Между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть. Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни — и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым. Более счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки, выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все же неудачники — люди с более хрупкими организмами — заболевают прочно и навсегда. Три симптома этой тяжёлой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жён и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи. * * *Гулял я всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило. Встречаю в ресторане одну знакомую даму — очень недурную драматическую артистку. — Что это,— спрашиваю,— у вас такое лицо расстроенное? — Ах, не поверите! — уныло вздохнула она.— Никак второго любовника не могу найти… «Мессалина!» — подумал я с отвращением. Вслух резко спросил: — А разве вам одного мало? — Конечно, мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте… может, вы на послезавтра согласитесь взять роль второго любовника? — Моё сердце занято! — угрюмо пробормотал я. — При чём тут ваше сердце? — При том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых нравственность… Она упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего её смеха. — Сударыня! Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством… над девушкой, которой вы даже не знаете, то… то… — Да позвольте,— сказала она, утирая выступившие слёзы.— Вы когда-нибудь играли на сцене? Не кто иной, как чёрт, дёрнул меня развязно сказать: — Ого! Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: «Сцена — моя жизнь». — Ну?.. Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне «любовник»? — Ещё бы! Это такие… которые… Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о вашей личной жизни говорите… Она встала с видом разгневанной королевы: — Вы нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?! Это неопределённое возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что у неё на этом амплуа было и четыре человека. — В наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока не приехал Румянцев,— вы сыграете Вязигина в «После крушения» и Крутобёдрова в «Ласточкином гнезде». Вы играли Вязигина? Её пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал: — Сколько раз! — Ну и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать. Очевидно, в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю: что я наделал! * * *Роль была небольшая, но привела меня в полное уныние. Когда читаешь всю пьесу, то всё обстоит благополучно: знаешь, кто тебе говорит, почему говорит и что говорит. А в роли эти необходимые элементы отсутствовали. Никакой дьявол не может понять такого, например, разговора: Явление 6 А р д. В экипажах и пешком. А, княжна Мэри. А р д. Этого несчастья. Спасибо, я вам очень обязан. А р д. Его нужно пить. Это вы так о ней выражаетесь… А р д. Капризам. В таком случае я способен переступить все границы. Г р и б. Две чечётки. Надо быть во фраке.
Кто эти «Ард.» и «Гриб.»? Родственники мои, враги, старые камердинеры или светские молодые люди?.. Я швырнул роль на стол и, хотя было уже поздно, побежал к одному своему другу, который отличался тем, что всё знал. Это был человек, у которого слово «нет» отсутствовало в лексиконе. — Ты знаешь, что нужно, чтобы играть на сцене? — Знаю. — Что же? Скажи, голубчик! — Только нахальство! Если ты вооружишься невероятной, нечеловеческой наглостью, то всё сойдёт с рук. Даже, пожалуй, похлопают. — По ком? — боязливо спросил я. — До тебя не достанут. Ладошами похлопают. Но только помни: нахальство, нахальство и ещё раз оно же. Ушёл я успокоенный. На репетиции я заметил, что героем дня был суфлёр. К нему все относились с тихим обожанием. Простак даже шепнул мне: — Ах, как подаёт! Чудо! Я удивлённо посмотрел на суфлёра: он ничего никому не подавал, просто читал по тетради. Однако мне не хотелось уронить себя: — Это что за подача! Вот мне в Рязани подавали — так с ума сойти можно! Я совсем не знал роли, но с некоторым облегчением заметил, что вся труппа в этом отношении шла со мной нога в ногу. Актёр, игравший старого графа, прислушался к словам суфлёра и после монолога о том, что его сын проиграл десять тысяч, вдруг кокетливо добавил: — Ах, я ни за что не выйду замуж! — Это не ваши слова,— сонно заметил суфлёр.— Дочка, вы говорите: «Ах, я ни за что не выйду замуж». Дочка рабски повторила это тяжёлое решение. В путанице и неразберихе я был не особенно заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков. * * *— Побольше нахальства! — сказал я сам себе, когда парикмахер спросил, какой мне нужен парик. — Видите ли… Я вам сейчас объясню… Представьте себе человека избалованного, легкомысленного, но у которого случаются минуты задумчивости и недовольства собой, минуты, когда человек будто поднимается и парит сам над собой, уносясь в те небесные глубины… — Понимаю-с,— сказал парикмахер, тряхнув волосами,— блондинистый городской паричок. — А? Во-во! Только чтоб он на глаза не съехал. — Помилуйте! А лак на что? Да и вошьём. — Побольше нахальства! — сказал я сам себе, усаживаясь в вечер спектакля перед зеркалом гримироваться. Увы!.. Нахальства было много, а красок ещё больше. И куда, на какое место какая краска — я совершенно не постигал. Вздохнул, мужественно нарисовал себе огромные брови, нарумянил щёки — задумался. Вся гримировальная задача для новичка состоит только в том, чтобы сделаться на себя непохожим. «Эх! Приклеить бы седую бороду — вот бы ловко! Пойди-ка тогда, узнай. Но раз по смыслу роли нельзя бороды — ограничимся усами». Усы очень мило выделялись на багровом фоне щёк. * * *В первом акте я должен выбежать из боковых дверей в белом теннисном костюме. Перед выходом мне сунули в руку какую-то плетёную штуку вроде выбивалки для ковров, но я решил, что эта подробность только стеснит мои первые шаги, и бросил плетёнку за кулисами. — А вот и я! — весело вскричал я, выскочив на что-то ослепительно яркое, с огромной зияющей дырой впереди. — А, здравствуйте,— пропищала инженю.— Слушайте, тут пчела летает, я бою-юсь. Дайте вашу ракетку — я её убью!.. Я добросовестно, как это делалось на репетициях, протянул ей пустую руку. Она, видимо, растерялась. — Позвольте… А где же ракетка? — Какая ракетка? (Побольше наглости! Как можно больше нахальства!) Ракетка? А я, знаете, нынче именинник, так я её зажёг. Здорово взлетела. Ну как поживаете? — Сошло! — пробормотал я, после краткого диалога вылетая за кулисы.— До седьмого явления можно и закурить. * * *— Вам выходить! — прошипел помощник режиссёра. — Знаю, не учите,— солидно возразил я, поглаживая рукой непривычные усы. И вдруг… сердце моё похолодело: один плохо приклеенный ус так и остался между моими пальцами. — Вам выходить!!! Я быстро сорвал другой ус, зажал его в кулак и выскочил на сцену. Первые мои слова должны быть такие: — Граф отказал, мамаша. Я решил видоизменить эту фразу: — А я, мамаша, уже успел побриться. Идёт? Не правда ли, моложе стал? Усы в кулаке стесняли меня. Я положил их на стол и сказал: — Это вам на память. Вделайте в медальон. Пусть это утешит вас в том, что граф отказал. — Он осмелился?! — охнула мать моя, смахнув незаметно мой подарок на пол.— Где же совесть после этого? Сошла и эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга. * * *В третьем акте мои первые слова были: — Он сейчас идёт сюда. После этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то испортилось. Граф не шёл. Как я после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой. — Он сейчас придёт, мамаша, не волнуйтесь,— сказал я, покойно усаживаясь в кресло. Мы подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут. — Он, уверяю вас, придёт сейчас! — заорал я во всё горло, желая дать знать за кулисы о беспорядке. Граф не шёл. — Что это, мамаша, вы взволнованы? — спросил я заботливо.— Я вам принесу сейчас воды.— Вылетел за кулисы и зашипел: — Где граф, чёрт его дери?!! — Ради бога,— подскочил помощник,— протяните ещё минутку: он приклеивает оторванную бороду. Я пожал плечами и вернулся. — Нет воды,— грубо сказал я.— Ну и водопроводец наш! Мы ещё посидели… — Мамаша! — нерешительно сказал я.— Есть ли у вас присутствие духа? Я вам хочу сообщить нечто ужасное… Она удивлённо и растерянно поглядела на меня. — Дело в том, что когда я вышел за водой, то мимоходом узнал ужасную новость, мамаша. Автомобиль графа по дороге наскочил на трамвай, и графа принесли в переднюю с проломленной головой и переломанными ногами… Кончается! Я уже махнул рукой на появление графа и только решил как-нибудь протянуть до тех пор, пока кто-нибудь догадается спустить занавес. Мы помолчали. — Да…— неопределённо протянул я.— Жизнь не ждёт. Вообще, эти трамваи… Вот я вам сейчас расскажу историю, как у меня в трамвае вытянули часы. История длинная… так минут на десять, на пятнадцать, но ничего. Надо вам сказать, мамаша, что есть у меня один приятель — Васька. Живёт он на Рождественской. С сестрой. Сестра у него красавица, пышная такая — ещё за неё сватался Григорьев, тот самый, который… — Вы меня звали, Анна Никаноровна? — вдруг вошёл изуродованный мною граф, с достоинством останавливаясь в дверях. — А, граф,— вскочил я.— Ну как ваше здоровье? Как голова? — Вы меня звали, Анна Никаноровна? — строго повторил граф, игнорируя меня. — Я рад, что вы дёшево отделались,— с удовольствием заметил я. Он поглядел на меня, как на сумасшедшего, заморгал и вдруг сказал: — Простите, Анна Никаноровна, но я должен сказать вашему сыну два слова. Он вытащил меня за кулисы и сказал: — Вы что?! Идиот или помешанный? Почему вы говорите слова, которых нет в пьесе? — Потому что надо выходить вовремя. Я вас чуть не похоронил, а вы лезете. Хоть бы голову догадались тряпкой завязать. — Выходите! — прорычал режиссёр. * * *Могу с гордостью сказать, что в этот дебютный день я покорил всех своей находчивостью. В четвёртом акте, где героиня на моих глазах стреляется, она сунула руку в ящик стола и… не нашла револьвера. Она опустила голову на руки, и когда я подошёл к ней утешить её, она прошептала: — Нет револьвера: что делать? — Умрите от разрыва сердца. Я вам сейчас что-то сообщу.— Я отошёл от неё, схватился за голову и простонал: — Лидия! Будьте мужественны! Я колебался, но теперь решил сказать всё. Знайте же, что ваша мать зарезала вашу сестрёнку и отравилась сама. — Ах! — вскрикнула Лидия и, мёртвая, шлёпнулась на пол. * * *Нас вызывали. Я же того мнения, что если мы и заслужили вызова, то не перед занавесом, а в камере судьи — за издевательство над беззащитной публикой. 1924 |