В № 11981 «Нового времени» Меньшиков написал т ы с я ч н ы й ф е л ь е т о н. Меньшиков проснулся рано утром. Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесённые ему в своё время Марией Горячковской, и сейчас же подошёл к окну. — Погодка, кажется, благоприятствует,— пробормотал он, с довольным видом кивнув головой,— я рад, что погода не помешает народным массам веселиться в радостный для них день юбилея. Одевшись, он зачерпнул из лампадки горстью масло и обильно смазал редкие, топорщившиеся волосы. — Для ради юбилея,— прошептал он, ёжась от струйки тёплого масла, поползшей по сухой согнутой спине. Через полчаса швейцар суворинского дома открыл на звонок дверь и увидел сидящего в ожидании на ступеньках лестницы Меньшикова. — Ты чего, старичок, по парадным звонишься? — приветствовал его швейцар.— Шёл бы со двора. — День-то какой ноне, Никитушка! — Какой день? Обнаковенный. — Никитушка! Да ведь можешь ты понять, тысячный фельетон сегодня идёт! — Так. — Ну, Никитушка? — Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли? — Поздравь меня, Никитушка! — Экий ты несообразный старичок… С чем же мне тебя поздравлять? — Никитушка!.. Тысячный фельетон. Сколько я за них брани и поношения принял… — Ну так что же? — Поздравь меня, Никитушка. — Эк ведь тебя растревожило. Ну что уж с тобой делать: поздравляю. — Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался к непосредственному голосу народа. Вот обожди, я тебе на водку дам… Куда же это я капиталы засунул? Вот! Десять копеечек… Ты уж мне, Никитушка, три копеечки сдачи сдай. Семь копеечек, а три копеечки мне… Хе-хе, Никитушка… — На! Эх ты жила. — Не благодари, Никитушка… Ты заслужил. Это ведь говорится так — на водку, а ты бы лучше на книжку их в сберегательную кассу снёс… Ей-богу, право. Сам-то встал? — Встал. Иди уж. Ноги только вытри. ——————— — К вам я, Алексей Сергеич… — Что ещё? Говорил я, кажется, что не люблю, когда ты на дом приходишь. Нехорошо — увидать могут. Если нужно что, можешь в редакции поманить пальцем в тёмный уголок — попросишь, что нужно. — День-то какой нынче, Алексей Сергеич! — А что — дождь? — Изволили читать сегодня? Тысячный фельетон у меня идёт. — Ну? — Можно сказать — праздник духа. — Да ты говори яснее: гривенником больше хочешь за строчку по этому случаю? — За это я вашим вечным молитвенником буду… А только — день-то какой! — Да тебе-то что нужно? — Поздравьте, Алексей Сергеич! — Удивляюсь… Ну, скажи — зачем тебе это понадобилось? Меньшиков переступил с ноги на ногу. — Хочу, чтобы, как у других… Тоже, если юбилей, то поздравляют. — Глупости всё выдумываешь! Иди себе с богом! ——————— Придя в редакцию, Меньшиков подошёл к столу Розанова и протянул ему руку. — Здравствуйте, Василь Васильич! Близорукий Розанов приветливо улыбнулся, осмотрел протянутую руку и повел по ней взглядом до плеча Меньшикова. С плеча перешёл на шею, но когда дошёл до лица, то снова опустил взгляд на бумагу и стал прилежно писать. — Я говорю: здравствуйте, Василь Васильич! — …Брак не есть наслаждение…— бормотал Розанов, скрипя пером.— Брак есть долг перед вечным… От напряжённого положения протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить её сразу было неловко, и он сделал вид, что ощупывает карандаш, лежавший на подставке. — Странный карандашик… Таким карандашиком неудобно, я думаю, писать… Меньшиков опустился на стул, рядом со столом Розанова, и беззаботно заговорил: — А я сегодня тысячный фельетон написал. Ей-богу. Можете поздравить, Василь Васильич… Много написал. Были большие фельетоны и маленькие были. Да-с… Сегодня меня, впрочем, уже многие поздравляли: швейцар Никита — этакий славный чернозём! Алексей Сергеич поздравляли… — Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным…— бормотал, начиная новую страницу, Розанов. — Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где, на даче в этом году живёте? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить… До свиданья, Василий Васильич… Меньшиков протянул опять руку, подержал её минуты три, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно: — Славное пресс-папье! ——————— Старческими шагами побрёл к кабинету А. Столыпина. — Здравствуйте, Александр Аркадьич! Меньшикову очень хотелось, чтобы Столыпин, хотя бы по случаю юбилея, пожал ему руку. Но старый, усталый мозг не знал — как это сделать? Постояв минут десять у стола Столыпина, Меньшиков пустился на хитрость: — А вы знаете — через три минуты будет дождь… — Вечно ты, брат, чепуху выдумываешь,— проворчал Столыпин. — Ей-богу. Хотите пари держать? Простодушный Столыпин попался на эту удочку. — Да ведь проиграешь, старая крыса? Однако руку протянул. Меньшиков с наслаждением долго мял столыпинскую руку. Когда Столыпин вырвал её, Меньшиков хихикнул и, довольный, сказал: — Спасибо за то, что поздравили! Потом Меньшиков ушёл из редакции и долго бродил по улицам, подслушивая, что говорит народ о его юбилее. Никто ничего не говорил. Только в трамвае Меньшиков увидел одного человека, читавшего «Новое время». Подсел к нему и, хлопнув по своей статье, радостно засмеялся. — Что вы думаете об этой штуке? Читавший сказал, что он думает. Меньшиков вышел из трамвая и долго шёл без цели, бормоча про себя: — Сам ты старый болван! Туда же — в критику пускается. ——————— Вечером сидел у кухарки на кухне и рассказывал: — Устал я за день от всего этого шума, поздравлений, почестей… Начиная от швейцаров — до Столыпина — все как один человек. А Столыпин… чудак, право… Схватил руку, трясёт её, трясёт, пожимает,— смех, да и только! Старик тоже — увидел меня, говорит: что нужно — проси! Отведи в уголок и проси. Ей-богу, не вру! Хочешь, говорит, надбавить — надбавлю. Публика тоже… В трамваях тоже… Обсуждают статью. ——————— Ночью он долго плакал. 1910 |