В частном пансионе m-me Жевузем бьёт двенадцать. Пансионерки, вялые и худосочные, взявшись под руки, чинно прогуливаются по коридору. Классные дамы, жёлтые и весноватые, с выражением крайнего беспокойства на лицах, не отрывают от них глаз и, несмотря на идеальную тишину, то и дело выкрикивают: «Медам! Силянс!»1 В учительской комнате, в этой таинственной святая святых, сидят сама Жевузем и учитель математики Дырявин. Учитель давно уже дал урок, и ему пора уходить, но он остался, чтобы попросить у начальницы прибавки. Зная скупость «старой шельмы», он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически. — Гляжу я на ваше лицо, Бьянка Ивановна, и вспоминаю прошлое…— говорит он вздыхая.— Какие прежде, в наше время, красавицы были! Господи, что за красавицы! Пальчики обсосёшь! А теперь? Перевелись красавицы! Настоящих женщин нынче нет, а всё какие-то, прости господи, трясогузки да кильки… Одна другой хуже… — Нет, и теперь много красивых женщин! — картавит Жевузем. — Где? Покажите мне: где? — горячится Дырявин.— Полноте, Бьянка Ивановна! По доброте своего сердца вы и белужью харю назовёте красавицей, знаю я вас! Извините меня за эти кель-выражансы, но я искренно вам говорю. Нарочно вчера на концерте осматривал женщин: рожа на роже, кривуля на кривуле! Да взять вот хоть наш старший класс. Ведь всё это бутоны, невесты, самые, можно сказать, сливки — и что же? Восемнадцать их штук, и хоть бы одна хорошенькая! — Вот и неправда! Кого ни спросите, всякий вам скажет, что в моём старшем классе много хорошеньких. Например, Кочкина, Иванова 2-я, Пальцева… А Пальцева просто картинка! Я женщина, да и то на неё заглядываюсь… — Удивительно…— бормочет Дырявин.— Ничего в ней нет хорошего… — Прекрасные чёрные глаза! — волнуется Жевузем.— Чёрные, как тушь! Вы поглядите на неё: это… это совершенство! В древности с неё писали бы богинь! Дырявин отродясь не видал таких красавиц, как Пальцева, но жажда прибавки берёт верх над справедливостью, и он продолжает доказывать «старой шельме», что в настоящее время красавиц нет… — Только и отдыхаешь, когда взглянешь на лицо какой-нибудь пожилой дамы,— говорит он.— Правда, молодости и свежести не увидишь, но зато глаз отдохнёт хоть на правильных чертах… Главное — правильность черт! А у вашей Пальцевой на лице не черты, а какая-то сметана… кислятина… — Значит, вы не всматривались в неё…— говорит Жевузем.— Вы всмотритесь, да тогда и говорите… — Ничего в ней нет хорошего,— угрюмо вздыхает Дырявин. Жевузем вскакивает, идёт к двери и кричит: — Позвать ко мне Пальцеву! Вы всмотритесь в неё,— говорит она учителю, отходя от двери.— Вы обратите внимание на глаза и на нос… Лучшего носа во всей России не найти. Через минуту в учительскую входит Пальцева, девочка лет семнадцати, смуглая, стройная, с большими чёрными глазами и с прекрасным греческим носом. — Подойдите поближе…— обращается к ней Жевузем строгим голосом.— M-r Дырявин вот жалуется мне, что вы… что вы невнимательны за уроками математики. Вы вообще рассеянны и… и… — И по алгебре плохо занимаетесь…— бормочет Дырявин, рассматривая лицо Пальцевой. — Стыдно, Пальцева! — продолжает Жевузем.— Нехорошо! Неужели вы хотите, чтобы я наказывала вас наравне с маленькими? Вы уже взрослая, и вы должны другим пример подавать, а не то что вести себя так дурно… Но… подойдите поближе! Жевузем говорит ещё очень много «общих мест». Пальцева рассеянно слушает её и, шевеля ноздрями, глядит через голову Дырявина в окно… «Отдай всё — и мало,— думает математик, рассматривая её.— Роскошь девочка! Ноздрями шевелит, пострел… Чует, что в июне на волю вырвется… Дай только вырваться, забудет она и эту Жевузешку, и болвана Дырявина, и алгебру… Не алгебра ей нужна! Ей нужен простор, блеск… нужна жизнь…» Дырявин вздыхает и продолжает думать: «Ох, эти ноздри! И месяца не пройдёт, как вся моя алгебра пойдёт к чёрту… Дырявин обратится в скучное, серое воспоминание… Встречусь ей, так она только ноздрями пошевелит и здравствуй не скажет. Спасибо хоть за то, что коляской не раздавит…» — Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании,— продолжает Жевузем,— а вы невнимательны… Если ещё будут продолжаться жалобы, то я принуждена буду наказать вас… Стыдно! «Не слушай, ангел, эту сухую лимонную корку,— думает Дырявин.— Нисколько не стыдно… Ты гораздо лучше всех нас вместе взятых». — Ступайте! — строго говорит Жевузем. Пальцева делает реверанс и выходит. — Ну что? Всмотрелись теперь? — спрашивает Жевузем. Дырявин не слышит её вопроса и всё ещё думает. — Ну? — повторяет начальница.— Плоха, по-вашему? Дырявин тупо глядит на Жевузем, приходит в себя и, вспомнив о прибавке, оживляется. — Хоть убейте, ничего хорошего не нахожу…— говорит он.— Вы вот уже в летах, а нос и глаза у вас гораздо лучше, чем у неё… Честное слово… Поглядите-ка на себя в зеркало! В конце концов m-me Жевузем соглашается, и Дырявин получает прибавку. 1886 1. «Медам! Силянс!» — «Сударыни! Тише!» (франц. «Mesdames! Silence!»). |
В пансионе
Автор
