Опыт руководства для начинающих миллионеров …Когда разговор перешёл на театральные дела, Новакович, который всюду и везде хотел быть первым, хотел быть самым неожиданным, самым ошеломляющим,— этот Новакович заявил: — Что там ваши театральные дела!.. Что там ваши крахи!.. Вот я был свидетелем одного театрального дела и одного театрального краха… Дело продолжалось всего месяц и стоило три миллиона рублей!!! Вы все знаете, что я не люблю лгать, не люблю преувеличивать… — Я не знаю…— заявил какой-то добросовестный слушатель. — Пора бы знать,— сухо осадил его Новакович.— Знание облагораживает, а незнание приближает к животному… — Где это было? — спросил другой слушатель. — Это? Это было в городе Тиктакполе — если хотите, можете найти его на карте. Он там, наверное, есть. — Ну не тяните, рассказывайте. — То-то вот… «Рассказывайте»! Вам бы только всё рассказывать да рассказывать. Очень развязный человек был Новакович. РАССКАЗ НОВАКОВИЧА В уже известном вам городе Тиктакполе была молодая барышня по имени Зелёная. Ничем она особенным не отличалась, и Тиктакполь не обращал на неё никакого внимания. Однажды она получила из Сан-Франциско телеграмму: «Ваш родственник скончался, оставил вам по завещанию свыше трёх миллионов рублей». С этого началось. Когда я её впервые поздравил с богатством и спросил, что же она теперь будет делать, эта Зелёная мне ответила: — Буду актрисой! — Как актрисой? Почему актрисой? Откуда актрисой?! — Так. Хочу быть актрисой. Всю жизнь мечтала об этом. — Почему же вы раньше этого не сделали? Ведь для актёрства деньги не нужны. — Вы думаете? Я пробовала несколько раз поступить на сцену, но меня не брали. — Почему? — Интриги. — Какие интриги? С чьей стороны? Ведь вас же ещё никто не знал, чтобы интриговать против вас!! Кто интриговал?! — Не знаю кто, но интриговали. Иначе почему бы меня не приняли на сцену? Не правда ли? У неё было такое простодушное выражение лица, что я ничего не возразил. Промолчал… — Слушайте,— сказала она мне.— Вы — один из самых порядочных и опытных людей… Устройте мне театр. Денег, сколько понадобится, я дам. Я никогда ни в чём не могу отказать женщине. Такова моя жизнь. — Хорошо,— согласился я. — Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа. По-моему, для её таланта нужна была единственная оправа — вымазать её дёгтем, обвалять в перьях и выгнать из города. У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась ещё одна свобода — произношения. Поэтому Зелёная, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила: — Корокора. — Какая корокора? — спрашивали мы у неё. — Корокора. Которые звонят на корокорне. Человеку, который, пронюхав о её богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила: — Я не могу вас порюбить. — И не надо,— обрадовался он.— За что меня рубить? Со мной ласково нужно… — Не то. Я хочу быть актрисой! Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял её и отплыл в другую гавань. Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссёра и стал набирать труппу. Режиссёр сказал, что он хочет получить такое жалованье: — 4000 в месяц. — Опомнитесь! — завопил я.— Почему? — За позор, милый. Ведь я эту Зелёную знаю — она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!.. То же самое заявили и первые персонажи. — Ну что ж,— говорили они,— по семи тысяч в месяц дадите — пойдём. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнём свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было… А простак десять тысяч взял. — Не забывайте,— говорит,— что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?! Дали. За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг. — Не дам,— сказал он, узнав, в чём дело. — Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки… — Не могу… моё имя, моё авторское самолюбие… — Пятнадцать тысяч!! — Право, не могу, моё имя, моё авторское самолю… — Двадцать!! — Но моё имя, моё само… — Сорок тысяч!.. — Но… само… — Пятьдесят!.. — Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зелёной моей пьесы придаст ей своеобразный колорит. — Верно,— сказал я.— Колорит. Придаст. Зелёный колорит. Получайте чек. Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы. — А меня дома нет,— с сожалением сообщил он. — Десять тысяч,— сказал я. — Десять? Зайдите в переднюю. — Собственно даже не десять, а двадцать,— поправился я. — Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали — тридцать тысяч? Простите, но я лишён возможности. — Я сказал — сорок тысяч! — Тогда я не лишён возможности. Пойдёмте в мою святая святых — в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое… Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий — один. Спектакль состоялся. Только теперь я понял, как умно поступила Зелёная, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рёва разъярённой публики. Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу… На второй день было 22 человека, на третий — один. Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше. А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал: — Позвольте мне уйти домой,— сказал он, простирая к капельдинерам руки.— Ей-богу, я приду завтра, досмотрю. Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал. Спектакль приостановили. Зелёная пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила: — Ну, что? Теперь вы убедились? — Что такое? — Интриги. — Гм!.. Да. — Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая. — Реклама хорошая,— угрюмо возразил я. — Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была… — Слушаю-с. На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление: «Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей». На другой день сбор был почти полный. Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками. Я пригласил тогда режиссёра для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству. Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили. Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжёлые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились. Но однажды Зелёная пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием: — Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат? — Я не знаю почему,— осторожно заметил я. — Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир — это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета! — Но… — Нам нужна газета и, кроме того, ещё журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте. Пошёл я. Устроил. Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального. Зелёная позвала меня в свою роскошную уборную и спросила: — Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему её не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна. — Слушаю-с,— сказал я и, поцеловав у неё ручку, ушёл. Но когда я пришёл домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя ещё одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца ещё не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда. А сзади стояла ещё целая голодная, жаждущая армия: гастролёры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актёрского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зелёную домой после спектакля… Я пришёл к Зелёной, сложил на груди руки и сказал: — Кончено. — Что?! — Денег больше нет. Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . — Почему? — спросил Новаковича один из слушателей. — Почему? — прищурился он.— Потому что она мне ответила: — Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!! — Бедная Зелёная! — вздохнул кто-то. — Да,— подтвердил другой задумчиво.— Бедная… А ведь была богатая… 1912 |