Раздавая роли, режиссёр прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской. — Ого! — сказала премьерша. Потом режиссёр дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову. — Боже! — с ужасом в глазах вздохнул любовник.— Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы ещё выучил, а два фунта — не выучу. «Дурак ты, дурак!»,— подумала выходная актриса Марыськина. — Это не роль, а Библия! — вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки. «Дура ты, дура,— подумала Марыськина.— Оторвала бы для меня листков десять — я бы вам показала!» Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актёр Талиев и вторая актриса Макдональдова. Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания: — А мне? — Есть и тебе, милочка,— улыбнулся режиссёр.— Вот тебе ролька — пальчики проглотишь. Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка. — Это такая роль? — Такая. — Да где она? — Вот. — Я её и не вижу,— обиженно сказала Марыськина. — Ничего,— вздохнул режиссёр,— она маловата, но зато даёт громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья — во втором акте. — А что я говорю? — Вот что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… («с ней» — указал режиссёр на Любарскую)… говорит: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Солнцева: «Очень рада, садитесь».— «Сяду и даже чашечку чаю выпью».— «Сделайте одолжение!» Полуянова садится, пьёт чай». — И это всё? — с отвращением спросила Марыськина.— Хоть бы две странички дали… — Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…сяду и даже чашечку чаю выпью!» Заметь, ей ещё и не предлагали чай, а она уже сама заявляет — «выпью»! Вот оно где, тёмное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесённая на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью». Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни! Марыськина с болезненной гримасой прочла ещё раз роль и сказала: — А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвётся к свету, рвётся в другой мир… У неё есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж её угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонко чувствующая, рвётся куда-то. — Ладно,— равнодушно кивнул головой режиссёр.— Пусть рвётся. Это не важно. Тебе виднее… — Я её буду толковать немного экзальтированной, истеричкой… — Толкуй! Дальше…. «Роль слуги Дамиана»! Это вам, Аполлонов. «Горничная Катерина» — Рабынина-Вольская! Марыськина отошла в угол в задумчивости… * * *…Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведёт напряжённый разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены — тихий разговор ничего не подозревающих гостей… Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала: — Неужели? О, негодяй! В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших. Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и, когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» — хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила: — Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз! Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала: — Наконец-то собралась к вам, милые мои! — Очень рада,— приветливо сказал суфлёр.— Садитесь. Хозяйка дома вполне согласилась с ним: — Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь! Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала: — Сяду и даже чашечку чаю выпью! Она опустилась на диван, и сердце её больно сжалось. «Всё…— подумала она.— Всё! Вот она и роль!..» И неожиданно сказала вслух: — Да… что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым — там и напьюсь. Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху. — Сделайте одолжение,— согласился гостеприимный суфлёр. — Пожалуйста! Сделайте одолжение… Я очень рада,— преувеличила Солнцева. — Да…— сказала Марыськина.— Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу. — Замолчите! — прошептал суфлёр, меняя обращение с купчихой Полуяновой.— «Солнцева отходит к другим гостям». — Что это вы, милая моя, такая бледная? — спросила вдруг Марыськина.— Неприятности? — Да…— пролепетала Солнцева. От приветливости суфлёра не осталось и следа. — Молчите! Почему вы, чёрт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к другим гостям»! Солнцева! Отходите! Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила: — Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай. — Успеете поздороваться,— печально прошептала Марыськина.— Ах, если бы вы знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж — это грубое животное без сердца и нервов! Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула: — Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком. — Замолчишь ли ты, чёрт тебя возьми! — прошептал энергично суфлёр.— Оштрафует тебя Николай Алексеич — будешь знать! — Передо мной рисуется другая жизнь,— сказала Марыськина, ломая руки.— Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?! — Успокойтесь! — сказала Солнцева и повернула к публике своё бледное, искажённое ужасом лицо.— Извините… Я пойду к другим гостям. Марыськина схватилась за голову. — К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков… О, бож-же, как тяжело… Все знают только — ха-ха! — богатую купчиху Полуянову, а душу её, её разбитое сердце никто не хочет знать… Господи! Какое мучение! — Она с ума сошла! — сказал вслух суфлёр и, сложив книгу, в отчаянии провалился вниз. — Пусть я не святая! — вскричала Марыськина, подходя к рампе.— Я женщина, и я люблю… Пусть! И знаете кого? Она схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искажённое лицо и прошипела с громадным драматическим подъёмом: — Я люблю вашего любовника, которого вы ждёте! Он мой, и я никому его не отдам. Вам написали насчёт баронессы — ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха! Купчиха Полуянова никого не стесняется — да! Я имею любовника, и фамилия его — Тиходумов. — Вон со сцены! — проревел из-за кулис режиссёр. «Истерику бы,— подумала Марыськина.— Если уж чем выдвинуться, то истерикой». Она закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи её задрожали… Плач перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова: — Пусть! Пусть… Я его вам… не отдам. Ты у меня его не возьмёшь… змея! Никогда зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актёров на сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у присутствующих при истерике, никому не приходили в голову. И в то время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова. — А эта Солнцева богато живёт… У неё шикарно! — Говорят, у неё что-то есть с Тиходумовым. — Кто говорит? Я об этом ничего не слышал… Никому не пришло в голову даже предложить воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и, пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой: — Прощай, низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Ха-ха! Купчиха Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить свой жизни! Не вам, червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий, хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни! Марыськина вышла… и гром аплодисментов, низринувшись с галёрки, разбился внизу, прокатился по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах… * * *Усталая, опустошённая, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на режиссёра, который бежал прямо к ней. — Вот твои вещи — их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус двадцать пять штрафу — три! На. — Ладно,— сказала устало Марыськина.— Пусть… вещи на извозчика. — Никифор! Выброси на извозчика её вещи. — Прощайте. — Вон! Сверх платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог. 1912 |