Пётр Петрович Стрижин, племянник полковницы Ивановой, тот самый, у которого в прошлом году украли новые калоши, вернулся с крестин ровно в два часа ночи. Чтобы не разбудить своих, он осторожно разделся в передней, на цыпочках, чуть дыша, пробрался к себе в спальню и, не зажигая огня, стал готовиться ко сну. Стрижин ведёт жизнь трезвую и регулярную, выражение лица у него душеспасительное, книжки он читает только духовно-нравственные, но на крестинах от радости, что Любовь Спиридоновна благополучно разрешилась от бремени, он позволил себе выпить четыре рюмки водки и стакан вина, напоминавшего своим вкусом что-то среднее между уксусом и касторовым маслом. Горячие же напитки подобны морской воде или славе: чем больше пьёшь, тем сильнее жаждешь… И теперь, раздеваясь, Стрижин чувствовал непреодолимое желание выпить. «У Дашеньки, кажется, есть водка в шкапу, в правом углу,— думал он.— Если я выпью одну рюмку, то она не заметит». После некоторого колебания, пересилив свой страх, Стрижин направился к шкапу. Отворив осторожно дверцу, он нащупал в правом углу бутылку и рюмку, налил, поставил бутылку на место, потом перекрестился и выпил. И тотчас же произошло нечто вроде чуда. Со страшной силой, точно бомбу, Стрижина вдруг отбросило от шкапа к сундуку. В глазах его засверкало, дыхание спёрло, по всему телу пробежало такое ощущение, как будто он упал в болото, полное пьявок. Ему показалось, что вместо водки он проглотил кусок динамита, который взорвал его тело, дом, весь переулок… Голова, руки, ноги — всё оторвалось и полетело куда-то к чёрту, в пространство… Минуты три он лежал на сундуке неподвижно, не дыша, потом поднялся и спросил себя: — Где я? Первое, что он ясно ощутил, придя в себя, это был резкий запах керосина. — Батюшки мои, это я вместо водки керосину выпил! — ужаснулся он.— Святители угодники! От мысли, что он отравился, его бросило и в холод и в жар. Что яд был действительно принят, свидетельствовали, кроме запаха в комнате, жжение во рту, искры в глазах, звон колоколов в голове и колотьё в желудке. Чувствуя приближение смерти и не обманывая себя напрасными надеждами, он пожелал проститься с близкими и отправился в спальню Дашеньки. (Будучи вдовым, он у себя в квартире держал вместо хозяйки свою свояченицу Дашеньку, старую деву.) — Дашенька! — сказал он плачущим голосом, входя в спальню.— Дорогая Дашенька! Что-то заворочалось в потёмках и испустило глубокий вздох. — Дашенька! — А? Что? — быстро заговорил женский голос.— Это вы, Пётр Петрович? Уже вернулись? Ну, что? Как назвали девочку? Кто был кумой? — Кумой была Наталья Андреевна Великосветская, а кумом — Павел Иваныч Бессонницын… Я… я, Дашенька, кажется, умираю. А новорожденную назвали Олимпиадой в честь ихней благодетельницы… Я… я, Дашенька, выпил керосину… — Вот ещё! Нешто там подавали керосин? — Признаться, я хотел, не спросясь вас, водки выпить, и… и бог наказал: по нечаянности я в потёмках керосину выпил… Что мне делать? Дашенька, услышав, что без её разрешения отворяли шкап, оживилась… Она быстро зажгла свечку, прыгнула с постели и в одной сорочке, весноватая, костлявая, в папильотках, зашлёпала босыми ногами к шкапу. — Кто же это вам позволил? — спросила она строго, оглядывая внутренность шкапа.— Нешто водка для вас поставлена? — Я… я, Дашенька, пил не водку, а керосин…— пробормотал Стрижин, отирая холодный пот. — А зачем вам керосин трогать? Разве это ваше дело? Для вас он поставлен? Или, по-вашему, керосин денег не стоит? А? Да вы знаете, почём теперь керосин? Знаете? — Дорогая Дашенька! — простонал Стрижин.— Вопрос идёт о жизни и смерти, а вы о деньгах! — Напился пьяный и в шкап суёт свой нос! — крикнула Дашенька, сердито хлопнув дверцей.— О, изверги, мучители! Страдалица я, несчастная, ни днём, ни ночью покою! Аспиды-василиски, ироды окаянные, чтоб вам на том свете так жилось! Завтра же съезжаю! Я девица и не позволю вам стоять передо мною в одном нижнем белье! Вы не смеете глядеть на меня, когда я не одета! И пошла, и пошла… Зная, что рассерженную Дашеньку не уймёшь ни мольбами, ни клятвами, ни даже пальбой из пушек, Стрижин махнул рукой, оделся и решил сходить к доктору. Но доктора легко найти только тогда, когда он не нужен. Избегав три улицы и позвонившись раз пять к доктору Чепхарьянцу и семь раз к доктору Бултыхину, Стрижин побежал в аптеку: авось поможет аптекарь. Тут, после долгого ожидания, к нему вышел маленький, чернявый и кудрявый фармацевт, заспанный, в халате и с таким серьёзным и умным лицом, что даже стало страшно. — Вам что угодно? — спросил он тоном, каким могут говорить только очень умные и солидные фармацевты иудейского вероисповедания. — Ради бога… прошу вас! — проговорил Стрижин, задыхаясь.— Дайте мне чего-нибудь… Я сейчас по нечаянности керосину выпил! Умираю! — Прошу вас не волноваться и отвечать на вопросы, которые я буду вам задавать. Уже один тот факт, что вы волнуетесь, не дозволяет мне понимать вас. Вы выпили керосину? Да-а? — Да, керосину! Спасите, пожалуйста! Фармацевт хладнокровно и серьёзно подошёл к конторке, раскрыл книгу и погрузился в чтение. Прочитав две страницы, он пожал одним плечом, потом другим, состроил презрительную гримасу и, подумав, вышел в смежную комнату. Часы пробили четыре. И когда они показывали десять минут пятого, фармацевт вернулся с другой книгой и опять погрузился в чтение. — Гм! — сказал он, как бы недоумевая.— Уже один тот факт, что вы чувствуете себя нехорошо, нужно, чтоб вы обратились не в аптеку, а к врачу. — Но я уже был у докторов! Не дозвонился! — Гм… Вы нас, фармацевтов, не считаете за людей и беспокоите даже в четыре часа ночи, а каждая собаке, каждый кошке имеет покой… Вы ничего не желаете понимать, и, по-вашему, мы не люди и в нас нервы должен быть, как веровка. Стрижин выслушал фармацевта, вздохнул и пошёл домой. «Стало быть, суждено умереть!» — думал он. А во рту у него горело и пахло керосином, в желудке резало, в ушах раздавалось: бум, бум, бум! Каждую минуту ему казалось, что конец его уже близок, что сердце его уже не бьётся… Придя домой, он поспешил написать: «Прошу в моей смерти никого не винить», потом помолился богу, лёг и укрылся с головой. До утра он не спал и ждал смерти, и всё время ему мерещилось, как его могила покрывается молодою зеленью и как над нею щебечут птички… А утром он сидел на кровати и, улыбаясь, говорил Дашеньке: — Кто ведёт правильную и регулярную жизнь, дорогая сестрица, того никакая отрава не возьмёт. Вот хоть бы меня взять в пример. Был я на краю погибели, умирал, мучился, а теперь ничего. Только во рту пожгло и в глотке саднит, а всё тело здорово, слава богу… А отчего? Потому что регулярная жизнь. — Нет, это значит — керосин плохой! — вздыхала Дашенька, думая о расходах и глядя в одну точку.— Значит, лавочник мне дал не лучшего, а того, что полторы копейки фунт. Страдалица я, несчастная, изверги-мучители, чтоб вам на том свете так жилось, ироды окаянные… И пошла, и пошла… 1887 |
Неосторожность
Автор
