Собираясь идти на экзамен греческого языка, Ваня Оттепелев перецеловал все иконы. В животе у него перекатывало, под сердцем веяло холодом, само сердце стучало и замирало от страха перед неизвестностью. Что-то ему будет сегодня? Тройка или двойка? Раз шесть подходил он к мамаше под благословение, а уходя, просил тётю помолиться за него. Идя в гимназию, он подал нищему две копейки, в расчёте, что эти две копейки окупят его незнания и что ему, бог даст, не попадутся числительные с этими тессараконта и октокайдека1. Воротился он из гимназии поздно, в пятом часу. Пришёл и бесшумно лёг. Тощее лицо его было бледно. Около покрасневших глаз темнели круги. — Ну, что? Как? Сколько получил? — спросила мамаша, подойдя к кровати. Ваня замигал глазами, скривил в сторону рот и заплакал. Мамаша побледнела, разинула рот и всплеснула руками. Штанишки, которые она починяла, выпали у неё из рук. — Чего же ты плачешь? Не выдержал, стало быть? — спросила она. — По… порезался… Двойку получил… — Так и знала! И предчувствие моё такое было! — заговорила мамаша.— Ох, господи! Как же ты это не выдержал? Отчего? По какому предмету? — По греческому… Я, мамочка… Спросили меня, как будет будущее от «феро», а я… я вместо того, чтоб сказать «ойсомай», сказал «опсомай». Потом… потом… облечённое ударение не ставится, если последний слог долгий, а я… я оробел… забыл, что альфа тут долгая… взял да и поставил облечённое. Потом Артаксерксов велел перечислить энклитические частицы… Я перечислял и нечаянно местоимение впутал… Ошибся… Он и поставил двойку… Несчастный… я человек… Всю ночь занимался… Всю эту неделю в четыре часа вставал… — Нет, не ты, а я у тебя несчастная, подлый мальчишка! Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое моё произволение! Плачу за тебя, за дрянь этакую непутящую, спину гну, мучаюсь и, можно сказать, страдаю, а какое от тебя внимание? Как ты учишься? — Я… я занимаюсь. Всю ночь… Сами видели… — Молила бога, чтоб смерть мне послал, не посылает, грешнице… Мучитель ты мой! У других дети, как дети, а у меня один-единственный — и никакой точки от него, никакого пути. Бить тебя? Била бы, да где же мне сил взять? Где же, божья матерь, сил взять? Мамаша закрыла лицо полой кофточки и зарыдала. Ваня завертелся от тоски и прижал свой лоб к стене. Вошла тётя. — Ну, вот… Предчувствие моё…— заговорила она, сразу догадавшись, в чём дело, бледнея и всплёскивая руками.— Всё утро тоска… Ну-у, думаю, быть беде… Оно вот так и вышло… — Разбойник мой, мучитель! — проговорила мамаша. — Чего же ты его ругаешь? — набросилась на неё тётя, нервно стаскивая со своей головки платочек кофейного цвета.— Нешто он виноват? Ты виноватая! Ты! Ну, с какой стати ты его в эту гимназию отдала? Что ты за дворянка такая? В дворяне лезете? А-а-а-а… Как же, беспременно, так вот вас и сделают дворянами! А было бы вот, как я говорила, по торговой бы части… в контору-то, как мой Кузя… Кузя-то, вот, пятьсот в год получает. Пятьсот — шутка ли? И себя ты замучила, и мальчишку замучила учёностью этой, чтоб ей пусто было. Худенький, кашляет… погляди: тринадцать лет ему, а вид у него, точно у десятилетнего. — Нет, Настенька, нет, милая! Мало я его била, мучителя моего! Бить бы нужно, вот что! У-у-у… иезуит, магомет, мучитель мой! — замахнулась она на сына.— Пороть бы тебя, да силы у меня нет. Говорили мне прежде, когда он ещё мал был: «Бей, бей»… Не послушала, грешница. Вот и мучаюсь теперь. Постой же! Я тебя выдеру! Постой… Мамаша погрозила мокрым кулаком и, плача, пошла в комнату жильца. Её жилец, Евтихий Кузьмич Купоросов, сидел у себя за столом и читал «Самоучитель танцев». Евтихий Кузьмич — человек умный и образованный. Он говорит в нос, умывается с мылом, от которого пахнет чем-то таким, от чего чихают все в доме, кушает он в постные дни скоромное и ищет образованную невесту, а потому считается самым умным жильцом. Поёт он тенором. — Батюшка! — обратилась к нему мамаша, заливаясь слезами.— Будьте столь благородны, посеките моего… Сделайте милость! Не выдержал, горе моё! Верите ли, не выдержал! Не могу я наказывать, по слабости моего нездоровья… Посеките его заместо меня, будьте столь благородны и деликатны, Евтихий Кузьмич! Уважьте больную женщину! Купоросов нахмурился и выпустил сквозь ноздри глубочайший вздох. Он подумал, постучал пальцами по столу и, ещё раз вздохнув, пошёл к Ване. — Вас, так сказать, учат! — начал он.— Образовывают, ход дают, возмутительный молодой человек! Вы почему? Он долго говорил, сказал целую речь. Упомянул о науке, о свете и тьме. — Н-да-с, молодой человек! Кончив речь, он снял с себя ремень и потянул Ваню за руку. — С вами иначе нельзя! — сказал он. Ваня покорно нагнулся и сунул свою голову в его колени. Розовые, торчащие уши его задвигались по новым триковым брюкам с коричневыми лампасами… Ваня не издал ни одного звука. Вечером, на семейном совете, решено было отдать его по торговой части. 1883 1. Тессараконта и октокайдека — сорок и восемнадцать (греч.). |
Случай с классиком
Автор
