Я сидел в четвёртом ряду кресел и вслушивался в слова, которые произносил на сцене человек с небольшой русой бородой и мягким взглядом добрых, ласковых глаз. — Зачем такая ненависть? Зачем возмущение? Они тоже, может быть, хорошие люди, но слепые, сами не понимающие, что они делают… Понять их надо, а не ненавидеть! Другой артист, загримированный суровым, обличающим человеком, нахмурил брови и непреклонно сказал: — Да, но как тяжело видеть всюду раболепство, тупость и косность! У благородного человека сердце разрывается от этого. Героиня, полулёжа на кушетке, грустно возражала: — Господа, воздух так чист, и птички так звонко поют… В небе сияет солнце, и тихий ветерок порхает с цветочка на цветочек… Зачем спорить? Обличающий человек закрыл лицо руками и, сквозь рыдания, простонал: — Божжже мой! Божжжже мой!.. Как тяжело жить! Человек, загримированный всепрощающим, тихо положил руки на плечо тому, который говорил «Божже мой!». — Ирина,— прошептал он, обращаясь к героине,— у этого человека большая душа! На моих глазах выступили слёзы. Я вообще очень чувствителен и не могу видеть равнодушно, даже если на моих глазах режут человека. Я смахнул слезу и почувствовал, что эти люди своей талантливой игрой делают меня хорошим, чистым человеком. Мне страстно захотелось пойти в антракте в уборную к тому актёру, который всех прощал, и к тому, который страдал, и к грустной героине — и поблагодарить их за те чувства, которые они разбудили в моей душе. И я пошёл к ним в первом же антракте. Вот каким образом познакомился я с интересным миром деятелей подмостков… * * *— Можно пройти в уборную Эрастова? — А вы не сапожник? — Лично я не могу об этом судить,— нерешительно ответил я.— Хотя некоторые критики находили недостатки в моих рассказах, но не до такой степени, чтобы… — Пожалуйте! Я шагнул в дверь и очутился перед человеком, загримированным всепрощающим. — Ваш поклонник! — отрекомендовался я.— Пришёл познакомиться лично. Он был растроган. — Очень рад… садитесь! — Спасибо,— сказал я, оглядывая уборную.— Как интересна жизнь артиста, не правда ли?.. Все вы такие душевные, ласковые, талантливые… Эрастов снисходительно усмехнулся. — Ну уж и талантливые… Далеко не все талантливы! — Не скромничайте,— возразил я, садясь. — Конечно… Разве этот старый башмак имеет хоть какую-нибудь искру? Ни малейшей! — Какой старый башмак? — вздрогнул я. — Фиалкин-Грохотов! Тот, который так подло играл роль героя. — Вы находите, что он не справился с ролью? Зачем же тогда режиссёр поручил ему эту роль? Эрастов всплеснул руками. — Дитя! Вы ничего не знаете? Да ведь режиссёр живёт с его женой! А сам он пользуется щедротами купчихи Поливаловой, которая — родственница буфетчика Илькина, имеющего на антрепренёра векселей на сорок тысяч. Я был ошеломлён. — Какой негодяй! И с таким человеком должны играть вы и эта милая, симпатичная Лучезарская!.. — Героиня? Да ей-то что… Она сама живёт с суфлёром только потому, что тот приходится двоюродным братом рецензенту Кулдыбину. У неё, впрочем, есть муж и дочь лет двенадцати. Но она своими побоями скоро вгонит девчонку в гроб — я в этом уверен. Впрочем, она не прочь продать девчонку комику Зубчаткину только потому, что у того есть некоторые связи в Н-ском театре, куда она мечтает пробраться… — Неужели она такая? — Да, знаете… Готова с каждым первым попавшимся. Покажите ей десять рублей — побежит. Ей комическая старуха Мяткина-Строева давно уже руки не подаёт! — Смотрите-ка! Комическая старуха, а какая благородная брезгливость,— изумился я. — Она не потому. Просто у Мяткиной-Строевой был любовник на выходах — Клеопатров, которого она содержала, а Лучезарская насплетничала, что он в бутафорской шлем украл — его и уволили среди сезона. Вы меня извините, сейчас мой выход минут на пять, если хотите — подождите… я вернусь, ещё поболтаем. Ужасно, знаете, мне с моими взглядами жить среди этой грязи и сплетен. Я сейчас! Он ушёл. Я остался один. Дверь скрипнула, и в уборную вошёл Фиалкин-Грохотов, весело что-то насвистывая. — Васьки нет? — спросил он благодушно. — Нет,— ответил я, вежливо раскланиваясь.— Очень рад с вами познакомиться — вы прекрасно играли! Лицо его сделалось грустным. — Я мог бы прекрасно играть, но не здесь. Я мог бы играть, но с этим… Эрастовым! Знаете ли вы, что этот человек в диалоге невозможен? Он перехватывает реплики, не даёт досказывать, комкает ваши слова и своими дурацкими гримасами отвлекает внимание публики от говорящего. — Неужели он такой? — удивился я. — Он? Это бы ещё ничего, если бы он в частной жизни был порядочным человеком. Но ведь его вечные истории с несовершеннолетними гимназистками, эта подозрительно-счастливая игра в карты и бесцеремонность в займах — вот что тяжело и ужасно. Кстати, он у вас ещё взаймы не просил? — Нет. А что? — Попросит. Больше десяти рублей не одолжайте — всё равно не отдаст. Я вам скажу — он да Лучезарская… В двери послышался стук. — Можно? — спросила Лучезарская, входя в уборную.— Ах, извините! Очень рада познакомиться! — Ну что, голуба? — приветливо сказал Фиалкин-Грохотов, смотря на неё.— Что он там?.. — Ужас, что такое! — страдальчески ответила Лучезарская, поднимая руки кверху.— Это такой кошмар… Всё время путает слова, переигрывает, то шепчет, как простуженный, то орёт. Я с ним совершенно измоталась! — Бедная вы моя,— ласково и грустно посмотрел на неё Фиалкин-Грохотов.— Каково вам-то. — Мне-то ничего… У меня сегодня с ним почти нет игры, а вот вы… Я думаю, вам с вашей школой, с игрой, сердцем и нервами, после большой столичной сцены… тяжело? О, как мне всё это понятно! Вам сейчас выходить, милый… Идите! Он вышел, а Лучезарская нахмурила брови и, наклонившись ко мне, озабоченно прошептала: — Что вам говорил сейчас этот кретин? — Он? Так кое-что… Светский разговор. — Это страшный сплетник и лгун… Мы его все боимся как огня. Он способен, например, выйти сейчас и рассказать, что застал вас обшаривающим карманы висящего пиджака Эрастова. — Неужели? — испугался я. — Алкоголик и морфинист. Мы очень будем рады, если его засадят в тюрьму. — Неужели? За что? — Шантажировал какую-то богатую барыню. Теперь всё раскрылось. Я очень буду рада, потому что играть с ним — чистое мучение! Когда он да эта горилла — Эрастов на сцене, то ни в чём не можешь быть уверенным. Всё провалят! — Почему же режиссёр даёт им такие ответственные роли? — Очень просто! Эрастов живёт с женой режиссёра, а тому только этого и надо, потому что ему не мешают тогда наслаждаться счастием с этой распутницей Каширской-Мелиной, которая жила в прошлом году с Зубчаткиным. Она грустно улыбнулась и вздохнула: — Вас, вероятно, ужасает наше театральное болото? Меня оно ужасает ещё больше, но… что делать! Я слишком люблю сцену!.. В уборную влетел Эрастов и, скрежеща зубами, сказал: — Душечка, Марья Павловна, посмотрите, что сделала эта скотина с началом второго действия! Что он там натворил… — Я это и раньше говорила,— пожала плечами Лучезарская.— Эта роль — главная в пьесе и поэтому по справедливости должна была принадлежать вам! Впрочем… Вы ведь знаете режиссёра! * * *Следующий акт я опять смотрел. Лучезарская стояла около окна, вся залитая лунным светом, и говорила, положив голову на плечо Фиалкина-Грохотова: — Я не могу понять того чувства, которое овладевает мною в вашем присутствии: сердце ширится, растёт… Что это такое, Кайсаров? — Милая… чудная! Я хотел бы, чтобы судорога счастья быть любимым вами сразу захватила моё сердце, и я упал бы к вашим ногам бездыханным с последним словом на устах: люблю! Около меня кто-то вынул платок, задев меня локтем, и, растроганный, вытер глаза. — Чего вы толкаетесь,— грубо проворчал я.— Болтают тут руками — сами не знают чего!.. 1910 |