Травка

Ах, это старая история и, надо сказать, довольно скучная история.

Конечно, читателям незаметно. Читатель спокойно, как верблюд, переваривает в желудке пасхальный окорок или рождественского гуся и, для перехода от бодрствования к сладкому сну, читает сверху донизу свою привычную газету до тех пор, пока дрёма не заведёт ему глаз. Ему легко.

Ничто не тревожит его воображения, ничто не смущает его совести, никто не залезает под благовидным предлогом ему в карман.

В газете порок наказан, добродетель торжествует, сапожный подмастерье нашёл, благодаря родимому пятнышку, своих родителей, мальчик, замерзавший на улице, отогрет попечительными руками, блудная жена вернулась домой (она исхудала и в чёрном платье) прямо в объятия мужа (пасхальный колокол — бум!..), который проливает слёзы.

Но вы, читатели, подумали ли вы хотя раз о тех мучениях, которые испытывает человек, пишущий эти прекрасные добродетельные рассказы!..

Ведь, во-первых, все темы уже исчерпаны, пародии на темы надоели, пародии на пародии отсылают в «Момус»… Подумайте: что тут изобретёшь?..

У меня есть друг беллетрист, из средних, который не гонится ни за успехом, ни за модой, ни за деньгами…

И вот как-то на Страстной неделе, не помню — в среду, четверг или пятницу, вечером, попили мы с ним чайку, поговорили о том о сём, коснулись содержания сегодняшних газет, но я уже видел, что мой приятель чем-то удручён или взволнован.

Очень осторожно, стараясь не задеть его авторского самолюбия, я довёл его до того, что он рассказал мне следующее:

 

— Понимаете? Можно с ума сойти! Приезжает ко мне редактор. Подумайте, сам редактор! И что всего хуже — мой настоящий, хороший друг…

— Ради бога, пасхальный рассказ!

Я ему оказываю самое широкое гостеприимство, справляюсь о здоровье его детей, предсказываю его газете громадную будущность,— стараюсь занять его внимание пустяками; понятно, цель моя была отвлечь его от настойчивых просьб о пасхальном рассказе.

Но неизбежное — неизбежно: он возвращается к тому, за чем он приехал.

— Ради бога, рассказ!

Я кротко и убедительно верчу пуговицу его пиджака и самым нежным голосом говорю ему:

— Дорогой мой… милый!.. Ты сам писатель и не хуже меня знаешь, что все пасхальные темы уже использованы.

— Хоть что-нибудь…— тянет он уныло.

— Ей-богу, ничего!..

— Ну, хоть что-нибудь!.. Хоть на старенькую темку строк триста — четыреста!..

Нет, от него не отвязаться. Обмакиваю перо в чернильницу и говорю сквозь сжатые зубы:

— Давай тему!

— Тему? Но это для тебя пустяки!..

— Давай хоть заглавие!.. Помоги же, чёрт тебя побери!..

— Ну, заглавие — это пустяк… Например: «Она вернулась».

— К чёрту!..

— «Яйцо сосватало».

— К чёрту!..

— «Весенние иллюзии».

— К чёрту!..

— «Скворцы прилетели».

— Мимо!..

— «Когда раскрываются почки».

— К чёрту!.. Милый мой, разве сам не видишь, что всё это — опаскуженные темы. И потом: что это за безвкусие делать заглавие рассказа из существительного и глагола? «О чём пела ласточка»… «Когда мы, мёртвые, проснёмся»… А в особенности для ходкой газеты. Дай мне простое и выразительное заглавие из одного существительного!..

— Из существительного?..

— Да, из существительного.

— Например… «Чернильница»?!

— Стара штучка! Использовал Пушкин: «К моей чернильнице».

— Ну, хорошо. «Лампа».

— Друг мой,— говорю я кротко,— только очень близорукие люди выбирают для примеров и сравнений предметы, стоящие возле них!..

Это задевает его за живое, и он сыплет как из мешка:

— «Будка», «Кипарис», «Пале-Рояль», «Ландыш», «Чёрт в ступе». Не нравится? Ну, наконец, «Травка»?..

— Ага, «Травка»?.. Стоп!.. Это уже нечто весеннее и на Пасху хорошо. Давай-ка подумаем серьёзно о травке!..

И мы думаем.

— Конечно, это очень приятно, такая зелёненькая, нежная травка… точно гимназистка приготовительного класса! Надо любить всё: зверей, птиц, растения, в этом — красота жизни! Но чёрт побери: какой сюжет я отсюда выдавлю?! Ведь всякий рассказ должен быть начат, продолжен и закончен, а я просто говорю: травка зелёная! Ведь читатель пошлёт опровержение в редакцию!

У приятеля лицо вытягивается. Я говорю ему самым нежным голосом:

— Подожди… не отчаивайся! Травок много, возьмём «Кресс-салат»…

— «Кресс-салат»? — повторяет он уныло, как деревянный попугай.

— Да, «Кресс-салат»! — кричу я, уже охваченный творчеством, тем вдохновением, о котором так много говорят провинциальные читатели.— Представь себе безногого бедняка, который вдруг снял потный валенок, унавозил его, посыпал землицей и бросил зерна… И вот к Пасхе у него всходит прекрасная зелёная травка, которую он может срезать и, приготовив под соусом, скушать после пасхальной заутрени! Разве это не трогательно?

— Ты смеёшься надо мною! Это подло! Как я явлюсь к издателю без твоего рассказа?

— Ну, хорошо… давай дальше! Собаки лечатся травками…

— Извини, пожалуйста, это уже относится к области ветеринарии!

— Представь себе вкусную душистую травку, которую едят на Кавказе в духанах. Отсюда легко перейти к Зелим-хану! Понимаешь? Ест он барашка с травкой… вспоминает свой мирный аул, слёзы текут по его щекам, изборождённым старыми боевыми ранами… И вдруг он говорит пленному полицейскому офицеру, отпуская его на волю: «Иды… кушай травкам… будет тебе пасхам!» Чего ты ещё хочешь, чёрт тебя побрал бы?! Ну, вот: «Олень копытом разбивает лёд, пока не найдёт прошлогодней травы… бедные олешки!» Ну, как я выпутаюсь, чёрт побери, из этого Нарымского края! Нужно будет ввести политического ссыльного, но ведь цензура…

— Цензура!..— промолвил редактор печально. Потом он немножко помолчал, вздохнул, взял шляпу и стал уходить.

Но вдруг он остановился и обернулся ко мне.

— Заважничал… модернист!..— бурчал он, открывая дверь.— По-моему, это с твоей стороны свинство! Ты несомненно издеваешься над искусством. Травка… травка… травка… травка!.. А по-моему, надо подходить к вопросу проще…

Я догнал его уже в передней, когда он, рассерженный, всовывал свои ноги в калоши и надевал шляпу.

— Надо писать серьёзно…— говорил он.— Конечно, я не обладаю даром, как ты, и наитием… Но если бы я писал, я написал бы просто. Помнишь, как мы с тобой,— тебе было одиннадцать лет, а мне десять,— как мы ели с тобой просвирки и какие-то маленькие пупырушки на огороде детской больницы?

— Конечно, помню! Дикое растение!

— А помнишь молочай?

— Ах, ну, конечно, помню! Такой сочный стебель с белым молоком.

— А свербигус? Или свербига, как мы её называли?

— Дикая редька?

— Да, дикая редька!.. Но как она была вкусна, с солью и хлебом!

— А помнишь: жёлтые цветы акации, которыми мы набивали полные с верхом фуражки и ели, как лошади овёс из торбы?

— А конский щавель?

Мы оба замолчали.

И вдруг пред нами ярко и живо пронеслись наша опозоренная казённым учебным заведением нежность, пансион… фребелевская система… придирки классных наставников… взаимное шпионство… поруганное детство…

— А помнишь,— сказал он и вдруг заплакал,— а помнишь зелёный, рыхлый забор? Если по нему провести ногтями, следы остаются… Возле него растут лопухи и глухая крапива… Там всегда тень и сырость. И по лопухам ползают какие-то необыкновенно золотые или, вернее сказать, бронзовые жуки. И красные с чёрными пятнами коровки, которые сплелись целыми гирляндами.

— А помнишь ещё: вдруг скользнёт луч, заиграет роса на листьях?.. Как густо пахнет зеленью! Не отойдёшь от этого московского забора! Точно брильянты, горят капли росы… Длинный, тонкий, белый червяк, выворачивая землю, выползает наружу… Конечно, он прекрасен, потому что мы насаживали его на согнутую булавку и бросали в уличную лужу, веря, что поймаем рыбу! Ну, скажи: разве можно это написать? Тогда мы глядели ясными, простыми глазами, и мир доверчиво открывался для нас: звери, птицы, цветы… И если мы что-нибудь любим и чувствуем, то это только жалкое отражение детских впечатлений.

— Так, стало быть, рассказа не будет? — спросил редактор.

— Нет, я постараюсь что-нибудь слепить. А впрочем… Ну разве всё то, о чём мы говорили,— не рассказ? Такой в конце концов наивный, простой и ласковый?..

Редактор обнял меня и поцеловал.

— Какой ты…— сказал он, но не докончил, глаза его увлажнились, и он, быстро повернувшись, ушёл, сопровождаемый весёлым лаем Сарашки и Бернара, моих милых друзей — сенбернарских пёсиков,— которым теперь обоим по пяти месяцев…

1912

Автор

Александр Куприн

Александр Иванович Куприн (7 сентября 1870, Наровчат — 25 августа 1938, Ленинград) — выдающийся русский писатель, публицист, переводчик. Автор многочисленных рассказов, очерков, фельетонов, повестей, романов, а также пьес и киносценариев. Редактор различных газет.Самые известные произведения: рассказы «Куст сирени», «Белый пудель», «Гамбринус», «Сапсан», повести «Олеся», «Поединок», «Яма», «Гранатовый браслет», роман «Юнкера».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *