— Это, наконец, чёрт знает, что такое!! Этому нет границ!!! И редактор вцепился собственной рукой в собственные волосы. — Что такое? — поинтересовался я.— Опять что-нибудь по Министерству народного просвещения? — Да нет… — Значит, Министерство финансов? — Да нет же, нет! — Понимаю. Конечно, Министерство внутренних дел? — Позвольте… Междугородный телефон, это к чему относится? — Ведомство почт и телеграфов. — Ну вот… Чтоб им ни дна ни покрышки!! Представьте себе: опять из Москвы ни звука. Потому что у них там что-то такое случилось — газета должна выходить без московского телефона. О, пррр!.. Вот послушайте: если бы вы были настоящим журналистом — вы бы расследовали причины такого безобразия и довели бы об этом до сведения общества!! — А что ж вы думаете… Не расследую? И расследую. — Вот это мило. У них там, говорят, телефонную проволоку воруют. — Кто ворует? — Тамошние мужики. — Нынче же и поеду. Я вам покажу, какой я настоящий журналист! Было раннее холодное утро, когда я, выйдя на маленькой промежуточной между двумя столицами станции, тихо побрёл по направлению к ближайшей деревушке. Догнал какого-то одинокого мужичка. — Здорово, дядя! — Здорово, племянничек. Откудова будешь? — С самого Питербурху,— отвечал я на прекраснейшем русском языке.— Ну как у вас тут народ… Ничего живёт? — Да будем говорить так, что ничего. Кормимся. Урожай, будем сказать, ничего. Первеющий урожай. — Цены как на хлеб? — Да цены средственные. Французские булки, как и допрежь, по пятаку, а сайки по три. — Я не о том, дядя. Я спрашиваю, как урожай-то продали? — Урожай-то? Да полтора рубля пуд. — Это вы насчёт ржи говорите? — Со ржой дешевле. Да только ржи ведь на ней не бывает. Слава богу, оцинкованная. — Что оцинкованная? — Да проволока-то. На ней ржи не бывает. — Фу ты господи! А хлеб-то вы сеете? — Никак нет. Не балуемся. Я вгляделся в даль. Несколько мужиков с косами за плечами брели по направлению к нам. — Что это они? — Косить идут. Все представления о сельском хозяйстве зашатались в моём мозгу и перевернулись вверх ногами. — Косить?! В январе-то? — А им што ж. Как навесили, так, значит, и готово. Поселяне между тем с песнями приблизились к нам. Пели, очевидно, старинную местную песню: Эх ты, проволока — Увидев меня, все сняли шапки. — Бог в помощь! — приветливо пожелал я. — Спасибо на добром слове. — Работать идёте? — Это уж так, барин. — Нешто православному человеку возможно без работы. Не лодыри какие, слава тебе господи. — Косить идёте? — А как же. На Ерёмином участке ещё вчерась проволока взошла. — Как же вы это делаете? — Эх, барин, нешто сельских работ не знаешь? Спервоначалу, значит, ямы копают, потом столбы ставят. Мы, конечно, ждём, присматриваемся. А когда, значит, проволока взойдёт на столбах, созреет — тут мы её и косим. Девки в бунты скручивают, парни на подводы грузят, мы в город везём. Дело простое. Сельскохозяйственное. — Вы бы лучше хлеб сеяли, чем такими «делами» заниматься,— несмело посоветовал я. — Эва! Нешто можно сравнить. Тут тебе благодать: ни потравы, ни засухи; семян — ни боже мой. — Замолол,— перебил строгий истовый старик.— Тоже ведь, господин, ежели сравнить с хлебным промыслом, то и наше дело тоже не мед. Перво-наперво у них целую зиму на печи лежи, пироги с морковью жуй. А мы круглый год работай, как окаянные. Да и то нынче такие дела пошли, что цены на проволоку падать стали. Потому весь крещёный народ этим займаться стал. — А то и ещё худшее,— подхватил корявый мужичонка.— Этак иногда по три, по пяти дён проволоку не навешивают. Нешто возможно? — Это верно: одно безобразие,— поддержал третий мужик.— Нам ведь тоже есть-пить нужно. Выйдешь иногда за околицу на линию, посмотришь — какой тут, к чёрту, урожай: одни столбы торчат. Пока ещё там они соберутся проволоку подвесить… — А что же ваша администрация смотрит? — спросил я.— Сельские власти за чем смотрят?! — Аны смотрят. — Ого! Ещё как… Рази от них укроишься. Теперь такое пошло утеснение, что хучь ложись да помирай. Строгости пошли большие. — От кого? — Да от начальства. — Какие же? — Да промысловое свидетельство требует, чтоб выбирали в управе. На предмет срезки, как говорится, телефонной проволоки. — Да ещё и такие слухи ходят, что будто начальство в аренду будет участки сдавать на срезку. Не слышали, барин? Как в Питербурхе на этот счёт? — Не знаю. Седой старикашка нагнулся к моему уху и прохрипел: — А что, не слышно там — супсидии нам не дадут? Больно уж круто приходится. — А что? Недород? — Недорез. Народ-то размножается, а линия всё одна. — В Думе там тоже сидят,— ядовито скривившись, заметил чернобородый,— а чего делают — и неизвестно. Хучь бы ещё одну линию провели. Всё ж таки послободнее было бы. — Им что! Своё брюхо только набивают, а о крестьянском горбе нешто вспомнят? — Ну айда, ребята. Что там зря языки чесать. Ещё засветло нужно убраться. А то и в бунты не сложим. И поселяне бодро зашагали к столбам, на которых тонкой, едва заметной паутиной вырисовывались проволочные нити. Хор грянул, отбивая такт: Э-эх ты, проволока Солнышко выглянуло из-за сизого облака и осветило трудовую, чернозёмную, сермяжную Русь. 1916 |