IСолнце ещё не припекало. Только грело. Его лучи ещё не ласкали жгучими ласками, подобно жадным рукам любовницы; скорее нежная материнская ласка чувствовалась в тёплых касаниях нагретого воздуха. На опушке чахлого леса, раскинувшись под кустом на пригорке, благодушествовали двое: бывший телеграфист Надькин и Неизвестный человек, профессия которого заключалась в продаже горожанам колоссальных миллионных лесных участков в Ленкорани на границе Персии. Так как для реализации этого дела требовались сразу сотни тысяч, а у горожан были в карманах, банках и чулках лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сделка до сих пор ещё не была заключена, кроме взятых Неизвестным человеком двугривенных и полтинников заимообразно от лиц, ослеплённых ленкоранскими миллионами. Поэтому Неизвестный человек всегда ходил в сапогах, подмётки которых отваливались у носка, как челюсти старых развратников, а конец пояса, которым он перетягивал свой стан, облачённый в фантастический бешмет,— этот конец делался всё длиннее и длиннее, хлюпая даже по коленям подвижного Неизвестного человека. В противовес своему энергичному приятелю бывший телеграфист Надькин выказывал себя человеком ленивым, малоподвижным, с определённой склонностью к философским размышлениям. Может быть, если бы он учился, из него вышел бы приличный приват-доцент. А теперь, хотя он и любил поговорить, но слов у него вообще не хватало, и он этот недостаток восполнял такой страшной жестикуляцией, что его жилистые, грязные кулаки, кое-как прикреплённые к двум вялым рукам-плетям, во время движения издавали даже свист, как камни, выпущенные из пращи. Грязная форменная тужурка, обтрёпанные, с громадными вздутиями на тощих коленях брюки и фуражка с полуоторванным козырьком — всё это, как пожар — Москве, служило украшением Надькину. IIСегодня, в ясный пасхальный день, друзья наслаждались в полном объёме: солнце грело, бока нежила светлая весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газете были разложены и расставлены, не без уклона в сторону буржуазности, полдюжины крашеных яиц, жареная курица, с пол-аршина свёрнутой бубликом «малороссийской» колбасы, покривившийся от рахита кулич, увенчанный сахарным розаном, и бутылка водки. Ели и пили истово, как мастера этого дела. Спешить было некуда; отдалённый перезвон колоколов навевал на душу тихую задумчивость, и, кроме того, оба чувствовали себя по-праздничному, так как голову Неизвестного человека украшала новая барашковая шапка, выменянная у ошалевшего горожанина чуть ли не на сто десятин ленкоранского леса, а телеграфист Надькин украсил грудь букетом подснежников и, кроме того, ещё с утра вымыл руки и лицо. Поэтому оба и были так умилительно-спокойны и неторопливы. Прекрасное должно быть величаво… Поели… Телеграфист Надькин перевернулся на спину, подставил солнечным лучам сразу сбежавшуюся в мелкие складки прищуренную физиономию и с негой в голосе простонал: — Хо-ро-шо! — Это что,— мотнул головой Неизвестный человек, шлёпая ради забавы отклеившейся подмёткой.— Разве так бывает хорошо? Вот когда я свои ленкоранские леса сплавлю,— вот жизнь пойдёт. Оба, брат, из фрака не вылезем… На шампанское чихать будем. Впрочем, продавать не всё нужно: я тебе оставлю весь участок, который на море, а себе возьму на большой дороге, которая на Тавриз. Ба-альшие дела накрутим. — Спасибо, брат,— разнеженно поблагодарил Надькин.— Я тебе тоже… Гм!.. Хочешь папироску? — Дело. Але! Гоп! Неизвестный поймал брошенную ему папироску, лёг около Надькина, и синий дымок поплыл, сливаясь с синим небом… III— Хо-ррро-шо! Верно? — Да. — А я, брат, так вот лежу и думаю: что будет, если я помру? — Что будет? — хладнокровно усмехнулся Неизвестный человек.— Землетрясение будет!.. Потоп! Скандал!.. Ничего не будет!! — Я тоже думаю, что ничего,— подтвердил Надькин.— Всё тоже сейчас же должно исчезнуть — солнце, земной шар, пароходы разные — ничего не останется! Неизвестный человек поднялся на одном локте и тревожно спросил: — То есть… Как же это? — Да так. Пока я жив, всё это для меня и нужно, а раз помру,— на кой оно тогда чёрт! — Постой, брат, постой… Что это ты за такая важная птица, что раз помрёшь, так ничего и не нужно? Со всем простодушием настоящего эгоиста Надькин повернул голову к другу и спросил: — А на что же оно тогда? — Да ведь другие-то останутся?! — Кто другие? — Ну, люди разные… Там, скажем, чиновники, женщины, министры, лошади… Ведь им жить надо? — А на что? — «На что, на что»! Плевать им на тебя, что ты умер. Будут себе жить, да и всё. — Чудак! — усмехнулся телеграфист Надькин, нисколько не обидясь.— Да на что же им жить, раз меня уже нет? — Да что ж они, для тебя только и живут, что ли? — с горечью и обидой в голосе вскричал продавец ленкоранских лесов. — А то как же? Вот чудак — больше им жить для чего же? — Ты это… Серьёзно? Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипели в душе Неизвестного. Он даже не мог подобрать слов, чтобы выразить своё возмущение, кроме короткой мрачной фразы: — Вот сволочь! Надькин молчал. Сознание своей правоты ясно виднелось на лице его. IV— Вот нахал! Да что ж ты, значит, скажешь: что вот сейчас там в Петербурге или в Москве — генералы разные, сенаторы, писатели, театры — всё это для тебя? — Для меня. Только их там сейчас никого нет. Ни генералов, ни театров. Не требуется. — А где же они?! Где?!! — Где? Нигде. — ?!! ?!! — А вот если я, скажем, собрался, в Петербург приехал,— все бы они сразу и появились на своих местах. Приехал, значит, Надькин, и всё сразу оживилось: дома выскочили из земли, извозчики забегали, дамочки, генералы, театры заиграли… А как уеду — опять ничего не будет. Всё исчезнет. — Ах, подлец!.. Ну и подлец же… Бить тебя за такие слова — мало. Станут ради тебя генералов, министров затруднять. Что ты за цаца такая? Тень задумчивости легла на лицо Надькина. — Я уже с детства об этом думаю: что ни до меня ничего не было, ни после меня ничего не будет… Зачем? Жил Надькин — всё было для Надькина. Нет Надькина — ничего не надо. — Так почему же ты, если ты такая важная персона,— не король какой-нибудь или князь?! — А зачем? Должен быть порядок. И король нужен для меня, и князь. Это, брат, всё предусмотрено. Тысяча мыслей терзала немного охмелевшую голову Неизвестного человека. — Что ж, по-твоему,— сказал он срывающимся от гнева голосом,— сейчас и города нашего нет, если ты из него вышел? — Конечно, нет. — А посмотри, вон колокольня… Откуда она взялась? — Ну, раз я на неё смотрю,— она, конечно, и появляется. А раз отвернусь — зачем ей быть? Для чего? — Вот свинья! А вот ты отвернись, а я буду смотреть — посмотрим, исчезнет она или нет? — Незачем это,— холодно отвечал Надькин.— Разве мне не всё равно — будет тебе казаться эта колокольня или нет? Оба замолчали. V— Постой, постой,— вдруг горячо замахал руками Неизвестный человек.— А я, что ж, по-твоему, если умру… Если раньше тебя — тоже всё тогда исчезнет? — Зачем же ему исчезать,— удивился Надькин,— раз я останусь жить?! Если ты помрёшь — значит, помер, просто чтобы я это чувствовал и чтоб я поплакал над тобой. И, встав с земли и стоя на коленях, спросил ленкоранский лесоторговец сурово: — Значит, выходит, что и я только для тебя существую, значит, и меня нет, ежели ты на меня не смотришь? — Ты? — нерешительно промямлил Надькин. В душе его боролись два чувства: нежелание обидеть друга и стремление продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы. Философская сторона победила. — Да! — твёрдо сказал Надькин.— Ты тоже. Может, ты и появился на свет для того, чтобы для меня достать кулич, курицу и водку и составить мне компанию. Вскочил на ноги ленкоранский продавец… Глаза его метали молнии. Хрипло вскричал: — Подлец ты, подлец, Надькин! Знать я тебя больше не хочу! Извольте видеть — мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потом беспокоилась и страдала за меня?! Зачем? Для чего? С какой радости?.. Да для того, видите ли, чтобы я компанию составил безработному телеграфистишке Надькину! А? Для него я рос, учился, с ленкоранскими лесами дело придумал, у Гигикина курицу и водку на счёт лесов скомбинировал. Для тебя? Провались ты! Не товарищ я тебе больше, чтобы тебе лопнуть! Нахлобучив шапку на самые брови и цепляясь полуоторванной подмёткой о кочки, стал спускаться Неизвестный человек с пригорка, направляясь к городу. А Надькин печально глядел ему вслед и, сдвинув упрямо брови, думал по-прежнему, как всегда он думал: «Спустится с пригорка, зайдёт за перелесок и исчезнет… Потому, раз он от меня ушёл — зачем ему существовать? Какая цель? Хо!» И сатанинская гордость расширила болезненное, хилое сердце Надькина и освещала лицо его адским светом. 1914 |