Год белой змеи (отрывок №15)

Бабушка Фэй Хуа оказалась совсем не бабушкой, а скорее ее можно было назвать женщиной бальзаковского возраста. Моложавость и гладкокожесть китаянок общеизвестны. Но когда их дополняет еще и чуть усталый, мудрый, интеллектуальный огонек в глазах, вероятность определить точные лета человека еще более затруднительна. Если бы Женька не знал точно сколько лет госпоже Ли Юй Шин, он бы подумал, что она ровесница его матери. Ее возраст выдавали лишь редкие старческие родинки на руках, небольшая дряблость шеи и будто нарочно подкрашенная, красивая проседь в густых мягких, зачесанных назад, волосах. Они были очень похожи с внучкой. Больше всего это подчеркивали высокий лоб, упрямая форма подбородка и своенравный, говорящий о сильном характере, абрис властно очерченных губ. Особенно верхней. Разве что у бабушки была потемнее кожа, скуластее и круглее лицо. На ней были очки в простой металлической оправе, еще больше подчеркивающие ее интеллигентность. Коричневая шелковая кофточка у шеи была пришпилена серебряной брошью с большой, отливающей розоватой эмалью, жемчужиной в середине. Поверх кофточки на блестящей тонкой цепочке падал на грудь небольшой православный крестик.
Они сидели втроем — Женька, Фэй Хуа и Ли Юй Шин за обеденным столиком на светлой кухне и пили какой-то ароматный зеленый чай. Родителей не было: в короткий отцовский приезд из Ирана, они уехали праздновать новый год в Пекин к друзьям.
Погода буквально за три дня стала совсем весенняя, солнце сьело редкие островки снега даже в тени городских кварталов и если бы, потеряв ощущение времени, выглянуть в этот час из окна на улицу, можно было бы сказать что на дворе уже раннее лето. Через дорогу, у небольшого ресторанчика, прямо на солнцепеке, под бочиной высокого здания, двое китайцев, подложив под себя картонные листы, сидели по-турецки на асфальте и играли в какую-то игру: то ли в шахматы, то ли в нарды. Их окружила небольшая толпа зевак, которые что-то советовали играющим, энергично жестикулируя руками и похохатывая. Жизнерадостность играющих, их какая-то ребяческая беззаботность, залитый солнцем квартал, окружение двух красивых женщин поднимало настроение и вызывало непроизвольную радостную улыбку.
Женька попивал чаек и мимоходом оглядывал большую, выходящую на обе стороны дома, гостиную-столовую с темным коричневым паркетом, отделанную гипсо-картонными плитами. Из противоположного пластикового окна, сквозь прозрачные от пола до потолка портьеры, бил в беленую стену сноп солнечного света, освещая спинки широких кресел, дивана, у которого стоял журнальный столик с забытым вязаньем. У противоположной стены, с зигзагом подвесных полок, заставленных книгами, сувенирами, перегородчатой эмалью, располагался большой домашний кинотеатр, а дальше в углу чернело лаком пианино. Минимум вещей создавал хороший обьем жизненного пространства.
Чтобы попасть в спальню и кабинет, надо было подняться по пяти ступенькам на небольшую балюстраду и пройти под арку. Привыкший к общепризнанному мнению, что китайский народ живет все еще бедно, Женька откровенно удивлялся если не роскоши, то довольно небедному комфорту обитателей этой квартиры, в которую он шел с непонятным трепетным сердечным стуком.
Бабушкино русское произношение было, пожалуй, даже лучше, чем у Фэй Хуа. Женька, стараясь не обидеть Фэй Хуа, сказал об этом вслух. Скулы у госпожи Ли чуть порозовели, совсем так же, как когда-то в поезде у ее внучки.
— Спасибо, — ответила она смущенно. — Мое детство ведь прошло среди русских людей. Они работали в разных местах: на железной дороге, в торговле. У купца Чурина было здесь в Китае очень большое дело. У него были магазины, конюшни, мастерские, склады возле вокзала. Там в основном были русские. Недалеко от складов стояла церковь. В ней крестили мою маму и меня. Вот этот крестик я храню с того самого времени. Я не помню, как меня крестили, я была совсем маленькой. Но потом я помню, как мы всей семьей, с тятей и мамой ходи в храм на Рождество, на Пасху и в другие праздники. Особенно я ждала Пасху. Это был мой любимый праздник. Тогда мы прибирались в своем домике, белили известкой стены, красили яйца, пекли ку… Забыла.
— Куличи!
— Да, правильно! Куличи. Помню, тятя всегда надевал чистую рубаху, причесывал свой чуб. Мы зажигали свечи, они с мамой долго крестились на иконы. Потом мы ели и шли гулять или в гости. Иногда кто-то к нам приходил.
Женька не перебивал плавную, чуть замедленную речь тетушки Ли — так она попросила себя называть. Хотя его подмывало с ходу в карьер выяснить главный вопрос: как же звали ее отца? Но он нутром чувствовал, что лучше довериться неторопливому ходу воспоминаний тетушки, которые лучше высветят те далекие годы, тот быт и уклад в которых прошла жизнь и его прадеда.
— Я училась в русской церковно-приходской школе среди русских ребятишек. Мы учили Закон Божий, арифметику, географию. Я много узнала о России. Мы читали русские сказки. Помню, одна сказка была, про уточку Серую-шейку, как ее хотела сьесть лиса, мы все в классе плакали очень горько. Потом я сама научилась хорошо читать, а на русском разговаривала даже лучше, чем на родном. Хотя я и не знаю, какой язык мне родной: тятин или мамин. По-китайски меня заставляла говорить мама, и очень сердилась, если я не хотела на нем разговаривать. Когда тятю выслали из страны, у Китая с Россией были очень хорошие отношения. Тогда здесь работало очень много специалистов, а русский язык преподавали в школах. Но если раньше мы пели «Боже, царя храни» или «На сопках Манчжурии», то сейчас стали петь «Катюшу», «Подмосковные вечера». Тогда даже книжечки выпускали специальные, для тех, кто изучал русский язык. Я все их прочитывала. А когда окончила педагогический техникум, то преподавала русский язык в школе. Мне это было легко сделать. Вот так до сих пор и не знаю, какой язык для меня родной.
Тетушка Ли улыбнулась и открыто и прямо посмотрела на Женьку. Он отметил, что глаза у нее были совсем не внучкины — черные, как южная ночь, с растворенными в этой черноте зрачками. На фоне благородной проседи и достаточно светлого лица, они сверкали обожженными угольками.
Он уже понял, что те его романтические фантазии, по поводу родственных связей его и Фэй Хуа, так и останутся романтическими фантазиями. Отец тетушки Ли, видимо, прошел совсем другие испытания, когда, по ее словам был выслан из страны. И сейчас Женька испытывал какое-то радостное облегчение от того, что не подтвердились его наивные ребяческие воображения и на их взаимоотношениях с Фэй Хуа пока рано ставить точку, история продолжается и уже в Большом Небесном компьютере нажата очередная кнопка.
Фэй Хуа, точно, угадав его настроение, посмотрела на него долгим внимательным взглядом и неизвестно отчего смутилась и порозовела в скулах. Она была удивительно хороша даже в простенькой пестрой кофте и джинсах. На ней не было бижутерии, а свои войлочные черносливовые волосы она заколола в метелку на затылке заколкой, и они свисали к ее спине красивой вьющейся гривой.
Женька почувствовал, что пришло время вопросов и чуть взволнованно, непонятно отчего, опять испытывая какие-то душевные метания, спросил:
— А как звали вашего отца?
— Тимофей. Тимофей Юшин. Он был родом из казачьей станицы, где-то на Амуре-Хейлунцзяне. Я даже в книге была записана как Елена Тимофеевна Юшина. Это уже потом я стала Ли Юй Шин.
— А моего прадеда звали Арсений, Арсений Балябин.
— Арсений, Арсений… Нет, не помню. Может на какой-нибудь фотографии он есть. Сейчас принесу.
Женька и Фэй хуа переглянулись. Ему показалось, что все это уже когда-то было: и встреча, и разговор, точно он все это переживает во второй раз. Будто таинственная, не подвластная рассудку клеточная память запечатлела этот миг и отправила в свои сотовые хранилища. А может, это было не с ним, а с кем-то другим и тот другой донес до него через поколения что-то подобное.
— Женя, — Фэй Хуа кокетливо положила голову на свой аккуратный кулачок, — а я ведь начала читать по твоему совету на русском «Тихий Дон».
— А где ты достала книгу? — изумленно спросил Женька.
— В моем институте очень хорошая русская библиотека и мне это было сделать не трудно.
— Какой я тупой!
— Ха-ха-ха. Почему?
— Не трудно было догадаться и самому.
— Скажи, — Фэй Хуа сильно смутилась. — Это правда…Ну… Даже не знаю как сказать.
— Что, правда? Говори как есть.
— Что я похожа…
— На Аксинью. Правда, ты очень красивая, — ответил Женька.
Фэй Хуа рассмеялась заливисто и чуть наигранно, так и не поборов смущение от Женькиных слов, встала, прошла в угол к пианино, открыла крышку и нажала несколько клавиш. Обернулась и весело посмотрела на Женьку.
— А ты не похож на Григория.
— А на кого?
— На себя.
— Это плохо?
— Я бы не сказала.
— Сейчас, сейчас, — появилась за балюстрадой тетушка Ли. Глаза ее были мокры, а щеки красны. Видимо, пока она перебирала фотографии и письма, успела мимоходом всплакнуть быстрыми очищающими слезами, и сейчас выражение лица ее было грустным и умиротворенным. Она подошла к столику и положила на него из стопки первую фотографию.
— Это мой тятя.
На витом венском стуле сидел молодецкого вида казак, в шароварах с лампасами и хромовых сапогах. На коленях его лежала шашка, плечи опоясала портупея, голову венчала фуражка со светлым околышем и царской кокардой. Из-под лакового козырька вьющимися русыми хмелинами кучерявился, свисая на правый висок, красивый чуб. В волевых губах и упрямом подбородке угадывались уже знакомые, виденные черты. Нос хищный, резко очерченный, точно острие гарпуна. Даже на фотографии в глубоко посаженных глазах читались смелость и отвага. Покоящаяся на эфесе ладонь широкая, тяжелая, как чугунное ядро. Какой, должно быть, неимоверной силы удар шашкой, наносила эта рука в бою.
Пожалуй, Фэй Хуа взяла от прадеда в чертах лица даже больше, чем родная дочь. Не даром говорят, что наиболее сильно наследственность проявляется в третьем поколении.
— После Овобождения, мне уже шел десятый год, всех русских стали высылать из Китая. Разьезжались кто куда: в Австралию, в Европу, в Америку. Тятя поехал в Россию. Первое время писал, очень скучал. Говорил, что как только закончатся какие-то проверки, он постарается нас к себе забрать. И больше мы с мамой о нем ничего не слышали. А потом и у нас началось здесь такое, что лучше не вспоминать.
— Бабушка до сих пор боится, что можно получить наказание за одно неправильно сказанное слово. Поэтому говорить опасается, — то ли со скрытой не злой насмешкой, то ли серьезно пояснила Фэй Хуа.
— А как не опасаться, касатушка? Это меня так тятя называл — касатушка, — обернулась тетушка Ли в сторону Женьки. — Как не опасаться, когда людей в самом деле за одно слово убивали? Я то это видела.
— Но здесь-то кого опасаться? Мы же одни, — Фэй Хуа было явно не удобно за бабушкину скрытность.
— Береженного Бог бережет, так мой тятя говорил. Он прямо стоит как живой перед глазами. Возьмет, бывало, меня на колени, прижмет к груди, задумается о чем-то, а потом медленно, запоет такую тоскливую песню, что и сам слезу пустит. Скажет: касатушка моя, ты вот с тятькой, а там где-то далеко бегают одни сиротинушки и не знают, в какой стране-чужбине мыкается их родитель.
До позднего вечера просидел Женька в обществе тетушки Ли и Фэй Хуа. Внимательно перебрал и просмотрел все фотографии, письма, дотрагиваясь до которых, ему казалось, что сама эпоха, уклад и быт тех далеких-близких лет перетекает в его растревоженную память. Особенно тщательно он просматривал групповые фотографии, все надеясь найти знакомые черты. На одной, ему показалось, что-то долгожданное мелькнуло, но как пояснила тетушка Ли, это был совсем другой человек, управляющий какой-то лавкой и близкий друг ее отца.
Под занавес Женьку накормили салатами, большим карпом в кисло-сладком соусе, приготовленном Фэй Хуа, и он за компанию с тетушкой Ли выпил даже кубышку крепкой гаоляновой водки. За разговорами Женька посетовал, что за неделю нового года, он так и не вырвался в город, посмотреть на празднества. Договорились с Фэй Хуа, назавтра вместе сьездить в императорский дворец и посмотреть новогодние гуляния.

Но не назавтра, не на следующий день ничего не вышло. В тот же вечер, едва Женька вернулся с гостеванья в школу, путаясь порывами в углах зданий, зашалил крепкий ветер, превратившийся к ночи в бурлящую снежную метель. Всю ночь на улице стучало, завывало, свистело. Сквозь стремительно летящую снежную мглу едва пробивались бледными расплывчатыми пятнами уличные фонари и подсветки. К утру улицы были покрыты сплошным белым ковром липкого мягкого снега. Порывы ветра чуть поутихли, но снег еще, порой густо, продолжало пробрасывать. Его весь день скидывали лопатами в большие кучи, наваленные вокруг деревьев дворники и рабочие ресторанов и магазинчиков. На дворе было промозгло, стыло и неуютно. Низко и мрачно застил небо хмурый войлок сплошных грязно-серых облаков. Но к вечеру непогода сникла, хмарь очистилась и на будто омытом, плотном небосводе засияла почти полная ясная луна. Неведомые ее кратеры и сухие моря сквозили на лунном диске прозрачно-голубым выболевшим изьяном.
На снежок ударил крепкий морозец и утром из окна комнаты Женька с удовольствием обнаружил припушенные инеем космы голых, свисавших почти до самой земли, ветвей местного разлива ивы. Они застыли безжизненно и невесомо, казались хрупкими и ломкими, как хрусталь, искрились в лучах восходящего солнца. Женьку охватил озноб комнатной прохлады — топили все же плохо — и он снова юркнул в нагретое тепло постели.
Сегодня начиналась учеба, и Женька с сожалением зевнул, настраивая себя на рабочий лад. За неделю он немножко отвык от занятий, к тому же приезд Саньки не дал возможности хоть чуть-чуть отдохнуть в каникулы, и сейчас Женька все не мог заставить себя подняться, тешась надеждой, что днем распогодится, и после обеда они с Фэй Хуа смогут встретиться.
Что-то необычное, совсем не похожее на все то, что случалось с ним в отношениях с женским полом раньше, зрело в Женькиной душе к Фэй Хуа. Нет, конечно, его влекла к ней и физическая близость. Это просто смешно, что парень, почти молодой мужчина, уже познавший горько-сладкую близость с женщиной, может, глядя на очередной предмет своих воздыханий, испытывать только платонические чувства. Когда он скользил взглядом по аккуратным, в маленьких темных ямочках рукам Фэй Хуа, белой открытой шее, скромному вырезу на блузке, под которой угадывались тугие, как крутое тесто груди, под левым соском у него что-то сладко взрывалось и разливалось по спине и рукам и быстрой колкой дрожью. Ему до щенячьего зуда хотелось уткнуться губами в ее мягкие нежные завитки на шее и у заушин, и вдохнуть едва уловимый запах ее тела, похожий на слабо пряный дух высушенного смородинового листа.
Но в то же время, его охватывала странная, совсем не свойственная ему робость, что этот безрассудный поступок может ее обидеть, вызвать гнев и раздражение. Но самым верным, безошибочным признаком того, что «сердцу уже не хотелось покоя» было пока слабое, но не проходящее желание видеть Фэй Хуа, говорить с ней. Когда оно возникло? Позавчера, или после их встречи в Императорском дворце, а может вообще, когда он увидел ее первый раз там, на автостанции в Даляне, или после того, как она ценой своей выдержки и характера добилась для него разрешения на поездку в Порт-Артур? Как хотелось в душе, чтобы и она испытывала к нему нечто подобное. И вот сегодня, после занятий в школе, он даже не останется обедать, а сразу позвонит ей и назначит встречу.
В коридоре чувствовалось утреннее оживление, шум воды, голоса, слышно, как гремела на кухне посудой Маленькое Счастье. Женька сладко потянулся.
— Дэн, — позвал от окна горловой голос, совсем не похожий на Артемовский. Женька удивленно приподнялся на кровати, заглянул через плечо в сторону кровати Артема.
— Дэн, — опять гортанно произнес Артем, — что-то мне хреново.
— Что, Тема? — Женька быстро откинул одеяло и, поеживаясь, подошел к Артему, нагнулся, машинально кинул ладонь на лоб парня. Он был горячий и сухой, видимо воспалительный процесс только набирал силу. — Что с тобой?
— Горло, Дэн, так болит, что говорить не могу. Все распухло и мне кажется, что сейчас задохнусь.
— Ну-ка, — Женька указательными пальцами потрогал миндалины. — Ни хрена себе, вот это ангина, у тебя даже лимфоузлы воспалились. Срочно, Тема, надо в больницу.
Артем дышал шумно, как гармонь с прохудившимися мехами, и молчал покорный и на все согласный. Видно сильно парню было худо.
Начали одеваться, но едва Артем выскользнул из-под одеяла, его забил такой озноб, что он снова прилег на нагретый матрац и укрылся с головой, дико клацая зубами. Женька позвал девчонок. Первой пришла Тоня и с сосредоточенным видом стала осматривать Артема, трогать пальцами его горло.
— Да, круто, я такой сильной ангины и не встречала ни разу. Даже лимфоузлы воспалились. Тем, ты, может, заразу какую-то подцепил? — не зло пошутила она.
— Пошла на… Что ты тут тоску нагоняешь. Какую заразу? Сама сходи, проверься, — задыхаясь зашипел Артем.
— Ты что с подмостков упал? Что на тебя нашло? Пошел сам туда же. — Разобиженная Тоня ушла. Но тут подоспели Наташка Федина с Аней Новопашиной. Аня маленькая, коротконогая пампушка, с круглым широкоскулым лицом, маленькими носиком, подбородком и ртом, сочувственно хмурила брови. Ее взгляд, всегда почему-то страдальчески сосредоточенный, выражал совсем материнскую заботу. Поднялась из своей комнаты на нижнем этаже встревоженная Ольга Александровна. Сообща быстро одели совсем ослабевшего и равнодушного Артема, Женька выскочил на улицу и подогнал к подьезду такси. В больнице, пока стояли в очереди, и Женька платил в кассу деньги — со страховкой было некогда возиться — Артему стало совсем плохо, он едва держался на ногах. Больница была не из лучших, с длинными коридорами, обшарпанными стенами и вызывала своим видом уныние.
Когда вошли к доктору — плотному, невысокого роста китайцу, в очках, с круглым лицом и открытым улыбчивым взглядом, парень едва не упал. Но доктор его поддержал, тут же деловито провел на кушетку. Эта деловитость как-то сразу вселила в Женьку уверенность, что доктор знает, что делать и обязательно поможет парню. В самом деле, после осмотра китайский эскулап сделал на палочке ватный тампон, обмакнул его в какой-то пузырек, отчего в кабинете сразу запахло сложным набором не очень приятных трав и, привычным движением, обмазал горло Артему. Потом размолол фарфоровым пестиком и ступочке какую-то довольно внушительную таблетку и заставил Артема выпить этот порошок.
— Так, побольше теплого питья. Сегодня постараться ничего не есть. Вот эти лекарства надо срочно выкупить в аптеке, — и доктор подробно расписал рецептуру. — Полоскание, капли в нос и таблетки.
Когда выходили из кабинета врача, Артему чуть полегчало, и он виновато улыбнулся.
— Тоньку обидел, — все еще говоря с трудом, грустно произнес он.
— Зря, конечно…
— Да не хотел я, как-то все самой получилось. Ничего, извинюсь.
Весь день Женька провел с Артемом. Парень осунулся, посерел, губы его были в сухой корочке, как рыбья чешуя и он казался меньше ростом. Маленькая картофелинка его носа стала еще меньше, заостренней. Женька поил непрестанно его теплой водой, регулярно давал лекарства и, во второй половине дня, это возымело действие — Артем обильно пропотел и даже попытался что-то пожевать. Но разговаривал вяло и неохотно.
Ближе к вечеру позвонила Фэй Хуа.
— Женя, ты не позвонил, что-то случилось?
— Не у меня, у моего друга.
— У Артема?
— Да, правильно, — подражая Фэй Хуа, грустно пошутил Женька. — Он сильно заболел, ангина.
— Помощь нужна? Надо обязательно использовать чжун и (народная медицина).
— Спасибо, ему уже чуть лучше, мы были у врача, — ответил Женька, хотя самого, так и подмывало сказать: «Приезжай». Он тут же представил, какой скрытый фурор произвела бы она в девичьем царстве, и отказался от этой затеи. Что-то похожее на суеверие — кабы не сглазили — заставило его это сделать.
— Тогда до завтра?
— До завтра.
Вечером снова прыгнула температура. Женька зарядил Артема выписанными лекарствами, и парень впал в вялое забытье. Он быстро и шумно дышал, иногда слабо постанывал и что-то изредка говорил. Однажды Женька разобрал целую внятную фразу:
— Изя, тварь, не смей…Гуля, Гуля.
Гадая про себя, что этим хотел сказать Артем, Женька, сморенный урочным часом, задремал. Проснулся от грохота — Артем, пытавшийся самостоятельно добраться до туалета, падая, зацепил рукой стул. Женька помог парню, и снова уложил в постель. К утру Артем опять пропотел и почувствовал себя получше. Температура спала, глотал он еще с трудом, но говорить он уже мог свободно. Выглядел он грустным и поникшим, сидел на кровати, беспрерывно пошмыгивая носом, укутавшись с головой в одеяло. Женьке было откровенно жаль его, за время учебы он успел к нему привязаться.
— Дэн, — вдруг неожиданно задумчиво спросил Артем, — как ты думаешь, отношение родителей между собой, сильно влияет на поведение детей?
— Что это тебя в последнее время тянет на философские темы?
— Ну ты же сам говорил про нравственные ориентиры. Так влияет или нет?
— Думаю, да, влияет.
— И я так считаю. Сегодня как проснулся, постоянно думаю об этом. Я начал выпрягаться, ну вести себя дерзко и по-хамски с родителями, когда они развелись. У меня на обоих шел какой-то протест. Особенно на мать. Я ее вообще виню во всех наших семейных бедах. И за отца, и за Гулю. Опять же и люблю ее, скучаю. Знаю, что и она меня любит. Порой мне кажется, эта бездумная любовь заставляет ее делать всякие пакости, или глупости, как в случае с Гулей. Наверное, она хотела как лучше, а? Что скажешь?
Женька неопределенно пожал плечами.
— Что тут скажешь? В каждой избушке свои погремушки.
— Ты не хочешь разговаривать?
— Думаю, ты еще не совсем поправился, — покраснел Женька.
— Я в порядке, — грустно шмыгнул носом Артем. — Знаешь, когда ты ребенок, то поступки взрослых воспринимаешь, как истину в последней инстанции. А потом, когда нечто подобное начинает происходить с тобой, ты начинаешь задумываться: откуда это?
Когда мы жили на севере, отец очень хорошо зарабатывал. Он вообще геолог от Бога. И весь в своей работе. Отец очень добрый мужик, такой сосредоточенный очкарик. Для него работа не ради денег, а ради работы. Как лето, он до самой осени в поле.
Да и мать, вроде деревенского воспитания, как говорится, слаще морковки и сладостей не пробовала. Она вятская, деревня там такая есть с веселым названием Чикишата. Когда я был маленький, часто гостил у стариков. Места там удивительные: еловые леса, высокий берег Вятки, стерлядь и ежевика. И еще шиповник. Столько ежевики и шиповника я нигде не встречал. Мои дед с бабкой ну… Даже слов не подберу… У них и пороков-то, кажется, никаких нет. Божьи люди. И родня, и дядьки и тетки все такие. А мать, как выкрест какой-то. Тяга у ней непонятная к веселой жизни. Отца поедом заела. Или не любила его? Я в душе даже не осуждаю его, для него была не жизнь, а маята одна. Вот он полем и спасался. Так вот он в экспедицию, а мы с ней на юга, она всегда меня с собой брала. Деньги тратила направо и налево. Да ладно деньги пол беды: путаться начала. Однажды в Пицунде мы отдыхали, мне лет 13 было. Забегаю в номер, а она лежит с мужиком на кровати и смотрит на меня так нахально, вызывающе, даже не укрылась. Я опешил. А она мне с такой улыбкой: «Че смотришь»? Правда потом накинула на себя покрывало. Оказывается, теорию какую-то вычитала, что дети должны привыкать смотреть чуть ли не на половой акт, это им для развития надо. Бред какой-то. Благодаря ей, я и курить научился лет в четырнадцать, она сама и сигареты мне покупала.
Женьке стало не по себе от такой откровенности.
— Ты уверен, что мне все это надо рассказывать? — чуть раздраженно спросил он.
— Сам не знаю. Что-то нашло. Извини, Дэн. Мне уже лучше, ты иди на занятия.
Весь день Артем пролежал задумчиво-грустным, уставясь взглядом в потолок.

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *