было на самом деле? Брат на брата, друг на друга.
— И спасенья нету: как бы не трепыхался, не дергался, а все равно втянут в эту бойню.
— Но зачем, для чего?
— А, поди, разберись. Все — любовь, семья, работа, поставлена на кон, во имя каких-то непонятных идей. Самое чудовищное, что всякая власть пользовалась одним страшным лозунгом: кто не со мной, тот против меня. Белые, красные, монархисты, анархисты, все. Хотя этим словам — две тысячи лет, их произнес Христос. Но он не мог их не произнести, потому что он — Бог. Или с ним — или с Сатаной, третьего не дано. Страшно, когда этими словами, вобщем-то справедливыми, стали пользоваться люди.
— Да, правильно, — согласилась Фэй Хуа.
— Но зато на этом фоне какая сильная, всепобеждающая человеческая любовь!
— Да, правильно, — опять взволнованно повторила Фэй Хуа.
Помолчали. Женька бесшумно барабанил пальцами по мягкой спинке дивана, положив на нее руку, мысленно подбирал слова. Но Фэй Хуа его опередила.
— Женя, когда я читала книгу, со мной происходили какие-то странные вещи. Мне казалось, что я живу там среди этих казаков. Среди их куреней, в хуторе, на базу, на бахче. Я чувствовала, как трещит лед на Дону, как пахнет земля, цветы, как льется дождь, мычат коровы и ржут кони. А однажды мне приснился сон, будто я верхом на коне, скачу шибко по степи, а за мной кто-то гонится. Ветер свистит в ушах, мне страшно и вместе с тем весело. Мне кажется, что я даже не скачу, а лечу на своем коне, не касаясь земли. А того, кто скачет сзади, я и боюсь и почему-то хочу, чтобы он меня догнал. Ах, какая это была скачка! Вот он ближе, уже наши кони идут рядом, стучат копыта, я оглядываюсь, вижу его разгоряченное скачкой лицо. Он бросает поводья, протягивает за мной руки. Я кричу и… просыпаюсь.
Она замолчала, опустив глаза на обложку. Странная догадка мелькнула в голове у Женьки.
— А ты узнала того, кто догонял тебя? — чуть напряженно спросил он.
— Да, — не отрывая глаза от обложки, покраснела Фэй Хуа. — Это был ты.
Женька растерялся. Посидел, собираясь с мыслями. Сон, какой-то книжный, придуманный. А если так оно и есть?! Ведь не может девушка с такими волевыми чертами лица, сильным характером и интеллектом первой признаться в любви. Это должен сделать он, мужчина, а она лишь намеком указать на спрятанную в глуши взаимных симпатий желанную тропинку.
— Ты специально пригласила меня, чтобы сказать об этом?
— Да, Женя, — просто ответила Фэй Хуа и смело подняла на него глаза.
— Хорошо-то как!
Женьке захотелось прыгать, орать, дурачиться, быть Дон Кихотом, воевать с ветряными мельницами, писать стихи, совершать подвиги и всякие благоглупости, лишь бы смотреть в эти карие, с угольками зрачков глаза и чувствовать, как в груди разливается сладкая истома. Словно почувствовав его настроение, Фэй Хуа улыбнулась радостно и порывисто, точно встрепенулась от забытья и увидела желанного сердцу человека. Хоть главные слова и не были произнесены, но каждый понимал, что они уже сказаны.
— Эх, ясное море, совсем забыл. Ведь сегодня Валентинов день, день всех влюбленных. Я тебе принес подарок, — Женька подошел к вешалке в маленькой прихожей, принес небольшую, оклеенную блестящей бумагой коробочку и протянул Фэй Хуа.
— Что это?
— Открой.
— Ой, какой нежный, — Фэй Хуа кокетливо приложила к горячей щеке полированное сердечко из белого нефрита, — спасибо. И у меня для тебя есть подарок.
Фэй Хуа встала, поднялась по ступенькам и через минуту вернулась, держа в руке рамку с цветной фотокарточкой. Господи, он ведь совсем забыл, как они фотографировались на площади перед императорским дворцом. Как удачно фотограф поймал ракурс: именно в тот момент, когда она вполоборота повернувшись, смеясь, влюблено — Женька готов был поклясться в этом — смотрела на него снизу вверх, и он, наклонившись к ней, смотрел с улыбкой глаза в глаза.
— Нравиться? — каким-то покорным упадшим голосом спросила Фэй Хуа.
Она была совсем близко. Женька чувствовал смородиновый аромат ее тела и вдруг быстро коснулся ее губ своими губами. Она точно ждала этого, и хоть не ответила на поцелуй, но и не отстранилась. Только рассеянно провела ладонью по Женькиному лицу, а потом, молча прижалась щекой к его груди.

В бесконечной и безостановочной погоне друг за другом, завязывались узелки прожитых дней. В сроках своих здешняя природа месяца на два опережала ту, что осталась на Ангарском берегу. Там только-только стали появляться сосульки, седой ноздреватостью темнели сугробы и приталины на крышах, бензиновой нежитью чернели придорожные канавы, трещали по ночам почти январские морозы, а здесь уже набухали почки на кустистой иве, вдоль городских теплотрасс вовсю зеленела трава, а дни порой случались чуть ли не по-летнему теплы. Правда, бывало, что в одночасье могла закрутить, забесноваться снежная метель, завалить за ночь округу, крыши домов и ветки деревьев влажной пушистой порошей, быстро таявшей под разогнавшимся весенним солнцем. Совсем как тогда, когда слег с простудой Артем. Проболел он долго, почти три недели. Ангина спровоцировала бронхит, и Артем кашлял и пил лекарства почти до середины марта. Он хандрил, улыбался редко и невесело и, нарочито хныкая, постоянно ныл:
— Домой, к маме хочу.
— Тема, опять ты затянул свою волынку.
— Да, тебе хорошо, — играя, совсем по-детски продолжал канючить Артем, — у тебя есть девушка — спортсменка, комсомолка, еще и казачка, правда китайская. А я бедный и несчастный, меня девушки не любят, хотя я, в отличие от Паниковского, постоянно хожу в баню. А на дворе весна.
— А что тебе мешает? Вон Аня Новопашина как на тебя поглядывает. Мне кажется, она не прочь разделить с тобой твою хандру.
На эти слова Артем грустно и загадочно вздыхал, хмурил брови, искоса поглядывая на Женьку раздраженно недоверчивым взглядом. При этом на лбу его, у переносья, резко обозначалась глубокая поперечная морщина. Отвечал как-то двусмысленно:
— Нельзя мне, хворый я. Дэн, до сих пор лимфоузлы не проходят, что бы это значило?
— Что ты там под одеялом себе надумываешь? — чуть раздраженно реагировал Женька. — Пройдет. Помнишь в детстве, как простынешь, такой шарик болезненный долго катается под челюстью. Потом проходит.
— Точно! — веселел Артем. — Дэн, ты точно на ФСБ работаешь, все-то тебе известно.
— Мелешь всякую хреновину.
— А куда это ты намылился?
— Тема, у тебя после болезни что-то сделалось с головой.
— Завидую белой завистью, Фэй Хуа — привет. Скажи, что я ее люблю, больше чем ты.
— Раньше надо было суетиться. Но я обязательно передам. Извини, я пошел. Не скучай, приятель, а самое главное поправляйся и кончай хандрить.
— Нас на бабу променял.
— Ох, Тема, — не выдерживал, смеялся Женька и с ласковой добротой поглядывал на парня, хотя в мыслях уже бежал по пятой улице к «Оку дракона», куда через несколько минут должна была подойти Фэй Хуа.
С того безответного поцелуя, горьким хмелевым настоем, сдобренном сладкими томительными ожиданиями, забродили в Женькиной душе чувства, настаивались, зрели, как пивное сусло, будоража кровь и тревожа воображение. Образ Фэй Хуа постоянно преследовал его, как приятное наваждение, он каждую минуту думал о ней и нередко на занятиях, приходил в себя от того, что беспричинно улыбается непонятно чему. Казалось, что он до сих пор ощущал влажный терпковато-травяной, обволакивающий вкус ее сочных губ. Мысленно он вел с ней какой-то бесконечный любовный диалог, итогом которого всегда оставался один и тот же риторический вопрос: а любит ли его она? В нем проснулось, как ему казалось не присутствовавшее ранее, ревностное чувство собственника, точно он был владельцем бесценного сокровища. Ему было даже неприятно безобидное артемовское зубоскальство, когда тот начинал сожалеть, что упустил дивчину и сам отдал ее в руки такому непостоянному ловеласу, как Женька. Что-то было в этом от платонического чувства первой любви и, в то же время, властно заявлял о себе первородный инстинкт взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Но и в нем было что-то особенное. Это была не просто тяга к взаимной близости, как в случае с Маринкой, которая насыщала лишь плотским удовольствием, и как дорога, заканчивалась обрывом. Нет, для этой дороги, кажется, уже хотелось продолжения, чтобы ее извилистый путь просматривался до самого жизненного горизонта.
И закрутилась, заплелась в тугую тетиву любовная круговерть. Все дела — учеба, работа ушли на второй план. Женька и Фэй Хуа ловили каждую свободную минутку, чтобы встретиться. Под любым предлогом она убегала с работы, он с учебы, чтобы, увидев друг друга издали и счастливо просияв, ведомые одним известной и понятной тайной, они бесцельно бродили по городским улицам, разговаривая о всякой всячине. Порой они по долгу сидели в парке, даже в непогоду и Женька, в самом деле, увидел однажды цветы сливы в снегу. Он дурашливо закружился по мощеной парковой дорожке, декламируя какую-то чепуху, вроде «вот моя Фэй Хуа, стоит вся в снегу, замерзла бедняжка, и я не могу этот снег одолеть, ей в глаза посмотреть». Фэй Хуа хохотала до слез и смех, звонкий и желанный пропадал в глубине заснеженного сливового сада. Она была все в том же тургеневском наряде, тех же блекловосковых колготках, правда белые носочки а-ля 50-е были скрыты кокетливыми полусапожками. Она зябла на резком ветру, ее аккуратный носик краснел. Она вбирала свою головку в ватиновые плечики пальто, а руки засовывала в карманы. Но стоило Женьке сделать лишь малейший шаг, чтобы обнять ее, она тут делала испуганными глаза, оглядывалась по сторонам и жалобно просила:
— Женя, я прошу тебя…
В парке было пустынно, заснеженной сединой зеленела пробившаяся трава, преодолевая напор ветра, смешно сердилась и кричала в серой облачной пелене какая-то серобокая птица, похожая на галку. А может, это она и была. Женька тоже, придуриваясь, замахал руками и закричал, подражая птице. Та, как ему показалось, удивленно глянула на него с высоты, заполошно развернулась и отдалась на волю стихии — быстро полетела, подгоняемая ветром.
— Ты видела? — округлил он глаза.
— Что?
— Нет, ты видела, что мне показала эта небесная тварь?
— Что, Женя? — смех Фэй Хуа тонул в сливовых деревьях.
— Она сделала мне вот так! — Женька покрутил указательным пальцем у виска.
— Ха-ха-ха. А может она права?
Больше всего Женьке нравилось вместе обедать. Они выбирали порой самую затрапезную забегаловку, лишь бы там было пустынно, и они оставались наедине. Фэй Хуа снимала свои и пальто и шапочку, и Женька мог любоваться ее роскошными волосами и белыми руками. Ему очень понравился один ее наряд: черный, тонкой вязки свитерок с глухим воротником, обтягивающий ее красивые плечи и так контрастирующий с черными волосами и свисающая на грудь, нитка крупного жемчуга. Точно почувствовав, что ему нравится, как она одета, Фэй Хуа стала приходить так чуть ли не на каждую встречу.
Она ела не торопясь, смешно облизывая кончиком языка влажные губы, а щеки ее после улицы в тепле были похожи на подрумянившиеся персики. Она изящно держала палочки в своих белых керненых пальцах и с чуть смущенной улыбкой посверкивала на Женьку глазами, говорила:
— Женя, мне пора.
— Ну посиди еще чуть-чуть, — трогал он ее ладонь.
— Женя, меня с работы выгонят, — оглядываясь на стойку, и уже не убирая руки, шептала Фэй Хуа.
— Ну и пусть выгонят. Я тебя увезу с собой и ты будешь…
— Кем? — смеялась Фэй Хуа.
— Моей секретаршей.
— А чем мы будем заниматься?
— Детишек нарожаем.
— Женя! — краска приливала к лицу девушки.
Очень редко они оставались совсем одни. У Фэй Хуа, как назло, мать корпела над диссертацией и большую часть работы делала дома. Изредка Фэй Хуа навещала его в школе. Девчата встречали ее отчужденно и настороженно и она, чувствуя это, старалась приходить реже и ненадолго, чтобы не давать повода досужим домыслам. Когда она приходила, Артем, любезно откланявшись, тут же исчезал, оставляя их одних. Тогда Женька стремительно обнимал ее за плечи и она прижималась щекой к его груди. Это же могло произойти и тогда, когда он провожал ее до дома. Если на улице было темно и не было слышно шагов прохожих, она быстро касалась своей мягкой щекой его плеча, скользила своей гладкой ладонью по его руке и, счастливо сверкнув глазами, сделав ему ручкой «бай», пропадала в подьезде своего дома.
Незаметно наступил апрель — по сибирским меркам почти лето. Воздух прогрелся и подернулся нежной зеленой молодой дымкой. Клейкая дымчатая листва быстро вылуплялась из набухших почек, распространяя окрест тонкий, волнующий аромат весны. На газонах яркой желтизной горели мохнатые одуванчики, раскрыв солнцу свои стреловидные продырявленные листики. Нагретый в застойных асфальтных солнцепеках горячий воздух влажными струями выстреливал по лицам прохожих. Обновленный после зимы, город нежился в теплых лучах, сверкая зеркалами высоток. Небо было белесым, точно его покрыли тонкими редкими волокнами ватина. Природа просыпалась мощно, зримо и вместе с ней хмельно бродили в Женькиной душе любовные чувства. Фэй Хуа заслонила собой всю повседневную рутину — учебу, общение с Артемом, девчатами. Они встречались два раза на дню — в обед и вечером, но и, проводив Фэй Хуа, Женька, вернувшись в школу, мог еще с часок проговорить с ней по телефону, вызывая косые ревностные взгляды девчонок, за то, что, якобы, долго занимает аппарат. Однажды Фэй Хуа уехала на пару дней в Пекин, а, вернувшись, ахнула: телефонный счет за два дня пополнился почти месячной суммой. По-прежнему их встречи проходили по одному сценарию: обед, встреча после работы Фэй Хуа, ужин, гуляние, проводы, редкие, но красноречивые касания друг друга, традиционное «бай» и вечерний телефонный моцион перед сном.
В один из субботних дней они договорились поехать в пригород Шеньяна, в знаменитые пещеры, с подземной речкой и удивительно красивыми горными пейзажами. Женька с утра позвонил Фэй Хуа и спросил, где они встретятся.
— Ты можешь зайти за мной домой? — спросила Фэй Хуа.
— А это удобно?
— Удобно, заходи.
Женька настроился на знакомство с матерью девушки, но Фэй Хуа оказалась дома одна, встретив его в шелковом цветастом халатике и даже неубранными волосами. На его вопросительно-таинственный взгляд, она, улыбнувшись, громко сказала:
— Проходи, не стесняйся, я одна дома.
— А ты почему не готова?
— Маму провожала, она на день уехала за город отдохнуть, вот я и не успела.
Кровь резкой взрывной волной хлынула Женьке в лицо, он страстно посмотрел на девушку. И когда та отвела смущенно глаза, он понял, что ни в какие пусть самые раскрасивые пещеры он сегодня не поедет. Не поедет, потому что сегодня, они должны сказать друг другу те слова, которые еще не были произнесены, но присутствие которых каждый ощущал всеми фибрами своей души, каждой натосковавшейся клеточкой тела. Наступило гнетущая тишина, какая бывает перед молнией, громом, бурей, ураганом, заканчивающимися очищающим проливным дождем.
— Хочешь чаю? — каким-то покорным, робким голосом нарушила молчание Фэй Хуа.
— Да! — Женька схватил ее за плечи, повернул к себе ее безвольное тело. — Я хочу чаю, кофе, водки, вина, все, что ты мне предложишь. Но больше всего я хочу тебя, хочу быть с тобой, прижимать тебя к своей груди, ласкать, нежить тебя, потому что я люблю тебя. Ты слышишь меня?
— Да, — выдохнула, изменившись в лице Фэй Хуа. — Я тоже… тоже тебя люблю.
— Родная моя,- Женька осыпал ее лицо поцелуями, жадно вдыхая ее смородиновый пьянящий аромат. Он чувствовал, как слабеет ее тело, слабо отвечая на его ласки. Казалось, она была в каком-то полузабытьи, уронив голову ему на грудь и полузакрыв глаза. Охваченный страстью, Женька увлек ее на диван. Но когда оставался всего лишь миг до свершения вечного природного таинства между мужчиной и женщиной, Фэй Хуа вдруг схватила его за запястья и сильно сжала их.
— Подожди, Женя, подожди, я не могу так.
— Что, в чем дело? — потерявший голову Женька медленно и раздраженно приходил в себя, откинувшись на спинку дивана.
— Женя, ты извини, я не могу так сразу, — совсем другим, извинительно-плаксивым голосом попросила Фэй Хуа.
— Хао. Обьясни в чем причины, девочка моя.
— Женя, ты знаешь… Знаешь, ведь у меня еще ни разу не было ничего подобного ни с одним мужчиной.
— Ты?… Ты девица?!
— Да, — она потупилась, словно ей было стыдно, что она так долго хранит девичью честь.
— Ну дела! — Женька почувствовал вдруг необычайный прилив нежности к девушке. — И ты еще никого не любила?
— По-настоящему нет. В Питере ухаживал за мной один преподаватель. Он мне был симпатичен, но ничего серьезного у нас не получилось. Я тебя ждала.
— А в Китае?
Фэй Хуа вдруг густо покраснела.
— Есть один парень, Сю Юй. Я его видела несколько раз. Он из хорошей семьи и наши родители хотят, чтобы мы поженились.
— Что?!
— Женя, в Китая еще до сих пор так принято.
— А ты?
— А я? А я, Женя, — она вдруг порывисто обвила его шею и неумело припала к его губам, задохнулась. — А я тебя люблю и больше никого не хочу любить. Ты понимаешь?
— А тебя не могут заставить?
— Меня, Женя, никто не может заставить, потому что в моих жилах течет казачья кровь, а во-вторых, у меня есть ты.
— Тогда, что тебя удерживает? Почему ты не можешь стать моей здесь и сейчас? — Женька снова потянулся к Фэй Хуа.
— Потому что я не хочу, чтобы нам мешали друзья, знакомые, соседи, телефонные звонки. Я хочу, чтобы мы были совсем одни, как на необитаемом острове.
— И как ты это себе представляешь?
— Очень даже хорошо представляю. Я тебе потом все скажу.
— Когда, потом?
— Ты даже себе представить не можешь, как скоро. А теперь собирайся: мы едем в пещеры, — Фэй Хуа решительно встала.
Женька поймал себя на мысли, что впервые он не против и даже рад тому, что решение принимает девушка.

Еще было не поздно, когда теплым весенним вечером Женька возвращался в школу. Он только что проводил Фэй Хуа, она спешила домой, боясь, что ее потеряет мать, и будет беспокоиться, и ему казалось, что сквозь тонкий трикотаж футболки, он все еще ощущает мягкое прикосновение девичьей щеки. Они около часа назад вернулись из сельского пригорода, где провели весь день, сначала в пещере, а потом на берегу, на удивление чистой, широкой реки. Все это вылепливалось в памяти в живые картинки, еще свежие, казалось осязаемые, но, увы, уже ставшие прошлым, как и прикосновение Фэй Хуа. Он вспомнил, с каким испугом оглядывала она громадные сталактиты и сталагмиты пещеры, горящие в самых неожиданных местах в лучах разноцветных подсветок, когда они плыли на утлой лодчонке по подземной реке. Неровный свод пещеры угрюмо нависал на ними, создавая чувство покорной беззащитности перед природной стихией. Женька, сам того не желая, машинально подлил масла в огонь.
— Моя мама ужасно боится землетрясений, — тихо говорил он, направляя веслом лодку по течению реки. — Теперь я ее понимаю. Представляешь, если эта махина рухнет: от всех не станется мокрого места.
— Женя, — Фэй Хуа с силой обхватила его за поясницу, крепко прижалась к нему. — Мне тоже почему-то страшно, давай вернемся.
В свете подсветок испуганно сверкнули ее глаза, стало бледным лицо. Как хорош и приятен был этот порыв девушки, искренен, естественен. Она как бы просила у него защиты, как у мужчины, более сильного и решительного, за которым хорошо, уютно и тепло, и который будет спасать и биться за нее до последнего вздоха. Господи, как может возвысить, придать значимости, уверенности, один только миг, порыв, жест. И вроде ты уже ведешь не маленькую утлую лодчонку, поводя хрупким веслом, а стоишь за штурвалом мощного баркаса в шторм и ледяной ветер, а сзади в слепом ужасе к тебе прижалось милое родное создание, которое верит и надеется на тебя.
— Уже поздно назад. Теперь только вперед, Фэй Хуа! — снисходительно и чуть ухарски ответил Женька.
Но даже когда уже осталось все позади, и они, причалив лодчонку, вышли на воздух, Фэй Хуа все еще была бледна и молчалива. Развеселилась она только после того, как они вернулись на речной берег к небольшому ресторанчику, стоящему прямо у воды, в тихом течении которой был огорожен толстой капроновой сеткой небольшой рыбный садок. Тут же стояли удочки и по желанию всякий, кто хотел, мог сам поймать себе рыбину на обед.
— Рискнем? — подбодрил Женька девушку.
Та кивнула. Они насадили на крючки наживку и закинули лесу. Тут же к наживке кинулась стая рыб. Но удивительно, при такой скученности обитателей садка, они за час ловли смогли поймать лишь двух небольших карпов. Зато азартных криков Фэй Хуа Женька наслушался вволю. Она верещала, топала ногами, даже сердилась на Женьку, хватала его за руки, чтобы он порезче подсекал рыбу. Ее крики и смех весело катились по речным волнам к противоположному берегу, вначала каменистому и пологому, но где, уже в нескольких сотнях метров, жались одна к другой скалистые сопки. День был тихий и солнечный, дрожал ослепительной рябью в чистой заводи.
Пойманную рыбу они отдали в ресторан и уже через несколько минут ее подали зажаренной на дымной печурке в кисло-сладком соусе. Проголодавшиеся за время пещерного путешествия и рыбалки, они с аппетитом ее сьели, причем каждый подкладывал другому кусочки повкуснее. Когда это стало уже особенно явным, они посмотрели друг на друга и весело расхохотались. Нос и щеки Фэй Хуа подгорели на солнце за время рыбалки, казались ярким природным румянцем и придавали ей какой-то залихватский вид. В ее поведении пропала, присутствующая ранее настороженность, она вела себя естественно, словно давая понять: вот такая я и есть на самом деле. Женька чувствовал, что каждый день сближал их, будто и она и он старались взять друг у друга и уже никогда не возвращать что-то жизненно важное, которое стало бы надежным залогом их взаимности.
Так, улыбаясь своим мыслям, Женька пересек освещенную широкую улицу и чтобы спрямить путь, нырнул в узкий чуть освещенный окнами проулок. И вдруг от стены дома отделились две мужские фигуры и перегородили ему путь. Не столько озадаченный, сколько удивленный таким поворотом событий, он в нерешительности остановился, хотя особого страха не испытывал. Если это грабители, то они выбрали явно не ту кандидатуру.
— В чем дело, ребята? — настороженно спросил он по-китайски. — Вы не ошиблись адресом?
— Нет, не ошиблись, — злым тявкающим тенором услышал он в ответ.
— Я русский, учусь здесь.
-Я знаю.
К нему приблизился невысокий коренастый китаец, голова которого, из-за стрижки была похожа на картонный куб. Он стремительно схватил правой рукой Женьку за ремень, зло начал:
— Если ты…
— Ручонки убери, — Женька резко ударил его по запястью ребром ладони и, спружинив назад, встал в стойку, боковым зрением наблюдая, как второй парень пытается обойти его сзади. Встав спиной к стене, он все же попытался еще обьясниться.
— Ребята, я повторяю, я русский, учусь здесь. Ничего плохого я никому не сделал. Если вы хотите меня ограбить, то все, что у меня есть, это сотня юаней. Повторяю, вы ошиблись адресом.
— Слушай ты, русский. Вали отсюда в свою вонючую Россию и там валандайся со своими грязными русскими бабами. А Фэй Хуа оставь в покое, лысина поганая. А не сделаешь так как я сказал, я сделаю из тебя отбивную. Ты понял меня, сука русская?
Женька ожидал удара, который был не сильный, и среагировал мгновенно — правой рукой отвел руку китайца и тут же пнул его в живот левой ногой. Тот охнул, но в то же время его дружок изловчился и скользом зазвездил Женьке в глаз. Немного замешкавшись и ожидая второго удара, Женька отпрыгнул за угол и готов был уже пуститься наутек, когда вдруг из темноты выскочила невысокая приземистая фигура и с ходу, развернувшись в прыжке, сшибла второго Женькиного противника с ног.
— Дэн, ты в порядке? — услышал он знакомый голос.
Это было похоже на наваждение: Артем, откуда?
— Эй вы узкоглазые, — азартно заорал Артем на хорошем русском языке. — Еще один шаг и мы изметелим вас в крупу, суки желтокожие. Ха!
Это «ха!» развеселило Женьку.
— Тема, ну ты даешь! Откуда ты взялся? Тут ребята хотели меня заставить отказаться от любимой девушки. Ты одобряешь их затею?
— Нет, приятель.
Женька резко подпрыгнул к китайцу, который первым напал на него и еще корчился в полусогнутом состоянии от удара в живот и попытался ухватить его за волосы. Но его прическа была коротка, и он с силой толкнул его в макушку. Тот, раскинув руки, полетел на асфальт. Женька кинулся к нему, придавив ногой, сказал по-китайски:
— Слушай, ты. Фэй Хуа — это моя девушка. Даже не девушка. Это моя жена. Я люблю ее. И если ты встанешь на моем пути, я не только сделаю из тебя отбивную, я тебя урою, порву на куски. Иди.
Когда двое ретировались, Женька обнял Артема, как родного брата.
— Тема, рассказывай!
— А что рассказывать? Скажи спасибо Вану. Эти двое почти целый день тусовались возле школы. Я запомнил их. Сначала они с Ваном что-то там выясняли. Потом вызвали меня. Короче, из всей этой тарабарщины я понял, что они что-то хотят от тебя. Потом они ушли и Ван, встревоженный… Короче, он рассказал, что они хотят тебе ввалить за Фэй Хуа, чтобы мало не показалось. И я их весь вечер пас. Ну а дальше ты все видел. Будь осторожен, приятель.
— Ну, Тема! — только и нашелся, что сказать Женька.
Потом они шли теплыми вечерними улицами, и воздух пах фиалками, как в Адлере, куда Женька ездил проводником в студенческом отряде. Или все южные страны так славно пахнут?
— Дэн, — как-то печально грустно, спокойно говорил Артем. — Мы совсем не общаемся. Я, конечно, все понимаю, но все же…
— Тема, ты прости, наверное, я порядочная свинья. Но пойми меня, я никогда не испытывал ничего подобного. Это как наваждение. Я совсем потерял голову. Ты должен понять меня и простить: с каждым когда-то такое случается. Даже с Маугли. Тема, у нее глаза, блестят как полированный мрамор. Ее волосы то ли шафраном, то ли корицей пахнут. Как ты вовремя!
Женька потрогал покрасневший глаз.
— Сильно? — участливо спросил Артем.
— Пустяки. Думаю, даже синяка не будет. Скользом прошло, бывало и хуже. А ты то! Молодец! Никогда бы не подумал, что у тебя такая прыть, где ты намастачился?
— Я же тебе говорил. Когда мы в ельцинских выборах участвовали, у нас специальный тренер был.
— Тема, а почему так грустно?
— Есть причина, Дэн. Может, мы пивка выпьем?
— А не поздно?
— Ладно, давай завтра днем, я тут одно местечко присмотрел, думаю тебе понравиться.
— Тема…
— Хай кэи (ладно), — с обреченным покорством согласился Артем.
— Стой, стой, стой! Завтра мы врежем где-нибудь пивка. Как раньше. Идет?
— Идет, приятель!

Они сидели на открытой террасе какой-то гостиницы. Отсюда с высоты пятнадцатого этажа открывался великолепный вид на залитый солнцем город. Время было обеденное, и улицы были заполнены людом. Почти со стометровой верхотуры маленькие движущиеся человечки были похожи на забавных лилипутиков, а снующие взад и вперед автомобили казались игрушечными.
Терраса хорошо продувалась и точно огромный парашют, плавно пузырилась над головой своей тентовой крышей. Было видно, как убегает за город отличное шоссе на аэропорт, разбитое надвое полосой лесопосадок, на которой угадывались аккуратные пирамидочки можжевеловых деревьев. Пересеченная автострадой блестела своим мутным руслом река, направляясь в сторону солнца. Небо прочертила вспененная полоска недавно пролетевшего самолета, на глазах таявшая в белесой голубизне. Над городом висела ульрамариновая дымка смога, похожая на едкий туман. Было такое чувство, что это не ветер вздымает над головой тент, а огромный мегаполис медленно и с трудом дышит, закованный в асфальт и бетон.
Столик стоял возле самого парапета и Женька перехватил взгляд Артема, когда тот со странной улыбкой разглядывал уличную мурашиную чехарду человеческих существ и машин. Потом он поднял глаза на Женьку и, поежившись, заговорщески сказал:
— Представляешь, с такой крутизны грохнуться — костей не соберешь. Всего один шаг и тебя нет. Ужас. Ты не боишься высоты?
— Тема, бояться и опасаться, это разные вещи. Когда я прыгал с парашютом, то сначала боялся. А когда парашют раскрылся — петь хотелось радостно. А надо было сделать, как ты сказал, всего лишь один шаг — от тревоги до радости.
— Да, всего лишь шаг, — задумчиво повторил Артем и потянул из кружки пиво, смотрел, как с тихим шепотом оседает на желтой мутноватой жидкости мягкая пенка.
Видно было, что парень хандрил. Женька это чувствовал, но не мог понять причины хандры и испытывал к парню, что–то вроде заботы старшего брата к младшему. Последние события сблизили их и если бы сегодня, Женьку спросили: кем он считает Артема, он, может, подумав самую малость, ответил бы, что другом. Эту маленькую поправку на малость, он сделал бы только оттого, что скрытность Артема давала повод для какой-то недосказанности в их отношениях, незавершенности. А в целом парень Женьке нравился своей цельностью, преданностью в дружбе, постоянством, отходчивостью и даже независимостью. И сейчас, глядя на него, Женька проникся добрым сочувствием. Артему нужна была какая-то поддержка и он готов был ее ему дать.
Артем будто почувствовав Женькино расположение, признательно посмотрел на него.
— Старик, — Женька сделал глоток и, поставив кружку на столик, участливо спросил, — что-то случилось? У тебя не проходящая хандра или депрессия.
— Отец письмо прислал, денег. Пишет, что уезжает куда-то в Северную Африку на геологоразведку. С матерью они развелись окончательно.
— Насколько я знаю, все к этому шло.
— Верно. Но все равно грустно. Отец понятливей, душевней матери. Когда я связался с наркотой, он так переживал. Таскал меня по всяким клиникам, кучу денег потратил. А мать, все кричала, мол, что с ним валандаешься: хочет пусть колется, не хочет — пусть бросает. У нее все просто. А отец понимал. И сюда — это он меня отправил. Столько муки со мной хлебнул, даже плакал не раз, все умолял меня бросить. А сколько я вещей у него перетаскал… Помнишь, ты спрашивал откуда бабки. А вот оттуда… Однажды утащил у отца одну штуковину. Это когда мы жили на севере, там один мастер был, он из ценных камней — нефрита, чароита, всякие поделки делал. У отца был шикарный набор, даже с маленьким золотым самородком. Ты знаешь, за сколько я его продал? Эх, ма, тру-ля-ля, говорить стыдно. И вот сейчас вернусь, а кому я нужен? У мамашки точно какой-нибудь хахаль, она без этого не может, отец уехал, Гули нет. Что делать, куда податься.
— Ну, впереди еще три месяца.
— Три месяца? Дэн! Давно ли мы с тобой, кажется, были в Даляне, а сколько воды утекло? Три месяца пролетят, как один день.
«А ведь верно, — подумал Женька. — Не зря парень тревожится. Как сложится его судьба?» Артем глубоко вздыхал, курил, барабанил пальцами по столу и часто делал маленькие глоточки из кружки. Поперечная морщина не сходила с сосредоточенного лица, взгляд был потухший, как дотлевающий костер. В самом деле, приехать, вернуться к тому от чего сбежал, как от бесконечного кошмара — как тут не задуматься. Кто поддержит его, вразумит, поставить на путь истинный?
— Ну не смертельно, же, дружище! — начал Женька. — Ты смотри, сколько вытерпел, значит есть в тебе косточка, воля, главное не раскисать.
— Дэн, знаешь такую присказку: пришла беда, отворяй ворота. Это мой вятский дедушка, любит повторять. Но у него это все касается коров да кур — одна потерялась, другую машиной задавило.
— Тема, ты какими то загадками говоришь.
— Я сколько просил тебя Темой меня не называть, — раздраженно произнес Артем. — Ладно, не хотел об этом говорить…
— Слушай, раз не хотел, так…
— Нет, скажу, все равно уж один конец.
— Ты о чем? Что так все запущено? — с наигранным удивлением, жестко пропел Женька, желая поставить Артема на место. — Что за трагизм?
— А что бы ты сказал на то, что Маринка оказалась права?
— В чем права? Слушай, я действительно не вьезжаю.
— В том, что я…- Артем сделал паузу, затянулся, сглотнул, скрывая волнение, густо выдохнул дым. — В том, что я педик.
— Тема, ты меня разыгрываешь?
— Нет Дэн, не разыгрываю. Конечно, педик — это громко сказано. Но у меня действительно это было, всего два раза, но было. Помнишь, я тебе про Изю и Гулю рассказывал? Так вот, я там тоже участвовал. За дозу, за одну дозу, как это мерзко.
Из глаз Артема, казалось, вот-вот брызнут слезы, а на лице его было написано самое настоящее страдание. А еще брезгливость, то ли к самому себе, то ли к Изе Ругайло, то ли ко всему человечеству, за то, что создало эти пороки, за которые бывает стыдно и горько. Мимолетно это чувство брезгливости возникло и у Женьки. Но его быстро переборола внезапная, острая жалось к Артему. Попал парень, как кур в ощип, обложили его обстоятельства со всех сторон, как зверя в загоне.
— Тема, — стараясь говорить помягче, стал успокаивать друга Женька. — Знаешь такое правило, что осознание греха, это почти его прощение. Ну было, с кем не бывает? Но это же не стало твоей потребностью.
— Не стало Дэн, в этом ты прав. Скажу тебе — это мерзопакостно. Но эта беда привела другую: вскоре я узнал, что Изя, этот мерзкий поганец ВИЧ инфицирован. И все это время, я не мог отделаться от мысли, что я тоже инфицирован. Вот почему я ни с кем из девчонок ни разу не спал: кому приятно получить от кого-то заразу. Но до последнего времени я, все же сомневался. А когда воспалились при ангине лимфоузлы, мне тоскливо стало, я понял, что…
— А что бы ты ответил на то, это не проблема.
— Что значит не проблема?
— Что нет никакого СПИДа.
— Ты в своем уме?
— Я то как раз в своем. Уже давно доказано американским профессором Питером Дузбергом, что никакого СПИДа нет, это все выдумки для дураков.
— Дэн, ты конечно, умный мужик, но иногда перегибаешь палку. Как это весь мир считает, что СПИД есть, а ты такой умный, считаешь, что нет.
— Тема, мы же говорили уже, что весь мир может верить, что есть какая-то демократия, свобода, равенство. Но ведь их нет. Или кто-то может считать, что в 17-м году центр революционного движения переместился в Россию. А не то, что несколько десятков бандитов приехали с Лениным в запломбированном вагоне и задрали подол матушке России. Или, что в России в 90-х действительно была перестройка, а не развал страны. Или эти примеры тебя не убеждают.
— Не убеждают! — зло выкрикнул Артем. — Для чего кому-то придумывать легенду про СПИД?
— А для чего легализовали в России наркоманию?
— Наркотики — это бизнес!
— Вот ты и ответил на вопрос.
— СПИД это бизнес? Ты говори, да не заговаривайся.
— А что, производство лекарств, которые не лечат, а напротив еще больше снижают иммунитет, дорогие клиники, огромные бюджетные деньги — это как-то по-другому называется, а не бизнес? Сколько на тебя отец денег потратил, это ж не мои слова.
— Дэн, в твоих рассуждениях постоянно присутствует идея какого-то всемирного заговора: кто-то дирижирует войнами, болезнями, революциями.
— А разве не так? Послушай, дружище, я понимаю тебя. В это очень трудно поверить, но мир действительно управляем. Это еще Достоевский подметил. Прочти его «Легенду о Великом Инквизиторе». Там всего 14 страничек.
— К черту Достоевского. Ты мне ответь: что же по твоему такое СПИД?
— Типичная проблема для всего человечества — снижение иммунитета. Люди дышат плохим воздухом, пьют отравленную воду, едят генетически измененные продукты, колются антиботиками. Все это каждодневно подрывает их здоровье. Чтобы этого избежать, надо вкладывать в производство, делать его экологически чистым. А это — колоссальные затраты. Кто ж на них пойдет? Легче придумать новую чуму, которая, якобы терзает все человечество. И дело в шляпе. Не только не надо вкладываться в экологию, но тебе еще дополнительно деньга капает.
Взгляд у Артема стал едким, как нашатырь. Что-то в его мозгах то ли ломалось, то ли заново строилось, но весь он был раздраженный, ощетинившийся как еж, недоверчиво сверкал глазами, усиленно искал слова, чтобы возразить. Причем возразить больно, колко, как бы пытаясь перегрузить на другого все свои, годами копившиеся проблемы. Он постарался взять себя в руки, но раздражение чувствовалось в его, будто сводимых судорогой губах, намеренно спокойном голосе.
— Так возьми и переспи с больной СПИДом, если ты такой умный, — от слов Артема повеяло саркастическим холодком.
— И это тоже доказанный факт. И опять же это сделали американские ученые, честные ученые. Они впрыснули здоровому человеку кровь якобы больного СПИДом. Но увы и ах, результат был нулевой. Я, конечно, не собираюсь ни с кем-то спать и чего-то экспериментировать. Но знаю одно, что мне СПИД не грозит.
— Еще скажи, что СПИД лечится?
— Готов тебя обрадовать, что сниженный иммунитет, а не СПИД, восстанавливается. И опять это доказали американцы. Дальше рассказывать? Так вот, двое профессиональных медиков, один из которых был якобы болен СПИДом, воспользовались ими же разработанной методикой и стали различными естественными способами повышать иммунитет. И что ты думаешь? Через несколько месяцев тесты на СПИД все были отрицательными. Но когда они стали пропагандировать свою методику, знаешь, что с ними сделали? У ни отобрали лицензии.
— Дэн, ты в самом деле так думаешь, или просто меня успокаиваешь? Знаешь, кого ты мне напоминаешь? У Горького в пьесе «На дне» был один старик, он там всех успокаивал, вот кого ты мне напоминаешь, Дэн.
— Сожалею, что не смог тебя убедить. Но я тебе обязан был это сказать, как другу. А дальше уже сам решай.
— К черту, иди к черту, — закричал Артем и с силой ткнул окурком в пепельницу. — Ничего больше не хочу слушать.
Артем вскочил, засуетился, доставая из кармана деньги
— Ты куда, постой, — попробовал его остановить Женька.
— К черту, к черту, — повторял Артем. Его трясло, как лихорадке. — Мне надо побыть одному.
Женька не стал его удерживать. Его самого несколько повергло в шок сегодняшнее признание Артема и ему тоже хотелось побыть одному. Странно, но в мозгах крутился один вопрос: откуда, каким чувством догадались девчонки прошлым летом, что за Артемом числится такой грех?
Женька расплатился по счету, спустился на лифте в холл, задумчиво оглянулся, машинально ища взглядом знакомую низкорослую фигуру. Но вокруг него сновали совсем другие, чужие незнакомые люди, смеясь, разговаривая или сосредоточенно устремив взгляд в себя. С виду все казались успешными, благополучными, деловитыми. Но что там теснилось в их стриженых, кудлатых, длинноволосых головах, какие мысли? Какие толчки тревоги, счастья или радости исторгали их сердца? Кто-то же там, в Большом Небесном Компьютере нажимает и их кнопки, расширяя или сужая их кругозор, их мировосприятие. У каждого из них свой мир: свое солнце, своя луна, свои звезды. Для кого-то они светят ярко и обнадеживающе, для кого-то едва тлеют, ожесточая характер. У кого-то голубое небо, синие волны, ярко зеленая трава. А кто-то видит пасмурное небо, вечный шторм и выжженную пожухлую траву. У большинства же, скорее все это перемешано в сплошную длинную симфонию, именуемую жизнью, с преобладанием светлого, жизнеутверждающего. Но когда его пересиливает черное, наверное, это и есть кризисы, которые либо очищают душу, либо заканчиваются трагически.
Что же происходит с Артемом? Где он, в какой точке? Женька поймал себя на мысли, что у него совсем нет на парня никакой злости, хотя он опять дернулся, нагрубил. Скорее было сочувствие, и даже уважение к нему. Скрытен человек. Это ж надо столько времени таить в себе свои проблемы, переживать, сомневаться и поступать при этом по-человечески. Ведь он мог затащить в постель не одну из скучающих и одуревших без мужской ласки девчат. Но не стал же, боясь причинить кому-то боль и горе. Разве это не заслуживает уважения?
Надо ли было все рассказывать Артему? Откровенно, Женька и не предполагал другой реакции, слишком неправдоподобным все это кажется в первом приближении и слишком сильно выражена в нас стадность и зависимость от стереотипов. Чтобы понять и принять это требуется время и непростой процесс осмысления. Он вспомнил, когда сам впервые стал читать «другие» статьи по проблеме СПИДа, он не мог в это поверить на первых порах. Но, черт возьми, должен же человек ломать когда-то стереотипы, ну хотя бы для того, чтобы быть человеком, чтобы выбиться из стада, а не бежать за болваном-вожаком на заклание.
Как-то так получилось, что он оказался в парке, где еще недавно они были с Фэй Хуа, где мерз ее носик и в заснеженных сливовых ветках тонул ее звонкий смех. Сейчас цветы уже облетели и ветки нежно опушились зеленым листом. Хорошо пахло свежей травой, асфальтные дорожки были прогреты солнцем. Вдоль бордюр нежились под лучами синие, желтые, голубые, розовые, фиолетовые цветы. Голубела под белесым небом прудовая заводь. Как все изменилось, как изменился мир!
Женьке сделалось легко и просто. Он вспомнил карие, с черными бусинками зрачков глаза Фэй Хуа и опять ощутил на своих губах беспричинную улыбку.
Все будет хорошо. Все должно, обязано быть хорошо. Может, для Артема была нужна, просто необходима очередная душевная встряска, как тогда, прошлым летом в Даляне. Все будет хорошо!

«Море смеялось…» Морская гладь, еще не набравшая летнего тепла, прохладно, лениво и глубоко вздыхала под знойными лучами, таяла на горизонте, сливаясь с почти выбеленным, как линялая джинса, небом.
Было позднее утро или ранний обед — время, когда на рыбачьих джонках причаливали к песчаному, морскому берегу рыбаки, сьезжалось население близ лежащих деревень и, прямо здесь, у кромки воды, в один миг организовывался стихийный рынок, и шла бойкая торговля рыбой и разными морскими тварями, за которые в России платят немалые деньги. Усатые креветки, красные, с обвязанными для безопасности клешнями раки, гребешки и другие неведомые Женьке морские чудища шевелились, били хвостами, извивались в рыбачьих садках и пенопластовых ящиках вперемежку с кусками льда. Гвалт, эмоциональная китайская речь, шум прибоя и рокот маломощных дизельков на рыбачьих джонках, экзотичные, с обожженными солнцем телами, обветренные и просоленные, босоногие, в редкой многодневной щетине, похожие на разбойников рыбаки, пряный запах дыма и китайской кухни от прибрежных ресторанчиков, знойный берег — все слилось в дивную, доселе неведомую Женьке симфонию.
Еще вчера — духота, бешенный, подавляющий ритм рукотворного, многомиллионного стеклянно-бетонного мегаполиса, в котором чувствуешь себя букашкой, маленькой шевелящейся креветкой.
Сегодня — что-то сродни горьковско-босяцкому, стихийному, природному и простому и потому притягательному и трогательному. И апофеоз всему — точеная фигурка Фэй Хуа, в белоснежной футболке с открытыми плечами, светлых до колен шортах и кокетливых босоножках на аккуратных маленьких ступнях. Женька до сих пор не мог поверить в свалившееся счастье, пощипывал себя за тыльную стороны ладони: не сон ли это? Море, скромный, прокаленый жарой домик, почти у кромки воды, любимая девушка и переполняющая каждую клеточку тела несказанная радость. Произошло это настолько быстро и неожиданно, что казалось неправдоподобным. Вечером, провожая Фэй Хуа домой, он и предположить не мог, что утром, чуть свет, Маленькое Счастье позовет его еще заспанного, недовольно сопящего к телефону и знакомый голос, таинственно и одновременно решительно скажет:
— Женя, ты готов к поездке на необитаемый остров?
— С тобой, хоть на край света, — сон как рукой сняло.
— Автобус через два часа. Встречаемся возле «Ока Дракона».
— Йес! — заорал Женька, когда Фэй Хуа положила трубку.
Собираясь и скидывая в сумку нехитрые пожитки, Женька, казалось уже не жил здесь — мысленно мчался навстречу к своей возлюбленной. У него еще оставались в заначке после Санькиного приезда деньги, но все равно — гулять, так гулять — решил еще одолжить у Артема. Он растолкал парня.
— Тема, ты можешь мне дать взаймы баксов двести?
— Что за вопрос, старик, конечно, — с готовностью отозвался Артем.
После их разговора на террасе он, кажется, немножко повеселел, но стал как-то извинительно и затравленно посматривать на Женьку, точно спрашивал: а не изменились ли их отношения после его признания? Женьке даже порой казалось, что парень жалел, что все ему рассказал.
С Ольгой Александровной Женька не стал встречаться, а решил, как и в прежнюю поездку поставить ее перед фактом, позвонив по телефону, хотя не сомневался, что вполне бы смог уладить с ней вопрос с поездкой. Но даже здесь решил не рисковать, вдруг преподаватель встанет не стой ноги и все сорвется.

И вот водитель в форменке и белоснежных перчатках, крутит большую баранку шикарного автобуса, с занавесками на окнах, туалетом и несколькими, вдоль салона телевизорами, который тяжело мчится, рассекая бесконечно зеленеющие рисовые поля, изредка перегороженные переметами лесополос. Вдоль рукотворных каналов по ровной, как стрела дороге, по тому самому Китаю, что удивил и удивляет весь мир своим мощным экономическим ростом, товары которого ругают за низкое качество и, вместе с тем, носят на всех континентах, включая Америку и Европу. Это здесь всего за 20 лет справились с голодом и нищетой, двинув аграрную страну вперед с неимоверной скоростью.
Фэй Хуа сидит рядом, руки их касаются.
— Так куда мы едем? — непрестанно задает один и тот же вопрос Женька.
— На необитаемый остров, — скорее читает по улыбчивым губам, чем слышит он ответ девушки.
Женька неотрывно смотрит на нее, немножко обалдевший от случившегося, она смущается, легонько отворачивает ладонью его лицо, но в то же время, вдавливаясь в кресло, будто невзначай кладет голову на его плечо. Женька улавливает смородиновый аромат ее волос.
В телевизоре, в красивом белом платье певица, поет вечную песню о любви, о своих надеждах и томлениях. Тонко тянут скрипки, накладываясь на сложную партитуру басов, тревожно и волнительно плетет свое сложное соло саксофон. Голос у певицы сильный, поет она не кривляясь, с достоинством, точно охваченная искренним порывом не просто исполнить, а донести своим голосом то сокровенное, что действительно заложено авторами в слова и музыку. Пассажиры, чуть ли не все поголовно, вполголоса подтягивают ей. Женька чувствует, что Фэй Хуа тоже включилась в общий хор. Вслушиваясь в ее пение, Женька нарочно смотрит в окно, боясь смутить девушку, спугнуть и разогнать охватившие ее чувства. А вдруг она поет и думает о нем? От таких мыслей на душе делается легко и радостно.
У Фэй Хуа зазвонил мобильник.
— Бабушка?! Я уже еду. Да, правильно, ты у меня умница! Да, да! — трубка захлопнулась в ее чуть тронутых загаром ладонях.
— Мы едем в Далянь? — опять попытался выяснить Женька.
— Нет, мы уже приехали в Гайчжоу. Видишь? — Фэй Хуа почему-то покраснела и показала на дорожный указатель.
В Гайчжоу, провинциальном городке севернее Даляня, те же, что и в Шеньяне, бесконечные новостройки, пряный аромат местных забегаловок и ресторанчиков, привычный поток всевозможных транспортных средств с продовольствием, велосипедистов. Те же мощеные тротуары, стекло и бетон, разве что поскромней, и если уж быть до конца откровенным, не так ухоженней, без лоска. Хотя для провинциального городка очень даже прилично. Здесь, по словам Фэй Хуа расположились перерабатывающие предприятия, делают мебель, пилят привозной лес. Но в основном город живет морем. И это Женька почувствовал с первых минут прибытия — они пошли в морской ресторанчик обедать. Потом пересели на другой автобус поскромнее, который и доставил их на этот теплый морской берег, с маленьким, прогретым майскими лучами домиком и рыбным привозом.
Когда они вошли в прокаленый солнцем домик, который должен был стать их пристанищем на три дня, и остались одни, Женька так стремительно обнял Фэй Хуа, так страстно увлек ее на невысокую жесткую кровать, что все случилось само собой, мир перевернулся. Воспаленное сознание сохранило только слабый девичий стон и собственный напряженный вскрик. Потом они разгоряченные молча приходили в себя. Фэй Хуа смущенная и подавленная прятала свое пылающее лицо на его груди, лежала на боку, белея своим красивым нагим телом. Перевернутый Женькин мир медленно обретал реальность. Он попробовал заглянуть в глаза девушки, но та не давала приподнять свое лицо. Наконец, он добился своего и увидел, что глаза ее влажны, а взгляд смущен и подавлен. Женька нежно погладил рукой ее щеку, спросил:
— Тебе было больно?
— Немножко.
— А почему ты плачешь?
— От счастья.
Она обняла его за шею, стала легонько перебирать его волосы, так и не отрывая смущенного лица от его груди. Женька чувствовал ее свежий, молочно-смородиновый аромат и с каждым толчком сердца по телу разливалась благодарная нежность к лежащей рядом девушке. Ни о чем не думалось, не было желания куда-то идти, хотелось только одного, чтобы время остановилось, и это взволнованное томление никогда не кончалось. Он задремал, а когда открыл глаза, Фэй Хуа уже в легком платьице сидела на кровати и, поставив локоток на белое голое колено, и подперев подбородок ладонью, смотрела на него с ласковой нежностью. Неизвестно отчего он засмущался, стал шарить рукой одежду.
— Подожди!
Фэй Хуа придавила его грудь ладонями и потянулась к его губам. Целовалась она неумело, но страстно, вновь зажигая еще неостывшую Женькину плоть. Мир снова перевернулся.
Потом они пошли к морю и долго бродили босиком по кромке прибоя. Еще холодная солено-белая вода с мягким шелестом ласкала галечный берег, нежно его обнимая, как несколько минут назад Фэй Хуа обнимала своими мягкими ладонями Женьку. Солнце отражалось в холодной воде, в небе кричали чайки, плюхались своими игрушечно-виртуальными телами на воду и точно приклеенные вздымались на мерно набегающей волне.
А когда солнце стало тонуть вишневым диском в лазоревой морской дымке, Женька и Фэй Хуа с удовольствием заказали в неказистом ресторанчике вареных креветок, какую-то морскую рыбину на огне, свежеиспеченные пресные лепешки, салаты из зеленой редьки и морской капусты и, запивая все это пивом — Фэй Хуа отпила лишь маленький глоток, с удовольствие поужинали, уединившись на воздухе за дальним столиком, отгороженном пальмой в огромном горшке. К вечеру берег вымер — сезон отпусков еще не наступил, жара ушла, и от воды потянуло ощутимой прохладой. Но в нагретом за день домике было тепло и уютно. В открытое окно впархивала свежесть, пахло молодой травой, водой. Незаметно выкатилась огромная оранжево-белая луна, осветив голубоватым сиянием окрестности, море, отражаясь в волнах колышущимися бликами. Нескончаемо тянул свою песню прибой, и было видно, как белеет он, набегая на берег. Едва лунное половодье покрыло окрестности, как и без того неспешная жизнь замолкла, точно вымерла и наступила долгожданная тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя. И казалось, что они одни на этом дивном морском берегу и только для них двоих поет свою песню прибой, светит невероятно огромная луна, росисто, полынным дурнопьяном пахнет трава. А маленький домик рисовался рыбачьей хижиной, не просто прибежищем любви, а жилищем, где им предстояло провести не три ночи, а долгую жизнь вместе. Просыпаясь среди ночи и чувствуя на своей груди легкое чистое дыхание Фэй Хуа, Женька и в самом деле, пусть на секунду, на миг в это верил.
А под утро он увидел сон. Они с Фэй Хуа ловят у пещеры рыбу. Вдруг из пещеры выскакивают какие-то люди в черном, и схватив девушку, тащат ее в черный зев подземелья. Она кричит, бьется, протягивает к Женьке руки, но ноги его точно приросли к земле, он не может сдвинуться с места. Девушка вот-вот пропадет из виду. «Фэй Хуа», — кричит в ужасе Женька и открывает глаза.
— Женя, Женя, я здесь, проснись.
Фэй Хуа склонилась над ним с тревогой и нежностью.
— Господи, ты здесь, я ведь чуть не потерял тебя, как вовремя ты меня разбудила. Ты где была? — смотрит он на капельки воды на ее лице, ощущает прохладу ее рук.
— Я бегала к морю. Там свежо и красиво.
— Это ты свежа и красива. Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Женьке хочется совершать подвиги. Чтобы окончательно прогнать остатки утреннего сна-наваждения он предлагает:
— Пошли купаться!
— Женя, очень холодно.
— Ерунда. Вперед.
Он бежит на берег и с размаху плюхается в набежавшую волну. Холод обжигает тело, но он знает, что на него смотрит его любимая девушка, тревожится за него и он крупными саженками плывет навстречу волнам.
— Женя, я прошу тебя, возвращайся.
Боковым зрением Женька видит, что Фэй Хуа забрела по колено в воду и тревожно машет ему рукой. Весь покрытый пупырышками от холодной воды, он выходит на берег, берет протянутое ему полотенце и вместе с ним охватывает Фэй Хуа за теплое тело.
— Женя, не надо увидят, — отбивается Фэй Хуа, а сама доверчиво льнет к нему, как бы мимоходом целует его мокрое лицо влажными теплыми губами.
— Пусть видят. Пусть все видят, какая девушка меня любит. Почему девушка? Ты моя жена! Моя жена!
Женькин крик плывет по над морем.
— Женя перестань, — счастливая смеется Фэй Хуа.
— Почему перестань? Ты моя жена, ты родишь мне детей. Сколько ты мне родишь детей?
Он размашисто и деловито шагает к домику, все еще дрожа на свежем утреннем ветру, неся на своей спине не проходящие мурашки и держа ладонь Фэй Хуа в своей ладони.
— Ты родишь мне трех мальчиков и одну девочку. Ты поняла?!
— Ха-ха-ха. Женя. В Китае больше одного ребенка родить нельзя.
— А кто сказал, что ты будешь рожать детей в Китае? Ты будешь рожать их в России.
— И буду работать твоей секретаршей?
— Нет, ты будешь работать моей женой.
Женька докрасна растирается полотенцем, подкляцывает зубами. От нагретого за ночь нутра домика он подрагивает и машет, согреваясь, руками.
— Женя, а как это работать женой?
— Как? — с придыхом, шепотом переспрашивает Женька. — Иди-ка сюда.
— Ох, Женя!
Потом они завтракают отварным рисом и каким-то пряным овощным блюдом в том же сельском ресторанчике, где вчера ужинали. Взбодренный купанием и любовной близостью Женька ест жадно, много, глотая почти не прожеванными разваренные комки риса с зеленью и яйцами, запивает горячим зеленым чаем. Фэй Хуа, подперев кулачком щеку, смешливо за ним наблюдает. Женька чувствует, что ей нравится смотреть на него, и он продолжает орудовать палочками. Чем-то древним, вековым веет от этого действа. Так не может смотреть посторонняя женщина: так может смотреть только жена, продолжательница рода на своего мужа и господина. Удовлетворенный своими мыслями Женька сыто откидывается на спинку плетеного стула. Ему не просто хорошо, он счастлив.

Потом они идут по сельской грунтовой дороге, которая уходит прочь от берега, в глубь материка, мимо стоящих на пути, и алюминиево поблескивающих на солнце, громадных ветряков-генераторов туда, где пологие склоны покрывают какие-то низкорослые кустистые деревья. Впереди фрагмент копии Великой китайской стены. Морской бриз вращает металлические лопасти ветряков, и вся округа выглядит романтично-виртуальной, точно из фантастического фильма, в котором вот-вот должны появиться космические пришелцы. Или на крайний случай какой-нибудь китайский Дон-Кихот, с верным Санчо Пансой. А вдали, по холмам, тянется бесконечная череда приземисто-невысоких деревьев, и всюду сопровождающая их тонкая ниточка ирригационной системы, с узелками круглых бетонных емкостей, похожая издали на панораму Китайской стены.
Дорога тянется в гору и Женька с Фэй Хуа попадают в бесконечный яблоневый сад. Обожженные весенним солнцем крестьяне, черные как головешки, окапывают приствольные круги, белят известью стволы, доброжелательно и с любопытством поглядывают на двух красивых молодых людей.
Глядя на них, Женьке почему-то делается грустно. Сколько горя и мытарств выпало за сотни лет на долю этих простодушных в своей природной доверчивости людей и их предков. Как и русские, они привыкли выживать, ради продолжения рода. Клеточным, генетическим чутьем в любую минуту они готовы к приходу Гоминьдана, Мао Цзе Дуна, Ленина, Горбачева, Ельцина, Ден Сяо Пина., восстаниям, мыслимым и немыслимым перестройкам, лишь бы выжить, встретить новый рассвет, услышать смех и плач своих детей и с затаенной улыбкой надежды, поднять свою древнюю, приросшую к мозолям мотыгу, и тюкать ею до седьмого пота, думая извечную крестьянскую думку о лучшей доли.
Падающие с кистей на серую землю капельки извести, похожи на застывшие снежинки. А может окаменевшие слезы этих людей?
Женька вдруг ощущает какую-то неодолимую тягу жить и работать рядом с этими людьми. Забыть, вычеркнуть из жизни городскую суету с его обманом, грязными пороками, нищетой одних и богатством других, завистью, телевизором, Интернетом, навязанными идеалами быть успешным и процветающим, и прочей мишурой, искусственной, придуманной людьми игрой в непонятно какой прогресс. Жить с Фэй Хуа в маленьком, прогретом солнцем домике, встречать рассветы и провожать закаты, видеть, как зарождается, живет и умирает живая жизнь. Женька ловит на себе внимательную улыбку Фэй Хуа, смущенно отводит глаза.
На широком плато, среди деревьев виднеется сооружение, похожее на крестьянскую хижину, сложенную из громадных природных цельных каменных плит. Женька с Фэй Хуа подходят к среднего роста китайцу, по-интеллигентски странноватому, в очках. Таких в России зовут ботаниками. Почему-то Женька сразу определил, что он здесь за старшего. Но оказалось, что он из города, работает инструктором местного райкома партии и курирует вопросы сельского хозяйства и зовут его Чен. Женьку с Фэй Хуа интересует: что же за странное древнее сооружение?
Чен охотно рассказывает, что по преданию, этой каменной хижине более двух тысяч лет. И чуть ли не Лао-цзы доживал в ней свои последние дни и чуть ли не здесь он встречался с Конфуцием. Похоже, Чен и сам в это слабо верит, но предание есть предание. Это как ритуал, который для китайца порой важнее целесообразности. На вопрос: как же древний мудрец сумел сюда доставить, а затем сложить в хижину эти громадные, многотонные каменья, Чен добродушно пожимает плечами, поглядывая внимательно и чуть недоуменно на Фэй Хуа, которая нарочно говорит только по-русски, переложив все обязанности по общению с местным населением на Женьку. Чен, явно чувствуя в Фэй Хуа свою землячку, озадачен. По Фэй Хуа видно, что ей забавно и она с удовольствием пудрит соплеменнику мозги. Солнце палит нещадно и у Фэй Хуа покраснели плечи.
Чен, видимо в силу своего «ботанического» склада ума, очень любознателен, может удивляться, как ребенок, и с удовольствием рассказывает о себе и своей семье. Про своего родного старшего брата Яна говорит — хитрый. «А вы»? — спрашивает Женька. Смеется: «Добрый». Он, единственный в семье, получил высшее образование. А его брат, и сестра смогли закончить только среднюю школу.
У Чена жесткие прямые волосы, гладкая, похожая на древний пергамент, здоровая кожа. Ему уже 40, но у Женьки такое чувство, что для китайцев от 30-ти до 60-ти лет возраст остановился на первой отметке. Что тому причиной климат ли, еда, либо все вместе остается только догадываться.
А вот о своем детстве он рассказывает почему-то скупо и неохотно, даже сердится. Отвечает односложно. Жили очень бедно, впятером в крохотной двухкомнатной квартирке. Основная пища — рис, морская капуста, травы да овощи, и тех не всегда вволю. Одежду донашивали друг за дружкой. Наверное, такие скупые ответы обусловлены его партийной принадлежностью.
Вместе со струями жаркого воздуха, обоняние порой улавливает тонкий яблоневый аромат, хотя плоды только завязываются и похожи картофельные балаболки, тронутые нежным серебристо-бархатистым пушком. Если бы не видневшиеся вдали ветряки, то, глядя на древнюю каменную хижину, благоуханные сады можно было подумать, что где-то там, внизу у фрагмента Великой стены, движутся берегом моря воины знаменитого Ши Хуади, грозного императора династии Цин, обьединившего страну в империю две тысячи лет назад. Чен с гордостью рассказывает о садовом хозяйстве, что здесь растет знаменитый сорт Фу-ши, сочный, сладкий, тугой, наливной. От одного укуса — брызги в разные стороны. Он покорил не только всю Россию от Владика до Москвы. Его отправляют в Корею, на Тайвань, в Японию, США, а уж сибирские рынки, наряду с другими китайскими сортами, он завоевал, пожалуй, навсегда. Женька вспомнил, что и в Иркутске уже редко встретишь знаменитую, любимую сибиряками «семеринку», белый налив, антоновку. Теперь привычнее звучат «Фу-ши», «Го-гуан», «Желтый маршал», «Шан-си».
Время обеда. Чен приглашает вместе отобедать на центральную усадьбу. Здесь, под сенью виноградных лоз, яблоневых и грушевых деревьев, по-простому неприхотливая крестьянская еда: свежая зелень, редька, баклажаны, сладкий перец, рыба в кисло-сладком соусе. Традиционная приветливость — подкладывание в тарелку гостя лакомых кусочков, знаменитый гамбей (тост до дна) с обязательным церемонным чоканием бокалами — края бокала гостя, как уважаемого человека, обязательно должны возвышаться над другими. Мелочь, а приятно. Фэй Хуа отказалась, а Женька опрокинул кубышку крепкой гаоляновой водки и через минуту и без того приятная пасторальная картины, стала просто сказочной. Он посматривал на Фэй Хуа, и страстной смертной истомой заходилось в желании его сердце.
Рядом панорама теплиц, но уже не с привычными овощами и зеленью, а с какими-то деревьями. Оказалось персиками. В теплицах они созревают рано, в одно время с абрикосами, доставляя удовольствие местным гурманам. Некоторое время спустя мослатый, испепеленный солнцем, в одних черных штанах до колен китаец принес глубокую миску свежих абрикосов, с почтением улыбнулся. Для этого времени даже абрикосы большая редкость и в потоках благодарности Женька, кажется, даже переборщил.
Потом они с Фэй Хуа, взявшись за руки, не спеша возвращаются на берег, где их ждет нагретый маленький домик. Вишневая ягодка солнца медленно опускается лазоревую морскую дымку, едва слышно, точно взмахи птичьих крыльев, вращаются допасти ветряков, мимо Великой стены уже прошла конница и пехота грозного императора. Вдоль по берегу сквозит голубоватый дымок, смешиваясь с запахом воды и каких-то жарений. Море едва колышется, шумит прибой. Яблоневые окрестности тонут в синих прозрачных сумерках. Где-то там, на плато сортируют в своей памяти голоса ушедших и живых поколений каменные плиты древней хижины.
Берег пустынен и тепел. Фэй Хуа опускается на траву, Женька кладет ей голову на колени. Лицо девушки обожжено солнцем, на щеку выпорхнула черносливовая прядь густых волос. Как она хороша!
— Скажи, Фэй Хуа
— Да Женя.
Она ласково перебирает его волосы. От нее пахнет солнцем и какой-то травой.
— Ты веришь в судьбу?
— Конечно!
— Ты думаешь, что мы должны были встретиться?
— Да, правильно.
— И ты берегла себя для того, о котором и не догадывалась?
— Почему? Я тебя ждала, — смеется Фэй Хуа.
Господи, какой у нее красивый смех.
— А дальше что? — скорее не у нее, а у самого себя спрашивает Женька.
— Не знаю, — как-то неуверенно отвечает девушка.
— А я знаю!
Женька поднимается на колени, радостно заглядывает в глаза девушки.
— Я знаю, — повторяет он. — Я увезу тебя к себе, на Байкал. Там не просто красиво, там божественно красиво! Там синей небо, ярче звезды. Там такая тайга! Там мои родители, бабушка, братья. Знаешь, как они будут тебя любить. Потому что тебя невозможно не любить.
Фэй Хуа смотрит на него нежно и загадочно, точно очарованная его словами, не перебивает. И непонятно, то ли радуется она, то ли печалится.
— Ты согласна? Ведь так и будет, — не отстает Женька.
— Наверное, во всяком случае, я этого очень хочу.
— Что за сомнения, девочка моя? Или ты уже разлюбила меня?
Но на лице Фэй Хуа отразилось столько неподдельного счастья, что все Женькины сомнения мгновенно улетучились. И все же какая-то недосказанность, точно яблочная червоточина, осталась. А может так и должно быть? Может эта недосказанность и разжигает чувства, заставляет бороться, добиваться и уже никогда не терять, кого любишь?
— Надо бабушке позвонить, — задумчиво сказала Фэй Хуа, когда они вернулись в свой нагретый домик.
— Родная, не включай телефон, не надо никуда звонить, я прошу тебя, — почему-то шепотом проговорил Женька. — Мы же на необитаемом острове. Здесь нет связи, здесь только ты и я. Ты слышишь? Ты и я.
Проснулся Женька от шума волн. Фэй Хуа спала на его плече, подогнув колено. Выпавшая прядь прикрыла ее лицо, как бы оберегая сон девушки. Женька молча осматривал ослепительную ее наготу, боясь пошевельнуться. Ее белая кожа была гладкой, туго натянутой. Под изгибом талии угадывался аккуратный животик, с эротичной впадиной пупка. Подгорелое на вчерашнем солнце плечо, забавно краснело, усиливая белизну тела. Что-то ребячье беззащитное, трогательное было в позе спящей девушки. Вакуум, похожий на смесь желания и платонической нежности к девушке, разливался у Женьки в районе солнечного сплетения. Он попробовал освободить руку. Фэй Хуа проснулась и тут же стыдливо накинула на свое тело покрывало.
— Спи, родная, ночи в мае короткие.
— Спасибо. С добрым утром.
— Цзао шан! Как ты спала?
— Хорошо.
— Что ты видела во сне?
— Видела что-то, не помню. Крепко спала.
— А за окном не все хорошо.
Женька уже оделся и сейчас смотрел в окно, как на берег хлещут высокие волны, а небо заволакивает войлочная пелена. Видно где-то в районе Кореи море сильно раскачал шторм и принес сюда свой мощный вал.
— Пойдем завтракать? — спросил Женька.
— Надо бабушке позвонить. Отвернись, пожалуйста, я оденусь.
— Ни за что! — дурачась, членораздельно произнес Женька.
— Ладно, — стыдливо улыбнувшись, Фэй Хуа стала одеваться, все же повернувшись к Женьке спиной. Потом она поправила свои волосы, закинув загорелы руки за голову, заколола сливовые пряди заколкой. Достала мобильник, набрала номер.
— Бабушка! — сказала радостно в трубку, и тут же лицо ее приняло озабоченный вид. — Что случилось? Но мы же договорились… Все равно не верит, м-м-м… Места себе не находит? А при чем здесь Сю Юй? Ладно, ладно. Да выезжаем, — тут она покраснела. — Да, выезжаю.
— Что случилось? — почуял Женька неладное.
— Мать закатила истерику, нас… меня потеряла.
— А что ты дома сказала, куда едешь?
— Сказала, что к бабушке, — почему-то раздражаясь отвечала Фэй Хуа.
— А бабушке?
Фэй Хуа выразительно посмотрела на Женьку.
— Значит, бабушка знала?
— Да, правильно, — встревоженная, кивнула Фэй Хуа. — А если позвонит мама, бабушка должна была сказать, что мы уехали с подругой в Порт-Артур. Что у меня, наверное, сел телефон. Что я заночевала у подруги.
— И что?
— Женя, — опять раздраженно ответила Фэй Хуа, — Дай мне собраться с мыслями.
— Как хочешь, — обиженно отвернулся Женька.
— Ладно, — голос девушки помягчел. — Не обижайся. Там Сю Юй, ну жених мой поднял тревогу. Он сказал маме, что тебя тоже нет в школе, что нас случайно вместе увидел Ван, как мы садились в такси. Вот мама и подняла тревогу. Надо ехать, Дэн.
Она ушла в свои мысли. За все время она впервые назвала его Дэном, и пока собирались, Женька гадал про себя хорошо это или плохо.
— Может, мы немного задержимся? — после некоторого молчания двусмысленно улыбнувшись, попросил Женька.
— Извини Женя, я сейчас не могу, не то настроение. Ехать надо.
— Значит твоя мама, скажем прямо, не очень меня жалует.
Фэй Хуа подавленно кивнула.
— А бабушка?
— А бабушка в тебя просто влюблена, — выжал он улыбку из ее влажных губ.
— Что ж, хоть это радует.
Пока добрались до города, погода совсем испортилась. Свежий ветер гнал хмурые тяжелые тучи, изредка пробрасывал дождь. Как на беду, всего на несколько минут опоздали на Шеньянский автобус. Пришлось ехать на вокзал, добираться электричкой. Пока ждали поезд, позвонила мать.
— Да, мама. Нет, мама. — голос Фэй Хуа то дрожал, то был крепче стали, лицо то печально хмурилось, то испуганно бледнело. — Нет, не надо меня встречать. Я еще не знаю на чем приеду. Нет, мама. Я была у подруги. Я приеду и все тебе обьясню. Все.
На электричку сели далеко после полудня. Еще несколько раз Фэй Хуа в том же тоне разговаривала с матерью. Она была расстроена. А за окном бушевала непогода. Наконец добравшийся до берега циклон, развернулся во всю свою силу. На вагон обрушивались реки воды, стекавшие по окнам сплошными потоками. Ветер гнул деревья, и трепал листву. Плакучие косматые ивы, вытягивали под порывами ветра свои ветки, точно девушки заламывали и протягивали руки в неизбывном горе. Сплошная серо-свинцовая пелена падала на проселочные дороги, превращая их в быстрые реки. Без конца чертили, ломая и кромсая пепельно-зеленое пространство, линии молний, озаряя вспышками утонувшие во мгле окрестности. Небеса были наполнены нескончаемым громовым гулом. Фэй Хуа притихла, ушла в себя, молчала, изредка посматривая на Женьку и понуро улыбаясь. Непонятным образом ее тревога передалась Женьке. Может и не напрасно. Хоть и не знал еще Женька, но может, каким-то шестым чувством ощутил, что именно в эти самые минуты, когда еще не докатилась до Шеньяна южная гроза, Артем, совершает свой последний в жизни «золотой» укол героина. Он его сделал там, на террасе гостиницы, на пятнадцатом этаже, за крайним столиком, где они пили пиво и опять повздорили. Одержимо возбужденный, полубезумный от предстоящего блаженства, он сделал это на глазах полупустого, опешившего зала. Потом сел на парапет, и обвел всех счастливым, веселым взглядом. Последними его словами были: все будет хорошо!

Желтый отблеск света от тусклой «сороковаттки» падает через пустой дверной проем на крашеный охрой пол. Ночную тишину нарушают лишь глухие, осторожные похаживания дневального у двери, да слабый звон цепи за стеной, где сидит на привязи отрядовский пес-овчарка по кличке Хунхуз. Сухой жар печи плывет из дверного проема теплыми струями. В маленьком деревянном домике, с засыпными завалинками, где размещается отряд «Передовой» Н-ской заставы в пять рядов стоят двухярусные солдатские койки. В тусклом душном пространстве крепким настоем висит, годами впитанный штукатуркой, сложный запах мужского пота, сохнущих портянок, кирзы, сапожного крема, оружейки. За почерневшей лиственничной стеной, кроме будки Хунхуза большой двор с высоким, неровным, покосившимся забором, традиционный сложенный из кирпича и выкрашенный в зелено-красную полоску пограничный столб, сарай для дров, небольшой отсыпанный щебенкой плац, где происходят дневные построения. За забором — ряды колючей проволоки, примыкающие к металлическим столбам, сваренных из арматуры, ворот, с висящим на них небольшим алюминиевым, кажущимся потешным для такого обьекта, замком. Вместе с замком в воротные ушки продета толстая суровая нить. Оба конца ее заведены на деревянную, с углублением плашку и залиты сургучом с отчетливо видным оттиском печати — государственная граница.
За воротами небольшой мосток через ручей Безымянный с острыми ледяными закрайками вдоль берегов, а за ним — чужая земля. Те же сопки, в это время уже заснеженные, лиственничное редколесье, трава, иссушенный холодами кустарник вдоль ручья, все то же, что и по эту сторону, но чужое. Странное чувство, точно разделяет все это не ручей Безымянный, воробью по колено и шириной на один прыжок, а бесконечно высокая прозрачная стена, преодолеть которую можно только ценой собственной головы.
Сейчас все это покрыто прозрачным ноябрьским небом, засеянном отчетливыми конопушками звезд. Их можно различить даже в тронутое ночным морозцем окно. Они одинаково висят и над этой и над той, чужой стороной. Но почему чужой? Свой — чужой. Кто это придумал? Для чего? А как же — все люди братья? Ни эллина, ни иудея? Может не чужой, а другой? Там, за ручьем Безымянным не чужой, а другой народ. У него другая, культура, другие обычаи, другой менталитет. Но не чужой.
В окне, на фоне звездного небе, черными сварными конструкциями темнеет силуэт пограничной вышки с деревянной остекленной будкой на двадцатиметровой высоте, делающей вышку похожей на маяк. Но даже в самую непроглядную темень оттуда не блеснет слабый мерцающий огонек. Там стоит огромная буссоль с прибором ночного видения, охватывающая «взглядом» километры вдоль границы. Сейчас там поеживается от холода, кутаясь в полушубок Женькин «годок» Мишка Кирсанов, смелый, с бесстрашно-насмешливой рыжеватой мордой, высокий, с лепной фигурой атлета, похожий на кавказца солдат, прозванный за это сходство Чехом. Он сменил там, на верхотуре Женьку перед самым отбоем, когда уже почти совсем стемнело.
— Ты что это, Баляба, весь таинственный и загадочный? — задохнувшись от подьема по лестнице, насмешливо спросил он у Женьки и кивнул на другой берег ручья. — Родная сторона поманила?
С Чехом Женька сблизился с первых дней службы и тот был в курсе всех последних событий. Но уж больно бесцеремонно тронул Чех заветную тему, что у Женьки прошло всякое желание рассказывать ему, что он увидел сегодня на той стороне Безымянного. Он и сам вначале не поверил в то, что неожиданно возникло в окуляре. Он машинально навел буссоль на незнакомую фигуру — к остальному большинству обитателей небольшого приграничного поселка он уже давно привык за время службы — и сердце его бешено заколотилось. Поправляя прядь своих черносливовых волос, и приложив перчатку к лицу, морозно дыша, в его сторону смотрела Фэй Хуа. Ему даже на миг показалось, что они встретились взглядом — глаза в глаза и она, встрепенувшись, точно почувствовав это, приветственно, но как бы неуверенно помахала ему открытой ладонью. Она была одета в то же пальто, отороченное мерлушкой и ту же кокетливую шапочку, в которых она была, когда они первый раз встретились «по-настоящему» в императорском дворце. Только показалось ему в этот раз, что девушка пополнела: пальто плотно обтягивало ее фигуру.
Не спится. Заложив руки за голову, Женька снова всматривается в темнеющую конструкцию, над которой оплавилась слезинкой яркая зведочка, и в душу закрадывается сомнение: а может, ему померещилось? Ведь так уже было однажды, в самом начале службы, когда он также, наблюдая «ту» сторону, одну красивую китаянку принял за Фэй Хуа? Да нет, бред, конечно, это была она! Эта шапочка, это пальто, эта выбившаяся прядь, эти глаза. Или?! О, Господи! Вот уже почти полгода он не имеет от нее никаких вестей, хотя несколько раз писал письма и родителям, и в Шеньян девчатам, чтобы они сообщили Фэй Хуа его адрес, но все безрезультатно. А может, она решила поставить на их отношениях точку, о чем не раз, в открытую, насмешливо намекал ему Чех? Да нет, не может быть, потому что этого не может быть! Не может быть?! Очень даже может! Давно ли всей заставой разыскивали всю ночь паренька из Владика, узнавшего из письма друзей, что его подруга, виснувшая и рыдавшая во время проводин у него на груди, клявшаяся и божившаяся ждать его чуть ли не всю жизнь, если вдруг так распорядится судьба, едва тронулся воинский эшелон, тут же кинулась во все тяжкие. Паренька нашли в одной из заброшенных кладовок. В кармане была смятая записка с одним только словом — «сука!».
Это было в самом начале службы здесь, на заставе, куда приехал, ошалевший после стремительно произошедших событий, Женька. Если бы тогда в вагоне, когда они с Фэй Хуа возвращались в Шеньян во время грозы, после двух медовых дней, проведенных в прогретом солнцем домике, на берегу около яблоневого сада с хижиной Лао-Цзы, ему сказали, что он скоро, всего через пару недель, сменит свою «битловскую» футболку на солдатскую гимнастерку, а кроссовки, на пахнущую клеенкой кирзу, он бы посмотрел на такого предсказателя, как на идиота. Что случилось там, в Большом небесном компьютере? Или он дал сбой, или вся эта кажущаяся череда случайностей, есть, на самом деле, вполне обьяснимая закономерность?
Память лепит и лепит тот влажный вечер, когда он проводил Фэй Хуа и несколько огорченный и расстроенный возвращался скорым шагом в школу. Гроза уже прошла, она лишь скользом зацепила Шеньян, но хорошо пролила улицы, и они сверкали, будто отлакированные в лучах городских фонарей. Город выглядел свежим, омытым летней грозой. Дышалось легко и свободно. Пахли после дождя трава и листва деревьев. Встревоженный, Женька шел с надеждой добраться до телефона и выяснить, что за разборки учинила Фэй Хуа ее мать и как следует достойно выйти из этого стечения обстоятельств. То, что будут какие-то трудности и недовольства со стороны родителей Фэй Хуа Женька внутренне чувствовал давно. Он знал, что в Китае, как впрочем, и в любой другой стране, не с восторгом относятся к бракам с иностранцами. И отец Женьки вряд ли будет источать радость, узнав, что ему предстоит породниться с китайцами. Ну и что? Это ж не смертельно. Не они первые, не они последние. Главное ведь в том, что они с Фэй Хуа любят друг друга, и что бы там кто не думал, они все равно будут вместе. Именно так Женька и сказал прижавшейся щекой к его груди девушке, перед тем как та скрылась в подьезде своего дома.
Так, занятый своими мыслями, он уже готов был перешагнуть порог школьного подьезда, когда из слабо освещенного оранжевого нутра навстречу ему шагнула высокая, в его рост фигура и сильным рассчитанным ударом в лицо кинула его на мокрый асфальт.
А дальше все, как в бредовом состоянии: жестокая драка, полицейский участок, распухшее от ударов лицо, разбитые губы, ноющие от пинков бока, недобрые взгляды полицейских, благородная, интеллигентная седая шевелюра консула, его встревоженный, решительный голос, откуда-то издалека:
— Давай, парень, домой собирайся. Иначе, влипнешь в историю, не выпутаешься. Они ведь на тебя все валят, мол, ты драку затеял.
— Ну, вы то верите, что это не так?
— Верю, а что толку. Тебе что, все надо обьяснять?
— Да понял я. Разрешите позвонить?
Консул протянул Женьке мобильный телефон. Но не домашний ни мобильный телефоны Фэй Хуа не отвечали.
— Что я должен делать? — подавленно спросил Женька.
— Я уже все уладил. Подписывай бумаги, и я сейчас же увезу тебя отсюда. Билет на самолет уже купили. Заедем за вещами и сразу в аэропорт.
— А…
— По другому нельзя.
Подписав бумаги, Женька впал в какое-то равнодушное оцепенение, которое прошло только, когда он ощутил теплые и соленые от слез щеки матери. Дорога до аэропорта, посадка в самолет, перелет до Иркутска — все смешалось в одно пестрое пятно, в котором нельзя было выделить ни лиц, ни имен, ни слов, ни чувств. Даже черт лица консула память не сохранила: лишь седую благородную шевелюру, да глуховатый с твердыми нотками голос.
Дома, едва отмяк душой от встречи с родными, как начали мучить угрызения совести: а не он ли стал причиной страшного Артемовского поступка? Надо ли было все ему рассказывать? Несколько раз звонил в Шеньян, в школу, разговаривал с Тоней, Алкой Черных, Ольгой Александровной. Телефоны Фэй Хуа так и не отвечали. Жил, как бы не замечая ничего вокруг.
Однажды утром, когда все разьехались по своим делам, в дверь позвонили. Женька открыл. На пороге стояли двое: милиционер и один в штатском.
— Балябин?
— Да, — с тревожным стуком груди, стараясь выглядеть спокойным, сглотнул слюну Женька.
— Евгений Александрович? — уточнил короткостриженный штатский.- Прошу следовать за нами.
— А в чем дело?
— Надо выяснить кое-какие детали.
— Это в связи с Шеньяном?
— Да, да, — поспешно подтвердил милиционер. — Вот мое удостоверение.
— Может, вызовете повесткой?
— Нет, нет. Это быстро, формальности. Всего на несколько минут. У нас внизу машина.
Машина действительно была, но увезла она Женьку не в милицию, а в военкомат, где его тут же заставили пройти комиссию и расписаться в повестке, согласно которой его через два дня ждали на сборном пункте, с полотенцем, чистыми запасными трусами, кружкой, ложкой, суточным запасом еды и туалетными принадлежностями. Когда он совершенно обалдевший сообщил вечером, что с ним произошло, отец, совершенно спокойно произнес:
— Так за тобой еще осенью, когда ты был в Китае, приходили в таком же составе. Сейчас гайки по-маленьку закручивают, новый президент Путин, что-то пытается сделать, не знаю, авось, что и выйдет.
— Как же быть? Не готов я пока идти в Армию. А, отец? — замалодушничал Женька.
— Поздно. Ты в повестке расписался. Могут за дизертирство посадить. Куда хоть записали?
— В погранцы.
— Господи, — схватилась за сердце мать, — только бы не на Северный Кавказ.
— Сдалась тебе эта армейка, брат, — сузил глаза младший, Митяй.
— Ну-ка цыц, советчик, — сурово зыркнул на него глазами отец. — Итак, в стране бардак, так еще Армию добейте, ясное море. Ни хрена, послужишь. Что это за мужик, который в Армии не служил?

У старшего лейтенанта Дзюбы зубы мелкие и редкие, в полуоткрытую щелку собранных в кружок губ видна широкая щербина. Глаза колючие и недоверчивые. Взгляд подозрителен и испытующ. Говорит вкрадчиво, не повышая, чуть не до шепота сведенного голоса и все больше недомолвками и намеками, многозначительно позыркивая при этом выцветшими глазами. Его узкогрудая широкобедрая фигура появляется неожиданно — то в каптерке, то в курилке и часто совсем в не походящее время, особенно по вечерам. Он даже ступает неслышно: аккуратно, как следопыт, сгибая колено и мягко кладя с пятки на носок ступню, смешно загребая при этом носками.
Он педант и аккуратист. В фуражке его лежит стиранная белоснежная хлопчатобумажная подкладка, чтобы пот не разьедал сукна, в хромовые сапоги с прямыми, точно отглаженными голенищами можно смотреться, как в зеркало, а китель и портупея хорошо подогнаны под его совсем не мужскую фигуру. На столе в его кабинете на заставе ничего лишнего, шкафы задернуты отмытыми до блеска, как отполированными стеклянными створками. У него единственного по всей заставе, почему-то не скрипят в кабинете полы. Он — заместитель начальника заставы, майора Сизова по воспитательной части. И он же стал первым человеком на службе, с которым у Женьки с первых дней установились не простые отношения.
Едва приняли присягу, как дневальный у тумбочки, громким голосом крикнул:
— Рядовой Балябин, к старщему лейтенанту Дзюбе.
Женька только что подшил подворотничок и надев гимнастерку, разглаживал еще ни разу не стиранную ткань, пахнущую фабричным новьем. Не обносившаяся, форма смотрелась на нем, мешковато топорщась. Потянув на себя дверь с табличкой, Женька, как научили его за время карантина, строевым шагом вошел к начальнику.
— Товарищ старший лейтенант, рядовой Балябин…
— Вольно, вольно, — по-свойски остановил его Дзюба, — присаживайся.
Когда Женька присел на краешек стула и снял пилотку со стриженной головы, старлей откинулся на спинку и постукивая карандашом по стеклу стола и буровя Женьку взглядом, прошептал:
— Ну, рассказывай!
— Что рассказывать, товстарший лейтенант?
— Как что? Как ты в Китае себя вел.
— Как, нормально вел, — покраснел Женька и потрогал рукой свежий рубец рассеченной в драке брови.
— Нормально, да? А это что? — Дзюба приподнял и бросил на стекло лежащую перед ним тоненькую картонную папку. — Жаль, что только сейчас поступила на тебя информация, а то бы тебя к границе близко не подпустили.
— Да я особенно и не рвался, — вырвалось у Женьки.
— Встать! — с улыбкой удава властно прошептал старлей. И когда Женька поднялся, вытянувшись по стойке смирно, продолжал:
— А вас рядовой Балябин никто и не спрашивал. Ваша задача служить родине там, куда она вас направит. Понятно?
— Так точно.
— Так что там все-таки произошло? — уже деловым тоном переспросил старлей.
— Извините товстаршийлейтенант, но это дело касается только меня, — неожиданно для себя сдерзил Женька и жестко сверху вниз взглянул на старлея.
— Так… На первый раз два наряда вне очереди.
— Есть два наряда. Разрешите идти?
— Гм…Смелый. Служба сладкой кажется? Упор лежа…
— Старший лейтенант Дзюба, к комбату, — раздался голос дневального, едва Женька присел на корточки.
— Фартовый, — не спеша, с сожалением поднялся из-за стола старлей. — Ладно. Пока свободен. Доложи о моем наказании старшине.
— Есть доложить старшине, — пряча улыбку, откозырял Женька.

И сейчас, глядя в подмерзшее оконце, Женька грустно размышлял, что же там впереди? Что там запрограммировано в Небесном Компьютере, какая кнопка нажата?
На следующий день, ближе к вечеру, Женьку вызвали к командиру заставы. Уже седеющий, но все еще молодцевато подтянутый майор Сизов, долго и пристально рассматривал Женьку, когда тот вошел. Выдержав паузу, спросил:
— Кто эта Фей Хуа?
— Девушка, моя знакомая, — вспыхнул Женька.
— А она говорит, что невеста.
— Так точно, товарищ майор! — и осторожно спросил: — А в чем дело?
— Встретиться с тобой хочет. Звонил мне ихний начальник заставы. Просил не отказать: беременная твоя невеста.
— Что?!
— Вот так-то! — улыбнулся майор. — Значит так, договорились, что она перейдет границу и вы встретитесь на нашей таможне. Я сегодня уезжаю, поэтому все вопросы к старшему лейтенанту Дзюбе. Я ему уже все обьяснил. Ладно, боец, любви все нации покорны, но родину не забывай.
— Так точно, — улыбнулся в ответ Женька. — Намек понял.
Он увидел Фэй Хуа морозным ясным утром следующего дня. Их отделяли друг от друга какие-то 50 шагов. Она весело и помахала ему рукой.
— Как ты меня нашла? — крикнул ей Женька.
— Скоро все тебе расскажу.
— Рядовой Балябин, отойдите от ограждения, — услышал он резкий окрик. Собрав губы в кружочек, на него узкими щелочками глаз смотрел старший лейтенант Дзюба.
— А что я такого противоправного совершил, товарищ старший лейтенант? — покорно и даже заискивающе произнес Женька.
— Рядовой Балябин, вы не слышали приказа? В расположение шагом марш! Вы не на прогулке. Это граница. При несоблюдении правил — стрельба на поражение. Вы это слышали.
— Есть?! — удивленно приложил к шапке руку Женька. — Но…
— Вы не слышали приказ?
«Ну и гнида! Пошел к черту, — мысленно злился Женька. — Все равно вопрос решенный, обещал же майор».
Но прошел час, другой, а встречи так и не состоялось. Женька нервно посматривал в щелочку в заборе, грея дыханием руки, нервно похаживая, чтобы согреться.
Вдруг с той стороны раздался тревожный голос Фэй Хау.
— Женя, Женя.
Женька сам не помнил, как ноги понесли его через застывший плац, в узкую калитку в заборе, которая вела к арматурным воротам, как он перелетел одним касанием потешный заборчик из колючки. Он не слышал, как беспорядочно захлопали выстрелы с той и другой стороны. Он видел только, как испуганно металась на той стороне его Фэй Хуа, что-то крича ему и взмахивая руками. Он не пробежал, а пролетел эти пятьдесят метров одним махом. И вот он рядом, вот они гладкие круглые ладони в ямочках, чуть покрасневшие от мороза, сливовые волосы из-под кокетливой шапочки. Их разделяет только один, совсем несерьезный ряд колючей проволоки, еще миг и он перелетит через эту преграду, как птица. Но что это так остро кольнуло в спину и так тяжело дышать? И почему, Фэй Хуа, ты плачешь? Ты плачешь от счастья?

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Один комментарий к “Год белой змеи (окончание)”

  1. Геннадий, очень хорошее и интересное произведение. Поразительно, как Вы смогли раскрыть разные темы в одном формате — и любовь, и дружбу, и политику, да еще много чего. Только жаль, что конец такой жестокий, а хотелось, чтобы все у Женьки и Оли получилось…

Добавить комментарий для Ольга Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *