В первый день св. Пасхи к Кутляевым пришёл Птицын. Глава семьи Кутляевых был чиновник, и звали его Исидором Конычем, а Птицына называли Васенькой. Птицын пришёл, наряженный в смокинг и лакированные башмаки, с ярким, сверкающим цилиндром в руках. — А! — закричал весело Кутляев, растопыривая руки.— Васенька! Христос воскресе! — Здравствуйте,— вежливо поклонился Птицын.— Я, простите, не христосуюсь… — Почему, Васенька? — кокетливо, склоняя голову набок, спросила жена Кутляева. Васенька поздоровался с ней, поклонился сидевшей в углу старой тётке, опустился на предложенный стул и, обмахиваясь платочком, сказал: — Видите ли… Я нахожу этот обычай отжившим. В нём, вы меня извините, нет логики. Будем рассуждать так: почему знакомые целуются при встречах на Пасху и не целуются на Рождество? Вы, конечно, возразите мне, что Пасха — это праздник любви, торжества и радости. Хорошо-с. Тогда,— спрошу я вас,— а Рождество, чем же хуже Рождество? Чем оно меньше по радости и торжеству? Да и вообще: я понимаю поцелуй как акт физического влечения одного пола к другому, что уже, конечно, есть простое требование природы. А, согласитесь сами, ведь указанных мною элементов в пасхальном поцелуе нет? Ведь нет? Жена Кутляева задумчиво качнула головой и вздохнула. Муж сказал: — Пожалуй, это и верно. — Конечно же, верно! Васенька говорил серьёзно, подыскивая выражения, округляя периоды и внимательно поворачиваясь к собеседнику, который подавал реплику. Собеседник внимательно выслушивался и сейчас же получал ясный, точно формулированный ответ. — Хотя,— возразила госпожа Кутляева,— я того мнения, что в этой радости, в этих поцелуях и дружеских объятиях есть что-то весеннее. — Хорошо-с,— солидно, складывая руки на груди, сказал Васенька.— Хорошо. Но если это так,— то почему же не целоваться в июне или сентябре? — Что вы говорите?! — вспыхнула Кутляева.— Разве можно? — Вот то-то и оно. Нужно как можно дальше отходить от нашей затхлой традиции, от всего того, что «все делают». — Однако,— сказал Кутляев,— вот вы же, Васенька, с визитом пришли?.. Васенька привстал. — Я могу и уйти, если вам моё посещение не нравится… — Что вы, что вы! Как вам не стыдно?.. Мы очень рады! Я только к тому говорю, что визиты тоже традиция. — Да-с! Пошлейшая, никому не нужная традиция! И вот именно поэтому я решил всюду ходить и во всеуслышанье заявлять: господа! Бросьте этот глупый утомительный обычай! Станьте выше! Стремитесь быть сверхчеловеками! — Вы водку пьёте? — спросил Кутляев. — Что? Какую водку? Ах, водку. Рюмочку я, конечно, выпью, но не потому, что это какой-то там праздник, а просто — небольшое количество алкоголя мне не повредит. Кутляев налил две рюмки водки, а жена его сказала: — Если вы, Васенька, это натощак — я вам дам сначала кусочек свящёного кулича. Хотите? Васенька резко и строго обернулся к хозяйке. — Нет-с, Наталья Павловна, не хочу. Нет, не хочу! Согласитесь сами — зачем? Что изменится в нашей будущей жизни от того, если я съем этот кусок жёлтого сладкого хлеба, а не тот? Если вы мне дадите именно тот, который был обрызган священником? Зачем это? Да и вообще, кулич… Почему вы меня не угощали им, когда я у вас был в декабре? Почему теперь мне должно хотеться, а тогда нет? Согласитесь сами — странно! — Да бросьте вашу философию,— хлопнул его по плечу хозяин.— Ох, уж эта мне интеллигенция! За ваше здоровье! — При чём тут здоровье? — поморщился Птицын.— Просто нам с вами хочется выпить — мы и пьём. — Кулича нашего попробуете? — робко спросила хозяйка. — Принципиально не попробую, уважаемая Наталья Павловна. Вот в сентябре будут именины вашей дочки,— тогда съем. А есть его сейчас, согласитесь сами, это ординарно. Он обвёл глазами стол, и взгляд его остановился на высоком куличе, увенчанном тремя сахарными розами и шоколадным барашком с крошечным зелёным флагом. — Вы простите меня, Наталья Павловна, но… можно мне быть с вами откровенным? — Пожалуйста,— съёжившись, сказала хозяйка. — Я уж такой человек, что всегда режу правду-матку в глаза! Это самое лучшее. Не правда ли? Скажите: неужели вы серьёзно думаете, что эти сахарные розы и этот барашек на что-либо нужны? Ведь вкусу они вашим куличам не придадут, а… — Ах, какой вы критик,— слабо усмехнулась хозяйка.— Я и не знала… На всякий пустяк обращаете внимание… Это сделано так только — для красоты. Птицын горько улыбнулся. — Для красоты… Красота — это Рафаэль, Мадонна, Веласкес какой-нибудь! Венера Милосская! Вы извините меня, но я так говорю, потому что считаю вас хорошими, умными людьми и знаю, что вы не обидитесь… А какая же красота — барашек с рынка стоимостью в пятиалтынный? Ни моего эстетического, ни моего морального чувства такая безвкусная вещь удовлетворить не может. — Ха-ха! — засмеялся Кутляев,— вот не думал, что у покойного Павла Егорыча такой умный сынок будет. Ай да Васенька! Бог с ними, с барашками… Вы бы ещё рюмочку! Красным яичком закусите или поросёночком. Васенька нахмурился. — Позвольте быть с вами откровенным: вы их для вкусу покрасили или для красоты? — Чёрт его знает, для чего. Взял да и покрасил. — Я думаю, краска, которой они выкрашены, не безвредна. В таком случае я очень попрошу вас, добрейшая Наталья Павловна, дать мне простое белое яйцо. Оно, правда, не так сияет, но ведь я же и не любоваться на него буду… Птицын долго ел молча, опустив голову и о чём-то думая. — Поросёнок тоже,— закачал он укоризненно своей широкой чёрной костистой головой.— Ведь если крашеное кушанье вообще красиво,— почему бы и поросёнка не выкрасить в голубой цвет или побронзировать золотым порошком? Однако этого не делают. Правда, для чего-то всунули ему в рот кусок петрушки, но, я думаю, никто этим не будет восторгаться. Всунули просто неизвестно для чего… — Охота вам, Васенька, петь Лазаря,— нервно перебил его хозяин.— Ну и всунули! Ну и поросёнок. Надо же чем-нибудь великий праздник отметить. — Так, так,— покачал головой Васенька.— Подъём религиозного чувства знаменуется всовыванием в пасть мёртвого животного пучка зелени… Логично! * * *В комнату влетел завитой, пронизанный насквозь праздничным настроением блондин, расшаркался и радостно, во всю мочь лёгких, заорал: — Христос воскресе! Исидор Коныч, троекратно! Наталья Павловна, троекратно! Мой молодой товарищ,— троек… — Простите, не целуюсь,— сказал твёрдо и значительно Птицын.— Устаревший пережиток. Форма без содержания… — Фу-ты ну-ты,— пропел молодой блондин.— А то бы лобызнулись. Не хотите? Как хотите. Склонив голову набок и смотря укоризненными глазами на пришедшего, Птицын ехидно спросил: — Визиты делаете? Блондин склонил голову направо и юмористически пропищал: — Визиты делаю! Мученик естества. — Выпейте чего-нибудь. — С восторгом в душе! Боже ты мой! Какие красивые яйца!! И зелёненькие, и розовенькие. И лиловые! — Вам нравится? — иронически спросил Птицын.— А мне, представьте, не нравится. Это не есть вечная красота… Вечная красота — это Рафаэль, Мадонна… Знаменитая статуя Венеры Милосской, находящаяся в одном из заграничных музеев,— вот что должно нравиться. — Эх, куда заехали,— засмеялся молодой человек и молящим голосом попросил: — Можно съесть лиловенькое? Мне нравится лиловенькое! — Да какое угодно,— радушно сказала хозяйка. — Вечные самообманы в жизни,— печально прогудел Птицын.— Гонимся мы за лиловыми яйцами и забываем, что внутри они такие же, как и красные, как и белые… Слепое человечество! — Где вы были у заутрени? — спросила хозяйка. — В десяти местах! Носился как вихрь. Весело, ей-богу! Радостно! Колокола звонят вовсю. Дилим-бом! Бам-бам! То тоненькие. То такие большие густые дяди! Гу-у! Гу-у! — Красота не в этом,— сказал Птицын, внимательно, по своему обыкновению, выслушав собеседника.— Не в том, что по одному куску металла бьют другим куском металла… И не в том, что яйца красивые и голубые… И не в том, что у вас на сюртуке атласные отвороты. Красота — это Бетховен, симфония какая-нибудь… Кёльнский собор! Микеланджело! Слепое человечество… Хозяйка вздохнула и сказала блондину: — Садитесь! Чего же вы стоите? — Мерси. С удовольствием,— расшаркался представитель слепого человечества. Повернулся к столу и сел. — Что вы делаете! — закричал болезненно и пронзительно Птицын.— Вы сели на мой цилиндр! — Ну? — удивился блондин.— В самом деле! Птицын вертел в руках сплющенный, весь в крупных изломах и складках цилиндр и, со слезами в голосе, говорил: — Ну что теперь делать! Сели на цилиндр. Ну куда он теперь годится… Кто вас просил садиться на мой цилиндр?! — Я нечаянно,— оправдывался блондин, пряча в усах неудержимое желание рассмеяться.— Да это пустяки. Его можно выпрямить и по-прежнему носить. — Да-а…— злобно смотря на блондина, плаксиво протянул Птицын.— Сами вы носите! Разве в нём можно показаться на улице?! — Почему же? — усмехнулся гость.— Красота не в этом. Красота — это Рембрандт, Айвазовский, Шиллер какой-нибудь… Мадонна! На глазах Птицына стояли слёзы бешенства и обиды. — Полез… Прямо на шляпу! — Слепое человечество,— захохотал блондин.— Ну, если не хотите так её носить, я вам заплачу. Ладно? Птицын сжал губы, получил от блондина пятнадцать рублей и, ни с кем не прощаясь, угрюмо ушёл. Поросёнок, держа в зубах пучок зелени, заливался беззвучным смехом. 1912 |