(РАССКАЗЕЦ) Когда пунш был выпит, родители пошептались и оставили нас. — Валяй! — шепнул мне папаша, уходя.— Наяривай! — Но могу ли я объясняться ей в любви,— прошептал я,— ежели я её не люблю? — Не твоё дело… Ты, дурак, ничего не понимаешь… Сказав это, папаша измерил меня гневным взглядом и вышел из беседки. Чья-то старушечья рука показалась в притворённой двери и утащила со стола свечку. Мы остались в темноте. «Ну, чему быть, того не миновать!» — подумал я и, кашлянув, сказал бойко: — Обстоятельства мне благоприятствуют, Зоя Андреевна. Мы наконец одни и темнота способствует мне, ибо она скрывает стыд лица моего… Стыд сей от чувств происходит, коими моя душа пылает… Но тут я остановился. Я услышал, как билось сердце Зои Желваковой и как стучали её зубки. Во всем её организме происходило дрожание, которое было слышимо и чувствуемо через дрожание скамьи. Бедная девочка не любила меня. Она ненавидела меня, как собака палку, и презирала, ежели только можно допустить, что глупые презирать способны. Я теперь на орангуташку похож, безобразен, хоть и украшен чинами и орденами, тогда же я всем зверям подобен был: толстомордый, угреватый, щетинистый… От постоянного насморка и спиртуозов нос имел красный, раздутый. Ловкости моей не могли завидовать даже медведи. А касательно душевных качеств и говорить нечего. С неё же, с Зои-то, когда ещё моей невестой не была, неправедную взятку взял. Я остановился, потому что мне жалко её стало. — Выйдемте в сад,— сказал я.— Здесь душно… Вышли и пошли по аллейке. Родители, подслушивавшие за дверью, при нашем появлении юркнули в кусты. По Зоиному лицу забегал лунный свет. Глуп я был тогда, а сумел прочесть на этом лице всю сладость неволи! Я вздохнул и продолжал: — Соловей поёт, женушку свою забавляет… А кого-то я, одинокий, могу позабавить? Зоя покраснела и опустила глазки. Это ей было приказано так сактрисничать. Сели на скамью, лицом к речке. За речкой белела церковь, а позади церкви возвышался господина графа Кулдарова дом, в котором жил конторщик Больницын, любимый Зоею человек. Зоя, как села на скамью, так и вперила взгляд свой в этот дом… Сердце у меня съёжилось и поморщилось от жалости. Боже мой, боже мой! Царство небесное нашим родителям, но… хоть бы недельку в аду они посидели! — От одной особы всё моё счастье зависит,— продолжал я.— Я питаю к этой особе чувства… обоняние… Я люблю её, и ежели она меня не любит, то я, значит, погиб… помер… Эта особа есть вы. Можете вы меня любить? а? Любите? — Люблю,— прошептала она. Я, признаться, помертвел от этого её слова. Думал я раньше, что она закандрычится и откажет мне, так как сильно другого любит. Надеялся я на это страсть как, а вышло насупротив… Не хватило у ней силы против рожна идти. — Люблю,— повторила она и заплакала. — Не может этого быть-с! — заговорил я, сам не зная, что говорю, и дрожа всем телом.— Разве это возможно? Зоя Андреевна, голубушка моя, не верьте! Ей же богу, не верьте! Не люблю я вас! Будь я трижды анафема проклят, ежели я люблю! И вы меня не любите! Всё это чепуха одна только… Я вскочил и забегал около скамьи. — Не надо! Всё это одна только комедь! Женят нас насильно, Зоя Андреевна, ради имущественных интересов; какая же тут любовь? Мне легче камень осельный на шею, чем вас за себя взять, вот что! Какого ж чёрта! Какое они имеют полное право? Что мы для них? Крепостные? Собаки? Не женимся! На зло! Дряни этакие! Довольно уж мы им поблажку делали! Пойду сейчас и скажу, что не хочу жениться на вас, вот и всё! Лицо Зои вдруг перестало плакать и в мгновение ока высохло. — Пойду и скажу! — продолжал я.— И вы тоже скажете. Вы скажете им, что вовсе меня не любите, а что любите Больницына. И я буду руку Больницына держать… Мне известно, как страстно вы его любите! Зоя засмеялась от счастья и заходила рядом со мной. — Да ведь и вы любите другую,— сказала она, потирая руки.— Вы любите мадмуазель Дэбе. — Да,— говорю,— мадмуазель Дэбе. Она хоть не православная и не богатая, а я её люблю за ум и душеспасительные качества… Пусть проклинают, а я женюсь на ней. Я люблю её, может быть, больше, чем жизнь люблю! Я без неё жить не могу! Ежели я не женюсь на ней, то я и жить не захочу! Сейчас пойду… Пойдёмте и скажем этим шутам… Спасибо вам, голубушка… Как вы меня утешили! В душу мою хлынуло счастье, и стал я благодарить Зою, а Зоя меня. И оба мы, счастливые, благодарные, стали друг другу руки целовать, благородными друг друга называть… Я ей руки целую, а она меня в голову, в мою щетину. И, кажется, даже обнял её, этикеты забыв. И, можно вам сказать, это объяснение в нелюбви было счастливее любого любовного объяснения. Пошли мы, радостные, розовые и трепещущие, к дому, волю нашим родителям объявить. Идём и друг друга подбодряем. — Пусть нас поругают,— говорю,— побьют, выгонят даже, да зато мы счастливы будем! Входим в дом, а там у дверей стоят родители и ждут. Глядят на нас, видят, что мы счастливы, и давай махать лакею. Лакей подходит с шампанским. Я начинаю протестовать, махать руками, стучать… Зоя плачет, кричит… Шум поднялся, гвалт, и не удалось выпить шампанского. Но нас всё-таки поженили. Сегодня мы празднуем нашу серебряную свадьбу. Четверть столетия вместе прожили! Сначала жутко приходилось. Бранил её, лупцевал, принимался любить её с горя… Детей имели с горя… Потом… ничего себе… попривыкли… А в настоящий момент стоит она, Зоечка, за моей спиной и, положив ручки на мои плечи, целует меня в лысину. 1883 |