Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне: — Сидоров! А я ему: — Я! Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает: — Ты,— говорит,— что? — Я,— говорю,— ничего… — Ты,— говорит,— неграмотный? Я ему, конечно: — Так точно, товарищ военком, неграмотный. Тут он на меня посмотрел ещё раз и говорит: — Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на «Травиату»! — Помилуйте,— говорю,— за что же? Что я неграмотный, так мы этому не причинны. Не учили нас при старом режиме. А он отвечает: — Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а для пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие. А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти. Я и говорю: — А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра? А он прищурил глаз и спрашивает: — В цирк?.. Это зачем же такое? — Да,— говорю,— уж больно занятно… Учёного слона выводить будут, и опять же рыжие, французская борьба… Помахал он пальцем. — Я тебе,— говорит,— покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие… рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то учёные, а вот вы, горе моё, неучёные! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут… Мило, хорошо… Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать… Получай билет, и марш! Делать нечего — взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в «Первый советский театр». Видим, у загородки, где впускают народ,— столпотворение вавилонское. Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и всё больше барышни. Одна было и сунулась к контролёру, показывает билет, а тот её и спрашивает: — Позвольте,— говорит,— товарищ мадам, вы грамотная? А та сдуру обиделась: — Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась! — А,— говорит контролёр,— в гимназии. Очень приятно. В таком случае позвольте вам пожелать до свидания! И забрал у неё билет. — На каком основании,— кричит барышня,— как же так? — А так,— говорит,— очень просто, потому пускаем только неграмотных. — Но я тоже хочу послушать оперу или концерт. — Ну, если вы,— говорит,— хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех ваших грамотных собрали — доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы поёт. Так и ушла барышня. Ну а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в партер и посадили во второй ряд. Сидим. Представление ещё не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре. Смотрю — лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел. Я и спрашиваю Пантелеева (он хоть и неграмотный, но всё знает): — Это кто же такой будет? А он отвечает: — Это дери,— говорит,— жёр. Он тут у них самый главный. Серьёзный господин! — Что ж,— спрашиваю,— почему ж это его напоказ сажают за загородку? — А потому,— отвечает,— что он тут у них самый грамотный в опере. Вот его для примеру нам, значит, и выставляют. — Так почему ж его задом к нам посадили? — А,— говорит,— так ему удобнее оркестром хороводить!.. А дирижёр этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в неё и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках. Жалобно, тоненько, ну прямо плакать хочется. Ну а дирижёр этот действительно в грамоте оказался не последний человек, потому два дела сразу делает — и книжку читает, и прутом размахивает. А оркестр нажаривает. Дальше — больше! За скрипками на дудках, а за дудками на барабане. Гром пошёл по всему театру. А потом как рявкнет с правой стороны… Я глянул в оркестр и кричу: — Пантелеев, а ведь это, побей меня бог, Ломбард, который у нас на пайке в полку! А он тоже заглянул и говорит: — Он самый и есть! Окромя его, некому так здорово врезать на тромбоне! Ну я обрадовался и кричу: — Браво, бис, Ломбард! Но только, откуда ни возьмись, милиционер, и сейчас ко мне: — Прошу вас, товарищ, тишины не нарушать! Ну замолчали мы. А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене — дым коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют, поют. Ну конечно, и выпивка тут же, и в девятку то же самое. Одним словом, старый режим! Ну тут, значит, среди прочих Альфред. Тоже пьёт, закусывает. И оказывается, братец ты мой, влюблён он в эту самую Травиату. Но только на словах этого не объясняет, а всё пением, всё пением. Ну и она ему тоже в ответ. И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть, оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг, откуда ни возьмись, во втором действии он и шасть на сцену. Роста небольшого, но представительный такой, волосы седые, и голос крепкий, густой — беривтон. И сейчас же и запел Альфреду: — Ты что ж, такой-сякой, забыл край милый свой? Ну пел, пел ему и расстроил всю эту Альфредову махинацию к чёрту. Напился с горя Альфред пьяный в третьем действии, и устрой он, братцы вы мои, скандал здоровеннейший — этой Травиате своей. Обругал её на чём свет стоит, при всех. Поёт: — Ты,— говорит,— и такая и этакая, и вообще,— говорит,— не желаю больше с тобой дела иметь. Ну та, конечно, в слёзы, шум, скандал! И заболей она с горя в четвёртом действии чахоткой. Послали, конечно, за доктором. Приходит доктор. Ну вижу я, хоть он и в сюртуке, а по всем признакам наш брат — пролетарий. Волосы длинные, и голос здоровый, как из бочки. Подошёл к Травиате и запел: — Будьте,— говорит,— покойны, болезнь ваша опасная, и непременно вы помрёте! И даже рецепта никакого не прописал, а прямо попрощался и вышел. Ну видит Травиата, делать нечего — надо помирать. Ну тут пришли и Альфред и Любченко, просят её не помирать. Любченко уж согласие своё на свадьбу даёт. Но ничего не выходит! — Извините,— говорит Травиата,— не могу, должна помереть. И действительно, попели они ещё втроём и померла Травиата. А дирижёр книгу закрыл, пенсне снял и ушёл. И все разошлись. Только и всего. Ну думаю: слава богу, просветились, и будет с нас! Скучная история! И говорю Пантелееву: — Ну Пантелеев, айда завтра в цирк! Лёг спать, и всё мне снится, что Травиата поёт и Ломбард на своём тромбоне крякает. Ну-с, прихожу я на другой день к военкому и говорю: — Позвольте мне, товарищ военком, сегодня вечером в цирк увольниться… А он как рыкнет: — Всё ещё,— говорит,— у тебя слоны на уме! Никаких цирков! Нет, брат, пойдёшь сегодня в Совпроф на концерт. Там вам,— говорит,— товарищ Блох со своим оркестром Вторую рапсодию играть будет! Так я и сел, думаю: «Вот тебе и слоны!» — Это что ж,— спрашиваю,— опять Ломбард на тромбоне нажаривать будет? — Обязательно,— говорит. Оказия, прости господи, куда я, туда и он со своим тромбоном! Взглянул я и спрашиваю: — Ну а завтра можно? — И завтра,— говорит,— нельзя. Завтра я вас всех в драму пошлю. — Ну а послезавтра? — А послезавтра опять в оперу! И вообще, говорит, довольно вам по циркам шляться. Настала неделя просвещения. Осатанел я от его слов! Думаю: этак пропадёшь совсем. И спрашиваю: — Это что ж, всю нашу роту гонять так будут? — Зачем,— говорит,— всех! Грамотных не будут. Грамотный и без Второй рапсодии хорош! Это только вас, чертей неграмотных. А грамотный пусть идёт на все четыре стороны! Ушёл я от него и задумался. Вижу, дело табак! Раз ты неграмотный, выходит, должен ты лишиться всякого удовольствия… Думал, думал и придумал. Пошёл к военкому и говорю: — Позвольте заявить! — Заявляй! — Дозвольте мне,— говорю,— в школу грамоты. Улыбнулся тут военком и говорит: — Молодец! — и записал меня в школу. Ну походил я в неё, и что вы думаете, выучили-таки! И теперь мне чёрт не брат, потому я грамотный! 1921 |